инял ли резчик по камню за цифру 7 небрежно написанную на его листке цифру 1, прибавив таким образом 6 лет к сроку жизни Энн? Но за отсутствием других свидетельств мы обязаны принять это недвусмысленное свидетельство. В таком случае Энн была на семь или восемь лет старше своего мужа, и в 1582 г. ей было 26 лет. По понятиям тех времен, она несколько засиделась в девках. Она завела любовника-подростка, забеременела и женила его на себе. Действительно ли Шекспир был вынужден подчиниться обстоятельствам, спасая репутацию увядающей сирены из Шотери, с которой он разделил ложе во время краткой интерлюдии пылкого лета? Ученые (как этого и следовало ожидать) исследовали его сочинения в поисках намеков на ретроспективные сожаления, и их усердие было вознаграждено. Итак, Лизандр и Гермия из "Сна в летнюю ночь": Лизандр: Увы! Я никогда еще не слышал И не читал - в истории ли, в сказке ль, - Чтоб гладким был путь истинной любви. Но - или разница в происхожденье... Или различье в летах... Гермия: О насмешка! Быть слишком старым для невесты юной! {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 3, с. 137.} И еще более убедительно обращение герцога к переодетой Виоле. Герцог: Ох как стара! Ведь женщине пристало быть моложе Супруга своего: тогда она, Обыкновеньям мужа покоряясь, Сумеет завладеть его душой... Хотя себя мы часто превозносим, Но мы в любви капризней, легковесней, Быстрее устаем и остываем, Чем женщины. Виола: Вы правы, государь. Герцог: Найди себе подругу помоложе, Иначе быстро охладеешь к ней. Все женщины, как розы: день настанет - Цветок распустится и вмиг увянет. {Там же, т. 5, с. 152.} Кто дерзнет отрицать, что в этих словах, возможно, скрыта мудрость, приобретенная ценой собственного опыта? Однако, следует помнить, что эти мысли высказывает не сам автор, выражая свое собственное мнение, а те тени, которые он создал, и что сказанное ими непосредственно связано с контекстом пьесы. В конце концов герцог сентиментален и довольно глуповат. Все эти недоумения ничтожны в сравнении с теми, которые возникли в связи со второй записью о браке Шекспира в вустерских документах. Когда судебный клерк отмечал выдачу разрешения в епископской книге записей 27 ноября 1582 г. (само разрешение датировано 26 ноября), он записал имя невесты как Энн Уэтли из Тэмпл-Графтона. Об этой второй Энн упоминается один раз в этом документе и больше нигде. Кто она? В связи с отсутствием каких бы то ни было других фактов биографы создали образ таинственной девы из Тэмпл-Графтона и сделали ее главным персонажем в любовном треугольнике романтической нравоучительной мелодрамы, в которой пылкий Уилл должен выбирать между любовью и долгом. Один из вариантов этого сценария во всей его красе можно найти в популярной биографии Шекспира, написанной Энтони Берджесом. Есть основания полагать, что Уилл хотел жениться на девушке по имени Энн Уэтли... Возможно, ее отец был другом Джона Шекспира и мог дешево продавать последнему лайку. Мало ли из-за чего Шекспиры и Уэтли или их созревшие для брака дети могли подружиться. Посланный покупать Кожи в Тэмпл-Графтон Уилл мог поддаться очарованию хорошенькой дочки - свежей, как май, и пугливой, как серна. Ему было восемнадцать, и он был очень впечатлительным. Кое-что смысля в девушках, он мог понять, что эта девушка - что надо. Наверняка его чувство к ней совсем не походило на то, которое он испытывал к госпоже Хетеуей из Шотери. Но отчего, желая жениться на Энн Уэтли, он повел себя так, что возникла необходимость жениться на другой? Я предполагаю, что, говоря грубым языком старинных нравоучительных журналов для женщин, он испытывал любовь к одной и вожделение к другой... Я считаю, что такой привлекательный мальчик, каким, вероятно, был Уилл - с его золотисто-каштановыми волосами, нежным взглядом, с хорошо подвешенным языком, цветистыми фразами из латинской поэзии, - после того как он весной отведал тела Энн, с наступлением лета не очень-то стремился вернуться в Шотери, чтобы отведать его вновь. Может быть, Энн уже поговаривала о преимуществах любви в семейной постели, вдали от коровьих лепешек и колкого жнивья полей, и слово "брак" так же испугало Уилла, как оно может испугать любого молодого человека. Но по иронии судьбы он влюбился в юную Энн и сам начал поговаривать о браке. Эта Энн была целомудренной, а не распутной и навязчивой, и с ее семейством, скорее всего, было не так-то просто, не дожидаясь брака, перейти от помолвки к делу. Получив отпор, Уилл, чье чувство влечения было "сильно уязвлено", вернулся к своей Энн из Шотери, чтобы утолить "приступ вожделения в августовских полях"; после второй встречи дама забеременела. Вследствие сего Сэнделсы и Ричардсоны стали "грозить своими дюжими кулаками"; брак из-под палки стал вырисовываться перед отрезвевшим после соития Уиллом. В особом разрешении было позволено огласить имена вступающих в брак два раза, а не три, как обычно. Энн с помощью своих дюжих и влиятельных друзей дала понять, что она своего не упустит. Другая Энн вместе со своими родителями и родители Шекспира прослышали об этом. Уилл сделал беременной девицу (впрочем, вряд ли девицу) и пытался избегнуть наказания. С горечью покорившись, Уилл уступил, и его потянули, как на бойню, на брачное ложе. Ему была навязана роль достойного христианина и джентльмена. Таково убедительное толкование документальных фактов, хотя ни один поклонник Шекспира не обязан соглашаться с ним {12}. Это "убедительное толкование" и впрямь цветисто, если не сказать безвкусно. Однако это не столько биография, сколько вымысел, плод воображения, и, следовательйо, он уместен лишь в романе, вроде "Вовсе не солнце", вторым нас уже одарил Э. Берджес. Не меньшим легковерием было бы предположить (вместе с сэром Сидни Ли), что в тот знаменательный ноябрьский день второму Уильяму Шекспиру, не связанному родством с драматургом, было выдано разрешение жениться на некоей второй Энн из графства Уорикшир {13}. Никаких "документальных данных" об Энн Уэтли нет, что хорошо известно Берджесу. Существует лишь один факт - регистрационная запись, так что мы не знаем, была ли эта Энн "целомудренной, а не распутной и навязчивой" или "свежей, как май, и пугливой, как серна". Мы даже не можем сказать с полной уверенностью, существовала ли она вообще. Вустерский клерк, видимо, был довольно небрежен. Так, например, он написал "Бейкер" вместо "Барбер", "Дэрби" вместо "Брэдли", "Эдгок" вместо "Элкок". Но почему он написал "Уэтли" вместо "Хетеуей"? Сходство имен весьма отдаленное. Из епархиальных протоколов видно, что в тот самый день, 27 ноября, когда было зарегистрировано разрешение для Хетеуей, консисторский суд разбирал 40 дел, и одно из них было связано с иском приходского священника из Кроула, Уильяма Уэтли, ополчившегося на Арнольда Лейта в связи с неуплатой церковной десятины. Этот Уэтли, возможно, был давно знаком суду, так как его имя встречается в нескольких записях за 1582 и 1583 гг. Можно предположить, что клерк переписывал наспех сделанную черновую запись или заявление, написанное незнакомым почерком, и, поскольку он только что имел дело с Уэтли, машинально написал его фамилию {Такую версию, подтверждая ее соответствующими доказательствами, предлагает Дж. У. Грей в главе "Хетеуей и Уэтли", опубликованной в его работе "Брак Шекспира" (Gray J. W. Shakespeare's Marriage. 1905, p. 21-35). Бринкуорт считает подобную ошибку клерка маловероятной, "поскольку сведения из сделанных прежде записей или из подборки составленных вчерне документов четко и аккуратно переносились в епископскую книгу позднее, а не в тот же самый день, когда выдавалось разрешение (Brinkworth E. R. С. Shakespeare and the Bawdy Court of Stratford. 1972, p. 8). Однако нельзя с уверенностью утверждать, что в епархиальной книге той поры записи копировались с черновиков (см. книгу Грея, с. 24-25), и, имея в виду другие очевидные несоответствия, неясно, почему ошибка в данной записи не могла быть скопирована. Джозеф Хилл в выпущенной под его редакцией книге Дж. Т. Берджеса "Исторические достопримечательности графства Уорикшир", 1892, с. 102 (Burgess J. T. Historic Warwickshire 1892, p. 102), предполагает, что ошибка клерка была скорее зрительной, чем связанной с памятью, если "Эннам Хетуи" читается как "Эннам Уэтли" (цит. в: Minute's and Accounts of the Corporation of Steatford-upon-Avon. Ed. Richard Savage and Edgar J. Fripp. Публикация общества Дагдейл (Oxford and London, 1921-1930) iii, 111.}. Разумеется, это прозаическое и умозрительное толкование, и оно должно быть чуждо романтическим настроениям. Но то, что Энн Уэтли - такая цветущая, такая скромная и целомудренная - обязана самим своим существованием небрежности какого-то путаника клерка, прекрасно само по себе. Однако возникает еще один вопрос: каким образом в этот документ попало селение Тэмпл-Графтон? Оно расположено в 10 километрах к западу от Стратфорда, и в 6,5 километрах в том же направлении от Шотери, чуть южнее большой дороги, ведущей в Эльсестер. Из Тэмпл-Графтона, расположенного высоко на холме, можно видеть через долину Бредон-Хилл и Котсуолд. Ныне здесь осталось всего несколько старинных домов, а также старинный амбар и древняя каменная голубятня с причудливой конусообразной крышей; но во времена Шекспира земледельцы работали на четырех полях Тэмпл-Графтона и пасли свои стада на открытом общинном выгоне Кау-Коммон, в то время как рабочие, добывавшие камень, и каменщики зарабатывали себе на хлеб на окрестных сланцевых месторождениях и в известковых карьерах. Возможно, в начале 80-х гг. Энн Хетеуей жила в Тэмпл-Графтоне - в выписках из вустерских разрешений обычно называется местожительство невесты, или, возможно, там состоялось бракосочетание. В пуританском обследовании состояния духовенства в графстве Уорикшир, предпринятом четыре года спустя, приходский священник Графтона Джон Фрит охарактеризован как "священник старый и некрепкий в вере; он не может ни проповедовать, ни как следует читать, его главным занятием является лечение охотничьих соколов, раненых или заболевших; и многие часто обращаются к нему за этим". Судебные следователи епископа Уитгифта бдительно наблюдали за такими заблудшими; в 1580 г. они прислали Фриту почтовое распоряжение не заключать без разрешений браков "между какими-либо лицами в периоды времени, когда заключение браков запрещено церковными законами", а также не совершать никаких бракосочетаний и во все остальное время, "не произведя в церкви торжественного оглашения имен в течение трех воскресных или праздничных дней" {14}. Может быть, Шекспир и его нареченная подавали свои разрешения именно этому нетвердому в вере священнику? В связи с этим можно вновь вспомнить о завещании под черепичной кровлей дома, где родился поэт. Книга записей прихода Тэмпл-Графтон не дает никакого ключа к разгадке, так как она сохранилась лишь в виде неполной копии некоторых записей, производившихся с начала 1612 г. Если не в Тэмпд-Графтоые, то где еще могла сочетаться браком наша пара? В вустерской церкви св. Михаила хорошо сохранились приходские книги, но этот брак в них не упомянут. Во всем стратфордском приходе имелось еще две церкви, не считая церкви св. Троицы, в которых можно было заключить брак. Одна епископальная, чуть севернее Шотери, и церковь в Ладдингтоне, в 5,5 километрах к западу от Стратфорда. Однако приходская книга епископальной церкви св. Петра начинается лишь с 1591 г., а в церкви Всех святых в Ладдингтоне сохранилась лишь епископальная копия, начинающаяся с 1612 г. Во времена королевы Виктории С. У. Фуллом посетил Ладдингтон в поисках информации и в своей "Истории жизни Уильяма Шекспира", вышедшей в 1862 г., рассказал любопытную историю: Этот [старый] дом [приходского священника] занят теперь семейством Дайк, пользующимся уважением всей округи. Здесь вам об этом браке сообщат слухи стопятидесятилетней давности. Миссис Дайк слышала об этом браке от Марты Кейсбрук, умершей в возрасте 90 лет. Последняя всю жизнь прожила в этом селении и утверждала, что ей не только говорили в детстве об этом браке, заключенном в Ладдингтоне, но что она сама видела древний фолиант, в котором этот брак был зарегистрирован. Действительно, как мы выяснили, посетив соседние дома, кое-кто из ныне здравствующих жителей помнит, что этим фолиантом владела Пикеринг экономка последнего священника Коулза, которая в один из холодных дней сожгла эту книгу, чтобы вскипятить себе чайник! {15} Хотя указания Фуллома часто эксцентричны {16}, маловероятно, чтобы он создал на основании одного источника рассказ, столь обезоруживающий своими подробностями. И все же, если это сообщение верно, странно, что местные предания не сохранили его. Так, например, словоохотливый Джорден, созерцавший руины ладдингтонской часовни около 1780 г., не высказывался на этот счет. Однако Джозеф Грей, посещавший Стратфорд в начале XX в., слышал от Эдварда Флауэра, представителя большого семейства уорикширских пивоваров, о том, что Ладдингтон как место бракосочетания Шекспира "был признан повсюду в здешних краях в начале прошлого столетия" {17}. На этом мы и оставим эту тему. Независимо от того, где совершалась церемония, факт беременности невесты волновал некоторых ранних биографов, скорбно качавших головами по поводу предполагаемой "добрачной связи" поэта. Этот проступок, если его можно считать таковым, немногих в нашем более снисходительном обществе заставит поднять брови. Однако в своих произведениях, если не в жизни, Шекспир, скорее всего, показал себя сторонником добрачной сдержанности. Ромео и Джульетта в ту единственную ночь, которую они провели вместе, - "оба... невинны". "На тот же мох и я прилягу тоже, - говорит Лизандр Гермии, находясь с ней в лесу в окрестностях Афин. - Одно в нас сердце, пусть одно и ложе!" Однако та отказывает в близости возлюбленному, за которого собирается выйти замуж: Нет, нет, Лизандр мой! Я тебя люблю, Но ляг подальше, я о том молю! ... Для юноши с девицей стыд людской Не допускает близости такой... Ляг дальше. Спи спокойно, без забот... {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 3, с. 136.