волнение, что схватил Петра Семеновича за руку:
     - Ой! Везут... везут голубчика нашего...
     - Да, уж не воротите, - угрюмо сказал Петр Семенович.
     Василий Иванович жадно,  во все глаза,  впился в дорогой ему гроб. Он и
не чувствовал, как слезы лились у него по щекам и капали на землю.
     Когда гроб опустили в  могилу и по крышке глухо застучала земля,  когда
все, отдав последний долг усопшему, уже собирались надеть шапки и разойтись,
- вдруг  выступил Долба и,  напрягая себя,  поборов робость,  начал говорить
речь. Это было так неожиданно, что смятенье разлилось по лицам слушающих.
     - Бестактно,  -  прошептал сердито на  ухо Карташеву Семенов.  Карташев
только плечами пожал.
     Приходилось  всем  волей-неволей  слушать.   Долба  начал  гладко,   но
витиевато на тему об авторитете. Все слушали молча, потупив головы, и всякий
думал  свою  неприятную думу,  мысленно посылая  ко  всем  чертям  Долбу  за
неудачную  выдумку.  Долба  начинал  сам  чувствовать это,  торопился,  стал
обрываться и,  в  сущности ничего не  сказав,  упавшим голосом кончил:  "Мир
тебе, дорогой товарищ".
     - Аминь, - хрипло отозвался Корнев.
     - Аминь, - облегченно повторило несколько голосов.
     Только что отошел Долба -  у могилы вдруг появился расстроенный Василий
Иванович.  Он  стоял и  напряженно смотрел своими голубыми детскими глазами,
дрожал, и слезы градом лились по его щекам.
     - Умер?! - с тоской, всхлипывая, говорил он. - Диоген умер...
     Слезы опять остановили его.
     - Диоген... солнце закрыли... в могиле... в могиле...
     Василий  Иванович все  напряженнее всматривался,  и  все  сильнее слезы
лились по его щекам.  Он так и застыл в своей позе, мигая глазами. Казалось,
он сам забыл,  о чем начал, что хотел сказать. Кто-то поклонился ему и пошел
прочь. Один за другим все кланялись и уходили.
     - Водкой бы не спаивали этого Диогена, - проворчал сквозь зубы Семенов,
шагая рядом с Карташевым.
     Когда  никого  больше  не  осталось,  к  Василию Ивановичу подошел Петр
Семенович и дернул его за рукав.
     - Ну, чего еще? - угрюмо оборвал он его.
     - Ушли?! - спросил Василий Иванович. - Все ушли?!
     - Ну, идем, - свирепо потянул его за собой Петр Иванович.
     - Куда идем?! Петр Семенович, водки надо...
     - Нет денег...
     - Нет?!
     И  Василий Иванович скорчил такую отчаянную физиономию,  точно это было
верхом человеческого страдания.
     - Петр Семенович, я достану!
     Василий  Иванович опрометью бросился к  кладбищенским воротам и  нагнал
толпу расходившихся. Он быстро окинул всех и подошел к Горенко.
     - Дайте, пожалуйста, двадцать копеек, - с отчаянием обратился он к ней.
     Горенко  быстро  сунула  руку  в  карман,  достала  рублевую бумажку  и
торопливо передала ее  Василию Ивановичу.  Прежде чем  она  успела подумать,
Василий Иванович поймал ее руку, поцеловал и, счастливый, бросился назад.
     - Это  бывший  учитель,  -  сообщил какой-то  пожилой господин.  -  Его
заподозрил инспектор в воровстве машины,  которую,  как оказалось потом, сын
же инспектора и украл... Все знали об этом...
     Общество молча, потупившись, спешило разбрестись кто куда.
     История  на  кладбище  в  преувеличенном  виде  разнеслась  по  городу:
гимназисты говорили возмутительные речи,  учителя тоже,  тут  же  и  бродяги
какие-то.  Ужас и  сознанье,  что  так не  может и  не  должно продолжаться,
охватывали всех и напряженно искали выхода.
     Гроза  разразилась в  лице  нового генерал-губернатора.  Он  неожиданно
приехал в  гимназию и  потребовал сбора  всех  в  актовой зале.  Уроки  были
прекращены,  и  все,  и учителя и ученики,  застегиваясь на ходу,  спешили в
указанное место.
