Е. В. Тарле
Глава ХIИМПЕРАТОР И ИМПЕРИЯ В ЗЕНИТЕ МОГУЩЕСТВА 1810-1811 гг.
Сейчас же после подписания Шенбруннского мира Наполеон выехал из Вены и спустя несколько дней снова, как после Египта, как после Маренго, как после Аустерлица, как после Тильзита, въехал с триумфом в свою столицу.
Необъятная империя еще больше раздалась вширь; верные вассалы были щедро вознаграждены; дерзость непокорных жестоко наказана; папа лишен владений; тирольские повстанцы рассеяны; партизаны майора Шилля расстреляны по приказу Наполеона прусским военным судом; из Англии приходят вести о разорении, о самоубийствах и банкротствах купцов и промышленников, о недовольстве в народе. Значит, континентальная блокада как будто оправдывает возложенные на нее надежды.
Казалось, мировая империя - в зените блеска, мощи, богатства и славы.
Наполеон знал, что он только силой покорил Европу и только страхом держит ее. Но Англия не сдается; русский император явно лукавит, ничем не помог ему в только что окончившейся войне и только прикидывался, будто воюет с Австрией; испанцев истребляют, уничтожают массами, но они продолжают сопротивляться и борются с неукротимой яростью, и на них по-прежнему нисколько не влияют никакие Ваграмы, никакие новые победы императора, никакой обновленный и усилившийся престиж мирового победителя. Вокруг Наполеона были преданные ему маршалы, вроде Жюно, или умные честолюбцы, вроде Бернадотта, или тонкие аристократические изменники, вроде Талейрана, или исполнители, вроде Савари, готовые по первому знаку Наполеона расстрелять родного отца, или холодные, жестокие проконсулы и сатрапы, вроде Даву, которые способны были, не задумавшись, сжечь Париж, если бы для пользы службы им это показалось нужным, или честолюбивые, самолюбивые, бездарные, сварливые императорские братья и сестры, которых он сделал королями и королевами, но которые не переставали на что-то жаловаться и с кем-то ссориться и причинять императору только хлопоты и раздражение.
Предстоит еще много войн, в этом Наполеон не сомневался, как не сомневался никто во Франции, и что уже отлита пуля, которая его убьет, это тоже было весьма возможно. Наполеон великолепно различал, что он делает во Франции и для Франции, для «старых департаментов», в качестве французского государя, от того, что он делает в качестве императора Запада, короля Италии, протектора Рейнского союза и т. д. и т.д. Первое он считал прочным, имеющим долгую жизнь, второе держится, пока он жив. Нужна династия, нужен наследник, которого Жозефина уже не даст; следовательно, необходима другая жена.
Теперь, когда регенсбургская пулевая рана и отточенный кинжал Штапса настойчиво напомнили, на какой хрупкой нити держится все созданное Наполеоном, вопрос о династии сделался для него особенно важным. Томы и томы написаны французскими историками о Жозефине, о ее жизни и приключениях, о ее разводе, о ее глубоком обмороке, когда Наполеон впервые сказал ей внезапно, что он должен развестись с ней и жениться на другой, о волнениях самого императора. Для нас этот эпизод интересен лишь как звено в цепи политических событий, развернувшихся после Ваграма. Поэтому будем кратки в рассказе об этих событиях.
Если Наполеон любил когда-нибудь женщину страстно и неповторимо, то, конечно, это была Жозефина в первые годы после выхода ее замуж за него, бывшего моложе ее на шесть лет. Никогда и никого он так уже не любил, даже графиню Валевскую, не говоря уже о других женщинах, с которыми вступал в короткую или более длительную связь. Но это было давно, в 1796, в 1797 гг., когда он писал Жозефине из своего итальянского похода пламенные, дышащие страстью письма. Наполеон не расстался с ней, когда узнал, что у нее были в его отсутствие увлечения, и хотя утратил прежнее пламенное, страстное чувство, однако все-таки любил ее. Шли годы, мужа своего она сильно побаивалась. Он категорически воспретил ей даже ходатайствовать перед ним за кого бы то ни было и, отказывая просителю, не забывал прибавать: «Ясно, что он никуда не годится, если за него хлопочет императрица». Он ненавидел даже эту самую слабую форму вмешательства женщины в государственные дела и вообще в дела.
Что Жозефина была весьма пуста и ни о чем не умела думать, кроме платьев, бриллиантов, балов и иных развлечений, против этого он не возражал. Говорили же в тогдашних светских кругах, что если Наполеон подвергает всяким гонениям г-жу Сталь, то не столько за ее либеральный образ мыслей и оппозиционный дух,- это бы он еще мог извинить, но за то, что она умна и начитана, а уж этого качества, неприличного, по его убеждению, для женщин, он никак простить не мог. С этой точки зрения Жозефина его никак не могла раздражать. Спора нет, что источники и биографы правы, когда в один голос утверждают, что не с легким сердцем Наполеон решился на развод.
«У политики нет сердца, а есть только голова»,- сказал он Жозефине в ноябре 1809 г., когда готовилось проведение формального развода. Он продолжал ее любить, они целые дни были вместе. Наступило 15 декабря 1809 г., когда в присутствии всех высших сановников империи и всей императорской семьи протокол развода был подписан. Они расстались, но в ближайшие дни Наполеон ежедневно писал ей самые любящие письма в Мальмезон, куда она удалилась в подаренный ей дворец.
Римскому папе предложено было подтвердить развод от имени католической церкви, которая в этих делах очень медлит и упирается. За Пия VII сделали это, однако, с предельной быстротой, чуть ли не с обратной почтой, другие: уж очень влиятельный был проситель.
Вскоре был собран торжественный синклит сановников, которые, обсудив вопрос, постановили просить его величество во имя блага империи взять себе другую жену. Большинство из них, несомненно, искренне сочувствовало намерению императора. С одной стороны, они были в своем материальном благополучии тесно связаны с империей и хотели продолжения империи Бонапартов, боясь реставрации королевства Бурбонов, и только в появлении на свет прямого наследника императорского престола видели упрочение «новой Франции». А с другой стороны, все они, даже изменник Талейран до своей опалы, всегда мечтали о тесном сближении Наполеона с какой-либо из двух больших держав: Австрией или Россией, сближении не только политическом, но и династическом. Это дало бы передышку от бесконечных войн и вечно возникающих опасностей. Одни (во главе с Фуше) хотели, чтобы Наполеон женился на русской великой княжне Анне Павловне, сестре Александра, другие предпочитали в качестве невесты дочь австрийского императора Франца, эрцгерцогиню Марию-Луизу. Сам Наполеон, как только развод был оформлен, сейчас же приступил к выбору невесты. Тут ход его мыслей оказался крайне быстр и вполне ясен: смотрины невест должны были быть короткими, по существу дела долгих поисков быть не могло. На свете, кроме великой Французской империи, есть три великих державы, о которых стоит еще говорить: Англия, Россия и Австрия. Но с Англией - война не на жизнь, а на смерть. Остаются Россия и Австрия; Россия, бесспорно, сильнее Австрии, которую он же, Наполеон, только что страшно разбил уже в четвертой (за 13 лет) войне против нее. Значит, нужно начинать с России, где были две великие княжны, сестры Александра. Какую именно брать, это было дело третьестепенное, ведь все равно Наполеон ни одной из них никогда не видел. Но Екатерину Павловну поспешили с предельной быстротой заблаговременно выдать замуж за Георга Ольденбургского. Неофициально французскому послу в Петербурге было поручено запросить царя относительно оставшейся Анны.
В декабре 1809 и январе 1810 г. большое волнение происходило при русском дворе. В Петербурге Александр 1 не переставал в самых льстивых выражениях уверять французского посла Коленкура, что лично он очень желал бы видеть свою сестру женой Наполеона, но что, по мнению императрицы матери (Марии Федоровны), Анна слишком еще молода, ей всего 16 лет и т. д. А в Павловске Мария Федоровна изо всех сил противилась этому браку, и значительная часть двора ее поддерживала. Ненависть всего дворянства и особенно крупных землевладельцев-аристократов к Наполеону росла с каждым годом, по мере того как усиливались строгости континентальной блокады.
28 января 1810 г. Наполеон собрал во дворце торжественное совещание высших сановников по вопросу о разводе и о новом браке. Часть сановников во главе с великим канцлером Камбасересом, королем неаполитанским Мюратом и министром полиции Фуше высказалась за великую княжну Анну Павловну, другие - за австрийскую эрцгерцогиню Марию-Луизу, дочь императора Франца 1. Сам Наполеон, уже, по-видимому, раздраженный уклончивостью русского двора, явно дал понять, что он склоняется в пользу австрийской невесты. Совещание не вынесло определенного решения.
Спустя 9 дней из Петербурга пришли известия, что мать великой княжны хотела бы несколько отсрочить брак своей дочери с Наполеоном, так как Анна Павловна еще слишком молода. В тот же день австрийский посол в Париже, Меттерних, был запрошен, согласен ли австрийский император дать Наполеону в жены свою дочь Марию-Луизу? И тут же, без размышлений (обо всем уже было передумано, пока шло русское сватовство), Меттерних заявил, что Австрия согласна отдать юную эрцгерцогиню, хотя до той поры никаких официальных разговоров об этом не было (да и быть не могло). Сейчас же, вечером 6 февраля, в Тюильрийском дворце был собран новый совет сановников, который и высказался уже единогласно за австрийский брак.
На другой день, 7 февраля 1810 г., уже был изготовлен брачный договор. Над текстом много не пришлось работать: взяли из архива и просто переписали брачный договор, составленный при женитьбе предшественника Наполеона на французском престоле, короля Людовика XVI, на другой австрийской эрцгерцогине, Марии-Антуанетте, которая приходилась родной теткой нынешней невесте Наполеона, Марии-Луизе. Тотчас по составлении брачного договора он был отправлен на ратификацию австрийскому императору. Франц I моментально ратифицировал, и сообщение об этом пришло в Париж 21 февраля, а уже 22 февраля маршал Бертье, начальник главного штаба, выехал в Вену с любопытной миссией: изображать собой жениха, т. е. самого Наполеона, во время торжественного обряда бракосочетания, который должен был произойти в Вене.
В Вене известие об этих внезапных решениях Наполеона было принято с радостью. После страшных поражений и потерь 1809 г. этот брак представлялся чем-то вроде спасения. Маленькие неприятности и неувязки, как раз происшедшие в эти дни венского ликования, были обойдены молчанием. Например, именно в разгаре торжеств, предшествовавших свадьбе, Наполеон приказал расстрелять вождя тирольских инсургентов, взятого, наконец, в плен. Андрей Гофер, перед тем как раздался залп (его расстреляли в г. Мантуе), успел крикнуть: «Да здравствует мой добрый император Франц!» Но добрый император Франц, за которого Гофер сложил голову, запретил упоминать имя темного тирольского крестьянина, который своей чрезмерной преданностью и неуместным патриотизмом мог навлечь неудовольствие Наполеона на всю Австрию.
11 марта 1810 г. в Вене, в соборе, окруженном массой народа, при самом торжественном церемониале, в присутствии всей императорской австрийской фамилии, всего двора, всего дипломатического корпуса, сановников, генералитета состоялось бракосочетание 18-летней эрцгерцогини Марии-Луизы с императором Наполеоном. Невеста никогда в глаза не видала жениха, она его даже и в день свадьбы не видела, потому что он, как сказано, счел излишним самому обеспокоиться хотя бы для такого исключительного случая, как собственная свадьба, личной поездкой в Вену. Но с этим в Вене примирились. Маршал Бертье и эрцгерцог Карл вдвоем с достоинством проделали все те манипуляции, которые подобало проделать жениху. Читатель, несомненно, несколько удивится и спросит: как это возможно двум лицам изображать отсутствующего жениха? Удивлялись и современники, не искушенные в деталях царственных свадеб. Бертье был послан Наполеоном в Вену изображать собой императора Наполеона и формально просить руки Марии-Луизы, а эрцгерцог Карл, по просьбе и прямому приглашению Наполеона, должен был явиться в церковь, и здесь Бертье вручил ему Марию-Луизу, которую эрцгерцог Карл (тоже, как до той поры Бертье, изображая собой Наполеона) повел к алтарю и стоял с ней рядом во время богослужения, после чего новая французская императрица была отправлена с подобающими почестями и свитой во Францию. При проезде через вассальные страны (например, Баварию) ей всюду давали почувствовать, что она - супруга повелителя Европы. Наполеон встретил ее недалеко от Парижа, по дороге в Компьен. Тут только супруги в первый раз в жизни увидели друг друга.
В Европе это событие произвело огромное впечатление и дебатировалось на все лады. «Теперь - конец войнам, Европа обрела равновесие, откроется счастливая эра»,- говорили купцы ганзейских городов, уверенные, что Англия, окончательно лишившись опоры в Австрии на континенте, должна будет мириться. «Он будет воевать через несколько лет с той из двух держав, где ему не дадут сразу невесты»,- говорили дипломаты еще после первого совещания французских сановников.