} Просперо предупреждает Фердинанда: Но если ты кощунственной рукой Ей пояс целомудрия развяжешь До совершенья брачного обряда - Благословен не будет ваш союз. Тогда раздор, угрюмое презренье И ненависть бесплодная шипами Осыплют ваше свадебное ложе, И оба вы отринете его. {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 8, с. 187.} В "Зимней сказке" Флоризель сравнивает свою любовь с любовью Юпитера и "лучезарного" Аполлона, чьи превращенья совершались Не ради столь высокой красоты, И не были так чисты их желанья, Как помыслы мои. Ведь я над сердцем Поставил долг, а над желаньем - честь. {Там же, с. 69. Последняя строка дословно звучит: "Мои желания не пышут жарче веры". - Прим. перев.} Желания творца Флоризеля, кажется, были несколько жарче. Следует ли нам предположить, что, пресытившись до совершения обряда, он сетует вместе со своей поруганной Лукрецией - Как часто схватишь сладость, а во рту Почувствуешь нежданно кислоту! {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 8, с, 396.} и распространяя на себя циничную народную мудрость Пароля: "Все, поженившись, пожинают скуку"? {Там же, т. 5, с. 516.} Многие приходят именно к такому заключению. Но истолковать таким образом этот эпизод в жизни Шекспира - значит вновь соблазниться результатами выборочного цитирования. Альтернативная точка зрения состоит в том, что Шекспир вовсе не делал неохотных уступок назойливости родни и совести, а фактически сам, не дожидаясь формальностей, затянул этот узел до того, как были освящены узы брака. В елизаветинские времена считалось, что обряд обручения при свидетелях имеет силу гражданского брака, хотя (тогда, как и теперь) разногласия по поводу нравственных правил порождали самые разные мнения. Так, в начале XVI в. священник собора св. Анны в Олдербери Уильям Харрингтон настаивал на том, что невесте и жениху следует вступать в брак, ведя "чистую жизнь, сиречь будучи безгрешными"; более того, и после законного обручения "мужчина не может обладать женщиной как женой, а женщина - мужчиной как мужем. Они не могут жить совместно, не могут телесно сочетаться до той поры, пока брак сей не будет утвержден и освящен обрядом матери нашей святой церкви; не дожидаясь его, они совершают смертный грех" {18}. Тем не менее некоторые пары "сочетались телесно" без благословения святой церкви, считая обручение достаточным для того оправданием. В такого рода предварительный союз "по данному слову" (per verba de praesenti) вступили в 1585 г. Элис Шоу из Хэттона и Уильям Холдер из Фулбрука. В присутствии двух свидетелей в доме будущего свекра невеста произнесла: "Я признаю, что я ваша жена и что ради вас я оставила всех своих друзей, и я надеюсь, что вы будете хорошо со мной обращаться". С этими словами она подала Уильяму руку, и он "произнес, в сущности, те же самые слова, обращаясь к ней, и взял ее за руку, и они поцеловались". Уильям и Элис отнеслись друг к Другу не так хорошо, как предполагалось этим ритуалом, ибо вскоре после обручения жених возбудил против невесты судебное дело по поводу брачного контракта. Однако не может быть никаких сомнений, что консисторский суд считал их мужем и женой {19}. Шекспир понимал смысл этих предварительных обручений достаточно ясно. Им придается важное значение в комедии "Мера за меру", где Клавдио, обвиненный в добрачной связи с Джульеттой, говорит в свою защиту: я обручен с Джульеттой, Но с ней до свадьбы ложе разделил, Ее ты знаешь. Мне она жена. Нам не хватает внешнего обряда. {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 6, с. 170.} В соответствии ли с этим обычаем Шекспир разделил ложе с Энн Хетеуей, мы, разумеется, никак не можем установить, а раздумывать над такими гипотезами можно, лишь следуя (как выразился один биограф) "доброму чувству". Однако доброе чувство в той же мере претендует на истину, как и недоброе, а обычай обручения достаточно широко толковался в шекспировской Англии. Ритуал ухаживания в каких-то формах продолжался и после обручения. Говоря о третьем акте в семи действиях человеческой жизни, Жак описывает любовника, вздыхающего, как печь, с балладой грустной В честь брови милой. {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 5, с. 47.