Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Рауль Мир-Хайдаров
     WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm
     Email: mraul61@hotmail.com
     Date: 28 Sep 2005
     Повесть представлена в авторской редакции
---------------------------------------------------------------

                                  Резо Амашукели посвящается

     Часть I

     "Какая  раньше  была  у  них  сирень!"  -  с сожалением  думал Исламов,
оглядывая  темнеющий  в сумерках  сад.  Крепкий  высокий забор  из  отборной
половой доски, стянутый по краям  кованой металлической полосой,  не вызывал
желания  подойти поближе. Того и гляди раздастся грозный окрик: "Чего надо?"
или кинется на забор, гремя цепью, огромная собака.
     А в сад заглянуть ему очень хотелось. Когда-то давно хрупкая сероглазая
девочка, жившая здесь, сказала  с неожиданной  для ее возраста  тоской: "Как
рано светает  в мае"... И, виновато улыбаясь  за  понятное  только ей одной,
смахнула  горячей  ладонью  набежавшую  слезу.  Наверное,   что-то  грустное
привиделось  ей  сквозь  время, она отвернула  от него взволнованное лицо  и
вдруг  добавила:  "Я наломаю тебе букет, и пусть сирень напоминает обо  мне.
Сегодня  воскресенье,  мы  не увидимся  целый долгий-долгий день,- в мае так
поздно темнеет..."
     Счастливый, он не понял ее неожиданной печали...
     Милая,   славная  Наталья,  что  напророчила,  то  напророчила.  Сирень
напоминает о тебе всегда, да жаль, в тех краях, где его носило,  редкая  она
гостья, да и отцветают кусты - не успеешь оглянуться.
     И дом, и  забор были отстроены заново, не  только просторно и добротно,
но и с  некоторым шиком - в архитектуре  сквозило что-то нездешнее,  местные
так не строили. Взять тот  же забор... Кругом крашенные масляной краской,  а
этот  после морилки крыт лаком,-  красивее, да и подновлять ежегодно гораздо
проще.
     "Растет   ли  по-прежнему  сирень?.."  -  мучил  его  вопрос.  Хаотично
разросшаяся, заполонявшая  при прежних хозяевах даже  огороды сирень вряд ли
могла понравиться новому, видимо, крепкой хватки хозяину.
     Постучать? Спросить? Но о чем? Что Наталья живет в иных краях, он знал.
Ее родителям отгрохать такое и не по возрасту, и не по средствам.
     Ее отец, единственный по тем давним годам музыкант в поселке, казалось,
жил лишь от свадьбы до свадьбы, от праздника до праздника. Уж на гулянках он
был орел, молодел на  глазах, и плакать, и смеяться заставлял  его трофейный
аккордеон,- не одно поколение Озерного выросло под его музыку.
     Да, поколения... Сменяют они друг друга... Кто сейчас помнит его, Гияза
Исламова, в  Озерном? Разлетелись  по  свету друзья-подруги,  с  неокрепшими
крыльями кинулись кто куда.  Одной  газетной строчки  было достаточно тогда,
чтобы поманить в  иные края,-  а они все так спешили повзрослеть,  успеть на
большие  стройки.  Родное Озерное  даже рядовой  работой  в  те  годы  могло
обеспечить не всех  -  ни завода тебе, ни  фабрики,  а  главное, казалось им
тогда, что  там,  куда они  приедут,  совсем иная, ничуть не  похожая  на их
поселковую жизнь.
     А  помнит ли  он  сам  друзей, односельчан? Не  многих. Как-то  выпали,
выветрились из памяти их имена  и лица,  да и  развела, разбросала их  жизнь
далеко.
     Раньше, когда Гияз был много моложе, приезжая домой, ходил на речку, на
танцы. В маленьких поселках на  танцы  в  парк,  особенно летом, ходят  даже
семейные,  и  к возрасту  столь  критически, как в городе, не  относятся.  А
теперь, когда тебе уже  за сорок,- и тебя  признать  сложно, и ты никого  не
узнаешь,- сколько  ни  ходи  по центральной улице Озерного,  мало  кто  тебе
обрадуется,  как  прежде.  Да  что  там  обрадуется,  в  иной  раз  за  день
"здравствуй" не услышишь.
     Разве вдруг какая-нибудь грузная женщина с тяжелой авоськой окинет тебя
долгим  и  внимательным  взглядом, и  ты  потом  весь вечер мучаешься:  "Кто
такая?" А если вдруг вспомнишь, то невольно  ахнешь: что стало  с ней, былой
озорницей и  певуньей?! И обязательно  глянешь  в  старое  домашнее зеркало,
которое  помнит  тебя  молодым,   и   сам  себя   постараешься   приободрить
успокаивающе: "Еще не вечер".
     Вроде особых  причин для тревоги и не было, но вот тоска гложет его уже
неделю, и мать замечала это, когда он возвращался домой. Наверное, и сегодня
приметит - материнское сердце не обманешь. Но пока не  спрашивала ни  о чем,
наверное,  видела -  светла его  печаль,  понимала, что не мешает  иногда  и
погрустить сыну; там, в огромном городе, может, и дух  перевести некогда, не
то, чтобы дни юности своей в памяти перебирать дотошно.
     Мать, словно специально дожидалась, встретила его у калитки.
     - Мама,  помнишь,  какая  была сирень  у Козыревских?  -  спросил Гияз,
мыслями находясь в том далеком майском дне.
     -  Как не помнить, сынок,  помню. Ведь и у нас  во дворе растет сирень.
Неужели  не заметил?  Наталья после смерти родителей приехала продать старый
дом, тогда она и принесла нам  несколько  саженцев, сказала, если  примутся,
будет память о ней.
     - Все принялись? - спросил нетерпеливо Исламов.
     -  На  удивление.  Теперь уже  другие  берут у  меня саженцы,  и  когда
спрашивают, как называется сорт, я говорю "Наталья". Сперва вроде бы в шутку
сказала, а теперь рада, что так получилось. Да кроме "Натальи" другая сирень
у нас Озерном и не приживается.
     - Значит, Наталья память о себе оставила,- не то сказал, не то  спросил
Гияз.
     Но  мать  ничего  не  ответила,  только  глянула  в темноту,  в сторону
отцветших кустов сирени.
     После долгого, до звезд, ужина во дворе Гияз ушел к себе в комнату.
     Дом,  как  и у  многих  в Озерном,  у Исламовых  был  отстроен  заново.
Последние лет  двадцать в  селе все  годы выдались урожайными,  чему  немало
завидовали соседние районы. А его отец, Нури-абы, слыл первым комбайнером не
только в районе,  но и в области. В самый урожайный  год его портрет в жатву
напечатали  в центральной газете в рубрике "Передовики России".  А осенью на
ВДНХ  премировали отца именной "Волгой". Но машина  для  их  семьи была не в
диковинку.  С  тех  пор, как Гияз помнил себя, у них во  дворе всегда стояла
какая-нибудь  полуразвалившаяся  "Эмка"  или  "Победа",  а  то  и  трофейный
"Мерседес". Отец  в  этих краях был  и механиком известным,  к нему  даже из
города приезжали за  помощью и  советом.  На таких, как отец, можно сказать,
держалась вся техника Озерного. Может, оттого здесь вовремя пахали и вовремя
убирали и слыло их Озерное в округе удачливым на урожай.
     Поработал с отцом на комбайне и Гияз, да не одно лето,- считай с пятого
класса стоял уже  за штурвалом,  ел  свой  заработанный хлеб. В студенческие
годы, хоть  и  учился далеко, в Омске,  когда на каникулах многие уезжали на
хлебоуборку  в Казахстан,  на целину, Исламов отправлялся домой, потому  что
местный райком комсомола присылал в институт приглашение Исламову-младшему.
     Отец уговаривал его:  возвращайся  после окончания  института домой или
куда  поближе, для  строителя  в  Оренбурге работа  найдется.  Но  Гияз  под
различными предлогами отказывался, потому что  в годы его  молодости рвались
не под  отцовское  крыло, а, наоборот,  уезжали подальше: и свет повидать, и
себя показать.
     Отца он  уважал.  Да  и  как не  уважать: войну прошел  от и  до  и  на
рейхстаге  за  всех Исламовых  четырежды  расписался,  потому что полегли на
фронте  трое  младших  братьев  Нури-абы. Да и  в  мирное  время не  однажды
отмечали орденами труд Исламова-старшего. И  хоть  был он беспартийным  и не
мог  похвалиться   высокой  грамотой,  однако  много  лет  подряд  избирался
депутатом областного совета, чем гордился, пожалуй, больше всего.
     В  доме Исламовых и к труду,  и к орденам привыкли, и потому, наверное,
давно, еще  школьником, Гияз определил  для себя по-мальчишески наивно некую
точку  отсчета  своей  взрослой  жизни: заработать  первый  трудовой орден в
тридцать лет.
     Надо же,  напридумывал  - орден  в  тридцать  лет!  -  усмехнулся Гияз,
вспомнив о былом. - Такое удалось из моих однокурсников только Силкину.
     Вошла мать, присела рядом на диван.
     - Я не помешала тебе, сынок?
     - Нет, конечно. Посиди со мной, мама.
     - Когда ты приезжал на похороны  отца, мне и поговорить с  тобой толком
не удалось. Я и себя не помню в те дни, не знаю, как и пережила... Но сердце
и за тебя болело, какой-то ты был неухоженный, озабоченный. Неважные, видно,
были у тебя дела в Ташкенте в первые годы. Ты ведь и письма писать перестал,
как  бывало  прежде,   все   звонками   да   поздравительными   телеграммами
отделываешься.
     Слава богу, теперь,  кажется,  все иначе. Сестры  вон говорят, особенно
младшая,- она ведь у нас первая модница  в Озерном,- мол, наконец-то столица
обтесала нашего братца: такой модник стал, костюмы, рубашки с иголочки...
     Фарида с Халияром, когда  ты ушел, весь гардероб твой перемеряли. Охали
да ахали: "Фирма! Настоящая фирма!" Спрашиваю, что за штука такая - фирма, а
они  смеются, говорят: тебе, мама, не понять, старая уже. Вот Гияз наш, мол,
соображает по этой части, все по высшему разряду.  Но мне-то все равно, есть
эта фирма у тебя или нет, лишь бы здоров  да весел был. Но приятно, что дети
о тебе так хорошо говорят, ведь они вообще мало кого признают, какая-то иная
цена людям пошла...
     Вот  об  этом  хотела  сказать тебе, сынок.  Спасибо, обрадовал ты  мое
сердце своим приездом. Из  тебя, как из отца твоего, не больно что вытянешь,
не слишком вы разговорчивые. Ну да ладно, лезть в душу не  стану. Захочешь -
сам расскажешь, а то  я совсем ничего не знаю о твоей жизни в Ташкенте. - И,
поднявшись  с  дивана,  показала на  перевязанный шпагатом сверток: -  Когда
переезжали в  этот  дом,  собрала  твои старые  бумаги, фотографии,  письма.
Тогда, на похоронах, было не до этого, а сейчас возьми, посмотри, может, что
и сгодится...
     Когда  мать  ушла,  Гияз  оглядел  просторную  комнату.   Дом  строился
продуманно,  с  размахом:  и  вода в  доме,  хоть холодная, хоть горячая,  и
собственное паровое  отопление на солярке. Отопление было хитрое, не  совсем
понятное  даже Гиязу, инженеру. Отец на  такие штучки-дрючки,  как он  любил
выражаться,  был мастак. Дом был построен  в двух  уровнях,  и чтобы поднять
здание   в  полтора  этажа,  Нури-абы  пришлось  завезти  немало  земли  под
основание,  чем  подивил  он  не  только  соседей,  но  и  все  Озерное.  Но
Исламов-старший только  усмехался  в усы  и говорил: потерпите, увидите, дом
будет что надо. Прошагав пешком пол-Европы,  как крестьянин и как хозяин  не
мог он не заметить  много разумного и  полезного в укладе чужой жизни. И как
только появилась  возможность, первый достаток, начал он  строиться, ибо был
убежден: хорошо  и  основательно в  спешке  не делается  ни  одно  дело.  Из
отстроившихся по-соседству,  пожалуй,  лишь у Исламовых двор был просторным,
ухоженным, не загроможденным постройками - баней, сараями, сараюшками, столь
привычными  для  сельского  уклада.   Все  подсобные  помещения   вместе   с
бетонированным подвалом,  куда Нури-абы по  старинке завозил по весне  лед с
реки,-   целую  машину   хрустальных,  просвечивавших   насквозь,  аккуратно
напиленных  кубов,-  все находилось  в цокольном этаже  здания.  В  нынешний
приезд  Гияз заново знакомился с  домом, потому  что два года  назад  пробыл
здесь  всего три дня. Да и до  того ли тогда было? Все мысли были - об отце.
Отца он любил и, только потеряв его,  с сожалением понял, как мало общался с
ним в своей  взрослой жизни. Да что там общался - все отдалялся и отдалялся.
И  сейчас, восхищаясь домом  от  души, Гияз  вовсе не приценивался к  нему в
качестве наследника, как показалось  одной из сестер. Нет, никаких мыслей  о
наследстве у  него  не было, и сердцем и  умом понимал - для  отчего дома он
отрезанный  ломоть, и ни  на  что здесь не имеет права. Разве  только иногда
приехать  в этот  дом, пожить  отпускной месяц  в  комнате  с окнами в  сад,
которая была задумана и построена отцом как комната для сына.
     Да и где было понять сестре, что, восхищаясь домом и не  скрывая этого,
он восхищается отцом, его сметкой, жизнестойкостью, золотыми руками и словно
запоздало общается с  ним. Сам находясь уже в том возрасте, когда думают  не
только о себе, но и о своем поколении, о том, что оно оставит после себя, он
сравнивал  себя с отцом, с его поколением. И каждый раз  убежденно  говорил:
да,  крепкое  поколение. И нам, живущим рядом с этими  уходящими на скромные
пенсии людьми, надо  бы почаще задумываться над этим и воздавать им должное,
пока не поздно.
     Говорят, мужчина должен  посадить  дерево,  построить  дом и  вырастить
сына.  Как  это  много и как мало: поколение отца  не только  прошло войну и
подняло страну  из разрухи. Оно воспитало и поставило  на ноги детей, а годы
были, не приведи господь...
     Нури-абы вырастил не только сына, но и трех дочерей, и всех поставил на
ноги. Гиязу дал высшее образование, дочерей  замуж выдал. Не удалось  только
Нури-абы на свадьбе сына погулять, о чем он, не скрывая, сожалел.
     И  дом  ставил  отец не  на  зависть людям,  и  не  потому,  что  хотел
выделиться,  а потому,  что был  убежден:  вернется  сын  и заживут они  все
вместе.  Первым  в любом  деле  трудно,-  и  сколько  же  насмешек  пришлось
выслушать  отцу,  пока строил дом. А теперь  вот,  рассказывала мать,  когда
начинает  кто-то  строиться,   идет  к  ним  поглядеть,  а  иные  и  планчик
набросают...  Да  и в  колхозе после  отца уже  не один  механик с  дипломом
сменился, а  люди при  случае все вспоминают:  "А вот  при  Исламове..."  И,
конечно, поминают добром... Вот хотя бы и дерево...
     Сад  у  Исламовых  был  как сад,  не  хуже, чем у  других.  А в степном
ветреном краю  вырастить сад дело не простое. За всю жизнь Нури-абы три раза
ездил на курорт, и всегда в Цхалтубо. Правда, и путевок Исламову-старшему на
выбор никто не предлагал, да и  не был Нури-абы привередой,  вот и побывал в
Цхалтубо  трижды  с интервалом в пять лет. И возвращаясь  из дальних  краев,
обязательно привозил диковинные саженцы. Жаль, что мало прижилось в Озерном,
краю суровом  в сравнении с экзотическими  субтропиками. Но голубая ель,  за
которой ухаживали всем домом, как за маленьким ребенком, прижилась.
     И  по  сей день росла  во дворе  Исламовых  эта красавица-ель,  которую
наряжали на Новый год на радость всей соседской детворе.
     Сколько  бы ни сопоставлял Гияз  свою жизнь с отцовской, сравнение было
не в его пользу. А ведь не за горами время, когда придется подводить  итоги,
и не  поможет уже спасительная формула -  все еще  впереди, успеется.  Часто
стала тревожить другая мысль: не опоздал ли?
     В  тесной  Европе  заросли,  потерялись во  времени и, наверное,  давно
распаханы могилы братьев из рода  Исламовых, и нет уже  отца, остался сейчас
из Исламовых ты один! Где воздвигнутый тобой дом? Тобой посаженная ель? Будь
отец жив, наверное,  не  вытерпел, спросил бы: как  ты живешь, сынок? Почему
нет в тебе гордости за свой  род?  Что оставишь  после  себя? Конечно, мы не
графы,  не  князья  и  не  дворяне,  чьи  родословные  раньше  изучались  на
протяжении веков, но  ведь  род наш дал  тебе жизнь,  нарек именем и наделил
памятью.  И  жизнь  человеку  дана  для  поддержания  жизни  на  земле,  для
продолжения рода своего. Да, отец бы спросил... А что ответить?..
     Такие ранившие душу мысли  одолевали в ту ночь Исламова, и, засыпая, он
думал: "Успел отец  и след на земле, и  память в сердцах людских оставить. А
я?"
     Проснулся он поздно, с непонятным беспокойством. Подошел к распахнутому
в сад окну. Приятная утренняя свежесть улетучилась, хотя солнце поднялось не
так уж высоко: видимо, день предстоял жаркий. Дома, в Ташкенте, он по  утрам
пробегал  несколько кругов  вместо  зарядки.  Но  здесь, хоть было  время  и
желание, как-то не  решался. Взрослый  человек, бегающий с утра в спортивном
костюме по улице, мог вызвать в  Озерном  только одну мысль: "С  жиру да  от
безделья человек бесится". Это и останавливало.
     В  летней  дощатой душевой, где  с вечера предусмотрительно  был  залит
полный  бак  воды,  Гияз  принял душ,  и утреннее беспокойство,  как  легкое
июльское облачко, пропало.
     Во дворе, дожидаясь его, стоял самовар, - видимо, уже давно, потому что
труба  лежала рядом, но самовар, заправленный  углем, потихоньку кипел. Гияз
вспомнил, как любил в детстве  сваренные в этом старом медном  самоваре яйца
всмятку, казалось, у них был какой-то особенный вкус.
     -  Доброе утро, сынок.  У  меня завтрак готов.  Только давай передвинем
стол под яблоню, больно уж солнце сегодня припекает.
     За завтраком он  спросил  у матери, кем  работает Халияр.  Мать, словно
отмежевываясь от чего-то недостойного, махнула в сердцах рукой:
     - А, жакяй!
     Гиязу стало понятно, что подробнее расспрашивать  не имеет смысла. Хотя
он совершенно не понял,  чем занимается муж  младшей сестры. Что это такое -
жакяй?
     По-русски сказала мать,  по-татарски  или на странной смеси  этих  двух
языков,  имевших  равное право  в  доме,  потому  что два  других  зятя были
русские? Он начал  лихорадочно припоминать, что  бы это  могло  означать  на
родном языке, который успел за эти годы изрядно подзабыть.
     Припомнилось похожее по звучанию слово  "кажя", означавшее "козел",  но
он  не мог с  полной уверенностью  утверждать, что именно это  имела в  виду
мать.
     "А, козел!.." Ну что ж, в духе времени и весьма походило на Халияра. Но
в  устах матери? В татарском языке нет  жаргона,  тем  более в языке  народа
простого,  сельского.  А  может,  это дань моде, с поправкой на  время? Гияз
искоса посмотрел  на мать  и вдруг от души,  как  не смеялся  уже много лет,
рассмеялся. "А, козел!.."
     Чуть  позже,  когда  он  доставал  газеты  из почтового  ящика,  пришла
сестренка, и он тут же, у калитки, спросил ее:
     -  Фарида, кем работает  твой Халияр? - Его  так разбирало любопытство,
что он уже собирался идти разыскивать сестренку.
     -  Он  жокей!  -  ответила,  гордясь,  маленькая  женщина,  похожая  на
старшеклассницу, - только бантиков не хватало.
     - У вас что, ипподром открыли? - удивился Гияз.
     -  Фу!..-  как-то  брезгливо скорчила свое красивое  личико  сестренка.
Наверное, представила своего холеного Халияра на взмыленной лошади. - Да нет
же.  При чем здесь  ипподром?  Он диск-жокей. Понимаешь -  диск-жокей!  -  И
Фарида, просияв,  лихо  и вместе  с тем  очень изящно вскинула вверх руку  и
сделала  шаг вперед, словно  вступила в яркий свет  юпитеров.  Наверное, так
начинал или заканчивал программу ее "жакяй".
     -  О боже, дискотеки  вам  только  в  Озерном не  хватало!  И сюда  это
сумасшествие добралось... - в сердцах сказал Гияз.
     - Ишь жалельщик какой выискался! - накинулась на него сестра, вмиг став
похожей на красивую хищную птицу,- наверное, из нее могла  бы выйти неплохая
актриса. - Живешь у себя в Ташкенте: рестораны, бары, театры, а нам, значит,
ничего!
     Гияза  снова  начал  разбирать  смех,  как  за  завтраком, и, чтобы  не
огорчать  сестренку,-  слишком уж серьезно она все воспринимала,- он шутливо
ответил:
     - Ты права, прямо-таки изнемогаю от ночных клубов, не знаю, как без них
жить... - И шагнул за калитку, хотя вроде никуда уходить не собирался.
     Он шел вдоль разогретых безлюдных палисадников и беззвучно смеялся: "А,
козел, а, жакяй..."
     Ушел он, не замечая  времени,  довольно далеко:  впереди, за  окраиной,
густела лесополоса, убегавшая к железной  дороге. Эта лесополоса, высаженная
на  его  памяти,  когда  он  только  пошел  в школу,  теперь превратилась  в
настоящий лес. Конечно, не  такой  буйный и неоглядный, как в глубине России
или Белоруссии,  но для степного  края  достаточно  большой.  Живое  рождает
живое. В пору его юности, когда деревья только-только поднялись, никаких там
зверушек,  птиц, кроме  воронья и воробьев,  да,  пожалуй,  кукушки не было.
Помнится, кто-то говорил, кажется,  уже в десятом классе, что видел там ежа,
но даже этому тогда никто не поверил.
     А сейчас! Говорят, и зайцы, и лисицы, и волки, барсуки, бурундуки, даже
кабаны и сохатые появились, а ведь никто лес ими не заселял. Появились и все
- загадка, чудо природы.
     Лес, кажется,  тоже изнывал от жары. Сухо  шелестела  листва  деревьев,
вставших стеной у дороги; зеленая эта  стена  сдерживала знойный  суховей из
неоглядных казахских степей.  Не слышно было даже птичьего гомона  - тишина,
ожидание вечера, прохлады, жизни. Гияз углубился в лес, нашел чистую поляну,
приглянувшуюся  ему  зеленой,  нетоптаной  травкой,  и,  сбросив  спортивную
куртку, присел.
     Далеко впереди, разъезда за два, послышался шум поезда. Нет, это был не
грохот  приближавшегося  состава,  а  удивительно  чистый,  ритмичный  звук,
растворенный в необъятном просторе и тишине,  какую можно услышать лишь там,
где люди живут не скученно, где впереди у летящего состава десятки и десятки
километров  свободного пространства,  не загроможденных  громадами  строений
вдоль дороги.
     И звук этот,  тревоживший сердце каждого жителя маленьких селений,- ибо
с дорогой связаны явные и  тайные  мечты и  надежды,- рождал в душе ожидание
смутных, неясных, но радостных перемен.
     Звенящая тишина леса, ровный и чистый звук приближавшихся и удалявшихся
поездов,  словно  отфильтрованный  в  огромном,  многоствольном оргбне леса,
настраивал Гияза на  воспоминания:  о бесшабашном  детстве, о неуверенном  и
бедном  студенчестве, когда  таких,  как  он,  ребят, выходцев из  маленьких
местечек,  подобных  Озерному,  долго,  почти  до  третьего  курса, называли
колхозниками. Иные вкладывали  в это слово понятное только им пренебрежение,
имевшее различные оттенки, вплоть  до презрения, другие  бросали просто так,
по  привычке,  следуя плохой традиции,  но  и в том, и в другом случае  было
обидно. Помнится, после первого курса он  как-то рассказал об этом отцу,  но
рассказал очень путанно, краснея и сбиваясь. Однако Нури-абы понял.
     Он внимательно посмотрел  на сына и, поглаживая усы, что делал  обычно,
когда был сердит и недоволен, спокойно ответил:
     -  Тут уж, сынок,  никто  вам не поможет. Джигиту, настоящему  джигиту,
оскорбительного никто и никогда не скажет. Просто вы еще никто...
     И, помолчав, заметил:  ни  место рождения - город ли, деревня  ли, - ни
национальная принадлежность не дают никакого особого мандата в жизни. Только
делом утверждается человек на земле, а отсюда и отношение к нему.
     Так же убежденно  говорил Нури-абы о силе знаний, образования, но этого
Гияз,  к  сожалению, совсем  не  запомнил.  А  вот сейчас,  с  высоты своего
возраста, захотел вдруг понять  - почему отец так страстно мечтал, чтобы сын
выучился,  стал  инженером.  Ведь  отцу, хоть  он и работал не покладая рук,
тащить одному  большую семью,- а тогда  с  ними жили еще бабушка и дедушка,-
было  непросто.  Ох  как  приходилось  крутиться  Нури-абы,  тут  не  только
автомобили  ремонтировать  научишься,   любое  ремесло  одолеешь.  Отправляя
старшего  сына, готового помощника,  на  целых  пять  лет  в  далекий Омск и
снаряжая его не хуже других, он брал на свои плечи новый груз забот. И думал
ли он, что, посылая  сына  учиться,  навсегда теряет его? А  может, ему этот
"поход" за знаниями представлялся чем-то вроде паломничества в Мекку, откуда
возвращаются "с особой печатью  на  челе", и печать эта  "действительна"  до
конца дней твоих?  Или, как многие из его поколения, не имевшие  дипломов  и
систематического образования,  был убежден, что  только просвещение  избавит
народ от продолжающих  жить пороков:  пьянства, невежества,  корысти,  лени,
карьеризма?
     А может быть, та  ответственность перед страной и народом, с которой он
связывал образование, привлекали отца?
     Мысли  Гияза  незаметно потекли по иному руслу.  Ответственность?  Чья?
Тех,  кто  учится?  Тех,  кто  учит?  Тех,  кто  учитывает  и   распределяет
специалистов ради нашего блага? Раздробилась мысль, и мелкие осколки ее были
гораздо острее, больнее - это уже волновало самого Гияза.
     Вот  он  -  диск-жокей  Халияр,  дипломированный  агроном,  и  года  не
проработавший по специальности.
     За ним шла сестренка Фарида, юрист с высшим образованием, тоже и дня не
служившая  Фемиде.  Кресло секретарши  в райисполкоме  показалось  ей  более
заманчивым и удобным. Список этот, даже  из  ближайшей родни,  не  говоря  о
знакомых,  товарищах,  соседях, мог  он продолжать до бесконечности. Дома, в
Ташкенте, у него  была знакомая, работавшая секретаршей у какого-то большого
начальника  в Госплане  республики, и несколько раз  так получалось, что  он
обедал с  ней и ее  подружками  в  прекрасной столовой  Госплана.  Обеды эти
запомнились Гиязу не только из-за белизны скатертей и безупречно подобранных
букетов  живых  цветов  на  столах,  и  даже  не  выбором  и  вкусом  блюд,-
запомнились исключительно из-за общения. Он,  единственный мужчина, обедал в
компании элегантных молодых женщин  и девушек,  подружек своей знакомой. Они
мило шутили, говорили об умных и серьезных вещах, и суждения эти были тонки,
не  лишены  юмора  и изящества. Казалось, брось в костер беседы  любую тему,
огонь  не  погаснет, даже не дрогнет пламя, все  было  доступно пониманию  и
суждению очаровательных собеседниц.
     Как-то  он  высказал  знакомой  восхищение ее  подружками: мол, простые
секретарши,  а такой  интеллект,  начитанность,  широта кругозора,  диапазон
интересов и так далее и тому  подобное. На что  его знакомая ответила не без
гордости и кокетства:
     - Обижаешь, Исламов. Все мои подружки с высшим образованием, кое у кого
и  по два диплома,  а  за  некоторыми  даже аспирантура  числится  и  знание
иностранных языков, между прочим.
     А  Исламов  то  ли  был  не в духе,  то  ли нескрываемое самодовольство
знакомой показалось обидным, вдруг завелся:
     -  А мне кажется, непозволительно  и расточительно  иметь  секретаршу с
высшим образованием, тем более с двумя дипломами.  Нисколько  не умаляя и не
принижая  вашего  труда,  считаю,  что  для  секретарши  достаточно годичных
курсов. А  держать специалистов на должностях секретарш,  машинисток в такой
организации как Госплан,  где  должны  знать,  для чего готовятся  кадры,  я
считаю не только безнравственным, но и преступным.
     На этом памятные для Исламова обеды кончились. И только какое-то  время
спустя  он понял, почему  девушки  с дипломами  охотно  идут секретаршами  к
руководителям "с  возможностями". Да, зарплата там не  бог весть  какая, но,
кстати, и не  намного меньше,  чем у  начинающего  педагога или  инженера, а
возможностей у  секретарш куда  больше.  Ну,  хотя  бы  прекрасный  кабинет,
столовая по первому разряду, шанс  получить квартиру,  контакты с торговлей,
да мало ли что еще...
     Ох  как  волновал  этот  вопрос Гияза,  он даже встал  и  пробежался по
поляне, как  по  тесной  комнате. Словно  передразнивая  его,  то  же  самое
проделала  рыжая  белочка, давно наблюдавшая за Гиязом, но Исламов,  занятый
своими мыслями, не замечал ее.
     Собираясь в отпуск,  Гияз хотел  одного - отключиться.  И уж  во всяком
случае не думал,  что  этот вопрос будет  его  здесь  занимать. И надо же...
Теперь он касался не только его, но и ближайших родственников, сестры, зятя.
Нет,  он не  собирался, как  старший  брат, читать  ни  Халияру,  ни  Фариде
нравоучения и приводить примеры благородного  служения  делу, потому  что не
поймут  они его. Он уже успел заметить, что  они  говорят  на разных языках.
Гияз давно  уже сделал вывод: образование сейчас многие  стремятся  получить
вовсе не для того, чтобы  выбрать специальность и определить свою  жизненную
цель,  а  просто  оно  стало  престижным,   тешащим  самолюбие  и  тщеславие
родителей, да и  самих  детей.  Вот почему  Халияр  и  Фарида  скорее  всего
удивились  бы,  если  б  кто-то пожалел, посочувствовал,  что  не заняты они
делом, которому отдано пять лет учебы  в институте. Главное, на  их взгляд,-
диплом -  у них есть. Учиться где  угодно, на кого угодно, лишь бы  получить
диплом.  Понятно,  когда   рвутся   в   медицинский,   в  консерваторию,   в
журналистику, размышлял Гияз,  тут  хоть  какая-то внешняя привлекательность
есть,  призванием,  хоть  и ложным,  объяснить  можно.  Но  когда шестьдесят
процентов  на  факультете  "Водопровод  и канализация"  составляют  девушки,
внешне мало уступающие молодой Софи  Лорен, трудно  поверить, что мечтой  их
была, а делом жизни станет канализация.
     Иногда Гияз завидовал отцу: тот был депутатом, мог говорить с трибуны и
пользовался  этим  при  случае.  Как  хотелось  ему  иногда,  после  горьких
размышлений, открыто, громко поставить проблемы, провозгласить их с трибуны.
О чем бы он сказал тогда? О чем спросил бы?  Наверное, спросил бы у  того же
Госплана, почему  иные таксопарки на треть состоят  из  работников  с высшим
образованием? А торговля, сфера обслуживания, общепит - каков в  ней процент
таких людей?
     Кто-то  ведь  должен  знать,  куда  девается ежегодно  громадная  армия
высокообразованных людей, выпускников вузов, не работающих по специальности.
А ведь девается, если их набирают  в  вузы вновь  и вновь. Наверное, спросил
бы, так  ли нам нужны  ежегодно  тысячи  филологов, журналистов, музыкантов,
искусствоведов,  театроведов.  Задал   бы  несколько  "почему"  Комитету  по
профессионально-техническому образованию молодежи, который, делая в общем-то
большое  дело, - приглашая  ребят в  ГПТУ, - перво-наперво объявляет: от нас
прямая дорога в институт. Хотя задачей ГПТУ, конечно, является не подготовка
абитуриентов  в  институт. Не потому ли и смекнули вчерашние горе-троечники,
что легче на годочек после школы "завернуть" в ГПТУ, получить у добрых дядей
надлежащие  аттестаты,  а  потом уже от  имени рабочего  класса  можно смело
штурмовать  двери столь желанных вузов, где еще пять  лет от сессии к сессии
они, бия себя  в грудь  и называясь рабочими от станка или от мартена, будут
получать  бесконечные  разрешения  на переэкзаменовки  -  и  так  до  самого
выпуска, до получения диплома.
     Наверное,  он  напомнил  бы  и  о  том,  что  если  образование  у  нас
бесплатное, то это  не  совсем  личное  дело обучающегося, деньги-то идут из
общей кассы государства, и обществу не все равно, во что они "вкладываются",
на прихоть или на цель расходуются. Да  разве только в  них,  деньгах, дело?
Настало время подсчитать и другое: на пять лет  изымается из  трудовой сферы
взрослый  человек, пять лет  общество кормит его в надежде, что он  сторицей
вернет   затраченное.  А  если  он  сразу   после  института  в  диск-жокеи,
секретарши,  официантки, таксисты? Никто  не  спорит,  прекрасные  и  нужные
профессии, но при чем здесь высшее образование за  счет  народа и  пять  лет
сидения на шее общества? И  это тогда, когда каждый забор пестрит  листками,
взывающими: "требуются", "требуются", "требуются"...
     Наверное,  он  бы не  только задавал  вопросы  с  этой  трибуны,  но  и
рассказал бы, как  теряется, принижается  в последние годы  инженерный труд.
Личного опыта, собственной судьбы для примера было бы достаточно...
     Нет, не принес лес Исламову покоя: не удалось отдохнуть, перевести дух.
И еще более взволнованный, вспугнув на  прощание белку, зашагал он по шпалам
обратно к Озерному.
     Приближаясь к поселку,  Гияз  вспомнил, что нечто подобное  волновало в
последние годы и отца, наставника многих комбайнеров района.
     Однажды в составе  делегации передовиков  сельского  хозяйства Нури-абы
был  за границей.  Показывали  им  там  разные  фермы,  молочные  комплексы,
комбикормовые  заводы  и  птицефермы.  Непонятно  зачем,  но  повезли  и  на
стекольный завод. То  ли  завод оказался под  рукой, то ли слишком известные
изделия выпускало это ничем не примечательное на вид предприятие.
     Водили по цехам, чистым и светлым, полностью автоматизированным, водили
по цехам,  где кое-где мелькали  люди, и в  тех, и в  других - ряды  и  ряды
поточных  линий,  по  которым,  чуть позвякивая,  уходила на склады  готовая
продукция. Наконец привели на территорию, где трудились стеклодувы,- работа,
в  которой  мало что может изменить  время и  автоматика; здесь и  рождалась
продукция,  прославившая  завод  на весь  мир. Не было  тут внешнего блеска,
стерильной чистоты, да и не нужна была она здесь.
     Нури-абы, конечно, слышал о  работе волшебников-стеклодувов,  но видеть
своими глазами... В мгновение ока выдуваются шары,  вазы причудливой формы -
успевай только смотреть  за мастерами, жидкое текучее стекло  вмиг застывает
радугой - не зевай! Факиры, тысяча и одна ночь!
     При  каждом мастере  работали  ученик  и  подмастерье,  да  без  них  и
немыслима   работа  любого  виртуоза.   Подмастерьям  этим,   как  объяснили
делегатам,  по  четырнадцать-пятнадцать  лет.  Цех  горячий,  копоть,  сажа,
мальчишки в прожженных кое-где  рубашках выглядели замурзанными. В делегации
было  несколько  солидных  женщин,  мало похожих  на  передовиков  сельского
хозяйства  и  неизвестно  как  попавших в  группу  к колхозникам.  Они-то  и
испортили  Нури-абы настроение.  Ни  само  стекло,  ни  виртуозное  владение
мастерством стеклодувов их нисколько  не волновали, они были озабочены одним
- как  бы не испачкать здесь свои светлые пальто. А когда осмотр закончился,
они, конечно же, не могли не высказать своего мнения.
     - Бедные дети, бледные дети. Посмотрите, какие они грязные, уставшие...
- причитала одна.
     - А стекло-то горячее, обжечься можно,- вторила ей другая.
     - Слава  богу, у нас  такого нет  и в помине. Труд  охраняется законом,
раньше восемнадцати  в  такие  цеха и  на порог  не пустят,- гордо заключила
первая.
     - А  я не вижу здесь  ничего страшного,-  перебил Нури-абы. -  Когда же
учиться, как не в такие годы? В четырнадцать не грех и лишний раз нагнуться,
и  услужить  старшему, и переспросить  не зазорно, гордость  еще  позволяет.
Такой  школе цены нет, лет за  пять-шесть, глядишь, и готовый мастер выйдет,
который все знает,  все умеет: и как уголек разжечь, и как готовую продукцию
упаковать,- все  им  приходится  одолеть,  и  не на словах, а  на  деле.  Вы
посмотрите, какие  молодые  у них мастера, большинству до тридцати далеко. А
работа каждого - загляденье, хотя без ОТК работают.
     К труду чем  раньше приучать,  тем  лучше. А мы  своих  до восемнадцати
опекаем  разными указами  да  инструкциями,  а  они  уже в  учениках  ходить
стесняются  - через год-другой  у него  своя  семья,  глядишь, будет.  Вот и
отделываемся  краткосрочными  курсами,  а  потом до хрипоты  спорим,  почему
продукция у нас некачественная.
     -  Вы неправы, неправы!  - накинулись на него женщины. - Вы в корне  не
понимаете нашей политики о всеобщем среднем образовании. Разве вы, человек с
депутатским значком, не  знаете:  дети  у нас единственный привилегированный
класс!
     - Слова это все,  слова,-  ответил раздраженно  Нури-абы. - К какому же
классу,  по-вашему, нужно  отнести старость, если она, увы,  и в детстве  не
успела  попользоваться  такой  привилегией?  А  детство  -  пора  долгая,  и
действительно оно  должно быть радостным, только наша  задача не  затягивать
его  бесконечно и  уметь видеть разницу между  пионером и четырнадцатилетним
комсомольцем.
     Спор  этот  продолжался  у  них еще  в гостинице  и  испортил  Нури-абы
впечатление от интересной и полезной поездки.
     На другой день, в  субботу, топили баню. Летом делают это нечасто: река
под боком, казенная баня на соседней улице, во дворе теперь у каждого летний
душ,  да и хлопотное это  дело. Баня была затеяна  матерью в  честь  приезда
Гияза, он-то в новой  бане не парился ни разу, да и всех детей ей захотелось
увидеть за  столом. Две другие дочери  - Гульфия и  Альфия жили  отдельно, в
разных  концах  поселка. Еще  отцом  была  заведена традиция в  банный  день
собираться  всем за родительским  столом.  В  этот  день загодя мать ставила
тесто  на мясной пирог с  рисом  -  балиш, Нури-абы доставал из подвала,  со
льда, холодный кумыс.
     Топить баню пришел старший  зять,  Алексей, муж Гульфии, рослый молодой
парень, работавший еще  вместе  с отцом в  колхозной мастерской. Халияр  был
дома, но, как понял Гияз,  толку  от  него было мало,-  мать посылала  его в
магазин за покупками, заставляла убирать во дворе.
     Алексей,  человек немногословный, видимо,  баню с Нури-абы  готовил  не
раз, и сейчас делал  все не торопясь,  основательно, в известной  только ему
последовательности. Гияз с  удовольствием помогал ему,  представляя  отца за
такими немудреными  житейскими  хлопотами.  Баня, как пояснил Гиязу Алексей,
сочетала  в себе, казалось,  несочетаемые  системы:  и русскую,  и модную  в
последние годы  финскую, даже какая-то глубокая и толстостенная бочка стояла
в парилке, представляя, как с усмешкой пояснил Алексей, японскую систему...
     Он объяснил  Гиязу и  ритуал  купания,  заведенный  тестем.  Первыми  в
готовую  баню идут женщины,  потом  мужчины  и парятся  до тех  пор, пока не
скажут  им,  что  стол  накрыт.  Пельмени  и  пироги  Нури-абы   любил,  что
называется, с пылу, с жару. А затем самовар - до звезд, до полуночи.
     Когда сестры,  шутя и  озоруя, прихватив с собой  детей,  пошли в баню,
мать почему-то  отказалась,  сказав,  что  пойдет  перед  сном  одна,-  баня
Исламовых долго держала  тепло.  Зять Федор мечтательно  сказал:  "Эх, пивка
бы..." И все  почему-то  разом глянули  на Халияра. Достать -  это  по части
Халияра,- тут же определил Гияз.
     - Далековато до пивзавода, на велосипеде не меньше часа  потеряю, а мне
тоже хочется попариться,- сказал Халияр, поглядывая на тещу.
     Мать  ничего не ответила, но ушла в дом и вернулась с ключами от гаража
и машины. Халияр прямо-таки кинулся
     к ней. Из подземного гаража медленно выехала  на дорожку белая "Волга",
та самая, которую отцу вручили на ВДНХ. Гияз видел ее впервые.
     - Красавица!  -  вдруг  вырвалось у Федора. Он  знал,  что Гияз  машины
раньше не  видел и,  живя уже  неделю,  ни разу не спрашивал о ней, на речку
ездил на велосипеде, по Озерному гулял пешком.
     -  Батько, бывало, усадит  нас, зятьев,  на эту  машину, и  с  ветерком
куда-нибудь на  речку,  в  лес. Теперь  ты, Гияз, старшой,  прокати-ка нас с
шиком  по Озерному, давно  машина  не показывалась  на улицах,  кое-кто  уже
поговаривает, мол, продали и  пропили зятья  исламовскую машину. Да  и нам в
машине, может, вспомнится доброе время,  когда был жив  батько Нури,- сказал
вдруг Алексей, приглашая Федора и Гияза к машине.
     Халияр нехотя вылез из кабины и передал ключи.
     Федор с Алексеем сели вместе на заднее сидение, Халияр обошел машину  и
плюхнулся рядом с Гиязом, буркнув:
     - Я покажу, как ехать.
     - Нашел кому показывать,- сказал сзади сквозь смех Федор.
     Гияз включил зажигание, и машина плавно тронулась с места. Мать открыла
ворота и улыбнулась Алексею, помахавшему ей из приоткрытого окна.
     "Наверное, Алексей  был любимым зятем у  отца",- почему-то подумал Гияз
и, обернувшись, улыбнулся ему.
     Халияр пропадал на  заводе  долго,  и Гияз уже засомневался, добудет ли
тот пива. Все-таки суббота, лето...
     Но Алексей, улыбаясь в усы, которые отпустил на манер тестя, сказал:
     - Халияр  у  нас в Озерном знаменитость, диск-жокей, а  большинство его
танцоров  работают  на пивзаводе.  Да  к тому  же Фарида  через  райисполком
пробивает открытие пивбара, и  Халияр, наверное,  будет  там заведующим, так
что на пивзаводе он уже свой человек.
     -  Ну и агроном... - успел только сказать Гияз, как в воротах показался
улыбающийся Халияр с ящиком пива.
     Странно, но  эта недолгая  поездка за пивом  в отцовской машине  как-то
сблизила Гияза с мужьями сестер.
     На  другой  день,  вспоминая  послебанное  застолье,  прошедшее  шумно,
весело,-  и пирог, и пельмени  удались на славу,-  он все-таки чувствовал  в
разговорах какое-то напряжение, исходившее от сестер.
     Мать умело гасила готовую вот-вот вспыхнуть перепалку,  переводя беседу
в другое русло, а то превращая все в  шутку, смех. Гияз давно уже  откололся
от своей семьи, и  ее язык  был не вполне понятен  ему,  но не  все было так
смешно, как казалось,  -  это  он ощущал. Меньше  всего  он понимал  сестер.
Помнил  их  негромкое детство - для  них он  действительно был тогда старшим
братом,  и разница  в  возрасте, казалось,  никогда  не будет преодолена.  В
мусульманских  семьях  старшинство  почитается,  а  семья  Исламовых была  с
традициями,  с культом мужчины-кормильца, продолжателя рода.  Правда, сестры
выросли без  брата, разве что в каникулы он  бывал дома на правах гостя, где
сестры  жили  хозяйками.  И  хотя в  доме постоянно упоминалось,  особенно в
студенческие годы,  его имя,  отсутствовавший брат превращался  почти в миф,
нечто бестелесное, а потому, на их взгляд, в существо бесправное.
     В  какие-то  минуты  ему казалось,  что  они  хотят  спросить  его  без
обиняков, в лоб: зачем приехал? Что  тебе надо? Что есть в тебе от Исламова,
кроме фамилии? А может, еще жестче звучали бы их вопросы?
     Но ему от таких  размышлений становилось стыдно,- в чем же я подозреваю
своих единокровных сестер? - и он гнал прочь эти мысли.
     "Я, усталый, издерганный горожанин, запутавшийся в жизни, приехал домой
перевести  дух и,  может  быть,  здесь понять,  что  потерял, что  приобрел,
поразмыслить,  как мне  жить  дальше,  ведь  мне уже сорок,  и я не успел ни
дерева посадить, ни дома своего построить,  ни сына  вырастить.  Думал здесь
понять  себя  и  род  свой,  ведь  я  не  какой-нибудь   безродный  обсевок,
перекати-поле -  корни-то  мои не отсохли  совсем.  Пусть что капля в море -
Озерное, не на всякой карте отыщешь, но  и здесь живут люди  и знают они - я
сын Нури Исламова, и думают, наверное, что и я не зря топчу эту землю".
     Так примерно хотелось сказать  Гиязу сестрам  своим о себе,  но ведь не
спрашивали  по-людски, а  все какие-то каверзные, недобрые  вопросы, намеки,
укольчики... и все с подтекстом, понимай, как хочешь. А  мать чует  подвох в
словах  дочерей, которым  она, увы,  уже  не указчик, мечется и  разрывается
между дочерьми, с которыми  старость доживать, и сыном, которого случайно, а
может, и неслучайно занесло в отчий дом.
     Вот   если   бы   жив  был   отец!  Как  поздно  мы   произносим  столь
сакраментальную фразу! Лишь когда осознаем, что никому и никуда  не убежать,
а от себя тем более.
     Так,  задумавшись, он  долго стоял  во дворе  рядом с  машиной, которую
почему-то не поставили на ночь в гараж. И вдруг Фарида, наблюдавшая за ним с
открытой террасы, сказала, обращаясь к нему, но так, что слышно было в доме:
     -  Не  можешь,   дорогой  братец,   машиной  налюбоваться?  Прав  Федя:
красавица, милее родни любой. А для сердца мужского - магнит многотонный, не
одного тебя притягивает, так что любуйся, не таись, долго сдерживался...
     Гияз стоял рядом с "Волгой", но машины не видел, мысли были о другом, о
себе.  И оттого он сначала не  понял,  о чем это сестра, но вдруг взгляд его
уперся в сияющий никелем бампер, и он словно очнулся.
     Цепь  вчерашних  сестринских   недомолвок  замкнулась.   Он  понял   их
беспокойство  и  суету: решили, что он приехал делить отцовское наследство и
что машина,  конечно, достанется ему.  Оттого и  злобятся: им  кажется,  что
"Волга"  уже  тю-тю, потому и не  находят себе места,  готовы  родного брата
обвинить в чем угодно...
     Вдруг  мелькнула  мысль:  "Слава  богу, не  дожил  отец  до этих дней".
Кощунственная мысль,  но она  отвлекла,  дала  силы  не ответить на  гадость
сестры гадостью.
     Плевать на машину! Даже две "Волги"  не могли бы принести ему  счастья,
ибо  мучает  его  сейчас  совсем  другое, и  этого другого сестры понять  не
смогут. Вот отец... Он бы понял...
     ""Волга""  вам, значит, не дает покоя..." - крутилась неотвязная мысль,
но  ничего  путного,  враз решающего  эту  проблему  в голову не  приходило.
Оставаться во дворе или возвращаться в дом, где из комнаты в комнату, словно
подглядывая  за ним, сновали сестры,  с которыми  он  сейчас должен сесть за
один стол завтракать? Вновь выслушивать их недомолвки, скрытые упреки у него
не было  сил  -  боялся сорваться, нагрубить.  И  эта  ссора,  больше нужная
сестрам в их каких-то неведомых и непостижимых для его ума  планах, огорчила
бы  мать, которая  после смерти отца  и  так  сильно сдала. Нет,  не  мог он
доставить сестрам такого удовольствия. И вдруг пришла  идея, которая если не
решала проблемы, так по крайней мере избавляла его от общества сестер на все
воскресенье, а уходить сегодня, как он понял, они не собирались.
     Он быстро прошел к себе в комнату,  торопливо побросал в дорожную сумку
какие-то необходимые вещи и вернулся к машине.
     "Съезжу-ка я в Оренбург, погуляю, может, в дороге решу, что мне делать,
как быть". И он,  никого не предупредив, выехал  со  двора. "Пусть помаются,
куда это я с машиной запропастился",- подумал он и впервые за тягостное утро
улыбнулся...
     Дома,  в  Ташкенте,  в  одном   подъезде  с  ним   жил  судья,  человек
общительный, справедливый, хлебосольный. Все свободное время  он проводил во
дворе,  и благодаря его стараниям  двор у них был зеленый, ухоженный,  что в
общем-то неудивительно для Ташкента. И все же был он особенный и  совсем  не
походил на  обычный  жэковский двор.  Под тенью  виноградников стояли  у них
