|
Sonnets of Shakespeare.
|
Сонеты Шекспира.
|
|
1.
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty's rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou contracted to thine own bright eyes,
Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thy self thy foe, to thy sweet self too cruel:
Thou that art now the world's fresh ornament,
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, mak'st waste in niggarding:
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world's due, by the grave and thee.
|
1.
Прекрасное природа умножала,
Живых цветов живительный магнит,
О красоте, которая сияла,
Наследник добрый память сохранит:
Но тот, кто замкнут на себе одном,
Своим питаясь пламенем напрасно,
Воистину обманут миражом,
Ты - враг свой, и краса твоя - ужасна:
Ведь ты картины цельной лишь частица,
И только вестник будущего дня,
Не позволяя почке распуститься,
Зачахнешь, не оставив даже пня:
Опомнись же, иначе - гроб с могилой
Сожрут тебя, как многих, данник милый.
|
|
2.
When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery so gazed on now,
Will be a totter'd weed of small worth held:
Then being asked, where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days;
To say, within thine own deep sunken eyes,
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserv'd thy beauty's use,
If thou couldst answer 'This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse,'
Proving his beauty by succession thine!
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold.
|
2.
Когда переживёшь ты сорок зим,
И взрежут лоб две тысячи морщин,
Покажется ненужным и чужим,
Весь гардероб, что выглядит большим:
И если спросят: "Где же твоя стать?
Где спрятал клад своих беспечных дней?";
"В моих глазах", - ты будешь повторять,
Мрачнея с каждым словом всё сильней.
О, если б мог понять судьбы веленье,
И указать на труд, что ты создал:
"Вот сил моих ушедших устремленье",
Как веско б этот довод прозвучал!
Раздумий плод, взбурли ключом в крови,
Согрей, взбодри, и сердце оживи.
|
|
3.
Look in thy glass and tell the face thou viewest
Now is the time that face should form another;
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose unear'd womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love, to stop posterity?
Thou art thy mother's glass and she in thee
Calls back the lovely April of her prime;
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles this thy golden time.
But if thou live, remember'd not to be,
Die single and thine image dies with thee.
|
3.
Зеркальному скажи изображенью:
"Твоё лицо ход времени состарит;
И если не начнёшь ты обновленье,
Судьба тебе подарков не подарит".
Зачем земле, невспаханной, страдать,
И зарастать бурьяном, полной сил?
И как того несчастного назвать,
Кто свой талант в земле похоронил?
Ты - отраженье матери родной,
И воскрешенье дней ее младых.
И ты, сквозь окна осени златой,
Увидишь урожай трудов своих.
Но помни, смертный, если ты - живой,
С тобой умрёт зеркальный образ твой.
|
|
4.
Unthrifty loveliness, why dost thou spend
Upon thyself thy beauty's legacy?
Nature's bequest gives nothing but doth lend,
And being frank she lends to those are free.
Then, beauteous niggard, why dost thou abuse
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer, why dost thou use
So great a sum of sums, yet canst not live?
For having traffic with thyself alone,
Thou of thyself thy sweet self dost deceive.
Then how, when nature calls thee to be gone,
What acceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tomb'd with thee,
Which, used, lives th' executor to be.
|
4.
Зачем свой дар, природное наследство,
Красавец-мот, растрачиваешь в прах?
Взаймы тебе даются эти средства,
Всё, что истратишь, взвесят на весах.
Зачем талант, столь щедрый и огромный,
Красавец-скряга, не пускаешь в ход?
Зачем тебе он дан, купец никчёмный,
Ведь скоро срок возврата подойдет?
С самим собой желая торговать,
Ты в дураках оставишь сам себя.
Природа ей отчет попросит дать,
Что скажешь ты, губами шевеля?
Красивый прах забвенью подлежит,
Но дел живая прелесть будет жить.
|
|
5.
Those hours, that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell,
Will play the tyrants to the very same
And that unfair which fairly doth excel:
For never-resting time leads summer on
To hideous winter and confounds him there;
Sap check'd with frost and lusty leaves quite gone,
Beauty o'ersnow'd and bareness every where:
Then, were not summer's distillation left,
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty's effect with beauty were bereft,
Nor it nor no remembrance what it was:
But flowers distill'd though they with winter meet,
Leese but their show; their substance still lives sweet.
|
5.
Те самые часы, что создают
Чудесный образ, взгляд к себе манящий,
Безжалостно разрушат и убьют,
Своей работы результат блестящий:
Неутомимо время, и за летом
Зиме ужасной наступает срок;
Былую красоту засыплет снегом,
В деревьях и кустах застынет сок:
Он, жидкий пленник, если света мало,
В темнице замкнут ледяных камней,
И кажется, что красота увяла,
Нет ни её, ни памяти о ней:
Но куст цветочный, зиму пережив,
Вновь оживёт; поскольку дух в нем жив.
|
|
6.
Then let not winter's ragged hand deface
In thee thy summer, ere thou be distill'd:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty's treasure, ere it be self-kill'd.
That use is not forbidden usury,
Which happies those that pay the willing loan;
That's for thyself to breed another thee,
Or ten times happier, be it ten for one;
Ten times thyself were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do, if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-will'd, for thou art much too fair
To be death's conquest and make worms thine heir.
|
6.
Итак, чтоб не разрушил зимний ад,
Тот летний луч, что пленника спасёт:
Создай фиал; В нём сберегай свой клад,
Пока к концу тропинка не придёт.
Купец, узнавший этот верный путь,
Доволен, что долги вернёт обратно;
Счастливец тот, кто видит свою суть,
Кто видит больше, счастлив многократно;
Так, десять раз свой образ воплощая,
Ты отражён в десятках слов живых:
Что может смерть, когда ты, умирая,
Свой светлый облик оставляешь в них?
А если нет, будь хоть светлее света,
Червям достанется вся светлость эта.
|
|
7.
Lo! in the orient when the gracious light
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty;
And having climb'd the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage;
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble age, he reeleth from the day,
The eyes, 'fore duteous, now converted are
From his low tract and look another way:
So thou, thyself out-going in thy noon,
Unlook'd on diest, unless thou get a son.
|
7.
Эй! на востоке светлый, добрый луч,
Коснулся глаз, подъём свой начиная,
И всё живое, радуясь теплу,
Его величью трепетно внимает;
Легко взобравшись на небесный холм,
Как здоровяк, штурмующий преграды,
Диск солнечный на небе голубом
Дарит любовь и привлекает взгляды;
Но вот, устав, как немощный старик,
Заканчивает день, мир, до свиданья,
Но вслед тому, чей прежний вид поник,
Уже не смотрят смертные созданья:
И твой закат не нужен никому,
Солнцеподобный, ты идёшь во тьму.
|
|
8.
Music to hear, why hear'st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy.
Why lovest thou that which thou receivest not gladly,
Or else receivest with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tuned sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear.
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering,
Resembling sire and child and happy mother
Who all in one, one pleasing note do sing:
Whose speechless song, being many, seeming one,
Sings this to thee: 'thou single wilt prove none.'
|
8.
Мелодию печальную ты слышишь?
Сонеты не воюют с красотой.
Так отчего, мой свет, ты грустью дышишь,
Ужели раздражён стихов игрой?
В союзе гармоничном эти звуки,
Быть может, обижают нежный слух,
Так самого себя вини за муки,
Поскольку как медведь ты тугоух.
Когда б имел способность замечать,
Святых аскетов внял бы песнопенью,
Поют тебе отец и сын и мать,
Их гимн - полёт души и восхищенье:
Много загадок, разгадка одна:
"Неспетая песня твоя не слышна".
|
|
9.
Is it for fear to wet a widow's eye
That thou consumest thyself in single life?
Ah! if thou issueless shalt hap to die.
The world will wail thee, like a makeless wife;
The world will be thy widow and still weep
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep
By children's eyes her husband's shape in mind.
Look, what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it;
But beauty's waste hath in the world an end,
And kept unused, the user so destroys it.
No love toward others in that bosom sits
That on himself such murderous shame commits.
|
9.
Ответь, ты в одиночестве затем,
Чтобы жена не сделалась вдовою?
Вдова не плачет, значит, нет проблем.
Но плачет мир, весь мир белугой взвоет;
Твоей вдовою зарыдает мир,
Уйдя, ты не оставил даже точки,
Вдова хоть утешается детьми,
Найдя ушедшего в глазах у дочки.
Пойми, боль неизбежного ухода,
Нить жизни не прервёт ни вглубь, ни вширь;
Но красота, не давшая приплода,
Не сад оставит на земле - пустырь.
Кто свой талант впустую расточает,
Не лучше, чем убийца поступает.
|
|
10.
For shame! deny that thou bear'st love to any,
Who for thyself art so unprovident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lovest is most evident;
For thou art so possess'd with murderous hate
That 'gainst thyself thou stick'st not to conspire.
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire.
O, change thy thought, that I may change my mind!
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be, as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
Make thee another self, for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.
|
10.
Стыд! нрав медвежий и любовь медвежья,
К лицу ль тебе, оставь, переменись.
Ты нелюбим, но изменись в надежде,
Что мир тебя полюбит, торопись;
Твой мозг в плену кровавого злодея,
Что козни измышляя, губит плоть.
Ищи же путь, как золотом владея,
Извлечь его, и беса побороть.
О, изменись, изменится сонет!
Ужели зло тебе милей любви?
Будь светлым, ибо ты и сам - есть свет,
Иначе свет - злодея умертвит:
Покуда красота твоя живая,
Стань красотой, любовью заклинаю.
|
|
11.
As fast as thou shalt wane, so fast thou growest
In one of thine, from that which thou departest;
And that fresh blood which youngly thou bestowest
Thou mayst call thine when thou from youth convertest.
Herein lives wisdom, beauty and increase:
Without this, folly, age and cold decay:
If all were minded so, the times should cease
And threescore year would make the world away.
Let those whom Nature hath not made for store,
Harsh featureless and rude, barrenly perish:
Look, whom she best endow'd she gave the more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carved thee for her seal, and meant thereby
Thou shouldst print more, not let that copy die.
|
11.
На землю упади посевом скорым,
В рост, в рост направь зерно, скорей, скорей;
И после из зерна, умрёшь в котором,
Ты оживёшь, так торопись, успей.
И в этом сила, смысл и красота:
Иначе глупость, старость и распад:
Иначе путь, ведущий в никуда,
Смерть от болезни лет так в шестьдесят.
Для грубияна, вора и лгуна
Конец один - погибельный удар:
Всё, что захочешь, то возьмёшь сполна;
Но преумножь Природы светлый дар:
Тебе доверят тайную печать,
Но только уговор - не потерять.
|
|
12.
When I do count the clock that tells the time,
And see the brave day sunk in hideous night;
When I behold the violet past prime,
And sable curls all silver'd o'er with white;
When lofty trees I see barren of leaves
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer's green all girded up in sheaves
Borne on the bier with white and bristly beard,
Then of thy beauty do I question make,
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake
And die as fast as they see others grow;
And nothing 'gainst Time's scythe can make defence
Save breed, to brave him when he takes thee hence.
|
12.
Когда я наблюдаю за часами,
И вижу день, пленённый мглой ночной;
Когда фиалки траур пред глазами,
Сквозь снег горчащей прядью смоляной;
Когда весь цвет, стоявших молодцами,
Деревьев, вижу, облетел, сухой,
И вижу воды, скованные льдами,
И травы со щетиною седой;
Тогда, краса моя, я вопрошаю,
Из тех ли ты, кому измерен срок?
Ведь прелесть настоящая, живая,
Умрёт, отдав преемнику свой сок;
Не трать секунд, иди, того взрасти,
Кто должен чудный образ обрести.
|
|
13.
O, that you were yourself! but, love, you are
No longer yours than you yourself here live:
Against this coming end you should prepare,
And your sweet semblance to some other give.
So should that beauty which you hold in lease
Find no determination: then you were
Yourself again after yourself's decease,
When your sweet issue your sweet form should bear.
Who lets so fair a house fall to decay,
Which husbandry in honour might uphold
Against the stormy gusts of winter's day
And barren rage of death's eternal cold?
O, none but unthrifts! Dear my love, you know
You had a father: let your son say so.
|
13.
Ты был собой! теперь же, ученик,
Не будешь жить как прежде, но иначе:
Ты можешь подготовить, если вник,
Себе преемника, дерзай, удачи.