} Может быть, Шекспир и сочинял грустные баллады для Энн Хетеуей, но нам они неизвестны, и образовавшуюся пустоту фальсификаторы поспешили заполнить балладами собственного сочинения, грустными, но в ином смысле. Однако в цикле "Сонетов" имеется одно любовное стихотворение, мало согласующееся с содержанием предыдущих и последующих стихов и достаточно неумелое, - это дает основание предположить, что оно создано в юности. Это 145-й сонет: "Я ненавижу" - вот слова, Что с милых уст ее на днях Сорвались в гневе, но едва Она приметила мой страх, - Как придержала язычок, Который мне до этих пор Шептал то ласку, то упрек, А не жестокий приговор. "Я ненавижу", - присмирев, Уста промолвили, а взгляд Уже сменил на милость гнев, И ночь с небес умчалась в ад. "Я ненавижу", - но тотчас Она добавила: "Не вас". {Там же, т. 8, с. 499. Две последние строки сонета: "I hate from hate away she threw // And sav'd my life, saying "not you" буквально переводятся: "(Слова) "Я ненавижу" она лишила ненависти//И спасла мне жизнь, сказав; "Не вас". - Прим. перев.} В заключительном двустишии сочетание слов hate away, вполне возможно, является игрой слов - одним из тех натянутых каламбуров, в которых елизаветинцы находили вкус, где обыгрывается фамилия Hathaway. Вот остроумное предположение Эндрю Гурра: "Будущая жена Шекспира, по словам поэта, лишает значения слово hate [ненависть], прибавив к нему соответствующее продолжение, и таким образом дает понять, что она не питает неприязни к поэту. Hate away {20}. Словосочетание hate away не совсем точно соответствует фонеме hathaway, но ведь и не все рифмы в этом сонете точны [come (кам) - doom (дум), great (грейт) - day (дей)] и тогдашнее произношение, если его рассматривать в контексте с учетом уорикширского диалекта XVI в., делало игру слов более удачной, чем это может показаться на современный слух {21}. Это стихотворение действительно могло быть написано поэтом как признание в любви. Естественно, мы стремимся мысленно представить себе ту, что привлекла к себе внимание стольких биографов. Была ли Энн такой же амазонкой-Венерой, как богиня, преследовавшая очаровательного Адониса в первой поэме Шекспира? Или она была полна (несмотря на годы) девической женственности, подобно Марианне, жившей на окруженной рвом ферме, сохраняя свой обет вероломному Анджело? Если любовник у Жака воспевает бровь возлюбленной, то по крайней мере один биограф решился поведать нам о "темной брови Энн Хетеуей, миловидной девы из живописного селения Шотери". Но пыльные рукописи из архивов не представляют нам никаких свидетельств ни о темных бровях Энн, ни о ее миловидности. Однако в одном из экземпляров третьего фолио сочинений Шекспира 1664 г. (второе издание) в библиотеке университета Колгейт в Гамильтоне, штат Нью-Йорк, уцелело выцветшее изображение молодой женщины в головном уборе XVI в. и в платье с круглым плоеным воротником. Приложенные к портрету стихи, пародирующие хвалебную надпись Бена Джонсона к портрету Шекспира в фолио, устанавливают личность модели: В изображеньи этом ты Жены Шекспира зришь черты. Художник здесь вступает в бой С природой, с жизнею самой. Когда б он в меди до конца Нрав отразил и цвет лица, Затмил бы этот оттиск впредь Все, что досель являла медь. {Надпись Бена Джонсона: Шекспира на портрете ты Зришь благородные черты; Художник здесь вступает в бой С природой, с жизнею самой; Когда б явил из-под резца Он разум, как черты лица, Затмил бы этот оттиск впредь Все, что досель являла медь. Черты, которых в меди нет, Вам явит книга, не портрет.} Этот рисунок датирован 1708 г. и дает достаточно оснований предполагать, что он сделан в XVIII в. Художником был, по свидетельству правнука Керзона, Натаниэл Керзон из Кедлстоуна, и его работа, как сказано в Колгейтском томе, является копией. Скопировал ли Керзон портрет, давно исчезнувший, какой-то молодой, довольно привлекательной женщины былых времен и шутки ради представил его в качестве imago vera [правдивого образа] жены Шекспира? Такое предположение кажется более близким к истине (имея в виду игривый тон стихов), чем какая-нибудь теория о намеренной подделке в стиле позднейших фальсификаций; или куда более волнующая гипотеза о том, что Керзон каким-то образом наткнулся на подлинный портрет Энн Хетеуей. Достоверно известно лишь то, что за год до того, как Николас Роу заявил, что жена поэта "была дочерью некоего Хетеуэя, который якобы являлся состоятельным иоменом из окрестностей Стратфорда", любители Шекспира начали проявлять интерес к внешнему облику его супруги. По времени это совпадает с датой рисунка Керзона, если эта дата заслуживает доверия {22}. Данные о следующем событии в жизни Шекспира по милости судьбы точны. 