айваны, столы, за которыми  время от времени шумели свадьбы и иные застолья.
Была и  печь  на три казана, где каждый желающий мог приготовить на открытом
огне плов или казан-кебаб, а это совсем не то, что готовить на газовой плите
- и все это благодаря  стараниям и  энергии их домкома Закирджана-ака.  Гияз
переехал  в этот дом, считай, на  все готовое,  двор  уже  имел свое лицо, и
поначалу   он  стеснялся   пользоваться   благами   ухоженного   двора.   Но
Закирджан-ака, увидев его как-то вечером на  балконе, пригласил на айван, на
чайник кок-чая. С того дня  он и  сдружился с судьей. А  когда  Гияз в  одно
воскресенье, никого не предупредив, переложил печь-времянку  на капитальную,
увеличив  число казанов  до  четырех, и облицевал ее  разноцветным  кафелем,
стали  его  называть  правой  рукой,  помощником Закирджана-ака,  что весьма
льстило Гиязу. Из-за общих интересов по двору,- а дел там было немало,- Гияз
часто общался с судьей. Иногда Закирджан-ака приходил с работы расстроенный.
Переодевшись в полосатую  шелковую пижаму, сохранявшую до сих пор непонятную
привлекательность для восточных людей,  судья по привычке выходил  во двор с
лопатой или кетменем, а чаще всего  со  шлангом  для  полива  двора  и сада.
Поначалу он копошился, что-то  делал, но  обычно  в такие дни в конце концов
усаживался где-нибудь на  одной из многочисленных садовых скамеек или шел  к
любимому  айвану. Не  выпуская из рук  кетменя или опершись  на него,  сидел
долго, погрузившись в свои безрадостные думы. Если с балкона своего третьего
этажа Гияз видел такую картину, он  немедленно бросал все свои дела  и бежал
вниз. Он знал - у старика больное сердце. Отвлечь его от дурных мыслей Гиязу
никогда не удавалось, но дать ему выговориться было необходимо, Исламов умел
и любил слушать. Судью не  волновали  пустяки,  мелкие  неудачи, старик  был
по-восточному мудр и несуетлив, и боль его становилась болью Гияза.
     -   Знаешь,   дорогой   Гияз,-   говорил  судья,   поворачивая  к  нему
взволнованное  лицо, - я  ведь  родился и  вырос  в столице,  здесь  учился.
Ташкент  долгие годы  не  был  таким громадным,  многолюдным,  как сейчас, и
потому  я знал многих, да и меня, пожалуй, знали. В свое  время я  был самым
молодым  судьей  в  городе. Занимался и  я  в  жизни  серьезными делами, это
сейчас, последние десять лет, взялся вести дела  гражданские. И удивительно,
за  эти  годы  резко подскочил  процент  дел о  разделе  имущества,  ведутся
нескончаемые тяжбы между  наследниками, между  родными братьями  и сестрами,
между единокровными детьми. Вы думаете, почему я сегодня такой расстроенный,
хотя давно уже моя работа  других чувств не вызывает?  Скажу вам откровенно:
потому,  что я вел  дело о разделе имущества  человека, которого знал лично,
общался  с  ним, уважал. Удивительный был  человек,- и судья назвал фамилию,
которая ничего не говорила Гиязу.
     И   отвлекаясь,  уходя  в  воспоминания,  Закирджан-ака  рассказывал  о
человеке, о времени и о себе, если судьбы их как-то переплетались.
     -  Знаешь,-  продолжал он,  возвращаясь в день сегодняшний,-  я  ведь и
детей его знал, некоторые на моих глазах выросли. Говорю им: как же вы дошли
до жизни  такой?  С родной  сестрой ковер поделить  не  можете,  и отцовские
золотые часы для вас не память, а предмет скандала! Даже по таким мелочам не
могут разойтись по-человечески,  а что уж делается, когда  тяжба идет  из-за
дома, машины, дачи, крупных денежных вкладов? Враги ведут себя  благороднее,
чем родня  в таких случаях.  Думаете, до суда не пытались их мирить? Друзья,
соседи, сослуживцы, родственники,  махалля -  никто им не указ,  да  и судья
тоже. Сколько раз давали мне  отвод, мотивируя это  тем, что  я веду дело на
эмоциях, а не на фактах. А факты  у них у каждого свои. Иногда  я думаю: как
хорошо, что ушедший не видит этой мышино-змеиной возни, недостойной людей, и
что бы он сделал, если б предвидел подобное? Облил  бы керосином  да сжег бы
эту машину,  облигации, дачу?  Растолок бы в порошок серьги и кольца,  из-за
которых дети его стали заклятыми врагами? Вот что занимает меня, дорогой мой
сосед...
     Судья порою надолго замолкал, - наверное, у него перед глазами вставали
процессы,  так  измучившие его больное  сердце.  Старик  признался однажды с
горечью,  что после иного дела, точно спортсмен-марафонец, теряет в  весе до
пяти килограммов.
     В  последний раз, незадолго до отъезда Гияза,  весной, когда  уже буйно
распустился  их сад и  дел во дворе  - обрезать и  белить деревья, поднимать
виноградник  и  красить  забор  -  было  предостаточно,  вновь  захандривший
Закирджан-ака опять разговорился с Гиязом:
     - Ну  ладно, еще  можно  понять  скандалы в простых семьях, где люди не
очень образованные,  тонкие... Но ведь умирают люди знаменитые, известные не
только в республике,  иногда на весь Союз,  и порой происходит то же  самое.
Поберегите  имя отца, матери,  рода своего, наконец, - кто только и на каком
только уровне ни обращается к наследникам, и слушать никого не хотят в своей
алчности,  и  обрастает  доброе имя родителя,  как  снежный  ком, сплетнями,
домыслами, выдумками. Был большой  человек и нет его, один анекдот остался -
детки родные или родня постарались. Наверное,  читали в "Известиях" - умерла
известная балерина,  удивлявшая  весь  мир своим  талантом. Прославила народ
свой, республику. И  та  же  история, только  тут  матери родной и родне  ее
неймется, все хотят счеты с зятем свести. Не желают понять, что дочь их была
женой этого  человека,  матерью его  детей, а потом уже известной балериной.
Город  мирил, республика мирила,  а теперь  уже  вся страна через  уважаемую
газету хочет если не помирить, так хоть прекратить склонять имя талантливого
человека на всех перекрестках. Как  думаешь, удастся? - спрашивал неуверенно
умудренный жизнью судья Гияза, а тот только пожимал плечами в ответ.
     Нет,  не зря припомнился Гиязу на проселочной дороге, пока он выбирался
на  шоссе Актюбинск-Оренбург,  Закирджан-ака. Расстроенный  судья чаще всего
говорил об одном и том же, только менялась ситуация и иные люди были втянуты
в тяжбу.
     Слушая Закирджана-ака,  Гияз  то  ли  по молодости  лет,  то  ли  из-за
отсутствия  подобного  жизненного опыта почему-то  всегда думал,  что  такое
происходит  только в больших городах, где люди живут  отчужденно, каждый сам
по себе.  Выходцев из маленьких селений,  как  бы  долго они  ни  прожили  в
городах, часто тянет на сравнения с родными местами, хотя там, в отчем краю,
они не были уже по многу лет. Вот и Гияз почему-то в таких беседах  мысленно
тянулся к Озерному и, конечно, с полной уверенностью думал - там такого быть
не  может, у нас  другие люди.  Память из  прошлого оставляет нам чаще всего
доброе. Да и что могут делить люди в Озерном, думалось  ему. И виделось село
с покосившимися  от времени хатами, осевшими,  почерневшими от снежных зим и
осенних  ливней плетнями -  Озерное  его  отрочества. Какие  уж  тут вклады,
машины,  дачи? А  подумать, что нечто подобное может  произойти с ним?  Нет,
такое  никогда  не  приходило  в голову, хотя наслушался  он  этих невеселых
историй достаточно.
     А может, уверенность его  в  высокой  нравственности людей  из глубинки
была не только его заблуждением? Вон сколько книг в последние годы  написано
о селениях, подобных Озерному,- и чаще всего в тех книгах самое светлое -  о
родных местах: и люди там лучше, и вода слаще, и что ни девушка - красавица,
что  ни парень  - золотые руки. А  душа у каждого  -  чище родниковой  воды.
Откуда же тогда в городах берутся подонки, если более половины жителей  их -
выходцы из подобных Озерных? Нельзя же всерьез утверждать, что их  покалечил
город...  Наверное,  жизнь так  стремительно  меняется, что даже  писателям,
инженерам человеческих душ, не удается что-то  в ней уловить  и предупредить
род человеческий: "Люди, берегите друг друга!"
     Так  думал Гияз  на  полупустынном  шоссе в  воскресное  утро.  Стрелка
спидометра металась  за отметкой "140", но скорости он  не чувствовал. Мысли
его перескакивали от Озерного к Ташкенту, от прошлого к  будущему, и  каждый
раз, словно бумеранг, возвращались к дню сегодняшнему.
     Родимая земля, отчий дом - нет, не вызывали  они  у него разочарования,
просто  жестче  стал  взгляд.  А все прошлое  восприятие  казалось киношным,
книжным, надуманным. Жизнь-то во сто крат сложнее любой проблемной книги. Ну
ладно,  не  получился  отпуск,  и  родная земля  не придала  сил, на которые
вообще-то рассчитывал, опять  же по книжной аналогии. Но нет худа без добра.
Ты, кажется,  понял:  твое место  там,  в  Ташкенте, и никто тебе теперь  не
поможет, не  подскажет - пути свои мы выбираем сами.  Жизнь  все-таки в этом
предоставляет  шанс  -  надо  быть объективным.  Разве, чтобы понять это, не
стоило приезжать и даже в чем-то разочароваться?
     Впереди показался мост, весь в строительных лесах,- видимо, в половодье
повредило  фермы,-  и  Исламов  сбавил  скорость.  В приоткрытое окно ударил
свежий запах реки, и он  напомнил Гиязу Илек, реку его детства. Он осторожно
переехал мост и невольно притормозил.
     Впереди,  насколько  хватало  глаз,  змеилась в зеленых  берегах  тихая
утренняя река.  Медленно несла она  свои воды, журча на перекатах, темнея  в
редких затонах, шелестя молодой осокой на заболоченном мелководье, и тонкий,
едва заметный пар,  словно туман, поднимался кое-где над водой, а с высокого
берега тень столетних вязов темным зонтом перекрывала слабую в узких берегах
жемчужную полосу воды.
     Низкий берег ее, покрытый густым тальником, переходил в луга,-  видимо,
широко  по  весне разливалась река. И пойма эта,  повторяя изгибы реки, тоже
уходила далеко, но конец ее Исламов  все-таки  видел. В лугах недавно прошел
первый укос, потому что тут и там стояли небольшие копешки сена, а трава уже
снова пошла в буйный рост - чувствовались близость и щедрость реки.
     Было тихо,  безлюдно, лишь вдали, как и в Озерном, слышался шум далеких
поездов, и звук этот над просыпавшейся рекой  будил в душе отрадные,  чистые
воспоминания.
     Глядя  на раскинувшиеся внизу луга, Гияз видел,  как в детстве, ночное,
костры,  стреноженных коней,  шаловливых  жеребят,  слышал  храп  породистых
скакунов  и  нетерпеливое  ржание  кобылиц  в  ночи.  Только  не   мог  ясно
представить мальчишек  из соседних казачьих  станиц и  татарских аулов,  для
которых  эти луга, наверное,  были общими, слишком мала и  слаба река, чтобы
одарить  людей  еще  одним  лугом. Нет,  не  мог  он  представить  мальчишек
транзисторно-магнитофонного поколения в  тихом ночном.  Хотя  знал точно: не
перевелись  в  этих станицах и  аулах  лошади, и каждую весну  и  осень то в
татарском ауле на сабантуе, то  в  станицах на празднике урожая устраиваются
скачки и джигитовки, на которые съезжается народ отовсюду, даже из города...
     И джигитуют,  конечно, парни,  ох какие  лихие парни, и школой  для них
становится ночное. Пока не исчезнут на земле кони, всегда будет ночное, одно
из  самых  удивительных  и  волнующих  моментов  отрочества,  а  значит,  не
переведутся на  земле лихие джигиты.  Просто  другое время -  другое ночное,
наверное.
     Он стоял  долго, и одна  картина перед глазами сменялась  другой, он то
заглядывал в прошлое, то  видел будущее,  и думалось  здесь  на просторе,  у
реки, легко. В поднявшейся траве он разглядел след конной  косилки,  а потом
увидел съезд в луга. Ехать дальше ему расхотелось. Куда? Зачем?
     На  высоком берегу,  за вязами, угадывалась  большая  казачья  станица.
"Сегодня  воскресенье, базарный  день, наверное,  еще успею",- подумал Гияз,
почувствовав, как проголодался. Он развернул машину и поехал  по проселочной
дороге вдоль  высокого берега: где-то дорога должна была свернуть  к селу. В
казачьей станице  Гияз бывал  не  раз,  отец  брал  его на базар,  а однажды
Нури-абы чинил английский двигатель на старой казачьей  мельнице, и жили они
вдвоем на постоялом  дворе станицы  целую неделю. Гияз тогда  никак  не  мог
взять  в толк, почему  местных  называют  казаками -  ведь  говорили они  на
русском языке, как и  их  соседи в  Озерном,  да  и  внешне ничем  от них не
отличались,  разве  только  стар и млад носили фуражки с лаковым козырьком и
красным околышем.  Еще запомнилась станица сплошь белыми ухоженными  хатами,
ни одной развалюхи, как у них в Озерном,  и вишневыми садочками. И почему-то
запала в память фраза,-  отец сказал ее  кому-то, когда они  вернулись после
ремонта  мельницы, наверное,  спрашивали о казачьем житье-бытье:  "У казаков
порядок строгий:  лес  береги,  реку береги, луга береги  - потому и  крепко
живут".
     Тогда, мальчонкой, он не  понимал, почему нужно беречь реку, лес, луга,
пашню,  - казалось, они сами по себе,  всегда были и будут.  При  чем  здесь
человек?
     Станица,  в  которую  он въехал минут через десять, ничем не напоминала
казачье село, в котором он был тридцать лет назад,- ныне  оно было похоже на
Озерное,-  время  безжалостно  нивелирует   наш   быт,   стирая  самобытное,
индивидуальное.  Судя  по вывескам,  станица ныне  превратилась  в  районный
центр.
     По пыльной разбитой главной  улице райцентра, которую  неведомо когда и
невесть как заасфальтировали, Исламов,  не расспрашивая  никого, выбрался  к
базару.  Лишь  базар,   уже  мало-помалу  начинавший  расходиться,  терявший
напряжение и азарт, напомнил  Гиязу  казачью  станицу его детства. У  ограды
стояли подводы, брички и даже пароконный крытый фургон, на манер ковбойских,
с которого продавали визжавших поросят. Гияз поставил машину  в разноцветный
ряд  "Жигулей" и  поспешил к  торговым лавкам. Но как ни  спешил, не смог не
замедлить шаг у старинной, изгрызенной степными аргамаками, коновязи. Где, в
каком месте и когда еще увидишь стоянку для лошадей? Наверное, нынешние дети
и  не подозревают, что для  них были раньше специально отведенные места, как
сейчас для автомобилей и велосипедов.
     У коновязи на привязи стояли, испуганно кося глазами и нервно перебирая
тонкими ногами, несколько лошадей.
     На двух из них были высокие казачьи седла, роскошные, старинной работы,
и сбруя вся  в черненом серебре, отчего казалась она невероятно  тяжелой,  и
даже стремена были серебряные, высоко подтянутые.
     "Иметь  таких лошадей  и так содержать их  могут лишь истинные  казаки,
каких уже мало осталось",- подумал  Гияз. И словно подтверждая  его мысль, к
серому в яблоках коню подошел сухощавый и мускулистый старик. Конь, чувствуя
хозяина, потянулся к нему губами, затанцевал.
     - Ну, милый, успокойся,- сказал тот, теплея глазами, и старческий голос
выдал его преклонный возраст.
     В коротенькой,  кое-где прожженной,  а может, простреленной черкеске  с
пустыми  газырями, сохранившейся  со  времен  его  молодости,  в  щегольских
хромовых сапогах и круто заломленной новой казачьей фуражке  старик выглядел
лихо. Вдруг  ястребиными глазами он  выхватил у  коновязи  Гияза,  и в  этом
взгляде, инстинктивном, цепком, был извечный страх хозяина за любимого коня,
он словно почуял вблизи  цыгана-конокрада, как, наверное, всегда безошибочно
чувствовал их в молодые и удалые годы.
     Старик  не  ошибся,  Гияз любовался  именно  его  рысаком.  - А,  пеший
татарин,- сказал он как  бы разочарованно, сгоняя с лица  тревогу, но словно
дразня  и укоряя, продолжил:  - Смотри, любуйся,  у вас  таких красавцев уже
нет, не тот пошел  нынче татарин... - И после паузы грустно заключил: - Да и
казак тоже...
     Конь,  почуяв  в  голосе  старика  неподдельную  печаль и  будто  желая
прервать  неожиданный  разговор,  шагнул  к хозяину. Старик  нежно обнял его
красивую голову  и,  прижавшись  к мягким ноздрям  своего  любимца,  уже  не
замечая Гияза, приговаривал: "Терек... ну  же, Терек". На  тонкой старческой
руке, поглаживавшей шею коня, болталась казачья нагайка.
     И  единственный раз в жизни Исламов, пожалел, что не имеет фотоаппарата
и не умеет фотографировать.
     На базаре в продовольственной лавке  он выпросил  пустую коробку из-под
кубинского  рома.  Шум, толчея, смех, шутки, громкий  разговор  взбудоражили
Гияза, заразили азартом, и  он, балагуря, как и все  вокруг,  быстро накупил
всякой  всячины.  В  молочном  ряду   купил  банку  домашней  простокваши  и
знаменитой казачьей брынзы, тут же  рядом  взял десяток яиц. Уже продавались
первые  помидоры  и огурцы, но, видимо,  цены  кусались, покупателей  в этих
рядах  не было, и потому  торговки ему  обрадовались. На  выходе с базара он
прихватил и хлеб - целый каравай, пышный, еще теплый. В сельские пекарни еще
не пришла механизация-автоматизация, и хлеб  мало чем отличался  от домашней
выпечки.  Когда  он вспомнил у моста про базар,  у него  затеплилась  тайная
надежда  купить здесь икры  и рыбы,  настоящий  белужий  бок. Из  той давней
поездки, когда  отец  ремонтировал двигатель на казачьей мельнице,  у него в
памяти осталась сцена,  про  которую он  часто рассказывал, но мало кто  ему
верил.
     Когда  Нури-абы починил мельницу  и сделал пробный помол, мельник здесь
же  на мельнице,- не последнее  место  в селе!  - организовал  угощение.  По
такому случаю зарезали  барана, чтобы работала  мельница долго и  надежно на
радость станичникам. Резал барана и свежевал тушу сам Нури-абы. На застолье,
кроме мельника, были приглашены какие-то  уважаемые старики и староста, хотя
и  негласный, неофициальный, но  имевший реальную власть над казаками. Здесь
на мельнице Гияз впервые и попробовал икру, которую ели большими деревянными
ложками  из  глубоких  липовых мисок,  и  рыбу  -  розовую, жирную, вкусную,
которую мальчик поначалу принял за какое-то диковинное мясо, такими большими
и  толстыми были  куски.  Все  хвалили  работу  отца, выпивали  за  здоровье
мастера. Тут же за столом и  рассчитались с  ним. Во дворе  мельницы  стояла
наготове  запряженная пароконная подвода, на которой их привезли из Озерного
и на  которой должны  были доставить  домой.  Когда  отец  с  сыном вышли  к
подводе, мельник вынес связанного за ноги барана.
     - А это тебе, мастер, от меня лично,- и положил его в телегу, устланную
свежескошенным сеном.
     Староста что-то шепнул вознице  и, усевшись вместе  с'  ним,  загадочно
улыбаясь, велел трогать. Где-то на краю села телега остановилась, и староста
пригласил Нури-абы с Гйязом в неприметный подвал.
     Длинный  низкий  подвал,  крытый толстыми, в два  наката бревнами,  был
темен, и возница со старостой зажгли  сразу два больших  керосиновых фонаря.
Внутри стоял ледяной холод, хотя льда не было, видимо, где-то  совсем  рядом
проходили подпочвенные воды,- раньше в том, где  строить и  как, знали толк,
хотя  вроде и не  учились столько, как  сейчас. Лампы  медленно разгорались,
отгоняя  тьму шаг за  шагом, и Гияз вдруг увидел десятки огромных рыб с него
ростом и поболее, которые висели  на железных крюках головами вниз. Староста
обходил, трогая  и  как бы обнюхивая каждую.  И  вдруг, найдя достойную  его
внимания,  остановился, вынул  из-за голенища  сапога  длинный нож, быстрым,
ловким движением вырезал из спины три длинных толстых куска и молча протянул
отцу.  Затем  он  направился к боковой стене и  поставил  фонарь  на широкую
деревянную полку.  Полки в два ряда уходили в темноту, на них лежали большие
черные шары, величиной с футбольный мяч.
     Возница подал  не  то небольшое  ведро, не то бочоночек, и староста все
тем  же ножом как  масло разрезал один шар пополам,  рукой уложил в ведерко,
заполнив его до краев, и передал все это ошеломленному Гиязу.
     - Это от  общества,  от  мира  казачьего,  мастер,-  и  староста  низко
поклонился отцу.
     Но сколько Гияз ни  выглядывал сейчас, ни открыто,  ни тайком  рыбой  и
икрой  на базаре  не торговали. А  сколько ее было в этих краях, когда-то он
видел сам. И теперь запоздало он понял отцовскую фразу: реку берегут...
     Зато, выискивая продаваемую  тайком икру, он наткнулся на цыган,-  нет,
не конокрадов,  последние казачьи кони вряд ли их интересовали. Цыгане бойко
торговали самодельными свитерами и пуловерами  с фальшивой эмблемой далекого
штата "Монтана".
     Все купленные  Гиязом  продукты  были  аккуратно  размещены  в коробке,
которую расторопная хозяйка хлебной лавки быстро и ловко перевязала шпагатом
из-под  бубликов.  Не  спеша,  довольный  покупками  и  живописным  казачьим
базаром,  опять же мимо коновязи,  у которой теперь  одиноко стояла, опустив
голову, старая пегая кобылица, направился он к стоянке. Издалека он увидел у
своей машины плотное кольцо людей.
     "Наверное,  выезжая,  кто-то  крепко зацепил  меня".  Но  эта  мысль не
вызвала  у Гияза  ни злости,  ни огорчения. "Вот  если  бы  ее угнали,  я бы
обрадовался",- подумал он  и рассмеялся. Станица положительно возвращала ему
утерянное  настроение.  Он  с  трудом  пробился к  своей  машине и, поставив
коробку на капот, достал ключи.
     - Ты хозяин?  - спросил какой-то возбужденный казак и, схватив  его  за
руку, затараторил: - Я первый, я первый покупатель, я первый подошел...
     Его  не  перебивали,  но  двое крупных  мужчин молча  оттирали  его  от
Исламова, пытаясь обратить внимание  Гияза на  себя. Но тот мертвой  хваткой
вцепился в локоть татарина.
     -  Покупатель чего?  - спросил растерянно Исламов,  стараясь освободить
локоть, в чем ему услужливо пытались помочь  все те  же двое крепких мужчин,
по всей вероятности, не здешние.
     -   Да  ты,  брат,  шутник,-  нервно  рассмеялся,  не  выпуская  локтя,
взволнованный казак.- "Волги", дорогой, вот этой красавицы белой.
     -  А кто  вам сказал, что  она продается?  - наконец освободив, не  без
чужой помощи, локоть, спросил, приходя в себя, Исламов.
     - Ты что, псих? На самом видном месте базара поставил  машину,  надраил
как на парад, а  теперь -  не продается? Хитер, брат. Цену хочешь нагнать? -
сказал возмущенно казак, и толпа вокруг зашумела.
     Гияз понял, что поставил  машину на автомобильном базаре, издали  очень
похожем  на  аккуратную  автостоянку.  "Конный базар, сенный  базар,  птичий
базар,-  мелькнула мысль,-  а теперь вот и автобазар. У каждого  времени  не
только свои песни, но и свои базары".
     -  Извините, я  приезжий,  проездом.  Не  знал. Машина  не  продается,-
ответил уже раздраженно Гияз.
     Толпа медленно стала редеть.
     Гияз  открыл багажник, рядом с ним, слева и  справа,  склонились головы
все тех же крепких мужиков.
     -  Молодец,  разогнал шушеру.  Мы  берем  машину, очень понравилась, на
экспорт, наверное, сделана.
     - Не на экспорт, а персонально,- перебил Гияз, закрывая багажник.
     -  Тем  лучше,  за версту  видно,  особенная,-  продолжали  обрадованно
крепыши. -  Тридцать тысяч даем, мелочиться не будем, по душе нам машина. По
рукам?
     - Не  продается  машина,  я же  сказал,-  ответил устало Гияз  и открыл
переднюю дверцу.
     "Волга"  медленно тронулась с  места... В  приоткрытое окошко всунулась
голова одного из настырных покупателей.
     -  Тридцать  пять даю, дорогой, последняя,  красная цена, - умолял  он,
цепляясь за руль.
     - Не продается,  -  ответил Гияз и  рванул машину  так, что  все вокруг
шарахнулись в стороны.
     Только выехав за околицу  станицы, он  сбросил  скорость  и  повернул к
мосту. Здесь на лугах, у реки, он и решил провести день.
     Не шел из головы базар: цыгане, вряд ли предполагавшие,  в какой стране
находится штат  Монтана  и  занятые  столь странным ремеслом; старый  казак,
хозяин красавца Терека, его долгая и, конечно,  не  простая жизнь, торги  на
автомобильном базаре...
     - Тридцать пять тысяч...
     Но цифра, произнесенная вслух, не будила в нем никаких чувств,  хотя он
и понимал, деньги охо-хо какие, иной человек за всю свою жизнь такие вряд ли
заработает  -  библиотекарша,  медсестра, например,  да  и рядовой  инженер,
пожалуй. Стоило ему только захотеть, и без  особых угрызений совести  он мог
распоряжаться такой суммой.  Но даже абсолютная реальность  стать владельцем
многих тысяч - стоило лишь повернуть назад - не вызывала в нем ни сожаления,
ни сомнений, потому что он  был  убежден, что прав  никаких на эту роскошную
машину, вызывавшую зависть многих, не имеет, даже являясь единственным сыном
и наследником Нури Исламова.
     Он  съехал по  следу косилки в луга и долго ехал вдоль берега,  выбирая
удобное место и для себя,  и для  машины; мест красивых было много, оттого и
выбрать  оказалось  трудно.  Вскоре  он  нашел   поляну,   которая  по  всей
вероятности служила местом отдыха косарям в  сенокос, а уж кто лучше местных
краше  место  отыщет,  потому  он и остановился.  Привлекла  его и копанка -
слабый родничок, с  любовью  обложенный битым кирпичом. Сколько поездил Гияз
на своем  веку, а  копанки встречал только здесь, в родных местах. Невдалеке
он увидел и старое кострище, которое явно использовалось не один раз, и  это
тоже обрадовало его. Осмотрев окрестные кусты, он нашел треногу, закопченный
казанок и даже запас  привезенных из  станицы дров.  Но  дрова Гияз решил не
трогать,  времени у него  было предостаточно, никуда он не спешил, нигде его
ни ждали, и он намеревался поискать сушняк на берегу и в тальниках.
     С реки в сторону луга тянул слабенький, едва ощутимый ветерок, влажный,
вязкий, с запахом  воды, мокрого  берега, а над цветущим  лугом  и  молодыми
стогами стоял  густой запах трав, запах горячего лета, и казалось, здесь,  у
копанки,  где  расположился  Гияз,  эти  запахи  реки  и  луга  соединялись,
растворялись  один  в другом,  рождая неповторимый аромат, круживший голову,
пьянивший  душу -  и никуда  уходить  отсюда не хотелось. Солнце уже  стояло
высоко, время  перевалило  за полдень,  но  здесь  на лугу  у  реки  жара не
чувствовалась  -   приятное,  мягкое,  покойное   тепло,   располагавшее   к
созерцанию, любованию, покою. Но вот с покоем как раз ничего и не  выходило,
хотя он всячески гнал мысли о  сестрах,  зятьях, отчем доме. Вдруг почему-то
вспомнил  слова  Федора,  сказанные им  вчера в машине,  когда  они за пивом
ездили:  "деловая", "деловой"...  Это  он  о Фариде  с Халияром.  Нет, Федор
сказал  без  зависти,  но и  без  осуждения,  а  может,  сдержался при  нем?
Закружилась  мысль вокруг двух в общем-то обычных слов... Деловая, деловой -
как бы они поступили сейчас,  на базаре, окажись в отцовской  машине? Скорее
всего,  превратили  одну  "Волгу" в  четверо  "Жигулей"  - всем  сестрам  по
серьгам, как говорится. Тем более,  что деловая Фарида в райисполкоме сидит,
сама списки на получение  машин печатает. Как-нибудь, если  не в один заход,
то в два, три наверняка вклинилась бы в очередь  и вырвала бы машину сначала
себе, потом сестрам...
     Халияру, например, как  лучшему  диск-жокею района - чем не  подходящая
формулировка  при распределении, - а  может, даже лучшему бармену,  учитывая
перспективу роста и открытие пивбара. Себе - как единственной женщине-юристу
в районе - вполне убедительно. Ну а оформить машину на  Федора с Алексеем  и
вовсе  не составит  труда, были бы деньги,- рабочий класс! Тут уж Фарида как
юрист   нашла  бы   что   сказать:   и   его  величество,   и   гегемон,   и
землепашец-кормилец - в глубинке очень реагируют на такие слова.
     Скорее всего, так  бы оно и случилось. А затем бы наступил  черед дома.
Фарида уже вот-вот  получит  казенный коттедж на главной улице  поселка, где
живет все начальство и интеллигенция Озерного. Перевезет мать  к себе или  к
сестрам - что  делать  старой женщине  одной  в огромном  особняке? -  а дом
пойдет  с молотка. От этих мыслей Гияз аж сплюнул  и, крикнув на ветер:  "Не
выйдет!", показал кукиш в сторону Озерного.
     Удивительно, но  этот  всплеск ярости  отогнал  прочь  тягостные мысли.
Запалив небольшой  костерок, он сварил в казанке яйца,  часть всмятку, часть
вкрутую. С аппетитом, от которого давно уже отвык, пообедал.
     Потом долго и с удовольствием купался в реке, название которой так и не
удосужился узнать у кого-нибудь, загорал на песчаных дюнах, напоминавших ему
Палангу.
     Солнце стало клониться к западу, и от стогов потянулись, все удлиняясь,
лохматые,  причудливые  тени.  Возвращаться  было  рано,  да и  не  хотелось
покидать этот райский уголок. И Гияз, чуть разворошив стог, расстелил старое
одеяло из машины, служившее вместо чехла, и прилег.
     Запах стога  напомнил ему  сеновал в старом  доме, куда  зимой загоняла
ребятню  стужа или  метель.  Забившись в  тепло  сеновала, в  кромешной тьме
рассказывали  они друг  другу  страшные  истории  о  колдунах  и  колдуньях,
нечистой силе, привидениях.  Удивительно,  как популярны были тогда подобные
истории  в маленьких местечках! Незаметно  он  заснул - сказалось  вчерашнее
послеобеденное застолье, да и сегодняшний непростой день.
     Проснулся Гияз глубокой ночью, прямо над  ним  в  высоком  летнем  небе
сияли звезды - такого высокого неба и столько звезд сразу он не видел давно.
Он долго лежал,  не ощущая прохлады, потому что  ночь  оказалась на редкость
теплой. Ночное небо с  падающими и угасающими звездами,  яркими созвездиями,
названий  которых,  кроме Большой  Медведицы,  он  не  знал,  было таким  же
притягательным,  как  река, лес, луга, он не мог  оторвать  глаз  от  звезд,
казалось,  они  струили на  него  покой и нежность.  И тут неожиданно пришел
ответ на мучившие его все эти дни вопросы. Гияз  понял, что ему надо делать.
От  удивления он даже вскочил, ощутив в себе необыкновенную силу и бодрость,
вроде и не ночь стояла кругом.  Он снова разжег  костер, поставил  казанок и
заварил мяту, так делали они в детстве в ночном или на рыбалке.
     Наверное, его  яркий  костер в  ночи  был  виден с  высокого  казачьего
берега, где еще гуляли влюбленные, а может, даже  и в космосе. Ведь говорят,
подними  голову  -  тебя  разглядят космонавты. И как бы  посылая  привет  в
космос,  он  поворошил  угольки  костра,  и   тысячи  искр,   земных  звезд,
взметнулись  к  небу.  Если  бы  действительно  его  разглядели  космонавты,
наверное, они  бы  позавидовали Гиязу: ночь,  тишина, даже не слышно  цикад,
только изредка в  реке  плеснет большая  сонная  рыба, да чуткая лягушка  от
страха, на всякий  случай,  плюхнется с широкого и удобного листа кувшинки в
воду, и костер, от которого глаз не оторвать, и вечное таинство огня...
     Сушняк кончился, костер догорал, но уходить не хотелось, и  он пошел  к
реке. Бесшумно, словно  боясь вспугнуть сон всего живого в ней и вокруг нее,
несла она свои воды к Уралу. Только бессонный озорной ветерок, неподвластный
реке,  вдруг  шуршал  береговым  камышом,  снимал  дрему  с  усталых  ракит,
склонивших   свои  ветви  к  самой   воде,   словно   ища  и  прося  у  реки
заступничества. Остывший за ночь  прибрежный песок  ласкал, успокаивал босые
ступни и  словно приглашал пройтись, наглядеться -  когда еще такое увидишь,
разве что во сне.  Он прошелся вдоль берега по мелководью - вода,  вобравшая
долгое летнее солнце, была теплее, чем днем.  Он  быстро разделся и поплыл -
осторожно, бесшумно,  - кощунственно было  будить тишину... Машина, стоявшая
под стогом сена, пропахла разнотравьем, лугом. Включив дальний свет фар, так
что стали видны дремлющие, чуть поникшие к ночи цветы, одинокие и сиротливые
стога,  Гияз  медленно  выехал на  дорогу. Проехав  мост, включил приемник -
разноголосый эфир  ворвался  в  салон  машины, но  он  легко  нашел  музыку,
наверное, она передавалась для таких полуночников, как он. Быстрой езды, как
он и предполагал, не получилось,  хотя дорога была  уже знакомой и ни одного
огонька      навстречу.     Степь,     травленная      и      перетравленная
пестицидами-гербицидами,  кстати   и  некстати   паханная  и   перепаханная,
перерезанная  гулкими  шоссе,  автострадами,  железной   дорогой,  пропахшая
бензином  и круглосуточным дымом с оренбургских нефтепромыслов, искореженная
телегами,   трейлерами,   изрезанная   многими   нитками   нефтепроводов   и
газопроводов,    подземными    кабелями    телеграфных,    телефонных   иных
коммуникаций,- не погибла и жила неожиданной для Гияза активной жизнью.
     Иногда дорогу переползали какие-то змеи, ужи, полчища лягушек. То вдруг
в  свете  фонаря  на  дороге  плясал  ослепленный тушканчик, не  зная,  куда
скакать. Дважды перебежали дорогу  тощие, линялые лисы. Однажды ему пришлось
даже остановиться: через дорогу, видимо, на водопой, трусило стадо сайгаков,
и среди  них неокрепший, молодой приплод. Бедным животным, к сожалению,  был
знаком луч  автомобильной фары  браконьера, и  Гияз, чтобы  не разогнать их,
чтобы  не  растерялись  в  ночной  степи,  в   опасной  близости  от  дороги
беззащитные  сайгачата, долго  стоял у обочины, погасив свет. Особенно много
было  зайцев  - они,  кажется, даже  не  боялись машины, видимо, придорожная
жизнь приучила.  Но если ослепительный луч фар  прихватывал их, они,  как  и
тушканчики,  растерянно метались по  шоссе. Вдоль железнодорожной лесополосы
часто встречались ежи, - странно, что они делали по ночам у путей? Увидел он
и барсука у норы возле переезда - тот не испугался, не  юркнул под землю, а,
виляя жирным  задом, заковылял в  темноту. У пшеничных  полей  было  царство
сусликов  - вот  кого  не  берет  ни  пестицид, ни  гербицид, жиреет себе на
здоровье и  плодится  несметно. Здесь  же, на пшеничном поле,  вблизи  леса,
повстречались  ему совы -  большие, ленивые, старые. Удивительно,  еще утром
ехал по этой же дороге, ничего не  видел, не замечал, даже не предполагал, и
вдруг  ночь  открыла для  него затаившийся от людских глаз  неожиданный мир.
Поразительная ночь! Даже ради этого  дня, ради случайного путешествия стоило
возвращаться в отчий дом.
     Стало светать, начали меркнуть и гаснуть звезды. Незаметно очищались от
ярких созвездий огромные полосы небосвода, еще минуту  назад бархатно-черный
подклад  неба вмиг посерел, чтобы с  первыми лучами  зари  ярко,  по-летнему
заголубеть.
     Въезжал он в Озерное со  стороны  старого кладбища,  где был  похоронен
отец.  Мусульманские  кладбища  просты  и непритязательны.  Нет  там буйства
зелени  и роскошных  памятников,  зачастую  нет  и  кладбищенского  сторожа.
Кладбище было обнесено глиняным дувалом, от времени  дувал крепко осел,  был
частично размыт затяжными осенними ливнями и весенними паводками  и  местами
рухнул.  Мать говорила,  что какой-то казах,  чабан,  завещал крупную  сумму
денег на  новый забор  для кладбища,  но дети  второй  год опротестовывают в
судах завещание,  утверждая,  что  отец  был  невменяем,  да только ни  один
свидетель, кроме родни, не  хочет брать грех  на душу и подтвердить это. Чти
отца своего!
     Гияз оставил  машину  у входа. Уже рассвело, и легкие,  дымчато-снежные
рассветные  облака,  которые  исчезают  с  первыми  жаркими  лучами  солнца,
заполонили  вместо звезд по-утреннему  свежий  небосвод.  Пала роса, и кусты
чахлой  серой полыни  были влажны, выжженная солнцем  трава  не хрустела под
ногами,  и вытоптанные дорожки, разбежавшиеся веером  от входа по громадному
кладбищу, еще не пылили.
     Могила Нури-абы была скромной, как и прочие, только оградка, выкованная
в колхозной кузнице, была шире,  выше, затейливее  и казалась надежнее,  чем
остальные. Оградка была выкрашена металлическим лаком  - черным,  блестящим.
Что ж, Федор постарался, делал для  учителя, тестя,  мастерового, от сердца,
что называется. Большой букет роз из  домашнего сада, что принес сюда Гияз в
день приезда, увял, спалило немилосердное степное солнце. Он открыл калитку,
убрал высохшие цветы и  тут у изголовья могилы увидел тонкие, неокрепшие, но
дружно пошедшие в  рост  стебли татарника, целый куст.  Самый тонкий, слабый
стебелек  кончался  алым,   распустившимся  недавно,  может,  даже  сегодня,
цветком.  Последний  дар  земли, нежнейший  цветок  невзрачного, но  большой
жизненной силы татарника, покачиваясь,  словно шептал:  спи  спокойно,  Нури
Исламов, мастеровой, землепашец...
     ... Озерное медленно просыпалось, хлопали калитки, скрипели несмазанные
ворота, гремели ведра в колодцах, проспавшие хозяйки спешили с подойниками к
коровам, переулками  уже выгоняли  скот в  стадо. Гияз аккуратно,  не гремя,
распахнул  ворота  и заехал во двор,  заводить машину в гараж не стал  -  не
хотел тревожить сладкий утренний  сон  домашних. С  тех  пор, как умер отец,
корову не держали - кому добывать сено, ухаживать, доить? Мать часто болела,
а Фарида отродясь не держала подойник в руках, да и зачем? С молоком проблем
не было, в райисполкомовском буфете его всегда купить можно.
     Гияз осторожно прошел к себе в комнату.  Окно спальни, как обычно перед
сном, было распахнуто в сад, постель аккуратно расстелена, а на прикроватной
тумбочке стоял  графин с водой и опрокинутый вверх дном высокий  стакан Гияз
торопливо разделся и нырнул в постель, тишина дома манила ко сну.
     Проснулся  он неожиданно, как  и заснул,  судя  по солнечному  зайчику,
гулявшему  в комнате,  спал  недолго.  Из сада,  где обычно в затишке  стоял
поутру  самовар,  потянуло дымком  - так случалось  каждый  раз, когда вдруг
среди  деревьев  пробегал,  озоруя,  какой-то шальной  ветерок. Мать всерьез
уверяла,  что у них в саду гнездо молодых шаловливых ветров. У него в запасе
было всего три-четыре часа, и он легко, не задумываясь и не нежась, встал.
     -  А,  сынок, доброе  утро,-  только и сказала мать,  словно ничего  не
случилось и не отсутствовал он невесть где целые сутки.
     Жизнь с отцом научила ее не задавать вопросов мужчинам - сочтут нужным,
скажут.
     Машины во дворе не было, видимо,  Халияр загнал ее в гараж. Пока он  не
скрылся в душевой, мать успела спросить:
     - Тебе яичницу или оладьи, сынок?
     - И оладьи,  и  яичницу,- сказал  он улыбаясь,  и  ответ  его  успокоил
прятавшую тревогу мать.
     Мылся  он  долго, пока  не  кончилась в баке вода, вспоминая  вчерашнюю
безымянную  речку, воды  которой безжалостно  разбирали на полив  прибрежные
колхозы.  Жалко  было  ее,  пропадет,  наверное, если  не  поможет  человек:
почистит родники, перестанет  без  надобности и учета забирать воду. А  если
пропадет  эта  речушка  и  ей  подобные -  пропадет  хилеющий  год  от  года
Урал-батюшка,  некогда могучая река, кормилица  казачьих станиц и  татарских
аулов.
     За завтраком  торопливо,  сбивчиво,  мать сказала: -  Гияз,  сынок, дни
отпуска  бегут, а ты совсем нe интересуешься своими делами, сестер беспокоит
твое... как сказать... даже не знаю... Они хотят спросить, что ты надумал?
     - О чем ты, мама?
     - Да о машине, о доме. Мы с  тобой никогда не  говорили на эту тему, не
было ни  повода,  ни  времени,  да и  ты  не интересовался ни в  письмах, ни
сейчас.  Наверное, догадываешься, что  дом и машину отец  завещал тебе. Отец
говорил, ты единственный Исламов, продолжатель некогда большого рода, знаешь
ведь,  всегда это тревожило и беспокоило  отца, он  жалел,  что ты один сын,
хотя дочерям грех на него жаловаться, любил он  их. Всех  выдал замуж, помог
отстроиться, встать на  ноги. И все-таки наследником тебя считал.  Но сестры
твои  решили, что  машины для тебя вполне достаточно. Я уж  и  так, и  эдак,
говорю,  мол,  негоже  против  воли отца  идти,  а  они  словно  чужие,  все
считают-пересчитывают, сколько может стоить  дом. А  воду-то  мутит  Фарида,
любимица отцова. Когда она в Москве училась, ни в чем отказа не знала, вот и
вышла своевольница. Вижу я, как Федор с Алексеем мучаются, стыдно  им тебе в
глаза смотреть.  Сдерживают своих жен,  говорят, мол,  нехорошо все  это, да
Фарида с Халияром подкручивают Гульфию и Альфию, да так ловко, и  где только
научились,  ведь молодые  совсем. - Мать украдкой  смахнула краешком  платка
набежавшую слезу.  - Слава богу, что Нури всего этого не  видит,  ведь он  о
таком и подумать не мог,- тяжело вздохнула мать.
     - Дом,  значит, хотят продать? - не то спросил, не то  сказал для  себя
Гияз, и завтракать ему  расхотелось. - Чтобы чужие  люди  жили,  чужие внуки
рождались в  нем,- продолжал  он, выходя  из-за  стола,- чтобы наш дом  стал
домом Иванова  или  Валиева, или  кого там  еще?  Испокон веку дом носит имя
хозяина! Ведь не для чужого дяди, не для больших барышей ставил дом отец.
     - Сказал бы ты,  сынок,  об этом не мне, а  сестрам, может, и одумались
бы,  пожалели имя  отца. На  всех же  углах будут склонять имя Исламовых, не
хотелось бы мне на старости лет такого позора.
     - Не бывать  этому,- Гияз обнял вздрагивающие плечи матери. - Дом,  как
ты сказала, принадлежит мне, и я его  никогда не продам. Дом,  это  я сейчас
только понял, главное дело  отца, и  он  должен для  всех  нас, настоящих  и
будущих Исламовых, быть прибежищем в  этом  мире, мне  кажется, таким мыслил
свой  дом отец. -  И после долгой паузы, то ли обращаясь  к  матери, то ли к
себе, сказал твердо, как будто принял решение, не подлежащее обсуждению:
     - Нельзя жить одним днем, сиюминутной выгодой, и кто-то должен брать на
себя  ответственность, даже если это и не  всем по нутру. А насчет сестер...
Бог с ней, с машиной,  пусть распоряжаются как  хотят. Машин у отца во дворе
было немало, и не в машине душа его. Может, утихнут страсти, и поймут родные
сестры мои, что не корысть привела меня сюда.
     - Ты решил вернуться домой, сынок? - с надеждой спросила мать.
     - Не знаю, мама. По крайней мере до сих пор я об этом не думал.
     - Зачем  же  тебе тогда дом,  возьми машину. Ты  молод  и, наверное,  в
большом городе машина нужна, да и денег, говорят,  она теперь стоит немалых.
С ума все от этих машин посходили.
     - Мама, ты  меня не  поняла. Ни дом, ни машина мне не нужны. Но раз так
случилось,  что я должен распорядиться судьбой дома, я оставляю его за нашей
семьей.  Ведь  для  отца было неважно, буду в нем жить я  или кто-нибудь  из
внуков. В этом доме должен продолжаться его род. Вернусь ли я? Не знаю. Но в
нашем доме должны  жить внуки Исламова. Если  Фарида с Халияром уйдут, прошу
тебя, не оставляй  дом, возьми на постой  квартиранток, девушек, учительницу
или практиканток каких. Пока ты будешь  в доме, я буду знать, что  комната с
окнами в сад всегда ждет меня.
     -  Я теперь  совсем запуталась, сынок, выходит, тебе от отца  ничего не
досталось  и  ничего  не  надо? Отказываешься  от машины? Даже от доли после
продажи?  Как понять вас, детей моих - одним  отдай хоть все, не  откажутся,
другому  ничего не надо? Ох,  сынок, чую сердцем, что-то в  жизни у тебя  не
так, что-то гложет тебя, не в радость тебе ни машина, ни деньги. Если бы жив
был твой отец!
     "Отец, наверное, хотел бы передать мне главное: ответственность за дом,
за род, за тебя, мама, за сестер, за землю, за будущее - ту ответственность,
которая,  увы,  пока оказалась мне не  по  плечу..." Но вслух  он об этом не
сказал, вслух он сказал другое:
     - Мама, я сегодня уезжаю.
     Мать чуть не выронила чайник.
     - Как сегодня, в понедельник? Не попрощавшись с сестрами? - засуетилась
она, не зная, чем бы  задержать сына. - Никто в понедельник  не пускается  в
путь, говорят, удачи не будет, примета такая есть,- говорила она,  не веря в
силу и убедительность своих слов.
     Чем-то Гияз был похож  на  отца, скажет - не отступится. "Исламовы  все
такие",- любил повторять Нури-абы, и мать сейчас это почувствовала.
     - А я уеду по-английски,- попытался отшутиться, увести мать от грустных
мыслей Гияз.
     - Как это по-английски? - переспросила удивленно мать.
     - Не попрощавшись. Взял да уехал незаметно. У них так принято...
     - У  них,  может, и принято, а по мне - не по-человечески так,  тайком.
Волк, что ли? - обиделась мать.
     - Знаешь, есть вещи, которые  нужно делать не откладывая, по-мужски, ты
должна понять меня, мама...
     Мать ничего  не  ответила  и,  смирившись  с его  решением,  ушла в дом
собирать сына в дорогу, как много раз, и зачастую неожиданно, приходилось ей
собирать в путь мужа.
     Гияз  тоже  вернулся  к  себе в комнату и стал  складывать вещи.  Когда
чемодан  уже стоял у  двери, в  глаза  ему  бросился пакет  на  диване,  что
третьего дня назад принесла ему мать. Он совсем забыл про него.
     Перевязанный крест-накрест шпагатом  пакет был  объемистым  и  тяжелым.
"Если в  этом доме  что и  принадлежит мне, так,  бесспорно,  этот сверток,-
подумал  он и уложил его в дорожную  сумку. - Почему мать отдала мне письма,
фотографии, может, что-то хотела этим сказать,  о чем-то  напомнить?.. Будет
над чем поразмыслить в долгой дороге",- мелькнула вдруг мысль.
     У него было еще  достаточно  времени,  и он решил пройтись по Озерному,
попрощаться. Когда еще он заглянет сюда? На этот вопрос Гияз не мог ответить
даже самому себе.
     Гулял он долго: был  на  речке,  обошел  безлюдную,  обветшавшую школу,
прошел мимо дома  Натальи, так  и  не  рискнув  заглянуть за высокий забор -
росла ли там сирень?
     Когда  он вернулся  домой,  стол  во  дворе  был накрыт  заново, вместо
будничной  клеенки белела туго накрахмаленная скатерть. Мать как раз несла к
столу самовар.
     -  Давай,  сынок, выпьем чайку на  дорожку,- сказала  она с  грустью, и
Гиязу стало очень жалко ее.
     Разговор не получился, каждый думал, наверное, о своем.
     - Пора,- сказал Гияз, вставая из-за стола. - Нужно еще билет  купить...
- И пошел в дом за вещами.
     До самой станции он шел и останавливался: со стороны  могло показаться,
что у него  тяжелые вещи, но это было не так. Каждый раз  останавливаясь, он
смотрел в сторону дома, и как бы далеко ни ушел, отовсюду была видна голубая
ель - дерево отца...

     Часть II

     Сразу за Озерным  на железной дороге  велись ремонтные работы, и поезда
шли с ограничением скорости. Гияз бросил  вещи в пустое купе и долго стоял в
коридоре  у  открытого  окна. Поезд словно  специально  затягивал  прощание,
дожидаясь встречных у светофоров, и потом неспешно набирал ход. Перед Гиязом
проносились  поля, дороги, перелески, овраги, холмы... Здесь, в этих местах,
с бескрайних полей он с отцом много лет убирал хлеб и помнил хлебную ниву до
горизонта. И тут впервые за эти дни пришли к нему совершенно новые мысли.
     Как сложилась бы его  жизнь, останься он в Озерном? Был бы он счастлив?
Прожил  бы дольше  отец,  стань Гияз  ему  надежной  опорой  и  оправдай его
надежды?  А  сестры? Любил бы он их,  любили бы  они  его, как и  определено
природой? Что дал  бы  он  Озерному, родной земле, какой  бы  след  оставил?
Сожалел бы о том, что не кинулся в мир сломя голову, как кидались и исчезали
навсегда  многие его сверстники? Наполнил  бы свою фамилию новым  звучанием,
или так и остался бы навсегда лишь сыном Нури Исламова?
     Вот сколько вопросов вызвали в нем медленный ход поезда и родные места,
проплывавшие  за  окном.  И  мелькнула   в  памяти  тоже,  наверное,  кем-то
выстраданная строка:
     Что принесли ему чужие дали?
     Что дали сердцу тысячи дорог?

     Гияз прошел к себе  в купе, распахнул дорожную сумку,  вынул спортивный
костюм - современный вариант пижамы в дороге  - и опять на глаза ему попался
пакет, переданный матерью. Он  некоторое время  раздумывал,  но потом достал
его и положил на купейный столик. Вагон был новенький, с иголочки, наверное,
вышел  в первый  рейс.  Просторное  двухместное купе  с  яркой, цвета сочной
зелени  обивкой диванов и удобного кресла  у столика располагало к приятному
путешествию, бесшумно работал кондиционер, из репродуктора  лилась негромкая
мелодия.  "Полнейший комфорт,- усмехнулся  Исламов,- вот еще бы и настроения
чуток". И как ни было уютно в прохладном купе, его тянуло в коридор, к окну.
     Проехали Актюбинск,  и потянулась  выжженная,  ровная  казахская степь,
скудные, однообразные пейзажи. Чтобы  видеть  и  понимать степь, а значит, и
любить ее, нужно на ней родиться, сказал когда-то Гиязу вот так же в дороге,
в поезде, какой-то старик-казах, случайный попутчик.
     Он  долго стоял  в прохладном безлюдном коридоре вагона,  вглядываясь в
послеполуденную, знойную степь,  в эти часы казавшуюся  вымершей; все  живое
затаилось, замерло в ожидании спасительной ночи. Хотелось думать о Ташкенте,
о  своем  преждевременном  возвращении  из  отпуска,  о  том,  как  провести
оставшиеся дни и какие неотложные дела ждут его там,  дома.  О Даше, которой
не сказал ни слова о своем отъезде. Тут же у окна спохватился, что  не везет
подарка  Закирджану-ака, и это  расстроило  его. Но мысли  эти  были  вялые,
разрозненные.  И вдруг Гияз поймал  себя  на том, что все время возвращается
мыслями к свертку, лежавшему на купейном столике.
     "Будет чем заняться в дороге",- решил он как бы вскользь, мимоходом, но
равнодушие  это  было  показное,  мысли  все  настойчивее  кружились  вокруг
свертка, и он вернулся в купе.
     Взяв пакет в руки и внимательно осмотрев, Гияз  понял, что перевязан он
очень  давно и без расчета,  что  скоро  попадет  к адресату.  Это несколько
успокоило  его.  Ему почему-то  казалось,  что  мать  связывала пакет  с его
нынешним приездом  и что-то хотела этим сказать  или  напомнить. Шпагат  был
старый,  растрепанный, узлы от времени  затянулись, и развязать их оказалось
непросто. Пришлось  прибегнуть к  помощи ножа.  От резкого  движения  тупого
лезвия  пакет вырвался из  рук, и  на яркую зеленую обивку дивана посыпались
фотографии, открытки, записки, телеграммы, письма, много писем.
     Он  стоял  растерянно  над  разлетевшимися  по  всему дивану  бумагами,
фотографиями и не решался взять ни одну из них в руки.
     "Неужели я столько писал?" - мелькнула  мысль. Среди писем попадались и
адресованные  ему, и даже несколько нераспечатанных. Конверты, цвет  бумаги,
печать, выцветшие чернила, любая деталь - все это носило отпечаток времени -
времени его молодости, его надежд.
     "Да, вот она моя  жизнь, зафиксированная такой, какой была, без желания
покрасоваться,  показаться  лучше",-  думал  Гияз,  не  пытаясь  привести  в
порядок, хоть  как-то систематизировать,  хотя  бы хронологически,  письма и
фотографии. Если уж начал ворошить свою жизнь, не мешает поглубже копнуть те
времена, когда казалось, что все еще  впереди, и первый орден в тридцать лет
- тоже.
     Одно письмо упало отдельно и лежало адресом вниз. Гияз взял его первым.
     "Здравствуйте,  дорогие  папа,  мама  и   милые  мои   сестренки..."  -
начиналось письмо, старательно написанное  на хорошей,  как  говорили тогда,
лощеной бумаге.
     "О выпускном бале, вручении дипломов я уже подробно писал, и,  надеюсь,
письмо  это,  последнее из Омска,  вы получили. А пишу  вам  с  места  моего
назначения, из города, где мне предстоит работать. Работать инженером. Папа,
ты  слышишь:  ин-же-не-ром!  Ты  ведь  так хотел,  чтобы  Гияз Исламов  стал
инженером,  хотя,  честно говоря, отец, я  всегда  завидовал и завидую твоим
знаниям, приобретенным опытом,  и твоим умелым рукам. Должен признаться, что
хоть я и закончил институт, все равно ощущаю громадный разрыв между знаниями
и  делом. Это  я уловил еще на практике.  То ли  практика хочет обойтись без
накопленных  человечеством  знаний, упрощая  все  до  предела,  то ли знания
оторвались  от  жизни  и  живут  сами  по  себе, но единства, союза  науки и
производства не чувствую. Боюсь, это может помешать мне, ведь я не собираюсь
работать как-нибудь.  Стоило  ли тогда столько  учиться,  получать  диплом с
отличием?
     Кстати,  мой красный  диплом  ни у  кого, кроме  вас,  и еще,  пожалуй,
Натальи, не вызвал ни восторга, ни удивления. Скорее даже наоборот. В отделе
кадров женщина, оформляя меня  и моего однокурсника Юру  Силкина, увидев мой
диплом, не преминула поддеть:  "Умный, значит". И главный инженер, беседуя с
нами, тоже как-то странно  посматривал на меня и, заканчивая беседу, сказал:
"А у кого  какие знания, мы еще посмотрим".  И  теперь я  чувствую,  мне  по
поводу  и  без  повода будут устраивать  всякие  экзамены,  и  мои  промашки
незамеченными не  останутся.  Но вы  не  переживайте, здесь  без  работы  не
останется даже  человек  с  моим дипломом, стройка  на стройке, три  треста,
десятки  СМУ  - не  пропаду.  Дали жилье,  отдельную  комнату в  итээровском
общежитии - все  новенькое: и само  общежитие, и обстановка, даже приемник с
проигрывателем  есть в каждой  комнате.  Но  больше повезло  Силкину,  моему
однокурснику. Нас распределили в один трест.
     Так  вот о Силкине: он-то  уже  женат и  даже отец  прекрасной двойни и
потому переживал, как быть с семьей,  где жить? А ему сразу квартиру и  даже
на выбор - двухкомнатную или трехкомнатную.  Ну  зачем  ему трехкомнатная, в
футбол, что  ли, играть,  взял двухкомнатную. Рад,  ждет семью. Вообще трест
"Заркентсвинецстрой"  солидный:  строит и комбинат  и  город одновременно, с
квартирой, как я понял,  в дальнейшем проблем  не будет. Дали подъемные, сто
сорок  рублей,  оклад  прораба, оплатили  проезд,  суточные, так что  я  при
деньгах.  Говорят, прорабы, кроме  оклада, получают разные премии, надбавки,
так  что буду зарабатывать  -  будь здоров! Куплю  кое-какие зимние  вещи  и
костюм, а потом начну высылать вам деньги, пригодятся на строительство дома.
     В следующем письме расскажу о самой работе, о городе.
     До свидания, обнимаю и целую всех, ваш сын и брат Гияз.
     Да,  пишу  за  настоящим письменным  столом. Удобный,  красивый, медные
ручки".
     "Прекрасное время, когда даже письменный стол был в радость  и казенная
полированная мебель вызывала восхищение",- подумал Гияз и улыбнулся.
     Однообразный  пейзаж за окном, уютное купе, сумка  с  домашней снедью и
гора писем на  диване  напротив, каждое из  которых,  как  волшебная  машина
времени, может вернуть тебя в прошлое - только протяни руку...
     Вязкие степные сумерки  сквозь толстые  стекла пробились  в купе,  и  в
углах уже затаилась темнота. Гияз включил  свет.  Под грудой писем  виднелся
угол  большой  фотографии.  Исламов  подумал,  что это  снимок их  школьного
выпуска, и достал его. Кого ему хотелось увидеть в той дали - себя, Наталью,
давно  забытых  одноклассников?  Но  он  не  угадал.  Фотография,  сделанная
профессиональной  рукой и в  свое время обошедшая  немало газет, запечатлела
футбольную команду  "Металлург", победителя пятой зоны  чемпионата  СССР  по
классу "Б". Была когда-то и такая классификация.  Наискосок, в правом нижнем
углу четким каллиграфическим почерком шла надпись жирным красным карандашом:
"Гие Исламову - первому болельщику "Металлурга", нашему другу - на память  о
нашей  победе,  нашей молодости"  - и размашистая  подпись капитана  команды
Джумбера Джешкариани.
     Гияз  перевернул  фотографию,  вся  обратная   сторона  в  разноцветных
автографах  футболистов. Фотография была сделана сразу же после игры,  когда
были  добыты  желанные  два  очка,  делавшие  "Металлург"  недосягаемым  для
противника.
     Джумбер с аккуратным пробором, в тщательно заправленной футболке сидел,
улыбаясь,  в первом ряду на корточках,  у ног его покоился кубок, который он
слегка придерживал рукой, а вокруг него стояла счастливая команда.
     Как меняются иногда  с  годами наши вкусы, пристрастия, привычки! Того,
кто предположил  бы,  что  Гияз Исламов  когда-нибудь  разочаруется  в игре,
перестанет ходить на футбол, подняли бы  на смех. А впрочем, такого человека
просто не нашлось бы. Как детскую считалку, без запинки, -  разбуди его даже
среди  ночи,- он мог  назвать поименно  дубль любой команды  класса "А",  не
говоря уже об основном  составе.  Иногда зимой, когда ни  о каком футболе не
могло  быть  и  речи,  вдруг  среди  ночи  чудился  ему репортаж. Схватив  с
прикроватной тумбочки транзисторную "Спидолу",- они тогда только появились и
были  редкостью,- начинал крутить ручки  настройки: ведь  он ясно слышал шум
трибун, тугой звук летящего мяча, трель судейского свистка.
     Гияз  принадлежал   к  тем   поклонникам  игры,   которые,   однажды  в
послевоенном детстве  услышав  из  картонных  тарелок  черных  репродукторов
рваную скороговорку Синявского, полюбили  эту игру на  всю жизнь. Синявского
не слушали  в одиночку. Гияз помнит,  как в Озерном у ребят постарше в  день
большой игры  с утра  не сходило с уст:  Бобров...  Хомич... Пайчадзе... Они
заранее  сговаривались, где, у кого будут слушать  репортаж.  Черная тарелка
выносилась  на  улицу,  где  на  завалинке уже  загодя дожидалась  компания,
обсуждавшая предстоявшую игру. Мальцы поначалу не подходили - знали, шугнут,
надо дождаться начала  репортажа, а  еще  надежнее  - острой атаки, тогда не
заметят, не отвлекутся.  Что могли понимать семилетние пацаны в футболе,  да
еще на слух, но  завороженные  голосом,  страстью комментатора, неподдельным
вниманием  старших, авторитетных ребят, выстаивали  оба тайма,  рискуя еще и
подзатыльник заработать, если проигрывал любимый "Спартак".
     Он  и  Глорию заразил футболом. Она  многое  в жизни  любила  и  делала
страстно -  и футбол, по  сути  своей  тоже страсть, нашел в ней благодарную
почитательницу. Как любила она их поездки вдвоем или  вместе с "Металлургом"
на  игры "Пахтакора" в  Ташкент, где играли в те годы знаменитые Красницкий,
Стадник, Абдураимов... Как она умела болеть! Это надо было видеть,  слышать!
Нет, она не вскакивала, не  кричала до  хрипоты, не свистела, но минут через
десять   все  вокруг  нее  наэлектризовывалось.  Ее   симпатии   становились
симпатиями окружающих, к ее  репликам, хлестким, остроумным, прислушивались.
И  чутье у нее  было поразительное, она  чувствовала нерв игры и редко когда
ошибалась в прогнозе. Как она радовалась победам или  огорчалась  поражениям
"Металлурга"  дома, в Заркенте, где играли их друзья. Джумбер, мокрый, злой,
грязный, увидев в раздевалке Гияза, чуть теплел яростными глазами и говорил:
"Гия  (в команде  его почему-то  величали на грузинский  манер), пожалуйста,
уведи Глорию, стыдно в глаза ей смотреть за такую позорную игру".
     А  уж как счастливо, гордо несла команда с поля  победу: каждый  игрок,
проходя мимо их трибуны,  мимо  их постоянных мест, словно  гладиатор,  клал
победу, как драгоценный трофей, к ее ногам, и она, принимая, одаривала их не
менее щедро  - улыбкой,  искренней  радостью.  Когда  команда возвращалась с
выездных игр с поражением, Джумбер, выслушав упреки Глории, отвечал шутя:
     - Глория, талисман наш, там некому было  дарить  победу. Зачем  мужчине
победа, если некому ее дарить...
     Гияз прекрасно помнил  тот далекий  осенний день,  поразительно  ясный,
светлый,  скорее похожий  на  весенний,  хотя  с  гор  уже несло  предзимней
свежестью. Его с Глорией буквально тащили сняться с командой, но Глория была
неумолима.
     - Это ваша победа,  ребята,-  говорила она, сдерживая волнение и слезы,
целуя их мокрые,  грязные лица,  не замечая, что ее белое платье  становится
похожим на футболку Джумбера, отдавшего для победы все.
     Познакомил его с Глорией футбол, а если точнее - Джумбер, но это одно и
то же.
     Странная  вещь  человеческая память:  иное  мы вспоминаем  в  цвете,  в
красках,  с  шумами, звуками, запахами  и,  что удивительно,  вглядываясь  в
прошлое через время, иногда замечаем то, чего не было дано видеть тогда.
     Заркент...  В названии  города  для Гияза была понятная, слышная только
ему музыка. У каждого есть город, при упоминании о котором вдруг вздрогнешь,
и  что-то внутри оборвется, и на  миг сладко закружится голова.  Город может
быть любой: большой и маленький, старый или молодой, известный, знаменитый и
тихий, с  негромким  названием, но не в этом  дело -  он должен стать твоим,
частью твоего  сердца. И,  наверное, в таком городе должны  закончиться твои
последние дни, чтобы не разрывалось сердце от воспоминаний. Это единственное
место, где хоть одна живая  душа  да  останется свидетелем твоей молодости и
удач,  где хоть однажды предстоит услышать: "О, ты был орел, а какая у  тебя
была девушка, теперь таких уже нет..."
     Наверное,  кое-кто скептически  улыбнется -  Заркент? Ну и вкусы! Да, в
справочниках по обмену  жилплощади он  котируется невысоко, а впрочем, зачем
объяснять, оправдываться? Просто это не твой  город, даже если ты и живешь в
нем.  Жаль человека, у которого  нет своего  города, это все равно  что быть
обреченным на бездомность.
     Тогда Заркент, ощетинившийся в жаркое азиатское небо стрелами  башенных
кранов, строился денно и  нощно, и то, чего не  было вчера,  могло появиться
завтра.
     К приезду Гияза в городе уже обозначились кое-какие контуры.  В центре,
на небольшом  естественном возвышении, чуть  в стороне от главной  улицы уже
высился красавец-кинотеатр "Космос" с небольшим уютным сквериком и фонтаном.
Место это пользовалось у  горожан большой популярностью  и долгие годы, пока
город не разросся и не появились другие, не  менее примечательные ориентиры,
служило местом  свиданий.  Но, пожалуй, особой гордостью Заркента  в те годы
был  стадион. Недалеко от центра, в огромной парковой зоне ему было отведено
удобное место.
     Хорошо спроектированный и умело построенный, изящный  стадион на десять
тысяч мест, с зимними спортивными  залами, дворцом  водного спорта привлекал
горожан,  средний возраст которых  тогда едва-едва  превышал двадцать четыре
года. Но  этот небольшой стадион  в молодом  узбекском  городе  металлургов,
городе,  которому  еще предстояло  строиться  и строиться, часто  упоминался
центральной прессой, особенно спортивной. Дело в том, что это  был  третий в
стране  стадион, имевший гаревые дорожки,  и  ранней весной  самые  именитые
гонщики, большей  частью из  Уфы, съезжались  в  Заркент на  сборы. И каждое
воскресенье  соревнование:  что   ни  имя,  то  многократный  чемпион  мира,
многократный чемпион  Европы,  многократный  чемпион  СССР, и  перед  каждой
фамилией  заветные для каждого спортсмена  три  буквы:  з.м.с. - заслуженный
мастер спорта. Такими афишами нечасто балуют болельщиков и большие столичные
города. И красный шарфик Габдурахмана Кадырова,  известный на  весь мир,  не
одну весну развевался на заркентском ветру. Что творилось на стадионе, когда
в последнем,  решающем заезде встречались Игорь  Плеханов,  Борис Самородов,
Габдурахман  Кадыров и  кто-то четвертый - прорывавшийся в финал с  лидерами
соревнования. Асы были в силе, более одной дорожки не уступали, иной расклад
был  похож на  сенсацию.  Да и  четвертым  чаще других оказывался уже не раз
уходивший  и  возвращавшийся  на  трек,  не менее именитый,  стареющий Фарид
Шайнуров,   или   совсем  молодой,   невиданной  отчаянности,  словно   коня
поднимавший на дыбы мотоцикл, Юрий Чекранов - Чика, как ласково называли его
в Заркенте. Побеждал чаще всего Борис Самородов.
     По-девичьи  изящный и по-девчоночьи  стеснительный Габдурахман Кадыров,
виновато  улыбаясь  в толпе своих поклонников,  разматывая  свой  знаменитый
шарфик, оправдывался - не  вышло. Хотя ниже второго места опускаться себе не
позволял, да и это второе зачастую определялось фотофинишем.
     "Потерпите, я  зимой возьму свое, не подведу вас",- обнадеживал кумир и
отвергал платочки девушек. Гарь  надушенными  платочками не  снимешь. И пока
"гонялся",  не было  ему  равных  в спидвее,  гонках  на  льду, так  и  ушел
непобежденным,  семикратным  чемпионом  мира и  двенадцатикратным  чемпионом
СССР,  и красный  шарфик короля  спидвея долго вспоминали на  ледяных аренах
многих европейских столиц.
     Позже  Глория как-то сказала Гиязу:  ей хотелось, чтобы  в  новом  Доме
молодежи  большую  стену фойе украшало мозаичное панно  "Мотогонщики",  и не
абстрактные  лица гонщиков, а именно как было в жизни: Самородов - Кадыров -
Плеханов,  летящие  к  виражу,  к  первой дорожке, посередине  - обязательно
Габдурахман с легендарным развевающимся шарфом.
     И стоило ли удивляться, что  кумирами молодого города были  спортсмены?
Что гонщики! Они, как  мираж, покрасовались в своих  кожаных комбинезонах  и
немыслимых расцветок ярких шлемах известных фирм, вихрем пронеслись - и лица
не разглядеть - и  в один  день,  загрузив свои  бесценные  машины,  которым
уделяли больше времени, чем поклонницам, уезжали, оставив лишь сладкий запах
особой заправки и гари на стадионе.
     Истинными кумирами были футболисты...
     Глория... Он хотел найти ее  фотографию,  но тут  же передумал.  Зачем,
стоит ему захотеть, и она встанет перед глазами.  И  вдруг с мыслью о Глории
Исламову  почудился  в купе  запах  весеннего заркентского  ветерка,  там он
особенный,  потому что  с  трех сторон  Заркент  окружен  горами и  только к
Ахангарану  и  Ташкенту  выходит широкой, вольной  степью. А в  горах розово
цвели миндаль и орех,  и  словно усыпанные большим снегопадом, стояли старые
яблоневые сады - много гектаров, - и запах цветущего миндаля и яблонь, запах
буйно зазеленевших  гор тогда заполонял низину,  дурманя и без  того горячие
молодые головы.
     Да,  познакомились  они весной.  Гияз уже работал  старшим прорабом. Он
отчетливо помнит и то, что день  был субботний, рабочий, тогда  о пятидневке
только поговаривали. Начальник управления,  строитель со стажем, по субботам
разносы  не   устраивал,  для  этого  хватало  каждодневных  и  обязательных
планерок.  В   конце  совещания,  глядя   на  своих   мастеров  и  прорабов,
поглядывавших в распахнутые настежь окна, сказал с притворным недовольством:
"Вижу, вижу, что у вас весной на уме: футбол да этот, как его, спидвей. Весь
город с ума посходил. Ладно,  все.  Бегите и вы". И  отпустил минут на сорок
раньше обычного. Линейщики, как мальчишки,  рванулись к  двери, вмиг устроив
затор, кто-то из нетерпеливых даже выпрыгнул в окно.
     Они, молодые, и  не догадывались, что идея стадиона, как наиглавнейшего
объекта для молодого города, принадлежала их суровому начальнику.  И  футбол
он  любил  не менее своих  горячих  подчиненных,  да только времени,  как ни
крути, на  все не хватало.  Строительство  такого  важного  государственного
объекта,  как  свинцово-цинковый  комбинат, абы  кому  не поручат. Начальник
стоял у распахнутого окна, глядя, как  его ребята, не  дожидаясь  маршрутных
автобусов, дружно штурмуют  идущие в  город  машины. "Пока  у них есть такой
азарт, интерес, комбинат мы обязательно построим",- думал хозяин опустевшего
кабинета. А строить за первой очередью - вторую, за  второй - третью, это на
годы и годы. Не всякий выдержит двенацатичасовой рабочий день и каждодневную
отетственность  за объект, за людей. Да и молодость должна остаться в памяти
не одной стройплощадкой, уж это он знал.
     Гияз помнил, как  добирался  на  машине чужого  СМУ до  общежития,  как
спрыгнул почти на ходу, как летел на свой третий этаж, одолевая в три прыжка
лестничный  пролет,  словно  предчувствовал,  что сегодня в его жизни должно
произойти что-то важное, исключительное. Как просто было в молодости: принял
душ, надел свежую сорочку,  отутюженный костюм, глянул в  зеркало -  и  куда
усталость непростого дня девалась, куда только отодвинулись  заботы, немалые
для  их  лет и должностей. У  каждого времени - свой стиль, манеры,  жаргон,
кумиры,  своя мода, и если кто  попросил  бы Гияза назвать самую характерную
черту молодежи его юности, он, не задумываясь, ответил  бы - аккуратность и,
пожалуй, постоянное стремление стать лучше, чем ты есть.
     Законодателями  мод  в  молодом  городе  слыли  футболисты,  ребята  из
Тбилиси, Москвы, Ташкента... А команда  ориентировалась  на своего капитана,
беззаветно  преданного   футболу,   классного  игрока,  человека   предельно
аккуратного, с  врожденной  грузинской элегантностью и  вкусом. Небритый, со
спущенными гетрами, мятой рубашкой футболист -  картина  привычная ныне даже
для международных матчей, а у Джумбера  на  рядовой  матч  в грязных бутсах,
бывало, никто не выйдет.
     Включив   проигрыватель,   Гияз   одевался   под   музыку  и  вспоминал
девушек-отделочниц,   штукатуривших   сегодня   потолки  главного   корпуса.
Казалось, после  такой  тяжелой работы не  могло  остаться  никаких желаний,
только бы добраться до общежития, отдохнуть. Ан нет, молодость брала свое: в
конце  дня  девушки  работали,  пританцовывая  и  напевая  веселую   песенку
собственного  сочинения,  где  припев  кончался  озорным:  "О,  суббота!  О,
суббота!"
     А  за  окном  субботний  вечер уже  вступал  в  свои  права,  из  парка
доносилась  музыка, медленно  пустело общежитие, зажигались уличные  фонари.
Поспешил и  Гияз, у  него  уже были свои  любимые места отдыха, к тому же он
знал -  приехали мотогонщики,  на  завтра афиши обещали большие гонки, и  он
догадывался, где сможет увидеть знаменитых гостей.
     В начале шестидесятых досугу молодежи стало  уделяться больше внимания,
тем более поветрие  это не  могло не коснуться жизни такого  города молодых,
как Заркент. Дома молодежи, молодежные клубы, дворцы спорта, дворцы счастья,
театры-студии,   молодежные   театры,   вокально-инструментальные  ансамбли,
молодежные кафе - многое из привычного и обыденного ныне зародилось тогда. И
Заркент,  имевший  своих  молодых  архитекторов  и  молодых  строителей,  на
средства  от  комсомольских  воскресников  построил на общественных  началах
летнее  молодежное  кафе,  удивлявшее  всех  приезжих  архитектурой,  смелым
строительным решением и интерьером. Приближаясь  к "Жемчужине", Гияз услышал
звуки   настраиваемых   инструментов.  Уже   издали  гигантская  приоткрытая
раковина,  освещавшаяся яркими  прожекторами,  сулила  праздник  и  веселье.
Краски  и свет являлись одним из  многих компонентов в архитектурном решении
"Жемчужины". Кафе поначалу,  было  задумано  архитектором как массовое, ведь
город - общежитие на общежитии, и летним, потому что девять месяцев в году в
Заркенте  прекрасная  погода.  Зачем  же  людей  загонять  в  железобетонные
клетушки и стеклянные аквариумы, пусть отдыхают на  воздухе, дышат, танцуют.
Гигантская  раковина  "Жемчужины"  не  покрывала собой  и  трети  посадочной
площади  кафе,  отлитой из  мраморно-гранитной  крошки и  отполированной  до
зеркального  блеска.  Площадь эта разделялась на сектора медными  пластинами
различной толщины,  утопленными  в еще  не застывшей массе и  после шлифовки
оставившими  на  поверхности четкую золотую  линию. Каждый сектор заполнялся
крошкой определенного цвета и имел в середине  своей  экзотический цветок из
тех же золотистых линий. И чтобы в ненастье,  в редкий дождь или неожиданный
весенний  ливень  не попавшие под  козырек жемчужной раковины  отдыхающие не
считали себя обойденными, в каждом  секторе в определенной  точке "росло" по
диковинному,  точно из  каких-то  неведомых стран, стилизованному  дереву  с
причудливыми громадными листьями, "защищавшими" и остальные столы.
     Гияз остановился на слабом световом пятачке у входа  и оглядывал столы.
Сегодня здесь собрались многие  его знакомые: и ребята из СМУ, и отделочницы
с  его  участка,  и даже  Силкин  обещал  прийти  с женой,  если  удастся  к
кому-нибудь пристроить близнецов на пару часов. И вдруг его окликнули:
     - Гия, иди к нам. - От  столика под экзотическим деревом ему приветливо
махали  Джумбер,  Тамаз  Антидзе  и   Роберт   Гогелия,  крайние  нападающие
"Металлурга".
     Гияз  улыбнулся,  поднял  руку,  приветствуя  друзей.  Приближаясь,  он
заметил за столом девушку, сидевшую напротив Тамаза и спиной к нему. Высокая
шея  ее  казалась  хрупкой,  незащищенной, потому  что тяжелые, жгуче-черные
волосы были собраны в тугой узел на затылке.
     - Вы незнакомы? - спросил Джумбер,  перехватив  заинтересованный взгляд
Гияза. - Глория, познакомься, пожалуйста. Гия - наш друг и начальник в одном
лице, что случается в жизни крайне редко.
     - Глория. - Девушка, привстав, кокетливо протянула ему через узкий стол
руку, а Гияз, наклонившись, поцеловал ее у тонкого запястья.
     Наверное, давно,  тоже по весне,  в  Озерном Наталье  привиделся сквозь
время  этот  вечер,  а может,  и  эта  девушка в черном,  когда она смахнула
украдкой слезу и подарила Гиязу букет сирени.
     -  Так,  значит,  вы  тренер,  зашли  посмотреть, как  ваши  подопечные
проводят  досуг?  Доложу:  у  Тамаза  уже  пятая  сигарета,  вот  они  все в
пепельнице лежат.
     - Такая красивая, говорят,  умная, а оказывается,  обыкновенная ябеда,-
перебил ее, улыбаясь, Тамаз и достал из пачки еще одну сигарету.
     - Я не тренер, Глория.
     - Джумбер, опять твои штучки? Ты ведь сказал, что Гия - ваш начальник.
     -  Он  и  есть,  дорогая,  наш  главный начальник. Кормилец наш... -  и
Джумбер с Тамазом, не сговариваясь, разом обняли Гияза.
     Видя растерянность девушки,  которой показалось, что ее разыгрывают уже
втроем, Гияз поспешил все объяснить, чтобы она не обиделась:
     - В каком-то смысле я и есть  их начальник. Хоть и вижу их нечасто: вот
здесь  в "Жемчужине" по вечерам или у "Космоса", и, конечно, на поле в игре.
Но  наряды  на зарплату нападающим  ежемесячно  закрываю я,  эти трое  орлов
числятся рабочими на моем  участке. Джумбер в этом  месяце - плотник шестого
разряда,  он  капитан, лидер. Тамаз с  Робертом  проходят по  пятому, рангом
ниже, потому что забивают маловато. - И, продолжая  шутить, подлаживаясь под
общее  настроение,  сказал, обращаясь только к  Глории: - Если  они  сегодня
ведут себя недостойно и не оказывают должного  внимания единственной девушке
за  столом, я  их  непременно  понижу в разряде.  Удар  по  карману -  самый
эффективный удар, так считает мой начальник.
     -  Глория,  я  вижу  у вас на глазах слезы... Не  бойтесь, Гия добрый и
слишком любит футбол, чтобы пойти на такой шаг...
     За столом дружно рассмеялись шутке Джумбера.
     Неразговорчивый  Роберт за спиной Джумбера подавал  официантке какие-то
знаки, и вскоре она явилась с большим блюдом темно-бордовой черешни.
     - Так вы строитель? - спросила почему-то обрадованно девушка.
     - Да, старший прораб.
     - А мы с  вами отчасти коллеги, я ведь архитектор. Но я всегда  воюю со
строителями - миром ничего не  выходит. Они говорят,  меня в тридцать хватит
инфаркт... Она вдруг  попросила  Тамаза  поменяться  местами  и, сев рядом с
Гиязом,  мечтательно  продолжала: - Как  было бы здорово, если бы  я создала
что-то  необычное,  выдающееся  для нашего города,  а вы  бы  построили. Мне
кажется,  вы бы не стали доводить меня  до инфаркта, вы бы  понимали  меня,-
закончила она вдруг совершенно на другой ноте.
     В глазах ее  Гияз уловил грусть. "Странная девушка",- мелькнула мысль у
Исламова.
     - Глория, нечестно при нас, твоих старых поклонниках, говорить такое. А
вдруг Гия зазнается?
     За столом опять воцарилось непринужденное веселье. Недалеко  от  них, в
соседнем  секторе,  за  несколькими  столами  сидели  гонщики  и,  вероятно,
технический персонал, сопровождавший именитых спортсменов.
     - Покажите мне Кадырова,- попросила вдруг Глория
     -  Вон,  смотри, киты  сидят  отдельно,  за  столом рядом с оркестром,-
подсказал молчавший до сих пор Роберт
     За большим  столом  сидели  человек  семь.  Те, что  постарше,  были  в
костюмах, при галстуках, а те, что помоложе, - в джинсах, пуловерах с яркими
эмблемами   и  однотонных  рубашках  -  лет  на  пятнадцать  опережая   нашу
нерасторопную моду. Чувствовалось,  что мир они повидали. Держались  тихо, с
достоинством.
     Заиграл оркестр. Тамаз, извинившись, пошел приглашать девушку, сидевшую
за соседним столом.
     -  Я  бы  так  хотела  потанцевать  с Кадыровым.  Говорят,  общение  со
знаменитостью приносит удачу. А я суеверна. И тоже хочу  быть знаменитой!  -
закончила Глория серьезно, глядя  куда-то  вдаль.  Видимо,  мысли ее были не
здесь.
     -  Если  хочешь  потанцевать,  пригласи,-  спокойно сказал  Джумбер, не
обратив внимания на тон, каким были произнесены ее слова.
     - А вдруг откажет? -  с неподдельным испугом сказала Глория, и  это еще
больше удивило Гияза.
     - Тебе?  - с удивлением  спросил Джумбер и  заулыбался. -  Хотел  бы  я
видеть того парня, который тебе откажет!
     - А, была не была! - сказала она озорно, и немыслимо было поверить, что
минуту назад она робела и сомневалась.
     - Посмотри, Гия, как они танцуют, беседуют, словно старые друзья. Разве
скажешь, что Глория ростом выше Габдурахмана? Удивительное умение держаться.
Смотри  Гия, не  влюбись, такая девушка -  и  счастье, и погибель для нашего
брата...
     Закончили они вечер  вместе  с гонщиками, и Глория  до конца оставалась
единственной  девушкой  за   столом.  Провожали  гостей  до  гостиницы  всей
компанией, и гонщики всю дорогу допытывались у Глории, за кого же она завтра
будет болеть. Она, не  задумываясь, отвечала, что, как и все в Заркенте,- за
Габдурахмана,  ответом  своим смущая и  без того стеснительного  Кадырова. У
гостиницы  нехотя  распрощались,-  гонщиков  ждал  трудный   день.  Джумбер,
обращаясь к Гиязу, попросил:
     - Гия, пожалуйста, проводи Глорию, я сегодня за тренера,  негоже самому
опаздывать на отбой, да и  завтра у  нас ранняя  тренировка.  И  ты, если не
проспишь, приходи.
     Гияз при  случае  проводил  время  на  тренировках,  принимал участие в
двусторонней игре.
     Они шли по обезлюдевшим, тихим улицам, и Глория вдруг спросила:
     - Гия, тебе нравится "Жемчужина"? Я имею в виду архитектуру, интерьер?
     -  Замечательное кафе. Я  мало где бывал, Глория, если признаться, но в
Омске,  например, где  я учился, такого  заведения, роскошного  и доступного
молодым, нет.
     -  Почему  же ты не  поздравил  меня?  -  спросила  она  вдруг,  словно
обидевшись.
     - С чем? - спросил растерянно Гияз.
     - Разве месяц назад ты не был на открытии "Жемчужины"?
     -  Мне  не удалось, хотя я  и знал об этом событии.  Работал во  вторую
смену.
     -  Ах, вот  оно  что,- сказала  она неопределенно. -  А кто архитектор,
слышал?
     - Только краем уха, какая-то армянская фамилия.
     - Караян?
     - Да, да, солидная фамилия, звучная, наверное, известный архитектор.
     - Тогда разрешите представиться - Глория Караян. - Девушка остановилась
и, шутливо раскланиваясь, протянула руку.
     -  Ты  дочь  этого архитектора? Пожалуйста,  поздравь отца -  достойная
восхищения работа.
     - Гия, еще одно оскорбление, и я уйду...
     Гияз даже сбился с шагу, ошарашенный...
     - Ты... ты архитектор "Жемчужины"? Такая...
     - Продолжай, продолжай... Какая же? Хотел сказать- сопливая. Ох  уж эти
строители... - но в ее  голосе не  было осуждения, напротив, она не скрывала
радости, что смогла ошеломить Гияза. -  Добавлю к сведению: Караян, может, и
напоминает армянскую фамилию,  но  во мне нет армянской крови... Мои далекие
предки - известные в Европе  зодчие,  в Россию  были приглашены полтора века
назад, и вот через несколько поколений во мне проявились их гены.
     Гияз все еще не мог прийти в себя.
     - Как же тебе это удалось, Глория?
     - Тебе правда интересно? - Глория взяла его под руку. - Тогда слушай...
     Я была здесь полгода  на преддипломной  практике. Город  понравился мне
как архитектору, потому  что  практически все  здесь начиналось с нуля и был
редкий  шанс  проявить  себя.  Мне  глянулся  город, я -  "Градострою",  где
проходила  практику, и  мне предложили  по  окончании института вернуться  в
Заркент. Молодой город, молодые жители. И вот тогда-то мне и пришла в голову
эта  идея.  Она  должна  была  отражать запросы молодых.  Передо мной стояла
задача создать нечто среднее  между привычной  танцплощадкой, фактически уже
выродившейся или деградирующей,  и  салоном, хотя в  салоне меня  привлекали
только атмосфера  праздника и столы, за которыми можно  отдыхать, беседовать
между танцами.  Но главную идею мне подарил сам город: жаркий климат, обилие
фруктов и  жажда, постоянная потребность в газированной и  минеральной воде,
мороженом... Ты,  наверное, обратил внимание  на то, что  в  "Жемчужине" нет
традиционных стоек  с дорогостоящими аппаратами для  кофе "Экспрессо", как и
вообще   нет   кофе,  напитка   нетрадиционного  для  Узбекистана.   Зато  я
предусмотрела цех  мороженого и газированной воды, и "Жемчужина"  не зависит
от завоза. Тут я взяла на себя функции не только архитектора. Я ведь, как  и
все,  потребитель, и еще  молодой, и  попыталась защитить  интересы молодых.
Оттого и предусмотрела этот  цех, ведь торговля, заполучив точку,  рано  или
поздно  не  захочет  иметь  дело  с  завозом копеечной  воды и мороженого, а
загрузится дорогим коньяком.  А тут у цехов определенная мощность, хочешь не
хочешь, приходится  торговать.  Все это  я знала,  еще не  представляя  себе
самого  кафе, но  это  оказало  мне  огромную  помощь.  Азарт  охватил  меня
по-настоящему,  когда  я  наткнулась  на  место, словно  специально для меня
приготовленное. Каждый вечер я  приходила на пустырь и мысленно представляла
свое кафе, но все  было не то...  Если что мне и нравилось,  оно оказывалось
громоздким, дорогостоящим. Я знала, что конструкция должна иметь минимальную
стоимость и быть отстроенной максимум за полгода. Я не наскучила тебе, Гияз?
     Но, видя, что он слушает внимательно, воодушевленно продолжала:
     -  Я  ходила на пустырь ежедневно, на заре, на  закате,  в полдень  и в
сумерках. И там  мне пришла другая,  не менее  важная  идея. Если сам  город
подарил мне функциональное решение, то место одарило уверенностью, что мечта
моя сбудется. И вот почему...
     Я подумала  -  кто  я такая?  Не  улыбайся,  Гия, меня  часто одолевают
сомнения. Кто будет рассматривать мой  проект?  Кто его одобрит? Кто включит
его в список строительства и на какой  год? Однозначно и уверенно я не могла
ответить  ни  на  один свой вопрос. Но  знала, что на  пробивание проекта  в
лучшем случае ушли бы годы. А мне хотелось проявить себя сейчас, немедленно,
был  у меня такой творческий зуд. И я решила сделать  проект на общественных
началах как личный  дар городу, а  затем вынести свою работу на  суд горкома
комсомола,  на суд молодежи, а в том, что  я сделаю что-то стоящее, я уже не
сомневалась.
     Перед неожиданным в ночи красным светофором на перекрестке Глория вдруг
сказала, сбиваясь на шутку:
     - Такая вот я тщеславная...
     - Но тщеславие - это  не всегда дурно,-  поспешил успокоить ее Гияз, не
понимавший в  данный момент, чего ему  больше хочется - слушать девушку  или
смотреть на нее.
     - Проект на общественных началах предполагал и общественную стройку. За
финансирование я  не  боялась:  молодежь заработает  деньги на воскресниках,
если  будет  знать,  на  что  пойдут  деньги. Мне оставалось месяца  два  до
окончания практики, когда я уже знала, какой должна быть  "Жемчужина". Своей
идеей  я поделилась со своим руководителем, который меня понял и  поддержал.
Он и  предложил  мне вернуться  в  Заркент после  окончания  института.  Мне
выделили  отдельную  комнату,  где  я  запиралась  с  самого  утра  и иногда
просиживала до глубокой ночи.
     Опять же меня выручила моя рациональность. Я поняла, что сделать проект
меньше, чем за шесть  месяцев, мне не под силу, а в горком я хотела  сходить
до  отъезда.  Я сделала эскизный проект, макет, много рисунков: общий вид на
огромном  листе, отдельно  саму раковину,  в общем,  подготовила  выигрышные
детали, все в цвете.
     - Да ведь это одержимость какая-то! - с восхищением воскликнул Гияз.
     И она улыбнулась ему с благодарностью за понимание.
     -  Так  оно и  было... За  неделю  до  моего отъезда главный архитектор
организовал  мне  встречу  с  секретарем  горкома  комсомола.  Тот  оказался
строителем,  и я сумела  заразить его своей идеей.  Секретарь горкома только
спросил,  смогу  ли  я так  же  убедительно,  как  у  него,  выступить перед
городским активом комсомола. Я ответила, что готова отстаивать свою идею  на
любом  уровне.  Молодые  коллеги из  "Градостроя"  помогли  мне организовать
стенды, по этой части  у них был опыт. Но я  знала,  что показать мало, надо
убедить. Я написала для  себя речь, десять страниц машинописного текста, где
старалась пояснить, что каждая деталь моего кафе существует не сама по себе,
а придумана мною именно для Заркента,  для  среднеазиатской  зоны. Например,
полы. Почему  наливные  из  мраморно-гранитной  крошки? Потому  что  с  этим
материалом   в   Узбекистане  нет  проблем,  потому  что  полированные  полы
гигиеничны, а  главное  - они  держат прохладу. Если  за полчаса до открытия
обдать их водой из  шланга,  они обретают цвет,  свежесть  и  весь  остаются
прохладными,  что  немаловажно,  если  даже вечером  в  Заркенте  далеко  за
тридцать.  В  общем,  я  взяла  зал  не  столько  проектом,   сколько  своей
уверенностью... Мне задавали много вопросов - в зале сидели строители,-  и я
на  все отвечала, смелея от вопроса к вопросу, ведь  себе я  на них ответила
уже  давно.  Я даже  знала, сколько  нужно  организовать воскресников, чтобы
профинансировать стройку. Конечно,  понравились активу и эскизы, и макет. На
этой  встрече были футболисты, там я и познакомилась с Джумбером. Реальность
и близость сроков  взволновали зал.  Тут же на  активе избрали штаб стройки.
Молодые архитекторы и проектировщики вызвались  довести дело  до конца, ведь
предстояло, как говорится, начинать с нуля: рабочие чертежи, сметы, расчеты.
     Домой  я улетела счастливая, окрыленная.  Весь  год  ко мне в Ленинград
звонили  из  штаба  стройки:  деловые  разговоры,  консультации.  На  зимние
каникулы горком за свой счет вызвал меня в Заркент, и я  визировала чертежи,
привязывала план на местности. А по окончании института даже  вела авторский
надзор за отделкой. Вот такая была работа! Не проще твоей, правда?
     Гияз ошеломленно  молчал. Вот так  девушка!  Какая хватка! И  он как бы
заново увидел Глорию: красивая, элегантная и удивительно женственная.
     Гиязу не  хотелось расставаться с  девушкой, хотелось слушать ее, ведь,
говоря о делах, она говорила о себе.
     - "Жемчужина" стала твоей дипломной работой?
     - Самое  смешное, что  нет. Я о ней даже не упомянула в Ленинграде. Вот
обещал  приехать  на  днях специалист по цветной  фотографии из Ташкента, он
заснимет "Жемчужину", и  я  отправлю снимки  в институт.  Обязательно сделаю
это.  Там есть  залы,  где  демонстрируются работы выпускников.  А дипломная
работа моя признана неактуальной, ненужной, еле-еле зачли защиту.
     - Что же ты такое сотворила? - с интересом спросил Исламов.
     - Ну,  эта история  покороче.  Учти, я никому об  этом не рассказывала.
Знаешь,  как  я  впервые  попала  в Узбекистан?  С  институтской  сборной по
волейболу поехала на студенческие  игры в Ташкент. Ну, конечно, нам показали
и Бухару, и Самарканд. Тогда я  влюбилась в Узбекистан, потому и напросилась
на  практику  в Заркент.  А  думаешь, что  меня больше  всего поразило,  как
будущего архитектора, в  Узбекистане? Гур-Эмир, Бибиханум, медресе Кукельдаш
или  старый базар в  Ташкенте?  А  вот и нет. Более всего я была поражена...
местной  лепешкой. Да, да, обыкновенной лепешкой. Ничего вкуснее в жизни  не
ела. Горячая, румяная, и словно веснушки  на ней - кунжутные  семена. Белая,
пышная, а пахнет - дух захватывает! Ты знаешь, какой  самый стойкий запах на
восточном базаре? Запах специй и приправ, зелени, фруктов? Нет, не угадал, я
проверяла  - запах  лепешечных рядов. На любом базаре  я найду  лепешки,  не
спрашивая,   где  ими  торгуют.  Я  была  так  поражена,  что  не  могла  не
поинтересоваться,  как  они  пекутся.  Изумление  мое  было,  видно,   столь
неподдельным, что меня пригласили в гости. И там я впервые увидела тандыр.
     Лепешка, тандыр,  Ташкент  натолкнули меня  за  два года  до  окончания
института на тему моей дипломной работы. Тогда у меня была бездна времени, и
я продумала  не  один  вариант, но даже  лучший, на мой взгляд, забраковали,
назвали фантазией.  Заключение по проекту было почти  комичным: "Не отвечает
растущим  жизненным  потребностям  советского  человека".  Как будто  я  для
французов старалась.
     Видимо, воспоминание о дипломной работе сильно взволновало Глорию. Гияз
чувствовал, что обида не оставила ее до сих пор.
     - Знаешь, Гия,  в чем моя слабая  сторона как архитектора? Ни за что не
догадаешься. Мне всегда хочется, чтобы создаваемый мною объект был доступным
для  многих. Вот "Жемчужина" - массовое заведение. Никогда не думала, что во
мне так сильно развито социальное отношение к своему труду.  Я бы никогда не
смогла вложить душу, например,  в органный зал,  хотя  знаю и люблю органную
музыку. Отдыхая с  родителями на  Рижском взморье, не пропускала  в  Домском
соборе  ни  одного концерта. Знаю и то, какая  это выигрышная тема. Публика,
посещающая органные концерты, оценила бы по  достоинству работу архитектора,
и имя мое могло бы стать известным. Да, я тщеславна. Я хочу стать известной,
знаменитой, но самовыражение, которое  оценит лишь  избранная публика, - это
не для меня. Знаешь, когда уже заканчивали отделывать  "Жемчужину", я  вдруг
поняла, что, вероятнее  всего, никто из посетителей  никогда не спросит, чья
это работа. И это открытие нисколько  не огорчило меня. Мне хотелось другого
- чтобы здесь отдыхала душа,  радовался глаз, чтобы человек здесь чувствовал
себя раскованно.
     - Глория,  - нетерпеливо перебил ее Гияз, - но ты добилась этого. Разве
это не награда?
     Она кивнула, соглашаясь, и замолчала, думая о прошлом. Гияз коснулся ее
локтя, как бы приглашая к продолжению разговора. Глория вновь оживилась.
     - Тогда в Ташкенте меня поразила лепешка. Стоимость ее - десять копеек,
а за чайник  чая  в любой  узбекской чайхане берут  три  копейки. Пятнадцати
копеек достаточно человеку в  Узбекистане, чтобы перекусить, если рядом есть
чайхана.  Из  подобных функциональных  задач  и родилась моя  идея маленькой
автономной пекарни-магазина. Такие пекарни я  мысленно видела в студенческих
общежитиях, на стадионах, в крупных кинотеатрах, на вокзалах, в аэропортах и
даже  в  жилых  массивах, где к  определенному часу были бы  свежие лепешки,
лаваши, хачапури, чуреки, - неважно, как  это  называется. И  непременно чай
для тех, кто решил отведать  здесь же, прямо  из печи, горячий хлеб, и опять
же все  обошлось бы копеек в пятнадцать-двадцать. Тогда сама по себе отмерла
бы необходимость пропаганды  беречь хлеб.  Эти  пятнадцать копеек  и сгубили
меня... Меня  чуть  ли  не в крохоборстве обвинили, в  непонимании  растущих
потребностей  нашего человека,  наших  возможностей. Особенно вывело из себя
дипломную комиссию сделанное мною в конце замечание, что я согласна добавить
к чаю вологодское масла и черную икру, хотя это было бы уже из другой оперы.
Я же не игнорировала нашу мощную хлебопекарную  промышленность, хоть  меня и
обвиняли  в этом  оппоненты, я  только хотела, чтобы  люди  могли без лишних
хлопот  купить  горячий хлеб. И  быть может,  мои маленькие, не обезличенные
пекарни-магазины с тетей Дашей или дядей Кудратом заставили бы хлебопекарную
промышленность  по-новому посмотреть на себя и понять, что  наше отношение к
хлебу зависит и от нее. Вот такое  фиаско  я потерпела на защите. Но, думаю,
мои предки за меня не очень бы краснели, я держалась молодцом и ни на минуту
не усомнилась в своей идее, просто, наверное, мое время еще не пришло.
     Гияз и не заметил, что они давно уже стоят у какого-то подъезда.
     -  А  вообще-то  мы уже  шесть раз  обошли мой  квартал,  - рассмеялась
Глория.  - Вот здесь я живу,  на втором  этаже,  - она показала на ближайший
дом.  - К  себе  не приглашаю, поздно уже.  До  свидания.  Рада знакомству с
тобой, Гия.
     И она, торопливо попрощавшись, скрылась в темном подъезде, а Гияз стоял
у ее дома, пока не загорелось и не погасло окно на втором этаже.
     Он шагал по сонным, безлюдным улицам Заркента, снова и  снова вспоминая
сегодняшний удивительный вечер и неожиданное знакомство. Так, в раздумье, он
не заметил, как вновь  очутился у "Жемчужины". Горели редкие фонари, освещая
тускло блестевшие полы, на миг Гиязу почудилась музыка,  смех, как несколько
часов  назад.  Он прошел  внутрь,  теперь  уже  иными  глазами  рассматривая
"Жемчужину". Вдруг он скорее почувствовал, чем  заметил, что в красном круге
для танцев орнамент из золотых линий, напоминавший экзотический цветок,  был
несколько странным, с секретом, что ли. Обнаружил Гияз и то, что,  при общей
похожести,  в каждом  из  четырех  кругов  для  танцев  цветы  были  разные.
Вглядевшись  в них повнимательнее, как  в криптограмму, Гияз увидел  искусно
зашифрованные  в линиях цветов четыре варианта монограммы из букв "Г" и "К".
Глория ему ничего об этом не говорила, но он ясно читал ее автограф: "Глория
Караян"...

     ...А  поезд мчался  в  ночи,  прорезая степную тьму мощным  прожектором
тепловоза.  Мелькали  огнями полустанки,  разъезды,  маленькие станции, мимо
которых  экспресс  проносился без  остановок.  И  людям  на  этих  разъездах
казалось,  наверное:  вот  она,  другая жизнь, промелькнула, просияв  яркими
огнями,  обдав запахом нездешних благодатных мест. И думалось  им, возможно,
что  едут в прохладных вагонах, беседуя о чем-то высоком, счастливые люди, и
там, в  конце  пути их  ждут верные  друзья,  любимые,  дела  исключительной
важности,  в  общем,  жизнь,  похожая  на красивые  цветные фильмы. Лица  же
дежурных, дающих  "добро" на  сквозной проход по главному пути,  размывались
скоростью, как смазанная в фокусе  фотография, и  невозможно  было  что-либо
разглядеть на этих лицах, выдубленных жарким солнцем и степными ветрами. Вот
уж дежурные-то никому  и  ничему  не завидовали,  привыкли и  к поездам, и к
самым разным пассажирам; скорее всего - не завидовали,  потому что даже свой
ежегодный  бесплатный билет, гарантирующий им  право  проезда в  любой конец
огромной страны, они использовали редко. Их одолевали свои заботы: захромала
кобылица, злой коршун  утащил цыпленка, опять  не завезли  муку на  разъезд,
протекает  крыша,  третью зиму  дымит  печь,  и давно уже нет писем от сына,
который,   вкусив  городской  жизни,  вряд  ли  вернется   сюда,  на  глухой
полустанок... Вот  так, пытаясь  переключиться на чужую жизнь,  Гияз одиноко
стоял в коридоре...
     Среди  хаоса  разбросанных  по  дивану  бумаг  выделялась  пачка писем,
по-девичьи аккуратно перевязанная алой лентой.  Он догадался - его письма  к
Наталье. Сейчас уже он не помнил, возвратила  ли она их ему, или переслала в
Озерное на дом, зная, что они рано или поздно все равно попадут к нему. Судя
по количеству, письма были только из Заркента. Из  Омска или не сохранились,
или, наоборот, хранились у нее. Те письма были  частью ее жизни, их любви, в
каждой строке сквозила обнаженность чувств.
     Нет,  сейчас никакая  сила не заставила  бы его  перечитать  хоть  одно
письмо из той пачки с алой тесемкой. И не потому, что он знал, помнил, о чем
писал.
     Как-то  Глория,  в пору их счастливых отношений, рассказала ему  о Жане
Кокто... Без повода и  причин,  просто читала в  те дни о  нем. Оказывается,
после смерти  поэта биографы разыскали  - или они отыскались сами, не  в том
суть - четыре удивительно нежных любовных письма, написанных в  один день...
четырем  женщинам.  Ни  одна из этих  женщин не отказалась от письма,  более
того, каждая  считала, что письмо адресовано только  ей и полностью отражает
суть их отношений и любви  большого поэта,  хотя текст писем был идентичным,
словно под копирку написанным.
     Но ведь он не Жан Кокто, и он любил Глорию.
     Даже сейчас Гияз не мог объяснить себе, почему тогда, постоянно думая о
Глории,  он продолжал почти  с полгода  еще  писать  нежные  письма Наталье.
Может,  слова  адресовались  ей, а  чувства  -  Глории? Сейчас  он запоздало
стыдился своего малодушия, очень похожего на предательство. И не  спасало, и
совсем  не  оправдывало его то единственное письмо, наверняка лежащее в этой
же пачке, где  он  неожиданно сообщил Наталье, что влюбился и женится.  Хотя
тогда об этом  у них с  Глорией и  речи быть не могло:  никаких  перспектив,
сплошная  неопределенность,  но девушка  уже прочно вошла в его  жизнь,  ему
казалось - навсегда.
     На миг мелькнула мысль о том, что в пачке должно быть и ответное письмо
Натальи,  но  он тут же погасил в  себе любопытство. О чем оно  - легко было
догадаться,  какие она избрала  слова  - теперь это уже не  имело  значения.
Гневные обвинения, презрение, мольба, унижение?  Любой вариант означал горе,
крушение девичьих надежд, и стоило ли любопытствовать, унижая ее еще раз. Он
вернулся в купе и взял в руки пачку.
     Действительно,  верхнее,  нераспечатанное  письмо было от  Натальи.  Он
постоял  в  нерешительности,  раздумывая,  как  поступить,  и  вдруг,  одним
движением опустив створку  вагонного окна, резко швырнул письма под откос, в
густые  заросли  придорожного джингиля. Пусть  долгие  осенние дожди выбелят
слова обмана,  пусть ветры разорвут ложь  в клочья и разнесут по  молчаливой
степи, пусть немилосердное азиатское солнце сожжет слова невыполненных клятв
и  обещаний. А  если случится,  что  пожелтевшие письма почти двадцатилетней
давности, написанные  уже  потерявшими  цвет чернилами, и попадут кому-то  в
руки, так пусть тот в искреннем негодовании  помянет недобрым словом некоего
Гияза Исламова...
     ...Сон не шел,  мысли  не давали покоя... Гияз вроде бы уже  и сожалел,
что забрал  пакет  из дома,  но,  с другой  стороны, бумаги  эти  волновали,
притягивали. Словно в  них, кроме  жизни его самого, друзей, Глории, таилось
еще что-то такое,  чего  он  не понял  тогда  в своей судьбе. Пробежал мимо,
проглядел, что ли.
     Следующее письмо, написанное торопливо, несколько неряшливо, начиналось
так:
     "Здравствуйте, мои дорогие!
     Теперь я  начальник участка. За полтора  года это,  конечно, рост, но в
условиях нашей стройки,  нашего города  -  вполне закономерный.  Вы  просите
подробнее написать  о моей работе? Подробно не получается - все нет времени,
но чтобы понять ее суть,  скажу, что прорабы  уходят на пенсию  в  пятьдесят
пять, а стажа прорабского достаточно пятнадцати лет.  Льготы как в шахте или
у мартена, одним словом - вредный цех.
     Мои  товарищи   частенько   в   шутку  пугают  друг   друга  инфарктом.
Оказывается, самый высокий процент смертности от сердечных заболеваний среди
прорабов,  и  чаще  всего  они  умирают от сердечного  приступа...  Умирают,
правда, и артисты  на  сцене,  но мои  коллеги уверяют,  что  гораздо  реже.
Простите  за мрачный юмор. Все мои друзья молоды,  энергичны, так что думать
нам об инфарктах  рано, да и некогда,  вот если бы выспаться дня три подряд!
Да,  вот, отец, еще одно сравнение, и  тебе  станет понятной моя работа. Это
очень похоже на хлебоуборку, когда на счету  каждый день, каждый  час. Такое
же  напряжение, такие же требования, такая же тьма начальства, все наперебой
требуют: давай, давай, жми.
     Но есть и существенное отличие... Хорошая уборка две-три недели длится,
самая  плохая - от силы четыре-пять, и  все, баста! Впереди праздник урожая,
сабантуй и долгая зима...
     А  стройка -  такая,  как  наша, особо важная -  сплошная  хлебоуборка.
Сдадим одно - давай другое, дашь другое - налегай на третье. И так будет всю
жизнь, как уверяют меня мои старшие, рано полысевшие коллеги.
     А  попробуй  я, прораб, заговорить  с рабочими  таким тоном и  на таком
языке,  как  разговаривает  со  мной  мое  управленческое  или   трестовское
начальство, они,  рабочие, чего доброго,  подали  бы на  меня в суд.  А  все
потому, что  наш  главный начальник - матерщинник, каких свет  не видел, как
говорят, ас в  этом деле,-  отсюда,  как  эпидемия, расходятся  круги;  одни
изощряются в  охотку,  другие подражая,  третьи из  подхалимажа, но и  то, и
другое, и третье отвратительно".
     Гияз отложил письмо и не то с горечью, не то с сожалением улыбнулся. Он
помнил, прекрасно помнил свое назначение  начальником участка,  помнил и то,
что хотел написать отцу, но не написал. А не  написал он о  том, что  открыл
для себя новый социальный тип.  Нет, конечно,  такой точной  формулировки  у
него в ту пору еще не было. Она пришла позднее - социальный тип. А тогда это
был просто тип - Юра Силкин. Гияз искренне радовался своему назначению - это
открывало возможность для роста, но  в  ту радостную  минуту  он  перехватил
взгляд   Юры  Силкина  и  прочел  в  нем  иронию  и...  сочувствие.  Силкина
профессиональный рост занимал  менее всего. Более того, он сделал совершенно
неожиданный для Гияза ход.
     "Представляю, как он смеялся надо мной в душе!  Теперь-то я уверен, что
он поступил сознательно, просчитав все варианты",- подумал сейчас Исламов.
     В прорабах Силкин проходил ровно  полтора месяца, то  есть  успел сдать
один  материальный отчет  (а он на двадцати страницах, тысяча наименований),
закрыл наряды  рабочим  своего  объекта,  подписал  форму  два  (выполненные
работы)  у  заказчика  (большого  искусства, дипломатии  требует  этот  этап
прорабской  работы) и, видимо, сразу просчитал прорабскую жизнь на много лет
вперед. Тогда он пришел к начальству и  начал плакаться:  у меня,  мол, двое
детей, жена не работает, пустая квартира, и на сто  сорок  прорабских рублей
никак  не  свести  концы с  концами. А потому разрешите  с  годик бригадиром
поработать,  то  есть рабочим. Стройка  большая, толковых бригадиров днем  с
огнем  не  сыщешь,  да  и  парня  вроде  жалко,  разрешили  Силкину  бригаду
организовать - как раз новый объект начинали.
     И вскоре  Силкин  преобразился: раздобрел,  приосанился,  ходил в белых
рубашках. Работа-то четко нормированная - с девяти до шести, меньше шестисот
не получает. В больших коллективах  положен освобожденный бригадир, а работа
его   почти  дублирует  работу   мастера,  прораба,  только   юридической  и
материальной ответственности - никакой.
     Бригадир  из   него   получился   выдающийся,   начальство   не   могло
нарадоваться; чтобы к нему в бригаду  попасть, конкурс надо  было выдержать,
прямо  как в институт,- всякого Силкин  к себе не  брал. Пользуясь  случаем,
ободрал всю стройку, всех умельцев вокруг себя собрал. Люди знали: у Силкина
зашибить деньгу можно. Что-то кондовое, кулацкое поперло  из молодых мужиков
и производило странное впечатление:  вроде хорошо работают, но готовы соседу
горло  перегрызть.  Видно,  кулак  не совсем  отжившее понятие  и совсем  не
деревенское.  Напрашивался Силкин  поработать  и  на  участке  Гияза, но тот
отказался, знал уже, как  большая-то деньга делается  - Силкин всю  выгодную
работу приберет к рукам.  Инженер все-таки, не ленится наперед в  чертежи  и
сметы заглянуть.
     И самое  удивительное  -  стал  Силкин  уж  очень  активным,  и что  ни
собрание, то он с  речью, и через слово у него: "мы, рабочие...",  "трудовой
люд..." Вскоре ему и в  президиумах место отыскалось, где восседал он важно,
со значением. На объекте в белой сорочке он мало походил на бригадира,  но в
президиумах  - ни дать, ни взять  - рабочий-передовик.  И как только ему это
удавалось?
     Да, то было время открытий для Гияза.
     Он вновь перевел взгляд на пожелтевшие страницы недочитанного письма.
     "Мама, теперь отвечу на твои вопросы. Я здорово загорел, вылитый узбек.
Большинство рабочих у меня  из местных, и я  с ними быстро нашел общий язык,
даже  выучился  говорить по-узбекски.  Ем  хорошо, на  столовые  здесь  грех
жаловаться, много овощей, фруктов. Предпочтение отдаю узбекской кухне: плов,
шурпа, шашлык, манты. А  какие здесь лепешки, мама! У меня, как и у всех, на
участке работает много  женщин,  и всегда две-три легкотрудницы додекретных.
Жара стоит  неимоверная,  и  я жалею  их,  держу  у прорабского  вагончика -
командного пункта, как говорят рабочие. Так вот, они раздобыли где-то старый
двухведерный самовар, и теперь он целый  день там пыхтит. Пока я только этим
самоваром и  знаменит  на  всю стройку.  Ко мне частенько братья-прорабы  на
чайник чая забегают, и благодаря самовару я знаком чуть ли не со всеми.
     Пью я только зеленый чай, поначалу казалось невкусно, а потом втянулся,
понравилось, и, главное, он утоляет жажду. Частенько хожу на танцы в кафе".
     Тут его взгляд опять  словно споткнулся. Эти слова  - "танцы в  кафе" -
наполнили душу чем-то теплым, нежным.
     Работа  у них была  двухсменная, а в особых  случаях  -  трехсменная. С
рабочими  понятно  -  у них восьмичасовой  рабочий  день, любая  переработка
только с  разрешения профсоюза и с двойной оплатой каждого часа. Но  сколько
бы ни было смен у него на участке, за все несли ответственность он и два его
прораба. Произойдет ли авария, случится  ли  брак в  работе  или  несчастный
случай,  в  любое время  -  в полночь, на рассвете,  не  имеет  значения,  -
спрашивали с них. Вот они и крутились как могли. В прорабском вагончике одну
половину оборудовали под спальню, там  у них постоянно  стояла  заправленная
раскладушка;  белье  им общежитский  комендант  менял, как  положено,  раз в
неделю.  И  не у него  одного  так было. Работа  сложнейшая,  глаз  да  глаз
нужен... Напряжение, нервы...
     С работы в общежитие Гияз возвращался к восьми вечера, переодевался - и
в "Жемчужину", до которой ему было минут десять ходу пешком. Около девяти он
был уже там, ужинал с друзьями, танцевал, а ровно в половине двенадцатого за
ним заезжала дежурная машина и - с корабля на бал - на объект. Иногда так не
хотелось   уходить,   хотелось  посидеть  с  друзьями,  но...  труба  зовет,
раскладушка  ждет. Эта  раскладушка была неисчерпаемой темой  их разговоров.
Одна  девушка  грозилась как-нибудь нагрянуть  ночью  на  объект, проверить,
почему  это он,  словно  Золушка,  ровно в  полночь исчезает с  бала. Танцы,
общение с друзьями и давали тогда силы тянуть рабочий воз.
     И сколько же молодой радости было в заключительных строчках письма!
     "Мои отделочницы придумали шуточную песенку  "О, суббота!"  и  начинают
петь ее с  пятницы, я тоже ее тайком напеваю,  подозреваю, что это делают  и
все мои коллеги, включая начальника,- в субботу нет вторых смен.
     До свидания. Целую, ваш сын и брат Гияз".
     ...В эту  ночь  он  заснул на рассвете, и  приснилась ему,  впервые  за
долгие годы, собственная свадьба.  Как в  цветные слайды, вглядывался  он  в
свою жизнь.  Только сон,  самый волшебный,  бесценный дар природы,  дает нам
такую возможность - увидеть себя, свои поступки со стороны, но, к сожалению,
это только взгляд в прошлое, в котором ничего изменить нельзя.
     Глория только вернулась из  Дубровника, морского  курорта на Адриатике,
где проводился международный конкурс молодых архитекторов. Ее  проект  отеля
на  морском  берегу  для  молодоженов,  совершающих  свадебное  путешествие,
получил  в  Югославии Гран-при,  а  организаторы конкурса вручили ей  еще  и
специальный приз как самой очаровательной участнице конкурса.
     Одна итальянская фирма тут же подписала с Глорией контракт о покупке ее
проекта.  Когда бойкие  итальянцы спросили, что навело ее  на  мысль о таком
необычном отеле, она ответила:
     - Никакой тайны, синьоры, мне хотелось, чтобы мое свадебное путешествие
закончилось у моря, в таком отеле.
     - Как вас зовут? - спросил вдруг представитель фирмы.
     - Глория.
     -  Глория?  -  переспросил  итальянец  и вдруг  радостно воскликнул:  -
Глория!  Прекрасное имя для отеля,  лучше не  придумать.  Смею вас заверить,
синьорина, мы построим  с десяток таких отелей в Италии и на Лазурном берегу
во Франции, и ни одной линии не изменим в проекте, фирма гарантирует.
     Щелкали  фотоаппараты,  и  итальянцы тут  же  протягивали  моментальные
цветные фотографии, прося автограф.
     Когда представитель фирмы протянул ей фотографию, Глория вдруг сказала:
     - Я очень признательна вам за  то, что отель будет носить  мое имя,  но
можно, чтобы хоть где-нибудь  была моя монограмма?  - И тут же  на  обратной
стороне фотографии, не отрывая фломастера, вывела одну из тех монограмм, что
были зашифрованы в "Жемчужине".
     Деловой  итальянец  тут  же  спросил:  может  быть,  синьора и  вывеску
подскажет, и  кто-то услужливо протянул ей  альбом и фломастеры. Глория,  не
раздумывая,  необычайной  для  латыни  вязью  написала  свое  имя,  а  слева
проставила свою монограмму.
     -   Фон?  -  нетерпеливо   спросил  итальянец.   Шел   профессиональный
разговор...
     - По темному бордо золотом, монограмма -  белое с черным, символы добра
и зла, ожидающие молодых, любая буква на выбор.
     Все  было  сделано за минуту,  экспансивный итальянец аж присвистнул от
удивления и радости.
     В  ту  же  ночь Гиязу доставили в общежитие  международную  телеграмму,
наверное, не столь частую в Заркенте. Было в ней всего несколько слов: "Гия,
любимый, я победила!"
     Никогда  за три  года  их  знакомства она  к  нему  так  не обращалась.
Встречал  Гияз Глорию  в  аэропорту  в Ташкенте,  и такой счастливой он  уже
больше  никогда  ее  не  видел.  Успех  отмечали с  друзьями в  "Жемчужине".
Провожая  ее по  опустевшим улицам, Гияз решился сказать то, на что долго не
мог собраться с духом.
     - Глория, выходи за меня замуж.
     Она остановилась, словно это было для нее неожиданностью,  растерялась,
как когда-то давно, в "Жемчужине", приглашая на танец Габдурахмана Кадырова.
Долго  не  отвечала,  то  ли  взвешивая  предложение,  то  ли,  как  обычно,
погрузившаяся вдруг в свои прожекты. Но нет, ничего она не взвешивала, и  не
архитектура   занимала  сейчас  ее  мысли.  Она  действительно  растерялась.
Поглощенная работой, отнимавшей у нее все время  и  силы, Глория как-то мало
думала, что она может стать женой, матерью, хозяйкой.
     - Гия,  милый,- вдруг сказала  она  грустно,  и в  глазах  ее он увидел
слезы. - Я ли тебе нужна? Ну  посмотри на меня хорошенько, какая  я хозяйка?
Сумасбродная,  неуравновешенная  особа, помешавшаяся  на архитектуре.  Ты же
намучаешься  со мной, хотя я всем сердцем желала бы сделать тебя счастливым.
Очень сомневаюсь, что наша семья будет счастливой. Но что бы я ни  говорила,
я  счастлива сейчас, мне еще  никто  не делал предложения, другие  оказались
умнее тебя...  -  Растерянность  у  нее  прошла,  она вновь уходила  в  тень
спасительной иронии.
     Гияз почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Это что - отказ?
     - Ты мне ничего не ответила,- сказал он дрогнувшим голосом.
     - Ах, была не была! - Она вмиг преобразилась, повеселела.  - Раз уж сам
напрашиваешься на  погибель,  вот  мое условие:  если  через  неделю  ты  не
передумаешь и  повторишь  свое предложение, я выйду за тебя замуж. Должна же
я, Гия, дать тебе шанс на спасение.
     И  неожиданно  поцеловав  его, Глория  убежала.  Гияз не  стал догонять
девушку, ему тоже хотелось побыть одному.
     Неделя выдалась сложной:  сдавали  градирню, приходилось работать в три
смены. В прорабской  прибавилась еще одна раскладушка.  Нелегкой оказалась и
суббота.  После  приезда  Глории  они  не  виделись  ни   разу.  В  субботу,
предчувствуя, что планерка может  затянуться, Гияз позвонил Джумберу. Ничего
о   своих  намерениях  капитану  не  сказал,   только  попросил  заказать  в
"Жемчужине" большой стол.
     В  "Жемчужину" Гияз немного  опоздал,  но  не  из-за планерки,  а из-за
цветов: белых роз на вечернем базаре не нашлось, пришлось  ехать к знакомому
цветоводу на дом, и розы срезали прямо с  кустов, на длинных ветках с тугими
нежными бутонами.
     Когда он появился в кафе, вечер уже начался. В их привычном секторе, за
большим банкетным столом, накрытым белоснежной скатертью, что обычно было не
принято в "Жемчужине", уже веселились его друзья. Окинув взглядом стол, Гияз
благодарно улыбнулся  Джумберу.  Они часто отмечали компанией свои маленькие
радости и удачи, и  это застолье  никого не удивило, разве что  стол сегодня
был  богаче, праздничнее. Глория сидела  рядом  с  Джумбером,  и  только  ее
прекрасное белое платье делало незаметной нервную бледность ее лица, но Гияз
увидел это сразу. Он подошел  к девушке  и вручил ей цветы. Принимая их, она
ответила ему незаметным благодарным пожатием и шепнула среди шума: "Спасибо,
милый".
     - Глория, что, еще один проект? - спросил Тамаз.
     - Ты бы так часто голы забивал,- ответил ему  Джумбер, и все  за столом
засмеялись.
     - Хотел  бы я знать, по какому поводу так красиво сидим? Гия,  ты  стал
начальником управления?  Или тебе  удалось зачислить нас в бригаду  Силкина,
рекордсмена  по  зарплате  в Заркенте?  - спросил Джумбер, желая знать, ради
чего он сегодня так старался.
     - Стареешь, капитан, не ты  ли говорил: главное -  выдержка,  терпение.
Просто пробить по воротам и дурак сможет, а пробить, когда надо и куда  надо
- только  мастер. Не дал ты  мне пробить, когда надо, а вообще-то мне самому
не  терпится сказать.  - Гияз  встал  и,  окинув  взглядом  собравшихся, уже
серьезно продолжил: - Друзья  мои, я сделал предложение Глории, и сегодня мы
хотели оповестить вас, что мы женимся!
     Какой  гвалт  поднялся  за  столом, даже  оркестр на  миг сделал паузу!
Роберт  молниеносно,  как  и  на  поле,  метнулся  из-за стола и пока кто-то
кричал: "Шампанского!"  - уже возвращался к  столу  с бутылками. От  стола к
столу покатилось: "Гия женится, Глория выходит замуж..."
     Глория  сидела по другую сторону стола, рядом  с Джумбером и Тамазом, и
когда их с Гиязом хотели посадить рядом, Тамаз заартачился:
     - Ни за что не отпущу ее от себя. Знаем  мы хана Гию, больше никогда не
разрешит посидеть рядом с прекрасной  девушкой. А вообще пусть он  нам выкуп
или калым  платит,  это ведь мы с Джумбером познакомили его с  нашим  лучшим
архитектором. Глория, скажи!
     Глория тут же нашлась:
     - Только поэтому мы с Гиязом и решили, что вы будете нашими свидетелями
в загсе и шаферами на свадьбе.
     - Ну,  если  так,  сдаюсь,  даже  уступлю  свое  место Гие,-  и  друзья
обменялись местами.
     Подходили  знакомые  и малознакомые  люди, поздравляли  Гияза и Глорию,
интересовались, когда свадьба. Тамаз, перехвативший этот вопрос, отвечал:
     - Следите за вечерними газетами, возможен экстренный выпуск...
     Когда волна поздравляющих схлынула и за столом воцарилось относительное
спокойствие, Джумбер, обращаясь к Гиязу, спросил:
     - И все-таки - когда?
     Гияз неопределенно пожал плечами.
     И тут обыкновенно молчаливый Роберт заявил:
     - Думаю,  в следующую субботу - в самый раз. Во-первых, откладывать нет
никаких причин,  во-вторых, в  среду последняя игра  первого круга, и у  нас
двухнедельный перерыв. Значит, мы, твои друзья, располагаем временем и можем
гулять  на  свадьбе,  не  оглядываясь  на  тренера.  Себя  назначаю  главным
распорядителем,- хоть  раз  в жизни похожу в высокой  должности,-  и  только
потому,  что осенью  я выдавал замуж  сестренку, у  меня по  этой части есть
опыт. Джумбер, Тамаз, подтвердите.
     Друзья согласно кивали головами.
     -  Где  проводить,   надеюсь,  вопроса  не   возникает  -   конечно,  в
"Жемчужине",- продолжал Роберт.
     -  Злые  языки  будут  утверждать, что  Глория ее  специально  для себя
построила,- перебил Тамаз.
     Но Глория отпарировала:
     - Нет, Тамаз, "Жемчужину" я создала для того, чтобы встретиться здесь с
Гиязом.
     - К вам, молодожены,- продолжал Роберт,- просьба одна: чтоб ко вторнику
был полный список гостей...
     - Роберт, дорогой, прошу  тебя только об одном, не женись раньше  меня,
хочу, чтобы ты и на моей свадьбе был распорядителем,- Тамаз обнял друга.
     Такой  суматошной недели у  Глории  с Гиязом никогда в жизни  больше не
было. Во вторник Глории на работу позвонил секретарь горкома комсомола,  тот
самый, что поддержал идею "Жемчужины". Слегка  пожурив ее за то,  что скрыла
от  комсомола  предстоящий  факт  изменения биографии, он объявил, как нечто
решенное    и    не    подлежащее     обсуждению,    что    свадьба    будет
комсомольско-молодежной. Глория пыталась отговориться, мол, у горкома  и без
свадеб дел невпроворот. Но секретарь был неумолим: доказывал, что она - член
горкома  комсомола,  знаменитость их молодого города,  да  и жених, судя  по
отзывам,   хороший  прораб,  возглавляет  передовой  участок,-  короче,  для
комсомольской свадьбы лучшей пары не сыскать.
     В среду, после игры,  Роберт за столом  в "Жемчужине"  сказал Глории  с
Гиязом:
     -  Для  начала  примите  первый свадебный  подарок -  нашу  сегодняшнюю
победу. Теперь  мы с легким сердцем можем  гулять на  свадьбе, промежуточный
финиш за нами, по итогам  первого круга мы лидеры в зоне. А сейчас я передам
слово  директору  "Жемчужины",  моему  заму,  нашему  другу Бахтияру,- и под
шутливые аплодисменты Роберт сел на свое место.
     - Друзья  мои, на Востоке  говорят: сколько  о  халве ни говори, во рту
слаще  не станет.  Поэтому  я много говорить не буду, только заверю вас, что
все будет на высоте. Это и для нас, коллектива "Жемчужины",- экзамен, первая
свадьба в кафе. Если архитектор Глория сделала нашему  городу такой подарок,
разве город останется неблагодарным, это не в обычаях нашего края.
     ... Свадьба во сне то и дело перебивалась их прекрасными днями на море.
     Два дня  спустя  после свадьбы собрались компанией у  Глории дома, куда
переехал Гияз. Слушали музыку, вспоминали веселую, шумную свадьбу.
     И тут Джумбер предложил:
     - А не поехать ли вам в свадебное путешествие,  чтобы заодно убежать от
жары?
     Тамаз не преминул вмешаться:
     -  Думаю,  итальянцы   не  успели  отстроить  отель.  Глория   ведь  не
предупредила, что по возвращении осчастливит Гию.
     - Не в пример  тебе, Тамаз, я даю только мудрые советы, и потому у меня
шестой разряд  плотника-штукатура, а у  тебя только  пятый. Верно я  говорю,
Гия?.. Так вот... У нас две недели перерыва между играми, и я собирался дней
на  десять  слетать  в Гагры, на  море.  Там  у  меня родной  дядя  живет  в
двухэтажном особняке, прямо на берегу моря. Не махнуть ли нам туда вместе?
     Так они с Глорией оказались на  море, и провели там отпуск за два года.
Это были самые счастливые дни их совместной жизни.
     Джумбер,  в  студенческие  годы проводивший отпуск в Гаграх,  прекрасно
знал не только  сам город,  но и все маленькие городки-курорты  в  округе, и
пока был с ними, успел показать  многое и познакомить  со своими гагринскими
друзьями. Пицунду они открыли для себя случайно, уже после отъезда Джумбера.
В те годы на мысе Пицунда, что рядом  с Гагрой, крупное строительство только
разворачивалось,  и  знаменитый ныне  мировой  курорт  только  поднимался из
фундаментов.
     Глория сразу оценила размах  предстоявшего строительства,  правда, сами
запроектированные шестнадцатиэтажные корпуса ее не  очень радовали,- слишком
обычно и однотипно,  на  ее  взгляд, не  на  чем  глазу  задержаться,-  зато
пространственное решение  она находила замечательным.  Вся  зона продувалась
насквозь морскими  ветрами,  реликтовый сосновый лес  вплотную  подступал  к
корпусам.  Прогулочные дорожки, аллеи, скульптурные  композиции на развилках
дорог, площадях, летние рестораны и кафе очаровали ее.  Она быстро сошлась с
архитекторами, большинство  из  которых  приехали из Тбилиси,  и  они  часто
проводили   с   ними   вечера    в   Гаграх.   Уже   создавались   необычные
гипсокерамические,  покрытые  яркой  цветной  глазурью,  сказочные  драконы,
спруты, осьминоги, задиристые петухи, важные павлины, сонные совы, волшебные
терема,  горницы, сакли - автобусные остановки от  Гагр  до Пицунды - работа
уже знаменитого тогда Зураба  Каргаретели, с которым у Глории с первого  дня
знакомства установились дружеские отношения.
     Бывало, что Каргаретели  вдруг загорался какой-нибудь идеей, и  не было
сил удержать его за столом, не говоря уже о том, чтобы убедить его дождаться
утра.  Тут  же  находилась  машина, и  она в  ночь  несла к  Пицунде творца,
которому необходимо было тут же проверить свою мысль. "Одержимый",- говорила
Глория о  Каргаретели и,  конечно, подразумевала, что только  таким и должен
быть созидатель.
     Возвращались они в Заркент  через Тбилиси.  В Грузии, в Тбилиси они оба
оказались впервые и, уезжая, увозили  в своих сердцах нежную  любовь к этому
удивительному краю и его людям...

