Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Рауль Мир-Хайдаров
     WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm
     Email: mraul61@hotmail.com
     Date: 28 Sep 2005
     Повесть представлена в авторской редакции
---------------------------------------------------------------



     рассказ

     Щелкнул замок  входной  двери,  и  Руслан подумал: "Вот  и все,  ушла".
Подумал без  грусти,  тревоги, жалости, подумал, как  о ком-то  постороннем,
чужом, словно это  его не касалось, и уходила не Татьяна, с которой  прожито
без малого двенадцать лет. Он понимал: происходит в его жизни что-то важное,
серьезное, может,  даже  непоправимое,  -  ведь  и  впрямь  не  каждый  день
оставляет тебя  жена,  и должна была встрепенуться душа  каким-то чувством -
печалью, радостью, обидой или злостью наконец. Но он ничего не ощущал, кроме
пустоты и равнодушия.
     Глядя в выпотрошенное нутро распахнутого платяного шкафа, где среди его
рубашек, зацепившись за  вешалку, одиноко висел чулок  со  спущенной петлей,
Руслан  пытался  вызвать из памяти  какое-нибудь доброе воспоминание,  чтобы
почувствовать,  что  уходит  дорогой,  близкий  человек,  но  память  словно
выключили, стерли.
     Из нафталинных  глубин  старого шкафа, свидетеля их  долгой  совместной
жизни,  счастливые  видения давних  дней  не являлись,  но  вдруг  в высоком
зеркале на внутренней стороне дверцы он увидел свое отображение.
     Он  так  пристально  вглядывался в мужчину,  удобно расположившегося  в
мягком овальном кресле, что в какой-то момент ему показалось: напротив сидит
не он,  Руслан Маринюк, а некто  чужой,  незнакомый.  Он  даже  привстал  от
неожиданности и подошел к дверце.
     Из зеркала, которое он года два собирался закрепить как следует, да так
и  не собрался, глянул  на него  средних лет мужчина с усталым  безразличным
лицом.  Ни  одна  черточка,  ни взгляд, ни  случайно мелькнувшая  улыбка  не
выражали  растерянности или смятения, - на него смотрел олимпийски спокойный
человек.
     Но  ведь это  было не так! Хотя  и  не  бушевали  в  нем  страсти, и не
встрепенулась  душа,  мысль  кружила  только  вокруг Татьяны.  Какое уж  тут
спокойствие! И, глянув вновь в зеркало, Руслан подумал: "Опять это: быть или
казаться".
     За свои  сорок лет  Маринюк встречал в жизни всяких  людей:  хороших  и
плохих, добрых и злых, умных и глупых, и таких, чья душа похожа на чемодан с
двойным  дном,  снаружи  один,  а  разберешься -  два  разных,  диаметрально
противоположных  человека.  Днем  один,  вечером   другой,  на  работе  сама
любезность,   дома  -  хам   и   скандалист.  Сталкивался  с   журналистами,
посмеивающимися  над собственной  писаниной, с  врачами, которые  терпеть не
могут  больных, да  мало  ли с  кем  сводила  судьба...  Но  все  эти  черты
характера,  человеческие  пороки  и  слабости  были  или  на  виду и  быстро
становились очевидными  для близких и внимательных людей, или открывались со
временем для всех окружающих.
     У Маринюка  складывалось  иначе, сложнее.  Он не  обладал ни явными, ни
тайными  пороками, был в меру открыт,  общителен,  со  всеми в  дружбе, душа
компании, словом, не принадлежал  к тому числу людей,  на  которых смотрят в
упор и не замечают.
     Но была у него беда, которую он осознал гораздо позже, чем следовало, и
которая,  как оказалось, подтачивала его изнутри  и, помимо его  воли, стала
определять поведение, взгляды, а затем составила и его сущность.
     Слишком  часто  его  принимали  за  другого... Справедливости ради надо
сказать,  что он никогда не давал  для этого повода, не  делал двусмысленных
намеков,  не  пользовался загадочным молчанием,  не подыгрывал в создавшихся
ситуациях.  В жизни он не  знал,  да и не слышал,  чтобы  кто-то  внешне так
походил на разных людей, разве что видел подобное в комедиях ошибок прошлого
столетия,  да и там роковое или  комическое  сходство обыгрывалось  с  одним
двойником.  Однажды на досуге, когда он попытался с улыбкой перечислить,  за
кого  его  только  не  принимали,  то  вдруг  с  удивлением  обнаружил,  как
далеко-далеко, в самую юность, уводит его память.
     В ту давнюю осень, когда он был еще студентом, произошла с ним странная
история, если быть точнее - так, приключение,  не более, но  последствия его
наложили отпечаток на всю дальнейшую жизнь.
     Учился он в  ту пору в строительном техникуме и в родной  Мартук, что в
двух  часах  езды от Актюбинска, наведывался каждую  субботу:  запастись  на
неделю картошкой, яйцами, прихватить  каравай домашнего хлеба, а зимой еще и
сала.  Тянуло его к  друзьям-приятелям, девушкам мартукским, - видно, крепко
сидели корни его в отчей земле.
     Мартук в пору его юности отличался нравами суровыми, окраины враждовали
между  собой по  поводу  и без  повода, но особенно  зло  не  любили  чужих:
практикантов,  молодых  людей,  приезжавших  в  гости, солдат, прибывших  на
уборку:   вероятно,  парни  инстинктивно  видели  в  новичках  потенциальных
соперников.  Против  чужих,  забыв  свои  распри, всегда  выступали  сообща,
особенно дурной славой по этой части пользовалась Татарка, где жил Маринюк.
     Верховодили на Татарке соседи  Руслана Рашид Тунбаев и Славик Рудченко.
Славик даже приходился Руслану каким-то дальним родственником. Роль Маринюка
в воинстве Татарки  была  самая  незначительная, если сравнить с театром, то
статист, не более. Но, приезжая теперь домой  на воскресенье, он появлялся в
кино, на танцах всегда в компании Рашида и Славика. Город уже успел наложить
свой  отпечаток  на  Руслана:  держался  он  более  непринужденно,  чем  его
приятели, и  шутку мог ввернуть ладно  и к месту, и  с девушками  знакомился
легко.  За  год  жизни в  городе он  неожиданно вытянулся, стал  по-юношески
строен,  легок в  движениях. И  тому,  кто  видел  троицу  со  стороны,  - а
появление  лидеров  Татарки  никогда  не  оставалось  незамеченным  -  могло
показаться, что этот молодой человек с повадками горожанина, к которому двое
других  то и дело  обращались  с вопросами, главный в  компании. Но  это  не
соответствовало действительности, друзья  просто выделяли  Руслана: студент,
горожанин, и, конечно, отдавали должное его обаянию, остроумию,  той свободе
действий и суждений, которые всегда отличают городского от провинциала.
     В  ту  осень в  Мартук  на строительство элеватора  приехали  несколько
демобилизованных моряков. В первый же  вечер они явились на танцы при полном
параде. Морская  форма  не оставляет девушек равнодушными, да и  ребята были
как на  подбор  -  рослые,  статные.  Они  сразу  завоевали  расположение  у
прекрасной половины Мартука. Это и стало причиной постоянных стычек  моряков
с местными.  Хотя держались моряки дружно и  друг друга  в обиду не  давали,
доставалось им крепко, - драться  в поселке умели, да  и  численный  перевес
всегда  был за местными. В  те  же осенние дни  призвали на  службу в  армию
друзей  Руслана.   Проводив   приятелей   на  областной   сборный  пункт,  в
воскресенье,  еще  засветло,  он  дожидался  в  парке  девушку,   с  которой
познакомился  на  проводах в доме Рашида.  Настроение  было неважное, болела
голова от выпитого и бессонной ночи,  было грустно, что расстался с друзьями
на долгих три года.
     Девушка  не  появлялась,  то ли  забыла  о  свидании,  то ли  что  иное
помешало, и Руслан уже  собирался  уходить, как вдруг из  магазина  напротив
парка вышли моряки. Увидев Руслана,  одиноко прогуливающегося по  аллее, они
остановились  и  о  чем-то заговорили. Вдруг двое,  отделившись  от  группы,
быстро  пересекли пыльную  улицу и направились к парку.  Глядя на решительно
приближающихся парней, Руслан подумал: "Ну вот, влип. Будут бить".
     Было  еще  время развернуться,  прибавить шагу и исчезнуть в парке  или
откровенно задать  стрекача. За углом неподалеку находилась пивная,  где  он
всегда мог кликнуть на подмогу. Но не страх, а какое-то  равнодушие охватило
Руслана, и мелькнула вялая мысль; "Плевать, чему быть, того не миновать".  И
он продолжал вышагивать по  аллее, краешком глаза  замечая,  что  в парк  не
спеша двинулись и остальные моряки. Заметил и то, что у одного из них голова
была  перебинтована,  а у  другого  под глазом красовался  такой здоровенный
синяк, что Маринюк поежился.
     Моряки приближались, и Руслан приготовился к самому худшему.
     - Привет, Руслан!  Нам бы хотелось поговорить с вами,  - сказал один из
парней, как только они поравнялись на аллее.
     - Не возражаю, у меня есть как раз несколько свободных минут, - ответил
Маринюк. - Но, если вы ничего не имеете против, я бы хотел, чтобы мы  отошли
подальше, в глубь парка, где у нас обычно принято выяснять отношения.
     Неожиданно  для   себя  Руслан  не  испугался  и  говорил  уверенно,  с
достоинством,  в изящно-блатном  стиле, типичном для  Мартука.  Предложил им
отойти  он просто так,  на всякий случай,  хотя  и мелькнула  мысль: уж если
будут  бить,  так хоть  в сторонке, подальше от любопытных глаз.  К  тому же
могла подойти на свидание запаздывающая Наташа, а кому хочется быть битым на
глазах у  девушки? Не дожидаясь ответа, словно иначе и быть не могло, Руслан
неторопливо направился в  парк. В  центре, за  запущенным  розарием,  стояли
скамейки. Ноги его предательски подрагивали, и Руслан с удовольствием присел
на  ближнюю, поправив яркие носочки, модные в те далекие годы,  закинул ногу
за ногу и широким жестом пригласил на скамейку напротив следовавших  за  ним
парней.
     "Пропадать, так  с  музыкой", - подумал  Маринюк, втайне  гордясь,  как
лихо, почти как Рашид, он себя ведет.
     Моряки, однако, усаживаться не спешили. Один из них, видимо, старший, с
татуировкой "Север" на тыльной стороне правой руки, вдруг спросил: может, не
мешает   для   лучшего   взаимопонимания   пропустить,  и  изобразил   рукой
поллитровку.
     -  Думаю, не помешает,  -  согласился  Руслан, не совсем  понимая, куда
клонится такое начало.
     И тотчас из-за кустов появились еще двое и подали  пакет, с которым они
только  что вышли  из  магазина.  Стаканы нашлись  здесь же, под  скамейкой.
Бутылку  разлили  всю  сразу, без остатка, на троих, каждому вышло почти  по
полному стакану, да иная мера по тем временам в Мартуке была оскорбительной.
Выпили молча...
     - Ну, так слушаю вас, - сразу хмелея,  но  не притрагиваясь к  закуске,
сказал Маринюк.
     И оба  моряка,  перебивая  друг  друга, заговорили. Они  говорили,  что
прибыли сюда не на один день, что им здесь по душе.  Не нравится  лишь одно,
что их кругом задирают: на танцах, в кино, на любом  краю села,  куда они ни
пойдут провожать девчат. Так и до беды недалеко... И они  хотели  бы,  чтобы
это прекратилось.
     Руслан слушал  внимательно,  не перебивая,  и вдруг  у  него неожиданно
вырвалось:
     - А почему вы решили обратиться ко мне?
     - Во дает: - расхохотались морячки. - Не такие мы уж темные, видим, как
Славка и Рашид, эти  атаманы, вьются вокруг вас. Да и поспрашивали кое-кого:
все в ваших руках, Руслан, не хитрите.
     От такого поворота  событий Маринюк протрезвел и заерзал на скамейке, а
моряки  поняли  это как  сигнал  ко второй бутылке. На вторую  Маринюк велел
кликнуть и остальных моряков.
     Так  до  самых  танцев  и  просидели  они в парке, распив  еще  не одну
бутылку. Весь вечер Руслан убеждал ребят, что не имеет влияния на ребят ни в
поселке,  ни у себя  на Татарке.  И ему в ответ не возражали, только вежливо
усмехались. В конце концов захмелевший  Руслан клятвенно  обещал сделать все
возможное, чтобы ребят оставили в покое.
     На танцы он заявился в  окружении  приезжих,  и весь вечер,  забыв  про
коварную Наташу, мирил моряков с теми, с кем считал нужным, а ориентировался
он безошибочно. И, как  ни странно, все уладилось, быстро и легко, к большой
радости моряков, а  еще больше -  симпатизировавших им девчат. И еще  долго,
пока  они  не  вышли  из  азартного возраста  танцплощадки, в  глазах бывших
морячков  Маринюк  ловил  неподдельное  восхищение  его  умением  влиять  на
окружающих.
     А ведь никакого влияния не было, просто стечение обстоятельств, случай!
     Правда, эта история для самого Маринюка не  прошла бесследно.  Еще года
два,  дома,  в Мартуке,  или в  общежитии,  иногда вдруг  находило  на  него
ощущение  всевластия над  окружающими,  и он  начинал  вести себя вызывающе,
высокомерно:  задирал беспричинно тех, кого следовало бы обходить за версту.
Но  опять  судьба  была  милостива  к Маринюку,  ни  разу  не  пришлось  ему
расплатиться  за  свое  поведение,  а  то раз  и навсегда  избавился  бы  от
неожиданно  находившего  комплекса всевластия. Дома то ли помнили его дружбу
со Славиком и Рашидом, то ли снисходительно относились как к горожанину, или
просто не принимали его всерьез. Всякий раз, когда любому просто надавали бы
по шее, распалившегося Маринюка уговаривали и уводили от греха подальше.
     Тогда же, в студенческие годы,  неожиданно для себя он сделал открытие,
которым  позже  не раз втайне гордился.  Открытие для нашего времени  не бог
весть  какое, но  нужно учесть,  что он  сделал  это сам,  и то,  что оно за
давностью лет  не только не  теряло смысла, а наоборот, что-то  значило,  по
крайней мере,  лично  для  него, Маринюка. Связана  была  эта  история с его
первой школьной любовью.
     Однажды летом вернулся он из  пионерлагеря.  Учился  он тогда не  то  в
пятом,  не  то  в  шестом  классе, и  в  первое же воскресенье  отправился с
приятелями в кино, -  фильмы для детей тогда показывали только по субботам и
воскресеньям.  Пока дружки,  все  те же Славик с Рашидом, дружно  штурмовали
кассу, Руслан увидел растерянную девочку. Большеглазая, с  голубым, под цвет
глаз,  бантом  на  длинной  тугой  косе, она с ужасом наблюдала  за тем, что
вытворяли мальчишки у  кассы. Зал был  мал,  желающих много,  и она, видимо,
потеряла всякую надежду попасть в кино. Руслан  почувствовал ее настроение и
вдруг неожиданно для себя подошел к ней и спросил:
     - Вам сколько билетов?
     - Один,  - выпалила девочка,  словно  только  и ждала  этого рыцарского
поступка и протянула к  нему горячую ладошку, где влажно блестела серебряная
монета.
     С этого дня можно вести отсчет влюбленности Маринюка
     Жили они в  разных концах села, учились а разных школах. Поэтому  видел
Руслан  ее редко, чаще всего  по воскресеньям, когда она приходила в кино на
дневной сеанс.
     Его расторопные приятели, с которыми Руслан поделился сердечной тайной,
быстро разузнали о ней все. Валя оказалась единственной дочкой  шофера  дяди
Васи  Комарова,  которого  они  знали. Веселый  был мужик  Комаров;  добрый,
никогда по дороге к речке не проезжал мимо "голосующей" детворы.
     Дочь он, видимо,  любил,  потому что  баловал без  меры. Ходила Валя  в
редких  для провинциального  Мартука  нарядных платьях,  и даже  велосипед -
специальный  дамский,  неслыханная роскошь тогда на  селе - появился  у  нее
раньше, чем  у других. И в то лето, хотя рядом были речка и лес с ежевикой и
грибами, ездила она к бабушке - не то в Саратов, не то в Куйбышев. Дошли  до
Руслана слухи, что мечтает она  стать балериной. Мечтать о балете в Мартуке,
где  электрический свет был  только  при станционных домах,  где смело можно
было биться об заклад, что ни  один житель никогда в глаза не видел никакого
балета, могла только девочка особого душевного склада. Вот  в такую девочку,
необычную, мечтавшую о сцене и славе, влюбился Маринюк.
     В седьмом  классе Валентина так  повзрослела,  похорошела, что  на  нее
стали засматриваться старшеклассники, но  это  мало  тревожило  Руслана, его
отпетые  дружки  взяли соперников  на себя.  С наиболее  строптивыми  иногда
случались  стычки,  а  в  общем  обходилось  мирно,  связываться со шпаной с
Татарки  желающих не  находилось.  Нельзя  сказать,  что  Валя  не  замечала
Руслана, но ей, видимо, хотелось нравиться не только ему одному.
     После  седьмого  класса  Руслан  поступил в городе в техникум,  а  Валя
перешла  из  семилетки  в  школу,  где  учился  Маринюк.  В те  времена  для
старшеклассников  часто  устраивались в  школе вечера с непременными танцами
под аккордеон  или радиолу. Приходил к своим бывшим  одноклассникам на такие
вечера   и   Руслан.  На  танцах,  под  аккомпанемент  трофейного,  сиявшего
перламутром аккордеона  "Вальтмейстер", на котором самозабвенно играл  Толик
Пономаренко,  почти  весь  вечер  Руслан  танцевал  с  ней.  Целую  неделю в
Актюбинске он  жил  ожиданием  этого  вечера  и  прямо с  поезда,  торопливо
переодевшись, бежал в школу, и суббота  не казалась субботой, если вечера  в
школе  не  было.  То,  что он стал  студентом  и учился в  городе,  где есть
настоящий театр, правда без балетной труппы, на время возвысило его в глазах
Вали. Она без устали жадно расспрашивала  его о городе,  словно этот ушедший
окраинами в голую  степь,  одноэтажный, засыпаемый  в начале  лета тополиным
пухом  дремотный городишко, где повсюду  слышна бойкая  татарская  речь, был
чуть ли не  центром вселенской культуры. А много ли он мог тогда рассказать,
каждую  субботу торопившийся  в  Мартук, знавший дорогу  лишь из общежития в
техникум и обратно, к тому  же живший на  пятнадцатирублевую стипендию целый
месяц.
     Однажды весной, накануне Восьмого марта, когда  в  их  краях еще  вовсю
хозяйничала зима, провожал он Валю с вечера  домой. За год жизни в городе он
несколько осмелел, да и танцевала Валя в этот вечер с ним как-то трогательно
- нежно,  внимательно, положив  в танго  обе  руки ему на плечи,  -  на  что
отваживались только выпускницы, да и то не все, а кто  посмелее, - и  потому
собирался он сегодня непременно ее поцеловать. К  событию этому он готовился
третью субботу подряд, особенно тщательно, дважды за вечер, чистил зубы, чем
удивил и насторожил мать, даже надушился каким-то одеколоном, от которого за
версту разило  спиртом, но  каждый  раз что-то  мешало ему  совершить  столь
решительный  поступок. В  этот  вечер все складывалось  как нельзя лучше,  и
первый  в жизни  подарок -  крошечный  флакон  духов,  что купил  в  городе,
кажется,  обрадовал  избалованную  Валентину,  и  настроение  у   нее   было
праздничное.
     В общежитии по вечерам  Руслан с друзьями  иногда ходил в гости к своим
сокурсницам,  ровесницам  Валентины, и видел,  что почти  каждая из них вела
альбом, где чуть ли не на первой странице, рядом с алой розой или сердечком,
пронзенным стрелой, было изящно выведено изречение: "Умри, но не дай поцелуя
без любви!"
     Эта многократно встречавшаяся фраза и настораживала Руслана...
     ...В  тот  день  потеплело.  Улеглась  бушевавшая весь  день  метель, и
близкое  зимнее небо,  усыпанное  звездами,  освещало  занесенную  сугробами
улицу. Оба  в предчувствии  чего-то необычного  волновались  и несли  всякий
восторженный вздор.  А дорога, поначалу такая неблизкая,  все  сокращалась и
сокращалась, и уже вдали  завиднелся  огонек в окне ее дома. Руслан, помогая
ей одолевать сугробы, переходил  то слева  направо,  то  справа налево,  все
примериваясь, как бы  неожиданнее и половчее поцеловать  ее. Но все казалось
не так, не  то,  и он даже взмок от  волнения. Она, конечно же догадавшись о
его намерении, волновалась  не меньше, и  считала, что, будь она мальчишкой,
уже  десять  раз  сумела  бы  исполнить  свое  желание.  Одолевая  очередной
невысокий сугроб, она, как бы падая, повернулась к  нему лицом  и ухватилась
за него, словно обняла, и  Руслану ничего не оставалось, как ткнуться губами
в близкое,  жаркое, чуть  запрокинутое лицо. На мгновение  он  ощутил мокрую
прядь ее волос и краем губ уткнулся в высвободившийся  пуховый платок, вот и
весь скоротечный, в секунду, поцелуй. Едва у него мелькнула мысль, что нужно
бы повторить этот полусостоявшийся поцелуй, как вдруг она залепила ему такую
затрещину, что у него посыпались  искры из глаз, и, вырвавшись  из  его рук,
побежала. Побежала, широко,  как  крылья,  раскинув  руки.  В ту же  секунду
Маринюка  словно пронзило:  все  происшедшее  и  происходящее  он уже где-то
видел, и неоднократно, и знал,  что  будет  дальше. Да, все  это он видел  в
кино.  Сейчас  "героиня"  будет  осторожно,  незаметно оглядываться,  а  он,
"герой",   значит,   согласно   киноверсии,   должен   побежать   вслед.   И
действительно, отбежав на несколько шагов, не сбавляя темпа, она  потихоньку
оглянулась.  Сделать это ловко, изящно, как  в кино, она  не могла  - мешали
тяжелое зимнее пальто и теплый  пуховый платок.  Она  все бежала и все  чаще
оглядывалась, а  он стоял, как вкопанный, не включаясь  в  киноигру, и вдруг
разразился  смехом, перешедшим  в  истерику.  У  дома руки-крылья  Валентины
обвисли, она постояла минутку, так  ничего  и не поняв,  и исчезла в залитом
лунным светом дворе.
     Когда  истерический  смех неожиданно оборвался, Руслан заплакал. Плакал
горько, навзрыд. Утирая мокрой шапкой лицо, только пуще размазывал  по щекам
злые слезы...  До  каких  высот  поднял он  ее  в своем  воображении, какими
чертами  наделил, какой  возвышенной  видел ее, что сам  с ней рядом казался
ничтожным и недостойным... и надо же... Даже беспросветные дуры  - сестрички
Деменюк  или   незаметная   Динка  Могилева,  безуспешно  добивавшаяся   его
благосклонности, не догадались бы так глупо копировать кинозвезд.
     Много  позже,  когда подводил  в  жизни  какие-то  итоги или  вспоминал
прошедшее, никогда первой  своей  любовью он не называл  Валю Комарову, хотя
история  их взаимоотношений была долгой, тянулась целых три года. Она  почти
не вспоминалась ему, а ведь когда-то казалось, что девочка с голубым бантом,
в  жаркой  ладошке  которой  поблескивает  серебряная  монетка,  никогда  не
изгладится из его памяти.
     На  пустынной,  заснеженной улице  горькими  отроческими  слезами  была
оплакана первая любовь, и такой ценой было сделано открытие, должное служить
предупреждением  всю  жизнь:  как  смешно  и  небезопасно лицедействовать  в
жизни...

     Последние   семь    лет   работал   Маринюк   в   крупной   организации
республиканского  значения в группе АСУ (автоматическая система управления),
с тех пор, как была принята благая директива, на американский манер, повсюду
перейти  на компьютерное решение  проблем.  Беда в  том, что  проблемы были,
имелась группа, не было только компьютера, и в обозримом будущем его тоже не
предвиделось.  В группе, кроме начальника, имевшего специальное  образование
по  вычислительным  установкам,  никто  компьютера   и  в  глаза  не  видел.
Руководство  понимало  фиктивность  группы, но  упразднить отдел  не  могло,
требовалось внедрять АСУ, нужно было шагать в ногу с прогрессом и штаты были
спущены  сверху - не пропадать же деньгам зря! Отдел  вычислительной техники
оказывался   кстати,  когда   требовалось  устроить  на   время   чью-нибудь
племянницу,  жену, дочку,  которой  понадобилась справка с места  работы для
поступления в  вуз. В таком  вот  отделе  и работал последние  годы  Руслан.
Нельзя  сказать,  что  они  совсем  уж  ничего  не  делали.  Приходил  вдруг
какой-нибудь   запрос,   и  работники   АСУ  бежали  то  в  плановый,  то  в
производственный  отдел  и,  получив данные,  высчитанные  на арифмометрах и
обыкновенных  счетах с костяшками, писали отчеты по  своему  ведомству. Года
два  подряд занимались  они,  по  японскому  образцу,  тем, что  высчитывали
неблагоприятные дни в месяце, когда не следовало выходить на работу или быть
особо  осторожным,   нужное  в  общем-то  дело.   Для  этого  они   собирали
многочисленные данные о работниках и закладывали  в компьютер, арендуемый  в
другом конце города. Эти листы с  крестиками и ноликами, что вывешивались  в
холле  рядом с приказами, ожидали с большим нетерпением. Особенно радовались
те, кому выпадали подряд три нуля: это означало,  что в  этот день на работу
ходить не  рекомендуется.  Неизвестно,  как  долго  бы  действовала японская
система в  тресте,  если  бы один  из работников, получивших  таким  образом
выходной, не учинил в ресторане скандал и схлопотал пятнадцать суток.
     Если   заглянуть   в   трудовую  биографию   Маринюка   повнимательнее,
обнаружилось бы, что занимался и он серьезным и стоящим делом. Учился Руслан
в  техникуме  хорошо,  и  диплом имел с отличием, что  давало ему  право  на
зачисление  в институт на  льготных  условиях. Но  как ни хотелось  Маринюку
учиться, жизнью на стипендию он был сыт по горло. В девятнадцать лет получив
направление в пристанционный совхоз неподалеку  от Ченгельды, через два года
он уезжал  оттуда,  в селе остались  школа,  больница,  пекарня, клуб  да  с
десяток  сборных  домов. Все эти стройки  он начал с нуля, а сдал под  ключ,
хотя не было тогда ни межколхозстроя, ни передвижных механизированных колонн
сельстроя, все было построено собственными силами, или, как называют теперь,
хозяйственным способом. Одного этого  поселка  на  берегу  Сырдарьи  было бы
достаточно, чтобы зачелся ему след на земле,  но там,  в жарких, продуваемых
насквозь ветрами казахских степях, он оставил и еще одну память о себе.
     Кому доводилось  проезжать поездом Ташкент-Москва, тот непременно видел
между станциями  Арысь и Актюбинск  мусульманские захоронения - мазары.  Они
появляются неожиданно среди голой, ровной, как стол, степи, словно сказочные
восточные  города.  К  высокому,  выцветшему  от жары  небу  тянутся  дивной
архитектуры голубые  купола и изящные  башенки-минареты мазаров  - фамильных
склепов степных казахов. Обычай этот -  возводить в степи мазары знатным или
"-святым"  людям, воинам  или девушкам,  молва  о  красоте  которых достигла
Балхаша или  песенного  Баян-аула, - идет  у казахов  из  глубины  веков. За
редким  исключением,  возводились  усыпальницы  из  обыкновенного  сырцового
кирпича, и время свело  их на нет.  Каменные,  дошедшие  из глубины веков до
наших  дней,  сохранились  лишь на  станции  Туркестан.  Но  описание дивных
мазаров  сохранилось в  легендах  и преданиях, что  рассказывают  акыны  под
аккомпанемент домбры  на  больших торжествах. В  последние  двадцать  лет  с
небольшим, с тех пор как в эти края пришел достаток,  связанный прежде всего
с освоением целины, появились  новые мазары,  радующие глаз среди бескрайней
степи. Если бы кто-нибудь занялся изучением архитектуры мазаров, возникших в
самом  начале   шестидесятых  годов,   то   непременно  обнаружил   бы,  что
разновидностей их всего шесть.
     Конечно, время вносит новые детали, орнаменты, но до сих пор даже среди
вновь  построенных   чаще   всего   встречаются  шесть  вариантов,   некогда
спроектированных Маринюком.  Да, так получилось,  что  автором  этих легких,
изящных сооружений был Руслан.
     Через полгода,  когда  он энергично взялся за совхозное строительство и
имя его уже  с уважением  стали произносить в  округе, а потому был  он зван
гостеприимными казахами на свадьбы и иные  торжества,  услышал Руслан в доме
чабана  Османбека-ага, что  до  сих  пор не выполнил  тот просьбы отца  - не
возвел на  его могиле мазар, как обещал когда-то.  И деньги, мол, есть,  и с
материалами нет проблем,  сокрушался чабан,  да  как его  строить, если отец
только на словах  описывал,  каким хотел видеть свой "последний дом". Чабана
Маринюк уважал  и  видел, как переживает  этот немолодой,  с  седой  головой
человек,  потому и  вызвался  помочь.  Как в каждом журналисте  живет тайная
надежда стать писателем, так почти каждый строитель в душе архитектор.
     В долгие  зимние ночи  удивительно  быстро  сделал он проект мазара для
Османбека-ага. Общий вид набросал на отдельном листе ватмана, в красках, как
должно  быть  в натуре. Не поленился, подсчитал  даже  расход  материалов  и
стоимость работ.  Чабан  был обрадован и  тронут  таким подарком и при  всех
объявил, что жалует  Руслану Октая -  каурого жеребца, победителя последней,
осенней байги. Поскольку Октая Руслану держать было негде, да и конь ему был
ни  к чему, чабан  скакуна  продал и, как ни отказывался Маринюк, вручил ему
деньги, - хороший скакун в казахских степях иногда дороже машины стоит.
     Второй проект  он вычертил для человека,  прибывшего издалека. Мазар он
заказал для дочки, ловкой и смелой наездницы, нелепо погибшей в скачках, где
она одна  соревновалась  с джигитами. Стройным, изящным,  высоким, выше всех
остальных, спроектировал он склеп для юной Айсулу.
     Сделал  он мазар  и для "панфиловца", парня  из этих мест,  погибшего в
грозном  41-ом под  Москвой  на  Волоколамском шоссе.  Эта работа  настолько
увлекла Руслана, что он неожиданно решил поступить в архитектурный институт,
"гонораров" вполне  хватало для  безбедной студенческой жизни  лет  на пять.
Может быть, спроектировал бы Маринюк  еще не один мазар, но больше к нему не
обращались, отпала необходимость, каждый теперь выбирал себе по вкусу из тех
шести,  что  уже выросли  на  осыпавшихся  могилах.  Как  в песнях,  ставших
народными,  авторы  не  упоминаются,  так и в зодчестве,  если  оно стоит на
народной  основе,  творенья становятся  безымянными,  и  в  этом,  наверное,
признание таланта.
     Много  позже,  возвращаясь  в  Мартук или из  Мартука, он,  как  и  все
пассажиры, льнул к окну, когда неожиданно возникали на горизонте мазары,  но
никогда  не признавался,  что  он  архитектор  этих сооружений, хотя  обычно
пассажиры горячо спорили о его давней работе.


     Отроческая любовь  к Вале Комаровой прошла у него в первую студенческую
весну, и рана эта, как и свойственно молодости, затянулась скоро, не оставив
сколь-нибудь  заметных  следов.  Следующей  осенью,  вернувшись  в  город  с
каникул, Руслан влюбился вновь.
     Училась  Она  в  музыкальной  школе,  жила  в  большом  красивом   доме
неподалеку от общежития, и виделась ему такой возвышенно-неземной, что рядом
с ней Валентина показалась бы бедной Золушкой.
     Вокруг него и в общежитии, и в техникуме было  много девчонок, добиться
расположения  которых  не  составляло бы  труда,  но  его тянуло  к  другим,
недосягаемым, словно из другого мира,  девушкам.  Она и впрямь оказалась для
него  недосягаемой,  мечтой,  хотя все оставшиеся три года учебы  он  упорно
добивался ее внимания. Единственно, чего он достиг: она  знала, что он есть,
и что он в нее влюблен. Уезжая,  он рискнул  прийти к ней домой попрощаться.
На  вопрос,  можно ли ей  написать,  она  спокойно  спросила:  "Зачем?"  Но,
спохватившись, видя, как больно слышать ему это, сказала: "Я поздравлю вас с
первым же праздником". Но так никогда ни с чем и не поздравила.
     Маринюку часто вспоминался  силуэт девушки, склоненной над  фортепиано.
Единственная радость тех лет,  что в  ее доме  были  большие окна с  легкими
тюлевыми  занавесками  и огней  не жалели,  - люстра  под  высоким  потолком
искрилась тысячами хрустальных  солнц.  В этот  дом на  улице  1905 года,  в
далеком Актюбинске  и шли его письма  с берегов Сырдарьи. Ни на одно из  них
она не ответила.  Может  быть, заносчивые подруги даже посмеивались над ней,
что ее воздыхатель забрался так далеко - в какой-то совхоз... Но безответная
любовь  дала  ему,  наверное,  гораздо  больше,  чем  могла  бы   дать  сама
возлюбленная.  "И слаще  явного  знакомства мне  были  вымыслы о них"... Эти
светлые  строки,  вызывавшие грустную  улыбку,  встретились Маринюку гораздо
позже, и он смог оценить их глубину...
     Еще там,  в Актюбинске,  он чувствовал  - ему многого не хватает, чтобы
быть на равных со своей избранницей, и старался изо всех сил восполнить этот
пробел... Здесь, в совхозе, за  два  года он прочитал  столько книг, сколько
иной  и за жизнь  не одолеет. Здесь же  он приобщился к  "толстым" журналам,
стал  разборчивым, как  истинные книголюбы.  В  те  годы книжный  бум еще не
захлестнул города, и  библиотеки  двух  близлежащих городов  -  Кзыл-Орды  и
Джусалы,  куда   он  наезжал  по  воскресеньям,  располагали  таким  книжным
кладезем, что у  нынешнего  читателя  вызвало бы искреннюю зависть. А  радио
спектакли... С каким  трепетом и волнением там, в совхозе, он ждал эти слова
- "Театр у микрофона"...
     ...Театр у микрофона... Дощатые стены и своенравная Сырдарья,  шумевшая
днем  и ночью  у порога, переставали  существовать,  и  в тесную, заваленную
книгами и чертежами комнату вселялась другая жизнь. То ли  по молодости лет,
то  ли из-за повышенной работы воображения он  не мог воспринимать спектакли
как  бы со стороны, а видел себя то  Оводом, то  страдающим Отелло, и каждый
был ему искренне дорог.
     Часами  он слушал симфонические  концерты и открывал для себя неведомый
доселе мир музыки.  Порою музыка напоминала что-то давно слышанное, и он как
воочию видел  распахнутое по весне ее  окно в  Актюбинске, когда играла Она.
Но,  наверное, это  все-таки казалось... Ему очень хотелось  соединить ее со
всем тем прекрасным, что он открывал для себя впервые.
     Он   продолжал  писать  на  улицу   1905   года,  втайне  надеясь,  что
когда-нибудь получит от  нее весточку и в его  жизни сразу  все  образуется.
Невольно, исподволь он словно  готовился  к  этому  дню  и  ощущал  огромное
желание говорить с ней обо всем на свете: о литературе, музыке, искусстве, о
том, чем, казалось, жила его возлюбленная.
     Провинциалов  всегда  привлекает  даже  мнимая  порой  интеллигентность
горожан. А может быть, еще  проще: все  мы тянемся к тому,  чем не  обладаем
сами или обладаем в малой степени.



       Знакомству с Татьяной Руслан  обязан железной дороге. В переполненном
вагоне он ехал в Ташкент по вызову архитектурного института на экзамены.  Из
совхоза  он  уволился,  хотя  его уговаривали повременить  годик-другой  или
поступить   на  заочное  отделение.  Сулили  златые  горы:   и  участок  под
строительство личного  дома предлагали,  и за счет  совхоза по  собственному
проекту  разрешили поставить этот дом.  Даже одну из трех "Волг", что должен
был  получить совхоз,  обещали  оформить  ему по льготной цене  как молодому
специалисту.  Не  согласился.  Уж  очень  влекла  его  тогда  архитектура. В
молодости кажется, что,  стоит только  захотеть, и  любые  желания свершатся
сами собой.
     На прощанье в правлении кто-то из  начальства  сказал: если не сложатся
дела  с институтом, возвращайся  не задумываясь. Совет  старших,  умудренных
жизнью  людей Руслан не принял,  даже в  душе  оскорбился:  молодости  порой
свойственна неуемная гордыня.
     Сел он в поезд в прекрасном настроении: впереди-  столица, студенческая
жизнь, новые друзья, новый город, все начиналось заново...  Девушку у окна с
журналом  "Иностранная  литература"  он  приметил  сразу.  Не   рискуя  быть
застигнутым врасплох (читала она с упоением), Руслан смело разглядывал ее.
     Вечером  они случайно  оказались  в  тамбуре  и  разговорились. Беседа,
начатая  с  книг,  с журнальных  новинок,  затянулась,  проговорили  они  до
рассвета,   до   самого   Ташкента.   Татьяна  заканчивала  институт  легкой
промышленности  в   Москве  и  возвращалась  домой  после  практики.  Руслан
поделился с ней  своими планами, и она долго и увлеченно рассказывала ему  о
Ташкенте, где родилась и выросла. Расставаясь,  она пригласила его в гости и
оставила адрес и номер домашнего телефона.
     Несмотря на  стаж  и "красный диплом",  в институт  он не поступил. Это
оказалось столь  неожиданным, что Руслан растерялся: рушились все его планы.
О возвращении назад, в совхоз, не могло быть и речи, гордость не позволяла.



     Ташкент  начала  шестидесятых  годов   оказался  одноэтажным,  зеленым,
уютным. На время экзаменов Руслан снял  в  самом  центре  города,  на берегу
Анхора,  комнату. Скорее даже  не комнату, а квартиру:  кроме большого зала,
здесь имелась еще и крошечная, в одну кровать, спальня в безоконном закутке.
А самое главное -  жилье имело отдельный  вход. Хозяева, татары,  выходцы из
Оренбуржья, Руслану пришлись  по  душе, плата оказалась  умеренной,  а двор,
утопающий в  цветах  и  увитый  виноградником,  напоминал  Маринюку какие-то
неведомые страны, где вечная весна и где очень хотелось побывать.
     Провалившись  на   экзаменах,  Руслан  решил  задержаться  на  время  в
Ташкенте, а там уже решать: или возвращаться домой в Мартук, или податься на
Север. Север в ту пору притягивал молодежь, как магнитом.
     Ташкент  понравился ему сразу. В сентябре начался театральный сезон,  и
он зачастил в  театры, концертные залы. Гастролеры любили Ташкент за мягкую,
теплую осень, обилие фруктов, и Маринюк почти каждую неделю видел тех, о ком
раньше  только читал в газетах  или  слышал по  радио. Он  открыл  для  себя
рестораны  с восточными названиями "Бахор",  "Шарк" и  особенно  "Зеравшан",
мало что утративший от своего прежнего великолепия. Завсегдатаи по  старинке
называли его "Региной", а  кинорежиссеры любили за то,  что здесь можно было
показать, как прожигали жизнь "осколки старого мира".  Те  далекие годы были
расцветом джаза,  и  в  "Регину" Маринюк  ходил не из-за  роскоши просторных
зеркальных  залов  и пышных пальм в  неохватных  кадках,  не из-за  голубого
хрусталя и  тяжелого  серебра  на  столах,  -  там  играл лучший  в Ташкенте
джаз-секстет, а еще точнее -  ходил  слушать саксофониста Халила,  высокого,
смуглого до черноты парня-узбека с нервным, подвижным лицом.
     Что-то жуткое и одновременно прекрасное было в его игре, завораживающей
зал. Когда приходил его черед соло-импровизации, все стихало. Играл он стоя,
с закрытыми глазами, раскачиваясь, словно в  трансе,  играл до  изнеможения,
бронзовое  аскетическое лицо его преображалось,  ворот красной  рубашки  был
распахнут,  вспухали вены  на  шее.  Каждый  раз  Халил  солировал, будто  в
последний раз, он, наверное, предчувствовал,  как мало ему отпущено жизни...
Через год, в расцвете ресторанной славы, после шумного вечера, где  он играл
до полуночи, он повесился, оставив после себя  разбитый вдребезги саксофон и
лаконичную записку: "Ухожу, никому не желаю зла".
     Конечно, каждый раз, направляясь  в театр или на  концерт, на  выставку
или  в кино,  Руслан  мечтал  встретить  Татьяну,  но  в  ту  осень пути  их
разминулись.  Позвонить или  заехать  к  ней  по  адресу  после  провала  на
экзаменах у него не хватало духу.
     Праздное  время летело быстро, и в какой-то  день он ощутил, как  будет
ему не хватать того,  что так щедро предоставила столица. Это натолкнуло его
на мысль попытаться устроиться на  работу в Ташкенте. Интересной работы было
немало, но  у  него возникли проблемы с пропиской. Когда он уже отчаялся, на
помощь явился случай.
     Ему нравилось, гуляя по старому городу, обходить  бесчисленные торговые
ряды базара Уходя, он  каждый  раз покупал  тяжелую кисть винограда, персики
или сочные груши и направлялся в какую-нибудь чайхану, которых немало вокруг
шумного базара среди кривых, узких улиц.  У него уже была  и любимая чайхана
на  Сагбане.  Находилась она чуть  поодаль  от  рынка и отличалась чистотой,
малолюдьем  и постоянными посетителями. У  чайханщика глаз зоркий, он быстро
примечает частых посетителей,  и, наверное, потому, подавая кок-чай, однажды
вдруг  спросил  у  Маринюка,  отчего тот  не  весел.  Руслан  ответил,  что,
наверное, последний раз он в этой чайхане, уезжает, не сумев ни прописаться,
ни устроиться  на работу,  и, слово  за слово,  рассказал  о себе. Чайханщик
выслушал  не  перебивая  и сказал,  что вверх  по  Сагбану,  квартала за два
отсюда,  находится  монтажное  управление, где всегда нужны  люди,  немногие
задерживаются там  надолго: с  командировками,  мол, работа. С  легкой  руки
чайханщика  Руслан  в  тот  же  день  устроился  инженером производственного
отдела.
     Жил он по-прежнему на Анхоре, хозяева и квартира его вполне устраивали,
и он,  окрыленный успехами,  отважился письменно  сделать  предложение своей
музыкантше.  Ответ  пришел  на удивление скоро, но  радости Маринюку  он  не
доставил.  Сказать по правде, отправив письмо, он  порядком перетрусил. Нет,
не  потому, что вдруг  разлюбил ее или  испугался трудностей семейной жизни.
Тут существовали другие причины. Даже сейчас, имея  за плечами солидный стаж
семейной жизни и  несколько приземлив,  что  ли, свои  чувства,  тот  давний
момент, возникший в связи с предложением, и сейчас не вызывал у него иронии,
как могут вызывать подчас улыбку воспоминания о тех  или иных проблемах, так
мучивших и волновавших нас в молодости.
     Он не мог, например, вообразить, как представлял  бы ее своим близким и
многочисленным   родственникам   в   Мартуке,   людям   несдержанным,  плохо
воспитанным, крикливым, острым на язык. А его  друзья! Мог ли он оставить ее
наедине с ними хоть  на минуту, не  рискуя, чтобы  она не услышала глупость,
пошлость или мат, нет, этого гарантировать он не мог.
     Да что там родня  и друзья, вся поездка в Мартук, без  которой никак не
обойтись,  оказалась бы  сплошным  унижением для  нее:  и грязный вокзал,  и
пыльные, разъезженные улицы, на которые за долгую зиму ссыпают тонны золы, и
дом,  в котором он вырос, малый и неказистый, без  всяких удобств, и, по  ее
меркам, наверное,  не  очень чистый. Все это приводило его в отчаяние. О чем
бы  она разговаривала с его родными и близкими? Зато он уже  заранее слышал,
как, похихикивая, судачили бы родственники, что она слишком  тонка, а руки у
нее  чересчур  изящны,  чтобы  вести  хозяйство,  а тетка уж  непременно  бы
отметила,  что с такой фигурой на детей особенно рассчитывать не приходится,
а может,  сказала  бы  шепотом,  слышным  на весь квартал,  еще какую-нибудь
пакость.
     А свадьба?  Это  уже  совсем вгоняло Руслана в отчаяние. Он  помнил  ее
родителей - старомодных, чопорных интеллигентов. А его отец, у которого вряд
ли были приличный пиджак и брюки (если бы это  была  единственная  проблема,
Руслан решил бы  ее просто), с отекшим лицом  алкоголика,  уже после  первой
рюмки  мог разразиться  матом на весь дом,  а к середине  свадьбы непременно
сцепился бы с  кем-нибудь, потому  что гулянье всегда  заканчивал  дракой  и
битьем посуды, отчего его уже лет  десять  никто не приглашал на свадьбы.  И
еще множество всяких проблем, которые он ясно представлял себе и о которых и
упоминать-то стыдно, не давали Маринюку душевного покоя.
     Однажды, когда он  только отправил  письмо  и еще не получил  ответа на
свое предложение, ему приснилась собственная свадьба. К этому времени  из-за
саксофона  Халила  он уже стал  завсегдатаем  "Регины"  и  видел там  немало
торжеств. Гостями на его свадьбе оказались постоянные клиенты "Регины", люди
разные,   но   публика   солидная,   хорошо  одетая,  умевшая   держаться  с
достоинством, даже  с  некоторой манерностью, что  тогда особенно  нравилось
Руслану.  Но самое удивительное: за  столом, там, где должны были сидеть его
родители,  он увидел  Софи, певицу  из  оркестра, высокую  изящную женщину с
длинными,  разбросанными по  плечам густыми каштановыми  волосами,  и Марика
Яцкаера, ее любовника, крупного импозантного  мужчину, который каждый  вечер
появлялся за небольшим столиком у оркестра.
     Софи и Марик, одетые по такому случаю с особой изысканностью и являвшие
собой  голливудскую  пару   родителей,  говорили  прекрасные  тосты  и   так
трогательно-нежно опекали  молодых,  что никто  бы  не усомнился  в  счастье
прелестной пары.
     Конечно, Руслан был  не настолько глуп и бездушен, чтобы не  устыдиться
сна, он понимал, что даже "свадебный генерал"  - уже пошло и безнравственно,
а тут подменить собственных родителей  на  более изысканных и  вальяжных Ему
сразу припомнилось,  - где-то  он  читал,  - что человек, устыдившийся своих
близких, порочен, с червоточинкой в душе.  Но, как  ни  мучительно было  это
осознавать, он все  же решил,  что лучше опереточный Марик, картежный шулер,
чем пьяный отец,  при одном виде которого все гости тотчас начнут шушукаться
о наследственности. Соглашаясь в душе на подмену, а  проще сказать - подлог,
он признавал за собой некую порочность, раздвоенность души...
     Все эти годы он  так долго пестовал свою  любовь к ней, создал такой ее
утонченный  и  изнеженный  образ,  что  не  мог  представить, как  Она,  его
возлюбленная,  сможет стирать его грязные рубашки,  как  будет умываться  по
утрам у колонки,  как делали это все  его соседи, будет ложиться рядом с ним
на  скрипучий хозяйский  диван.  Ему казалось, что Она  может и, конечно же,
должна  жить  в  каких-то  немыслимо-прекрасных  условиях, о которых он  мог
только догадываться.
     При всем своем воображении он не мог представить  ее занятой будничными
делами на  кухне или  просто в  переполненном  трамвае Ясно ощущал одно: всю
жизнь будет  чувствовать себя виноватым, что не  сумел  воздать  должное  ее
красоте. И молодым  умом в те дни  отметил  для себя, что большая любовь -не
только счастье,  но и  страдание. И потому, когда получил от нее отказ, даже
вздохнул  облегченно.  С этого дня  Она,  ничуть  не потускнев в его глазах,
стала  для него близкой как-то иначе, уже не мешая ему жить. "И слаще явного
знакомства мне были вымыслы о них..." Она прошла через всю его жизнь,  часто
приходила  в  снах, и если бы у  него спросили,  кто у  него  первая любовь,
Маринюк не задумываясь назвал бы пианистку с далекой улицы 1905 года.
     Работа в  Ташкенте  пришлась  ему по  душе. Управление  вело работы  по
антикоррозийной защите  в республиках Средней Азия и Казахстана, и  почти не
было в тех краях города, где бы Руслан не побывал в командировке. Аэропорты,
вокзалы,  гостиницы... Ему правилась такая  суматошная жизнь, свои служебные
командировки  в  душе он называл путешествиями,  и это скрашивало трудности.
Ему  нравились  ночные  рейсы  и  дорога  в   ночных  поездах.  Каждый  раз,
вглядываясь в  тамбуре  в  заоконную  тьму, он представлял,  что впереди,  в
городе, куда он едет,  с  ним  произойдет что-то невероятное,  интересное  и
наполнит его жизнь новым смыслом и содержанием. Ожидание иной жизни или игра
в другую, придуманную жизнь родились именно здесь, у вагонных окон.
     Работа предоставляла ему возможность повторять поездки в полюбившиеся и
заинтересовавшие его города.
     В Ташкенте его ничего не держало, и он мог, например, имея командировку
в Джезказган с понедельника, вылететь в пятницу, ночным рейсом в Алма-Ату и,
проведя там субботу-воскресенье, прибыть в Джезказган к предписанному сроку.
Для Руслана, человека легкого на подъем и не  знавшего других городов, кроме
Оренбурга, работа щедро предоставляла возможность увидеть мир.
     Работа у Маринюка была не из легких. Через полгода, когда  за плечами у
него остались четыре "горящих" объекта, стали  называть его "специалистом по
авариям",  "специалистом по кризисным ситуациям". Работал  Руслан только  на
пусковых  объектах.  Частенько подменял начальников  участков или  прорабов,
даже  по  пятьдесят-шестьдесят тысяч  зарплаты не раз  доставлял монтажникам
вместо кассира  на дальние  участки.  И как  бы наградой за  столь  тяжкий и
ответственный труд были для него поездки иного рода.
     В  начале  тех  шестидесятых  годов,  как никогда,  ни  до,  ни  после,
проводилось  бесчисленное  количество всевозможных симпозиумов, совещаний, и
все  это  организовывалось  и  проводилось  масштабно,  щедро,  с помпой. Не
миновала эта игра в совещания и управление, в котором работал Маринюк.
     В  те  годы отправиться  даже  в  такую  представительскую командировку
желающих  не находилось, ведь  любая дорога - суета,  маята,  и руководство,
зная безотказность молодого инженера, посылало Маринюка.
     Поездки  действительно  напоминали хорошо  организованные  путешествия:
номер в гостинице забронирован, стол в ресторане  зарезервирован, культурная
программа  по  высшему  разряду.  Руслан  быстро научился  определять, какие
совещания действительно  важны, а  какие  - так  себе, и  потому  не  всегда
выслушивал долгие и  скучные  доклады,  а гулял  по  шумным улицам Алма-Аты,
любовался парками Львова или пропадал на пляжах Ялты.
     Однажды  он  был  командирован на  Кавказ,  сначала в Баку,  а затем  в
Тбилиси. Там, в поезде Баку-Тбилиси, с ним произошла любопытная история.
     Командировка эта тоже походила на приятное путешествие, в Баку он попал
на  концерт  оркестра  Рауфа  Гаджиева, где  в  тe годы  работал  знаменитый
джазовый   аранжировщик  Кальварский,   а   в   Тбилиси  надеялся  послушать
джаз-оркестр Гобискери.  К  поезду  он  пришел  заблаговременно  -  не любил
предотъездной  суеты.  Неторопливо  нашел  свое место  в пустом купе мягкого
вагона и вышел к окну в коридоре.
     Вагон заполнялся потихоньку, и Руслан стоял у  окна, никому не мешая. К
поезду он  явился прямо  с концерта и мало походил на  инженера, едущего  по
командировочному делу.
     Состав тронулся, оставляя позади перрон, город...
     Начали сгущаться сумерки, в коридоре зажгли  свет. Пассажиры потянулись
в ресторан  или стали накрывать столики в купе,  а Руслан все  стоял у окна,
внимательно вглядываясь  в селения,  где  люди жили какой-то неповторимой и,
вместе с  тем,  одинаковой со  всеми жизнью, замечал  запоздавшую  машину  с
зажженными  фарами, торопившуюся  к селению,  где,  наверное,  шофера  ждала
семья, дети, а может, свидание  с девушкой, чей неведомый дом мелькнет  мимо
него  через  минуту-другую яркими  огнями  окон и  растворится  в ночи.  Его
попутчики сразу же принялись за ужин. По вагону пополз  запах  кофе, жареных
кур, свежего хачапури и лаваша; откуда-то уже доносилась песня.
     Два  соседних  с ним  купе  занимала  разношерстная  компания:  юнец  и
убеленный сединами  моложавый старик,  молодые мужчины и даже  одна  девица.
Она,  как и Руслан,  все  время стояла  у  окна, но, в отличие  от него, как
показалось Маринюку, делала это не  по собственному желанию. Старик, по всей
вероятности,  русский,  юнец с  девушкой  - армяне, остальные -  грузины или
осетины. Разнились они и  одеждой: двое, да  и  старик, пожалуй, не уступали
тбилисским пижонам,  что фланируют  по проспекту Руставели, а остальных вряд
ли можно было принять за пассажиров мягкого вагона.
     Компания, которая садилась в  поезд  не  обремененная багажом, даже без
сумок и  портфелей,  тоже начала  суетиться насчет  ужина. Юноша с  девушкой
высказали  желание посидеть  в  ресторане  и получили  чье-то  одобрение  из
глубины  купе.  Проходя  мимо  Маринюка,  они  окинули  Руслана восторженным
взглядом, а девица даже попыталась изобразить что-то наподобие улыбки.
     За  окнами  совсем   стемнело,  и  продолжать  стоять   у   окна  стало
неинтересно.  Его  попутчики  давно поужинали,  а  Руслан раздумывал:  то ли
вернуться к себе, то ли последовать в ресторан, как  вдруг один из компании,
тот, кого  он принял за осетина, вежливо, можно  сказать - галантно, как это
могут  только  на Кавказе, пригласил разделить  с  ними  скромное  угощение.
Руслан  так же вежливо поблагодарил, но,  сославшись на отсутствие аппетита,
головную боль и желание побыть одному, отказался.
     Не прошло  и минуты, как появился  другой и пригласил не менее вежливо,
но более настойчиво. Навязчивость, с которой его зазывали, начала раздражать
Руслана  и  он поспешил ретироваться в купе. Едва он расположился у себя  на
полке, распахнулась дверь и показалась седовласая голова моложавого старика,
который попросил Маринюка в коридор на минутку.
     Старик оказался  краснобаем,  и  мог бы  дать  фору любому  грузинскому
тамаде.  Он  говорил  о  законах  гостеприимства  и  вине,  которые  приятно
разделить в пути с новым человеком. В общем, Руслан понял, что из  немощных,
но цепких  рук старика ему не вырваться  - а тот и впрямь то крутил пуговицы
на  его  пиджаке,  то хватал  за  рукав,  -  и  он сдался.  Когда  Маринюк в
сопровождении  Георгия Павловича -- так старик отрекомендовался --  появился
перед компанией,  раздался такой вопль  искреннего  восторга, что, наверное,
было слышно в соседнем вагоне.
     Руслана усадили поближе к окну,  напротив Георгия Павловича. На столике
высилась  ловко разделанная крупная индюшка, а рядом - зелень, острый перец,
помидоры, армянский сыр, грузинская брынза и свежий бакинский чурек.
     -  Что  будем  пить?  --  спросил  старик, и  Руслан показал  на  белое
абхазское вино "Бахтриони".
     Кто-то предложил тост за удачную дорогу,  и трапеза началась.  Стаканам
не  давали пустовать, а со стола  так ловко и незаметно убиралось ненужное и
добавлялась то  ветчина,  то жареное  мясо, то быстро убывающая зелень,  что
Маринюку, заметившему корзину на откинутой  полке  второго яруса, откуда все
это доставали, казалось, что она волшебная.
     Разговор  поначалу  никак  не  завязывался. Следовали  сплошные тосты и
сопутствующие  фразы   насчет   "налить",   "подать",  "закусить",   "что-то
передать", а затем  слова  благодарности на русском и грузинском языках.  Но
даже в этой немногословной беседе участвовали из хозяев только трое: те, что
приглашали Маринюка, и Георгий  Павлович, имевший  над  компанией  очевидную
патриаршую власть. Остальные двое, немо  выказывая восторг на плохо выбритых
лицах,  следили за  столом,  за тем,  чтобы  не  пустовали стаканы, и  ловко
распоряжались содержимым волшебной корзины.
     - Куда едете, чем занимаетесь,  молодой человек? - спросил вдруг старик
среди неожиданно возникшей или ловко созданной паузы.
     -  Инженер,  еду  в  Тбилиси в  командировку,  -  вяло ответил Маринюк,
предчувствуя,  что интерес к нему тотчас  иссякнет,  был  убежден, что такая
ординарность вряд ли у кого вызовет любопытство.
     -  Инженер?.. В  командировку?.. Я же говорил вам, - обратился  Георгий
Павлович к своим спутникам. -  Учитесь: школа, высший пилотаж, я в  его годы
не  знал такой славы. А как он держался в коридоре! Любо посмотреть: турист,
артист,  да и только... Пейзаж, закат, пленэр... А как разговаривал с Дато и
Казбеком, словно никогда их в глаза не видел! Это же блеск! Станиславский! А
если хотите - Мейерхольд!..
     -  Я  действительно  никогда  не видел ни  вас, ни ваших  спутников,  -
перебил старика удивленный Руслан.
     - В глаза не  видел!  - воскликнул с  улыбкой Георгий Павлович,  и купе
минут пять сотрясалось от смеха.
     Маринюк, ничего не понимая,  смотрел на  своих собутыльников и видел, с
каким восторгом, боясь упустить хоть  один его жест, глядят на него странные
попутчики. Такого внимания к собственной персоне он никогда не испытывал.
     - Да, Марсель есть Марсель, не зря о нем и в зоне, и на свободе легенды
ходят, - откликнулся тот, кого старик назвал Дато.
     - Вы что-то путаете,  я - Маринюк,  инженер из Ташкента,  - не понимая,
разыгрывают его или же в самом деле принимают за какого-то Марселя, ответил,
трезвея, Руслан.
     Купе снова зашлось  смехом. Георгий Павлович, вытирая тонким батистовым
платочком слезящиеся глаза, спросил:
     - Может, и ксиву покажешь? Маринюк...
     По  Мартуку Руслан хорошо знал  жаргон  блатных. Достав  из внутреннего
кармана пиджака паспорт, он протянул его через стол.
     В  купе притихли  и  внимательно  смотрели, как  ловко  пальцы  старика
вертели  паспорт так и  эдак. Георгий  Павлович даже  поднял  его  к  носу и
тщательно  принюхался,  казалось -  попробуй  он  даже на  зуб, никто  бы не
улыбнулся. Но Руслану было не до смеха.
     - Хорошая ксива,  и пахнет  по-настоящему, -  сказал,  наконец, Георгий
Павлович, возвращая  паспорт. -  Значит,  с  бумагами все  в порядке, быстро
обзавелся... Дато  считал,  что ты без ксивы.  Он ведь  с тобой в одной зоне
мантулил  в последний  раз.  Вспомни, Лорд  у  него  кликуха,  а  фамилия  -
Гвасалия.  Правда,  он  сейчас  таким  франтом  выглядит,  как  раз  тебе  в
помощники, "интеллигент". Не хочешь помощника, Марсель?
     -  Извините, я устал,  у меня завтра важные дела, и я  не понимаю ваших
шуток, - сказал Маринюк, поднимаясь.
     Старик мягко, но настойчиво потянул его обратно.
     - Сиди, Марсель. Дело твое, знаться тебе с нами  или  нет. Да, пожалуй,
ты и прав, слишком много незнакомых лиц  для  такой важной птицы, как ты. Ты
уж извини меня, старика, это  я на радостях - много слышал о тебе, да и Дато
рассказывал, как  ты исчез. Значит,  едешь по большому  делу, удачи тебе. Но
если  нужна  будет  подмога -  деньги там,  кров... Вот  адреса и телефоны в
Тбилиси и  Орджоникидзе,  -  и  он ловко,  одним движением, сунул  в верхний
кармашек  пиджака  Руслана  заранее  заготовленный  листок.  На  том  они  и
расстались, одни довольные встречей, а другой - удивленный донельзя: за кого
же его приняли?.
     Утром, когда поезд прибыл в  Тбилиси, странных попутчиков уже не было -
то ли они разошлись по разным вагонам, то ли сошли в предместьях столицы. Но
они еще раз напомнили ему о себе...
     Гостям  Тбилиси советуют  побывать  на  Мтацминда,  откуда  открывается
живописная панорама  раскинувшегося внизу города;  там же - прекрасный парк,
летние кинозалы, ресторан. Устав от прогулки и продрогнув на ветру, гулявшем
на горе, Руслан решил заодно и поужинать на Мтацминда.
     В  зале и  на открытой  веранде  веселье  плескалось  через край. Играл
оркестр, вдвое больший по составу, чем некогда в его любимой "Регине", и два
солиста, сменяя друг друга, не успевали выполнять заказы, сыпавшиеся со всех
сторон.  Витал  аромат  дорогих  духов,  сигарет  и  вин,  щедро  украшавших
многолюдные  столы,  пахло  азартом  и  праздником. Руслан с трудом  отыскал
свободное местечко за столиком, где  коротала вечер такая же командировочная
братия, как и он сам.
     Официант во всей доступной мере выказал свое недовольство одиноким, без
дамы,  клиентом:  будь его воля, Маринюка  и  подобных ему он  и на порог не
пустил  бы.  Лениво  подергивая  сытыми  щеками,  он  вполуха  слушал заказ,
почему-то тяжело вздыхая, и сквозь зубы ронял:
     - Нет... нет... кончилось... не бывает... никогда не будет...
     Руслан  понимал:  любое  его возражение  еще более  усугубит незавидное
положение незваного гостя, и потому милостиво сдался и сказал обреченно:
     - Ну что ж, принесите что осталось и бутылку белого вина.
     Вернулся  официант  не скоро.  С  увядшей  зеленью, подветренным сыром,
холодным  хачапури  и  бутылкой вина.  Буркнув,  что  шашлык  подаст  позже,
заторопился к другому столу, где кутили лихо.
     Едва  Руслан  пригубил вино,  оказавшееся  без меры кислым,  откуда-то,
словно ветром,  принесло метрдотеля  и того же официанта -  с  таким сладким
выражением лица, что  в первый момент Маринюк  даже и не признал  его,  хотя
между ними только что состоялся долгий и "содержательный" разговор.
     -  Извините,  вышла промашка, -  частил  метрдотель  и  зло  косился на
официанта, а тот, сама невинность,  втянув живот, изображал такое раскаяние,
что впору было расплакаться.
     Он чуть  ли не силой вырвал из рук Руслана фужер и брезгливо  выплеснул
содержимое в вазу из-под цветов, словно это было не вино, а отрава.
     -  Может, отдельный столик накрыть? - зашептал Руслану на ухо завзалом,
поглядывая на его соседей, но Маринюк отказался.
     В мгновение ока подкатили тележку с  фруктами,  сочной зеленью, лобио с
орехами,  сыром  сулугуни  и   другими  грузинскими  закусками,  незнакомыми
Руслану,  а  метрдотель  собственноручно налил в  невесть  откуда  взявшийся
тяжелый  хрустальный  бокал   золотистое   "Твиши".   Видя   это   волшебное
превращение, достойное цирка, соседи  на  другом конце  стола с любопытством
поглядывали на Руслана.
     Маринюк  прикинул,  что ужин  обойдется  ему  раз в  пять  дороже,  чем
предполагал, но  вино оказалось  дивное, закуски  великолепные,  оркестр  на
высоте, и настроение  у него  поднялось. То ли  от  выпитого вина, то  ли от
нахлынувшего озорства, то ли оттого, что увидел  в  зале за дальним столиком
Казбека и  Дато,  он,  пригласив  какую-то  девушку  на  танец,  назвался...
Марселем.
     Может, он сам приглянулся  девушке,  а может, понравилось его имя, весь
вечер она щебетала: "Марсель... Марсель..." Чужое  имя не раздражало его,  а
порою даже ласкало  слух, и этот  вечер, в общем-то закончившийся без особых
приключений, он прожил  не  только под чужим  именем, но  и ощущая  себя тем
таинственным  Марселем, перед  которым так щедро  расстилаются  столы и вмиг
принимают  любезное  выражение  лица официантов...  Возможно,  игра в  чужую
жизнь, желание прожить ее  в  тысячах  лицах,  быть  одновременно сыщиком  и
вором, родилось у него на Мтацминда.

     Татьяна  появилась в его  жизни вновь через два года. Появилась  так же
неожиданно,  как  и  в  первый  раз.  Он  стоял  в  фойе  концертного  зала,
обмениваясь с  приятелем впечатлениями о только что услышанной игре  трубача
из  японского  джаз-оркестра   "Мерубени",  когда   его  окликнули.   Руслан
повернулся на  знакомый голос и  увидел  Татьяну в  длинном вечернем платье,
отчего она казалась еще выше и стройнее.
     -  Я  рада вас  видеть... -  Она  протянула  узкую  ладошку, и  Руслан,
ошеломленный встречей, ощутил тепло ее руки.
     Сейчас,  спустя  много лет, он с  грустью и нежностью вспоминал  начало
романа с Татьяной.
     Жила  она неподалеку от него, тоже в центре, в большом собственном доме
с ухоженным садом, куда по вечерам доносилась музыка  из парка. Ташкент, еще
не познавший властной руки архитектора,  был уютен и притягателен. Тенистые,
утопавшие в зелени улицы  с неумолчно  журчащей  водой  полноводных  арыков,
парки,  притягивающие по  вечерам тысячи отдыхающих,  гостеприимные открытые
кафе, многочисленные шашлычные. Единый центр, одна  общепризнанная,  манящая
улица для вечерних  прогулок, называемая местными, теперь уже состарившимися
пижонами Бродвеем.
     Работала  Татьяна в Доме  моделей, часто  выступала перед  молодежью  и
потому имела много знакомых. Куда бы они ни пришли, где бы они ни появились,
везде у нее находились  друзья-приятели. По-прежнему Руслан много пропадал в
командировках, но теперь  из каждого города он непременно звонил ей домой, в
Ташкент.  Эти звонки - то из  Москвы, то  из Алма-Аты,  Фрунзе или Еревана -
создавали впечатление  у родителей Татьяны,  да и  у нее самой,  что  Руслан
занят важными делами, хотя, бывая у них, Маринюк всегда уверял, что дело его
самое  обыкновенное, просто  такова  география работы.  Но  они решили,  что
молодой  человек  скромничает,  а  это  еще  выше  поднимало  его  в  глазах
родителей.  Танина мать такие  разговоры заканчивала  по-своему:  "Всякого в
Москву не командируют...".
     Руслана тянуло к ним в дом, где его ждали, где ему были  рады. В зале у
них стоял  старинный рояль, и  каково было удивление Руслана,  когда Татьяна
однажды села за клавиши и сказала просто:
     - Мне хочется сегодня поиграть для тебя...
     В  соседних  дворах  жгли  пожухлую  листву,  и  дым,  хранящий  запахи
уходящего  лета,  долетал сквозь распахнутые настежь  окна зала.  Он надолго
запомнил этот  осенний вечер, дымные сумерки  и чарующую музыку, что звучала
только для него.
     Отказ  возлюбленной  из  Актюбинска  раскрепостил   его   отношения   с
девушками,  и  Руслан  был  уверен,  что теперь  у него  чувство никогда  не
перехлестнет разум, он научился как бы  видеть  себя со  стороны. Он понимал
противоестественность такого состояния, на  что-то навсегда  умерло  в нем с
той "любовью".
     Например, он мог спокойно сказать Татьяне, какой пьяница у него отец, а
раньше содрогался даже от мысли, что признается кому-то в этом. Подолгу,  не
приукрашивая и не сгущая красок, рассказывал он ей  о своей жизни в Мартуке.
Иногда ему казалось, что она вдруг встанет и скажет: "Ты, выросший в грязи и
нищете, больше слышавший брани, чем музыки, не достоин меня". По она гладила
его  по волосам  и  тихо говорила:  "Милый  мой, бедный Руслан, как  все это
ужасно"...
     В его отношениях  с  Татьяной все  было так,  как некогда он мечтал. Он
приходил всегда с цветами,  из каждой командировки  привозил подарки: книги,
дорогие безделушки. В "Регине" теперь он бывал только с нею, и где бы они ни
появлялись, непременно слышали: "Какая дивная пара!".
     Он не собирался делать ей предложение. Ему нравилось быть с ней "дивной
парой", нравились свидания,  нравилось положение  жениха, но в  ее доме  все
чаще  и  чаще,  будто случайно, заводили разговоры  о свадьбах,  о  семье, о
детях. На приятельских вечеринках ее подружки, выбрав момент, во всеслушанье
спрашивали, когда же они будут гулять у них на свадьбе.
     Татьяна  сама  никогда не  намекала на то,  что пора бы и определить их
отношения, но  увидит  в "Регине" очередное  свадебное празднество  и как-то
нахмурится, замкнется... В  общем, Руслан вдруг стал ощущать  со всех сторон
мягкое, но настойчивое подталкивание: женись, женись, женись.
     В  тот  день,  когда  он  попросил  руки  Татьяны и  получил  согласие,
возвращаясь  домой,  он  успел  к  закрытию  "Регины"   и  крепко   выпил  с
оркестрантами. Он был счастлив, весел, щедр, как и подобает человеку в таких
случаях. Принимая поздравления,  ни единым  словом, ни жестом не выдал того,
что весь день пребывал  и  глубокой тоске. Он остро чувствовал, что вместе с
предложением уходит навсегда  часть жизни, так  похожая на ту,  о которой он
грезил у вагонных  окон  в  ночных поездах. Обретая Татьяну, он терял  нечто
большое, необходимое его беспокойной душе...

     По вечерам в  пустой  квартире Маринюк  мысленно возвращался  к далеким
дням.
     Был ли  он счастлив в  семейной жизни?  Вопрос этот он задавал себе все
чаще. По мнению друзей-приятелей,  родителей, брак их был более чем удачным:
их даже ставили многим в пример. Татьяна оказалась не только  хозяйственной,
но и деловой, и
     Руслан не переставал удивляться, откуда в ней, хрупкой, нежной женщине,
столько энергии, азарта жизни, а ведь он  был  убежден, что хорошо знал свою
невесту.
     Руслан через год-два должен был получить квартиру,  но  о таких дальних
сроках она и слышать не хотела. Зная, что  у Руслана есть на  книжке деньги,
на которые он когда-то собирался учиться в архитектурном, Татьяна отыскала в
новом районе достраивавшийся кооперативный дом, и уже через три месяца после
свадьбы они въехали в собственную трехкомнатную квартиру.
     Сейчас  вся  прошлая  семейная  жизнь  представлялась  ему  как  хорошо
спланированное расписание поездов. Наверное, будь  Маринюк человеком другого
душевного склада, на такую жену надо было каждодневно молиться.
     Возвращаясь из командировки,  он всякий раз находил в доме  новую вещь:
то какие-то необычные тюлевые  занавески,  то  торшер,  то  бра, то кофейный
сервиз,  то немецкую люстру,  то  крытый пластиком  набор  кухонной  мебели.
Улыбаясь, она рассказывала, что ее зарплату, на год вперед, всю без остатка,
бухгалтерия расписала магазинам за кредит, а стереорадиолу, новинку, которой
ни у кого нет, она оформила под его получку. Расписав в кредит обе зарплаты,
она не успокоилась, заняла у тетушек, дядюшек и родителей  необходимую сумму
и купила сразу два импортных гарнитура.
     Мебель  эту Руслан передвигал  по квартире целый год,  пока  Татьяна не
нашла самый выигрышный, на ее взгляд, вариант и не успокоилась.
     Иногда  он пытался образумить ее, говорил,  к чему,  мол, такая спешка,
нервотрепка. Но у нее тут же влажнели глаза, и она отвечала, что не для себя
же старается,  для  семьи. Лозунг  "для семьи",  по  ее  убеждению, сомнению
подвергаться не мог.
     Ему и  впрямь было трудно упрекнуть  ее в чем-то: "для семьи"- было для
нее  прежде  всего.  С  первого  дня  в  их доме  появилась швейная  машинка
"Зингер",  подарок  Таниной  бабушки,  и  когда  бы  он  ни  возвращался  из
командировки,  заставал  ее  за  шитьем. Это  необычайно  трогало  Маринюка,
вызывало  к  ней жалость: он  запрещал ей брать заказы, но у Татьяны на этот
счет было свое мнение.
     Конечно,  они  старались не пропускать концерты, ходили в кино, но  все
равно  жизнь их теперь резко отличалась от той, что  они вели прежде. Зато о
них теперь все чаще говорили: "Какая хозяйственная пара!"
     В то лето,  когда  они  окончательно обустроились в своей кооперативной
квартире,  Руслану  выпала командировка в Актюбинск, и он, конечно,  выкроил
несколько дней, чтобы посетить родной Мартук.

     В Мартуке  Маринюк не был давно и  возвращался туда  совершенно  другим
человеком. Поселок заметно изменился, чувствовалось, что достаток пришел и в
эти  края.  С тех пор, как  в каждом  дворе  появилась собственная  колонка,
Мартук зазеленел, и цветы, столь редкие здесь в прошлом, теперь украшали все
дворы. У Маринюков  мало что изменилось,  только неожиданно крепко  вымахали
деревья, посаженные  некогда Русланом,  да буйно цвели одичавшие  кусты роз.
Отец  дорабатывал  до  пенсии  в  сторожах и  пил  по прежнему.  Не  стало и
коровенки, столь привычной во дворе,  земли вокруг  поселка распахали, негде
стало  выгуливать  коров, негде сена на  зиму  запасти.  Живут  на городской
манер, все из магазина. Многих друзей Руслана уже не  было в поселке: Славик
завербовался  на флот  и ловил где-то у  далеких  берегов  Исландии селедку,
Рашид сидел в  тюрьме за драку. А многие не вернулись после армии, уехали на
комсомольские стройки или женились и остались в благодатных краях.  Но  его,
первого  дружка  Тунбаева,  узнавали, помнили.  Днем он  чинил прохудившуюся
крышу,  менял электропроводку в  доме,  в грозу  случались  замыкания и  мог
возникнуть пожар. Ездил с матерью на огороды,  поливал и  окучивал картошку.
Иногда  среди  дня  брал  у соседского  мальчишки велосипед и отправлялся на
речку. Как-то вечером, после кино, даже заглянул на танцевальную площадку. А
наутро, когда он обрезал  сухостои на  деревьях, к калитке подъехала девушка
лет пятнадцати  на  велосипеде и,  почему-то озираясь по сторонам, окликнула
Руслана. Когда он  подошел к ограде, она протянула ему записку и тут  же, не
дожидаясь ответа,  укатила. Маринюк развернул  аккуратно сложенный  листок в
клетку.  Знакомым  летящим  почерком  было  написано всего  несколько  слов:
"Руслан!  Только сейчас узнала, что ты в Мартуке. Была бы рада увидеть тебя.
Валя".
     Забытым милым детством дохнуло  от записки,  и Руслан  тут  же вспомнил
синеглазую девочку с голубым  бантом, в жаркой ладошке  которой поблескивала
серебряная монетка. Когда-то он клялся друзьям, что никогда не забудет ее, и
только случай  помешал ему  тогда выколоть на тыльной  стороне руки крупными
буквами вечное - "Валя".
     Весь  день на  него  наплывали  какие-то  теплые  воспоминания:  первый
поцелуй  и  первые  горькие  слезы,  полутемный  кинозал  и  дорогой  силуэт
тоненькой девушки, танцы под трофейный аккордеон и бесконечная,  в сугробах,
улица его детства...
     Вечером  он  пошел  к  дому Комаровых. В  юности Руслану  казалось, что
Мартук  огромен, конца-края  ему  нет, а Валя, по  меркам того времени, жила
далеко-далеко, на  Оторвановке.  Сейчас  же  этот  путь он  одолел минут  за
десять.
     Еще издали  он узнал угловой,  крытый оцинкованным железом дом. Некогда
огромный, теперь в  соседстве с  вновь  отстроенными особняками  он  казался
игрушечным, и клены, которые он помнил маленькими  прутиками, теперь  шумели
высоко над крышей.
     Он подошел к калитке, отыскал глазами звонок, как вдруг из  палисадника
его окликнули:
     - Руслан...
     Зашелестели давно  отцветшие кусты сирени,  звякнула щеколда калитки, и
перед ним явилась Валя, стройная, в белом платье.
     - Пройдемся, погуляем? - сказал она  и, не дожидаясь ответа,  взяла его
под руку.
     Она знала, неизвестно откуда, о его  жизни  все, даже сказала,  что его
жену  зовут  Татьяной. О  себе она  рассказала  коротко: "сходила"  замуж  в
Оренбурге,  неудачно,  вернулась,  работает,  как  и  его жена, закройщицей,
только в ателье.
     - А как же балет? - вырвался у Маринюка нелепый вопрос.
     Она рассмеялась, как смеются взрослые, самостоятельные люди,  вспоминая
милые детские шалости.
     - Балет... А  ты,  оказывается, помнишь,  - ответила с грустью в голосе
Валя. - В четырнадцать всем девочкам хочется  быть необыкновенными,  вот я и
придумала балет...
     Потом  она с  таким  остроумием, которого он в ней  и  не  предполагал,
рассказывала о нелепых случаях, связанных с игрой в балерину, и они от  души
смеялись. Неожиданно с отчаянием в голосе Валя тихо сказала:
     - Пойдем  ко мне.  У  меня  ведь и  стол накрыт, и  я даже  выпила  для
храбрости... очень волновалась, боялась, что не придешь...
     Дома, когда  они выпили, она взяла  гитару и запела  какой-то  грустный
романс. Вдруг остановившись на полуслове, она спросила:
     - Руслан, весь вечер не могу попять, что в тебе изменилось?
     - Постарел, поумнел, - попытался отшутиться Маринюк.
     - Я не о том - перебила его Валентина и снова запела.  Потом, когда они
сидели в палисаднике,  и он  пытался в лунном свете разглядеть  ее лицо, она
вдруг встрепенулась.
     - Вспомнила! Раньше ты так хорошо, заразительно смеялся, а  теперь... Я
всегда узнавала твой смех... и, кажется, слышала его и с Татарки, и со двора
Вуккертов. Мне так нравилось, как ты смеешься...
     Она резко повернула к нему возбужденное лицо.
     - Руслан, милый, ты потерял свой смех....
     Неожиданно, ткнувшись ему в плечо, она заплакала.
     - Милый,  ты  потерял свой  смех... как это  ужасно,  - повторяла  она,
захлебываясь от слез, и погрустневший Руслан никак не мог ее успокоить.

     Из  монтажного  управления  в  старом городе, где  он  проработал почти
десять лет, Руслан ушел неожиданно. И  работа ему  нравилась,  и зарабатывал
прилично,  но вдруг  он потерял интерес делу.  Маринюка словно  подменили. У
него была,  конечно, причина... Многим  причина показалась бы  смехотворной,
потому он никому, даже Татьяне, не говорил об этом.
     Сдавали в  Ташкенте  в эксплуатацию  ледовый Дворец спорта. Сооружение,
интересное по архитектуре и сложное по строительству. Как на  любой пусковой
стройке, суматоха  неимоверная.  Организация Маринюка  выполняла  главное  -
готовила ледяную арену.
     Когда   уложили   основание   из  морозоустойчивого  пластиката,  вдруг
выяснилось,  что  нет дефектоскопа  для  проверки  сварных  швов.  До  пуска
считанные  дни,  полетели  срочные  запросы  в  Москву,  Ленинград, и  вдруг
неожиданная  телеграмма  из Госснаба СССР,  есть,  мол, у  вас  в республике
аппарат,  выделили  года  три   назад.  Переворошили  гору   документации  и
обнаружили, что действительно установка получена и занаряжена в Нукус.
     Маринюку,  как  специалисту  по кризисным ситуациям,  поручили  найти и
доставить  дефектоскоп.  Когда он на базе в Нукусе предъявил  документы, там
только руками развели: нужно, дескать, отыскать бумаги: есть ли у них  такая
штука. Весь день и почти всю ночь Руслан перебирал  небрежно подшитые бумаги
базы, отыскивая среди тысяч накладных наряд на необходимую установку. Только
к исходу второго дня  он  обнаружил его. В  бумагах-то отыскал, а как  найти
установку на захламленной территории в  несколько гектаров,  где все свалено
валом, к тому же он смутно представлял, как она выглядит. Руководство базы в
помощи ему  отказало  - таких ходоков у них  каждый день десятки. Два дня, с
восхода  до  заката, разбив территорию  на квадраты, Маринюк тщательно искал
дефектоскоп. Раздвигая ломом завалы,  в кровь  исцарапал  себе руки, насадил
синяков и шишек. В ржавчине,  солидоле вымазал костюм,  порвал брюки, но все
же  в  субботу  отыскал.  Установка  весила  килограммов сто двадцать,  даже
вытащить ее  из  завала и доставить до  проходной оказалось проблемой.  Надо
было  ждать до  понедельника. А ждать  он  не мог, дата открытия Дворца была
известна в Ташкенте каждому.  С собой у Руслана были деньги: Татьяна просила
посмотреть  в тех  краях  сапоги. Эти  деньги  и выручили Маринюка. Он нанял
машину, нашел грузчиков и  вместе с ними доставил дефектоскоп на станцию. До
самого  вечера  торчал  возле  него  на вокзале,  а потом были  осложнения с
проводником:  тот  никак   не  разрешал  везти  груз  в  тамбуре,  советовал
хорошенько  упаковать в ящик и сдать  в багажный вагон.  Загрузился он перед
самым отходом поезда, вручив проводнику оставшиеся деньги.  Так  всю дорогу,
охраняя дефектоскоп, и проехал в тамбуре.
     Оборванный,  грязный,  голодный,  без заказанных сапог и без  денег, но
счастливый, что уложился в срок, заявился он тогда домой.
     Вскоре  после  открытия   Дворца   приехал   на   гастроли   в  Ташкент
ленинградский балет на  льду. Балет на льду  в Ташкенте -  зрелище  новое, с
билетами  творилось  что-то невообразимое.  Татьяна,  с  ее  связями, билеты
достать могла, но Руслан уверил  ее, что двери Дворца спорта для него всегда
открыты. Так  по крайней мере заявила ему администрация, когда он доставил к
сроку дефектоскоп.
     Но билетов  он не достал,  хотя  был и у директора  Дворца спорта, и  у
главного инженера, и у инженеров-наладчиков, в  общем у людей,  знавших его.
Дай  он  десятку сверху,  слесари или  другая мелкая обслуга  Дворца тут  же
принесли  бы ему билеты на любой ярус,  но Маринюк не  хотел в "свой" Дворец
ходить с черного хода.  Эта равнодушная "забывчивость" так  подействовала на
Маринюка, что он потерял интерес к своей работе.  Татьяна тогда зло обругала
Руслана  и  неделю не разговаривала  с ним из-за  того, что они не попали на
спектакль,  и это только усугубило его охлаждение к работе. С тех пор  какая
бы интересная программа  ни шла,  как  бы ни уговаривала Татьяна, во  Дворец
спорта он  никогда  не ходил. И, переживая обиду,  он не жалел о  ста сорока
рублях,  которых никто  ему не подумал вернуть, не  вспомнил об  угробленном
костюме, даже  об ушибленной ноге забыл,  а всю жизнь помнил, как величайшее
унижение, хождение из кабинета в кабинет, где ему отказали в двух билетах.
     Новое место  работы он выбрал, учитывая все: и транспорт, и столовую, и
близость реки Анхор, где можно было купаться  в обеденный перерыв все долгое
ташкентское лето.  Он даже не  слишком  прогадал в зарплате, а ведь  прежняя
работа была во  много крат  труднее, ответственнее  и  связана с постоянными
разъездами. К тому времени Маринюк уже нагляделся  на чиновничью работу, где
главное  - никогда не опаздывать и не  выказывать особого рвения, короче, не
высовываться, не  умничать. Не  стал он заводить  и новых друзей  на работе,
общался настолько, насколько требовала служба. Избегал и курилки, где  треть
дня  терлись любители  почесать языки,  что бросалось в глаза руководству, и
его даже стали отмечать за служебное рвение. А все рвение заключалось в том,
что  он не выходил  из  кабинета. В  просторном кабинете с  кондиционером он
выбрал себе  дальний  и неприметный угол,  где  без риска мог  читать книги,
писать письма, не торопясь думать и размышлять.
     Но многим за подчеркнутым безразличием Маринюка мнилась какая-то тайна.
При   всем   старании  ему   не  удалось  сыграть  роль  человека,  случайно
затесавшегося в  строительство, хотя таких людей вокруг пруд пруди. Какая-то
скрытая инженерная  интуиция чувствовалась в  его редких и едких репликах, в
умении одним взглядом ухватить в чертеже или проекте главное. "Профессионал"
- сказал о нем кто-то из молодых.
     К нему стали обращаться за советом из других отделов.  Он не  отказывал
никому, и  помощь его была дельной, но почему-то второй,  третий  раз к нему
уже не  подходили, и разговоры о том, что такой толковый парень, как Руслан,
случайно попал к бездельникам в АСУ и что он далеко пойдет, скоро поутихли.
     Раньше, возвращаясь из  командировок,  он подолгу рассказывал Татьяне о
своей  работе,  о друзьях, о монтажниках, работающих  на  пятидесятиметровой
высоте, теперь подобные разговоры иссякли. Через год-полтора встревожившаяся
Татьяна несколько  раз  забегала  к  нему  на  службу,  посмотреть,  чем  же
занимается ее Руслан. Безделье мужа пугало ее, она просила Руслана вернуться
к прежней работе или подыскать другое, мужское  занятие.  Но Руслан говорил,
что наконец-то нашел работу по душе и не намерен больше ничего менять.
     В это время и  появился у  Маринюка  велосипед.  Тогда  еще не наступил
повсеместный велосипедный бум, кстати, и  позже не  затронувший  ташкентцев,
если не считать  подростков,  прельстившихся на  яркие модели малогабаритных
машин.
     Покупку велосипеда он, пожалуй, не  мог объяснить  и себе. Сказать, что
такой велосипед он хотел иметь в  детстве, было бы неверно:  велосипеды  его
детства, в  пятидесятых  годах,  были  несравненно  красивее  и  изящнее:  с
хромированными  ободами и крыльями, с  хромированной  фарой,  стоп-сигналом,
звонком и  багажником, седлом из настоящей кожи - по внешнему виду они могли
тягаться с нынешними дорогими гоночными.
     Татьяна, поначалу принявшая велосипед за  очередную блажь, терпела,  не
выговаривала, хотя велосипед, висевший в тесной прихожей, не радовал ее. Она
с улыбкой смотрела иногда по утрам в окно,  когда он уезжал на работу. На ее
взгляд, ничего не могло быть нелепее человека, разъезжающего на велосипеде в
костюме  и при  галстуке.  Осенью, когда  наступала пора ранних сумерек, она
беспокоилась, как он  там пробирается сквозь  нетерпеливые  ряды машин,  как
пересекает  плохо  освещенные  улицы  и  переулки.  К  этому сроку  одинокий
велосипедист уже примелькался на улицах Ташкента, у одних он вызывал улыбку,
у других иронию, у третьих злость.
     И первый,  по-настоящему  серьезный,  конфликт  в  семье  возник  из-за
велосипеда.  Татьяна  требовала убрать  его  из  дома, говорила, что  устала
отвечать знакомым, не ее ли  это муж разъезжает по городу, говорила, что над
ней потешаются  все подруги.  Нормальные мужчины, мол, могут  помешаться  на
"Жигулях", это  понятно каждому, но  велосипед... И тут же предложила занять
деньги и приобрести машину. Но Руслан, как никогда прежде, был тверд и стоял
на своем - велосипед  и  только... Татьяна даже ушла тогда  к родителям и не
приходила домой почти  месяц, но потом  накатила зима, и она вернулась. А по
весне все началось сначала. Тогда она и стала называть его "велосипедистом",
хотя ее мать и подруги уже давно Руслана иначе и не называли.
     Пожалуй,  в  то время, когда Татьяна убедилась, что велосипед застрял в
прихожей надолго, когда она уже  не содрогалась  от вопроса, как поживает ее
"велосипедист", появился у нее поклонник, архитектор Карен Акопович Адалян.
     Сейчас,  после  ухода  жены,  Маринюк вдруг  понял,  что  обходительный
Адалян, который  иногда подвозил ее домой, был поначалу  как "SOS"  Татьяны:
"Одумайся, семья в опасности! Посмотри, кроме велосипеда, у тебя  есть жена,
молодая, интересная женщина".  Но он в непонятном эгоизме  словно не замечал
ничего  вокруг.  Наверное, если бы  хоть  однажды,  даже  в  шутливой манере
выскажи он  свой протест, может, и исчез бы навсегда неожиданно объявившийся
архитектор.
     В  то лето, когда появился  Адалян,  Татьяну назначили  директором Дома
моделей,  и ей предстояло организовать выставку узбекской моды  в Варшаве. И
назначение, и  поездка  в Польшу  - все пришлось вдруг, Руслан вынужден  был
ехать отдыхать один в Ялту, в санаторий "Морская волна".
     Отпуск они проводили вместе, отдыхали неподалеку в местных санаториях с
романтическими  названиями "Су-кок",  "Кумышкан". "Рохат", дважды побывали в
Москве и Ленинграде,  и эта  поездка  в  Ялту  должна была стать  их  первым
совместным  путешествием к  морю.  За  много  лет  семейной жизни впервые  в
отпуске он был предоставлен самому себе. То ли море и обстоятельства явились
тому причиной, то ли женщина настырной оказалась, то ли Руслану вдруг другой
жизни вкусить  захотелось,  случился у  него  в  санатории  роман с  молодой
москвичкой. Санаторный  роман  -  событие  не редкое  в  наше  время,  чтобы
упоминать о нем, но для Маринюка и он не прошел бесследно.
     Настенька, двадцатипятилетняя жена  полярного летчика,  сама  выглядела
Руслана среди  отдыхающих  и,  как  потом призналась,  дала слово санаторным
подружкам, что непременно закрутит любовь с чернявым ташкентцем.
     Как бы там ни было, она понравилась Маринюку, и он ухаживал за ней, как
много  лет назад за Татьяной. Каждый день после обеда ходил на набережную  в
цветочный  магазин,  простаивал  за  билетами в  летний  театр на  эстрадную
программу,  дарил трогательные безделушки, водил в ночной бар в "Ореанде", и
даже проводить  до  аэропорта, до самого Симферополя, не  поленился. И потом
отвечал на ее письма, как  обещал. Даже  после  какой-то  неожиданной премии
отправил  к  Новому  году  флакон  французских духов.  Удивительно,  но этот
скромный флакон духов сыграл в их отношениях странную роль. Получив подарок,
Настенька  ответила  письмом  на  пяти  страницах.  Ее  восторгу,  умилению,
благодарности  не было предела. Руслану даже  неудобно было  все это читать.
Она писала,  что муж, хотя и очень ее любит и, не  в  пример Маринюку, много
зарабатывает, никогда не дарил ей французских духов.  Потом, еще месяца три,
в каждом письме упоминались эти духи, так что Маринюк уже со скукой на  лице
вскрывал ее письма.
     Когда устав от ее назойливых писем, в  каком-то  ответе  мягко высказав
мысль, что у  него не всякую неделю бывает настроение отвечать на ее  частые
послания,  он получил  скорый  ответ.  Тон этих  страниц резко  отличался от
предыдущих. Она  писала, зачем,  мол, он  ей голову  морочил на  море  целый
месяц, цветы и подарки дарил, тратился на рестораны, даже целый пляжный день
потерял, провожая в Симферополь. Про французские духи упоминалось раз десять
и выходило, что такой подарок - больше, чем признание, и что нормальные люди
не дарят так духов, а если дарят, то только тем, на ком собираются жениться.
Писала, что он  испортил ей жизнь, она уже чуть не всей Москве объявила, что
расходится с мужем, и всем рассказывала  и показывала, какие подарки он шлет
из Ташкента. А у него,  видите ли, нет настроения писать. В общем, кончалось
послание тем, что он подлец и негодяй, каких свет не знал.


       В  общем, семейная жизнь Руслана текла во взаимных обидах, упреках, и
Татьяна,  больше всех  нуждавшаяся  в  поддержке, в родных  стенах  покоя  и
утешения  найти не могла. Единственным человеком, кто  понимал ее  и пытался
помочь, оказался архитектор Адалян.
     В какой-то день Татьяна почувствовала, что ее шаткая семья с  чрезмерно
впечатлительным и странным мужем может распасться. Двое сорокалетних людей в
роскошной  трехкомнатной  квартире  вдруг  поняли,  что в  погоне  за чем-то
необычным,  призрачным не  нашли  времени завести детей, в заботе о которых,
может  быть,  текла бы  дальнейшая  жизнь, лишенная мелочного самокопания  и
самолюбования.
     Был  момент,  когда  Татьяна вновь  потянулась  к  Руслану,  попыталась
наладить  прежние отношения.  Ей казалось,  стоит  Руслану  сменить  работу,
попасть в иную среду, и их отношения наладятся сами собой.
     Дом моделей, который  она возглавляла, не выполнял частные заказы, но в
исключительных случаях кое-кто  пользовался  услугами  известных модельеров,
были среди  них  и люди, курировавшие строительство. Они-то  обещали  помочь
Татьяне.  Учитывая  многолетний стаж Руслана, гарантировали приличное место.
Руслан  к радостному сообщению жены отнесся равнодушно, хотя знал, что новая
должность предоставила бы ему персональную машину и более солидный оклад.
     Ожидаемое женой примирение закончилось еще большим разладом.

     Странно,  но  после  ухода  Татьяны Маринюк  остыл к велосипеду  и  без
сожаления подарил его мальчишке из соседнего подъезда.
     На службе,  в долгие  часы  безделья, он не  раз пытался понять, что же
мешало ему сделать это раньше, когда  так просила, умоляла жена, и выходило,
как ни крути,  как ни изощряйся в оправданиях, иначе,  чем  капризом, это не
назовешь.
     В эти  дни  впервые приснилась  ему  Валя  Комарова.  Снилась  молодой,
красивой, только  вот наряды у нее были почему-то Татьянины, и  знала она  о
нем гораздо больше, чем он предполагал. Но не  была она  мила и нежна, как в
тот  раз, не  говорила  о  его  утраченном смехе,  и даже улыбкой,  ласковым
взглядом не одарила.
     Припомнила  она  тот   давний-давний  вечер   и   их   первый  в  жизни
несостоявшийся поцелуй. Она призналась, что  действительно хотела, чтобы все
было как в кино,  но стоило ли судить ее так строго, ведь ей, провинциальной
девчонке, было всего пятнадцать...
     - А не играл ли и ты в жизни чужие роли, мой строгий  судья? - серьезно
спрашивала  Валентина.  - Разве  оскорбился  ты, разве пытался отмежеваться,
когда тебя принимали за некоего Марселя? Нет! Тебе хотелось  быть сыщиком  и
вором  одновременно, хотелось прожить жизнь  в тысячах  лицах. Людей, давших
тебе жизнь, ты стыдился, стеснялся их, таких, какие они есть...
     - Уйди прочь! Не трави душу!  -  хотел крикнуть Руслан, но безжалостная
Валентина в платье Татьяны и рта не давала раскрыть.
     - Хотел  прожить,  как в  оперетте - грустно  и  красиво.  Но жизнь без
борьбы не  бывает, тем  более  у мужчин. За два билета на балет обиделся  на
весь свет и оставил работу, нужную себе и людям.
     Он покорно склонил голову. Она была права, что и говорить.
     -  А  за  жену, ты боролся? Смотрел со стороны, как уводят  ее. Тебе не
было дела до нее, ты занимался самокопанием и игрой в подставные лица...
     - Оставь  меня!  Не желаю слушать  -  хотелось  кричать Руслану, но  он
почему-то  не  мог  издать ни звука.  Так бывает, когда падаешь  в пропасть,
хочешь кричать, проснуться - и не можешь.
     - Ты всегда желал, чтобы понимали  тебя, чтобы  угадывали даже малейшие
капризы твоей утонченной, как ты считал,  души. А попытался  ли ты хоть  раз
понять близких тебе людей?
     Руслан  вдруг  сник и, не смея  возражать,  сидел,  вжавшись  в кресло,
ожидая, когда же она замолчит, уйдет, растает, оставит его одного.
     - А как назвать вас,  сорокалетних  Игорьков, Славиков, Русланчиков, на
чьих  плечах не  лежат  ни  семейные, ни  родительские,  ни  государственные
заботы?
     Умные, образованные,  утонченные  - как вы  считаете, -  вы сознательно
уходите  от   трудностей,  свысока  поглядываете  на  всех   вокруг,  иногда
снисходите до советов, а потом вдруг удивляетесь, что и без вас идет жизнь и
земля по-прежнему крутится.
     Что  молчишь?  Может, я не права?  Говори, теперь я послушаю тебя, хотя
знаю,  что ты припас  аргументы на  все случаи  жизни,- сказала  Валентина и
отошла к окну.
     -  Да  нет  у  меня  никаких  аргументов, -  устало ответил  Маринюк  и
проснулся.
     До рассвета было еще далеко, но глаза больше сомкнуть не удалось, мысли
кружились вокруг странного и неприятного сна. "Надо написать родителям,  что
приеду на Первое мая, - вдруг подумал Маринюк. А может быть... может быть...
позвонить Татьяне?".

     май, 1981 год. Ташкент, Ялта.


Last-modified: Wed, 28 Sep 2005 12:35:18 GMT

Оцените этот текст: