аро-Конюшенном те же знаменитые
адвокаты, умные политики в очках с бородами, известные инженеры, певцы,
музыканты, актеры с именами. Гостиная полна говором, остротами, смехом.
Студентом я засиживался тут до рассвета, а теперь в десять вечера юнкерское
тело уже не в силах преодолеть сонности; и несмотря на веселье и музыку оно
засыпает в желтом шелковом кресле. Я с трудом слышу спор знаменитого
адвоката с социалистом-инженером о проливах. Невпопад улыбаюсь актеру,
острящему о футуристах. От сонности я вижу все словно в уродливо искажающем
зеркале, во мне даже вырастает неясное раздражение против седой гривы
адвоката, безмускульных рук известного скрипача, брызжущих брильянтами
розовых ушей актрисы и всей этой желтой гостиной стиля директории. Даже
романс, вырывающийся звоном из темноты широко разъятого рта певицы, кажется
бессмыслицей и дребеденью. Среди шелковой и, в сущности, уродливой мебели, с
неестественными улыбками и движениями, певица поет о том, что мы пойдем в
лес, нарвем цветов и будем счастливы, как дети. На рябящем рисунке
желтоватого ковра я гляжу на свои солдатские сапоги, силюсь не зевнуть и,
под раздавшиеся после романса аплодисменты, на цыпочках выхожу в дальний
кабинет, где мне постелена кровать.
Наслаждаясь, я сбрасываю "лакеем" сапоги, протяжно зевая, с приятной
ломотой в спине медленно скидываю одежду, ложусь на холодноватые простыни и
накидываю теплое одеяло. Сразу же я впадаю в темно влекущее бессознанье, но
все-таки еще разбираю, что в гостиной придушенно тенор поет о том, что он
растворил окно, потому что ему стало душно невмочь и он поэтому упал на
колени; но тенор умирает. Я сплю и в сотый раз мне снится тот же юнкерский
сон, как наш курсовой офицер поздравляет меня с производством, а мы все
двадцатилетние новенькие прапорщики, в золотых погонах, в зеленых бекешах,
затянутых новыми ремнями, с новенькими наганами и шашками, толпимся на
какой-то бесконечной, снежной равнине и, обнимаясь, прощаемся друг с другом
и все куда-то расходимся по снегу с подмерзшей проламывающейся коркой.
II
Сероватый рассвет. Морозная тишина. В улицах ни души. Деревянные
тротуары заснежены. На крышах греются у труб галки. Все еще спят. А я
прапорщик 140 пехотного запасного полка иду в полк на занятия и слушаю, как
круто скрипят мои подметки по обледенелым тротуарным половицам.
Идти мне далеко, за Пензу, где в поле в бараках расквартирован полк.
Находу я думаю о том, о сем, высчитываю очередь, когда поеду с маршевой
ротой на фронт, вспоминаю, как играл Станиславский Вершинина в "Трех
сестрах", как чудесно барабанил Маше "трам-там-там", а за сценой под
сурдинку слышался марш. На Сенной площади мелькают рассветные очертания
съезжающихся базарных мужиков в раскатывающихся розвальнях. Мужики в
полушубках, чапанах, в галицах, в меховых собачьих шапках кажутся
таинственными, неподвижными тумбами; лиц не видно, торчат только
заиндевевшие куски аршинных бород.
Идя по наезженному снегу Сенной Площади, я ощущаю трогательность того
чеховского спектакля, вспоминаю и себя, студента, где-то высоко у галерки.
Площадь остается позади. Я припоминаю, как три года тому назад приехал в
Москву в университет и с Рязанского вокзала, в обнимку с чемоданом, ехал на
извозчике все чему-то улыбаясь, и никак не мог подавить эту от счастья
выходившую на губы улыбку, хоть и стеснялся, что ее заметят прохожие. В
университете, в светлооконных коридорах - гудящая толчея зеленых, черных
курток, сюртуков, пиджаков, русских рубах, великороссы, украинцы, сибиряки,
грузины, евреи, армяне. Вся Россия. И это ощущение с шестой части земли
столкнувшейся молодежи - прекрасно.
У Старого Вокзала я перехожу оснеженные рельсы, все еще полный
воспоминаниями моей Москвы. Я словно даже чувствую тишину университетского
читального зала; ощущаю и нашу гаудеамусовскую жизнь на Малой Бронной с
попойками в ночной чайной "Калоше", с вечеринками землячества; воскрешаю в
себе то чувство беззаботной приподнятости от всей этой студенческой свободы
жизни, которая кажется теперь потонувшей.
Закутанный башлыком унтер-офицер ведет мне навстречу взвод мерно мнущих
снег солдат и хрипловато командует: "Смирно!..". Отдавая честь, я говорю:
"Вольно...". Передо мной снеговая равнина, на ней ряды бараков, в них -
полк; за годы войны Пензу затопил шестидесятитысячный гарнизон и былой моей
Пензы тоже давно нет. Я отворяю дверь барака, под ноги мне вырывается пар,
крутясь низкими клубами; взводный истошно подает команду.
Шумя негнущимися подметками солдаты строятся. Это все пожилые ратники.