При неустойчивом общемировом положении было ясно, что всякое укрепление союза Наполеона с Россией грозит самому существованию Австрийской монархии, и всякое сближение Наполеона с Австрией сильно развязывает ему руки по отношению к России. Некоторые австрийские аристократы, вроде старого князя Меттерниха (отца австрийского посла в Париже), плакали слезами счастья, когда узнали о готовящемся браке; сын, известный уже тогда Клементий Меттерних, не скрывал своей радости. «Австрия спасена»,- повторяли в императорском дворце в Шенбрунне. В Петербурге была смутная тревога. Мария Федоровна была в восторге, что «чудовищу Минотавру» брошена на съедение не ее дочь, а дочь австрийского императора. Но Александр I, Румянцев, Куракин и даже ярые враги французского союза были обеспокоены. Им казалось, то Австрия окончательно входит в фарватер наполеоновской политики и что на континенте Россия осталась одинокой лицом к лицу с ненавистным завоевателем Европы.
Тотчас после брака Наполеон усиленно взялся за систематическое проведение своей экономической политики.
Без понимания экономической политики Наполеона не может быть ни вполне ясного представления, на чем держалась его империя, ни отчетливого ответа на вопрос, почему она пала. Континентальная блокада была лишь составной частью того экономического законодательства, которое создал Наполеон.
Экономическая политика Наполеона вполне соответствовала его общей политике. Превращаясь в результате захватнических войн из императора французов в императора Запада, стремясь расширить свои владения до Египта, Сирии, Индии, он и в области экономической политики решительно подчинял эти «новые департаменты» интересам «старых департаментов», т. е., другими словами, той Франции, которую он застал 18 брюмера, когда сделался самодержцем. Какая же разница была между «старыми» и «новыми» департаментами колоссальной империи? Разница была огромная. «Старые департаменты» были сознательно и планомерно поставлены Наполеоном в положение эксплуататорской силы, а «новые» - в положение эксплуатируемых, и для этого нужно было насильственно задержать экономическое развитие завоеванных стран.
У Наполеона была налицо буквально с первого же года его правления совершенно выработанная доктрина, без малейших изменений продержавшаяся до конца его царствования: есть экономические интересы «национальные» и есть интересы всего остального человечества, которые должны быть не то что подчинены, а просто принесены в жертву национальным. Где же границы этой «нации»? На севере - Бельгия; на востоке - даже не Рейн, а граница старой Франции, отделявшая ее от левобережной Германии; на западе - Ла-Манш и океан; на юге - Пиренеи. Насколько Наполеон стремился расширять границы своего государственного могущества, настолько он старался сузить понятие «национальных» интересов, ограничить географические пределы этой привилегированной страны, «старой Франции», поскольку речь шла об интересах экономических. И это весьма понятно: и то и другое стремление теснейшим образом были между собой связаны в умах крупной французской промышленной и торговой буржуазии, интересы которой Наполеон поставил во главу угла своей грабительской по отношению к другим странам политики; именно эти интересы, т. е. интересы крупной французской буржуазии, он и назвал «национальными».
Уже Бельгия и левобережная Германия, прочно завоеванные, нераздельно присоединенные, разделенные на департаменты, являлись «ненациональными», т. е. попросту конкурентами французской буржуазии, которых можно и должно было сломить, а их земли сделать поприщем для деятельности французского капитала. Нечего уж говорить о позднее присоединенных Пьемонте, Голландии, ганзейских городах, иллирийских провинциях. Вся завоеванная империя - своя собственная, поскольку можно от нее требовать рекрутов, налогов, содержания войска и т. д., но чужая, поскольку нужно стараться, чтобы бельгийские, немецкие, голландские металлурги, текстильные и водочные фабриканты не смели конкурировать с французами как в старой Франции, так и у себя дома, т. е. на своей родине, завоеванной Наполеоном.
Нечего и говорить о тех завоеваниях, которые, по наполеоновским соображениям, сохраняли фикцию отдельного существования от Франции: Италия, где Наполеон был королем, Швейцария, где он был «медиатором». Рейнский союз (Бавария, Саксония, Вюртемберг, Баден и т. д.), где он был «протектором», Вестфальское королевство, т. е. конгломерат средне- и северогерманских государств, куда он посадил королем своего брата Жерома, Польша, куда он посадил своего вассала, саксонского короля, и т. д. и т.д.- все это должно было быть рынком сбыта или рынком сырья для французской промышленности. Сажали в тюрьму за попытку провезти украдкой в Италию какое-нибудь техническое изобретение, нужное для итальянской промышленности; это было строго воспрещено «королем Италии» Наполеоном во имя интересов французских промышленников, покровительствуемых французским императором Наполеоном. Зорко следил Наполеон за точным проведением своей политики: не пускал золингенские ножи во Францию, в Голландию, в Италию; воспрещал ввоз саксонских сукон в Вестфалию; обложил запретительными пошлинами вывоз шелка-сырца из Италии и Испании, так как нужно было обеспечить сырьем лионских фабрикантов; взыскивал особые пошлины с товаров, которые идут из Иллирии не по странам, подчиненным Наполеону непосредственно, а через вассальные страны. Эти приказы, запреты, указания, выговоры тучами ежедневно летели из императорского кабинета по всей Европе. Эта политика обогащала и усиливала крупную французскую буржуазию и укрепляла владычество Наполеона во Франции, но, конечно, раздражала, разоряла, угнетала промышленную и торговую буржуазию и всю потребительскую массу во всех областях необъятной империи, кроме «старых департаментов». Наполеон, создавая империю Запада, в хозяйственном отношении оставался узко национальным французским государем, продолжателем Людовиков XIV и XV, реализатором многих идей Кольбера. Во имя классовых интересов французской промышленной буржуазии он расширял несколько лет подряд колоссальное здание мировой монархии. Совершенно ясно, что при насильственном подавлении производительных сил порабощаемых им стран гигантское сооружение не могло не рухнуть, если бы даже не было испанского народного восстания, московского пожара, предательства Мармона под Парижем, опоздания Груши под Ватерлоо,- словом, если бы даже политическая и стратегическая картина гигантской борьбы, которую вел Наполеон всю свою жизнь, сложилась в последние годы его царствования не так, как она сложилась в действительности.
Неправильно было бы думать, что Наполеон был только покорным исполнителем воли крупной буржуазии, призвавшей его к власти и в основном обеспечивавшей его диктатуру. Интересы крупной буржуазии он ставил, конечно, во главу угла всей своей внутренней и внешней политики. Но вместе с тем он стремился самую буржуазию подчинить своей воле, заставить ее служить государству, в котором видел «самоцель», и это экономическое порабощение Европы, о котором мы только что говорили, Наполеон установил, главным образом, в интересах французского буржуазного государства. С этим, конечно, отдельные слои буржуазии примириться не могли и против этого вели молчаливую фактическую войну нарушениями стеснительных для них постановлений, беззаконными операциями вроде скупок, искусственного вздувания цен и т. д.
И здесь нельзя не вспомнить очень тонкое и проницательное высказывание Маркса, которое он сделал в «Святом семействе» и без которого анализ причин, сокрушивших великую империю Наполеона, был бы неясен.«Не революционное движение вообще сделалось 18 брюмера добычей Наполеона...,- писал Маркс,- добычей Наполеона стала либеральная буржуазия». «Правда, Наполеон понимал уже истинную сущность современного государства; он уже понимал, что государство это имеет своей основой беспрепятственное развитие буржуазного общества, свободное движение частных интересов и т.д. Он решился признать эту основу и взять ее под свою защиту. Он не был мечтательным террористом. Но в то же время Наполеон рассматривал еще государство как самоцель», а буржуазию «исключительно лишь как казначея и своего подчиненного, который не вправе иметь свою собственную волю. Он завершил терроризм, поставив на место перманентной революции перманентную войну. Он удовлетворил до полного насыщения эгоизм французской нации, но требовал также, чтобы дела буржуазии, наслаждения, богатство и т.д. приносились в жертву всякий раз, когда это диктовалось политической целью завоевания. Деспотически подавляя либерализм буржуазного общества - политический идеализм его повседневной практики,- он не щадил равным образом и его существеннейших материальных интересов, торговли и промышленности, как только они приходили в столкновение с его, Наполеона, политическими интересами. Его презрение к промышленным дельцам было дополнением к его презрению к идеологам. И в области внутренней политики он боролся против буржуазного общества как против противника государства, олицетворенного в нем, Наполеоне, все еще в качестве абсолютной самоцели. Так, например, он заявил в государственном совете, что не потерпит, чтобы владельцы обширных земельных угодий по произволу возделывали или не возделывали их. Тот же смысл имел и его план - путем передачи в руки государства гужевого транспорта подчинить торговлю государству. Французские купцы подготовили то событие, которое впервые потрясло могущество Наполеона. Парижские биржевики путем искусственно созданного голода заставили Наполеона отложить русский поход почти на два месяца и таким образом перенести его на слишком позднее время года».
Таков среди многочисленных высказываний Маркса о Бонапарте социологический и психологический анализ политики и личности Наполеона в этом месте «Святого семейства». Маркс дает здесь замечательное указание того, как историк, анализируя классовую почву, из которой выросла данная политика, не должен забывать в то же время о личностях, конкретных руководителях этой политики, их характере, их индивидуальных особенностях. Когда Маркс говорит о «либеральной буржуазии», ставшей «добычей» Наполеона, он имеет в виду ликвидацию Наполеоном политических принципов либеральной буржуазии, считавшей идеалом государства конституционную монархию, присвоение Наполеоном-диктатором всей полноты государственной власти, ликвидацию каких бы то ни было «свобод», под знаком которых началась буржуазная революция 1789 г. Маркс подчеркивает, что буржуазный либерализм, олицетворявшийся в конституции 1791 г., был сначала раздавлен в процессе революционной борьбы террористической диктатуры Комитета общественного спасения, а потом попытка оживить и укрепить его при Директории была не менее круто ликвидирована бонапартистским переворотом 18 брюмера. И в том и в другом случае делалось нужное для капиталистического развития дело, и буржуазия до поры до времени поддерживала диктатуру якобинцев, необходимую для окончательного сокрушения феодальных порядков, и диктатуру Наполеона как форму власти, способную укрепить господство капитала и наиболее дееспособную для ведения завоевательных войн.
Наполеон, правя фактически именно так, как требовали интересы крупной буржуазии, в то же время ничуть ее не уважал, называл плутократию «наихудшей из всех аристократий» и склонен был повторять свой афоризм: «Богатство в настоящее время - это плод воровства и грабежа» (la fruit du vol et de la rapine).
Диктатура Наполеона, действуя в интересах французского буржуазного государства в целом, стремясь расширить его могущество за счет соседних наций, во имя этого часто шла наперекор стремлениям и потребностям отдельных слоев буржуазного общества. Эта диктатура рассматривала буржуазию как бездонный денежный мешок, обязанный служить, в его же собственных интересах, очередным политическим целям. Политически неразвитая часть буржуазии, оберегая свои сундуки, не раз противилась Наполеону, и Маркс отмечает, в частности, как перед началом русского похода между Наполеоном и французской буржуазией выявилось крупное расхождение, выяснившее, скажем кстати, сокрушающую трещину не только в империи Наполеона, но и в том капиталистическом хозяйстве, которое строилось под его покровительством. Вот почему, говоря о причинах падения наполеоновской империи, необходимо помнить об этих обстоятельствах. Еще раньше чем начался последний акт великой исторической трагедии, еще когда все трепетало и безмолвствовало перед всесильным властелином, у ног которого во прахе лежали цари и с которым продолжали на всем континенте бороться только испанские оборванные крестьяне и ремесленники, на империю налетело первое дуновение грядущей бури: разразился экономический кризис. Это произошло в 1811 г., и человек, стоявший тогда как будто в центре мировых событий, не мог понять истинного смысла этого шквала. Этот кризис разразился уже во втором, обостренном фазисе континентальной блокады, о котором нужно сказать хоть несколько слов.
Блокада в 1810-1811 гг. была не та, что в 1806 г., в эпоху первого, определившего ее, берлинского декрета, и ее создатель тоже был уже не совсем тот человек, который подписал в Потсдамском дворце декрет 21 ноября 1806 г.
Со второй половины 1809 г., после Ваграма и Шенбруннского мира, резко усиливаются в императоре Наполеоне два убеждения, которые начали в нем складываться после Аустерлица, вполне отчетливо выявились после Иены и занятия Берлина и стали определять все его поведение после Фридланда и Тильзита: первое убеждение заключалось в том, что Англию можно «поставить на колени», исключительно разоряя ее континентальной блокадой; второе убеждение выражалось словами «я все могу» и логически пополнялось мыслью: «а следовательно, я могу осуществить и континентальную блокаду, хотя бы для этого потребовалось превратить весь континент во Французскую империю». Победитель делал, что хотел. Аттила в V в. брал себе насильственно в жены приглянувшуюся ему дочь какого-нибудь из бесчисленных мелких князьков полудиких германских племен, а Наполеону по первому его требованию прислали в Париж дочь австрийского императора, принцессу из самой надменной, гордящейся своей древностью династии, да еще все считали это большим счастьем для того конгломерата территориальных обломков, в которые была превращена Наполеоном Габсбургская держава.
При таком рабском повиновении континента справиться с оставшимся врагом - Англией - казалось вполне возможным. Других врагов не должно поминать: «нищие канальи», как называл Наполеон испанцев, в счет не шли, т. е. он не хотел удостаивать их чести считать неприятелями. Он делал вид, что с ними уже не воюет, разбив их снова наголову в 1809-1810 гг., а просто приказывает их ловить и расстреливать. Этой иллюзией ему не очень долго пришлось себя тешить: партизанская война, гверилья, продолжалась. Но и тут император видел первопричину зла в англичанах, посылавших в Испанию помощь уже не только оружием, но и целыми отрядами.
Англия, и только Англия, стоит на дороге. Смертельный поединок между Наполеоном и Англией мог кончиться лишь гибелью одного из противников. Но тщетно Наполеон пытался превратить свой поединок в борьбу всего европейского континента против Англии. Блокада больно (и чем дальше, тем больнее), била одним концом по Англии, а другим по континенту. Наполеон знал это, но именно это-то и приводило его уже не в смущение, как до Тильзита, уже не в беспокойство и раздражение, как после Тильзита, а в нескрываемое бешенство.
Гнев его в эти годы направлялся прежде всего против тайных нарушителей континентальной блокады,- явных, открытых ослушников не было на всем континенте Европы, если не считать испанского повстанческого правительства, образовавшегося на самом юге Пиренейского полуострова. Расправа была короткая. Контрабандистов расстреливали, конфискованные английские товары сжигали, мирволящих контрабанде монархов Наполеон сгонял прочь с престола.
В 1806 г. Наполеон назначил королем Голландии своего младшего брата Людовика. Новый король понимал, что полное прекращение торговых связей с Англией грозит голландской торговой буржуазии, сельскому хозяйству, торговому мореплаванию полнейшим разорением и что с Голландией эта хозяйственная катастрофа случится гораздо .раньше, чем с другими, потому что с тех пор, как англичане отняли у нее все ее колонии (именно после установления над ней французского владычества), Голландия в значительной степени зависела в своих торговых оборотах от сбыта в Англию водок, сыров, тонкого полотна и от получения из Англии колониальных товаров. Все это заставляло Людовика Бонапарта смотреть сквозь пальцы на контрабандную торговлю голландского побережья с англичанами.
После нескольких грозных выговоров Наполеон лишил своего брата престола, Голландское королевство объявил уничтоженным, а Голландию присоединил в 1810г. особым декретом к Французской империи и разделил ее на департаменты, куда и назначил префектов. Донесли ему, что ганзейские города - Гамбург, Бремен и Любек - недостаточно строго борются с контрабандой и что его представитель в Гамбурге, Бурьен, берет взятки за попустительство. Наполеон немедленно отставил Бурьена, а ганзейские города тоже присоединил к Французской империи.
Он выгонял маленьких немецких самодержцев, имевших владения на берегу моря, не потому, что они в чем-либо провинились, а потому, что доверял только себе самому. Изгнал он герцога Ольденбургского и присоединил Ольденбург к своим владениям, хотя это и вызвало большое недовольство императора Александра, с которым Ольденбургский был в родстве.
Континентальная блокада тяжко сказывалась на потребительской массе всей Центральной Европы и, кроме того, вконец разоряла торговую буржуазию и судовладельцев ганзейских городов и всего морского побережья северной Германии. Даже в совсем задавленной цензурными строгостями печати покоренных стран это иногда обиняком проскальзывало. «Политические статьи, печатающиеся в Германии, всегда будут требовать внимания со стороны французского правительства,- докладывалось министру полиции в 1810 г.,- немец любит политические рассуждения, он читает с жадностью свои многочисленные газеты, ежемесячники, альманахи и календари, не говоря уже о брошюрах, драмах и романах, в которых ловкие авторы умеют представить Рейнский союз как рабство, союз Франции и Австрии как результат взаимного истощения, Англию как непобедимую страну, русских как наследников всемирной монархии». Неладно, с цензурной точки зрения, обстоит дело и с Голландией, вконец разоренной континентальной блокадой, потому что она, можно сказать, и жила главным образом морской торговлей. В Голландии тоже наблюдается тот же порок, как и в северной Германии: «в ней слишком много газет»,- читаем мы в другом докладе по полиции.
Но с газетами Наполеону справиться было совсем легко,- этим он никогда не затруднялся. Гораздо замысловатее было осуществить полностью блокаду на деле.
Трудности затеянного дела обступали Наполеона со всех сторон: оказалось, что найти для всего колоссального побережья Европы несколько десятков тысяч таможенных чиновников, жандармов, полицейских и вообще чиновников всякого рода и всякого ранга, которые честно, неподкупно и ретиво исполняли бы свои обязанности, было гораздо труднее, чем расправиться с мирволящим королем или плутующим наместником. За кофе, за какао, за сахар, за перец, за пряности европейская потребительская масса платила в пять, в восемь, в двенадцать раз больше, чем до блокады,- и она получала эти товары, хотя и не в прежнем количестве. За красящее индиго, за хлопок, без которого останавливались мануфактуры, французские, саксонские, бельгийские, чешские, прирейнские бумагопрядильщики и ситценабивщики платили в пять и в десять раз дороже, и они получали эти товары, хотя тоже не в таком количестве, как прежде. Куда же шла эта чудовищная искусственная прибыль? Во-первых, в карманы английских судовладельцев и контрабандистов и, во-вторых, в карманы наполеоновских таможенных чиновников и жандармов. Когда дежурному объездному пикету или таможенному чиновнику предлагали за то, чтобы они согласились одну ночь спокойно проспать, сумму, равную их жалованию за пять лет, или когда жандарму за то, чтобы он погулял в течение трех часов подальше от данного прибрежного места, предлагали тонкого сукна на 500 франков золотом и сахарного песка на другие 500 франков, то соблазн оказывался слишком велик.
Наполеон это знал и видел, что на этом фронте ему победить будет труднее, чем при Аустерлице, Иене или Вагра-ме. Он назначал и посылал ревизоров и контролеров, и постоянных и чрезвычайных, но и их подкупали. Он смещал и отдавал под суд, но заместитель продолжал дело смещенного и осужденного и только старался быть осторожнее. Тогда император придумал новую меру. Начались повальные обыски уже не только в прибрежных городах и селах, но и далеко в центре Европы, в магазинах, складах, конторах. Конфисковались все товары «английского происхождения», причем обязанность доказывать неанглийское их происхождение возлагалась на владельцев этих товаров. В панике разоряемые владельцы наиболее подозрительных в данном случае колониальных продуктов старались доказать, что эти товары американского, а не английского происхождения. И действительно, американцы делали в это время золотые дела, покрывая своим флагом и сбывая привозимые на их судах английские товары.
Тогда Наполеон трианонским запретительным тарифом 1810 г. сделал легальную торговлю колониальными продуктами невозможной, откуда бы они ни происходили. И вот по всей Европе запылали костры: не веря таможенным чиновникам, полиции, жандармам, властям крупным и мелким, начиная от королей и генерал-губернаторов и кончая ночными сторожами и конными стражниками, Наполеон приказал публично сжигать все конфискованные товары. Толпы народа угрюмо и молчаливо, по свидетельству очевидцев, глядели на высокие горы ситцев, тонких сукон, кашемировых материй, бочек сахара, кофе, какао, цибиков чая, кип хлопка и хлопковой пряжи, ящиков индиго, перца, корицы, которые обливались и обкладывались горючим веществом и публично сжигались. «Цезарь безумствует»,- писали английские газеты под впечатлением слухов об этих зрелищах. Наполеон решил, что только физическое уничтожение всех этих привозных сокровищ может сделать контрабанду в самом деле убыточным предприятием и распространить риск не только на тех, кто берется в глухую ночь выгрузить в укромном местечке, под утесом на пустынном берегу, привезенный товар, но и на богатых купцов Лейпцига, Гамбурга, Страсбурга, Парижа, Антверпена, Амстердама, Генуи, Мюнхена, Варшавы, Милана, Триеста, Венеции и т, д., которые перекупают, спокойно сидя у себя в конторе, этот контрабандный товар уже из третьих и четвертых рук.
Некоторая часть буржуазии как Французской империи, так и вассальных стран сумела выкачивать громадные прибыли и в этих условиях, она продолжала в общем похваливать континентальную блокаду и одобрять все меры императора против тайного подвоза английских товаров. В особенности были довольны металлурги. Но уже среди текстильных фабрикантов раздавались наряду с похвалами и жалобы: без хлопка все-таки нельзя было делать ситцы, без индиго все-таки нельзя было красить материи.
Что касается буржуазии торговой и ремесленников, занятых производством предметов роскоши, то здесь ропот был еще сильнее: с грустью вспоминали те недолгие месяцы Амьенского мира 1802-1803 гг., когда тысячи богатых англичан хлынули в Париж и разом раскупили чуть ли не все изделия столичных ювелиров и чуть ли не весь бархат и шелк на лионских складах. Жаловались на бесконечные войны, разорявшие былых европейских клиентов. Еще больше роптала вся потребительская масса, жестоко переплачивавшая на кофе, сахаре, да и на мануфактурах, избавленных от английской конкуренции и поэтому вздорожавших.
При этой-то обстановке и разразился торгово-промышленвый кризис 1811 г.
Уже поздней осенью 1810 г. стало наблюдаться сокращение сбыта французских товаров, и это явление, быстро прогрессируя, охватило всю империю и особенно «старые департаменты», т. е., другими словами, Францию в точном смысле этого слова. Промышленники и торговцы почтительнейше жаловались на то, что блокада бьет по карману не только англичан, но начинает бить и их, что у них нет сырья, что, эксплуатируя побежденные народы (петиционеры выражались несравненно мягче и изящнее), его императорское величество уменьшил во всей Европе покупательную силу потребителя, а произвольными конфискациями товарных складов и разгулом беззакония и самоуправства военных и таможенных властей (они и тут выражались вовсе не так, а гораздо ласковее) император может подорвать возможность нормального кредита, без которого ни промышленность, ни торговля существовать не могут.
Кризис усиливался с каждым месяцем. У владельцев целого ряда бумаготкацких, прядильных и ситцевых мануфактур, Ришар-Ленуара, например, у которого перед кризисом 1811 г. работало 3600 прядильщиков и прях, 8822 ткача, 400 ситценабивщиков, в общем больше 12 тысяч человек,-в 1811 г. не осталось бы и пятой части этого количества, если бы Наполеон не велел выдать ему экстренную субсидию в 1,5 миллиона франков золотом. Но банкротства быстро следовали за банкротствами. В марте 1811 г. Наполеон распорядился выдать амьенским фабрикантам 1 миллион субсидии и сразу на 2 миллиона закупил товаров в Руане, Сен-Кантене и Генте. Огромные субсидии были ассигнованы и Лиону. Но все это было только каплей в море.
Среди документов, которые автор этой книги нашел в Национальном архиве Франции и которые характеризуют грандиозное развитие кризиса, наибольшее впечатление производят документы, подводящие общие итоги. Министр внутренних дел сообщил Наполеону 19 апреля 1811 г.: «Рабочие большей части промыслов жалуются, что они без работы. Уверяют, что большое количество рабочих беспрерывно эмигрирует». В Руане безработица была такая страшная и разорение фабрикантов так очевидно, что Наполеон вынужден был ассигновать 15 миллионов на поддержку погибающих мануфактур.
Сановники осмелели. Управляющий Французским банком прямо доложил 7 мая 1811 г. императору, что покоренные страны слишком разорены и что до их покорения французские товары сбывались в большем количестве, чем после их покорения; что в Париже ремесленники, нанятые выделкой предметов роскоши, голодают; что потребление и внутри и вне страны круто сократилось... Наполеон давал субсидии, но ничуть не смягчал блокады. Английские товары (а все колониальные продукты подводились под английские) конфисковались по-прежнему. Летняя ярмарка в Бокэре в 1811 г. была прямо уничтожена внезапным налетом полиции, конфисковавшей «целую улицу» складов сахара, пряностей, индиго и т. д.
Наполеон, кроме многомиллионных ссуд и субсидий фабрикантам, прибег в 1811 г. к гигантским заказам за счет казны: так, он произвел колоссальные закупки шерстяных материй для армии, дал громадные заказы лионским шелковым и бархатным мануфактурам для дворцов, приказывал всем подвластным ему европейским дворам делать закупки в Лионе и достиг того, что если в июне 1811 г. в Лионе работало в шелковой промышленности всего 5630 станков, то в ноябре работало 8000. Зима была трудная. Глухое брожение в этот период проявлялось как на рабочих окраинах Парижа, так и в других промышленных центрах. Не все успевали подслушать полицейские шпионы, не обо всем удалось по душе разговориться в рабочих предместьях провокаторам, во всяком случае в 1811 г. среди рабочего населения было, конечно, далеко не так благополучно, как это пытаются изобразить современники и позднейшие историки. Наполеон часто говорил, что единственная революция, которая может быть опасна,- это «революция пустого желудка». «Наполеон неоднократно говорил мне,- пишет министр Наполеона Шапталь в своих воспоминаниях,- что он боится народных восстаний, когда они вызываются недостатком работы». «У рабочего нет работы... он может восстать; я боюсь этих восстаний, вызываемых отсутствием хлеба; я бы меньше боялся сражения против армии в 200 тысяч человек», - повторял Наполеон.
До больших выступлений рабочей массы в столице и провинции не дошло, хотя признаки раздражения, нетерпения, уныния, иногда и отчаяния отмечались и полицейскими и частными наблюдателями.
Если в экономическом кризисе 1811 г. заключался урок, то Наполеон поспешил учесть его совершенно определенным образом; пока континентальная блокада не сломит Англию, пока моря не откроются для французов, пока не прекратится бесконечная война, положение французской торговли и промышленности всегда будет шатким и всегда возможно повторение кризиса. Значит, блокаду нужно завершить, и если для этого придется взять Москву, нужно взять Москву.
Наполеон крепко запомнил, что лионские шелкоделы частично объясняли кризис сбыта «внезапным» прекращением заказов из России, вызванным новым русским таможенным тарифом, подписанным императором Александром в декабре 1810 г. и облагавшим высокими пошлинами предметы роскоши, т. е. шелк, бархат, дорогие вина,- все то, что шло в Россию из Франции.
Это Наполеон тоже поставил Александру в тот счет, который нарастал уже давно, с Эрфурта. И в течение всего 1811 года у Наполеона крепло убеждение, что этот счет будет ликвидирован и может быть ликвидирован только в Москве.
Как отнесся Наполеон к этим тревожным симптомам ненормального экономического положения империи?
Кризис назревал давно, и император следил за его приближением. До сих пор Наполеону приходилось встречаться с критическим положением государственных финансов, с начинающейся «инфляцией», с необходимостью выпускать бумажки без золотого обеспечения, наконец, с плутовскими махинациями крупных финансистов, которые стремились опутать казну разными сомнительными займами и ростовщическими обязательствами. Так было в самые первые годы его владычества (1799-1800), так было в 1805 и в начале 1806 г. Но с этими затруднениями Наполеон всегда справлялся. То он привозил с войны золотые миллионы контрибуции; то он налагал под разнообразными предлогами тяжелые налоги и поборы на население побежденных стран независимо от контрибуции, которую ему уплачивали правительства этих стран; то, наконец, просто отнимал у финансистов многое из того, что они успели заполучить. Так было, например, в 1806 г. Едва вернувшись после аустерлицкой кампании в Париж, в конце января 1806 г., Наполеон потребовал отчета о состоянии финансов и усмотрел, что знаменитый миллионер и хищник Уврар и стоявшая около него финансовая компания, действовавшая под фирмой «Объединенные негоцианты», очень хитроумными комбинациями и тонкими, юридически ловкими приемами опутали казну и причинили ей колоссальные убытки. Наполеон приказал Уврару и представителям «Объединенных негоциантов» явиться во дворец и тут объявил им без особых предисловий и околичностей, что просто приказывает им отдать все наворованное ими за последнее время. Уврар пробовал было прельстить Наполеона предложением новых «интересных для казны» комбинаций, которые его величество, наверное, примет, но его величество не скрыл, что наиболее интересной для казны комбинацией он считает немедленное заключение Уврара и его товарищей в Венсенский замок и отдачу их под уголовный суд. «Объединенные негоцианты» отнеслись к этому мнению императора с полным вниманием и, хорошо зная нрав собеседника, сочли его аргументацию исчерпывающей: в ближайшее же время они отдали казне 87 миллионов франков золотом, не настаивая при этой прискорбной для них операции ни на каких уточнениях, ни бухгалтерских, ни юридических. «Я заставил дюжину мошенников вернуть награбленное»,- так сообщал Наполеон об этом случае в одном письме к своему брату, тогда неаполитанскому, позднее испанскому королю Жозефу.
Валюта стояла прочно, золото в казне было достаточно, система финансовой и экономической эксплуатации как всех завоеванных частей империи, так и всей вассальной Европы в пользу «старых департаментов», т. е. в пользу Франции в точном смысле слова, оправдывала себя, казалось, много лет подряд.
И вдруг зловещий треск прошел по колоссальному зданию: Наполеон на опыте 1811 г. понял, насколько труднее бороться с общим экономическим кризисом, чем с временными финансовыми затруднениями, и насколько легче ликвидировать неполадки в казначействе, чем найти и, главное, уничтожить дефекты во всей экономической системе, в организации всей хозяйственной жизни колоссальной державы. Здесь уже не могли помочь ни контрибуции, ни хватанье за горло финансовых хищников, ни образцовая отчетность и строгость контроля, ни все совершенство бюрократической машины, созданной Наполеоном. Разразившийся в 1811 г. кризис был прежде всего (но далеко не исключительно) кризисом сбыта тех товаров, которые главным образом и составляли предметы торговли и промышенности, обогащавшие Францию. Кому было сбывать знаменитые ювелирные изделия парижских мастерских? Кому было продавать дорогую мебель, над выделкой которой работало чуть не три четверти населения Сент-Антуанского предместья? Или драгоценные, дорогие сорта кожаных изделий, производством которых кормились Сен-Марсельское предместье и колоссальный рабочий квартал Муффтар? Или великолепные женские наряды и мужские костюмы, выделкой и продажей которых занимались бесчисленные портняжные мастерские мировой столицы? Как могли держаться на высоте цены на лионский шелк и бархат, на седанские высшие сорта сукон, на тончайшее полотняное белье, выделываемое в Лилле, Амьене, Рубе, на валансьенские кружева?
Все эти французские предметы роскоши выделывались не только для внутреннего рынка, но для всего мира, а весь мир для французских товаров оказывался очень сокращенным: Англия отпала, Америка, как Северная, так и Южная, отпала, богачи-плантаторы с Антильских и Маскаренских островов отпали. Вообще отпали все покупатели (богатейшие и многочисленные) изо всех стран, отделенных от европейского континента «соленой водой», потому что на «соленой воде» безраздельно владычествовали англичане. Но неблагополучно обстояло дело и с европейским континентом. Завоеванные Наполеоном страны разорялись дотла, побежденным странам, даже если они и не были непосредственно завоеваны, навязывали континентальную блокаду, которая лишала их валюту покупательной силы. С тех пор как русские помещики не могли сбывать в Англию сельскохозяйственное сырье, исчезло и то английское золото, которым они оплачивали парижские товары: русский рубль упал после Тильзита до 26 копеек. У поляков, австрийцев, у итальянской аристократии произошло то же самое. В государствах западной, южной, центральной, а в конце концов и северной Германии происходил тот же процесс быстрого материального оскудения феодально-помещичьего класса не только вследствие подчинения континентальной блокаде, но и вследствие потрясения, а во многих местах и уничтожения крепостничества.
И дело было не только в оскудении феодально-крепостнического класса в Европе. Новая буржуазия, появлявшаяся вместе с наступавшим развитием промышленного капитализма, шла своей дорогой, росла, крепла, усиливалась в завоеванных Наполеоном странах и во всей зависимой и полузависимой от него Европе, и никакими ухищрениями не удавалось подавить промышленное развитие всей западной и отчасти центральной Германии, Богемии (как тогда называлась чешская часть Австрии), Бельгии, части Силезии, которые являлись самыми промышленными частями Европы. Эта конкуренция (не говоря уже о сильно развивавшейся английской контрабанде) вытесняла даже и такие французские товары, которые никак не могли назваться предметами роскоши. Но для шерстяных и грубых сортов полотняных изделий, для металлургии, для сбыта предметов обыденного потребления оставался в той или иной степени внутренний рынок «старых департаментов», куда французский император не пускал других своих же подданных: ни бельгийцев, ни немцев, ни итальянских шелкоделов и никого вообще. Однако и тут была налицо одна обширная отрасль производства, особенно и издавна покровительствуемая Наполеоном, которая страдала не только (и не столько) от сокращения сбыта, сколько от страшного вздорожания сырья. Это была хлопчатобумажная индустрия. В результате запрещения ввоза колониальных товаров хлопок стал цениться чуть ли не на вес золота. Возник жестокий кризис сырья, который заставил в 1811 г. фабрикантов резко сократить производство. Перед лицом кризиса, перед угрозой растущей безработицы и голода в рабочих кварталах столицы, Лиона, Руана, а также и разорения винодельческих южных департаментов Наполеон пошел на некоторое отступление от правил блокады. Он позволил выдавать лицензии (в ограниченном количестве), именные удостоверения, разрешающие ввоз во Францию на определенную сумму «запрещенных товаров», с тем чтобы (данным лицом) на эту же сумму были проданы за границу французские товары. Эти лицензии стоили очень дорого ввиду злоупотреблений полиции, выдававшей их, и все-таки считались необыкновенно выгодными для покупателей.
Эта уступка показывает, насколько обеспокоен был Наполеон кризисом 1810-1811 гг. Правда, особенно большой материальной пользы англичанам французские лицензии принести не могли, но все-таки это было определенное отступление от принципа. Как мера борьбы против кризиса лицензии лишь в слабой степени могли способствовать усилению сбыта. Еще меньше значения могли в этом смысле иметь требования, предъявленные Наполеоном к его двору, к высшим сановникам: он требовал, чтобы при дворе одевались как можно роскошнее и наряднее, чтобы как можно чаще меняли туалеты и т. д. Эти распоряжения императора не могли обеспечить обильный сбыт громадной отрасли производства предметов роскоши, хотя придворная жизнь при Наполеоне даже и до 1811 г. была необычайно богата, а после этих распоряжений императора стало хорошим тоном швырять деньги парижским ювелирам и лионским шелкоделам, устраивать пиры на сотни приглашенных, где шампанское и другие дорогие вина лились рекой, менять мебель на более дорогую и изысканную, рядить в драгоценные кружева не только себя, но и прислугу, заказывать роскошные кареты и т. д. Сам Наполеон в 1811 г. сделал также целый ряд очень больших и дорогих заказов парижским и лионским промышленникам и ремесленникам для казенных зданий и дворцов.
Теперь, в 1811 г., как и раньше, в 1806 г., во время несравненно менее острого и менее продолжительного затора в торгово-промышленных делах, Наполеон придерживался давно высказанного им принципа: «Моя цель не в том, чтобы предупредить банкротство негоциантов, государственных финансов не хватило бы на это, а в том, чтобы помешать закрытию той или иной мануфактуры». И если министр внутренних дел оказал вспомоществование, то Наполеон требует, чтобы министр оправдывал произведенный расход так: «Я дал взаймы деньги этой мануфактуре, у которой столько-то рабочих, потому что ей грозило остаться без работы».
К зиме 1811/12 г. кризис стал медленно ослабевать. Однако Наполеон понимал, что ни одна причина кризиса 1811 г. не устранена, что кризис в скрытом, тлеющем состоянии будет продолжаться; понимал он и то, что именно война с Англией и сопряженная с ней континентальная блокада мешают радикальному улучшению экономики империи. Чтобы прекратить блокаду, нужно было сначала добиться, чтобы Англия сложила оружие. Больше чем когда-либо он считал теперь ускорение победы над Англией главным средством к упрочению своей империи и вне и внутри. И больше чем когда-либо он был убежден, что огромный прорыв в блокаде уже сделан англичанами, что Александр с ним лукавит и его обманывает, что английские товары из России по всей необъятной западной границе, через Пруссию, Польшу, Австрию, через тысячи пор и отверстий просачиваются в Европу и что это сводит к нулю континентальную блокаду, т. е. уничтожает единственную надежду «поставить Англию на колени». Наполеона извещали и предупреждали со всех сторон, что английская контрабанда проникает не только в подчиненную ему Европу, но и во Францию, т. е. в «старые департаменты» его колоссальной империи, и что пробирается эта контрабанда с «северного побережья» материка Европы.
Его взор, прикованный к Лондону, постоянно в течение всей его жизни отвлекаемый то к Альпам, то к Вене, то к Берлину, то к Мадриду и упорно снова устремлявшийся на Лондон, как только наступала передышка в континентальных войнах, теперь снова стал переходить с Лондона на самую далекую европейскую столицу «Северное побережье» - под властью лукавого византийца, русского царя... Отказаться от борьбы с Англией, от близкой уже победы, от сокрушения британского экономического могущества или схватить Александра за горло и заставить его вспомнить тильзитские обязательства? Так начал ставиться вопрос для Наполеона уже в 1810 г.
Уже с 1810 г. Наполеон приказал доставить ему книги с информацией о России, ее истории и особенностях.
Судя по отрывочным высказываниям императора и скудным данным, шедшим от окружения императора. Наполеон уже с осени 1810 г. стал свыкаться с мыслью, что англичанам, этому упорному, неуловимому, наседающему врагу, которого не удалось победить ни в Каире, ни в Милане, ни в Вене, ни в Берлине, ни в Мадриде, можно нанести окончательный, сокрушительный удар только в Москве. Эта мысль крепла в Наполеоне с каждым месяцем.
Великая армия в Москве это значит покорность Александра, это полное, безобманное осуществление континентальной блокады, следовательно, победа над Англией, конец войны, конец кризисам, конец безработице, упрочение мировой империи, как внутреннее, так и внешнее. Кризис 1811 г. окончательно направил мысли императора в эту сторону Впоследствии в Витебске, уже во время похода на Москву, граф Дарю откровенно заявил Наполеону что ни армия, ни даже многие в окружении императора не понимают, зачем ведется эта трудная война с Россией, потому что из-за торговли английскими товарами во владениях Александра воевать не стоило. Но для Наполеона такое рассуждение было неприемлемо. Он усматривал в последовательно проведенном экономическом удушении Англии единственное средство окончательно обеспечить прочность существования великой созданной им монархии. И вместе с тем он ясно видел, что союз с Россией подламывается не только вследствие разногласий из-за Польши и не только из-за беспокоящей и раздражающей Александра оккупации части прусских владений и захватов на севере Германии,- но прежде всего потому что Россия возлагает очень много надежд на Англию в будущем, как и Англия возлагает свои надежды на Россию. Но непосредственный удар нанести Англии он не может. Значит, нужно ударить по России.
Кровавый призрак новой колоссальной вооруженной борьбы стал подыматься на мировом горизонте.