26 мая 1583 г., на троицу, храмовый праздник стратфордской церкви, приходский священник Генри Хейкрофт крестил первую внучку олдермена Джона Шекспира. Родители назвали ребенка Сыозан. Той же весной, в апреле, два других младенца при крещении получили такое же имя, однако, привлекая пуритан своими ассоциациями, оно было все же достаточно новым в Стратфорде и впервые появилось в приходской книге в 1574 г. Менее чем через два года Энн родила двойню, мальчика и девочку. Упомянутый приходский священник перебрался тем временем в более богатый приход Роуингтон, в десяти милях от Стратфорда, так что 2 февраля 1585 г. двойню крестил его преемник Ричард Бартон. Этот священник из Ковентри охарактеризован в одном из инспекционных пуританских отчетов как "священник ученый, ревностный и благочестивый и соответствующий своему духовному сану" {24}. Шекспиры назвали своих близнецов Гамнетом и Джудит в честь соседей Сэдлеров, с которыми они поддерживали дружеские отношения и которые жили в доме на углу Хай-стрит и Шип-стрит поблизости от хлебного рынка. Когда у Джудит и Гамнета Сэдлеров в 1598 г. родился сын, они назвали его Уильямом. После 1585 г. в семье Шекспира детей больше не было. До своего совершеннолетия Уильям Шекспир успел обзавестись женой и тремя детьми. Молодые Шекспиры еще не имели собственного дома; они приобрели его по прошествии десяти лет и жили, вероятно, в просторном доме родителей на Хенли-стрит. Нам неизвестно, сознавал ли Уильям, подобно мильтоновскому Адаму, что перед ним весь мир, но вскоре его опрометчивые шаги привели его из Стратфорда на предназначенную ему одинокую стезю. Его жена не пошла с ним рука об руку, однако он не отвернулся навсегда от эдема своей юности, если здесь применимо такое выражение. 8 УТРАЧЕННЫЕ ГОДЫ Никакими документальными сведениями о жизни Шекспира с 1585 г., когда родилась двойня, и до 1592 г., когда мы услышим о нем в несколько ином контексте, мы не располагаем {О единственном упоминании о нем в судебном деле "Шекспир против Ламберта" см. выше, с. 72-73.}. Этот период времени называется в шекспироведении "утраченными годами". Однако об этих годах существует немало легенд, возникновению которых способствуют подобные пробелы. Легендарные герои испытывают легендарную жажду. Если верить этим легендам, Шекспир пил взахлеб добрый уорикширский темный эль. Он вполне мог быть накоротке с местными забулдыгами. В "Укрощении строптивой" Кристофер Слай, "сын старого Слая из Бертонской пустоши", твердит: Да спросите вы Мериан Хеккет, толстую трактирщицу из Уинкота, знает ли она меня. Если она вам скажет, что я не задолжал по счету четырнадцать пенсов за светлый эль, считайте меня самым лживым мерзавцем во всем христианском мире. Что! Не одурел же я окончательно! Вот... Третий слуга: Вот почему скорбит супруга ваша! {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 2, с. 189.} Конечно, Шекспир знал небольшое селение Бартон на Хите, расположенное на бесплодной земле в 27 км к югу от Стратфорда, так как там жил его преуспевавший родственник Эдмунд Лэмберт. Последний был женат на Джоан Арден, одной из семи сестер Мэри Шекспир. О том, встречался ли Уильям когда-либо с толстухой трактирщицей из деревушки Уинкот, расположенной примерно в 9 километрах к юго-западу от Стратфорда, история скромно умалчивает. Но некие Хеккеты действительно проживали тогда в том приходе. В XVIII в. хранитель библиотеки Радклиффа в Оксфорде Фрэнсис Уайте предпринял поездку в Стратфорд и его окрестности, чтобы собрать рассказы о поэте. Среди прочих мест он посетил Уинкот, и его изыскания там обеспечили Томаса Уортона, профессора поэзии в Оксфордском университете, материалом для заметки в его глоссарии к изданным под его редакцией произведениям Шекспира: "Уилнкот - селение в графстве Уорикшир, вблизи Стратфорда, хорошо известное Шекспиру. Дом, который держала наша веселая хозяйка, все еще цел, но теперь в нем - мельница" {1}. Комедия "Укрощение строптивой" весьма привлекает обилием ассоциаций. Признательная публика впервые узнала об упомянутых подвигах юного Шекспира из журнал "Бритиш мэгэзин" в 1762 г., когда анонимный корреспондент, остановившийся в трактире "Белый лев", находившемся в начале Хенлистрит, сочинил "письмо с родины Шекспира". "Веселый хозяин", сообщает корреспондент, отвел его к дому, где родился великий человек. Мой хозяин был столь любезен, что отправился со мной посетить двух молодых женщин, являвшихся по прямой линии потомками великого драматурга: они держали небольшую пивную неподалеку от Стратфорда. По пути туда, в местечке Бидфорд, он показал мне среди зарослей кустарника дикую яблоню, которую называют шекспировским пологом, потому что однажды поэт ночевал под ней; ибо он, равно как и Бен Джонсон, любил пропустить стаканчик в компании; а поскольку он много слышал об обитателях этого селения как о лихих пьяницах и весельчаках, он однажды пришел в Бидфорд, чтобы выпить с ними. Он спросил у какого-то пастуха, где бидфордские пьяницы, и тот ответил, что пьяницы отлучились, но что любители выпить сидят по домам; и я предполагаю, продолжал овцепас, что вам за глаза хватит и их компании: они перепьют вас. И действительно, они его перепили. Он был вынужден проспать под этим деревом несколько часов... {2} Эта история стала известна слишком поздно, чтобы приобрести большее значение, чем традиционный анекдот, и в дальнейшем обросла новыми подробностями. Около 1770 г. Джон Джорден, сомнительный хранитель стратфордских преданий, рассказал о том, что произошло утром после бидфордской попойки. Собутыльники Шекспира разбудили его и стали уговаривать возобновить соревнование, однако, сказав, что с него было довольно, поэт окинул взглядом близлежащие деревушки и экспромтом произнес: "Со мною пили Педворт с дудкой, танцор Марстон, Чертов Хиллборо, тощий Графтон, Эксхолл, папист Виксфорд, Нищий Брум и пьяный Бидфорд {3}. Четверть века спустя Сэмюэль Айерленд, охваченный душевным волнением, стоял перед деревом, которое когда-то раскинуло свою сень над Шекспиром "и укрыло его от ночной росы". Он не сомневался в правдивости услышанного: "Известно, что вся округа называет эту яблоню "дикой яблоней Шекспира" и ко всем упомянутым селениям применяются данные им в стихах эпитеты. Жители Педворта все еще славятся своей искусной игрой на дудке и барабане, Хиллборо называют призрачным Хиллборо, а Графтон печально известен скудостью своей почвы" {4}. Эта прекрасная яблоня, которую Айерленд зарисовал для своей книги "Живописные виды", давно не существует - ее истребили охотники за сувенирами. 4 декабря 1824 г. то, что осталось от дерева, вырыли и отвезли на телеге преподобному Генри Холиоксу в Бидфорд-Грандж. "В течение нескольких предшествовавших лет, - скорбно поясняет собиратель древностей из Стратфорда Роберт Белл Уэлер, - ее ветви почти совершенно исчезли в результате участившихся набегов благочестивых почитателей, плесень проела кору до древесины, корни сгнили и изъеденные временем остатки не представляют никакой ценности" {5}. Ничто не напоминает теперь современным паломникам о месте, где росла эта яблоня. Возможно, рассказы о бражничестве Шекспира основаны не более как на (по выражению Чемберса) "измышлениях трактирщиков". Однако если верить другому, более основательному достоверному преданию, уорикширские молодцы тешили себя гораздо более увлекательными и боле опасными забавами, чем пьяные турниры. История о Шекспире - истребителе оленей во всей полноте изложена в предисловии Николаса Роу к его книге, изданной в 1709 г. Этот красочный рассказ, основанный, как и следовало ожидать, на местных стратфордских преданиях, дошел до актера Беттертона, к которому Роу обращался за фактами. Взяв на себя авторскую ответственность за все изложенное, Роу писал: В такого рода поселении он оставался еще некоторое время, пока из-за одной выходки, в которой он был повинен, ему не пришлось оставить и свой родной край, и тот образ жизни, к которому он привык... По несчастью, как это нередко случается с молодыми людьми, он попал в дурную компанию; и молодые люди из этой компании, часто промышлявшие браконьерской охотой на оленей, неоднократно склоняли его совершать вместе с ними набеги на охотничий заповедник, расположенный неподалеку от Стратфорда и принадлежавший сэру Томасу Люси из Чарлкота. За это сей джентльмен преследовал его судебным порядком, по мнению Шекспира, пожалуй, излишне сурово, и, чтобы отомстить за это дурное обращение, Шекспир написал балладу, направленную против Люси. И хотя эта, возможно его первая, проба пера утрачена, говорят, баллада была настолько злобной, что судебное преследование против него возобновилось с новой силой и Шекспир был вынужден оставить на некоторое время свое дело и свою семью в Уорикшире и укрыться в Лондоне {6}. Просочились в печать и другие версии этой истории. Одна была обнаружена в памятной записке, наскоро составленной в Оксфорде в конце XVIII в. ничем не примечательным священником Ричардом Дейвисом. Возможно, он был вначале капелланом Корпус-Кристи-Колледжа, позднее стал священником в Сандфорде-на-Темзе, что в графстве Оксфорд, а затем приходским священником в Сэппертоне Глостершир. Свои дни он кончил архидьяконом в Ковентри, в епархии Личфилд; однако, когда он умер в 1708 г., его похоронили в Сэппертоне. Таким образом, он никогда не удалялся слишком далеко от родных мест Шекспира. Не отличавшийся благожелательностью собиратель древностей Энтони Вуд, который знал Дейвиса, писал, что тот всегда выглядел "красным и возбужденным, словно только что побывал в К[орпус]-К[кристи]-К[олледже] на постном обеде с последующим винопитием, как оно на самом деле и было". Мы не знаем, был ли Дейвис пьян, повествуя о том, что Шекспиру "весьма не везло, когда он крал оленину и кроликов, а именно у сэра... Люси, который часто приказывал высечь его, а порой заключить в тюрьму и в конце концов принудил бежать из родных мест, что и стало причиной его больших успехов...". Однако пострадавший отомстил, изобразив своего преследователя в качестве судьи Клодпейта, намекнув на личность этого "великого человека" упоминанием о "трех вшах, изображенных стоящими на задних лапах на его гербе". Память часто подводила веселого священника: он не мог вспомнить имя Люси и путал Клодпейта - "настоящего английского фата" из "Эпсонских колодцев", пьесы современника Дейвиса, Томаса Шэдуэлла, - с судьей Шеллоу из "Виндзорских насмешниц". Роу, которому не могли быть известны записки Дейвиса, так поясняет текст о Фальстафе: Среди прочих его [Фальстафа] сумасбродств в "Виндзорских насмешницах" он [Шекспир] называет и браконьерство, которое могло напоминать ему порой его уорикширского преследователя, выведенного в комедии под именем судьи Шеллоу. Он дал ему почти такой же герб, который Дагдейл описывает среди древностей этого графства в качеств" герба одного из местных родов, и заставляет своего уэльсца-священника шутливо рассуждать о нем {7}. В этой пьесе Фальстаф "оскорбил" Шеллоу, "мирового судью в графстве Глостершир". "Рыцарь, - упрекает он толстого бражника, - вы побили моих слуг, подстрелили моего оленя, ворвались в дом моего лесничего". Чтобы от платить за это, Шеллоу прибыл в Виндзор, с целью передать дело в Звездную палату. В начале первого акта пьесы "Виндзорские насмешницы" племянник судьи Шеллоу Слендер, с восхищением говорит о судье, который подписывается Armigero [имеющий герб] или "эсквайр" на всех юридических документах. Шеллоу: Что? Да, ты прав, племянник Слендер, ты совершенно прав - судью и природного дворянина, который носит свой герб по крайней мере триста лет. Слендер: Все наши покойные потомки были джентльмены, и все наши будущие предки будут джентльмены. Они носили, носят и будут носить двенадцать серебряных ершей {В подлиннике дословно "щуки". - Прим. перев.} на своем гербе! Эванс: Двенадцать серебряных вшей на своем горбе? Шеллоу: Да, на своем старом гербе! Эванс: Я и говорю. На своем старом горбе... Ну что ж, человек давно свыкся с этой божьей тварью и даже видит в ней весьма хорошую примету: счастливую любовь, говорят. Слендер: Я имею право рассчитывать по крайней мере на четверть этой дюжины. Не так ли, дядюшка? {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 4, с. 252. В переводе "ерши" и "вши" являются эквивалентом игры слов "luce" ("люс") и "louse" ("лаус"). - Прим. перев.} "Luces" ["щуки"] и "louses" ["вши"] - весьма типичная для елизаветинских времен игра слов. Исследователи, писавшие после Роу, заметили, что Люси из Чарлкота, играя словами, приняли в качестве своей геральдической эмблемы изображение щуки, пресноводной рыбы, которую чаще обозначают в ее взрослом состоянии словом "pike". Люси носили герб [vair], на котором были изображены на фоне беличьего меха три всплывающие серебряные щуки, и на одном из надгробий Люси в Уорике изображено по три щуки в каждой четверти геральдического щита, что в сумме дает ту дюжину, о которой упоминает Слендер. Судя по приведенному отрывку из пьесы, Шекспир спустя более десяти лет после упомянутого случая, используя неясный намек, мстит провинциальному судье, наказавшему по всей строгости закона за незначительный проступок резвых юношей, занимавших более высокое социальное положение, чем сын бейлифа {8}. Третья версия содержит ту балладу, о которой упоминает Роу. Мэлон обнаружил ее в конце XVIII в. и опубликовал, не пытаясь скрыть своего скептического отношения к ней. В рукописи под названием "История театра", изобилующей всякого рода подделками и лживыми утверждениями, написанной, как я подозреваю, суфлером Уильямом Четвудом, между апрелем 1727 и октябрем 1730 г., есть отрывок, которому читатель может доверять настолько