Я вывожу их в снежное поле и там начинаю учить стрельбе по движущимся
мишеням, рассыпаю в цепь, гоняю перебежками, заставляю окапываться,
залегать, готовлю к фронту так, как приготовлен и я. А в перерывах, когда
солдаты вольно толпятся, курят и, согреваясь, наотмашь машут крест-накрест
руками, я толкую с ними о войне и знаю, вижу, что этим бородачам-мужикам
военная служба тяжка, что думают они не о ней, а о своих деревнях,
хозяйствах, о бабах. Но этого я стараюсь как бы не замечать. Когда же во
взводной колонне мы уходим с ученья и я приказываю песню, и песенники
запевают уныло-тревожную "Вы послушайте стрелочки", не останавливая ее, я
совершаю, в сущности, служебный проступок, ибо песня эта запрещена приказом
командующего округом, как не возбуждающая воинских чувств.
Но в поле, в желтых снегах я один только и иду с ротой и я молчаливо
разрешаю песню потому, что она единственная, которую солдаты любят петь. А
любят потому, что выливают в ней свои подлинные чувства. Я же ее люблю
оттого, что слушая подхватывающие, дробные крестьянские голоса заражаюсь их
заунывным вдохновением.
"Вы послушайте, стрелочки,
Я вам песенку спою.
Я вам песенку спою,
Про службицу про свою.
Три мы года прослужили,
Ни о чем мы не тужили,
Стал четвертый наступать,
Стали думать и гадать.
Стали думать и гадать
Как бы дома побывать.
Как бы дома побывать,
Отца, матерь повидать.
Отца, матерь повидать,
С молодой женой поспать...".
За обедом в офицерском собрании все мы молоденькие офицеры всегда
говорим об одном: когда и чья уходит на фронт маршевая рота? Конечно, мы
читаем газеты, следим за Государственной Думой, волновались речью Милюкова о
"глупости или измене", статьей Маклакова о "сумасшедшем шофере", толковали
об угрожающих правительству речах Керенского и Родичева; правительство
"петербургских старичков" у нас непопулярно, но все же всех нас это уже мало
касается; мы почти уже в окопах, наши чувства только военные, мы видим
только войну; и все думаем, что Бог даст, вопреки всему Россия дойдет и до
победы.
Отъезжающий на позиции прапорщик играет на рояле и поет:
"У меня блестят погоны,
У тебя дрожит рука.
Эти пыльные вагоны
Ждут последнего звонка...".
III
И в этот вечер из полка я шел, как всегда, усталый, закутанный в
обмерзавший от дыханья башлык. Пенза вся в синей темноте; от мороза быстро
бегут редкие очертания пешеходов; от режущего ветра ломит переносицу. Зато
дома, в жарко натопленных комнатах я рад отдыху. Освещенная сквозь желтый
абажур, у темнокрасного стола в гостиной, сидит за вышиваньем мать, в ее
пальцах игла делает цветные стежки на суровом, смятом ее рукой полотне. Я
снял холодноватые сапоги, в туфлях, позевывая, шелещу длиннейшей широченной
газетой "Русское Слово".
Вдруг в передней позвонили. Разношеными валенками няня Анна Григорьевна
прошуршала к парадной двери. И вдруг чьи-то чересчур быстрые шаги, и еще
путаясь в рукавах скидываемой шинели, приятель, прапорщик Арзубьев из
передней закричал: "Потрясающее известие! В Петербурге переворот! Самая
настоящая революция!".
На полных щеках, в круглых темных глазах Арзубьева сияющая радость.
Может быть потому, что тяготили неудачи на фронте, затянувшаяся война,
немощность правительства, распутинские скандалы, но нет, нет, вовсе не
поэтому, а почему-то совсем другому и я вдруг ощутил ту же странно обжегшую
меня радость. Эту радость я увидел и в матери и даже в спервоначалу
обомлевшей няньке Анне Григорьевне.
Явно ощущая приятность, что он первый в городе узнал такую историческую
новость, Арзубьев, хоть и торопясь, но со вкусом рассказал, что его отец,
инженер Рязано-Уральской железной дороги, только сию минуту получил
телеграмму за подписью члена Государственной Думы Бубликова, что
правительство свергнуто и власть уже в руках членов комитета Государственной
Думы.
- Теперь скорая победа и конец войне! - сиял Арзубьев.
- Надо Ладыгиным сказать, - и Анна Григорьевна зашелестела валенками к
двери.
Вскоре, торопясь, вошел плоскогрудый, желтолицый присяжный поверенный
Ладыгин с круглощекой женой и застенчиво улыбающейся дочерью-курсисткой. С
ними, извиняясь и шурша длинной юбкой, пришла даже их гостья, спесивая дама
с прищуренными прохладными глазами. Арзубьев еще раз рассказал о телеграмме
Бубликова и я видел, как все обрадованно заволновались. Даже незнакомая
спесивая дама, оказавшаяся вдовой полицмейстера, проговорила:
- И я скажу поделом! Всеми этими скандалами нельзя губить страну! Уж
если Пуришкевич назвал наше правительство забывшим родину, то и поделом!
IV
А на рассвете я бежал в полк. Я, конечно, за республику, за Думу, за
Милюкова-Гучкова и за победу, которая теперь приблизилась! Перерезая
Базарную площадь с редкими, на морозе жавшимися, жалкими прохожими, пробегая
мимо мертвых домов и унылых улиц, мимо рыбных рядов, где сусеки полны
торчащей мороженой рыбой, я чувствовал захватывающее душу возбуждение и все
вокруг, казалось мне, перерождается.
Но в полку никто еще ничего не знает. В бараках тихий гул солдатских
голосов; в поле на занятия их не вывели и солдаты чувствуют, что, кажется,
произошло для них что-то важное. Но что? Не знают. Они переговариваются,
перешептываются, но как только подходят офицеры, хмуро расходятся.