Так красота наследная твоя
Не знает: где ты будешь после смерти,
Медвежья ли берлога ждёт тебя,
Другой ли образ рок тебе расчертит.
Кто поручится в том, что крепкий дом
Упадка избежит, и что хозяйство
Не разорит зима, война, погром,
Пожар, метеорит иль разгильдяйство?
Всё может быть! Но знай же, милый сын,
Есть твой отец: и внук да будет с ним.
|
|
14.
Not from the stars do I my judgment pluck;
And yet methinks I have astronomy,
But not to tell of good or evil luck,
Of plagues, of dearths, or seasons' quality;
Nor can I fortune to brief minutes tell,
Pointing to each his thunder, rain and wind,
Or say with princes if it shall go well,
By oft predict that I in heaven find:
But from thine eyes my knowledge I derive,
And, constant stars, in them I read such art
As truth and beauty shall together thrive,
If from thyself to store thou wouldst convert;
Or else of thee this I prognosticate:
Thy end is truth's and beauty's doom and date.
|
14.
Я мудрость звёзд не похищаю, нет;
Хотя и изучил небесны своды,
Не дам прогноз ни бедствий, ни побед,
Ни голода, ни мора, ни погоды;
Приметы не толкую, не сужу
О каждом громе, ветре и дожде,
Наследным принцам я не расскажу
О счастье предвещающей звезде:
Твои глаза - вот верных две звезды,
Что говорят об истине и свете,
Что сеял, что взошло, что сделал ты,
Всю правду мне откроют звёзды эти.
И если правды с красотой в них нет,
То для тебя закончился сонет.
|
|
15.
When I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment,
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheered and check'd even by the self-same sky,
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory;
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful Time debateth with Decay,
To change your day of youth to sullied night;
And all in war with Time for love of you,
As he takes from you, I engraft you new.
|
15.
Когда я думаю, что всё живое
Достигнет совершенства, но на миг.
А что есть миг? ничто! ничто иное,
Как тайное влиянье звёзд ночных;
Я думаю, что люди, как и травы,
Достичь пытаясь неба головой,
Смеются, право, ведь зенит их славы -
Предвестник краха памяти былой;
И эта малость, взлёт с забвеньем рядом,
Источник для меня картин иных,
Как интригует Время-мот с Распадом,
Желая день загнать в болото тьмы.
Против тебя Распад идет войной,
Союзник-Время с ним, воитель злой.
|
|
16.
But wherefore do not you a mightier way
Make war upon this bloody tyrant, Time?
And fortify yourself in your decay
With means more blessed than my barren rhyme?
Now stand you on the top of happy hours,
And many maiden gardens yet unset
With virtuous wish would bear your living flowers,
Much liker than your painted counterfeit:
So should the lines of life that life repair,
Which this, Time's pencil, or my pupil pen,
Neither in inward worth nor outward fair,
Can make you live yourself in eyes of men.
To give away yourself keeps yourself still,
And you must live, drawn by your own sweet skill.
|
16.
Но почему бы Времени-Тирану
Священную войну не объявить?
И в бок ему на славном поле, бранном,
Копьё из слабой рифмы не вонзить?
О, размахнись рука сил небывалых,
На свете много девственных лесов,
Куда медвежья лапа не ступала,
В палитре много красочных цветов:
О, кисть моя, не то что кисть тирана,
Весь мир, тот, что снаружи и внутри,
Изобрази правдиво, без обмана,
Останови мгновенье, раз, два, три.
Ты будешь жить, хотя уйдёшь, таким,
Каков твой цвет, хорошим иль плохим.
|
|
17.
Who will believe my verse in time to come,
If it were fill'd with your most high deserts?
Though yet, heaven knows, it is but as a tomb
Which hides your life and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say 'This poet lies:
Such heavenly touches ne'er touch'd earthly faces.'
So should my papers yellow'd with their age
Be scorn'd like old men of less truth than tongue,
And your true rights be term'd a poet's rage
And stretched metre of an antique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice; in it and in my rhyme.
|
17.
Ты спросишь, кто поверит словесам,
В которых образ твой живей живого?
Каким ты был, известно небесам,
А прах могилой скрыт, и нет иного.
И если я воспел твой ясный свет,
И красоту, и твой небесный дар,
Не скажут ли потомки: "Лжёт поэт:
Сей свет и не светил нам никогда".
И от насмешек сморщится бумага,
Как старый дед, хвастун и мракобес,
Поэт, разгневан, схватится за шпагу,
И загрустит герой античных пьес:
Но если ты оставишь след на свете,
Ты дважды жив; в нём и - моём сонете.
|
|
18.
Shall I compare thee to a summer's day?
Thou art more lovely and more temperate:
Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer's lease hath all too short a date:
Sometime too hot the eye of heaven shines,
And often is his gold complexion dimm'd;
And every fair from fair sometime declines,
By chance or nature's changing course untrimm'd;
But thy eternal summer shall not fade
Nor lose possession of that fair thou owest;
Nor shall Death brag thou wander'st in his shade,
When in eternal lines to time thou growest:
So long as men can breathe or eyes can see,
So long lives this and this gives life to thee.
|
18.
Позволь, сравню тебя и летний день?
Ты более красив, умерен также:
Ведь ветры рвут цветущую сирень,
А день пройдёт, и словно не был даже:
Порою солнце светит слишком ярко,
И часто этот жар - недобрый знак;
Бывает, гибнет тварь, когда ей жарко,
Случайно, нет ли, но бывает так;
Но лету вечному не потускнеть,
Не страшен жар и холод вечным почкам;
Не страшен мрак тому, и злая смерть,
Кто в вечных, добрых книгах пишет строчки:
Пока живёт и видит хоть один,
Ты жив, поэт! и жизнь даешь другим.
|
|
19.
Devouring Time, blunt thou the lion's paws,
And make the earth devour her own sweet brood;
Pluck the keen teeth from the fierce tiger's jaws,
And burn the long-lived phoenix in her blood;
Make glad and sorry seasons as thou fleets,
And do whate'er thou wilt, swift-footed Time,
To the wide world and all her fading sweets;
But I forbid thee one most heinous crime:
O, carve not with thy hours my love's fair brow,
Nor draw no lines there with thine antique pen;
Him in thy course untainted do allow
For beauty's pattern to succeeding men.
Yet, do thy worst, old Time: despite thy wrong,
My love shall in my verse ever live young.
|
19.
Обжора-Время, когти львам тупи,
С песком сравняй все камни пирамид;
Из пасти тигров зубы с кровью рви,
Пусть феникс-долгожитель в ней сгорит;
Смешай сезоны, землю и эфир,
Топчи ногами, как угодно злись,
Всё уничтожь, всю красоту, весь мир;
От гнусности одной лишь удержись:
Не режь мою любовь; пока резцом,
Резцом античным не оставит знак;
Идущим следом на пути земном,
Пусть путь осветит красоты маяк.
А, впрочем, Время: хочешь или нет,
Сонет хранит любовь, и юный цвет.
|
|
20.
A woman's face with Nature's own hand painted
Hast thou, the master-mistress of my passion;
A woman's gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women's fashion;
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue, all 'hues' in his controlling,
Much steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created;
Till Nature, as she wrought thee, fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she prick'd thee out for women's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.
|
20.
О, царь и госпожа моей любви,
В твоём лице есть мягкость женских красок;
И бьётся сердце женское в груди,
Под лживым одеяньем модных масок;
Не столь вертляв твой ясный женский глаз,
Он золото от грязи отличает;
А, полный силы, мужественный глас
Избранниц и соперников пленяет.
Ты создан богом раньше, чем наседка;
Страшатся горы гнева твоего,
И, чтобы не обидеть словом едким,
Одно прибавлю, больше ничего.
Коль шпилькою уколот, мук не дли,
Используй же сокровища свои.
|
|
21.
So is it not with me as with that Muse
Stirr'd by a painted beauty to his verse,
Who heaven itself for ornament doth use
And every fair with his fair doth rehearse
Making a couplement of proud compare,
With sun and moon, with earth and sea's rich gems,
With April's first-born flowers, and all things rare
That heaven's air in this huge rondure hems.
O' let me, true in love, but truly write,
And then believe me, my love is as fair
As any mother's child, though not so bright
As those gold candles fix'd in heaven's air:
Let them say more than like of hearsay well;
I will not praise that purpose not to sell.
|
21.
Сонет - творенье Музы и мечты,
Картин прекрасное изображенье,
Где небо - часть орнамента, как ты,
Где красота в чудесном обрамленье
Рождает связь, и гордое сравненье
С луной и солнцем, морем и землёй,
С апрельским цветом необыкновенным,
И всем, что именуют красотой.
О, верь в правдивый смысл моих речей,
Что я, как сына мать, тебя люблю,
Хотя любовь сгорающих свечей,
Возможно, превзойдёт любовь мою:
Пусть скажут больше, чем расслышит слух;
Цель не обман, оставим похвалу.
|
|
22.
My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date;
But when in thee time's furrows I behold,
Then look I death my days should expiate.
For all that beauty that doth cover thee
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me:
How can I then be elder than thou art?
O, therefore, love, be of thyself so wary
As I, not for myself, but for thee will;
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill.
Presume not on thy heart when mine is slain;
Thou gavest me thine, not to give back again.
|
22.
Что стар я, не уверит вид зеркальный,
Я стар и молод так же, как и ты;
Нет у тебя следов морщин печальных,
Смерть не изменит и мои черты.
Вся красота твоя, сам рассуди,
Есть одеянье сердца моего,
Которое живёт в твоей груди:
Как можешь ты моложе быть его?
Поэтому, как я, будь осторожен,
Не за себя боюсь, а за тебя;
Пытаюсь сделать всё, что только можно,
Твоё медвежье сердце возлюбя.
Закроешь сердце, я умру опять;
Оно во мне, не забирай назад.
|
|
23.
As an unperfect actor on the stage
Who with his fear is put besides his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength's abundance weakens his own heart.
So I, for fear of trust, forget to say
The perfect ceremony of love's rite,
And in mine own love's strength seem to decay,
O'ercharged with burden of mine own love's might.
O, let my books be then the eloquence
And dumb presagers of my speaking breast,
Who plead for love and look for recompense
More than that tongue that more hath more express'd.
O, learn to read what silent love hath writ:
To hear with eyes belongs to love's fine wit.
|
23.
Как незадачливый актёр на сцене,
Вдруг из боязни позабывший роль,
Или как лютый монстр в ужасной пене,
Что духом пал и потерял контроль.
Так я, упомянуть совсем забыл,
Однако важно соблюсти обряд,
Коль кажется, что выбился из сил,
На самом деле, силы просто спят.
О, просыпайся, книга. Будь моим
Глашатаем, немым заговорившим,
Оратором искусным, но простым,
И словом, в поднебесье воспарившим.
Пусть больше, чем язык, расскажет слово:
Пусть глаз услышит звук и мысль немого.
|
|
24.
Mine eye hath play'd the painter and hath stell'd
Thy beauty's form in table of my heart;
My body is the frame wherein 'tis held,
And perspective it is the painter's art.
For through the painter must you see his skill,
To find where your true image pictured lies;
Which in my bosom's shop is hanging still,
That hath his windows glazed with thine eyes.
Now see what good turns eyes for eyes have done:
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, where-through the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee;
Yet eyes this cunning want to grace their art;
They draw but what they see, know not the heart.
|
24.
Мой глаз - художник, моё сердце - стол,
Ты - чистый холст, лежащий на столе.
Чтоб образ очертание обрёл,
Изобразим картину на холсте.
Искусство в том, чтобы понять наверно,
В чём искаженье верного лица;
Грудь - студия; с отвагою примерной
Всмотрись в неё глазами мудреца.
И за игрою глаз теперь смотри:
Мой глаз рисует; образ для меня -
Окно к тебе. Вдруг в студии, внутри
Свет вспыхнул любопытного огня.
Пытливый взор желает знать итог;
Но что увидит, кто бы ведать мог.
|
|
25.
Let those who are in favour with their stars
Of public honour and proud titles boast,
Whilst I, whom fortune of such triumph bars,
Unlook'd for joy in that I honour most.
Great princes' favourites their fair leaves spread
But as the marigold at the sun's eye,
And in themselves their pride lies buried,
For at a frown they in their glory die.
The painful warrior famoused for fight,
After a thousand victories once foil'd,
Is from the book of honour razed quite,
And all the rest forgot for which he toil'd:
Then happy I, that love and am beloved
Where I may not remove nor be removed.
|
25.
Пусть званьем, именем, высокой честью
Гордится тот, кого ведёт звезда,
Я неведом, успех мне неизвестен,
Но у меня иная высота.
Высокий принц живёт с большим размахом,
Но жизнью лёгкой летнего цветка,
Коль скрылось солнце, то идёт всё прахом,
И гордый блеск сменяет пустота.
Завоеватель мира, воин бравый,
Из тысячи однажды проиграв,
Лишится вмиг империи и славы,
И мир забудет грозный его нрав:
Кто любит и любим, тот счастлив больше,
Такое счастье длится много дольше.
|
|
26.
Lord of my love, to whom in vassalage
Thy merit hath my duty strongly knit,
To thee I send this written embassage,
To witness duty, not to show my wit:
Duty so great, which wit so poor as mine
May make seem bare, in wanting words to show it,
But that I hope some good conceit of thine
In thy soul's thought, all naked, will bestow it;
Till whatsoever star that guides my moving
Points on me graciously with fair aspect
And puts apparel on my tatter'd loving,
To show me worthy of thy sweet respect:
Then may I dare to boast how I do love thee;
Till then not show my head where thou mayst prove me.
|
26.
Мой принц, мой господин, моя любовь,
Меня и Вашу честь судьба связала,
Отправить к Вам посольство этих слов
Велит мне долг смиренного вассала:
Долг так велик, а ум мой так ничтожен,
Что точных слов мне трудно подобрать,
Но добрая душа, надеюсь, всё же,
Запутанность сумеет прочитать;
Ах, если б путеводная звезда
Мне указала верную дорогу,
Украсила б алмазная гряда
Мои слова, в которых мало проку:
Как был бы горд любовью я моею;
Пока же, принц, главы поднять не смею.
|
|
27.
Weary with toil, I haste me to my bed,
The dear repose for limbs with travel tired;
But then begins a journey in my head,
To work my mind, when body's work's expired:
For then my thoughts, from far where I abide,
Intend a zealous pilgrimage to thee,
And keep my drooping eyelids open wide,
Looking on darkness which the blind do see
Save that my soul's imaginary sight
Presents thy shadow to my sightless view,
Which, like a jewel hung in ghastly night,
Makes black night beauteous and her old face new.
Lo! thus, by day my limbs, by night my mind,
For thee and for myself no quiet find.
|
27.
От дел устав, я падаю в кровать,
Всё, отдых, спи, измученное тело;
Но только начинаю засыпать,
Приходит мыслей рой, им нет предела:
Спешат они, подобно голубицам,
В далёкий путь ко взгляду твоему,
Покоя нет слабеющим глазницам,
Впиваются, открытые, во тьму,
И мнится, что души неясный квант -
Есть твоя тень, невидимая глазу,
Которая как солнечный брильянт,
Горит во мгле, и освещает разум.
Эй! Стоп, заботы днём, а думы ночью
Мой мир привычный раздробили в клочья.
|
|
28.
How can I then return in happy plight,
That am debarr'd the benefit of rest?
When day's oppression is not eased by night,
But day by night, and night by day, oppress'd?
And each, though enemies to either's reign,
Do in consent shake hands to torture me;
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day, to please them thou art bright
And dost him grace when clouds do blot the heaven:
So flatter I the swart-complexion'd night,
When sparkling stars twire not thou gild'st the even.
But day doth daily draw my sorrows longer
And night doth nightly make grief's strength seem stronger.
|
28.
Как мне вернуть себе счастливый вид,
Когда лишился сна я и покоя?
Коль ночь дневные раны не целит,
И день как ночь, ну что это такое?
Вражду забыв, друг другу помогая,
Меня терзают, дух мой изнемог;
Один трудом, виденьями другая,
Как я устал, и как же ты далёк.
Послушай, день, он ясен, как и ты,
Когда печальных туч на небе нет:
Смуглянка, у него твои черты,
Ночной звездою светит его свет.
Но день за днём лишь умножают горе,
И ночи этой странной песне вторят.
|
|
29.
When, in disgrace with fortune and men's eyes,
I all alone beweep my outcast state
And trouble deaf heaven with my bootless cries
And look upon myself and curse my fate,
Wishing me like to one more rich in hope,
Featured like him, like him with friend |