     Генерал  стоял  у  дверей  и  грозно  встречал каждого своими  твердыми
глазами.
     Когда собрались все, он дал отрывочное распоряжение:
     - Молебен!
     Явился священник и регент. Певчие вышли вперед.
     Молебен начался.
     - Все петь! - повернулся на мгновение к ученикам генерал.
     В  задних рядах и не слыхали этого приказания.  Передние затянули кто в
лес, кто по дрова.
     Генерал  побагровел  и,  едва  дождавшись конца  молебна,  обратился  с
громовой речью ко всем присутствующим.
     - Я вас научу,  мальчишки!  -  неслись его раскаты по зале.  - Разврат,
пьянство,   курение  табаку   по   улицам!   Распущенность!   На   кладбищах
демонстрации.  Гимназию разгоню!  Камня на камне не оставлю!  В  бараний рог
согну!  Крамольники! Бунтовщики! Посягатели на государственную безопасность!
Петь не желают. Вы за чем смотрите? Вы для чего поставлены?!
     Директор,  бледный,  растерянно смотрел на  генерала,  вытянув руки  по
швам.
     - Я вам...
     - Молчать!  Я  научу вас служить присяге и  чести!  Кто говорил речь на
кладбище?
     Среди гробовой тишины Долба медленно,  боком, бледный, стал пробираться
вперед.
     - Ты?!
     У Долбы рябнуло в глазах.
     - Я, - беззвучно раздалось по зале.
     - Из дворян?
     - Из крестьян.
     - Так вот зачем тебе дается образование,  неблагодарный?!  Вон! Выгнать
его сейчас же...
     - Сейчас состоится определение педагогического совета.
     - Там совет советом, но по моему приказанию.
     - Слушаю-с, ваше превосходительство.
     Генерал  встретился глазами с  Карташевым и  молча  протянул ему  через
чью-то  голову руку.  Карташев пожал руку и,  покраснев,  упорно стал что-то
обдумывать.
     Когда учеников распустили по  классам,  Карташев решился и,  собрав все
свое мужество, бросился в переднюю, где одевался генерал.
     - Борис Платонович,  - умоляющим голосом произнес он и отвел генерала в
сторону.
     - Что, голубчик? - ласково спросил генерал:
     - Ради бога...  не губите... - голос Карташева обрывался, - Долбу... Он
ничего  не   сказал  предосудительного...   Я   был   там...   вышла  только
бестактность...  это  добрый,  простой человек...  у  него не  было никакого
умысла...
     Генерал в раздумье наклонил голову.
     - Вы ручаетесь?
     - Я ручаюсь своей жизнью.
     - Позвать ко мне... этого Долбу.
     Долбу привели.
     - Вы  мне даете честное слово,  что больше никогда ни  в  чем не будете
замешаны?
     - Даю, - ответил Долба.
     - Оставить его, но подвергнуть дисциплинарному взысканию... Благодарите
ваших товарищей.
     Долго ломало начальство голову,  какому взысканию подвергнуть Долбу,  и
наконец решили: сделать ему официальный выговор.
     По распоряжению полиции обоих -  и Петра Семеновича и Василия Ивановича
- выслали из города.
     Рыльский вскоре уехал за границу.  Компания на прощанье снялась вместе.
Разыскали у Вервицкого старый портрет Беренди. В длинных волосах, в какой-то
кокетливой позе,  философ с  длинными ногами  сидел  в  кресле  и  загадочно
смотрел в публику.
     Строгости в  гимназии  усилились.  Ученикам  заведены  были  билеты,  в
которых точно обозначено было, что допускалось и чего нет.
     Новый  инспектор,  вежливый и  ехидный,  мучил  своих  жертв и,  поймав
ученика с  расстегнутой пуговицей,  пилил его и доказывал,  что его пуговица
тесно связана с  его безнравственностью.  Ученики пятого класса,  с ухарским
видом,  запрятав в рукав закуренные папиросы, ходили по коридору и за спиной
инспектора, затягиваясь, глотали дым. Это считалось верхом удали и шика.
     Позже  семи  часов  ученики не  смели показываться на  улице.  За  этим
следили  педеля,  большею частью  из  отставных унтер-офицеров.  Они  ловили
учеников и отбирали у них билеты. Иногда ученики откупались от них деньгами,
иногда  вынимали из  кармана какую-нибудь стклянку,  говоря озабоченно:  "Из
аптеки - мать больна..." - и спешили без оглядки от педеля.
     Иногда и  классные наставники,  в  ожидании вакансии,  начинали с  роли
педелей.
     Всем генералам гимназисты должны были кланяться,  но  непредупрежденные
генералы  только  с  удивлением провожали глазами  маленького,  нагруженного
своим  ранцем гимназистика в  длиннополой шинели,  когда  тот  усердно вдруг
стаскивал свою шапку.


     Неручев баллотировался в кандидаты предводителя и получил больше своего
товарища шаров.  По  правилам,  предводителем утверждался получивший большее
количество шаров.
     Обыкновенно в  таких случаях вперед уславливаются,  и заранее несколько
дворян решают кандидату положить налево,  чтобы не вышло недоразумения. Пять
друзей Неручева и  взялись положить ему налево,  а  положили направо.  Прием
простой, давший победу Неручеву. Самого Неручева и след простыл на этот день
в  собрании.  Потолковали,  покричали,  а  Неручева все-таки согласно закону
утвердили. Его приятели, как виноватые школьники, которым благополучно сошла
их  проделка,  только  весело  трясли  своими  удалыми головами.  Глава  их,
высокий, в расстегнутом сюртуке, средних лет дворянин, крепко стоял на своих
расставленных ногах, в упор насмешливо смотрел на шептавшиеся кучки дворян и
готов был на всякий скандал:  в морду так в морду,  на дуэль так на дуэль. С
нахалом связываться ни у  кого охоты не было.  К Неручеву примкнули те,  для
кого успех оправдывает положительно все. Эти с какой-то завистью говорили:
     - Все-таки, что ни говори, ловкач!
     - Ну,  держи ухо востро теперь, - трепал по плечу Неручева в его номере
Овсеев,   его  старый  приятель  и  сосед,   чистенький,  в  золотых  очках,
причесанный и  приглаженный господин.  -  Как бы  тебе на  следующих выборах
свинью не подпустили... Жох народ... Тоже пальца в рот не клади!
     - А  этого  не  хочешь,   -   быстро  показал  ему  кукиш  Неручев,   -
мелкопоместные-то мои?! Наряжу их во фраки - и марш...
     Господин в золотых очках долго с восторгом смотрел в глаза Неручеву.
     - Ну, и ловок! Не пропадешь!
     Неручев только пренебрежительно вздернул головой.
     К  удивлению всех,  Неручев повел земское собрание вовсе не  так плохо,
как это могло казаться.  Вокруг него очень быстро собралась довольно дружная
и сплоченная партия: в руки этой партии попало все хозяйство уезда. Говорили
много,  но нигде, ни в одном уезде все не шло так гладко и тихо, как пошло у
Неручева. Его бранили и ругали, но и враги признавали:
     - Что и говорить, талант!
     Неручев сделал  официальное предложение Зинаиде Николаевне,  и  свадьба
была назначена летом в деревне.
     - Охота  твоей  сестре за  такую  сволочь выходить замуж?  -  спрашивал
Корнев Карташева.
     - Ты меня что ж спрашиваешь? Ее спроси... - пожимал плечами Карташев.


     Таня  в  один  прекрасный день  повалилась в  ноги  Аглаиде Васильевне,
призналась в своей беременности и открыла - от кого.
     Что  говорила ей  Аглаида Васильевна и  на  чем они с  Таней порешили -
осталось тайной.  В  тот  же  день  Таня  исчезла,  появилась в  доме  новая
горничная,  и между матерью и сыном не произошло никакого разговора по этому
поводу.  Некоторое время мать как-то  брезгливо избегала сына,  но потом все
пошло по-старому.


        XXIV

     Последний экзамен был  по-латыни.  Со  страхом и  трепетом готовилась к
нему  компания,  а  больше других Карташев.  С  учителем у  него были личные
счеты. Еще в злополучный день исключения Беренди учитель на совете настаивал
на исключении Карташева,  утверждая,  что явственно слышал его голос. Но так
как учитель в  то  же  время не отвергал и  того,  что и  другие то же самое
кричали,  то кто-то,  поставив вопрос: "всех уж тогда", тем самым требование
об исключении Карташева свел на нет. Но учитель решился расправиться с своим
врагом и как-то вскоре не удержался и прямо высказал:
     - Вам, Карташев, университета при мне не видать, как своих ушей.
     Когда   затем  в   гимназии  стало  известно  о   родстве  Карташева  с
генерал-губернатором,  учитель немного поколебался и  в  первое  время  даже
решил было отступиться от своей жертвы.  Но мстительная натура взяла верх, и
Карташев инстинктом чувствовал, что учитель устроит-таки ему пакость.
     - Ах,  как устал,  - говорил Карташев накануне экзамена, - капельки сил
моих нет... и ничего не знаю...
     День экзамена наступил.
     Карташев ушел  из  дому  в  девять часов  утра  и  возвратился только в
четыре.
     Аглаида Васильевна так волновалась, что не могла даже обедать.
     Когда  в  дверях показалась изнуренная,  затянутая,  но  сияющая фигура
Карташева, ясно все стало и без вопроса: Аглаида Васильевна бросилась на шею
сыну и,  не выдержав,  расплакалась:  тяжелый и трудный конец венчал дело. С
постоянным риском сорваться, свести на нет все - он, ее сын, выплыл на свет,
стоял на берегу,  спасенный от тьмы и мрака бездны.  Правда,  это был первый
только шаг, но какой шаг? Чего он стоит и ей и сыну? Половина волос побелела
на ее голове, а он и все они на что были похожи?! Но чего бы ни стоил - цель
достигнута.
     Аглаида  Васильевна  встала  и,   перекрестившись,   низко  поклонилась
образам. Она еще раз поцеловала сына и проговорила:
     - Господи, какой ты ужасный... Ну, рассказывай...
     Карташев не  любил  рассказывать,  но  на  этот  раз  не  заставил себя
просить.
     Он  сел  на  окно  и,  счастливый,  оправляя прилипшие ко  лбу  волосы,
произнес с восторгом:
     - Ах, что это было! Я уж и не знаю, с чего и начинать...
     - С самого начала, - нетерпеливо, весело потребовала мать.
     - Ну,  хорошо...  Пришли мы...  Ну,  сначала, конечно, extemporalia...*
Рассадили нас на каждую скамейку по два...  я с краю у прохода,  а с другого
края Вервицкий. Ну, думаю себе, плохо... от такого соседа не поживишься...
     ______________
     * Перевод без подготовки (лат.).

     Зина,  Наташа, Аглаида Васильевна, Маня, Сережа и Ася все покатились от
веселого смеха.
     - Ну, ну...
     - Ну,  хорошо... Продиктовали нам русский текст и некоторые слова. Я то
есть просто ни одного почти слова не знаю...
     - Ах ты, скверный мальчик! - весело вскрикнула Аглаида Васильевна.
     - То есть буквально ничего:  что позабыл, что, как воробьи, вылетели из
головы.  Сижу и думаю. Что мне делать? Смотрю, учитель встает с этакой своей
ядовитой  походкой,   как  кошка...   только  хвоста  не  хватает...  этакая
сволочь...  и прямо в мой проход...  прошел до конца, возвратился и как стал
около меня, так все время, покамест я не написал свой ответ, не отошел!
     - Как же ты написал свой ответ? - испугалась мать.
     - А   вот   слушай...   Сижу  я,   нагнулся  и   пишу:   чушь  какую-то
невообразимую... Вот...
     Карташев  вынул  из  кармана  смятый  лист,   и   все  с   любопытством
наклонились.
     - "Не  надо робеть...  что  делать...  как  кошка крадется",  -  начала
разбирать Наташа.
     - Одним словом,  ерунда,  -  перебил Карташев, - только чтоб что-нибудь
писать...  Не могу ж перевести...  Пишу,  а сам думаю:  что ж мне делать?  А
напротив  Беер,  один  еврейчик,  настоящий медведь:  мохнатый и  слепой,  а
хороший ученик...  философ такой...  смотрю,  уж,  подлец, написал начерно и
собирается переписывать...  Ну,  думаю, пропадать - так пропадать: все равно
бы на второй год не остался, повесился бы, а не остался...
     - Ну, глупости, - перекрестилась Аглаида Васильевна.
     - Учитель только так поведет головой по классу и  опять смотрит,  что я
пишу...  а он близорукий... Я знаю, что он не может все равно разобрать, что
я там пишу. Я попишу, попишу и как будто задумаюсь; он заглянет мне в глаза,
и я смотрю на него так,  как будто говорю:  "Ну,  что ж, пропал". А он точно
повторяет:  "Пропал?"  -  и  так,  мерзавец,  ласково смотрит...  А я сижу и
соображаю: вот если я упрусь в перекладину задними ногами...
     - А у тебя их сколько? - не утерпела Наташа.
     Все рассмеялись.
     - В заднюю перекладину - так, чтобы как встать, так сразу чтоб схватить
черновик Беера в то время,  как учитель повернет голову к классу... Вот так,
вот:  одно мгновение... надо схватить, сесть и ни малейшего звука, и никакой
перемены в позе.
     Все так и замерли и жадно, напряженно смотрели в рот рассказчику.
     - Уперся я ногами, пригнулся всем туловищем и как будто весь мир забыл:
пишу...  только он повел головой, я как вырасту через скамейку, цап черновик
Беера и сел...  Смотрю:  смотрит прямо на меня Иван Иванович, и я смотрю. Он
покраснел и отвернулся.  А Беер только плечами повел: вздохнул и засел новое
писать.  А  мой подлец опять все глаза на меня.  Я  как будто кончил и  тоже
вздыхаю и смотрю на него...  дескать, что ж радости с того, что кончил? А он
как будто спрашивает так участливо: мало радости?
     Карташев и все рассмеялись.
     - Ах, какой ты мошенник! - покачала головой Аглаида Васильевна.
     - Ну, что ж, оставаться?
     - Ну, ну, говори.
     - Ну,  и  начал  я  переписывать черновик Беера.  Сделал нарочно четыре
ошибки. И знаешь, покамест я вот брал, писал, ни капельки страшно не было, а
когда  встал,  чтобы нести,  вот  тут  уж  холодно стало...  Думаю,  забрать
черновик?  А вдруг он заподозрит? Хитрый, подлец! Нет, нельзя брать... Так и
оставил.  Встаю:  он на меня во все глаза,  а у меня полное отчаянье в лице:
"зарезал, зарезал..."
     - Ах ты, господи...
     - Отнес на стол,  и вдруг вся смелость меня оставила, боюсь повернуться
назад: а вдруг он рассматривает мои черновики и сейчас позовет меня, а вдруг
я повернусь,  и по моему движению он все поймет и схватит черновики...  Иван
Иванович сидит грустный и не смотрит на меня...  ах, какая это прелесть Иван
Иванович!  Так бы и бросился ему на шею:  "Голубчик,  простите меня,  Христа
ради,  ведь не  оставаться же?  Хотя сто  лет буду сидеть,  ничего все равно
знать не буду, как и все не знают".
     - Ну?
     - Так  и  ушел  прямо в  коридор...  Немного погодя Корнев приносит мои
черновики:  я их в карман...  вот, вот... вот Беера... Ну, хорошо... Начался
экзамен...  Да!  как только я ушел,  и учитель пошел к столу и уж потом и не
смотрел:  все друг у друга списали...  Когда меня вызвал он, чтобы показать,
что  он  совершенно беспристрастный...  да  и  все равно директор не  дал бы
ему... совсем вышел из класса... Я попал к директору... Ну, а директор...
     Карташев сделал пренебрежительную гримасу.
     - "Дядя ваш, говорят, в Петербург собирается?" - "Нет, кажется"... Тита
Ливия дал переводить... Черт знает как переводил! - "Какие глаголы управляют
родительным падежом?" Я и тут наврал...
     - Ах, дрянной мальчик, - рассмеялась Аглаида Васильевна.
     - "Ну,  бог с вами,  говорит:  тройку" -  что и требовалось доказать...
Постой,  еще не все...  Кончились экзамены... засели они выводить отметки, а
мы в коридоре уселись все на полу и ждем...  весь вопрос во мне,  конечно...
Вдруг там,  за  дверью,  крик слышим:  учитель чего-то  орет,  кричит благим
матом.  Опять  тише,  опять кричит!  Вдруг дверь распахнулась...  а  коридор
темный:  его мы видим,  а он нет:  лежат какие-то тела...  "Карташев?" Я как
толкну в  бок Семенова и  умер...  "Карташев домой ушел..."  Он  как хлопнет
дверью...  И все как умерли там...  Тихо-тихо...  кончили...  Один,  другой,
третий,  вышли все,  списки передали Ивану Ивановичу - повалили мы в залу...
"Карташев... ой, умру, "три...". Ура-а-а!
     Карташев весело вскочил было,  размахивая руками,  но вдруг побледнел и
стремительно потянулся к графину.
     - Ой! - вздохнул он, когда пропустил несколько глотков, - мне вдруг так
нехорошо сделалось...
     - Господь с тобой,  - бросилась к нему мать. - Ты ничего не ел еще! И я
слушаю...
     У Карташева тряслись руки и ноги.
     - Ничего...  ничего...  лучше...  Ах, мне совсем нехорошо... - Карташев
вдруг бессильно опустился на стул и,  если б  не подоспевшие Зина с Наташей,
упал бы на пол.
     - Ничего,  пройдет,  -  ободряла  его  Аглаида  Васильевна,  -  спирту,
одеколон.
     Аглаида Васильевна смочила одеколоном лоб,  виски сына,  дала  понюхать
спирту  и  ждала  результатов,  смотря  напряженно в  лицо  сына.  Это  было
мертвенно-бледное  лицо  с  полузакрытыми,   безжизненными  глазами,   такое
вымученное и изможденное,  что сердце матери сжалось от боли. Так бесконечно
дорог он  был  ей  и  так  бесконечно жаль было его  в  эту минуту:  сколько
мученья, неправды... Ведь этот человек был ее сын, сын, для которого мечтала
она же когда-то небо достать! Что испытал он, что выстрадал бессознательно в
этой каторге непередаваемых мелочей,  называемой обучением ума и воспитанием
души?!
     - О, бедный, бедный мой мальчик! - И Аглаида Васильевна горячо целовала
лицо и глаза сына.
     - Нет,  нет,  поезжай в  Петербург,  -  заговорила она,  когда Карташев
немного оправился и перешел на диван.  -  И я,  может быть,  также виновата,
тоже помогала коверканью!..  Ах,  как мне ясна вдруг стала вся эта уродливая
картина нашей жизни... О, какая гадость... сколько лжи, фальши...
     Карташев утомленно слушал.
     - Гадость,  мама! - произнес он, и слезы закапали у него из глаз. - Ах,
как хотелось бы быть честным, хорошим, безупречным.
     Карташев судорожно прижал руки к глазам и тихо,  горько плакал. Плакали
мать,  Зина,  Наташа,  Маня.  Плакали Ася и Сережа,  хотя и не понимали ясно
причины ни своих, ни слез других.
     Аглаида Васильевна долго молча вытирала слезы.
     - Будешь и честным, и добрым, и хорошим... будешь, потому что хочешь...
     И, помолчав, она кончила:
     - Я, может, и не укажу тебе дорогу... сам найдешь... Поезжай от меня...
Поезжай в Петербург... становись на свою дорогу...
     Аглаида Васильевна встала, перекрестилась и перекрестила сына.
     - Да хранит тебя царица небесная! - торжественно сказала она.
     И затем упавшим вдруг, точно пророческим голосом прибавила:
     - Ох,  тяжела будет твоя жизнь! Не пойдешь ты торным путем... не можешь
идти - вижу я.
     Карташев смущенно всматривался в себя: он хотел бы только, но ничего не
чувствовал в  себе,  что давало бы  силы идти твердо и  неуклонно в  сторону
правды и счастья,  лучи которой только вскользь в каком-то мраке мелькнули и
скрылись в тумане. Он закрыл глаза.
     - Я засну, - тихо прошептал он.
     И  все  стихло.  Во  всем  доме  воцарилась гробовая тишина:  надежда и
радость,  сила и  гордость,  выплывший на  первую отмель молодой пловец спал
своим  первым  безмятежным  сном  покоя  после  напряженной,   изнурительной
семилетней войны.
     Какие-то веселые сны снились Карташеву.  В сумерках несся по всему дому
веселый, возбужденный голос погруженного в глубокий сон Карташева:
     - Отдай паруса! Выноси кливер! Руль на бо-о-рт!
     Маня, а за ней и все фыркали себе под нос.
     - Ты, черт, что тут командуешь? Ура!
     Карташев открыл глаза.
     С окна в комнату прыгали Корнев, а за ним Долба.
     - Корнев?!  -  встрепенулась Наташа и  бросилась в  комнату,  где  спал
Карташев, чтоб предупредить Корнева.
     Но Карташев уж проснулся.
     - Что такое? Ничего не пойму! - орал Корнев.
     - Что за скандал?! - весело оглядывался Долба.
     - Есть хочу, - сказал, с наслаждением вытягиваясь, Карташев.
     - Теме есть,  Теме есть, - радостно закричала Наташа. И, повернувшись к
Корневу и Долбе,  веселая,  счастливая,  пожимая им руки,  она повторяла:  -
Поздравляю, поздравляю.
     Пришли и другие поздравить.
     - В Питер? - спросила с едва уловимой грустной ноткой Наташа.
     - А то куда же? - весело переспросил Корнев.
     - Все, непременно, - засмеялся своим мелким смехом Долба.
     - Счастливые, - протянула Маня, - там опера...
     И,   вытянув  шейку,   совсем  уже  барышня,   бледная  и  хорошенькая,
поддразнивая, она запела нежно:

                Туда, туда, скорее в горы!

     - Ка-а-рмен! - взвыл восторженно Корнев.
     - Вас режут! - спросила Наташа.
     - Без ножа режут!
     - Поздравляю! - появилась в дверях Аглаида Васильевна.
     - Чувствительнейше вас благодарю,  -  начал было комично Корнев и вдруг
так растрогался, что приложился к руке Аглаиды Васильевны.
     Долба последовал примеру Корнева.
     - Ох, как чувствительно, - сказала рассеянно Наташа, - хоть сядьте, что
ли?
     - Да-с, Наталья Николаевна, расчувствуешься, - ответил с комичным жаром
Корнев,  прикладывая руку к сердцу,  -  смею доложить, на свет словно второй
раз народился -  такое воспаренье восчувствовал.  Вот в  учебнике-с  писано:
посмотри на Неаполь и умри, а я бы везде написал: окончи гимназию и...
     - Черт с ней, - рассмеялся Долба.
     - Молчи...  неблагодарный!  Господи,  да  неужели  же  я  самонастоящий
человек?!
     - Ударь меня! - потребовал Долба.
     Корнев ударил.
     - Еще!
     Корнев еще раз, сделав рожу, изо всей силы ударил его по спине.
     - Нет, не сплю, - визжал Долба.
     - А все-таки вы пропустили свою специальность,  потому что вы актер,  -
сказала Маня.
     - А вы Кармен.
     Аглаида Васильевна сидела возле сына и радостно смотрела, как последний
жадно, ложку за ложкой убирал суп.
     - Постойте! Да что с ним такое? - спохватился Корнев.
     - Отощал, - рассмеялся Карташев.
     - Ну, и было дело, - сказал Корнев, приседая пред Аглаидой Васильевной.
     - Слышала.
     - Видеть надо было, что только было!
     - Было и мохом поросло, - задумчиво вставила Зина, смотря в окно.
     - Да,  уже прошлое...  - быстро, с каким-то сожалением повернулся к ней
Корнев. - Когда прошло, как миг один...
     - Так и вся жизнь, - грустно наклонила голову Аглаида Васильевна.
     - Если б люди всегда помнили,  что жизнь только миг, - вздохнул Корнев,
поднося ноготь ко рту.
     Все замолчали.
     - Бросьте ногти, - строго скомандовала Маня.
     - Виноват! - почтительно ответил он, быстро отдергивая руку.

        1895