В бильярдной офицерского собрания толпятся офицеры. Капитан Васильченко
с отчаянным лицом, молча, ходит из угла в угол. Молодые возбуждены, как и я.
Большинство же мнется, покашливает, словно поперхнулись. Говорят, что
командир полка заперся в кабинете, в ожидании телеграфного ответа
командующего округом на запрос: что делать? Но телеграф бездействует.
В роте я вызываю взводного Каркунова, мелкого бакалейщика до войны. По
его смеющимся глазкам я вижу, что он уже знает и ему нравится. Я беспокоюсь:
а вдруг солдаты пойдут усмирять город, усмирять революцию, если будет отдан
приказ? Каркунов пугливо глянул на дверь, заперта ли? "А кто ж их знает,
ваше благородие, народ темный, слухают, а что к чему не понимают". Но после
раздумья дружеским шепотком бросает: "Да нет, навряд ли выйдут, война
надоела, домой хотят, вот что".
Меж бараками по снегу пробегают серые шинели, нагоняют друг друга,
толпятся, о чем-то говорят, узнать бы о чем? Везде полуголоса, шепоты, все
чего-то напряженно ждут. И вдруг в роту вбегает побледневший прапорщик
Крылов: потрясающее известие: царь отрекся! Он рассказывает, что командир
полка в кабинете упал в обморок. В собрании офицеры смяты. А в бараке я не
могу даже узнать своих солдат. Со стены сорвали портрет царя, в клочья
топчат его сапогами, будто никаких царей никогда в России и не бывало.
Солдаты ругаются, приплясывают, поют, словно накатило на них веселое
сумасшествие, словно начинается всеобщее счастливое землетрясение. Еще вчера
они даже не знали это трудное для мужицких губ слово, а сейчас кричат:
"Ура, революция!!!". И я, двадцатилетний республиканец, чувствую, как
спадает моя радость, убитая совсем другой радостью солдат. Из офицеров я в
бараке один, кругом меня хаос криков. "Урррраааа!!!". "Да
здрааав-ствуеееет!!!". И крики эти будто вылетают не из глоток, а из
каких-то таких опьяняющих глубин, что того и гляди эта обезумевшая радость
перехлестнет берега и все затопит. Это радость какой-то всеобщей распутицы,
в которой тонут люди, лошади, телеги, и хоть все, может быть, и утонут, но
сегодня всем почему-то очень радостно. У солдат сразу все стало иным;
изменились лица, жесты, движения, голоса. Это другие люди. И это зрелище и
захватывающе и страшно. Это, вероятно, то мгновение, которое называет
революции великими. Может быть оно одно и есть революция, а назавтра его уже
не будет? Но сегодня все закачалось, затанцовало. Так почему же с чувством
тревоги ощущаю я взрыв этих сил? Он мне чужд. Я ему даже супротивен, ибо я
не хочу этой всеопрокидывающей, всеразрушающей, всему угрожающей стихии.
- Долой отделенных! - хохочет на нарах танцующий мордвин; он
подбрасывает к потолку сапог с взвивающейся из него ржавой портянкой;
мордвин уверен, что теперь он свободен от власти отделенного, которого вчера
еще боялся.
- Войну долой! - пронзительно летят простуженные басы и тенора из
соседнего барака. Мужики нюхом учуяли, что теперь без начальства война
повалится под откос и они уже ближе к своей земле, к избам, к бабам и их
общая радость так могуча, что ей не удержаться в бараках. Гогочущей,
мускулистой толпой полк вываливается на желтый снег, меж бараками колышится
океан шинелей. Приветствуя революцию, революционные войска маршем хотят
пройти по городу.
V
На Московской улице красные банты, красные знамена, полотнища кумача; и
откуда достали столько кровавой материи? Пензяки, без различия состояний,
все улыбаются, как на Пасху. На извозчиках, потрясая разбитыми кандалами, в
халатах, в войлочных шапочках, в казенных котах едут освобожденные из
острога уголовники. С извозчиков они что-то кричат о свободе, о народе.
Толпа криками приветствует их. Даже извозчики везут их даром; в России
теперь все будет даром! "Отречемся от старого мира!". Тюрьмы уже взломаны,
стражники бежали. В свободной стране не может быть тюрем. Теперь свобода
всем, совершенная свобода! Жизнь народа началась только сегодня, а все, что
было вчера, выброшено из народной памяти. Только с сегодня, с этого
мгновения, как бы сызнова пошла история России всеми своими полыми водами.
Это ледоход, ледолом. И чтобы это чувствовать, видеть, ощущать, стоит жить.
Освобожденный народ не нуждается в полиции и полиции нет, она бежала от
народного землетрясения. Везде песни, приветствия, давка опьяненной толпы,
обладательницы ничем теперь неограниченной свободы. Губернатор Евреинов
арестован, но беззлобно, просто выброшен, как ненужный предмет. По указу
революционного Временного Правительства власть перешла к председателю
губернской управы князю Кугушеву, хорошему знакомому и постоянному партнеру
губернатора в винт.
Невыдающийся, безобидный князь, ставший, против воли, революционной
властью, от имени революции обязан принять парад народа и войска на Соборной
Площади, где в склепе хранится гробница особочтимого у пензяков архиерея
Иннокентия. В каракулевой шапке, в пальто на кенгуровом меху князь стоит на
увитой кумачем трибуне, рядом с усатым адвокатом, своим помощником. Обоих
окружают мешковатые, милые члены управы и гласные думы. Но с трибуны будут
говорить теперь не они, их оттеснили, на кровавый кумач лезут совсем новые,
из подполья вымахнувшие ораторы.
Тощий юноша с лиловым, несвежим лицом, пропагатор Шадрин произносит
перед толпой невообразимую речь; его не интересует Пенза, отцы города, он
незанят даже Россией. Махая над толпой голодными кулачками, он кричит о
человечестве, о том, что через все окопы, через все проволочные заграждения,
через границы всех государств, эта свобода русской революции полетит ко
всем, ко всем, ко всем! Толпа гудит, рукоплещет трогательной всечеловеческой
речи Шадрина, полощет в февральском воздухе кровавыми полотнищами. Толпа
хочет того же, чего и он, вот такого же веселого и обязательного всеобщего и
радостного мирового танца.
Но революционные крики обращаются все-таки и к комиссару Временного
Правительства, к перепуганному князю Кугушеву. Толпа не видит его
испуганного лица. Неподалеку от Кугушева, у трибуны стоит седоусый бригадный
генерал Бем, начальник гарнизона, в петлице его касторовой шинели тоже есть,
хоть и небольшой, красный бант. С окраин в центр идут шестьдесят тысяч
войска, это сверхчеловеческий парад, сотрясающий воздух над Пензой; такого
парада генерал никогда еще не принимал; блесткий снег весь изранен
солдатскими сапогами.
Я иду впереди роты, слышу сзади: "Нет теперь командеров! Идем как
хотим!". Солдаты пьяны и свободой и водкой, все течет самотеком, под
давлением нечеловеческих сил.
Перед полком на коне едет наш седенький командир. На груди, рядом с
орденом св. Владимира, у полковника приколот красный бант и на побледневшем
лице старика вся необычайность его ощущений. Сквозь марш долетают пьяные
крики солдат. Оркестр играет Старо-Егерский марш. Конь полковника танцует,
выбрасывая серый хвост; это спокойный конь, но по службе он знает, что под
марш надо всегда чуть-чуть играть и шалить.
Перед нашей ротой идет. верткий ефрейтор с портретом великого князя
Николая Николаевича. В бараке, только что вырвавшись из карцера и поэтому
опоздав к самому началу революции, ефрейтор долго не знал, что б ему
сделать; он папахой сбил икону, ударил ее ногой, отшвырнув под нары, орал о
"Гришке и Сашке", топтал обрывки уже растоптанного портрета царя, но вдруг
увидав великого князя, подпрыгнул, сорвал портрет и теперь, заломив
вязанковую папаху, идет с этим портретом перед ротой. Ефрейтор обязательно
желает театральности, он крепко заложил за воротник, он покачивается, месит
снег пьяными ногами и с кому-то угрожающим лицом, то и Дело, сипло
вскрикивает:
"Дддда здддррравствует Ррррадзянка!".
Трубачи устали. На морозе пристывают к трубам губы. Как только
обрывается марш, сразу же шелестят по снегу тысячи солдатских сапог.
Отдохнув, трубачи ударили снова, раздувают щеки маршем "Москва". Под эту
плавкую русскую мелодию, по этому снегу с алеющими кровью бантами, ноги сами
подламываются, сами идут; солдаты подтягивают: "Масква, Масква златые
главы!" и шелестят их сапоги.
- Братцы, долой войну! - кричат высыпавшие из мастерских, замасленные
железнодорожные рабочие. - Долой! - ревут ответно солдаты. Под бледным
полковником боченится от этих криков конь. На Московской мы столкнулись с
желтыми бескозырками драгунского полка, едущего под полувальс, под полумарш.
И пока стоим, пропуская конницу, в строй вбегают пьяные от счастья
интеллигенты в пальто с каракулевыми воротниками, жмут солдатам и офицерам
руки, кричат:
"Да здравствует армия! Да здравствуют офицеры!"; ревом "ура" солдаты
отвечают и им.
Под это немолчно стонущее "ура" мы подходим к Соборной Площади.
Головная колонна с командиром на коне поровнялась уже с трибуной комиссара
Временного Правительства. Изредка князь Кугушев помахивает каракулевой
шапкой в знак приветствия. С странно сведенным лицом стоит и генерал Бем,
держа под козырек. Его белую перчатку я вижу на кровавых полотнищах кумача.
А вокруг взлетают папахи, гремят марши, туши. Вместо губернатора с балкона
губернаторского дома взвизгивают его несколько горничных: "Урра, да
здравствует революция!".
Но вдруг все прорезали сиплые выкрики: "Бема бьют!". И все кинулись к
трибуне комиссара, а с тротуара, ничего не поняв, дамы машут сумочками,
платками, кричат: "Ура!". Я и прапорщик Быстров сдерживаем наших солдат. Я
кричу: "В строй!"; я остервенел, я лезу на солдат, я знаю, что если сейчас
мы их не сдержим, они, может быть, разнесут все.
- Музыка, музыка! - странно кричит командир полка. Это он хочет хоть
музыкой увести бесстройную разламывающуюся полковую колонну. Гулко бухнул
большой барабан, но с разных сторон мешаются с музыкой те же хриплые крики:
"бьют, бьют!".
В воротах какого-то дома мы, пять прапорщиков, не впускаем наседающую
на нас толпу. Сзади на снегу валяется голый, пятнистый от кровоподтеков,
растоптанный солдатскими сапогами труп полного человека и в этом трупе,
странно раскинувшем руки и ноги, есть что-то совершенно несообразное с
только что виденным командиром бригады и начальником гарнизона.
- Товарищи! Где же свобода?! Товарииииищщ-щиии! Это же позор революции!
- надрывается ломкий, умоляющий юношеский голос прапорщика Быстрова. Я
уперся кулаком в грудь лезущему на меня солдату, его глаза бессмысленно
остеклянели, ряд желтых, словно собачьих, зубов ощерился, изо рта тянет
самогоном. "Да, что ты осатанел, чорт!", кричу я. А солдат только
разгоряченной дышит, прет, давит, он только и видит что валяющийся сзади
меня окровавленный труп. С площади долетает марш, это командир все еще хочет
увести солдат музыкой.
И вдруг из-под солдата на меня вывернулся розовенький гимназистик с
голубыми кантами эвакуированной из Польши гимназии; ему жарко от давки, но
даже среди одичалых солдатских лиц, это хорошенькое лицо ошеломляет меня
своей искаженностью. Мальчик бьет локтями, протискивается. "Пустите!" с
визгом кричит кудрявенький, хорошенький буржуазный херувимчик.
Упав, я еле выпростался из-под сбивших меня тел; они прорвались; я
только вижу их бегущие к трупу подметки с налипшим на них снегом и меж серых
шинелей маленькую, черненькую, гимназическую, опережающую всех. Возле трупа,
размахивая, как мясом, вырванным куском красной генеральской подкладки,
хохочет бородатый солдат. "Вот она увольнительная записка-то!". И теребя
полуоторванную руку трупа, двое солдат перочинными ножами срезают с
генеральского пальца затекшее обручальное кольцо.
А революционные шествия мимо князя Кугушева все идут, там все кричат,
"ура" и играет музыка. И только в сумерках солдаты и народ расходятся с
площади кто куда хочет.
В темноте Пензы вздрогнули фонари и погасли. В этих завываниях ветра их
некому зажечь. Горожане крепче запираются на замки, засовы, крючки, боятся
грабежей. Но это совершенно напрасно, восставший народ благодушен. В снежной
тьме все тонет в песнях, в лузганьи семячек. На базаре кабатчики попытались
запереть трактиры, потому что солдаты не хотят платить за водку, но солдаты
не дали запереть, хватит, поплатили и задарма пьют за здоровье Революции
Ивановны.
Этим то и хороша февральская свобода, что она полная свобода! В ней
осуществлена совершетейшал свобода человека!
Посередь снежной улицы, в темноте, мимо нашего дома идут солдатские
толпы; сквозь нежно-лапчатую ткань морозного окна видно, как, качаясь, идут
в обнимку, в шинелях нараспашку и все поют в разнобой, с жгучим
удовольствием. А у нас в комнате, указывая на них, присяжный поверенный
Ладыгин, в молодости за дело народа знававший каземат Шлиссельбурга, говорит
с отвращением:
- Теперь мы все в их руках, - и помолчав, добавляет с какой-то трещиной
боли в голосе, - ухнула Россия... там, - указывает он куда-то, вероятно, на
Петербург, - все упустили... а теперь уж не подхватишь... все пропало...
VI
В неурочное время в сторожком мраке пустой Никольской церкви, у иконы
Богородицы, в высоких, серебряных, закапанных воском подсвечниках горят
желтые свечи. В церкви нас двое: мать и я. Дряхлый отец Никодим в
зеленоватой епитрахили служит напутственный молебен; в церкви пахнет и
ладаном и какой-то милой затхлостью. Я уезжаю с маршевым батальоном на
юго-западный фронт, где началось наступление русской армии.
В чем-то легком, черно-кружевном, на коленях перед сурово темнеющей
Богородицей молится мать; в ее моляще поднятых на икону карих, сияющих
глазах дрожат слезы, губы осиливая рыдания шепчут; крепко вжимая крестное
знаменье в лоб, в плечи, мать невольно смежает веки и вдруг, не в силах
сдержаться, рыдает. От старческого голоса отца Никодима, читающего
Евангелие, от музыкально-меркнущей темноты, мать плачет все безудержней. И
после молебна мне с трудом удается настоять, чтобы она не ехала провожать
меня еще и на вокзал.
Маршевый батальон выстроен на площади с оркестром музыки впереди. Я
член полкового комитета, говорю солдатам краткую речь о начатом наступлении.
Я говорю искренно, но мне мешает говорить то, что я все-таки понимаю, что
"разумная дисциплина" и "свободная армия" это нечто вроде балета хромых и
оперы немых. Солдаты стоят недовольные, изредка, как бы из вежливости,
откашливаются. Маршевые роты не доходят до фронта, с дороги разбегаются по
домам, до того не хочется им войны, до того не терпится им дорваться теперь
уж не только до своей, но и до чужой, помещичьей земли.
После отслуженного на ветру молебна архиерей Владимир, блеща черными
лаковыми глазами, дает нам всем приложиться к прохладе золотого креста и
приятно кропит обнаженные головы мокрой метелкой.
Команда: "Становись!". И вот оно первое движение к окопам: погрузка в
вагоны. Ах, как хорошо идти под музыку этого легкого веселого марша, под нее
бы и умереть пустяки. У вокзала раздается отчетливый шум снятых к ноге
винтовок и солдаты давкой врываются на перрон. Возле длинного красного
эшелона стоят матери, отцы, сестры, дети. Матери все пытаются еще хоть раз
обнять сыновей. А в теплушках с взвизгами затереренькала гармонья: "Наверх
вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает!".
У головы поезда горнист играет сигнал к посадке. От этих тревожных
звуков даже крепившиеся женщины заплакали. А в вагоне все разухабистой, все
хулиганистей наяривает ливенка. В ответ горнисту свистит паровоз. И эшелон
медленно и плавно поплыл от пензенского вокзала. Крича что-то безумное,
вырываясь из рук дочерей, мать прапорщика Быстрова, протянув к нему руки,
бежит за поездом.
А поезд дымит, ускоряет ход, поезду ее не жалко. Она упала, ее
поднимают какие-то темные люди. В поезде с звоночками перебирает гармонья;
солдаты поют: "вышли мы все из народа, дети семьи трудовой". У окна вагона
Быстров стоит с затуманенными глазами. На верхней полке весельчак прапорщик
Кирилл Ивановский, задрав вверх ошпоренную ногу, напевает: "Завтра может в
эту пору нас на ружьях понесут...". А внизу между лавок, сидя на фибровом
чемодане, похохатывает банкомет поручик Нижегородцев, тасуя карты, уже
начиная "железку".
Река Сура, красный мост, мужской монастырь, холмистая зелень часовни
Живоносная Источница (откуда, по преданию, при осаде Пензы кумыками, из
городских ворот вынесся Светлый Всадник, обративший в бегство кумыкского
Аюку-хана), театр, белый собор, все мелькнуло и моя Пенза уходит на
повороте; только с железно-дорожной насыпи метнулась худая стреноженная
лошадь и уродливо запрыгала по лугу, трепыхая гривой. Паровоз протяжно
свистит. "Прощай, моя Пенза, прощай все, что я в тебе так любил!".
VII
Эта в желтых обрывистых берегах река называется Днестр. Земля эта -
Буковина. А чужой поселок, куда мы ночью входили со звоном сцепляющихся
штыков, называется Залещики. Квартирьеры отвели мне ночлег в заваленной
барахлом еврейской халупе; перепуганная кудрявая еврейка умоляет уйти,
поискать другую квартиру, у нее болен муж, много детей, много вещей. В зоне
военных действий ее ломаные шкафы, комоды, шифоньерки, продавленные
чемоданы, бронзовые шандалы и кенкеты кажутся мне какими-то потусторонними
предметами. Но куда ж деваться в темноте неизвестной ночи? И я успокаиваю
хозяйку, что на утро мы уходим дальше на фронт.
Но на утро у Днестра, в солнечном местечке Залещики, солдаты
замитинговали. Мы довезли из Пензы только половину батальона, другая
повыпрыгивала на станциях в темноте ночей. Но вот и привезенные,
почувствовав, что потянуло сыростью окопов, боями, смертной тоской, сошлись
на митинг в местном театре и отказываются идти дальше.
Контуженный, бессильный капитан Грач, командир батальона, уговаривает
солдат подчиниться приказу, выступить, спасать начатое наступление. Но на
сцену театра выбежал загорелый солдат, в шинели внакидку, с космами
выбившихся волос, с затравленными глазами и ременным поясом почему-то на
шее. Этот солдат-кликуша закричал:
- Вот ты говоришь о Расее и мы, конешно, с тобой силидарны, а говоришь
ты се-таки неправильно! И вот я спросю тебя по-своему, пачему ты затростил
об ей, о Расее?! У тебя фабрики, да заводы, да именья, вот у тебя и Расея,
ты и голосишь, чтоб воевать. А у меня, к примеру, где они мои именьи-то?
Где?! - с остервененьем закричал солдат. - Кады они у меня были?! У меня и
земли-то всей, что вот под ногтями... вот она моя Расея! Да чем я ей, Расее,
виноват, раз я всю жизнь на господов работал, раз у меня в ей ничего не
имеется! А по-нашему, по-неученому, раз слободно для всех, то кому надо,
поди да воюй, а меня не трожь, повоевали и будя!
- Довольно обдуряли нашего брата... замудровали... - зашумели солдаты.
Грач беспомощно смотрит на офицеров. Просит выступить меня. Но что я
скажу? Ведь кликуша-солдат в чем-то и прав? Конечно, для меня дело не в
именьи "оплаканном" еще в отрочестве. У меня есть за что идти, у меня есть
Россия. А у них? Это страшно сказать, но я знаю, что у них нет ничего.
Стиснутый толпой, я лезу на сцену и, отвечая "предыдущему оратору", начинаю
речь о том, что Россия такая же родина моя, как и его, но я, конечно, знаю
всю лживость и неподлинность таких уверений.
- Ты сперва землю отдай, а тады на хронт! - кричит солдат с черной
развороченной бородищей.
Я понимаю, что веревка, на которой триста лет водили русскую армию,
сгнила, что петровскую палку в Петербурге кто-то выронил. И все же я, свыше
меры взволнованный двадцатилетний прапорщик, кричу, уговаривая солдат идти
на смерть и без веревки и без палки.
Закрывшись загорелой рукой, в первом ряду плачет боевой пулеметчик,
подпоручик Кислов. А я все кричу, все уговариваю землей, свободой, легендой
о России. За мной выступают такие же прапорщики-студенты, Дукат, Ягодин. И,
наконец, двадцатилетние мальчики, в театре Залещиков, мы совершаем чудо. Мы
осиливаем солдат: без палки, без дисциплины они соглашаются идти умирать с
остатками развеянного чувства о родной стороне. Конечно, я знаю всю
хрупкость этой нашей победы, ибо с первого пензенского дня революции
чувствую всю неминуемость еще неясной, но надвигающейся гибели.
Но сегодня на площади Залещиков уже играет военный оркестр. Нам
приказано влиться в 117-ю пехотную дивизию, находящуюся в боях. У солдат в
подсумках полный комплект боевых патронов, а под рубахой нательный крест иль
медный образок, у каждого холодит на груди жестяной личный знак с нумерком,
чтобы по нем опознать убитого. У меня - надетая матерью ладанка с
молитвой-псалмом, из прекрасных слов которого я запомнил: "...перьями своими
осенит тебя и под крыльями его будешь безопасен; щит и огражденье - истина
его; не убоишься ужасов в ночи, стрелы летящей днем, язвы ходящей во мраке,
заразы опустошающей в полдень; падут подле тебя тысяча и десять тысяч
одесную тебя, но к тебе не приблизятся, ибо ангелам своим заповедую о тебе -
охранять тебя на всех путях твоих; на руках понесут тебя, да не преткнешься
о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь; попирать льва и
дракона будешь...".
Под Преображенский марш двинулась голова колонны.
Подтрунивая над моей любовью к маршам, друг прапорщик Кирилл
Ивановский, улыбаясь, подмигивает:
- Но каждый марш звучит печально, в нем что-то уходит и вот, быть
может, ушло бесповоротно.
- В маршах всегда есть движенье, они на сухожилья, на кожу, на мускулы
действуют, в марше - физиологическое удовольствие, к тому ж на ходу только и
думается по-настоящему, - отвечаю я.
В окне халупы я вижу довольное лицо освободившейся от постояльцев
еврейки. В душащих облаках поднимаемой нами пыли мы проходим мимо обрывистых
берегов желтого Днестра и выходим на шоссе, за годы войны истоптанное и
избитое солдатскими сапогами и подковами конницы.
VIII
Над нами высокое беспощадное небо с нестерпимым жидкорасплавленным
солнцем. Вороты рубах расстегнуты, лица матовы-пыльны, на губах соль, пот,
песок, и нет краю этому ползущему галицийскому шоссе с копошащимися на нем
игрушками-солдатиками, конями, орудиями, передками, зарядными ящиками,
обозными повозками, двуколками, верховыми, мотоциклетами. Все движется
сплошной лавой, конница, пехота, артиллерия; движенье то и дело
закупоривается живой пробкой; с треском сцепляются колеса орудий, друг на
друга наезжают упряжки; над шоссе повисла матерная брань ездовых, храпят под
хлещущими нагайками, бьются лошади. А надо всем темным облаком поднимается
пыль, и под сумасшедшим солнцем мы задыхаемся в этой пылающей пыли. Губы
ссохлись, пересмякли; усталость, голод, жажда; на остановках люди мгновенно
засыпают тут же в пыли, в канавах, у дороги, но это не сон, это тяжкое
забытье. На деревенских улицах у одиноких колодцев солдаты сгруживаются
пить, сюда же с ведрами бегут кавалеристы поить лошадей; но на походе от
питья только тяжелее.
Сколько дней мы идем? То ночуем в развороченных гранатами халупах, то
на дворах под нежно шелестящими ветлами. В походном снаряжении люди спят в
странных вывернутых позах; если б они не вскрикивали, не стонали во сне,
можно было бы подумать, что это забытые на дороге трупы. А то мы идем ночь
напролет под звездами и задремываем на ходу, в усталости не разбирая, сон ли
это, явь ли, и все движемся вперед, ступая отяжелевшими ногами в темноте
черного ночного шоссе. И чем глубже мы вклиняемся в Галицию, тем шоссе
взволнованней и бесповоротней втягивает нас в то дикое пространство, где нет
уже ничего, кроме войны.
Левый сапог трет, я плохо подвернул портянку, но переобуться боюсь,
отстану. "Ну, вот, это и есть война", прицапывая по шоссе, думаю я, "все это
оказывается совсем просто, еще переход и за Коломыей мы "войдем в
соприкосновение с противником", как обычно пишется в военных реляциях. Как
мы войдем, я еще не совсем себе представляю, но это там будет видно. Сейчас
в Пензе, Тифлисе, Омске, Архангельске люди читают в газетах о юго-западном
фронте, как когда-то читал и я, и этот юго-западный фронт представляется им
в виде какой-то идеальной военной линии. На самом деле, это мы, копошащиеся
игрушки-солдатики, лошади, пушки; мне кажется, что в нас есть даже какая-то
беспомощность; из Пензы все казалось гораздо величественнее.
Мы оставляем за собой виднеющиеся ломанные изгибы старых русских
окопов; проходим мимо обращенных к ним бывших австрийских; в канаве валяется
уйма какого-то снаряжения.
- Эй, где теперь 117 дивизия?! - кричит Кирилл Ивановский скачущему по
полю казаку-ординарцу.
- А хрен е знает, - чуть приостановился и поскакал дальше казак.
У кого ни пытаемся узнать местонахождение 117-й дивизии, никто не
знает: в боях. И мы наобум движемся по этому живому шоссе к Коломые.
На вытянувшем шею и просительно ржущем жеребце, по полю, рысью обгоняет
общее движение обозов бородатый полковник, вероятно, отец большой семьи,
оставшейся где-то в Калуге. В вооруженной давке люди злы, оттого, что не
знают почему они идут, оттого, что никто идти не хочет, и все все-таки идут
под мученьем ослепительного солнца, от которого некуда скрыться, от
которого, того гляди, лопнет перекалившийся череп. Лошади, люди, пулеметы,
орудия, зарядные ящики, патронные двуколки, мотоциклеты, все смешалось
гремящим хаосом в этом неуправляемом движении, но я знаю, что в какой-то
будущий момент, вся эта живая масса рассыпется и под солнцем начнет
переезжать, перебегать, выбирать позиции, откроет огонь и тогда представится
в виде совершенного порядка, в котором проявится сила, управляющая хаосом
войны.
Ночью, на опустелом дворе брошенной хаты, я, засыпая, слышу, как,
умащиваясь рядом со мной, прапорщик Мещеряков говорит:
- Знаете, Гуль, что на войне для меня страшнее всего? Что такая масса
людей, такие чудовищные силы заняты ведь совершенно непроизводительным
трудом.
Я смертельно хочу спать, не вслушиваюсь, не понимаю, что говорит
Мещеряков.
- Вы, Мещеряков, экономист? - слышу голос Ивановского.
- Экономист..., а что?
- Сразу видно.
Мещеряков что-то отвечает, а я, подложив под голову скатку-шинель,
сладостно проваливаюсь в бездонную тьму. С тревожного военного неба глядят
большие галицийские звезды всегдашнего кантовского неба, но они кажутся мне
колеблющимися, плывущими, как множество огней летящих аэропланов.
IX
- Эй, крупа, сторонись, орудия едет! - кричит загорелый артиллерист,
сидя раскорякой на коренастой пушке.
На шоссе под Коломыей общее столпотворение дошло до отчаяния. Теперь уж
все движется хаосом в двух направлениях: отступая и наступая. Нам навстречу
по смятому кукурузному полю лавой промчалась конница. Какие-то растерзанные,
до последнего усталые, только что вышедшие из боя, как из чортова пекла,
пехотные части идут прямо по полям, и колеблется на солнце неровная щетка их
сверкающих штыков.
- Куда идете? - Какой части? - 117-я дивизия не знаете где?
- А... ее знает, твою 117-ю, - сплевывает на сторону солдат,
запыленный, белозубый, как негр.
- Ты поди, посмотри там, под Коломыей, где какая дивизия, - смеется
другой, отставший, хромающий, без пояса, без фуражки.
Обветренный, красноносый от опалившего его солнца, Ивановский,
приостановившись и указывая рукой в воздух, говорит:
- Слышишь артиллерию?
Доносятся мягкие вздохи, словно пушкинская сказочная голова из "Руслана
и Людмилы" надувает щеки и с шумом выпускает из них воздух.
- Эй, не отставай, не отставай, слабосильная команда! - подтягивает
отстающих здоровяк, прапорщик Дукат. Солдаты порастерли ноги, ослабели; а
навстречу, разрывая нас, все идет, грохочет отступающая артиллерия с
сидящими на пушках запыленными артиллеристами, с засыпающими, склонясь к
конским шеям, ездовыми. Сотрясая землю, в карьер, по полю промчалось
несколько орудий, в упряжках стелятся взмыленные кони, с звоном металла
унося пушки; бесстройными толпами, повеся головы, движется пехота; ординарцы
на мотоциклах, квакая лягушкой, прорываются с донесениями.
В этом предсмертном хаосе, во всеобщем усталом ожиданьи боя, все
побеждает саженная матерщина, злобно несущаяся над движением армии. Но и
здесь, пересиливая все, вдруг какой-нибудь весельчак, глядя на нас, идущих в
Коломые, заорет истерическим голосом:
- Эй, торопись, торопись, браток, а то не успеешь австрийских лепешек
поесть! Их там задарма раздают!
- Дорогу кавалерии, - покрикивает богатырский красавец ротмистр на
белоногом походном гунтере, продираясь сквозь поднятую пехотой пылищу.
Близость огня чувствуется во всем, в усталости ругающихся людей, в
выражении лиц, в оттуда, с полей сражений, словно из доменных печей тянущем
зное, в котором плавится все: тела, воля, отчаяние, мужество, трусость,
храбрость, безразличие. Сейчас солдаты уже не замитингуют, они уже на театре
войны, уж захвачены в эту чортову воронку, крутящуюся с все ускоряющейся
стремительностью; пусть в зное, в пыли, в голоде, но теперь они пойдут в бой
так, как мы им прикажем, и как прикажут нам.
Идя краем шоссе, в массе тяжело дышащих, потных людей и коней,
толкающих мокрыми пенистыми мордами в спину, я чувствую, что какая-то
необъяснимая сила навсегда увела меня от университета, именья, Пензы,
Москвы, от книг, журналов, от всех тех чувств, которые были. Тут все другое
и все не то. Тут мы все словно нагишом, наши чувства сильны, голы и просты:
усталость, храбрость, голод, трусость, смелость, сон, страх. Мы дышим
воздухом чужой страны, спим в опустелых домах, в сутки едим консервную банку
мяса на троих, немного сухарей, немного воды, а проходим по сорок верст. Мы,
конечно, не думаем о многом и в начитанности отстанем от тех, невоюющих,
оставшихся в тылу, но зато каждые день и но