     ...Проснулся он  рано,  хотя и  спал  всего  два-три  часа,-  привычка,
выработанная в молодости в Заркенте, срабатывала до сих пор.  Двери соседних
купе еще не открывались, и проводник обрадовался  Гиязу,- теперь  ему было с
кем словом перекинуться. Но  Гияз,  обменявшись с ним двумя-тремя  ничего не
значившими фразами о погоде, расписании, ближайшей стоянке, попросил  чайник
чая и вновь скрылся в купе.
     Поутру кондиционер был  отключен,  и он опустил створку окна.  Близость
пустыни уже ощущалась, свежести той, что в  Озерном,  не чувствовалось, хотя
день  только  начинался.  Взгляд  его  то и  дело задерживался  на  диване,-
наверное,  надо было собрать письма и фотографии, сложить  их, но каждый раз
какая-то новая мысль отвлекала его.
     Неизвестно почему вдруг вспомнилась сейчас телеграмма: "Гия,  задержусь
в Ташкенте еще на три дня. Проект завалили, буду бороться". Такие телеграммы
от Глории он  получал не  раз, и не только из Ташкента: он знал  о каждом ее
проекте, взлелеянном в муках бессонными ночами, точно дитя. На этот раз речь
шла о Доме молодежи, который Глория сдавала три года спустя после свадьбы.
     Дом молодежи давался ей трудно, браковался вариант за вариантом, каждый
из которых забирал уйму  сил и бездну времени. Дважды она летала  в Тбилиси,
показывала  работу Каргаретели  и его друзьям-архитекторам. Возвращалась  из
Грузии  окрыленная,  с  блокнотами,  полными записей, советов, рекомендаций.
Говорила, вот, кажется,  все - нашла. Но через  неделю уже почти законченная
работа  браковалась, советы  казались ей банальными, ненужными, запоздалыми,
блокноты летели в мусорное ведро...
     Глория вдруг почувствовала, что  Заркент, предоставляя ей шанс выразить
себя, в то же время лишал ее профессиональной среды, той атмосферы,  которая
нужна  каждому творческому  работнику.  Живя  вдали  от  признанных  центров
архитектурной мысли  страны, она тем не менее стала ощущать, что в их "цехе"
происходят какие-то серьезные перемены. Она уловила это по проектам, которые
неожиданно  получали широкую огласку,  тем самым становясь неким эталоном. И
это  новое веяние в архитектуре, быстро набиравшее силу и мощь, как весенний
горный ливень,  застало Глорию  врасплох. Она не  находила иных  слов, кроме
возмущенных:  бездарность, безликость,  коробки,  стандарт...  С  работы она
возвращалась так же поздно,  как и Гияз, часто с  охрипшим голосом,- без боя
архитекторы все же не сдавались.
     - Гия, милый,- говорила она, волнуясь,- ну как я могу утверждать проект
нового  жилого массива, если потолки требуют  занизить до  двух  с половиной
метров!  И   это  у  нас,  в  Заркенте,  где   и   так  дышать  нечем,  жара
сорокаградусная все лето. Люстру можно использовать вместо супницы на столе.
А совмещать санузел с ванной у нас, в Средней Азии, где много детей, большие
семьи, где ванна служит семье и прачечной,- это же полный абсурд!
     Глория горячилась, забывала об ужине.
     - А что скажете  вы, строители? Архитекторы с ума  посходили? В здравом
ли мы  уме, спросите? В  здравом, да что толку, не завизирую проект я, это с
удовольствием сделает другой.
     Гияз запомнил из той поры  термин, многое изменивший  в судьбе Глории,-
"архитектурные излишества".
     Жена  его  выработала  для  себя несколько  главных принципов,  которые
считала обязательными для своих работ в Средней Азии. Она не представляла ни
одного  проекта  без  зеленой  зоны  -  не  тех формальных  клумб и  посадок
"Зеленстроя", которые в общем-то  имеются в каждом  проекте, а той  солидной
парковой архитектуры,  которая со временем убережет строение от пыли и зноя,
главных разрушителей в Азии,  и создаст вокруг него необходимый микроклимат.
Не  мыслила она  свою  архитектуру  и без  воды: фонтанов, арыков,  каналов,
всяких   лягушатников,  питьевых   фонтанчиков,-   здесь  она  опиралась  на
традиционное  восточное  зодчество,  всегда  чтившее  воду,  и  как  элемент
архитектуры - тоже.  Чтобы раз и навсегда решить для себя вопрос с водой,- а
собиралась она работать в Узбекистане всю жизнь,- Глория копалась в архивах,
объездила  не   только  прославленные  Хиву,  Самарканд   и  Бухару,  но   и
малоизвестные  города Китаб, Коканд, говорила со старцами. И создавала затем
оригинальной формы хаузы, нечто вроде нынешних  бассейнов, но  имевших еще и
эстетическое назначение.
     Ее  парковая зона с фонтанами и  хаузами  предусматривала места отдыха:
для  уставших, любопытных, гуляющих и, конечно,  для  влюбленных.  Скамейки,
лавки, айваны,  для одного человека, для двоих, для компании, которые Глория
создавала  с неиссякаемой фантазией и  смелостью, поражали не только формой,
материалом, но  и тем, как  она умудрялась их  расположить. Они у нее словно
вырастали из  земли, как  грибы,  естественно, будто только тут им и  место.
Зная любовь  народов Востока  к фонтанам,  и видя,  что по вечерам возле них
собираются люди,  она придумала  вокруг  фонтана,  в зоне,  куда не долетают
брызги,  разрезанное  кольцо-скамейку, где  можно  было,  никому  не  мешая,
отдыхать у воды. Удивляла  она  и своими  шатрами-беседками для  влюбленных.
Легкие,  ажурные,  по  весне  оплетенные  виноградником,  вьющейся  зеленью,
чайными розами, они словно сошли на землю со страниц восточных сказок.
     Глория  сетовала, что у нас, к сожалению, мало архитекторов по парковой
культуре, и получи  она  когда-нибудь  солидный заказ, где понадобится возле
сооружения разбить настоящий сквер, сад, парк,  она и знать не будет, к кому
обратиться,  кого пригласить для совместной работы. Очень об  этом  жалела и
часто говорила: пока строится город, заложить бы где-нибудь загородный парк,
чтобы  он спокойно поднялся,  пока  город  подступит  к нему.  И  для  себя,
уверенная,  что это  непременно пригодится  когда-нибудь, изучала и парковую
культуру. Часто  ездила в Ташкент, в Ботанический сад,  в институт Шредера и
многое узнала о деревьях, кустарниках, цветах  Средней Азии. По крайней мере
она  точно знала,  сколько  нужно лет,  чтобы выбранные  ею деревья  создали
вокруг здания достойный ландшафт.
     Но  и деревья, и вода, которым Глория придавала такое большое значение,
все  же служили,  так сказать, антуражем для  главного  - самого  здания.  В
Глории,   несмотря    на   молодость,   на   женский   романтизм,    кое-где
проскальзывавший    в   работах,   чувствовались   прежде   всего    мужская
рациональность, мужской расчет. Гияз помнит, как однажды за  столом в Гаграх
Зураб Каргаретели сказал: "Стоит  мне  взглянуть  на  безымянный  проект,  я
всегда  безошибочно скажу - мужская это или женская работа". Друзья  Зураба,
тоже архитекторы, тогда рассмеялись  и сказали,  что такое чутье дано не ему
одному.  Сколько  раз  Глория, отправлявшая на  архитектурные  конкурсы свои
работы, получала ответы, начинавшиеся словами: "Уважаемый товарищ Караян..."
А ведь в жюри этих  конкурсов наверняка тоже сидели люди, уверенные, что без
труда отличат мужскую работу от женской.
     Эту мужскую  хватку в Глории Гияз уловил  сразу, в первый  же вечер  их
знакомства,  когда она  рассказывала  ему  о  "Жемчужине",  и  позже не  раз
убеждался в этом, когда они поженились и он уже жил интересами жены, зная об
архитектуре больше, чем иной дипломированный специалист, потому что у Глории
был еще и талант педагога, умеющего раскрыть самую суть проблемы. Но Глория,
несмотря ни  на  что, оставалась настоящей женщиной.  И Гияз понял, что в ее
архитектуре обязательно будет присутствовать что-то такое,  что неподвластно
ни  одному талантливому  мужчине  -  должно  же было  как-то  выразиться  ее
неповторимое сочетание женственности,  обаяния, вкуса  и характера. Ведь она
работала неистово, отдаваясь делу целиком, забывая порой о муже, о  семье, о
доме.   Эта   рациональность,   чувство   ответственности   перед  грядущими
поколениями,  полнейшее  отсутствие  конъюнктурных  соображений,  погони  за
сиюминутной выгодой позволили ей  выработать  главные принципы,  которым она
следовала  в любых обстоятельствах.  По  ее убеждению, в  Средней  Азии  для
зданий, строившихся по индивидуальному проекту, для сооружений, определявших
лицо города, годились только материалы,  менее  всего  подверженные действию
солнца   и  пыли:  высококачественный  светлый  кирпич,  камень,  желательно
полированный, и металл... тонкие листы красной меди, цинка, свинца, алюминия
и их  сплавов.  Каждый  из этих материалов годился  сам по  себе,  но Глория
считала,  что  лучше  их  сочетать. Работая, она  не  витала  в облаках,  не
закладывала в проект того, чего днем  с огнем не сыщешь, - все это имелось в
достатке  в  Средней  Азии,  кроме  хорошего   кирпича.  А  цветной  металл,
непривычный для  нашей архитектуры,  за  которым  Глория видела будущее, она
решилась   использовать  только  потому,   что  жила  в  Заркенте,  где   он
производился. Она иногда говорила с грустью, что опоздала в архитектуру  лет
на десять.  Проектируя Дом молодежи,  Глория, конечно,  знала, что наступило
время блочного строительства, бетона, подвижной опалубки, новых облицовочных
материалов,   время    стекла.    Время   серийного    строительства,    эра
домостроительных комбинатов. Знала и часто  с карандашом  в руках  убеждала,
что дешевые, на первый взгляд, материалы, дают только сиюминутную выгоду,  с
годами  на ремонт во много раз больше уйдет, чем  на материалы, рассчитанные
на десятилетия.  "Скупой  платит дважды  -  это  сказано  об  архитектуре",-
уверяла она.
     О  стекле  в   одной  из  своих  статей   Глория  высказалась  резко  и
определенно: для Средней Азии с ее жарой и солнцем оно противопоказано. Да и
в других  климатических  зонах...  Пройдут первые  восторги,  и во весь рост
встанет проблема отопления: на ее взгляд, обогревать стеклянные здания - все
равно   что   отапливать  улицу.  А  человек  в  аквариуме,  по  ее  мнению,
подвергается   насилию  архитектора.   С  этой  статьей   у  нее  тоже  были
неприятности: Союз  архитекторов обвинил  ее в непонимании современных задач
градостроительства,  недооценке   новых   материалов,  за  которыми  будущее
архитектуры. Гияз помнит, как  Глория  написала  тогда  ответ, состоявший из
одной фразы: "Во все времена перед архитектором  стояла и будет стоять  одна
задача: строить  красиво, добротно, на века". Но Гияз,  вызвавшийся  отнести
письмо на почту,  ответ  не отправил,  ибо  уже  знал:  молодым  дерзости не
прощают.
     Сейчас в коридоре, у окна вагона, спустя  много  лет, вспоминая  борьбу
Глории за свой взгляд на архитектуру,  Гияз понимал, что во многом она  была
права, хотя  и  тогда нисколько  не сомневался в правильности ее  взглядов и
идей.
     Ему   припомнились   многие   здания   Ташкента,   отстроенные    после
землетрясения. За какой-то десяток лет бетон и облицовка выгорели, постарели
-  и тут  ничем помочь уже  нельзя. С многих  высотных зданий падают изразцы
облицовки, казавшиеся тогда такими заманчиво дешевыми, а теперь замена одной
плитки   на  недосягаемой  высоте   оборачивается  сотнями  рублей,  кажется
неразрешимой технологической задачей.
     Гияз  хорошо  помнил  работу  Глории  над  Домом   молодежи,  ведь  она
приступила к ней сразу после свадьбы. Все три года,  что жена  трудилась над
этим проектом, ни одна встреча у них  в доме не заканчивалась без разговоров
о  нем. Тамаз  шутил,  что если  Глория будет  так интересно рассказывать об
архитектуре, то она отобьет  у  футбола всех  болельщиков.  А Глория  не без
грусти отвечала: мне бы как вам, футболистам,  стадион заполучить, вырваться
к народу, я бы отстояла каждое свое  детище.  Иногда кто-нибудь  намекал ей:
вот если бы у тебя был покровитель, учитель...
     На  это  Глория  всегда  говорила: я желала бы, чтобы моим покровителем
стали  массы.  И  она  всегда  терзалась  оттого, что  у  нее  нет  массовой
аудитории.  Может, она  не  могла забыть свой первый  проект, когда напрямую
вышла на молодежь города и убедила ее в состоятельности своей работы?
     В   Дом   молодежи   она   "заложила"  рваный  и  шлифованный   камень,
высокосортный светлый кирпич и почти все цветные металлы Заркента, но больше
всего красной меди, потому что считала: медь - металл Востока. Глория к тому
времени  объездила  весь  Узбекистан  и  уверяла,  что  почти  не  встречала
современных  зданий, где  летом  не  обливались  бы потом  -  тогда  бытовых
кондиционеров  и  в  помине не  было. Вопрос о  том, как  обеспечить  зданию
прохладу,  волновал ее  больше всего. Шутила,  что,  например, в  концертных
залах, больших и малых, принимая здание, комиссия обращает внимание на полы,
потолки,  лестницы,  на что угодно,  кроме  главного  -  слышимости.  Оттого
"звонкие" залы можно по пальцам  пересчитать,  спросите у  певцов.  Обращала
внимание и на то, что в современной архитектуре исчез целый элемент - крыша.
Это и  натолкнуло  Глорию на идею.  Поначалу она хотела сделать обыкновенную
крышу из оцинкованного железа,  как  зеркало  отражающего солнечные лучи. Но
Дом молодежи она представляла себе  романтическим зданием, хотела, чтобы уже
внешним  видом  он притягивал  молодежь,  потому  и  от  традиционной  крыши
отказалась. А  идею,  считай, подал Гияз: почему  бы ей  на крыше не сделать
кафе?
     "А действительно - почему бы и нет?" - подумала она, ибо рациональность
используемой площади была  одним из главных ее принципов. Кафе она набросала
быстро, но главное  - придумала  крышу-шатер над ним,  а значит, и над  всем
строением.  Кафе  она сделала  на  восточный  манер:  крыша-шатер из легкого
хромированного цинка опиралась  на множество столбов,  украшенных затейливой
национальной  узбекской резьбой -  ганчем. Глория  честно  признавалась, что
этот элемент  она позаимствовала из  полюбившейся  ей  самаркандской мечети.
Крыша по ее задумке решала сразу две проблемы: отражала самые жаркие, прямые
лучи  солнца  и способствовала  возникновению постоянного  аэродинамического
потока  воздуха,  охлаждающего  здание.  Оттого  и  родилось  название  кафе
"Ветерок" - в жарком краю это ох как важно.
     На  этом  Глория  не успокоилась  и,  опять же  по  предложению  Гияза,
увеличила  толщину  стен  против сложившегося  современного  норматива, а  в
стенах положила  трубы,  по  которым летом циркулировала бы  холодная  вода,
охлаждая  здание.  Интерьеры, лестницы,  освещение  Глории  давались  легко:
фантазия ее  была щедра. Гияз,  слушая ее неожиданные решения, потихоньку их
записывал, и записи эти не однажды оказывались кстати. Тогда Гияз понял, что
архитектурная мысль  похожа  на поэтическую строку: не  запиши вовремя -  не
вернется.
     Большую стену холла должно было украшать мозаичное панно "Мотогонщики".
Глория все-таки не забыла страсти на гаревой дорожке. Панно обещал выполнить
сам Зураб Каргаретели, человек неравнодушный к скорости. Гиязу нравился весь
проект: и  кафе,  и крыша,  и концертный зал, но больше  всего холл, где  со
второго этажа на рваные камни заструится  водопад, у края  бирюзового  хауза
зажурчит  фонтан,  а  в  прозрачных  шахтах  сквозь  здание  будут  бесшумно
двигаться лифты, поднимающие из холла гостей в "Ветерок".
     Раньше  Гияз,  слыша  выражение  "родиться  вовремя",  не придавал  ему
никакого значения, - может,  потому, что чаще всего  оно  упоминалось всуе и
касалось  времен романтических,  когда  хотелось быть мушкетером или скакать
рядом с Чапаевым, а девушки мечтали о  балах во дворцах  и чтобы  из-за  них
дрались на дуэлях, а поутру воздыхатели присылали им  корзины роз...  А ведь
это выражение, скорее всего,  родилось  вдогонку чьей-то трагической судьбе.
Гияз понимал, что людей, отстающих от своего  времени, тьма, и они нисколько
не страдают от этого, потому что их большинство, а людей, опережающих время,
единицы, и  судьбы  их - великие  или  трагичные,  если  некому  их  понять,
поддержать, ведь даже время не всегда подтверждает их правоту.
     Хотя он закончил институт  и жил в Омске, некогда признанном культурном
центре  Сибири,  целых пять лет,  особым культурным багажом  похвастаться не
мог. Да и многие  ли его товарищи, сокурсники, положа  руку на сердце, могли
назвать  себя  культурными людьми?  Так,  внешние приметы:  кое-что  читали,
кое-что видели, научились завязывать галстуки, а  вся  культура  в  основном
черпалась  из  затрепанной  книжки "Правила хорошего  тона",  большей частью
пропагандировавшей манеры салонов, канувших в Лету, с которыми легче попасть
впросак, чем прослыть человеком воспитанным. А ведь они были людьми с высшим
образованием!  Конечно,  у  его  поколения  было  много причин  недополучить
чего-то  по  части  культуры: и  объективных  и  субъективных  -  две  трети
студентов жили только на  стипендию, и мысли  чаще всего были о том,  как не
бросить институт, хотя оправданием это, конечно, теперь служить не  может. А
может,  они прятались  за модной тогда  формулой  "физики-лирики"? Технари -
зачем,  мол,  нам,  поэзия,  живопись,  музыка,  скульптура?  Жаль,  что  не
разглядели  тогда,  в этой, казалось  бы,  безобидной формулировке, большого
вреда. Главным, как теперь понимал Гияз, было отсутствие духовности в стенах
самого  института  и общежития.  Конечно, учились там и другие студенты, как
они сами  себя называли  -  элита, именно  они-то и нарекли  ребят, подобных
Гиязу, "колхозниками". Но эти подвижничеством себя не утруждали, а жили сами
по себе,  общаясь с  себе  подобными. Среда - носитель культуры, она весомее
любых  мудрых  трактатов. Это он понял  там, в Заркенте,  случайно  попав  в
компанию Джумбера. Кроме ребят из Тбилиси, имевших высшее образование,- а за
Джумбером и  Робертом  и  музыкальная  школа числилась,-  были здесь  врачи,
музыканты, педагоги - молодая интеллигенция молодого города. Но больше всего
он  почерпнул от  Глории,-  сама  жизнь  с нею  ежедневно  обогащала его как
личность.
     В их  библиотеке были книги о людях,  родившихся не вовремя... Родиться
не  вовремя... Это  вовсе не  значит,  что  надо оперировать  лишь  веками и
эпохами,-  для человека  может хватить  и одного десятилетия, того самого, к
которому его  талант набрал  силу, к  которому  он  подошел  с  программными
работами,  идеями. Бороться и ждать  десятилетия  дано  далеко  не  каждому,
человек может и не отступить, а надломиться.
     Проект  Дома молодежи Глории утвержден не был: как  корабль на айсберг,
он   наскочил  на  только  что  вышедшее  постановление  "об  излишествах  в
архитектуре".  И,  как  часто  бывает,  в  этом  в  общем-то справедливом  и
своевременном деле начались перегибы, вплоть до упрощенчества, примитивизма.
Выбор,  павший на  нее,  как понимала  Глория, оказался  случайным,  чьих-то
козней она тут не усматривала -  просто судьба.  Конечно же, в ее проекте, с
позиций нового постановления, излишеств хватало с избытком.
     Смелое, изящное, красивое? Все это коммиссии казалось  непозволительной
роскошью.   А   затея  с  охлаждением   здания?  Иначе   как  барство  и  не
воспринималась. Лифты, водопады, внутренние хаузы, фонтаны? В Доме молодежи?
В  Заркенте,  который и  не на всякой  карте обозначен? Все было  отвергнуто
практически с ходу, без обсуждения. Как ни странно, дольше всего споры шли о
"Мотогонщиках"...  Гонщики  в   Доме  молодежи  города  металлургов?  Глория
пыталась объяснить, что скорость, гонки -  символы молодости, времени, века.
Один  из руководителей  комиссии  великодушно сказал, что  панно  -  это  не
главное,  изменить, мол, нетрудно и подал бесценную, на его  взгляд,  идею -
дать во всю высоту стены  улыбающегося металлурга с кочергой  в руке на фоне
огненной  меди,-  и  сам  засветился  от  восторга   и  выдумки  своей,  как
заркентская  медь.  На что  Глория, не сдержавшись,  резко ответила: это все
равно, что изобразить  вас рядом с ванной и с мухобойкой в руках, потому что
медь добывают в Заркенте химическим способом, в гальванических ваннах, очень
похожих на домашние,  только размером  побольше, и выложены они винипластом,
против агрессивной среды, так что никакой героики в добыче меди нет, правда,
раствор красивого изумрудного  цвета ядовит.  Этот выпад  задел председателя
комиссии, маститого скульптора, автора многих композиций мужчин с кайлом или
молотом, женщин  с веслом или подойником - с чем  только  пожелает заказчик,
лишь бы "отражало" сегодняшнюю жизнь.
     Веди себя Глория иначе, может, и не  был бы тогда провал  проекта столь
драматичным  для нее.  В душе она  прекрасно понимала цели  и задачи  нового
постановления, осознавала, на что  в первую очередь  должны быть  направлены
усилия архитекторов на данном отрезке времени. Многие, очень многие еще жили
в коммунальных общежитиях, а в Средней Азии и в саманных, глинобитных домах.
Понимала, соглашаясь с необходимостью срочно решить эту  проблему, но  никак
не  могла  взять в толк,  почему надо  отказываться от проектов,  в  которые
изначально  заложены   такие  элементарные,  можно   сказать,   определяющие
элементы, как добротность, прочность, красота, удобство.
     Об этом своем убеждении говорила она и при защите проекта,  но, видимо,
потрясенная  тем,  что   ее   идея  терпит  крах,  Глория  перешла  в  своей
прямолинейности  и   запальчивости  все  дозволенные  границы.  Перешла   на
личности,  обвинив  председателя  комиссии  чуть  ли  не  в  бездарности,  и
закончила  зло  и  непримиримо, что  абсолютно  уверена -  время  ее проекта
обязательно придет.
     Речь эта дорого обошлась  Глории: ее  обвинили во всех смертных  грехах
архитектуры, по всем пунктам руководящего постановления.
     Тот  год для них, четвертый после свадьбы,  вообще  выдался  неудачным.
Ранней  весной,  когда  только  начался футбольный сезон,  получил серьезную
травму Тамаз, весельчак и балагур,  светлая  и щедрая душа их  компании. Три
месяца  он  пролежал  с переломом  в институте  травматологии  в  Ташкенте и
выписался инвалидом.  Страшно  было видеть  осунувшегося  Тамаза, с палкой в
руке, которая, как  уверяли врачи, нужна будет ему  всю жизнь. На проводах в
"Жемчужине", похожих  скорее  на  поминки, хотя  каждый  и пытался  казаться
веселее,  чем был, неодолимая, как плотный  смог, грусть зависла над столом.
Провожая  Тамаза,  они  чувствовали,  как  распадается  их  некогда  дружная
компания, уходит их молодость.  Они  вступали в новый этап жизни, где меньше
ожиданий и куда как меньше надежд,  где пропадают куда-то лучшие друзья; где
не  обрадуешься  шальному полуночному звонку  и  уже начинаешь  оглядываться
назад,  чего  еще вчера не  случалось, а если и случалось,  то  не  вызывало
грусти и боли.
     Тамаз, охваченный таким  же настроением,  понимавший, что со многими из
тех, с кем прошла его  молодость в этом городе, он  видится в последний раз,
тем не менее пытался шутить.
     - Нет худа  без добра,  ребята. Вот обрадуются  дома, что  я наконец-то
оставил  футбол  и отдам  свои  силы  Фемиде,  я  ведь  юрист...  Для начала
собственную пенсию  у бюрократов  отсудить придется, я же не по пьянке, а на
глазах  у десятков  тысяч людей  покалечился:  считай, практикой минимум  на
полгода обеспечен. И прошу вас, друзья, согнать печаль со своих лиц, если со
мной  и случилась не совсем  приятная штука, я  ничуть не жалею  о том,  что
отдал футболу лучшие свои молодые годы. О, футбол -  великая страсть! Футбол
для меня - это все равно что для тебя, Глория, архитектура...
     Рано поутру Тамаз уехал, и больше уже никогда в полном, прежнем составе
их компания не собиралась. Медленно, по одному  и парами выбывали они  из-за
стола  встреч, и  странно исчезали,  словно проваливались в  омут, и  это  в
небольшом-то городке.
     В том же году сдавали  последнюю, третью очередь гигантского комбината,
и, как всегда перед пуском, работали день и ночь. Гияз по-прежнему руководил
участком, но  теперь  уже  вдвое  большим,  хозрасчетным,  по  объему  работ
превосходившим иные строительно-монтажные управления Заркента. При его стаже
и  опыте  вполне  можно  было  бы   и  самому  возглавлять  какое-нибудь  из
многочисленных СМУ,  но руководству было виднее: начальник участка  на таком
ответственном объекте  был  куда  важнее и нужнее, чем  иной работник рангом
повыше. Жди,- говорили ему,- твое от тебя  никуда не денется. А  он никуда и
не спешил, чувствовал себя на своем месте, понимал, что занимается настоящим
мужским делом.
     Сдача  комбината в эксплуатацию - событие государственной важности, и к
этой  дате  готовились не  только строители, но  и  весь  город.  Монтажники
постарались,  завершив строительство на год раньше срока, и потому ожидались
крупные денежные  премии. Хотя  Гиязу  такая  премия тоже не  помешала бы  -
собирались с женой  после сдачи проекта Дома молодежи вновь взять отпуск  за
два года и уехать в Гагры, куда их приглашали грузинские архитекторы, друзья
Глории,- думал он о другом.
     Ходили упорные  слухи  о том,  что  многих строителей  будут награждать
орденами и медалями, а может, кого-то и к званию Героя Труда представят. Чем
ближе подходил  срок, тем чаще назывались фамилии тех, кому могут  достаться
награды. Упоминался в этом устном списке и Исламов.
     Однажды в  управлении инженер по кадрам - новая,  не та,  что когда-то,
увидев его диплом,  спросила: "Умный,  значит?" - шепнула ему тайком, что на
него  готовят документы.  Ни об этом разговоре с  инженером  по кадрам, ни о
том, что он  очень  хотел бы получить награду,  Глории  он не  говорил. Хотя
юношеская мечта,  родившаяся  в Озерном  -  заработать первый  свой трудовой
орден к тридцати,- никогда не выходила у него из головы. Орден казался Гиязу
самым весомым отчетом  перед отцом. Когда  документы передали в  горком,  из
этого  тайны  не  делалось, все  знали,  что  к  наградам  из  их управления
представлены  Зульфия Батырова,  бригадир  отделочниц, показавшая дорогу  на
стройку десяткам девушек из своего родного  кишлака, и Исламов. Оба начинали
стройку еще с первой очереди комбината.
     Однако документы Исламова вернули  обратно. Нет, не  потому,  что сочли
его  недостойным  или  не  заслуживавшим  ордена,  просто  сказали  -  нужно
рабочего.  Видимо,  по   другим  управлениям  и  трестам  с  руководителями,
представленными к правительственным наградам, вышел перебор, вот и разыграли
лишнего. А может быть, просто дело случая. В  оставшиеся дни спешно готовили
документы на Силкина - известного бригадира, депутата горсовета.
     Вот  так  странно  через столько лет  вновь переплелись  судьбы  бывших
однокурсников. Орден, высокий орден Трудового Красного Знамени достался Юрию
Силкину. И  обида  Гияза оттого  была долгой.  Силкин процветал,  переехал в
двухэтажный  коттедж с  садом,  года два уже  ездил на личной  "Волге"  и  в
составе рабочих делегаций республики уже не раз бывал за границей.
     Его  неудача, как  считал  Исламов,  потянула  за  собой неудачи  жены.
Глория, знавшая из рассказов Гияза о его отце и  погибших братьях, о взгляде
мужа на себя как на единственного продолжателя рода и фамилии, понимала, что
означает для него ребенок, сын, Исламов-младший. Но как бы  она не разделяла
мечты мужа о ребенке, работа заслоняла собой все. Она все обещала:  подожди,
вот закончу Дом  молодежи и стану примерной женой, хозяйкой, стану  матерью,
сделаю перерыв в  работе. Уезжая защищать проект,  она призналась мужу,  что
беременна.  Вот почему,  получив  ту  телеграмму, Гияз  забеспокоился  о  ее
здоровье и помчался в  Ташкент. Глорию тронуло его внимание, и она, улыбаясь
сквозь  слезы, сказала: "Глупый, у меня только второй месяц, и волнения  мои
ничуть  не  повредят  Исламову-младшему.  В том, что у них будет сын, они не
сомневались.
     Из  Ташкента  они  вернулись  ни  с  чем.  Казалось,  жена смирилась  с
поражением. Гияз успокаивал ее:  "Вот недельки через две, как только пройдет
пуск, уедем надолго в Гагры, отдохнем, а там видно будет".
     Но через  два дня после возвращения Глория неожиданно оформила отпуск и
объявила,  что  едет  в Москву, пообещав  непременно  вернуться  к празднику
пуска.  Как ни  уговаривал  Гияз, удержать ее от поездки  не  удалось,-  она
сказала,  что  хочет  бороться  до   конца.  Пуск,  ожидая  высоких  гостей,
откладывали дважды.  Глория  не  возвращалась,  звонила  редко,  вести  были
неутешительные. Гияз сдавал объект  государственной  комиссии и вырваться  к
жене, как ни хотел, не мог. В Заркент Глория вернулась через полтора месяца,
худая, нервная,  прилетела без телеграммы.  Весь  ее вид говорил о том,  что
дела  неважные, с  порога она  бросилась  ему  на  шею  и  горько,  навзрыд,
расплакалась. Плакала она долго - гордая, не позволившая себе расслабиться в
Москве, здесь дала волю чувствам. Гияз подхватил ее на руки, отнес на  диван
и там, на его руках, обессилевшая, она задремала. Среди ночи вдруг очнулась,
словно и не спала, и сказала опустошенно:
     - Гия, я убила в Москве твоего сына...
     Гияз,  уже  чувствовавший,  что  случилось  что-то  непоправимое,  едва
сдержал в  себе  дикий  крик и,  задыхаясь  от горечи,  нашел  в  себе  силы
успокоить  забившуюся  вновь в  рыданиях больную  жену. Всю жизнь  потом  он
благодарил  судьбу за то, что в тот час  не бросил ей, отчаявшейся, усталой,
ни одного горького упрека. Три дня она не поднималась с постели, не выходила
из дому. Гияз  оформил  отпуск  и  был постоянно  рядом.  Как  только Глория
немного пришла в себя, решили уехать  к морю. В Гаграх они сняли квартиру на
другом конце  города, подальше от гостеприимного дома Дато Джешкариани, дяди
Джумбера,- с таким  настроением лучше не огорчать людей, хорошо относившихся
к ним, решили они. Избегали они и людных мест. Днями они пропадали на пляже,
не вспоминая, как  некогда были веселы  и счастливы в этих  краях, никуда не
выезжали,  хотя  знали  окрестности  не  хуже  местных,  даже  о Пицунде  не
заговаривали.  По  вечерам ходили в один и тот  же  ресторан, где хозяйка их
квартиры  работала официанткой, а у  них  на террасе  в углу был столик,  на
который вечерняя смена всегда ставила табличку: "Заказано".
     Странно,  раньше  казалось, что только веселье  помогает убить время, а
теперь вечера убывали незаметно, хотя за столом не плескался смех, и музыка,
звучавшая на  другой террасе,  не срывала их с мест. В обоих  словно  что-то
оборвалось,  и они, как немощные  старики, старались поддержать  друг друга.
Удивительно, что  и темы  для разговоров  они выбирали  нейтральные,  плавно
обходя свою жизнь.  В  то  лето, любуясь  каждый  вечер  с  террасы  морским
закатом,  они много  говорили о литературе,  впрочем, рассказывала Глория, а
Гияз слушал, не смея оторвать  глаз, как тогда, в первый раз, в "Жемчужине",
от прекрасной женщины, начинавшей возвращаться к жизни.
     Домой  они вернулись  в сентябре, когда в Заркенте  спала изнурительная
жара и  установилась  долгая  теплая  осень - удивительно красивое  время  в
Узбекистане. Вернулись  тихо, никого не предупреждая, не оповещая,  и гостей
по случаю возвращения, как прежде, собирать дома или в "Жемчужине" не стали.
Футбольная команда играла на выезде, и они об этом знали.
     Как-то ночью раздался  телефонный звонок, звонил из Павлодара  Джумбер.
Как они обрадовались этому - проговорили, наверное, целый час. И ведь звонок
ничего радостного не принес, скорее наоборот.  Джумбер  сообщал, что Роберта
срочно забирают  в  "Пахтакор",-  у  них получил травму  правый  крайний,  и
тренерский  совет  остановил  выбор  на   нападающем  "Металлурга".  Команда
прилетала из Павлодара после обеда, и у Роберта оставался единственный вечер
в Заркенте,  на другой  день он с "Пахтакором" должен был улететь на игру  с
тбилисским  "Динамо". Джумбер просил организовать прощальный вечер. Компания
теряла еще  одного лидера. Хотя Роберт шел  на повышение, застолье радостным
не  получилось. Понимали  все  и в первую очередь  Роберт,  что  приглашение
сильно запоздало, единственной  отрадой было то, что через три дня он выйдет
на поле в родном Тбилиси.
     Игра Роберта  дома, в родном городе,  стала лучшей  его игрой. Джумбер,
смотревший матч по телевизору y Исламовых, не скрывал слез. Впервые играя за
"Пахтакор", в  незнакомой  команде, Роберт творил невозможное,  невероятное,
ему удавалось все. И  опытные партнеры,  почувствовав,  что  у новичка пошла
игра,  все  пасы  адресовали  ему,  забившему  два  мяча. Каждый  раз, когда
показывали на миг  трибуны стадиона, им казалось, что мелькало лицо их друга
Тамаза, которого и  предупредить  не успели, что  Роберт будет играть против
тбилисцев. Гияз прекрасно понимал,  каково сейчас их другу: с одной стороны,
он доказал, что может играть по-настоящему, но с другой - играть-то пришлось
против  своих.  И еще Исламов  подумал о  том, что не только  Роберту, но  и
многим, очень многим грузинским парням не нашлось места в родной  команде  -
уж слишком  богата эта республика футбольными талантами. Вот и приходится им
искать счастья в других клубах. Игру друга Джумбер прокомментировал коротко:
- Каждый из нас, кому не посчастливилось  играть  дома, в Грузии, должен был
сыграть  только так,  на  пределе своих  сил...  или умереть  на поле.  -  И
прощаясь с ними  в тот вечер, рано седеющий капитан сказал:-  Вокруг столько
людей, а мне кажется, что нас в городе осталось трое...
     Беды как-то сплотили Глорию и Гияза, их совместная жизнь стала обретать
семейные черты - странно, наверное, звучат эти слова на пятом году брака, но
что было, то было. Те пролетевшие стремительно годы у каждого из них были до
предела  заполнены одним -  работой.  Глория  и по ночам вдруг  вскакивала к
кульману, если приходила какая идея, а у Гияза на  объекте раскладушка так и
стояла  наготове,  только  уже  третья или четвертая  по  счету - слишком уж
хрупкими  они выпускались  или не  были рассчитаны на  издерганных прорабов,
которые и спать-то спокойно не могли. Работа, работа, работа... А если когда
выпадало свободное время, старались общаться с  друзьями, принимать гостей и
не  упускали  случая   посетить  Ташкент.  Гияз   оставался   по-студенчески
неприхотлив,  на домашних  обедах и  уюте не настаивал, он  понимал  Глорию,
гордился ею, работа ее вызывала у него огромное уважение, и он тайком думал,
что сын его непременно станет, как и мать, архитектором.
     Нельзя сказать,  что Глория охладела к архитектуре,  нет,  просто стала
вовремя, как  и  все, возвращаться  с работы. Из квартиры исчезли кульман  и
десятки листов ватмана с эскизами, и  комната стала похожа на комнату,  а не
на  мастерскую  проектного  института.  А  однажды  в  доме  появились  даже
диковинные  цветы в горшках. Возвращаясь с работы, Глория заходила на базар,
и к  приходу мужа из кухни  доносились  аппетитные запахи. Гияз  был приятно
удивлен,  что жена его так замечательно готовит. На дом работу она теперь не
брала.
     Изменилось кое-что и в работе  Гияза. Хотя официально комбинат и сдали,
не  все строители ушли  с объекта, еще  с  полгода  сидели  на  недоделках,-
странный, узаконенный норматив, непонятный  даже самому Гиязу,  инженеру. Не
совсем было ясно и то, куда перекинут его  хозрасчетный участок, сложившийся
ударный коллектив:  то ли  на  строительство завода  бытовой  химии,  то  ли
сернокислотных цехов на базе отстроенного комбината. И по тому, и по другому
объекту не была готова проектная документация, строители все объекты сдавали
досрочно. Опять  же  непонятная  для Исламова  ситуация: бумага  задерживала
дело. И  Гияз тоже стал вовремя возвращаться с работы и тоже  занялся домом:
наконец-то поставил  рамы на балконе  и  настелил там  же  деревянные  полы.
Работа,  откладывавшаяся  годами,  была  сделана  за неделю, и они оба  были
поражены  этим.  Тогда-то они  и  решили  своими  силами  сделать в квартире
ремонт, и у Глории вновь засветились огоньки в глазах.
     Хотя  Гиязу  только исполнилось тридцать, он  чувствовал, что  так,  на
износ, как вкалывал на строительстве комбината, работать у него уже  нет сил
и подумывал взять объект  поспокойнее, как поступали  многие его коллеги, но
ничего  об этом Глории пока  не говорил. Они  чаще стали  бывать в Ташкенте,
даже наконец-то нашли старушку, у которой могли  останавливаться. В ту весну
они  приохотились ездить в новый  органный зал  и, конечно, не пропускали ни
одной игры "Пахтакора", болели за Роберта.
     - Зная, что вы на трибунах, я увереннее чувствую себя на поле,- говорил
им тот после игры.
     В  то  лето  их  компания  распалась  окончательно.  "Металлург" сильно
обновился, шла смена поколений, из прежнего чемпионского  состава доигрывали
двое  - бессменный  капитан и вратарь. Сменился  и  тренер, и  с  ним пришло
полкоманды.  У  Джумбера  не  сложились  отношения  ни   с  тренером,  ни  с
новичками,-  у них было  разное отношение  к  футболу.  В  Заркенте  впервые
появились  на  поле патлатые,  нечесаные футболисты,  игравшие  в  спущенных
гетрах, в рубахах навыпуск, на  шее у каждого болталась какая-нибудь чепуха,
называвшаяся талисманом. По игре Джумберу трудно было предъявлять претензии,
хотя он уже потерял  в  скорости. Но пришла футбольная мудрость, обострилось
тактическое чутье, а главное - он забивал  по-прежнему много, хотя и потерял
свои крылья - Тамаза и Роберта, а новые нападающие  не очень-то баловали его
пасами, и  за  этим  он чувствовал  козни не только  молодых, но и  тренера.
Видимо, так  оно и  было, Гияз с Глорией  в футболе все-таки разбирались. На
очередной игре дома, в разгар второго  тайма,  когда команда вела  в  счете,
Джумбер забил  гол, тренер подошел к полю и знакам  показал,  что собирается
заменить  Джешкариани.  Джумбер  поначалу  не понял - менять его?  Глория  с
Гиязом  увидели,  как смертельно  побледнел капитан,-  это было  рядом с  их
сектором. В ту же секунду он подбежал  к кромке поля  и, схватив  тренера за
грудки, прохрипел:
     -  Только попробуй, только  попробуй!.. - и, не оборачиваясь, побежал к
центру круга.
     Пожалуй, кроме  Исламовых и  скамейки запасных,  никто и не понял,  что
произошло.
     - Вот, друзья, настал и мой черед  проститься  с  футболом,-  сказал им
после игры капитан.
     Джумбер, устраивавший другим пышные проводы  и встречи,  от прощального
вечера в  "Жемчужине" отказался. Его  отъезд  они отмечали  дома, втроем,  в
только  что отремонтированной квартире, и просидели  до утра.  После отъезда
Джумбера Исламовым долго  казалось,  что Заркент  несколько померк.  Джумбер
словно   предчувствовал  кончину  футбола  в  Заркенте.   Осенью  класс  "Б"
упразднили,  и уже  больше никогда  настоящий  футбол  сюда  не  заглядывал.
Перестали  по  весне приезжать  и  гонщики, но  здесь все объяснялось проще:
гаревых дорожек понастроили  повсюду,  и  не было резона тащиться  через всю
страну в заштатный городок...
     Шли  месяцы,  в   их  упорядоченной   семейной  жизни  время   катилось
стремительно... Гияз, радуясь, что  Глория как будто обрела покой, постоянно
думал: вот  еще  бы сына  для  полного счастья. Но никогда Глории об этом не
говорил, хотя  догадывался,  что и  она думает о  том же. Он  знал,  что она
зачастила  к врачам. Шло время, но радостного стыдливого признания он  так и
не услышал...
     Однажды среди ночи он  проснулся, почувствовав, как Глория, прижавшаяся
к его  плечу,  беззвучно  плачет. Он не подал вида, что проснулся,  подумал,
может, приснилось что. Но когда это  случилось во второй раз и  он попытался
ее  успокоить,  с ней  случилась истерика.  Не владея собой, обезумевшая  от
точившего ее горя, она кричала:
     -  Я  убила нашего ребенка, почему  же  ты не  прогонишь меня прочь?  Я
сломала тебе  жизнь! У  тебя никогда не  будет сына, Исламов! Я знаю,  знаю,
ведь ты мечтаешь о нем день и ночь. Прогони меня! Прогони!
     Гияз, целуя безумные глаза жены, успокаивал ее как мог, и в  эти минуты
искренне сожалел, что когда-то так настойчиво внушал ей мысли о сыне, о роде
Исламовых, перед которым он  якобы в долгу. Сейчас он отказался бы от десяти
своих будущих сыновей, чтобы только в душе Глории  вновь поселился покой, он
чувствовал, что она погибает, и не знал, как ей помочь.
     После этого случая Гияз стал еще внимательнее к жене, наотрез отказался
от ночных смен, боялся оставлять  ее одну, наедине  с гнетущими мыслями. Как
он хотел тогда, чтобы Глория поняла, что дороже нее для  него нет  никого на
свете! Иногда это ему удавалось, и она преображалась на месяц-другой, ходила
веселая, возбужденная, покупала наряды,  и  они  чуть ли  не  каждую субботу
выезжали  в  Ташкент. В отпуск  туристами съездили  в  Болгарию,  где Глория
восхищалась отелями на берегу моря. Здесь она опять стала  много рисовать, у
нее рождались  новые  идеи.  Гияз  радовался  вновь проснувшемуся  у  Глории
интересу  к  архитектуре, он  готов  был  пожертвовать сложившимся  семейным
уютом, вновь  превратить  квартиру  в  проектную мастерскую, лишь  бы она по
ночам не плакала, не мучилась своей виной. Тогда в Болгарии появились первые
дискотеки,  а  в ресторанах  играли  первоклассные оркестры, и  Глория,  как
когда-то в "Жемчужине", каждый вечер  с удовольствием танцевала. А когда они
возвращались обратно из Варны  в Одессу  пароходом,  в танцевальном зале  на
верхней  палубе  кто-то  из  отдыхающих  позавидовал Гиязу  -  какая  у него
веселая,  беззаботная жена. Гияз  про себя обрадовался: слава богу, кажется,
она пришла в себя.
     Через  неделю после приезда  из Болгарии Гияз, вернувшийся с  работы  с
цветами, нашел на столе записку.
     "Гия,  милый, не ищи  меня. Из нашей жизни  ничего хорошего не  выйдет.
Постарайся начать все сначала. Вины твоей ни в чем нет, я благодарна тебе за
все. Если можешь, прости и прощай.
     Целую, Глория".
     Гияз несколько  раз прочитал  записку, не  осознавая  страшного  смысла
слов,- если бы не знакомый почерк, подумал  бы, что это чья-то злая шутка. В
доме ничего не изменилось, кругом чисто, прибрано, цветы в горшках политы...
Он  распахнул  гардероб - вперемежку с его вещами  висели два  ее стареньких
платья и плащ. Не  было чемодана  и ее любимой дорожной сумки. Он кинулся  к
шкатулке, где у них хранились деньги и документы,-  паспорта Глории не было.
"Хоть бы деньги забрала",- подумал мельком.  Он упал  на тахту  и заплакал -
громко, навзрыд, как не плакал с детства...
     Прошел месяц,  другой...  Гияз никому  не  говорил, что Глория ушла  от
него, впрочем, и говорить-то  было некому, в последнее  время  он мало с кем
общался. Он еще и сам до конца не верил в случившееся,  ему казалось,  что у
нее  вновь какой-то срыв и скоро  все пройдет, образуется,  и  она  вернется
домой. Почерневший от дум и бессонных ночей, он  летел с работы,  каждый раз
надеясь,  что Глория там.  Если он  знал,  что  задержится, оставлял в двери
записку: "Глория, я буду во столько-то". Однажды, поднимаясь по лестнице, он
не увидел своей записки на месте и чуть не задохнулся от радости. Но радость
оказалась напрасной - записку, наверное,  забрали  озоровавшие мальчишки. По
ночам ему вдруг казалось, что позвонили, и он, радостный, вскакивал, а потом
от огорчения никак не мог заснуть до утра.
     Первые   месяцы   Гияз   не   пытался    разыскивать   Глорию,   боялся
скомпрометировать, что  ли, и  еще был уверен - она  непременно вернется. На
третьем месяце эта уверенность пропала, и  он лихорадочно начал искать  жену
по  известным ему  адресам, но ниоткуда утешительных вестей не поступало. По
вечерам  он перестал выходить  из дому,  думал:  а вдруг Глория позвонит или
позвонят люди,  которых он просил  сообщить хоть что-то о  ней. Только через
год пришла вдруг телеграмма из Норильска, состоявшая из нескольких слов: "Не
мучай себя, не ищи меня".
     Уже через неделю Гияз был  в Норильске, прочесал весь  город, поднял на
ноги милицию, но следов Глории и там не обнаружил. Может, она попросила кого
телеграфировать с  другого конца света?  Скорее  всего, так оно  и было,  не
иголка  же в стоге сена, а человек, да и Норильск по тем годам был не так уж
велик.
     Прошло два года. Увяли цветы в горшках - запоздалое увлечение Глории, и
некогда  счастливый дом - свидетель  радостного смеха и  веселых застолий  -
словно онемел...
     Только   работа,  где  он  был  нужен,  и  проникшее  в  кровь  чувство
ответственности  за нее поддерживали в Гиязе  интерес  к жизни. Разговоров о
повышении Исламова уже никто не вел, говорили - сломался мужик. Хорошо  еще,
новый  объект  -  завод  бытовой химии  не  требовал такого  напряжения, как
строительство самого комбината, к  тому  же Гияз был  уже теперь  строителем
тертым, как любил говорить их начальник. Недоброжелателей на работе у  него,
казалось, не было, а  друзья, зная его  беду (город-то маленький, захочешь -
не утаишь, да и Глория была  в Заркенте человеком известным, к тому же имела
прямое отношение к строительству), всячески старались поддержать его.
     Коллектив у  него  на  участке  был сложившийся,  работали  лет  восемь
вместе. Но в один  далеко не  прекрасный день  ситуация  резко  изменилась -
начальником управления стал  Силкин. Вышло это неслучайно. В  последние годы
на   особо   важные  совещания,  планерки  строителей   с  участием  высоких
начальников  из  министерства  и главка  приглашались  бригадиры,  передовые
рабочие.  От  их  управления рабочих чаще всего представлял Силкин. На такие
совещания  в  любую жару он  всегда  приходил в куртке-спецовке, на  которой
красовался  орден. Надо  отдать  ему  должное, Силкин  достойно  представлял
интересы  своего  управления,  не  от   одного   выговора  спас  собственное
начальство. Как и в любом деле, у строителей существует  своя  этика: нельзя
откровенно  подводить коллег,  ставить  их  под удар, а строительство  - это
сплошная зависимость друг  от друга, одного управления от другого. И то, что
не мог,  сообразуясь с  этикой,  сказать  начальник  управления или  главный
инженер  в  присутствии высокого начальства своему  коллеге-смежнику, всегда
мастерски, как бы по  простоте душевной,  говорил  Силкин. Когда замминистра
или другой начальник, обращаясь к Силкину, спрашивал: а что  народ скажет, у
смежников  начинали трястись  поджилки. Силкин  был  инженер, и был  не  так
прост, как  казалось,  да  и  годы не  прошли для  него  даром.  Выступал он
толково, дельно,  но  больше, конечно,  кидал камни в чужой  огород,  отводя
угрозу от своего управления,  давая  своему начальству возможность перевести
дух, передислоцировать силы и заставляя  смежников сдать выгодный по объемам
и  срокам  фронт  работ, в чем таилась  и  корысть  его  знаменитой бригады.
Другого такого бригадира на стройке не было, и его не раз пытались сманить в
другие управления,  но  Силкин своего  управления  держался  крепко, видимо,
считал, что от добра добра не ищут. Конечно, не до всего Силкин доходил сам,
перед иными горячими совещаниями  начальство тщательно инструктировало его и
целые отделы  готовили для него расчеты, поэтому выступал  он во всеоружии и
нужной  линии  держался  строго,  на  это   у   него  был  нюх.   Для  вящей
убедительности в  разумных  пределах допускалась самокритика,-  все больше о
бережном  отношении  к  минутам,  граммам,  из  которых,  мол,  складываются
миллионы...
     Исламову каждый раз в таких случаях  хотелось сказать: да оставьте вы в
покое минуты и граммы, сберегите  лучше сами миллионы. Выступая  часто  и по
делу,  Силкин  годами был на глазах высокого начальства. С  иным начальником
управления  замминистра  едва   кивком  головы  поздоровается,   а  с  Юрием
Ивановичем  непременно за руку, да еще о  делах и самочувствии спросит. А уж
если сам замминистра  за руку здоровается, то  управляющие  разве только  на
руках не носят.
     За  много лет  работы  Гияз  так  и  не смог привыкнуть к  подхалимажу,
чинопочитанию,  ведь  вроде  занимались серьезным мужским  делом суровые, на
первый взгляд, люди. Не мог привыкнуть и к подножкам. Он-то хорошо знал, что
такое "подставить под удар" - в строительстве каждый удар нокаутирующий.
     Так  вышло,  что  на  одном  крупном   совещании  в  горячей  перепалке
замминистра сказал  вдруг  одному управляющему: считайте, что с  завтрашнего
дня  вы не  работаете  в этой должности и,  оглядев длинные  столы, приказал
начальнику СМУ  принять  дела. Растерявшийся  начальник Гияза, понимая,  что
рушится судьба управляющего, не нашел ничего лучшего, чем  спросить, кому же
он должен передать дела. И тут смежники отыгрались за долгие годы унижений и
подвохов.
     -   Силкину   Юрию   Ивановичу...  -   загалдели  они  дружно,   словно
сговорившись, зная, что замминистра благоволил к бригадиру.
     -  Юрий  Иванович,  вы  что,  институт   успели   одолеть?   -  спросил
замминистра.
     Опять  же,  не  дав  Силкину  рта открыть, опомниться, смежники  дружно
ответили:
     - Конечно, одолел, Сергей Петрович, он все одолеет.
     -  Что  ж,  прекрасно, мы ценим, когда практики получают образование. -
Замминистра посчитал, что Силкин заочно  за эти годы закончил  институт. - У
меня  возражений  нет,  лучший  бригадир,  депутат  горсовета,  орденоносец.
Принимайте, Юрий  Иванович,  дела,  раз  начальники управлений  так  за  вас
хлопочут. Такие добрые отношения только на пользу дела.
     Так  в  какие-то  полчаса  решилась  судьба  трех  человек,  бумерангом
ударившая и по четвертому - Гиязу.
     Месяца три,  пока  Силкин осваивался, привыкал к креслу, Исламова он по
пустякам  не дергал. Надо сказать, что  с назначением Силкину повезло, вроде
как  в инженеры не  рвался,  ну а в начальники  - это совсем другое дело,  о
таком повороте  судьбы он  и не мечтал, был убежден, что  диплом  никогда не
понадобится.   Вообще-то  он  тяготился  уже  своим   бригадирством,  многие
проблемы,  на  которые  у  других  уходит  жизнь, он  решил  к  тридцати,  и
материальных стимулов, которые бы подстегивали его честолюбие, уже не было,-
молодой город щедро  одарил  Силкина  всем,  чем мог,  и  даже избрал  своим
депутатом. До тридцати, занятые своими жизненно важными проблемами, мало кто
задумывается о власти, о ее гипнотизирующей  силе, поражающей и того, кто ею
владеет, и тех, кто  вынужден  этой силе и власти  подчиняться. Безграничная
власть  Силкина  над  своей большой бригадой  его уже не устраивала,  не тот
масштаб.   Обрядившись  в  личину  рабочего,  он   выиграл  во  многом,  но,
оперившись, набрав  силу,  обретя положение,  своим практическим  умом опять
высчитал, что  все-таки ограничил свой потолок,  бригадирство для рабочего -
предельная   высота.  А  тут  вдруг  сразу  начальник  управления,  с  таким
общественным положением, что инженеру в его годы и в самых смелых  мечтаниях
не привидится. С этой точки можно было штурмовать любые высоты: управляющий,
а  там - чем черт не шутит -  может, и сам  министр по-отечески передаст ему
когда-нибудь  свой пост. А почему бы и нет? Голос  у  него, Силкина, зычный,
статью вышел дай бог всякому, нервы  и здоровье в порядке,  не  то  что  его
ровесники-прорабы, в день по две  пачки сигарет выкуривают  и  без  люминала
заснуть  не  могут, то  и  дело  за  сердце  хватаются.  Образование  у него
прекрасное, институт закончил  солидный, дневной.  Повезло  и с управлением:
можно догадываться,  какое  он получил наследство,  если  его начальник  без
колебаний, вмиг был назначен управляющим.  И  главный инженер,  и начальники
отделов работали со дня основания СМУ и  дело свое  знали. Тут  хоть спи  на
работе, а дело  будет идти. Но Силкин спать не собирался, свой шанс он решил
не упускать, к тому же его жена уже  тяготилась Заркентом, мечтала вырваться
в  большой  город. Повезло  ему  и с временем: горячка,  царившая  во  время
строительства  комбината, прошла, тогда-то в  любой день можно  было сломать
себе шею,  а  теперь у него впереди  месяцы  относительно  спокойной  жизни,
необходимые для  того, чтобы вникнуть в новую  работу. Как только  втянулся,
почувствовал, что дела пошли, Силкин как бы заново увидел, что самый большой
и ответственный  участок возглавляет его однокурсник Исламов - свидетель его
далеко не выдающейся учебы в  институте, свидетель его  расчетливого бегства
от  трудностей  прорабства,  свидетель  многих   своекорыстных   дел  в   их
многолетней работе в одном управлении. Силкин  понимал: хоть он и начальник,
указчик  Исламову, но далеко не  авторитет,  а  ему  так  хотелось всеобщего
уважения! Ведь не мог  он, распекая на планерке молодого  прораба, сказать в
присутствии  Исламова: чему, мол,  вас  учили в  институте, потому  как  сам
никогда  особыми   знаниями  не  блистал,   и  знал  об  этом   в   Заркенте
один-единственный человек - его подчиненный Гияз Исламов.
     Гияз, еще не пришедший в себя после  исчезновения  Глории, первое время
просто не замечал  пристального  внимания  Силкина  к своему участку.  И  на
первые его  выпады тоже  никак  не  реагировал, думал,  что новый  начальник
укрепляет  свой авторитет, начиная с  него как бы  для острастки молодых. Но
нападки  участились и  уже бросались  в  глаза  посторонним.  Только  спустя
полгода Исламов понял,  что он как кость  в горле у Силкина.  Чем  лучше шли
дела  в  управлении,  тем хуже  он  относился к Гиязу.  Уже  друзья говорили
Исламову:  да  плюнь  ты  на это управление, не даст он тебе жизни,-  что за
человек Силкин, они знали по его знаменитой бригаде.
     Может  быть, будь рядом  Глория,  будь  у него в душе покой,  он дал бы
Силкину  бой. А впрочем, не сломайся  он так очевидно, вполне  вероятно, что
тогда, на  той счастливой для  Силкина планерке,  могла прозвучать и фамилия
Исламова. И тогда уже точно  кончились бы счастливые деньки Силкина, будь он
трижды  депутат  и  орденоносец. У Исламова были  свои взгляды  на отношения
между людьми,  и на отношения между  его коллегами-смежниками - тем более. А
уж  про  шесть сотен в  месяц Силкин забыл бы до конца дней своих. Может, об
этом тот и догадывался,  и потому давил  так настойчиво  и  целенаправленно,
верно рассчитав, что  сейчас, после бегства своей знаменитой красавицы-жены,
Исламов не боец...
     Иногда Гияз думал, что, может быть, за работой, вечной занятостью он не
заметил,  как что-то неуловимо изменилось в жизни, как стала меняться, а  по
его мнению -  искажаться шкала  ценностей.  Откуда-то появились новые герои,
вызывавшие скорее недоумение, чем восхищение. Он до сих  пор не мог  понять,
как можно было, находясь в здравом  уме, забраковать проект Глории  - только
из-за того,  что он попал  под какой-то временный указ.  И карьера "Великого
Силкина",  как заглазно называл  его на стройке народ,  тоже была  непонятна
Исламову. Но ни на секунду он не позавидовал бывшему однокурснику, понимал -
с  такой завистью неизвестно до  чего  можно  докатиться.  Уроки отца крепко
сидели в нем.
     Не стал он ни воевать с Силкиным, ни переходить в другое управление - в
какой-то момент он почувствовал, насколько тяжело и душно ему в этом городе,
где все напоминало о Глории,  а жить в ее квартире становилось мучительнее с
каждым днем. По-прежнему Гияз вздрагивал от каждого случайного звонка, редко
выходил из дому по вечерам, боясь упустить какую-нибудь  радостную весть. Но
вестей от  Глории не  было.  Он  понимал:  нужно что-то делать,  но с уходом
Глории у него словно отняли силы и парализовали волю.
     Как-то вечером  Исламов,  как в старые  времена,  задержался на работе,
получив  очередную  накачку от  Силкина,  и,  возвращаясь  домой,  сошел  на
остановке возле "Жемчужины".  В  кафе он не был года  четыре, хотя постоянно
слышал, как его молодые рабочие  упоминали  "Жемчужину" в своих  разговорах.
Прежние официантки сменились, с улыбкой, как раньше, его не  встречали, да и
в  нем,  начинавшем  седеть мужчине,  нелегко  было признать  Гию  Исламова,
завсегдатая  "Жемчужины",   некогда  появлявшегося  здесь  каждый  вечер   с
красавицей-женой в шумной грузинской компании.
     С первых  же  минут Гияз  понял, что  время не пощадило и  "Жемчужину".
Раньше  она,  как  и  задумала  Глория,  была  вечерним   праздничным  кафе.
Официантки  приходили на работу  к шести, отдохнувшие, энергичные. Приводили
зал в порядок, освежали из  шлангов полы, наводили кругом блеск,  ставили на
каждый стол  цветы, и в семь кафе гостеприимно распахивало двери. Теперь эта
"точка" открывалась с утра, официантки  день работали, два отдыхали,  как на
заводе, так что к вечеру - при заркентской жаре - каждая походила на выжатый
лимон.  Зачастую  дневной  план к этому  времени  был выполнен,  и  вечерние
клиенты,  специально  пришедшие   после  трудового  дня  отдохнуть,  приятно
провести время, оказывались  как бы ни к чему, лишними. "Жемчужина" пережила
уже  и  ремонт:  нежно-коралловая  раковина  теперь  тускло темнела  грязной
коричневой краской, освещение,  служившее  архитектурным решением, исчезло -
наверное,  в ходе  кампании по  экономии энергии.  Исчезли мороженое и вода,
вместо них бойко торговали дорогими коктейлями и коньяком в разлив. Стол, за
которым  обычно собиралась  их компания, оказался  свободным, и  Гияз, заняв
свое  привычное место, огляделся. Посетителей  по-прежнему было много, кафе,
при всех  издержках, пользовалось популярностью. И вдруг Гияз увидел то, что
наверняка обрадовало бы Глорию, а может,  она так  это и представляла  через
время. Медь - красная и  желтая,  ее любимый архитектурный материал, который
она сумела-таки  использовать в  своем  первом проекте, радовала  глаз, жила
какой-то  новой жизнью.  Высокая  литая  ограда  из тяжелой красной меди,  с
традиционными элементами восточного орнамента, от времени покрылась  кое-где
зеленоватым налетом, и  от этого здорово  выиграла, словно успела побывать в
далеком  прошлом  и  основательно  запылиться. Она странно,  ненавязчиво, но
настойчиво  бросалась  в  глаза,  а  ведь  раньше  Гияз  не   замечал  этого
прекрасного  литья, узоров, навевавших  мысли  о Востоке,  времени, старине.
Преобразилась  и  медь, которой каждый  день  касались  сотни рук:  стойки у
баров, окантовка мраморных столов, тяжелые замысловатые дверные ручки сияли,
отполированные.
     Оркестр  наигрывал бодрые,  жизнерадостные  ритмы;  музыка, пропущенная
через  мощные усилители, оглушала  даже  на огромном свободном пространстве,
где  раскинулась "Жемчужина".  Глория  словно предвидела и  этот электронный
взлет музыки. Заказы оркестру сыпались со всех сторон, что было не принято в
их  время,  и  на  весь зал  неслось:  "Для  нашего  дорогого  друга  Ахмета
исполняется..." Какой-то Ахмет в этот вечер гулял широко. Оркестр, шедро  им
финансируемый, не умолкал  ни на минуту, и во всех четырех секторах  азартно
отплясывали.  Когда толпа танцующих  на время редела и  яркий свет уцелевших
мощных юпитеров попадал на цветы в танцевальном круге, словно золотое сияние
возникало вокруг, так отшлифовались в  танце цветы. Вскоре  к  нему за  стол
подсадили  компанию  молодых  людей,  отмечавших  экспромтом  день  рождения
девушки.   Гиязу  показалось,  что  он  уже  где-то  на  стройке  видел  ее.
Гостеприимство, общительность -  одна из особенностей жителей Узбекистана, и
вскоре  Гияз  тоже  поднимал  бокал  за  здоровье  именинницы.  На  какой-то
очередной  особо изысканный музыкальный заказ Ахмета молодые пары  сорвались
из-за стола, а напротив  него осталась невзрачная девушка, всем своим  видом
выказывавшая  желание   потанцевать,  и  Гиязу  ничего  не  оставалось,  как
пригласить ее.  Танцуя,  он  невольно  смотрел  себе под ноги,  девушка даже
спросила, не потерял ли он чего.
     - Не кажется ли вам странным этот цветок? - спросил он.
     -  Да,  пожалуй,  в  нем  есть  какая-то  тайна,-  ответила  партнерша,
вглядевшись в него.
     - А вы внимательнее, внимательнее посмотрите...
     - Кажется, вот эти линии цветка  напоминают сплетенные буквы "Г" и "К".
Да, я  отчетливо вижу эти буквы. Вам они  что-нибудь  напоминают? - спросила
она тревожно.
     - Нет, нет, просто я тоже разглядел монограмму, наверное, мастер о себе
память оставил, долго не вытоптать,- ответил Гияз, и ему захотелось домой.
     Возвращаясь давним  маршрутом  от "Жемчужины"  к  дому,  Гияз  мысленно
прощался с городом. Он твердо решил уехать.
     А  через месяц  и  обмен подвернулся. Так он оказался  в  одном дворе с
Закирджаном-ака.

     Часть III

     Скорый из Москвы пришел в Ташкент с опозданием.
     Оживились, засуетились  в конце  пути  пассажиры:  стоя у окон,  гадали
вслух, кто придет их встречать. Исламов был спокоен, и даже опоздание его не
очень огорчало: никто в Ташкенте его не ждал, и ни один букет на перроне ему
не предназначался. Сошел он последним.
     Рабочий день еще не кончился, во дворе дома никого  не было, и  это его
обрадовало,  общаться  сейчас с  кем  бы то  ни было ему совсем не хотелось.
Быстро,   бесшумно  проскользнул  он  в  свою   квартиру.   Запах  давно  не
проветривавшегося  помещения,  застоявшегося воздуха  ударил  ему  в нос, он
поспешил распахнуть настежь окна и двери и только потом включил кондиционер.
     Квартира, случайно доставшаяся ему по обмену, Гиязу  понравилась сразу,
и содержал он ее  в образцовом порядке,  как выразилась некогда Даша. Он  не
стал  ей  тогда  объяснять,  что  все  его  пристрастие  к  чистоте  и  уюту
объясняется,  увы, просто  и даже прозаично  - он  боялся опуститься, боялся
запить. После ухода Глории он потерял интерес ко всему,  и немудреные заботы
по  дому  оказались  своеобразной  спасительной  соломинкой,  за  которую он
ухватился.  Потом,  через  год,  это стало  привычкой,  нормой,  хотя,  надо
признать, неумехой  он  никогда  не  был и прежде. Поразил  Гияза не столько
спертый воздух в квартире, а то, что за время его отсутствия Даша ни разу не
была здесь - краткая его записка на кухонном столе - "Я уехал в отпуск, буду
в конце  месяца" - уже успела пожелтеть и запылиться. Значит, она не знала и
не  интересовалась,   где  он,  что   с   ним,-  это   оказалось  для   него
неожиданностью.  У  Даши  были  ключи,  она  приходила сюда,  когда  хотела,
впрочем, где-то в душе она, наверное, считала эту квартиру своим домом, хотя
и имела собственную. Иногда Гияз,  возвращаясь с  ночной смены, обнаруживал,
что  Даша ночевала  у  него. На кухне его  ждал  горячий завтрак,  прикрытый
полотенцем,  в холодильнике лежали  новые припасы, квартира сияла чистотой и
свежестью.  Иногда  на  столе  белела записка:  "Гияз, пожалуйста, никуда не
уходи вечером, я взяла билеты",  или "Гияз, мы приглашены  в гости".  Как-то
незадолго до  его отъезда в отпуск, в  воскресенье, Даша испекла праздничный
торт, по  этой части она была  большая  мастерица,  украшали  торт маленькие
свечи и цифра "18".  Гияз, заинтригованный, гадал, что бы  это значило, но с
этой цифрой или датой ничего не мог увязать. Даша, видимо, внутренне готовая
к мужской забывчивости, или, сказать точнее, к его невнимательности, так как
знала, что Гияз еще не избавился от переживаний, связанных с прежним браком,
не очень обиделась, что он забыл дату их знакомства. Ни о другой женщине, ни
о его  прошлой семье,  ни о  шоке, в котором  пребывал Гияз, они  никогда не
говорили, хотя женским  умом Даша  догадывалась,  что  в  жизни  у  Исламова
произошло  что-то  серьезное,  выбившее  его  из  колеи.  Но,  однажды  сама
обжегшись, Даша считала, что разбирается  в мужчинах, и, уверенная в успехе,
не торопила события. О том, что он был женат, она знала, даже знала на ком -
на некоей  Глории Караян. В комнате, над диваном, в тяжелой, старинной,  под
бронзу, раме  висел  большой портрет,  выполненный маслом, очень  похожий на
работу старых мастеров.  Но Даша понимала, что это лишь манера исполнения, а
на   портрете  изображена   девушка-современница,  чуть   постарше  ее.  Она
догадывалась,  что  это,  по  всей  вероятности, и  есть Глория  Караян,  но
расспрашивать о  портрете не решалась, потому что в первый  раз,  когда  она
осталась здесь, Гияз строго сказал, чтобы она никогда не допытывалась о  его
прошлой жизни,  он сам расскажет ей  обо всем, когда посчитает нужным. Тогда
такое  условие   ей  даже  понравилось:  зачем  ей  было   его  прошлое,  ее
интересовало  только  будущее - их будущее. Она верила:  время, как бы долго
оно ни тянулось,  исцелит  любого. Кроме  того,  как  и  всякая женщина, она
верила в свои возможности, молодость, жизненный опыт. Да и Исламов, казалось
ей, особой загадки  из себя не представлял: типичный  однолюб,  порядочный в
отношениях с женщинами, как и вообще в жизни. Почта его была у нее на  виду,
и даже по телефону, кроме диспетчерши, никто ему не звонил. В общем, Исламов
ее устраивал, нужно было только ждать...
     Шло время,  тянулись месяцы. Вроде они и были вместе, но  к себе в душу
Гияз  ее  так и  не впускал, долгожданного признания так  и не  последовало.
Часто,  находясь  в  квартире  одна, Даша подолгу  стояла  перед  портретом.
Красота девушки гипнотизировала, и  ей иногда вдруг хотелось сорвать картину
и выбросить  ее  из дома. Но  каждый раз Дашу  что-то останавливало, женским
чутьем она понимала:  если ей и придется жить здесь, то только  непременно с
этой  загадочной  незнакомкой, в  тайну  которой  она  все  же  когда-нибудь
проникнет.
     Автопортрет,   вызывавший   любопытство   Даши,   Глория   написала   в
студенческие  годы,  случайно  купив  на  стипендию  в антикварном  магазине
старинную, прекрасно сохранившуюся раму. Рама-то и определила  стиль, манеру
картины  и  вообще  натолкнула  на  мысль  об  автопортрете.  Картина  очень
нравилась и  самой Глории, и  Гиязу,  и  он действительно не  согласился  бы
убрать ее со стены,  посчитав  это предательством по  отношению  к Глории, к
своей прежней жизни.
     Неотвязные думы  о Даше  были  Гиязу сейчас  непривычны,  хотя  там,  в
Озерном, он о ней думал часто. Достав из сумки спортивный костюм, переоделся
и принялся за уборку. Убирая, включил проигрыватель, классическая  музыка, к
которой приохотила его Глория, вселяла в душу покой. Теперь,  когда он жил в
столице,  фонотека  его  пополнялась  постоянно  -  слава  богу, ажиотаж  не
коснулся симфонической музыки. Даша, поначалу подшучивавшая над его вкусами,
потихоньку  привыкла к увлечению Гияза и  теперь уже сама иногда дарила  ему
пластинки, радуясь, когда видела, что угодила ему.
     Покончив с уборкой,  Гияз решил сходить на базар, благо он располагался
рядом,  в соседнем  квартале. Жизнь в  Средней Азии  научила его  многому, и
прежде всего самостоятельности. Вести дом, хозяйство для него не  составляло
никакого труда, даже было как-то в охотку. И потому, встречаясь в отпуске, в
командировках с мужчинами из других мест, он поражался беспомощности  многих
в вопросах быта. А ведь они жили в тех краях, где мужчина традиционно высоко
чтил женщину. Чтить-то чтил, но... Что же это за помощник, если он ничего не
умеет, мысленно улыбался Исламов, обнаружив еще один парадокс. По  привычке,
по старинке многие думают, что  в Средней Азии женщина находится под властью
мужа,  принижена им, что ли. Но  здесь мужчина никогда не  растеряется, если
жена уедет в гости, командировку, отпуск. Вернувшись, она не  застанет дом в
запустении, а детей  голодными.  Мужчина на Востоке и покупки сделает, и еду
приготовит, и в доме, и во дворе,  и в саду порядок наведет, а жену встретит
накрытым столом. И  выходило,  что  в  жизни  слова все-таки взяли верх  над
делом;  мужчина,  умевший  все и  помогавший делом,  а не словом,  и  теперь
считался,  пусть и  по старинке,  принижающим  женщину, а тот  неумеха  - ее
почитающим. И как от  души веселился Исламов,  когда  наткнулся  однажды  на
строки Амира Хосрова Дехлеви, которым века и века:  "О любви говори, говори,
пой, но подарки дарить не забывай". Во второй половине строки - о подарках -
Исламов полагал, что речь идет и о помощи жене.
     Вечером, после  ужина,  когда  в доме  царил привычный  порядок,  Гияз,
раскладывая   вещи  из  чемодана  и  сумки,  вновь  наткнулся  на  бумаги  и
фотографии. Не читая, он рассортировал письма из Омска,  Заркента, Ташкента.
Из  Ташкента  их  оказалось всего ничего  - четыре  тощих конверта.  Отыскав
первое, он перечитал его.
     "Здравствуйте, мои дорогие!
     Наверное, вы удивились моему  новому адресу на  конверте.  Да,  в  моей
жизни  произошли  крутые  перемены,  отныне я  живу в  Ташкенте.  Причин для
переезда  из  Заркента  набралось  более чем  достаточно, и  потому не  буду
утомлять вас подробностями, у вас  и своих  забот невпроворот. Скажу только,
что  я  жив-здоров и  уехал  по  собственному желанию.  Квартира  по  обмену
попалась  удачная,  в  хорошем  районе,  двор  утопает в зелени.  Как только
обживусь, устроюсь  на работу, приглашу в гости. Ташкент  все-таки  столица,
есть на  что  посмотреть. С работой,  надеюсь, проблем  не  будет  - Ташкент
строится как никакой  другой  город в  стране.  Правда, это несколько другое
строительство  -  гражданское,   а   я   ведь   отдал   годы   строительству
промышленному,  где совсем  иные масштабы, темпы, да и  климат в коллективах
иной, как предупреждали меня коллеги перед  отъездом  из Заркента. Это то же
самое,  сравнивали они,  что  шофер  с  большого  грузовика, большой  трассы
перейдет  работать  на  такси -  вроде  одна и та  же профессия  -  шофер, а
специфика  работы совсем  другая.  Но не так страшен  черт, как  его малюют,
одолеем.  Вообще-то  мне  хотелось  бы  набраться опыта и  построить  дворец
невиданной красоты,- о том, что существуют удивительные проекты, я знаю.
     Сейчас  появилась новая песня, а в ней  такие  слова: "Начни  с начала,
начни с нуля". Стараюсь шагать в ногу со временем и начинаю все с нуля.
     Обнимаю. Гияз".
     За  окном стояли  легкие  июльские  сумерки, из сада и со  двора, щедро
политого Закирджаном-ака,  несло  свежестью и  запахом  земли.  Удивительный
аромат к ночи исходит от райхона, травы,  чем-то  напоминающей русскую мяту,
чабрец.  Райхон в  жизни  восточного  человека  занимает  особое  место,  он
украшает даже  крошечные  уголки  городских  двориков,  его  употребляют для
приправ, на салат, украшают им  комнаты молодоженов. "Райхон  для меня - это
запах родины",- сказал когда-то Гиязу Закирджан-ака.
     Телефон не беспокоил, никого Гияз не ждал, никуда не торопился, и вновь
мыслями  возвращался в прошлое,  словно  прокручивал утвержденный к  прокату
фильм, в котором уже ничего изменить нельзя...
     ...В Ташкенте он устроился на работу в ремонтно-строительное управление
при производственном объединении, выпускавшем технику, прорабом. На это были
две  причины.  Первая  -  работа  находилась  рядом  с домом,  объявление  о
приглашении в РСУ  он  прочитал на своей автобусной  остановке. Второе - его
привлекало сочетание: ремонтно-строительное.  Первая  часть была  совершенно
незнакома Гиязу,  прежде он  занимался  только строительством  и монтажом, а
ремонт для  него был делом новым. Но если уж собрался перейти на гражданское
строительство,  не  мешало бы одолеть  и  ремонтные  работы,  так  решил он,
начиная новую жизнь.
     У производственного объединения в Ташкенте было две территории, его РСУ
занималось пристройкой цехов,  реконструкцией, а чаще всего ремонтом бытовых
и  служебных  помещений.  Годовой  объем  работ  ремонтного   управления  не
составлял и месячной программы бывшего хозрасчетного участка Гияза. Бригад в
его прорабстве оказалось две.  В первую же неделю Гияз понял, что коллективы
эти сложились  давно, и бригадиры держали своих рабочих в строгости. И опять
всплыл  в памяти Силкин - уж больно похожи были бригады, умелец  к  умельцу,
грех  жаловаться, хотя самим  бригадирам до Юрия Ивановича  было  далеко.  А
может, просто  масштаб  не тот? Время покажет, думал Исламов. Вспомнил  он и
пословицу,  что сказали ему  друзья перед  отъездом:  "В чужой монастырь  со
своим уставом  не ходят", и он  приглядывался к новому коллективу, чувствуя,
что и за ним  внимательно наблюдают: и рабочие, и коллеги. Особенно коллеги,
ведь  никто  из  них  не имел за плечами такого опыта, как Исламов, в активе
которого    были   меднообогатительный   комбинат,   огромный   комплекс   с
сернокислотными  цехами и  заводом  бытовой химии.  Этим можно гордиться всю
жизнь.   Хотя  Исламов  никогда,  ни  разу  не  упоминал  о  прежних  делах,
чувствовалось, что о его работе знают. Может, близость Заркента сказывалась,
а может, то, что  немало  инженеров,  как  и  он сам,  перебралось  оттуда в
Ташкент.  Внимание коллег  тоже  было  неоднозначным.  Молодые  смотрели  на
планерках  с  интересом, отмечая,  как точны,  инженерно обоснованны  редкие
реплики Исламова. Те,  кто постарше, с высоты своего житейского опыта словно
ощущали какой-то подвох, и в их глазах  Гияз читал:  "На черта тебе  сдалось
наше хилое РСУ, при твоем-то опыте? А может,  ты не просто пришел к нам, уже
давно кем-то решено отдать тебе этот уютный кабинет с кожаным креслом, и  ты
приглядываешься к нам?"
     Управление жило относительно мирно,  план выполнялся всегда,  а значит,
премии  шли регулярно.  Штурмовщина,  нервотрепка,  как на большой  стройке,
случались редко, похоже, это было местечком, которое обычно принято называть
"теплым". Праздники, памятные  даты сослуживцы отмечали дружно, в этом  деле
чувствовался  многолетний опыт, слаженность,  на  торжества  эти и  застолья
Гияза приглашали радушно.
     В  сравнении  с прежней  работой  у  него появилась  бездна  свободного
времени. На объекте нужно было появляться с утра и в конце дня, чтобы быть в
курсе  дела. Догляда особого за рабочими не требовалось, принимали в бригаду
не  всех, это  он понял  сразу,  да и сама  работа  не требовала постоянного
инженерного надзора. Первые недели он старался  целый день быть на  объекте,
но заметил, что рабочие  не привыкли к этому, не понравилось его присутствие
и бригадирам.  Наверняка  подумали: не  доверяет прораб.  Впрочем, скоро оба
бригадира  недовольно намекнули,  что  не  нуждаются  в мелочной  опеке.  Он
попытался  чаще заглядывать в контору,  но там насторожились еще больше, чем
на стройке.
     Один  из бригадиров, узнав  каким-то  образом, что Исламов живет рядом,
сказал однажды:
     - Гияз Нуриевич, что вам здесь делать в таком  пекле целый день?  Идите
домой спокойно, если что случится или понадобитесь вдруг, я  мигом к вам или
по телефону вызову.
     Гияз  ничего не ответил на это предложение, но принял его к сведению. И
странно, хоть и  руководил он  теперь  таким  необычным  способом,  дела шли
нормально, план  выполнялся,  объекты  сдавались в срок. Документация велась
тут  гораздо проще, не говоря уже о ее количестве. Через  полгода Гияз вдруг
обнаружил,  что  и  получает  теперь  не меньше, чем  там, в Заркенте, когда
работал  начальником участка, а эта  работа,  на его взгляд, была совершенно
несравнима с предыдущей ни по объему, ни по требованиям, ни по срокам, ни по
качеству, ни  по вложенным знаниям. Только сейчас он  понял, почему не очень
задерживаются на  крупных, важных  стройках  прорабы,  - оказывается, и в их
трудной профессии существуют спокойные, теплые  места, где без  нервотрепки,
ночуя дома, можно получать те же деньги.  Открытие это  не обрадовало Гияза,
мыслями он еще был  там,  в Заркенте, с теми, с кем проработал более десятка
лет,  с умными, толковыми  инженерами, которым покой  разве что во  сне  мог
присниться. У  него  даже появилось ощущение,  что  он как  бы предает своих
товарищей, прячется от трудностей за их спинами.
     Шло  время. О  Глории  не  было  никаких вестей, хотя  периодически его
охватывала страшная тоска по ней, и он вновь лихорадочно пускался на поиски:
писал письма, слал  телеграммы,  звонил  знакомым. Гияз  специально  выписал
журнал "Архитектура"  и  внимательно  одолевал статью за  статьей,  надеясь:
вдруг где-нибудь всплывет ее имя, но все труды оказывались напрасными.
     А однажды, когда близился его первый  отпуск в Ташкенте, ему приснилось
море, Гагры, их  прежние счастливые дни с  Глорией... Весь день он  думал об
этом сне и о приглашении Зураба Каргаретели, который настойчиво звал Гияза в
Пицунду посмотреть на воплощенные  в жизнь проекты и обещал  к тому же некий
приятный  сюрприз.  Как  утопающий хватается за соломинку, Гияз уцепился  за
идею, которая становилась навязчивой. А вдруг этот сюрприз - Глория?!
     Промаявшись  неделю,  он решил ехать к морю:  и отдохнуть не мешало,  а
главное, в  нем поселилась надежда... Бригадиры, узнав об отпуске,  сказали,
что следует отметить отъезд, иначе, мол, плохо будет отдыхаться. И добавили:
вот вы уже год  работаете, а  с  нами ни  разу  за  столом  не сидели, все с
начальством в  конторе,  мол, обижаются ребята. В  строительстве  инженер  к
рабочему гораздо ближе, чем в каком-либо другом производстве. Это можно даже
сравнить  с  боевой  обстановкой,  где офицер делит с  солдатами  все тяготы
военной  жизни и отличается  от них только лежащей на нем  ответственностью.
Гияз  согласился  с удовольствием, самому такой шаг сделать было  трудно,  а
отказываться, конечно, не стоило - приглашали от души, он чувствовал.
     К тому же в  последние месяцы у него наладились с  коллективом деловые,
теплые  отношения. Как-то в управлении хотели его бригады  передать временно
на другой участок, так оба бригадира уперлись - от Исламова никуда. Пришлось
отменить уже  заготовленный приказ, ибо сила таких бригадиров в том, что они
не сами уходят со стройки, а уводят за собой всю бригаду.
     Однажды   к  неожиданному  приезду  зарубежной  делегации  в  одном  из
объединений   понадобилось   срочно  отремонтировать   актовый  зал.  Работа
досталась Исламову,  и  Гияз  почувствовал в  этом срочном  и  ответственном
задании какой-то подвох  со стороны своего  начальства -  мол, посмотрим, на
что ты способен. Но Исламов виду не подал. Его догадку бригадиры подтвердили
кое-какими  недипломатическими  репликами.  Но  Исламову  сказали,  чтобы не
переживал, мол, будет  зал  готов вовремя. И  работали весь световой день, и
субботу  прихватывали,  объект сдали к сроку и в лучшем виде. Не знаешь, где
найдешь, где потеряешь: руководство объединения отметило участок специальным
приказом, грамотами и крупной премией...
     Прощальный обед  организовали в чайхане. Есть  в Ташкенте  такие уютные
заведения на  берегах речушек,  в  парках.  Айван  чайханы выходил к берегу,
тонул под тенью многолетних чинар.  Готовить на Востоке умеет каждый второй,
а в  бригаде оказались первоклассные  кулинары. Застолье удалось,  просидели
допоздна. Оба  бригадира увязались провожать  Гияза до  самого  дома, а  там
захотели посмотреть, как живет их начальник. Когда  уходили, отметили, какая
неказистая дверь у Исламова. Прежние хозяева, наверное, не раз меняли замки,
изрезали ее всю, пни посильнее - замок и вывалится.
     -  Ну  и прораб,-  укоризненно  покачал  головой один из  них.  - Сразу
чувствуется, Гияз Нуриевич, что в гражданском  строительстве вы не работали.
Оставьте ключ, сменим вам дверь, а то как бы не вернуться в пустую квартиру.
     Гияз словно впервые  увидел свою дверь -  она и впрямь на честном слове
держалась - и, не раздумывая, отдал запасной ключ.
     Прилетел он  в  Адлер утром.  Несмотря  на  ранний  час,  здесь  царило
оживление.  Загорелые,  отдохнувшие   курортники  не  без   грусти  покидали
Черноморское  побережье, а вновь прибывшие выделялись  не только отсутствием
морского  загара, но  и  прежде  всего  азартом,  нетерпением  -  скорее  бы
добраться к месту отдыха, к морю. Толпа таких нетерпеливых внесла Исламова в
первый автобус, следовавший на Гагры.
     Города   в  наши  дни  стремительно   меняют   облик,  преображаясь  до
неузнаваемости,  и только  маленькие, курортные  городки, определившие  свой
стиль,  свое лицо давным  давно,  почти  не  поддаются  напору  безудержного
времени.  Разве что каждая новая эпоха оставляет на  нем  свои  еле заметные
следы: духаны называя чайными, чайные - закусочными, закусочные - кафе, кафе
- барами, бары  - дискотеками и так до бесконечности, а суть остается одна и
та же.
     И может быть, прелесть этих городков именно в том и состоит, что, меняя
косметику   от   сезона  к   сезону,   они  остаются  навсегда  неизменными,
своеобразными,  храня старые  тайны в  тени  кипарисов, в  тишине гротов, на
узких горных тропинках, на шумных галечных пляжах... Не верьте, если скажут,
что  море давно слизало ваши следы,  а эхо разнесло по горам  ваш счастливый
смех  - вернитесь,  и вы поймете - все осталось  точно  таким же,  каким  вы
оставили его вчера, позавчера, много лет назад...
     Гиязу тоже все показалось прежним, хотя он не мог не заметить множества
новых  лавок, лавочек, иных заведений,  но  они могли  и  исчезнуть  так  же
незаметно, как и появились.  Хотя заведения эти и отличались внешним лоском,
подобающим  известному курортному городу, но все  же опытный  глаз строителя
без труда подмечал временный характер подобных сооружений.
     Город еще с  первой совместной  поездки с  Джумбером Гияз  знал хорошо,
безошибочно  ориентировался в  его  крутых улицах, оттого  и квартиру  нашел
быстро такую, какую хотел, недалеко от центрального парка,  чтобы по вечерам
отовсюду возвращаться пешком, не завися от транспорта.
     Вечером, отдохнувший, успевший  искупаться в море, он собрался пройтись
по тем местам, где в первый приезд любил бывать с Глорией. Посмотрев на себя
в зеркало, заметил, что  в последний год седины заметно прибавилось,  но эта
мысль не огорчила его.
     Проходя мимо  телеграфа, Гияз  невольно остановился. Он знал: стоит ему
отбить телеграмму  в  Тбилиси,  и вскоре его  друзья  Джумбер, Тамаз, Роберт
будут здесь, рядом с ним. Ему так хотелось увидеть их, посидеть как когда-то
всем вместе  за  столом и вспомнить  молодость,  Заркент, "Металлург"...  Но
словно  неодолимая пропасть  возникала перед  Гиязом: что бы он сказал им  о
Глории? Ушла, потерялась, не удержал, не уберег, не отыскал, не  защитил? Не
было  слов,  и  нет этому оправдания. Гияз знал, что  и для них  Глория была
больше,  чем другом  - она была  частью  их жизни,  молодости,  она  была их
талисманом. И какой бы сильной  ни оказалась радость встречи с  друзьями, не
меньшей была бы и печаль, узнай  они о судьбе Глории.  Так и не завернув  на
телеграф, он прошагал дальше.
     Странно,  но некоторые  летние кафе  на  воздухе,  где  они  с  Глорией
проводили  вечера  в  компании  грузинских  архитекторов, исчезли,  а другие
успели  потерять  лицо и прежнюю свою популярность, и Гияз еще  раз отметил,
что у  каждого времени свои развлечения. В этот вечер он понял, что и искать
Глорию следует, если вдруг она приехала отдыхать к морю, в новых местах.
     И побежали чередой быстро тающие дни отпуска. Несколько раз он проходил
мимо  дома, где они  останавливались с Глорией первый раз.  У калитки стояли
повзрослевшие  племянники Джумбера,  он  помнил каждого  из них по имени, но
окликнуть  не  решался.  Видел  однажды  и  самого  дядю  Дато,  по-прежнему
стройного,  с  неизменной сигаретой  в зубах.  Дато Вахтангович,  прежде чем
сесть в машину, даже  задержал на секунду взгляд на  нем, но в Гиязе  трудно
было признать  прежнего  Гию Исламова, жившего в этом доме в далекий медовый
месяц. Так  и разошлись. В другой раз, вечером, возвращаясь поздно, он вновь
завернул  к этому дому. Во дворе,  ярко освещенном, как в памятные  ему дни,
шумели гости,  и  ему даже  почудился голос Джумбера.  Не  таясь,  он близко
подошел  к  воротам  и  хотел  войти, если еще  раз  услышит голос друга.  В
приоткрытую дверь было хорошо видно сидящих за столом, и он на всякий случай
заглянул - Джумбера среди них не было.
     Погода  стояла на зависть, море не штормило, квартира попалась удобная,
хозяева оказались гостеприимными, только  дни убывали чересчур быстро, лишая
его последних надежд. В какой-то из вечеров, ужиная в ресторане у моря, Гияз
обратил внимание на то, что в  зале много свободных мест для разгара сезона,
на что официант ответил:  большинство бывалых  отдыхающих по вечерам уезжают
развлекаться в Пицунду, где уже третий сезон открыт замечательный комплекс.
     "В Пицунде,  ну конечно, в  Пицунде!"  -  подумал взволнованно Гияз,  и
угасавшая надежда вспыхнула вновь. На другой день, пораньше, Гияз отправился
в  Пицунду.  Поехал  он  специально  автобусом,  чтобы  спокойно  разглядеть
сказочные остановки Зураба Каргаретели, часть из которых он когда-то видел в
работе,  часть в  проектах и рисунках.  Двадцать  четыре остановки  насчитал
Гияз, и ни одна не  повторялась, радуя глаз и сердце фантазией. Среди буйной
субтропической  зелени  у  дороги  яркие,  волшебные  персонажи  из  сказок,
уберегавшие ожидающих от зноя и ненастья, поражали воображение даже тех, кто
видел  их уже  не  однажды. Работ  было  много,  и вряд ли  кому приходило в
голову, что это труд одного человека, но Гияз-то  знал это и в душе гордился
человеком, оставившим такой след на земле.
     К встрече  с Пицундой Гияз был готов. Для него, строителя, уже виденное
однажды  в  чертежах  и  проектах   представало  живым.  Гуляя   по  широкой
набережной, он  вспомнил, что именно пространственное решение поразило тогда
Глорию - строители уберегли реликтовый сосновый лес, и он вплотную подступал
к набережной и  высоким корпусам. "Если она на море, то  встречу я ее только
здесь, в  Пицунде",- решил Гияз, оглядывая бронзовую скульптурную композицию
на  развилке набережной. Вечер вступал в  свои права, веселые, нарядные люди
заполняли  набережную  и  прогулочные дорожки  в  лесу,  отовсюду  слышалась
музыка.
     Летних ресторанов, кафе, баров,  дискотек, варьете в  Пицунде оказалось
так много, что Исламов  растерялся: куда пойти, где  искать  Глорию? В  иные
заведения и попасть  непросто: нужно было  выстоять очередь.  Гияз вспомнил,
что  в проекте  каждого из высотных корпусов, на крыше,  на самой верхотуре,
планировалось  открытое кафе, откуда обозревался морской простор и весь  мыс
Пицунда,  и  он,  не  раздумывая,  завернул в  подъезд  ближайшего высотного
здания. Скоростной лифт быстро поднял его на шестнадцатый этаж, но  и  здесь
ему пришлось стоять в очереди, желающих попасть в кафе было с избытком. Кафе
оказалось  огромным и  без  "архитектурных  излишеств",  проще  некуда,  как
сказала бы Глория, но отдыхающих привлекали панорама, свежий морской воздух,
да и места для танцев было  предостаточно, чем не могли похвастаться  другие
заведения. Отыскивая свободный столик, Гияз понял, почувствовал, что  Глории
здесь нет и не могло быть, он знал ее вкусы. Эта мысль огорчила и обрадовала
его  одновременно,  по  крайней  мере  из поля  поиска  выпадали крыши  всех
высотных зданий.
     Место отыскалось у самого парапета. Гияз сел лицом к морю, происходящее
в зале  теперь  его  не  волновало, даже  появилась  мысль встать и уйти, но
представив,  что   вновь   придется  выстаивать  где-нибудь  очередь,  чтобы
поужинать,  он решил  остаться,  тем  более  что  сразу  подошел  официант и
предложил свежую форель.
     Солнце медленно опускалось в море, по всем  приметам суля погожий день.
Прогулочные  катера, маленькие теплоходы уходили и  возвращались с  моря  на
причал Пицунды, как некогда пристала к этому  берегу, и  может, даже  в этой
бухте шхуна аргонавтов, приплывших за золотым руном Колхиды.
     Незаметно  подступила ночь: вязкая, влажная, звездная  - ночь  Колхиды.
Вдали,  за  нейтральными  водами  вдруг,  словно  огромные  новогодние  ели,
выстроившиеся в ряд и в  несколько ярусов,  зажглись  яркие огни.  То шли, в
Ялту огромные, трехпалубные теплоходы: турецкие, греческие, шведские...
     Лето, море, круиз, праздник - иногда Гиязу даже казалось, что он слышит
музыку  с чужих  кораблей  и далеких палуб, но  это  только  казалось  - его
оглушала музыка, гремевшая за спиной.
     Посвежело,  с моря заметно  потянуло ветерком, и  он почувствовал  себя
зябко,  неуютно, хотя  веселье  в зале только разгоралось. Гияз рассчитался.
Внизу  по  ярко  освещенным  аллеям гуляли отдыхающие, по всей  вероятности,
жившие в этих высотных корпусах  и  гостиницах  -  спешить  им было  некуда.
Отовсюду  зазывно  гремела музыка,  из-за  стеклянных стен  иных  ресторанов
пастельно  просвечивали  танцующие в  ярких летних одеждах: куда ни глянь  -
праздник. Не  было праздника только в душе у Исламова, хотя внешне он вполне
походил на довольного курортника. Не спеша, отмечая в вечернем освещении то,
чего не увидел при  свете дня, покидал он курортную зону. На самом выходе, у
шлагбаума,  где  у  водителей требовали  предъявить  специальный пропуск для
въезда на территорию  отдыха,  слева вдруг грянула музыка. Казалось, что все
заведения уже остались позади,  но Гияз  ошибся,  это и был главный ресторан
Пицунды "Золотое руно", и оркестр после антракта начал второе отделение.
     Ресторан  был  вечерний,  и поэтому,  когда Гияз проходил тут  часа три
назад, он был еще закрыт для посетителей. Ресторан оказался легким, изящным,
часть  столиков  располагалась прямо под деревьями, словно на пикнике, а сам
ресторан  хорошо  вписывался в густую субтропическую зелень, свисавшую прямо
над   столами  на  верендах.   В   саду  на  столиках  стояли  стилизованные
"керосиновые фонари", на веранде на стене висели тщательно выделанные  белые
овечьи  шкуры  -  наверное,  подразумевалось,  что это "золотое  руно".  Они
несомненно вызывали  зависть у модниц  и наводили на  мысль  о том,  что  на
дубленку  хватило бы  в самый раз.  Но  за  шкурами был особый  досмотр,  их
берегли  пуще  легендарного руна,  хотя об этом  знали  только  завсегдатаи.
Ресторан  имел  свое лицо, чувствовалось, что постарались и те, кто  задумал
его, и те, кто его построил.
     На  слабо освещенной  эстраде неистовствовал оркестр, взвинчивая и  без
того наэлектризованный зал.  На тесной площадке танцевали  те,  кто сидел за
ближайшими столиками, остальным оставалось  только завидовать и ждать  своей
очереди, которая могла и не наступить. Гияз прошел вдоль столиков, выискивая
свободное  место, как вдруг откуда-то из  глубины  веранды, уходившей в сад,
его окликнули:
     - Гия, иди к нам!
     Гияз подумал, не ослышался  ли  он,  но опять из-за столика, на котором
слабо горела свеча, раздались возбужденные весельем приветливые голоса:
     - Гия, дорогой, иди к нам!
     Ноги вмиг стали ватными, и тысяча догадок промелькнула в одну  секунду:
кто бы  это мог  быть?  Джумбер,  Тамаз, Роберт, старые  друзья-архитекторы?
Окликнули  его, конечно, грузины, они  сразу, не сговариваясь, переиначивали
его имя на свой  лад. Он пробирался медленно, обходя шумные столы, но  душой
уже летел туда, откуда раздалось неожиданное приглашение... а вдруг?
     - Гия, у нас мало света,  или ты успел уже так хорошо гульнуть, что  не
признал  нас?  -  спросил,  улыбаясь,  Тенгиз,  сын  хозяйки  дома,  где  он
остановился.
     За столом вместе  с  Тенгизом  сидели  три  девушки,  снимавшие большую
комнату  на  первом   этаже,  и  приятель  Тенгиза,  сосед   Заури.  Иногда,
возвращаясь  вечером,  Гияз заставал  эту  компанию  в  саду,  однажды  даже
засиделся с ними за полночь.
     -  Пожалуй,  света  действительно  маловато,-  ответил устало Гияз. - А
насчет гульнуть, я как раз недогулял  сегодня, это  хорошо,  что  я встретил
вас. Хорошо бы выпить бутылку "Киндзмараули"...
     Официант уже стоял за спиной Тенгиза.
     - Слышал, что сказал наш друг Гия? Огня и вина...
     То, с чем долгие годы  Гияз не хотел согласиться, смириться, он осознал
только  сейчас...  В  какие-то  мгновения здесь,  в  шумном  "Золотом  руне"
наступила вдруг такая пронзительная ясность  мысли, как будто он освободился
от наркоза, и в эти минуты пульсировало в мозгу только одно: Глория потеряна
навсегда, а  перед  глазами  вставала единственная  ее  телеграмма:  "Не ищи
меня!"
     ...Оставшиеся дни,  которых было не так  уж много, он провел в компании
со  своими соседями,  и все эти дни Гияз  прощался с Гаграми, ибо  знал, что
больше  сюда не вернется. Потому что никогда не надо возвращаться туда,  где
был по-настоящему счастлив!

     Прилетел  он в  Ташкент  в субботу, в  полдень,  чтобы  успеть не спеша
подготовиться к  выходу на работу. Во дворе готовили плов, этакий  стихийный
мальчишник. Собрались мужчины поутру, обсуждая последние газетные новости, и
подумали вдруг: а не организовать ли нам пловешник?
     Соседи встретили Гияза шумно, обрадовались.  Гияз был рад, что, помня о
них, привез кое-какие подарки и виноград "изабеллу", сорт редкий для Средней
Азии, так  что все оказалось кстати. Он оставил все это на айване и поднялся
к себе, чтобы, как  говорится, смыть с себя  пыль  дорог. Еще на лестнице он
увидел, как  сверкнула  свежим  многослойным  лаком дверь  его  квартиры,  а
поднявшись,   остановился  в  растерянности.   Дверь   была   замечательная:
настоящая,  дубовая,  на  четырех  редких  ныне  медных  завесах,  чтобы  не
скрипела. Чтобы не обрезать ее по высоте, пришлось  сверху  убрать два  ряда
кладки,  зато теперь  дверь  смотрелась великолепно. Глазок, замки, все было
врезано  аккуратно,   отыскали  где-то  и  тяжелую  бронзовую  ручку,  очень
подходившую к лакированному дубу.
     Даже  дверные  откосы  были отделаны  дубовыми пластинами  и  обрамлены
цельной,   буковой   обналичкой.   Гияз  суетливо  достал  ключи.  Тщательно
подогнанная  дверь  легко, без  усилий открылась.  В  комнате  стоял  свежий
воздух, чувствовалось, что здесь совсем недавно были люди. Прихожая, как и у
многих,  у него  была темная, и  Гиязу  пришлось включить  свет.  На  миг он
засомневался, к себе ли попал, но, увидев привычные вещи, успокоился.
     И  все  же квартира стала совершенно  неузнаваемой. Оставив  чемодан  у
двери, Гияз  обошел свое жилище.  Чудеса, да и только. На балконе и на кухне
поменяли  на  полах  линолеум.  Ванную,  туалет,  кухню  до потолка выложили
бело-голубым  ангренским  кафелем,  в  таком  исполнении   он  нисколько  не
отличался от чешской или югославской плитки.  Щербатую  малогабаритную ванну
заменили на  новую,  большего размера, для  чего  пришлось  разобрать  часть
стены,   где  проходили  трубы  вентиляции,  которыми  никто  и  никогда  не
пользовался. Пол в ванной и туалете выложили боем мрамора,  которого у них в
РСУ не было, наверное,  собрали отходы на чужих стройках. Прихожую  отделали
под кирпич, да так ловко, что Гияз  невольно провел  рукой по стене. Потолки
кругом  сияли  белизной  -  и  не  водная эмульсия  (как делают  сейчас),  а
настоящая меловая побелка!  Стены  в зале и  спальне обклеили обоями  мягких
тонов,   поверху    кругом    отбили    четкую    филенку    темно-красного,
контрастировавшего с обоями,  цвета. Затерханные,  затоптанные,  потемневшие
паркетные  полы  были  частично  перебраны,  вновь  тщательно несколько  раз
отшлифованы машинкой, отциклеваны и, видимо, дважды, если не трижды, покрыты
хорошим лаком. Красота! На балконе, который преобразился больше всего, стены
оклеили  моющимися  обоями  под  дуб  и в  торцах заново  переделали  полки,
доставшиеся  Гиязу  от  прежних  хозяев,- получилась еще  одна замечательная
комната. Внутренние двери перевесили, подогнали, и теперь они легко и плотно
закрывались без скрипа. Всю деревянку в  доме  и  рамы на балконе  выкрасили
блестящей  белой  эмалью. И нигде не оставили следов  ремонта  -  все чисто,
аккуратно, даже запах лака и краски успел выветриться.
     "Вот  это  ремонт,  вот  это сервис,- думал  Гияз, не находя  буквально
ничего, к чему можно было бы придраться. - Если б так всегда и  всем: оставь
ключ, уезжай в отпуск и возвращайся в  обновленную квартиру - никаких  денег
было бы не жаль за  такую услугу". Он бы  еще долго оглядывал свою квартиру,
если бы Закирджан-ака не окликнул его из сада. Пора было спускаться к плову.
     В понедельник,  по  старой привычке,  он  поднялся  рано.  После первых
восторгов  от ремонта пришла отрезвляющая мысль: а как же  рассчитываться? В
кармане  после отпуска остались  жалкие гроши - и до получки не дотянуть, он
уже там, на море,  решил, что перехватит рублей  сто у Закирджана-ака, а тут
вдруг такой ремонт отгрохали. "Сколько же с  меня  причитается? - прикидывал
Гияз, вновь, уже оценивающе, осматривая работу. - И как  оценивать  вроде  и
недорогие материалы, но сплошной же дефицит, даже линолеум  финский?" Как ни
считай, меньше тысячи не выходило, а если учесть дефицит,  сроки,  качество,
меньше, чем  полторы тысячи,  заплатить было  бы  грех, одна входная дверь с
установкой,  отделкой  внутренних и  внешних дверных откосов стоила не менее
двухсот  рублей  даже по казенным расценкам.  А работа, как ни  крути,  была
классная, образцово-показательная, они  ему  словно  экзамен  на  мастерство
сдавали.  Даже  сейчас,  придирчиво  присматриваясь,  он не смог ни  к  чему
придраться:  шов ко  шву, не разглядеть ни одного подтека,  скола, ни  одной
воздушной подушки на обоях - ювелирная работа, да  и только. И вдруг явилась
спасительная идея - расплатиться по частям. Он сразу успокоился.
     На работе  все шло  своим чередом, участок его  не  отставал, нареканий
особых не было, план, намеченный перед отъездом, бригады  выполнили давно  и
перешли  на новый объект месяца на два раньше, такие сроки  и объемы  в  РСУ
были редкостью.  Гияз приехал  к  концу месяца - ответственный  для  прораба
срок: нужно  было закрыть наряды, заверить  выполненные объемы  у заказчика,
сдать  материальный  отчет. Рабочие  встретили  его радушно, заинтересованно
расспрашивали об  отдыхе, море, Пицунде, где никто из них не был. Но  больше
их  интересовало,  как  живут там  люди,  какие цены на продукты, велики  ли
заработки  у  строителей.  По  ответам  Гияза  выходило,   что  живут  везде
одинаково,  разве  что  у грузин мандарины  по  осени  дешевле,  так ведь  в
Узбекистане своих  преимуществ немало: овощи, фрукты, считай, круглый год. А
зарплата? Расценки везде одни  и те же, и фонд заработной платы у строителей
одинаковый.  Где лучше строят? На это Гияз ответил, не  раздумывая,-  у нас.
Незапланированный перекур мог затянуться и дольше, но бригадиры дали понять,
что пора кончать разговоры, летний день бежит, не углядишь, да  и у прораба,
мол, дел невпроворот.
     Обычно наряды он закрывал с одним из бригадиров. На этот раз идти с ним
в  прорабскую  вызвался  Тарханов,  человек  опытный,  владевший почти всеми
строительными  профессиями.  Мужик  он  был  крепкий,  горластый,  властный,
знавший себе  цену. Гияз обращался  к  нему  уважительно, величал  только по
имени-отчеству. Битый бригадир, чужого  ему  не надо,  но за свое постоит...
Была  в нем какая-то старообрядческая  жилка, которую Гияз до конца  еще  не
раскусил, но чувствовал в Тарханове предельную честность,  такого не приведи
господь обмануть.
     - Спасибо, Федот Карпович, за  ремонт, даже не  ожидал, что  так  можно
отделать  квартиру.  Картинка,  да   и  только,-   подойдя   к   прорабской,
поблагодарил Гияз.
     - Ну и  слава богу, что угодили, что по душе пришлась работенка наша. И
то  ведь  надо сказать, что  с душой  делали, Гияз  Нуриевич. Вы  к  людям с
открытым сердцем, и они так  же к доброму человеку. Ждали вас и волновались,
сегодня  даже  никто насчет  нарядов не  поинтересовался,  спроси,  говорят,
понравилось ли?
     - Понравилось,  очень понравилось. Да вот только не знаю, как  я с вами
рассчитываться  буду,  я ведь  и  не мечтал о таком  царском ремонте.  Я тут
прикинул, сумма немалая, можно, я в несколько раз рассчитаюсь?
     - Как так рассчитаюсь? - удивился Федот Карпович, и впервые Гияз увидел
его растерянным.  Неожиданно  бригадир быстро вышел из прорабского вагончика
и,  убедившись,  что  поблизости  никого  нет,  вернулся  улыбаясь.  -   Как
рассчитаюсь?  По-честному,  так  с   нас,  Гияз   Нуриевич,  охо-хо  сколько
причитается, нам чужого не надо,  мы по совести  живем, потому и решил народ
уважить вас.
     Теперь уже,  ничего  не  понимая,  растерялся Исламов, даже побледнел и
как-то неловко присел на стул. Тарханову показалось, что у начальника нелады
с сердцем, и он испугался.
     - Господи, да не волнуйтесь вы по пустякам. Теперь-то вижу определенно,
вы  наших дел до  конца  не знаете. Ну и  хорошо. Ну и ладно, жить в  ладу с
совестью  большое  счастье. А мы тут в шахер-махерах, что в дерьме, по горло
увязли,  прости господи,- Федот Карпович  в сердцах махнул рукой и на всякий
случай  еще раз  выглянул  за порог. -  Где  же  вы столько лет проработали?
Работу-то, вижу, знаете, инженер, поседели  вон от  нее,  а в жизни... дверь
сменить себе не могли...
     - В Заркенте я работал, Федот Карпович, только на другой стройке, очень
непохожей. Промышленное строительство называется.
     - А я, Гияз  Нуриевич, всю жизнь по шабашкам,  вроде чему-то научился и
на руки грех жаловаться, но так большого дела и не видел. У нас тут на  мели
свои  законы,  одно утешает меня: не я их выдумал.  Плюнуть, уйти не хватает
духу, привык, да и поздно прибиваться к другому берегу, годы не для подвигов
уже,  так по  течению и плывем... - Тарханов тяжело вздохнул  и продолжал: -
Расскажу  я вам  про наши болотные  законы... Уж лучше  сделаю это  я, а  то
где-нибудь еще в скандал влипнете...  Вот вы  по-новому и взглянете  на нашу
работу, может, и поймете, почему вас с этим актовым залом хотели подловить.
     ...Ремонтно-строительные  управления  -  очень  любопытные организации:
копни любую, одна и  та же история - завышение объемов выполненных  работ. К
примеру,  вы  директор  больницы, школы, почты, не  имеет  значения,  хотите
сделать текущий ремонт. Здание потеряло вид,  хочется обновить, к  празднику
там  какому,  к юбилею - все-таки, как раньше говорили, присутственное место
должно  иметь  лицо. А работ-то, положа руку на сердце, кот наплакал. Отсюда
мытарства  и начинаются. Кто  ж возьмется за такую  малость? И начинают  вам
навязывать: вот если  бы еще то  сделать,  это  обновить,  мы  бы,  может, и
подрядились. А вам куда деваться?  В другом месте разговор такой же  - нож к
горлу, да и не положено вам в другой район обращаться. Короче, обложили  вас
еще до того, как вы  задумались о ремонте. А у вас свое начальство,  которое
за  ремонт спрашивает, в  бесхозяйственности  вас обвиняет,  да и деньги вам
спустили только на этот  год,  и неизвестно,  дадут  ли вам их в  следующем.
Помыкаетесь, прослезитесь, что денежки  тю-тю, и говорите:  что ж, согласны,
уговорили, мол, готовьте  договор, смету, документацию. Вот тут-то из нашего
сметно-договорного отдела, где сидят самые тертые мужики, идет к вам инженер
и  начинает считать-обсчитывать: это обеспылить, это обезжирить,  зашкурить,
покрасить трижды, перебрать чердак и полы, хотя на самом деле заменят десять
листов шифера и  три  половые доски. Нынче все  на  доверии стоит, кто  ж из
интеллигенции полезет на чердак шифер проверять. Так и  накрутит наш сметчик
на основании законных ценников и инструкций приличную сумму. А под эту сумму
и фонд заработной платы  и, естественно, материалы на обозначенный объем, да
какие получше, подороже.
     Чтобы  заказчик  не  роптал,  перво-наперво самому  начальству  кабинет
отделают, тут уж ни материалов, ни сил не жалеют - дают  товар лицом. Оттого
и расплодилось  шикарных  кабинетов,  иной  ремонт  из-за этого  кабинета  и
затевается,  я  уж  нагляделся, будь здоров.  Да  еще начальнику, затеявшему
ремонт,  подписывающему договорные документы, кое-что перепадает: то  ремонт
ему дома сделают, то  материал для дачки подбросят... Не  ручаюсь, что везде
так,  но  где я  работал,  было  так,  головой отвечаю... -  Федот  Карпович
вздохнул.  -  Да и  по конторам, организациям, больницам, когда хожу - вижу,
везде так, на одно лицо  ремонт,  лишь бы  глаза замазать,  как говорит  наш
брат-строитель.
     Ну, материалам  место найдется легко, иной  дефицит прямо  со  склада в
розничную  торговлю, в  строймагазин  -  вмиг  расхватают, никакой  ОБХСС не
уследит,  материала-то  днем с огнем не  сыскать,  а люди  строятся,  ремонт
делают.  Но чаще по-другому поступают: материал прорабы сами пускают в дело,
берут  частные подряды на ремонт квартир, дач, от желающих отбоя нет, потому
как качество и сроки гарантированы,  сами видели. Дело само напрашивается, и
дурака обстоятельства подтолкнут: материалов в избытке и  рабочая сила есть.
Заказчику ведь не делают и пятой доли того, что оговорено, а значит, высокая
зарплата гарантирована наперед.  В  нарядах и чердак переберут на шестьдесят
процентов,  и  полы вскроют, и вновь  перестелют, обновив на три четверти, и
обеспылят,  и  обезжирят, и  лаком в  пять  слоев  покроют, как  надобно  по
строительным нормам и правилам, тут уж на бумаге ничего не упустят, и ручную
работу  зачтут, и коэффициент  за особые услуги  приплюсуют, и уборку здания
после ремонта перед сдачей, как положено. Вот тут-то, дорогой Гияз Нуриевич,
собака и зарыта...
     Федот Карпович закурил  свой неизменный "Беломор" и еще  раз, на всякий
случай, выглянув за порог, продолжал:
     - Вот на этом-то и покупает начальство нашего брата-работягу: гарантией
высокого  заработка  всегда,  при  любых  обстоятельствах.  Мы-то не дураки,
сравниваем  с  большой  стройкой... Если  и  вырабатывают там  нашу  среднюю
зарплату, то какой ценой? Там ведь объем не припишешь,  все  по  проекту, по
сметам,   твердым   расценкам.   Отштукатурив  десять  метров,  не  напишешь
пятьдесят,  а здесь можно даже и больше:  залатаем огромную стену  в  десяти
местах, затрем,  освежим  -  докажи,  что  не  всю  ее  штукатурили.  А  сто
заштукатурить - кишки  вылезут. Да вы сами разве не видите, что объемы работ
и  фонд  заработной  платы  на  ремонте  намного  выше,  чем  в  капитальном
строительстве?  А мы, старые зубры,  это знаем хорошо,  вот и  стеклось  нас
столько  в незаметные  РСУ.  Вы,  наверное,  подумали,  Гияз Нуриевич,  мол,
зашибаем мы прилично, судя по нарядам, но это не совсем так.
     Где  я  ни  работал,  и в этом управлении  тоже, - правила одни. Каждый
месяц прораб, закрывая наряды, говорит  мне, например:  Карпыч, по десятке в
день  ваши,  остальные  вернешь. Мол, нужно  дать заказчику, чтобы  подписал
объемы; в банк -  тому, кто занимается  контрольными обмерами; на склад - за
кое-какой  дефицит;  в  контору  -  ведь   объемы,  фонд  заработной   платы
организовали те  пройдохи из сметно-договорного  отдела; а  еще  и тем,  кто
пропускает наряды, списывает материалы - короче, всем сестрам по серьгам. Но
и нам хватает, считаем, что прорабы нас не обижают.  Зато в те месяцы, когда
с работой негусто, не наша забота - по десятке  в  день обеспечь,  или  мы в
следующем месяце свое гарантированное заберем, на этот счет строго - я своих
в обиду не даю. И выходит, каждый месяц я с Коляшей собираю с каждого иногда
по тридцатке, иногда даже  по  пятьдесят, по-всякому  бывает, а нас посчитай
сколько, и все прорабу. А уж кому  он несет, с  кем  делится, не наше  дело.
Пакостно, конечно, Гияз Нуриевич, но так и живем.
     Правда, когда  делаем ремонт частнику, в  рабочее время, прораб  нас не
обижает, часть и нам перепадает,  а  зарплата идет сама собой. Оттого  у нас
неумехи и лентяи не задерживаются, работать-то надо уметь: частник только за
хорошую работу платит.
     И вот  пришли вы к  нам, Гияз Нуриевич, погонять нас  не стали, да и не
нужно было, дело-то мы знаем, посмотрели  старые наряды, старые заработки и,
не спрашивая ничего, меньше никогда не закрывали. Я, конечно,  каждый месяц,
как положено, соберу и жду с Коляшей сигнала  -  мол, неси. А  его, сигнала,
все нет и  нет,  а сумма уже большая  собралась, никогда  не думал,  что так
быстро набегает, а собирать продолжаю, думаю, осторожный, бес, попался, враз
хочет куш взять, не мелочится. А в бригадах, конечно, ни гу-гу, да и народ у
нас  с Коляшей  нелюбопытный, сами набирали. Так, почитай, год  и прошел, но
когда ремонт актового зала вам всучили, а перед этим хотели  нас  на  другой
участок кинуть,  забрать, значит,  от вас, смекнул я:  не в  одной, выходит,
компании  вы  с  конторой, не в одной упряжке с начальством. Да и как же вам
быть с ними в компании, если вы ничего не несете, не берете. Правду сказать,
остерегались они вас долго, думали: в начальство вы тут метите али подосланы
откуда. А когда вы  в отпуск собрались и решили мы с вами посидеть, захватил
я все-таки  деньги,  думаю, а вдруг? Ну, когда  мы  с  Коляшей провожать вас
пошли и попали к вам в дом, сразу поняли - другой вы прораб, непривычный для
нас,  одним  словом.  Наутро  с Коляшей долго  ломали  голову  - как быть  с
деньгами-то? Решили  собрать народ  и сказали, так, мол, и так: не  брал, не
просил - и  раздали каждому его долю. Деньги-то взять взяли, но не радуются,
не  расходятся. Говорят  мне: что  же ты, старый  козел, хорошему человеку в
дорогу хоть сотни три-четыре в карман не засунул, отдыхать  человек, мол, на
море поехал. Короче, работали в тот  день кое-как, а к вечеру собрались, про
вас  говорили, - наверное, там  на море, вам икалось... И тут один смурной -
мы от него никогда путевой  мысли не слышали, Петька Морозов, кафельщик -  и
говорит: а  что, братцы, если мы ему ремонт на хате сделаем, честь по чести?
О  том,  что  я  двери  собирался сменить  у  вас, он  слышал. И добавляет с
сожалением: чую, мол,  долго  он у  нас  не задержится,  не дадут, так  хоть
память ему о  нас останется,  о работе своей  в РСУ.  На том  и порешили.  И
работа-то шла, Гияз Нуриевич, как по маслу, весело, легко, от души делалась,
а вы говорите - рассчитаюсь, от всего сердца ребята старались.  А уж магарыч
с вас, конечно, причитается, уж этот должок не снимается с вас.
     Федот  Карпыч  от  волнения  снял  свой  легендарный  картуз,  который,
говорят, еще  до войны  сшил на  заказ, и вытер  огромным платком вспотевшую
лысину,- наверное, никогда в своей жизни он так долго не говорил.
     Гияз  сидел ошеломленный,  потерянный -  ему  и впрямь стало  нехорошо,
стыдно  перед  пожилым человеком,  словно все это он затеял. Так вот  откуда
перевыполнение,  выработка,  производительность труда, экономия материалов и
фонда заработной платы, гарантированные премии -  одна ложь рождала  другую,
одно преступление порождало цепь новых преступлений.
     - Да  не кручиньтесь вы, Гияз Нуриевич,  вы-то тут ни  при чем, система
налажена давно,  и вам ее одному  не сломать. Вот поработали с вами годок, и
на душе чище
     стало. Зачем  нам,  рабочим, рисковые  дела,  планы, проценты,  нам дай
работу и заплати ту же десятку, только честно - горы свернем.  А на халтуре,
думаете,  душа лежит работать, хотя  вроде  и не  бесплатно? Попробуй ответь
каждому:  почему в  рабочее время, откуда  материалы, да  и шкурниками  нас,
конечно, хозяин считает, хотя мы толком и не знаем, сколько с него содрали.
     Да и от каждого звонка в квартиру вздрагивать: кто пришел, с чем пришел
- удовольствие небольшое. И в подъезд с  оглядкой нырять, как жулики  какие,
чтобы   лишний  глаз  не  приметил,   что  тут  в  рабочее  время  строители
околачиваются.  За  этот год и по сторонам  озираться  перестали, отучились,
спасибо и на этом, Гияз Нуриевич.
     Видя, как сник Исламов, Федот Карпович сказал:
     - Я  уж после обеда зайду, а то и завтра наряды-то одолеем, есть время,
а табеля, бумаги я вам оставлю на всякий случай.
     И потихоньку  вышел  из  прорабской.  Настроения от  разговора  у него,
видно,  тоже не  прибавилось,  и  потому, придя  на  объект,  устроил разнос
рабочему на  растворном узле за  грязь,  за  развал  вокруг, даже к спецовке
придрался, чего с ним никогда не случалось.
     Исламов  после ухода Тарханова  еще долго не покидал прорабскую... Нет,
не работал, мысли его кружились вокруг неожиданной исповеди Федота Карповича
-  тоже,  чувствовалось,  наболело у  человека.  Конечно, Исламов далеко  не
мальчик, не  на луне  живет и не  новичок  в  строительстве.  Кое-что  знал,
кое-что  слышал об  авантюрах поменьше или,  наоборот, покрупнее,  но  чтобы
действовала  четко отлаженная система очковтирательства, хищений,  поборов -
такое в голове не укладывалось.
     Расскажи ему об  этом кто-то другой, не Федот Карпович, вряд ли поверил
бы, а этот врать не станет, да и зачем ему.
     Перебирая в памяти весь прошедший год, Гияз  теперь припоминал какие-то
реплики, недомолвки... Как часто он  ощущал, что при его  появлении разговор
круто  меняется. Давая ему месячные задания, главный  инженер дважды заранее
предупреждал,  что у него по объекту  будет большая экономия  материалов, но
пусть  Гияза это  не удивляет,  так  как на  более  важных  объектах идут со
значительным перерасходом. Тогда это не насторожило Исламова, он знал: такое
возможно  в строительстве, и взаимовыручка необходима. Сейчас он понял,  что
влипни эти  деляги где-нибудь с его "сэкономленными"  материалами,  отвечать
пришлось бы ему:  списал-то он их  по  своему объекту, а  реальные материалы
остались  на складах,  в помощь  коллегам, "идущим с  перерасходом". А  ни о
каком перерасходе,  как  теперь  понимал  Гияз,  не  могло быть и речи: даже
остерегаясь и побаиваясь его, нового человека, упускать куш все же не стали.
     Так, в раздумье, просидел Исламов до  самого обеда, но  ничего путного,
толкового  в  голову не  шло, а  из разговора с Федотом Карповичем запала  в
память не раз повторенная им пословица: "Плетью обуха не перешибешь".
     Прошел  месяц, другой.  Гияз  так ничего и не предпринимал, да и что он
мог предпринять,  когда, считай, сам по уши  влип в грязь? Как бы он ответил
на вопрос:  "А за какие такие заслуги вам  ремонт бесплатно сделали и откуда
взяли  все  эти  дефицитные  материалы? За доброту, за  порядочность? Так не
бывает.  Порядочных людей немало, а  квартиры их дожидаются  ремонта годами.
Так что  не  стоит  втирать  очки, товарищ Исламов".  Сорвать обои, выломать
дверь, вернуть на место старую щербатую ванну? Глупее  ничего не придумаешь.
Назад ходу, как ни оглядывайся, нет,  раньше зоркость  надо было  проявлять.
Так и  маялся день за днем. Одно утешало, что  Тарханов по собственной воле,
по воле бригады сделал ремонт. А если бы специально по подсказке из конторы,
чтобы втянуть и его в грязные делишки,  чтобы  не было ходу назад?  От  этой
мысли становилось жутко...
     Но  в  конторе о ремонте  не знали, это  он  чувствовал,- такой  козырь
немедленно был бы пущен в  ход. Он-то не предпринимал  ничего,  зато слишком
активно начали действовать  против него.  Время приглядки к нему  кончилось,
теперь руководству РСУ  стало  ясно: никакой он не претендент  на  командные
посты, тайной миссии на Исламова никто не возлагал, да и могущественной руки
у него нет. За год  никто  о нем не спросил, не поинтересовался,  ни  одного
звонка   сверху...   Так,  случайный  человек,  хороший  инженер,  "но   без
ориентиров", как выразился о нем заглазно начальник. "Будь как все или гуляй
на все четыре стороны", - в  открытую так пока никто  не говорил. Но ему все
труднее стало сдавать  материальные отчеты, наряды его срезались якобы из-за
отсутствия  фонда  зарплаты.  Материалы  со  склада  он получал  в последнюю
очередь, часто  при этом ему  отказывали, да  и с  транспортом его подводили
постоянно.  Если  бы не Тарханов  с  Коляшей,  учинявшие  без него время  от
времени скандалы и на складе, и в транспортном цеху управления, да и в самой
конторе, дела на участке были бы совсем плохи.
     "Мы  за  тебя  постоим,  только  держись!" -  подбадривал  Гияза  Федот
Карпович. В то, что они его не подведут, Исламов, верил. А попытка настроить
против него бригаду была, да Тарханов на компромисс с начальством  не пошел.
Но руководство  РСУ, набившее руку на "липе",  и  тут нашло,  как на полгода
отстранить Исламова от объекта, чтобы не мешал да поменьше видел.
     Директор  объединения  получил  в  центре  города  новую  пятикомнатную
квартиру, и там  нужно было  сделать ремонт: какое нынче  жилье  сдают, всем
известно. А  уж по меркам  директора, приходилось начинать все сначала, одни
стены его устраивали, да и те частично следовало переложить.
     Гияз спросил у  главного инженера, дававшего ему задание: а как быть со
сметой, материалами,  проектом, как платить людям?  Главный  инженер сначала
рассмеялся: какой проект, какая смета? "Вот тебе адрес, завтра в девять тебя
там будет ждать жена директора, она тебе весь проект и  объяснит". Но потом,
видимо,  что-то  взвесив,  сказал:  "Конечно,  ты  учет  работ  веди,  потом
составишь смету, договор на  ремонт, и директор все оформит через кассу, как
положено. А насчет материалов не беспокойся, чего не найдешь у нас, возьмешь
со складов  объединения или  обменяем в другом  месте - у объединения всегда
есть  на что  обменять  любой дефицит.  Твоя забота - вовремя дать  указания
снабженцам,  чтоб  не  простаивали  люди.  А  догляд  за  тобой будет почище
народного  контроля",-  предупредил  его  главный  инженер,   видимо,   жену
директора он знал хорошо.
     На другой день, придя по указанному адресу, Исламов встретился с Кларой
Васильевной,  женой директора, которая опоздала почти на  час. Женщиной  она
оказалась  энергичной,  деловой,- как  позже узнал  Гияз,  Клара  Васильевна
возглавляла  один  из  областных отраслевых профсоюзов. Она открыла дверь, и
вместе с Исламовым они вошли в квартиру.
     Хотя  дом  был  ведомственный  -  строило  его  для  себя  министерство
строительства республики,  и неизвестно, как  отхватил себе  здесь  квартиру
директор их объединения,- качество работ не выдерживало никакой  критики, да
и проект, на взгляд Гияза, был не совсем удачным.
     - Уж для себя могли бы и проект отобрать, и постараться,- сказала вслух
Клара Васильевна, имея в виду министерство.
     Они переходили из комнаты в комнату, и везде хозяйка тяжело вздыхала, и
Гияз понимал ее.  В квартире  было две  ванные,  два  туалета, две  лоджии,-
казалось,  радуйся,  но  и тени улыбки  не было  на  лице хозяйки. Да и чему
радоваться, когда везде царило  запустение,  какая-то  изношенность,  словно
здесь долго  жили  очень  неряшливые люди?  А ведь  только неделю назад этот
девятиэтажный дом сдали с оценкой "отлично",  об этом и газета писала - мол,
вырос   в  центре  города  еще  один  красавец  дом,   похожий  на  огромный
трехпалубный   корабль.  На  фотографии  в  газете  он  и  впрямь  смотрелся
великолепно.  Но отретушированная  фотография - одно дело, а дом со щелями -
совсем другое. И  Гиязу невольно  вспомнился  его  приезд домой из  отпуска,
когда он открыл дверь и ахнул: наверное, так по идее и должны  были  сдавать
новоселам жилье, чтобы первым восклицанием  у открывшего дверь было не "ох",
а "ах!"
     Но Клара  Васильевна быстро  взяла  себя  в  руки, да и  временем  она,
очевидно, не располагала.
     - Пожалуйста,  записывайте,- решительно сказала  она  Исламову.  -  Все
дверные и оконные переплеты и рамы на лоджиях выломать и заменить на дубовые
или буковые, на худой конец, на рамы в лоджиях  можно пустить красную сосну,
чтобы в доме никогда не было малярных работ - у меня на краску аллергия.
     Отопление, эти жестяные  гармошки,  которые тут  же  потекут, срезать и
поставить  обычные, чугунные, разумеется, углубив в  стенах. Ниши  поглубже.
Газовую плиту, мойку вынести на южную лоджию, там будет кухня. А стену между
кухней и столовой разобрать и сделать настоящую просторную  столовую,  стены
обшить  деревом. В  зале непременно камин, я специально  для  этого  выбрала
девятый этаж,  чтобы можно было пробить  потолок.  Если  на  этот счет у вас
будут затруднения, у меня есть специалист, решетки отольют на заводе.
     Дальше... Всю  сантехнику:  ванны, унитазы, умывальники снять, заменить
на  импортные, желательно финские  или  шведские,  и  чтобы по  цвету они не
повторялись.   Да,  чуть  не   забыла.  В   туалетах  непременно   поставить
рукомойник-тюльпан, это  я видела недавно в  одном хорошем доме, мода  нынче
такая,  вы можете и не  знать об этом,  молодой человек,-  сказала торопливо
Клара  Васильевна  и огляделась вокруг.  -  Щитовой  паркет  снять. Закажите
вьетнамский, красного  дерева,  он немного  жестковат в работе, говорят,  но
смотрится замечательно. Неплохо бы в зале сделать наборный паркет из финской
березы,  но, видимо, достать будет  трудно,  вы  на  всякий случай закажите,
может, добудут,  да и я постараюсь по своим  каналам отыскать, у нас как раз
Дворец  текстильщиков   начали   отделывать.  Все  подоконники,  решетки  на
батареях, естественно, дубовые,  никакой малярки,  только  лаком, у  меня на
краску, я говорила, аллергия. Солнцезащиту не забудьте,  на всех  окнах и на
лоджиях, и не пластмассовую -  она выгорает,- а дюралевую, итальянскую. Чуть
не пропустила: пол в ванных и туалетных мраморный и разных цветов, не  очень
толстый,   чтобы  не   холодило  сильно.  И  ванны,  конечно,  керамические,
желательно одну  квадратную, на манер  бассейна,  очень  красиво такая ванна
смотрится, непривычно, они пока  мало у кого есть. Кафель кругом до потолка,
опять же,  чтобы  цвета нигде  не повторялись,  одну ванну непременно черным
кафелем выложить и зеркалами отделайте, муж обожает черный цвет.
     Вот это вам пока задание на первое время.  Кажется, я предусмотрела все
грязные работы, чтобы потом не  мешать чистовой отделке, о которой  разговор
пойдет отдельно. Как вы считаете?
     Гиязу  нечего  было добавить,  Клара  Васильевна  знала, чего хотела, и
мыслила  поэтапно, как настоящий  строитель. Она просила в случае осложнений
звонить  немедленно,  в  любое время  дня  и ночи. "Со сроками не тороплю",-
сказала она, видимо, знала, что хорошая работа быстро не делается.
     Когда Исламов в тот же  день  после  обеда вернулся  на  квартиру уже с
Федотом Карповичем и Коляшей, те неожиданно обрадовались. Оказалось, двое из
бригады  строились,  и  то,  что  не  устраивало  Клару  Васильевну,  вполне
подходило для них, тем более бесплатно. И каково же было удивление Исламова,
когда он в понедельник, заглянув в квартиру сделать какие-то обмеры, увидел,
что все ненужное  снято  с величайшей осторожностью  и  аккуратностью.  Даже
кафель сняли, очистили, вывезли. Голые стены  зияли пустыми глазницами окон,
а кругом - чистота,  порядок. Когда Исламов спросил у Тарханова, как удалось
сделать такое  за два  дня, тот  рассмеялся и ответил, что они, мол, семьями
навалились,  день  и  ночь  работали,  боялись,  вдруг  хозяева  передумают.
"Заинтересованность - огромная сила",- закончил философски Федот Карпович.
     В  конце  каждого   месяца,  пока  шел  ремонт  на  квартире  директора
объединения, Гияз составлял наряд  на работы  в  каком-нибудь цеху на разных
территориях. Закрывал  его  как  обычно:  не  больше  и  не меньше. Однажды,
кажется,  на исходе третьего месяца, когда  уже многое вырисовывалось, когда
почти  вылезли  из  грязи,  установив  всю  деревянку  в  доме,  покончив  с
отоплением и сложной сантехникой, наряды у него  срезали. Объяснили,  что он
слишком  уж хорошо платит своим бригадам, балует  народ.  Когда  эту новость
прораб  принес  утром  на объект, бригада,  конечно, зароптала,-  и Исламову
пришлось  звонить Кларе Васильевне. Клара  Васильевна, не оставлявшая ремонт
без надзора и  уже успевшая  подружиться с Тархановым, быстро оценила работу
мастеровых, и потому срочно приняла меры. А потом,  до самого конца ремонта,
лично   интересовалась,  сколько  заплатили  бригаде,  оттого,  наверное,  и
выходила у них самая высокая зарплата  по управлению,  и рабочие повеселели.
Странно,   поначалу  работа,  которую  Федот   Карпович   называл  халтурой,
раздражала Гияза, но  чем больше он вникал в нее, тем больше втягивался, это
была   практика,  школа,  которой  не  хватало  Исламову   как  гражданскому
строителю.  Теперь,  по  окончании  ее,  он  мог  без страха  идти  в  любое
отделочное управление.
     На  квартире он находился  целый  день, потому  что ежечасно  возникали
проблемы, которые требовалось решать немедленно. А  какое  было удовольствие
видеть   каждый   законченный   этап  работы!   В  этом   и   была   главная
притягательность. Находясь все время с бригадой, он постигал  такие секреты,
которых ни в одном учебнике не отыскать, ведь  работали с ним мастера своего
дела. Тот же Петька Морозов, кафельщик, так  выложил ванную комнату, похожую
на бассейн, с глубокой квадратной голубой ванной, что Клара Васильевна целый
час не выходила из нее: все охала и ахала, не могла скрыть восторга. Потеряв
сразу всякую  солидность, она пообещала Морозову по окончании работы путевку
куда  только душа пожелает,  и притом за счет профсоюза. И бригада несколько
дней спорила, куда ему попроситься, чтобы не прогадать,- то ли в Ялту, то ли
в Сочи, а бригадир Коляша настаивал на Байкале.
     А какие материалы Гияз увидел в эти месяцы, какую сантехнику, он даже и
предположить не мог, что такая красота существует и бывает на их же складах,
где раньше он ничего подобного не видел.
     Как  ни  поторапливала Клара Васильевна, темпы  были невысокие: то одно
сдерживало,  то  другое.  Долго  не  находилось   подходящей  фурнитуры  для
стеллажей на лоджиях, для встроенных шкафов в нишах,  потом не  было ручек и
замков для  многочисленных дверей, но все же в конце концов проблемы  как-то
разрешились.  Кое-что  даже  пришлось  переделывать.  Все  комнаты  были уже
оклеены обоями, как вдруг  Клара Васильевна добыла  испанские, имитировавшие
старинные,  набивные, ручной  работы шелка.  И каких  расцветок!  Когда  она
внесла  рулоны, развернула один, другой, все ахнули  - какие  краски,  какая
фактура, никогда  не подумаешь, что  бумага! Тарханов,  чувствуя, что  Кларе
Васильевне неловко просить все переделать заново, выручил ее, сказав:
     - Что ж, хозяйка, переделаем, такие обои раз в жизни попадаются,  да  и
то не всякому.
     Фронт  работ в  квартире сужался,  и Гияз потихоньку выводил рабочих на
объект. Кто-то, наверное,  рассчитывал:  намучается  на  ремонте от капризов
хозяйки и сам сбежит, но у Исламова с Кларой Васильевной отношения сложились
сразу,  да  и  работа  шла, грех  было жаловаться. Полгода, пока шел ремонт,
Исламов  ждал, когда же  сам  директор  объявится,  глянет  на  свою будущую
роскошную  квартиру, может,  кроме ванн из  черного  кафеля,  у  него есть и
другие пожелания? Но тот так и не заглянул ни разу на свой девятый этаж, где
уже для пробы зажигали камин и с высотного дома к небу непривычно потянулась
такая "деревенская" струйка дыма.
     "Занят, наверное",- решил Исламов. Когда  этой  мыслью  он поделился  с
Тархановым,  Федот  Карпович  долго  смеялся и, по-свойски  похлопывая Гияза
Нуриевича по плечу, сказал:
     - Так ты ничему и  не научился  у нас. Зачем же ему ходить, глаза людям
мозолить? А что он в курсе дел,  не сомневайся, иначе откуда такой  дефицит?
Клара  Васильевна? Да она только бегает по его звонкам. Не видел, не слышал,
не  знаю,  не  ведаю, моей  ноги там  не  было  - лучший  ответ,  если какая
неприятность  выйдет. На  жену, на руководство  РСУ свалит, в подхалимаже их
обвинит, в  худшем  случае  выговором отделается, а скорее всего - пожурят и
простят.  А  приди   он,  начни  давать  задания  -   тут  уж,  брат,  конец
непредсказуем, можно и партбилета  лишиться. Выговор, дорогой Гияз Нуриевич,
он снимается, а ремонт - это на всю жизнь.
     Тарханова он понял - так,  наверное,  оно и есть, но про  себя подумал:
"Что-то я здесь все не тому учусь и не к тому привыкаю".
     По  окончании работ, как  и договорились полгода назад,  Исламов принес
главному инженеру смету на ремонт.
     -  Восемнадцать  тысяч шестьсот рублей! -  воскликнул главный  инженер,
глянув сразу на итоговую цифру.- Да  ты  с  ума  сошел! Кто  же  такую сумму
оплатит, ты что ж, начальства не знаешь?  На,  возьми, и сделай по-божески -
рублей шестьсот-семьсот.
     Вот тут-то  они и сцепились  в  первый раз!  Исламов наотрез  отказался
что-либо переделывать, сказал: если  вам  это  нужно, вы и переделывайте,  и
ушел, оставив смету на столе.
     Позже  эту смету переделали  до  шестисот семидесяти  рублей,  но и эту
ничтожную  сумму директор оплачивал в  кассу по частям, трижды,  да  еще  на
полном серьезе упрекал: что же  вы,  решили меня по миру  пустить,  шестьсот
семьдесят рублей! И руководство на чем свет стоит кляло Исламова, хотя он-то
был при чем? Слава богу, директор хоть на ремонт не жаловался.
     И вновь начались перебои с материалами для его участка, с транспортом.
     Как-то после обеда Гияз выбрался в контору, решив наконец объясниться с
главным инженером. Того на месте не оказалось, секретарь сказала, что  скоро
будет. Исламов остался ждать - он настроился на крупный разговор.
     Неожиданно  по  управлению  суматошно  забегали:  звонили  из  райкома,
просили кого-нибудь  из руководства срочно прибыть  к первому секретарю. Как
назло, ни начальника, ни главного инженера, ни секретаря парторганизации, ни
одного начальника отдела на  месте не  оказалось.  Секретарь так и сообщила,
сказав,  что все  на объектах,  а  в конторе есть  только начальник  участка
Исламов. Через  десять минут, видимо, что-то  с кем-то согласовав, позвонили
вновь, сказали: можно прислать и начальника участка.
     Жизнь  складывается  у людей  по-разному: одни не вылезают из кабинетов
высокого начальства, другие в них никогда не бывали. Вот и Исламов выше, чем
в кабинете начальника СМУ, он никогда не  был, да и  не к  чему  было. А тут
вдруг вызвали  в  райком  партии.  Кабинет  с  роскошным  ковром,  импортной
мебелью, холодильником "ЗИЛ", стоявшим на виду, цветным телевизором, дорогой
стереосистемой, фикусом в кадке, расписными чайниками на столе удивил Гияза.
Он  представлял  себе место работы  секретаря райкома несколько иначе. Такая
домашность, обычно несвойственный кабинетам уют как-то покоробили Исламова.
     И сам хозяин  был под стать кабинету -  весь так и  светился добротой и
радушием. Он  и чаем тут же угостил Исламова.  Задав  несколько традиционных
вопросов о житье-бытье на восточный манер и особенно не вслушиваясь в ответ,
вдруг спросил:
     - А мост через реку Салар вы видели?
     Гияз ответил,  что живет в Ташкенте не  так  уж долго, может,  видел, а
может, нет, а в чем собственно дело? Хозяин кабинета на миг задумался.
     - А впрочем,  не имеет значения: видели, не видели. А мост перед  вашим
объединением вы, надеюсь, видели?
     - Конечно, я под ним каждый день хожу на работу.
     - И вас он устраивает?
     -  Не  понимаю.  Вполне  устраивает.  Мост  как  мост,  думаю, построен
надежно. Насколько я знаю, железнодорожные мостостроители - лучшие строители
в стране, на  наши мосты поступают заказы со всего света,  это общеизвестный
факт. Традиция мостостроения  в  России сильна еще  с прошлого века,- как на
экзамене отвечал Гияз.
     - Я не о том,- нетерпеливо перебил  хозяин кабинета.- Мост через Салар,
о  котором  я говорю,  чистенький,  аккуратный,  весь в мраморе,  и  решетки
ограждения там такие красивые. Я хотел бы, чтобы у меня в районе мост был не
хуже,  даже лучше. Надеюсь, с вашей помощью  мы перещеголяем соседний район,
товарищ Исламов,- и он весь расплылся в улыбке, видимо, несказанно довольный
принятым решением.
     Ситуация  для  Гияза  была настолько  нелепая, что он едва сдерживался,
чтобы  не  расхохотаться:  мосты-то  были   совершенно   несравнимые.   Тот,
саларский, - для автотранспорта и  пешеходов,  а этот -  железнодорожный,  с
двухпутной колеей, с интенсивным движением. Но ответил он серьезно:
     -  Видите ли,  у  моста, как у всякого искусственного сооружения,  есть
хозяин, в данном  случае  министерство  путей  сообщения, и  наверняка  мост
выполнен в соответствии с  проектом,  где эстетика тоже  учтена. Без  ведома
хозяина  отделывать  громадный  мост мрамором,  гранитом, крепить  к фермам,
порталам,  быкам, просверливая или каким  другим  путем, плиты  нельзя,  ибо
нарушается главное - несущая способность моста, гарантия его безопасности. К
тому же, даже  получи  я такое разрешение от МПС, что совершенно невероятно,
наша маломощная организация, РСУ, не располагает фондами на мрамор или какой
другой  ценный материал, строго фондируемый камень. Да  и  любая  работа, не
говоря  уже  о  такой,  делается  по  проекту.  Эта  задача  по  плечу  лишь
специализированной   организации.   А   кто   будет    финансировать   столь
дорогостоящую затею,  этот  вопрос  тоже надо решить. Так  что  вынужден вас
огорчить: в ближайшее время нам перещеголять соседей никак не удастся.
     Куда делись доброта и радушие с лица секретаря?
     Два завотделами,  присутствовавшие при  этом разговоре,  разделяя  гнев
хозяина, готовы были испепелить Исламова взглядами.
     -  Вы еще  молоды, товарищ Исламов,  чтобы  понимать, кто чему  хозяин.
Можете быть свободны! И скажите своему начальнику, чтобы завтра явился ровно
в девять!
     На том и распрощались.
     В контору  РСУ после райкома Исламов не пошел, не  стал предупреждать и
начальника. Решил,  что  хозяин роскошного кабинета сказал это  просто  так,
сгоряча, чтобы последнее слово осталось за ним. Ведь с мостом ситуация яснее
ясного, чистая маниловщина. Но все оказалось хуже некуда. К обеду его вызвал
с объекта начальник управления.
     - Ну, будет вам, Гияз Нуриевич. Руководство с утра громы-молнии мечет,-
предупредила секретарь.
     - Садитесь,- сказал начальник, когда он вошел в кабинет и плотно закрыл
за собой двойные двери,- разносы шеф устраивал шумно.
     Потом начальник долго и устало молчал, обхватив голову руками.
     -  Вот если бы вы пришли часа  два назад, я не  знаю, что бы я  с вами,
Гияз  Нуриевич,  сделал,  а сейчас улеглось, успокоился. Конечно, я понимаю,
вам непривычно слышать подобный бред: облицевать мрамором чужой мост, да еще
с  нашими возможностями,  но поверьте, я в этом  кресле и не  такие  приказы
получал. Одного  не пойму,  откуда  вы  такой  взялись?  Отчитать  секретаря
райкома как мальчишку,  в  голове не  укладывается!  Вы же давно работаете в
строительстве и  языком нашим профессиональным прекрасно владеете.  Разве вы
не  знаете классическую фразу:  "Ладно,  исполним"  или  сродни  ей  -  тоже
классическое: "Будет сделано!"?
     Попили  бы  чаю,  выслушали  бы  человека с почтением, ответили  "Будет
сделано!" и,  поблагодарив за приглашение, ушли. Если  выполнять все, что им
на  ум  взбредет,  своими  делами  заниматься  некогда  будет.  Слышали  вы,
наверное, узбеки в таких случаях  говорят: "К тому времени или ишак сдохнет,
или  арба  развалится". Так и  с  нашим  мостом:  год  твердили  бы, что МПС
разрешения  не  дает,   год,  что  проектный  институт   ищем,  чтобы  заказ
разместить,  а потом финансирование попросили бы у райкома, так сама собой и
заглохла бы идея - и никаких проблем.
     А то, гляди,- самого секретаря  повысят или  снимут. Этого скорее всего
снимут, ходят такие  слухи. Но  пока-то он хозяин  положения  и  мне  вполне
убедительно может это продемонстрировать.
     Потом  эта смета  на восемнадцать тысяч  рублей,- начальник  скривился,
словно его заставили проглотить лимон. - Вы что, с луны свалились? Мы уже не
рады, что шестьсот-то начислили за ремонт.  Казалось бы, в его же интересах,
на  всякий случай,  так  нет,  директор  до  сих  пор  недобрым  словом  нас
поминает...
     Наверное, Гияз  Нуриевич, вам  у нас нелегко - не та у вас школа. Но  и
нам  с вами трудно, на  разных языках говорим.  Учитесь жить по-нашему,  или
давайте мирно  разойдемся,  не  будем  доводить  друг  друга  до инфаркта. И
последнее: не  учитывай мы ваши  способности, опыт,  как инженера, и, скажем
прямо, влияние  в коллективе, особенно среди рабочих, разговор был бы  иным,
гораздо более коротким. Так что, пожалуйста, подумайте...
     ...Но уже до этого разговора, еще когда он возвращался из райкома, Гияз
решил для себя, что  он действительно не туда попал. Собирать дань с бригады
Тарханова и Коляши, как и с любой другой,- об  этом не могло быть и речи. Но
даже в том случае, если бы его  избавили от  этой повинности,  ремонтировать
чужие  квартиры, дачи, строить тайно  финские сауны,  а процентовать это как
ремонт комнат  отдыха  рабочих,  стоять навытяжку перед женой  какого-нибудь
высокого  начальника -  нет, это  было не для  него. Как и выполнять нелепые
приказы. Мост в этом случае  оказался  последней  каплей, переполнившей чашу
терпения. И  нынешний разговор  у начальника, как  понял Гияз, был последним
предупреждением. Нет, переучиваться он не собирался.
     Утром  он  отнес заявление  об  увольнении. Жалко  было расставаться  с
рабочими, на ремонте квартиры  Клары  Васильевны он крепко сдружился с ними.
Федот Карпович на прощание сказал:
     - Коли будет хорошая работа, зовите, пойдем, не подведем...

     * * *
     Уволившись с работы, Гияз растерялся. Он принадлежал к тому типу людей,
что хорошо знают свое основное дело, в котором  могут проявить ум, характер,
волю - все, что отпущено им природой,  но вот за пределами дела пасуют перед
бытовыми неурядицами,  сменой обстановки.  У таких людей в трудовых книжках,
как  правило,  одна, от силы  две  записи, не  считая записей  о  наградах и
поощрениях. Он и думал раньше, что всю жизнь  проработает  в Заркенте,  хотя
жизнь  у строителей в общем-то кочевая. Но он попал в такой город, который в
промышленном плане рос и расширялся бы еще  десятки лет,-  Гияз был знаком с
перспективным развитием этого региона. Черная и цветная металлургия вместе с
химией рождали  десятки ответвлений, начиная  от производства лаков и другой
бытовой  химии  и  кончая  широким  ассортиментом минеральных  удобрений для
сельского хозяйства.  Под каждое такое  производство  нужно было  строить  и
строить, Исламову хватило бы работы до пенсии.
     Он  ткнулся  в одно  управление,  в другое  -  свободных мест не  было.
Предлагали  мастером,  но  в  его годы  и  с  его  опытом начинать  вновь на
побегушках и  на мизерном  окладе Гиязу казалось унизительным.  Обжегшись  в
одном РСУ, он уже избегал этих контор, а  ходил по строительным управлениям,
в  тресты  не  заглядывал,  потому  что не  знал канцелярской работы,  да  и
чиновничья жизнь его  не прельщала, он был строитель, прораб. И если другого
пугали масштабы,  размеры  промышленных  комплексов,  миллионные  объемы, то
Исламов,  наоборот, столкнувшись с гражданским строительством, растерялся от
мелкоты, однообразия  работ. В  иных управлениях - лучших, как  он полагал,-
скептически  посматривали  на  его  последнюю  запись в  трудовой  книжке  и
отказывали сразу. Видимо, прорабы из РСУ доброй репутацией не пользовались.
     Конечно,  Гияз  знал о многих крупных  стройках в  стране, и не однажды
приходила ему в эти  дни мысль податься туда, где он почувствовал бы себя на
месте, где  был  бы занят достойным мужским делом.  Но опять  же страх перед
бытовыми неурядицами, переездом,  общежитиями останавливал его, хотя душа  и
рвалась к делу, и он скучал по своей прежней беспокойной работе.
     Удерживала его и  квартира:  все-таки  уже  не мальчик,  пятый  десяток
разменял, а жилье и строителям не сразу дают. Истекал месяц после увольнения
из РСУ.  Гияз  продолжал  безуспешные  поиски,  и уже  в  отделах кадров ему
напоминали, что нужно  скорее устраиваться, иначе, мол, прервется стаж. Будь
Гияз более  искушен  в житейских  делах, он  не обратил бы внимания  на  эти
напоминания - подумаешь,  прервется стаж, велика трагедия, до пенсии о-хо-хо
сколько, поди наработает  еще. Но  эти  напоминания  сбивали  его  с  толку,
заставляли суетиться. Он  даже чуть не устроился начальником участка в одном
управлении, уже написал было заявление, но в самый последний момент попросил
денек - посмотреть объекты, поговорить с рабочими... Управление пристраивало
новые  учебные  корпуса  в одном из вузов Ташкента, объект был из числа тех,
что называют в народе "долгостроем". Ознакомившись со сметами, осмотрев сами
корпуса,  Гияз понял сразу, что  тут выбрали деньги наперед года на два-три,
да в таких объемах, что хищения в РСУ показались бы детской забавой.  Совать
голову  в  петлю за  кого-то было  бы просто  глупо,  к  тому же и  то,  что
построили, уже нуждалось в капитальном ремонте.
     В тот день,  забрав свое заявление, расстроенный Гияз возвращался домой
на такси. Путь оказался неблизким  - слово за слово и разговорился Исламов с
таксистом. Гияз обратил внимание на вузовский значок шофера и удивился: судя
по нему, тот скорее должен был летать, чем ездить. Шофер на это ответил, что
он  действительно закончил авиационный институт, но факультет  не летный,  а
самолетостроения,  и  работал  на  авиационном заводе  начальником  смены  в
крупном  цеху.  И  в  двух  словах  поведал  свою  историю:  ни  суббот,  ни
воскресений, ни  зарплаты  приличной, как у  хорошего  рабочего, и  с работы
раньше  десяти  никогда  не возвращался домой. А дома двое  детей,  которых,
считай, и не видел. Уходил на работу, когда  они еще спали, приходил,  когда
они уже  заснули. В общем, скандалы  в семье все восемь  лет, что работал на
заводе, дошло дело  до развода - или семья,  или  такая  суматошная  работа.
Хотел  там  же на  заводе слесарем или  токарем  устроиться, не  разрешили,-
пришлось уволиться.
     - Не жалеешь? - спросил Исламов заинтересованно.
     - А что жалеть,- ответил таксист,- нас таких в таксопарке  треть, так и
называют -  дипломированная колонна.- Получаю гораздо больше. Дома по часам,
жена про базар и тяжелые авоськи забыла, все попутно завожу сам. Вижу город,
общаюсь с людьми,  сплю без люминала. Переработал - получил. Сдал смену - ни
о чем не думай, не тревожься. Хожу чище и лучше одетый, чем на заводе. О чем
жалеть? О  восьми годах, что коту под хвост, за  которые вслед никто доброго
слова не сказал?
     Рассказал  и Гияз о  своих проблемах и главное -  о цейтноте, через два
дня истекал месячный срок трудоустройства.
     -  Если горит, давай к нам, а дальше видно будет, все-таки  на  колесах
подыскать дело по душе легче. А может, глянется тебе наша работа, не ты один
с дипломом,  немало  таких  в нашем  парке, а твоих коллег, наверное, больше
всего,- сказал словоохотливый таксист, выслушав Исламова.
     Так Гияз оказался в одном из таксопарков Ташкента.
     Человек с высшим образованием за станком, за рулем, за буфетной стойкой
-  ныне  явление  не новое, к сожалению, даже привычное. Вот  уже, радуясь и
умиляясь, пишут в газетах о бригадах  строителей, состоящих из  кандидатов и
докторов наук,  подрядившихся в свои  отпуска  построить  коровник  или  там
телятник.  В  любом  случае  не от хорошей жизни  это происходит,-  коровник
все-таки  должны  строить  настоящие  строители,   а  не  дилетанты,   и  за
три-четыре-пять недель  отпуска коровника  не построишь,  опять же, если  не
числиться  где-то  в  кандидатах,  а  на  самом деле  его  строить.  Поэтому
сложившиеся  рабочие коллективы  из людей  с высшим  образованием -  явление
новое. Пожалуй, мало кто предполагает, что они существуют, но они есть.
     Сергей Александрович  -  так звали  инженера-самолетостроителя -  как и
пообещал Гиязу, ввел его  в колонну. Традиция помогать  новичкам утвердилась
здесь  давно, основу  ее  заложили еще  первые дипломированные  специалисты,
ставшие профессиональными шоферами.  Да и  колонной  руководил юрист,  сам в
свое время отработавший на такси почти пять лет. Специально, гласно никто не
укомплектовывал колонну  дипломированными специалистами,  но так сложилось -
годами сюда стекались именно люди с  образованием  и  молодежь, учившаяся на
заочном  или вечернем отделениях. Колонна эта была  в таксопарке  передовой:
план выполняла  всегда, чрезвычайных происшествий не  имела, все переходящие
призы и знамена обычно завоевывала, оттого, наверное, и смотрело руководство
таксопарка сквозь пальцы на то, как она  формировалась. Образовательный ценз
в данном случае был не  помехой для работы. Гиязу повезло сразу: в первый же
его рабочий день  колонна  проводила  на пенсию  бывшего  горного  инженера,
имевшего  подземный  стаж  и  в   пятьдесят  пять  уходившего  на  отдых  из
таксопарка.  Он  и  передал  Гиязу  ключи  от  своей машины, Так началась  у
Исламова новая жизнь.
     Машину он  водил с детства и  разбирался в ней неплохо, всегда  помогал
Нури-абы,  а теперь вот отцовские  уроки пригодились.  Смущала его  работа с
пассажирами, но новые друзья уверяли: ничего,  привыкнешь, главное  в работе
таксиста - терпение, сдержанность.
     Смена за сменой, день за днем - казалось, даже  время побежало быстрее,
стремительнее - теперь в его жизни на всем лежал отпечаток скорости. И как в
калейдоскопе замелькали пейзажи, новостройки, окраины - жизнь таксиста полна
впечатлений,  успевай  только запоминать.  Гияз  работал  и приглядывался  к
своему новому коллективу,  где,  как  он чувствовал,  его  приняли  радушно.
Большинство таксистов в колонне были примерно одного с ним возраста, пожилых
или  слишком молодых  не  было, - видимо,  каждый  из них  успел  хлебнуть и
другой, нешоферской жизни.  Может,  оттого  в колонне  и  старались бережнее
относиться друг  к  другу и  обращались тут  даже к  тем,  кто  помоложе, по
имени-отчеству. Некоторые из шоферов не потеряли  связи с  прежней  работой.
Гияз слышал, как  кое-кто из руководства парка  обращался к таким с просьбой
помочь  выбрать свои  фонды  на бензин,  запчасти,  резину, а то и помочь со
стройматериалами на  ремонт автобазы  к  зиме.  Отличались  от  остальных  и
ремонтные    мастерские    колонны.    Тот    же    Сергей    Александрович,
самолетостроитель,  не  зря восемь  лет  и  конструктором, и  технологом,  и
начальником  смены  на заводе отработал,-  такие приспособления-полуавтоматы
придумал,  приборы  диагностики  сконструировал  -  в  считанные  минуты все
неисправности как  на ладони у ремонтников!  А уж о взаимовыручке и говорить
не  приходилось, оттого, наверное,  и рвались в  эту  колонну шоферы, да  не
всякого брали.
     За несколько месяцев работы  Исламов ни разу не видел, чтобы начальники
колонны  или  парка повысили  на  кого-то  голос,  не  слышал перебранок или
скандалов, характерных  для любого  производственного коллектива. Однажды он
спросил об этом у Сергея Александровича. Тот ответил, но ответил, как  понял
Гияз, давно сложившимися фразами:
     -  Мы досыта  этого  нахлебались  до того, как сюда попали. Здесь хотим
работать спокойно. Если в колонне заведется какой-нибудь горлопан, на первый
раз предупреждают или переводят в  другую колонну. Законы коллектива суровы,
но справедливы: соблюдаются интересы большинства, и никакая администрация не
заступится  за такого. Насчет  руководства... Колонной  руководят  вчерашние
таксисты, чего же им горло драть? Да и мы народ понятливый, дело свое знаем.
А  уж  если начнет кто  зазнаваться, портить  сложившуюся обстановку, то ему
долго не удержаться на месте,-  людей, достойных  заменить такого, в колонне
предостаточно. Это тот самый случай, когда коллектив имеет реальную силу.  -
И, улыбаясь,  закончил: -  Гляди, лет  через  десять,  может,  и  ты  будешь
начальником колонны.
     Все было бы хорошо, если бы Гияз не  задумывался  о том, что попал сюда
случайно   и  на  время.   Он  знал,  что  некоторые,  проработав   год-два,
возвращались на прежние места, но таких было мало, большинство застревало на
годы, десятилетия, до пенсии. "А какой из меня через десять лет строитель? -
думал Гияз.- Разве что строить коровники, как те кандидаты наук?"
     Однажды он потратил целый месяц, пытаясь составить для себя список, кто
из  нынешних  коллег какое имел  образование.  Список  оказался  обширным  и
пестрым, и что удивительно,  там не фигурировало ни  одного врача, ни одного
фармацевта. Люди этой профессии  неожиданно выросли  в глазах  Исламова:  уж
они-то  не  могли похвалиться ни большой зарплатой,  ни  легкой  учебой,  не
говоря  уже  о  работе.  "Вот,-  думал  Гияз,-  чем  следовало  бы  заняться
статистическим  управлениям:  определить, из  каких  конкретно  вузов больше
всего специалистов  не работает по  профессии, и сразу  стало бы ясно, какие
специальности не следует плодить, какой вуз не дорабатывает, а какой и вовсе
прикрыть следует".
     Пытаясь понять, оценить  свое  нынешнее положение, Исламов внимательнее
приглядывался   к   своим   коллегам,   особенно   к  людям  с   техническим
образованием,- они  казались  ему понятнее, да и работу  их прежнюю  он ясно
себе  представлял.  И  удивительно, за  исключением  трех-четырех.  человек,
показавшихся ему средними, безынициативными, причем таковыми они виделись на
любой работе,  в  любой среде,  обстановке,  остальные  виделись ему  людьми
незаурядными.  И  вновь он  поделился  своими  мыслями со сменщиком, Сергеем
Александровичем, с которым теперь работал в паре.
     - Ничего  удивительного,-  объяснил  бывший конструктор,  с первых дней
взявшийся  опекать  Гияза,  хотя  и был моложе его. - Средний,  он никуда  и
ниоткуда не побежит,  тем  более к нам,  у нас  пахать надо, сам  видишь.  У
среднего не возникает ни проблем, ни выбора, потому что у него нет знаний, а
нет  знаний  -  нет  принципов,  нет  инженера.  Подаются  с  мест  сильные,
уверенные, что не пропадут, что свой кусок хлеба заработают всегда  и везде.
Так  что,   дорогой  Гияз,  ты  не   ошибся,  больше  здесь  людей  сложных,
инициативных,  толковых,  за  иными  приходят  с  прежней  работы  -  зовут,
упрашивают,- бывает, что некоторые и возвращаются...
     Однажды поутру  он проезжал  по Чиланзару  - пассажиров  не  было.  Как
вдруг, увидев его машину, навстречу кинулась девушка.
     -  Пожалуйста,  к ресторану "Хорезм",  я  опаздываю. Важная иностранная
делегация у нас завтракает. Если можно, поскорее, я хорошо заплачу,- сказала
она, торопливо усаживаясь рядом.
     Когда  машина  рванулась  с  места, пассажирка успокоилась и, достав из
сумочки  зеркальце,  внимательно оглядела себя. Поймав на себе взгляд Гияза,
она кокетливо спросила:
     - Ну как?
     Гияз, подлаживаясь под ее настроение, ответил:
     - Полный порядок! - и для пущей убедительности показал большой палец.
     -  Спасибо!  -  ответила  девушка  и,  рассмеявшись,  уже  внимательнее
оглядела Гияза.
     Когда  подъехали к ресторану, она  протянула ему пять  рублей  и быстро
вышла.
     - Одну минуточку, я дам вам сдачу,- засуетился Гияз.
     - В  другой раз. Вы  меня здорово  выручили,  спасибо. А если  уж очень
захотите вернуть мне сдачу... Я работаю здесь метрдотелем, зовут меня Дашей.
И  лучше, если такая  мысль  придет  вам к концу моей  смены, заодно и домой
отвезете.
     Чувствуя, что водитель  любуется ею, она улыбнулась Гиязу, помахала ему
рукой, как старому  знакомому, и пошла, небрежно размахивая сумкой. "Хорезм"
находился в центре города, в оживленном месте, и Гияз, за день несколько раз
проезжая мимо,  вспоминал Дашу.  Было  в  ней что-то  такое,  что ему  сразу
понравилось.
     Однажды вечером, недели через две, когда дневной план был уже выполнен,
он  заехал  домой, побрился, надел  свежую сорочку  и незадолго до  закрытия
ресторана подъехал к "Хорезму".
     Ресторан  был популярен в  городе.  Гияз  знал  об этом,-  попасть туда
оказалось непросто. Но Исламов не  растерялся, шепнул швейцару: "Я за Дашей"
- и двери для него широко и приветливо распахнулись. Даша увидела его первой
и, выйдя к нему из-за колонны, сказала:
     - Здравствуйте, молодой человек, что  же вы так долго не заглядывали? Я
уж собиралась в таксопарк звонить, чтобы вернули сдачу  вместе  с таксистом.
Да жаль,  запамятовала, из какого вы парка,  а в  Ташкенте, мне  сказали, их
одиннадцать. К тому же  боялась:  вдруг  другого  пришлют, а  мне другого не
надо,- и, улыбаясь, взяла его под руку. - Надеюсь, поужинаете у нас?
     - С удовольствием.
     Даша  провела  его  к небольшому  сервированному  столику, недалеко  от
оркестра.  Оставив  минут  на  пять,  вернулась  вместе  с  официанткой.  Та
поставила  поднос с  едой на служебный столик, а уж Даша подала все на  стол
сама.
     - С радостью составила бы вам компанию, но, сами понимаете, служба,- и,
пожелав Гиязу приятного аппетита, оставила его одного.
     В  первый  раз, когда он  пригласил Дашу к себе в гости, она поразилась
количеству книг в его  доме, но более  всего удивилась пластинкам - сплошная
классика.
     - Странный таксист,- сказала она тогда  шутя и, беспечная, как бывает в
начале знакомства, не стала расспрашивать ни о чем.
     Роман  с Дашенькой на время отодвинул мысли о работе.  Почти каждую  ее
смену он заезжал за ней  на  работу, а  иногда по  ее  настоянию и обедал  в
"Хорезме"  -  она шутя  говорила,  что  считает своим долгом  следить за его
здоровьем.
     Даша была на десять лет моложе Гияза, жизнерадостна и энергична, и хотя
не считала, что вся жизнь  - праздник,  пыталась по возможности украсить ее.
Женское  чутье  подсказывало ей, что  у Исламова  произошло  в  жизни что-то
серьезное, если  не трагичное,  выбившее  его из колеи,  и  она,  как могла,
пыталась  заботиться  о  нем.  Где-то  она  вычитала  или услышала  фразу  -
"Женщинам нравятся сильные мужчины в минуты слабости",- и считала, что у нее
сейчас  как раз тот самый  случай.  И хотя Гияз ей  ничего  не рассказывал и
просил не  расспрашивать ни о чем, она была  уверена, что  у него непременно
была какая-то романтическая история... Странный портрет удивительно красивой
девушки  в   зале,  Гайдн,   Вивальди,  книги...  Нет,  он  положительно  ей
нравился...
     Как-то через полгода, когда у нее уже были ключи от его квартиры,-  она
очень любила бывать в его доме, по-женски  поддерживать в нем порядок,- Даша
провела ревизию его гардероба.
     Сама она одеваться любила, да  и  доступ к дефициту  имела: в "Хорезме"
часто бывали работники торговых баз, а в центральные магазины она ходила как
к себе домой,- там работали ее подружки, с которыми она  закончила  торговый
факультет  института.   На  ее  взгляд,  Гиязу  не   мешало   бы  приодеться
посовременнее - вещей  у  него  было немного, да и те куплены  случайно, без
выбора: видимо, хозяину было не до того. Но  среди старых вещей ей  попались
когда-то очень модные рубашки и пиджаки -  здесь чувствовалась женская рука.
И  Даша тут  же  увязала  этот  факт с  той,  другой  женщиной,  у  которой,
безусловно,  был  незаурядный  вкус.   Вдруг  Дашу  почему-то  обуяла  такая
ревность, что она решила удивить и порадовать Гияза.
     В письменном столе  у Исламова,  она знала, лежали деньги, и Даша, взяв
их,  тут  же поехала  на  базу.  Чтобы  долго  не  объясняться,  она сказала
директору, что выходит замуж и ей хотелось бы одеть жениха помоднее...
     Вечером,  радостная, возбужденная, она заставила  Гияза  примерить  все
обновки,  счастливая  оттого, что  все подошло, понравилось и так невероятно
преобразило  ее таксиста. И когда Гияз  сказал ей  просто так, не  вкладывая
особого  смысла  в  слова:   "Ну   зачем  тебе  эти  хлопоты?"  -   Дашенька
действительно чуть  не  заплакала, у нее  заметно повлажнели  глаза, и  она,
обняв его, зашептала:
     - Гияз, милый, я хочу, чтобы ты у  меня был самый-самый, лучший-лучший.
Если  б  ты только  знал,  какое  наслаждение для женщины делать  что-то для
любимого человека: убирать  его дом, стирать  его рубашки  или  преподносить
сюрпризы, как сегодня. Ты ведь правда доволен? Но  мне кажется, что мужскому
уму такое понять не под силу,- и она рассмеялась.
     С этого дня Дашенька следила, чтобы он был одет всегда на уровне... Вот
почему в  Озерном Халияра  и  Фариду  так  восхищали его вещи, что они  даже
приняли его за "фирмача".
     Как-то в конце зимы,  месяца за три до поездки в Озерное, Гияз обедал в
чайхане  таксистов  на Чиланзаре. День был  по-весеннему теплый,  солнечный,
хотя на календаре и был февраль. На улице жарили шашлык, кипели трехведерные
самовары  на  ангренском  угле.  Таксисты  расположились  на  воздухе  -  за
столиками,  которые  сами  вынесли из  чайханы, а пришедшие пораньше  заняли
айваны. У  кого с планом  был  порядок, могли  себе  позволить задержаться в
чайхане  чуть  дольше обычного.  Здесь, считай, каждый день говорили о новых
назначениях, перемещениях. У Гияза в тот день дела были так себе, да и своих
ребят из  колонны не видел, поэтому задерживаться не собирался и  приткнулся
сбоку на айване, где  уже сидела большая компания в ожидании шашлыка. Уловив
в разговоре  знакомые фамилии, он прислушался. Разговор шел о директоре того
объединения, откуда он уволился. Люди возмущенно  говорили, что директор  за
десять тысяч отремонтировал свою новую квартиру, а внес в кассу всего тысячу
рублей,  что  в  РСУ  его  объединения  выявлены крупные  приписки,  хищения
материалов,  что  рабочие  рассказывали  народному  контролю  о  ежемесячных
поборах.  Всплыла тут  и  фамилия  секретаря райкома,  теперь  уже  бывшего,
пожелавшего когда-то  выложить  мост мрамором,  будто  других,  более важных
проблем в районе не было.
     Гияз вдруг почувствовал, что новость,  каким-то боком касавшаяся и его,
нисколько его  не волнует, словно все это было не с ним и не в  его жизни. И
вдруг Исламова пронзило открытие: уже очень давно он живет чужой жизнью!
     Чужая жизнь... Оттого, наверное,  и  нет покоя в душе. Эта мысль прочно
засела  в  голове, и, может, поэтому внешне спокойная и благополучная жизнь,
Дашенька с ее сладким вниманием стали не в радость. С этой мыслью он и уехал
в отпуск, и там, в  Озерном, тоже не находил себе покоя, все маялся вопросом
- как живу, зачем?
     Незадолго до  отпуска как-то  попал он  в  Чирчик,  промышленный  город
неподалеку от  Ташкента.  Высадив  командировочного пассажира  у  гостиницы,
порожняком  возвращался обратно.  Впереди и  сзади  него, занимая  почти всю
неширокую  дорогу,  шли  мощные  трейлеры-панелевозы,  КАМазы  с  прицепами,
груженными  длиномерной  арматурой, цементовозы с  раствором,- чувствовалась
близость большой стройки.  Гияз и сам не заметил, как невольно свернул вслед
за  вереницей  этих машин и  оказался на  стройплощадке огромного  комбината
"Капролактам",  готовившегося  к сдаче.  Конечно, об этой стройке  он  знал,
слышал.  Гияз  поставил  машину в  сторону,  чтобы  не мешала  никому  и  не
бросалась в глаза, и пошел пешком.
     Предпусковая  пора  на  стройке  самая напряженная,  но  зато  и  самая
азартная,-  близость завершения, желание увидеть свое детище  во  всей красе
придает  людям  дополнительные силы. Гияз  помнил  это. Он шел, переходя  из
корпуса в корпус, слушая обрывки разговоров, и все ему было  понятно. Он шел
как  музыкант  вдоль  классных  комнат  консерватории,  и  даже за закрытыми
дверями слышал, где и  какой инструмент сфальшивил,  из какой комнаты лилась
совершенная мелодия - такая, что он невольно замедлял шаг.
     Возле одного из корпусов, где шел монтаж технологического оборудования,
монтажники спорили  о чем-то с молоденьким прорабом.  Большой лист  чертежа,
изрядно затрепанный, они чуть ли не рвали друг у друга из рук.
     - О чем спор? - не удержался Гияз.
     Обе  стороны, видно,  приняв  его  за  начальника, в один  голос  стали
доказывать свое. Гияз глянул на чертеж, подумал и неожиданно сказал:
     - Отчасти правы обе стороны, но вот беда: на этой копии чертежа, на мой
взгляд,  вот в  этом  месте пропущен монтажный  проем.  Срочно  позвоните  в
техотдел, пусть  поднимут подлинники, только точно укажите  эти два сечения.
Такое,   к   сожалению,   бывает,  брак  в   работе  чертежниц  переходит  в
железобетонный брак из-за двух неверных карандашных линий.
     Даже  не  поблагодарив,  монтажники  тут  же  сорвались  к  прорабскому
вагончику, где, видимо, у них был телефон.
     Когда Гияз  минут через двадцать возвращался назад,  молоденький прораб
бросился к нему навстречу.
     - Спасибо.  Все точь-в-точь: пропустили чертежницы  проем, а теперь мне
долбить  перекрытие,  потеряю  день.  А  вы  случайно  не  проектант?  Сразу
догадались.
     -  Нет. Я ваш  коллега, прораб.  Не волнуйтесь, сдадите  один комбинат,
второй,-  придет и к  вам  опыт,  уверенность,  тогда научитесь  находить  в
проектах  ошибки.  А на этот брак проектного  института непременно составьте
рекламацию. Каждый должен отвечать за свою работу...
     Как и в Озерном, и  потом в поезде, Гияз вновь  мысленно прокрутил свою
жизнь  в Ташкенте до конца, без остатка: особых удач, как  ни напрягался, не
было,-  лишь  поводы для раздумий.  "Застрял на полустанке"...  Гияз  где-то
слышал такую фразу, она как нельзя лучше подходила к нынешней его жизни.

     ***
     Утром  он  позвонил в  таксопарк - выходить ему нужно  было в ночь. Это
обрадовало Гияза, он любил ночные смены: зеленый Ташкент в  ночном освещении
приобретал неповторимое лицо. Если бы он был художником, обязательно написал
бы  ночной Ташкент: зной,  на его  взгляд, притуплял ощущение формы и цвета.
Жаль, на полотне  невозможно  было  передать шелест дремавшей листвы  и  шум
арыков в  ночи. Может, оттого древние  восточные поэты  так часто  описывали
луну, спутницу ночи, и темень садов?
     Сергея Александровича  в парке  уже  не было,  видимо,  заехал  немного
раньше,  а  товарищи из колонны  работали  в других  сменах, так  что шумной
встречи, какие обычно бывают после выхода из отпуска, не получилось. Да и не
готов был к ней Исламов, мыслями он все еще  находился  там, в отчем доме, в
Озерном.
     И  выход  в  третью,  малочисленную смену, оказался  кстати.  Ощущал он
странную,  неожиданно  возникшую  вину  и  перед  новыми товарищами.  Они-то
считали его своим, надеялись, что долго  еще им идти вместе по дороге жизни.
И хоть нелегка была эта дорога, он сильно сомневался, что это его путь. Свой
среди чужих? Чужой среди своих? Поди разберись, в чем его вина, которой он и
сам не мог понять.
     Темные,  скудно  освещенные  улицы района, где  располагался таксопарк,
были безлюдными, кое-где в зажженных окнах мелькали силуэты,  ночь  и тишина
уже опустились на город.
     Неожиданно Гиязу захотелось увидеть или хотя бы услышать Дашеньку, и он
остановился  у первой  же телефонной будки. Автомат не работал, не работал и
второй, и третий... Недолго думая, он развернул машину к Чиланзару.
     Подъезжая, еще издали Исламов увидел ярко светившиеся окна ее квартиры,
единственные огни в огромном сонном доме,- она  словно ждала его. Эта  мысль
обрадовала его, и он легко взбежал на четвертый этаж.
     На звонок  ему тотчас  открыли, словно  стояли за дверью и считали  его
шаги на лестнице в притихшем доме.
     - Ты? - удивилась Дашенька. Несмотря на поздний час, она была нарядная,
с аккуратной прической.
     Гияз  растерялся, не зная, что сказать,  и по привычке машинально хотел
войти в квартиру, но Дашенька преградила ему дорогу.
     - Гияз, прости, нельзя! Я выхожу замуж. Мой жених должен сейчас прийти,
с  минуту на минуту. Я даже подумала, что это он позвонил. Извини, Гияз, что
так  вышло,  но ведь  ты  не делал мне  предложения,  даже не намекал. А  он
военный,  решительный,  сразу  предложил мне  руку  и сердце. Женщина  может
устоять перед  многими  соблазнами, но  перед предложением выйти замуж...  И
наверное,  мне  с тобою было бы  нелегко. Ты  все  пытаешься что-то  понять,
разобраться в жизни. А зачем? Живи просто, жизнь так коротка...
     Но Гияз,  хотя и смотрел на Дашеньку, уже не слышал ее торопливых слов.
Спустившись  вниз, минут пять в каком-то  оцепенении он  сидел  в  машине, и
только энергичные шаги высокого военного, с удивлением поглядевшего на такси
у подъезда, отвлекли его.  Он вдруг улыбнулся,  вспомнив шуточные  слова  из
песни своей молодости:
     Если к другому уходит невеста,
     То неизвестно, кому повезло...
     Потихоньку, стараясь  не шуметь в сонном квартале, он выехал на дорогу.
На перекрестке маячил одинокий пассажир, но Гияз проехал  мимо. Как тогда, в
Гаграх, в "Золотом руне", он вдруг ясно понял то, чем мучился все эти годы в
Ташкенте.  Какая  бы  у него  ни  была удобная, хорошо оплачиваемая  работа,
заниматься  он может только  настоящим, большим делом. Его  дело, его  место
было там, на  большой  стройке.  И  только  там он мог добиться того,  чтобы
фамилия его зазвучала столь же весомо, как у отца в Озерном.
     И еще  он  осознал,  наконец,  что  для этого  надо...  быть не  просто
трудягой,  честным  человеком, надо стать борцом. Честность-то  - она должна
быть с  кулаками,  а иначе  не переведутся силкины, не переведутся ремонтные
конторы,  подобные  той, откуда он так бесславно ретировался, не переведутся
таксопарки, укомплектованные такими  же, как он, созерцателями с дипломами в
карманах. Надо  предъявлять  требования и  добиваться  результатов  - делом,
борьбой. Решено - стройка зовет его... А столица, большой город?..
     Твой город там, где у  тебя есть дело по  душе.  Как просто  и ясно все
стало, но чтобы понять это, нужна была такая долгая дорога к отцу, к родному
дому.
     Странная    выдалась    ночь,    словно    праздничная,-    загулявших,
припозднившихся было много, но Гияз, забывший выключить зеленый огонек, ехал
мимо. И гнал, гнал машину  по улицам,  словно прощался с Ташкентом навсегда.
Уже не раз у него в кабине раздавался голос диспетчера:
     - Семнадцатый, семнадцатый, ответьте диспетчеру, где вы?
     Но Гияз молчал.
     Поблуждав по городу, Исламов свернул  на берег Анхора и  тут, распахнув
дверцу машины, залюбовался светлевшей полосой реки в бетонных берегах. Вдруг
в тишине, словно на всю набережную, зазвучал голос диспетчера:
     - Всем радиофицированным такси: всю ночь  не отвечает машина ТНС  номер
85 - 04, водитель Гияз Исламов. О нахождении машины просим срочно сообщить в
диспетчерскую четвертого таксопарка. Внимание, внимание: пропала машина...
     Сначала Гияз,  занятый  своими мыслями,  не понял, что говорят  о  нем.
Только когда запрос повторили в третий раз, он поспешно поднял трубку.
     - Таня, это семнадцатый, Исламов. Спасибо, со мной все в порядке, еду в
парк.
     И  какая-то  теплая  волна захлестнула  его:  о  нем  думали,  за  него
беспокоились. Он развернул машину и, выехав на дорогу, сразу попал в зеленую
волну.  Когда  уже  въезжал  в  таксопарк,  в  эфире  вновь  раздался  голос
диспетчера, но в нем уже не было тревоги:
     - Всем!  Всем! Всем! Машина нашлась... С Исламовым все в порядке! Все в
порядке...

     1985 год
     Малеевка, Коктебель, Дурмень


Last-modified: Wed, 28 Sep 2005 12:34:03 GMT

Оцените этот текст: