. В одном-то Ламонт, безусловно, был точен: стены, которые окружали участок, были высоки, и поверху была натянута проволока. Тихая, скромная обитель бедного служителя науки. Профессор встал из-за массивного письменного стола. Почти такого же, что я видел в его городской квартире. И так же, как там, в комнате было полно кожи. Кресла, бювар, портсигар, книги. Лишь невысокая панель у стены тускло мерцала матовым металлом, маленькими экранами, похожими на переносные телевизоры. -- Вы составили список своих вещей? -- Да, -- сказал я. -- Оуэн, дорогой, вы сможете сделать это маленькое одолжение мистеру Рондолу? -- спросил Ламонт. Что значит воспитание. Наверное, он был самым воспитанным бандитом в стране. А может быть, и во всем мире. -- Давайте список, -- буркнул Оуэн. -- Кстати, -- сказал профессор, -- теперь, я думаю, можно вас представить друг другу. Мистер Рондол будет работать с нами, поэтому... -- Мы уже знакомы, -- вежливо улыбнулся я. -- Со вчерашнего утра. Оуэна представил его пистолет. Оуэн улыбнулся, но неприязнь в глазах оставалась. Да и Ламонт пожал плечами явно неодобрительно. Почему мафия не любит шуток? -- Мистер Рондол, позвольте представить вам Оуэна Бонафонте. Оуэн, это Язон Рондол. Бонафонте. Красивая фамилия. Он смотрел на меня внимательно, настороженно, ожидая, должно быть, чтобы, я первый протянул руку. Боясь, должно быть, что, если он первый протянет ее, я могу не подать ему руки. Нет, право же, он не был похож на убийцу. Без пистолета и без трупа Джонаса в смешной детской пижамке. Что ж, я протяну ему руку, решил я. Он пожал мне руку, и рука его была сильной и уверенной. Что-то в нем все-таки было. У него даже хватило ума не пробормотать при представлении "очень приятно". - И еще одно, дорогой Рондол. Насколько я знаю, у вас есть контора и даже секретарша. Вы хотите сохранить их? Я бы предпочел, чтобы вы их сохранили. Со временем, я уверен, вы сможете совмещать свое адвокатское призвание с работой у нас. Расстаться с Гизелой? С толстой Гизелой, каждое утро, не успевающей накраситься дома? Господи, какой далекой вдруг показалась мне и моя милая маленькая контора, и блондинка с жадными глазами, и пистолетные выстрелы Гизелиной сумки. -- Я, пожалуй, сохраню и то и другое. Смогу я позвонить отсюда? -- Да, конечно. Хотите, напишите записку секретарше, и Оуэн завезет ее ей... -- Нет, это, пожалуй, может показаться ей подозрительным. -- Возможно, возможно. Оуэн Бонафонте кивнул и вышел. -- Как вы думаете, кто он по специальности? -- спросил Ламонт. -- Вчера утром, когда он направил на меня пистолет, мне показалось, что он делает это вполне профессионально... Ламонт рассмеялся и довольно потер свои маленькие чистенькие лапки. -- Я в этом ничего не смыслю, но, наверное, вы не ошиблись. Но он умеет делать не только это... -- А что же еще? Накидывать на шею удавку? Профессор покачал головой. -- Экий вы колючий человек; дорогой Рондол, -- сказал он. -- И недоброжелательный... Это был первый выговор, который он мне сделал. Я не должен был забывать, что я на работе и патрон здесь не я, а он. Человек, который любит благовоспитанность, мягкость. И быструю безболезненную смерть. По крайней мере, для тех, кто ему безразличен. -- Бонафонте кончил Местакский университет. Вычислительные машины. Магистр. Прекрасная голова. Если бы он захотел, он мог бы легко стать доктором. Но у него другие амбиции... -- Какие же? -- Кто знает, кто знает... У меня, кстати, впечатление, что ему нравится Одри. Ага, значит, вдобавок ко всему и это... Ламонт бросил на меня быстрый взгляд. Чего он хочет, стравить Бонафонте и меня? Держать перед двумя ослами клок сена, чтобы они быстрее бежали? Не похоже что-то; чтобы этот Оуэн был ослом и долго довольствовался сеном вприглядку. -- А Одри здесь бывает? -- спросил я. -- Я ждал этого вопроса, -- хитро улыбнулся Ламонт. -- Бывает. Не слишком часто, но бывает. И я думаю, что вы вскоре сумеете с ней увидеться. -- А она... В курсе дела? -- В курсе чего? -- Ну, вашей, так сказать, специализации? -- Нет. Она ничего не знает. И не должна знать. Я не знаю, потеряю ли я ее, узнай она обо всем, но я не хочу рисковать. Она -- все, что у меня есть в этом мире. Все, понимаете? Ее мать умерла, когда она была совсем маленькой, и я вырастил ее. Один. Я был ей и матерью и отцом... Рондол, -- воскликнул он, -- вы не представляете, что она значит для меня...Одри... Даже этот загородный дом я назвал ее именем. Вилла "Одри". Чтобы не расставаться с ней ни на минуту... -- Он вздохнул, помолчал и медленно добавил: -- Мне неприятно вам угрожать, но если бы я узнал, что кто-то сказал или даже намекнул моей девочке, как я зарабатываю деньги, этот человек умер бы в тот же день... Вы понимаете меня? -- Вполне, профессор. Вы, как всегда, умеете очень точно передать свою мысль. Ламонт пристально взглянул на меня, решая, наверное, рассердиться или нет. Он рассмеялся. -- Ну что ж, спасибо за комплимент. А сейчас я хотел бы, чтобы вы сразу занялись делом. Вот вам папочка, изучите все, что в ней находится. Заказчик желает, чтобы человек, о котором идет речь, получил шесть-восемь лет. Или, разумеется, полную переделку, выбери он ее. Когда у вас появятся какие-нибудь идеи, не стесняйтесь, приходите сюда ко мне, и мы обсудим их. Я положил папку на стол. Обыкновенная темно-серая пластиковая папка. Довольно толстенькая. Мне не хотелось пока читать ее. Теперь, когда мне предстояло устраиваться здесь надолго, я еще раз оглядел комнату. Она была довольно большой, светлой. Кровать, стол, диван, кресло, лампа, шкаф -- что еще I человеку нужно? Одна дверь вела в ванную комнату, другая -- на лестницу. Она была незаперта, потому что я только поднялся сюда и сам закрыл за собой дверь. А до степени сознательности, когда запирают сами себя, я еще не дошел. Хотя, похоже, скоро дойду. В комнате было жарко. Я потянулся было к кондиционеру, но вдруг захотел распахнуть окно. Раз дверь незаперта, вряд ли окно все еще подключено к какой-нибудь системе тревоги. Я осторожно открыл его. Ничего. Все тихо. Ни звонков, ни топота ног, ни криков. Но насчет подключения они все-таки не соврали. На обеих створках рамы я заметил маленькие кон-тактики. И даже на форточке. Я посмотрел на телефон. Боже, сколько, наверное, у него отводов... И в уши столь образованного Оуэна Бонафонте, и в машины, которые умеют использовать чужой голос. А может быть, меня на ночь даже будут просить проглотить микрофончик-другой? Я стоял у раскрытого окна. Октябрь брал свое. Было холодно. Резкий ветер подхватывал с земли прелые листья и кружил над пожухлой травой. Недавно прошел дождик, и листья были влажными и почти не шуршали. Тишина. Глубокая осенняя тишина. Негородская тишина, от которой на сердце у горожанина становится и грустно, и тревожно. Особенно когда горожанин за высокими стенами с проволокой, по которой пропущен ток. Я закрыл окно и взял папку. О, ирония судьбы. Сколько раз я держал в руках похожие папки, в которых описывались чужие преступления, и думал о том, как выгородить того, кто это преступление совершил. И за это мне платили деньги. Теперь я должен прочесть о человеке, который ничего не совершил, и думать о том, как его утопить. И за это мне тоже платят. Какое развитое у нас общество и сколь многообразны его потребности! Я вздохнул и раскрыл папку. На первом листке было написано: "Джон Кополла. Сорок четыре года. Шервуд, Местак-Хиллз, восемь. Женат, двое детей. Жена Аннабелла Ли, урожденная Грюнвальд, сорок лет, не работает. Дети: Питер, двадцать лет, студент Местакского университета, изучает историю. Дочь Джанет, одиннадцать лет, учится в школе Джозефа Гаруссара. Дом. Куплен восемь лет назад за пятьдесят тысяч НД. Выплачена уже примерно треть стоимости. Сейчас дом стоит что-нибудь около шестидесяти--шестидесяти пяти тысяч. Внизу гостиная и кухня. Наверху три комнаты. Спальни Кополлы, его жены и дочери. Ранее спальню жены -- среднюю -- занимал сын Питер, а супруги имели общую спальню. Профессия Джона Кополлы. Банковский служащий. Заведующий отделом краткосрочных кредитов в Местакском банке. Доходы. Двадцать семь тысяч НД в год. Только оклад. Накопления Кополлы вложены главным образом в акции шервудских атомных станций. Приблизительная стоимость акций в настоящее время двадцать пять -- тридцать тысяч НД. Характеристика как работника. Педантичен, трудолюбив, исполнителен. Подозрителен. Характеристика как человека. Педантичен, лоялен по отношению к друзьям, хороший семьянин. Суховат. Привычки. Почти не пьет. Любит длительные прогулки. Гуляет преимущественно по вечерам. Читает мало. По телевидению смотрит только спортивные передачи. Друзья. Патрик Бракен, начальник следственного отдела шервудской полиции. Учились вместе в школе. Видятся довольно часто. Франсиско Кельвин, заведующий отделом планирования того же банка, где служит Кополла. Цель. Шесть-восемь лет тюрьмы. Желательно, чтобы суд привлек максимальное внимание печати и телевидения. Кополла должен предстать особо отталкивающим человеком, бросающим тень на всех, кто имел с ним дело, в первую очередь на друзей". С фотографии на меня смотрело лицо человека, которого мне предстояло упечь в тюрьму. Он словно догадывался об этом, и выражение его лица было кислым и недоверчивым. А может быть, просто в тот день, когда его сфотографировали, с краткосрочными кредитами вышел какой-нибудь конфуз. Или Аннабелла Ли, урожденная Грюнвальд, закатила ему утром очередной скандал из-за того, что он всю ночь храпел за стеной и не давал ей спать? А может быть, во всем виноват сын Питер, который заявил отцу, что не считает его работу высшим проявлением гражданственности? И что ему вообще наплевать на краткосрочные кредиты, равно как и на долгосрочные! Ну-с, и что же все-таки заведующий отделом краткосрочных кредитов сделал такого, что обеспечило ему шесть лет тюрьмы и покрыло позором всю семью и друзей? Украл в банке деньги? Нет, не годится. Во-первых, это очень трудно организовать, а во-вторых, какой же это позор? Скорее наоборот. Просто кража чего-нибудь где-нибудь? Гм, слишком общо. И неинтересно. Попробуй привлеки чье-нибудь внимание процессом о краже. Тем более, когда крадет какой-то безвестный банковский служащий. Вот если бы президент банка выхватывал на улице сумочки у престарелых вдов... А может быть, пустить по этой стезе и мистера Кополлу? Тем более что проценты, под которые одалживают деньги простым смертным, мало чем отличаются от банального грабежа. Ну-ка, как бы выглядели газетные заголовки? Банковский служащий принимает деньги без формальностей, всего лишь показав пистолет. Обвиняемый заявляет, что не грабил старух, а лишь осуществлял упрощенный прием денег. Да, оказывается, толкнуть человека на преступный путь тоже не так-то просто. Неужели же я ничего не придумаю? Я уже не думал о моральной стороне своего творчества. Прошел час-другой, а я все еще бился с Джоном Кополлой. Я уже ненавидел его. Он уже был в чем-то виноват. И вообще он был виноват. С порядочными людьми такие вещи не случаются. И эта Аннабелла Ли, урожденная Грюнвальд... Эта бездельница и истеричка, всю жизнь пилившая супруга из-за того, что он мало зарабатывает, плохо играет в бридж, пьянеет от двух -- трех мартини, не сгребает вовремя листья с дорожек их участка, рассказывает старые анекдоты и не выстригает волосы из ноздрей. И маленькая негодяйка Джанет, плаксивая и •манерная, которая по вечерам тайно пробует перед зеркалом маменькину косметику. Жалко только Питера, который не хочет даже жить в этом гадючнике, Впрочем, когда он узнает, что его отец занимался осквернением могил... А что, осквернение могил -- это, по крайней мере, оригинально. Банковский служащий навещает по ночам своих бывших вкладчиков... А для чего, собственно говоря, он оскверняет могилы? Если не считать эффектного заголовка отчета о его процессе? Увы, те времена, когда вместе с усопшим захороняли все его богатства, давным-давно прошли. Теперь скорбящие родственники готовы даже зубы вырвать у покойника на память, если они золотые... Так и быть, пускай Кополла спит по ночам и не ходит на кладбища... Я почувствовал, что должен отдохнуть, И выполз во двор. Никто меня не остановил. Никого вообще не было видно. Я поднял воротник куртки -- ветер был какой-то особенно пронизывающий -- и начал прогуливаться, двигаясь вдоль забора. Сделан он был на совесть --высокий, футов десяти, он был сложен из темного камня, и поверху его шла проволока. Через каждые футов двадцать на стене был укреплен фонарь. Неплохие, однако, доходы давала мистеру Ламонту его художественная деятельность... Я дошел до ворот. Они были металлическими, сплошными и рядом с ними была небольшая будочка. Как будто в ней никого не было. А может быть, я ошибался. У меня было ощущение, что на меня все время направлены чьи-то глаза. Разбежаться, нагнуть голову и броситься на металлические ворота? И оставить бедного Кополлу без хорошего преступлении? Нет, таранить головой стены -- это не для меня. Я подошел к одноэтажному зданию, где уже был у Ламонта, и осторожно постучал. Дверь открыл Бонафонте. Я автоматически посмотрел на его руки. Нет, пистолета не было. Он, должно быть, понял меня. -- Ну что вы, коллега... -- Да, да, мистер Бонафонте, конечно, я все забываю, что у вас, должно быть, самые многообразные обязанности. Он не ответил мне, не спросил, что мне нужно. Он просто стоял и ждал, что я скажу. -- Могу я видеть профессора? Он повернулся, и я понял, что могу следовать за ним. -- О, мой дорогой Рондол! -- профессор широко развел свои маленькие лапки, улыбнулся и встал навстречу мне. Мне показалось, что сейчас он заключит меня в объятия. Но он этого не сделал. Он кивнул мне на кресло. Он был таким чистеньким, таким седеньким, таким розовеньким, таким приветливым, таким доброжелательным, что мне захотелось спеть с ним какой-нибудь псалом. Я уже приготовился было грянуть "Ликуй, Исайя!", но профессор нырнул в кресло и спросил меня: -- Ну, как дела? Первые шаги? Нелегко, ведь признайтесь? -- Нелегко, профессор. -- Но что-нибудь вы все-таки придумали? Самые общие идеи? -- Ограбление на улице бедных вдов и осквернение могил. Ламонт и смеялся как-то удивительно деликатно, все время поглядывая на меня: а не обиден ли мне его смех? -- Теперь вы видите, дорогой Рондол, что зря деньги нигде не платят. Представляете, сколько времени заняла у меня работа с Гереро? Действительно, наверное, много. Мне захотелось поклониться этому неутомимому труженику. -- Но не огорчайтесь, -- продолжал он, -- я уверен, что вы добьетесь успеха. Это как творчество. Нельзя ожидать результатов каждодневно и регулярно. Вы можете ничего не придумать день -- два, неделю. А лотом, в самый неожиданный момент вас вдруг осенит: так ведь этот Кополла приторговывал на стороне наркотиками. В его сейфе находят два пакета с героином... Вот собака, как это я не придумал? Просто, эффектно и хорошо. Наркотики в банке. А может быть, все уже придумано, и старик хочет лишь проверить, на что я способен. -- Мистер Ламонт, -- сказал я, -- наркотики -- прекрасная идея, и я... -- А может быть, вы придумали что-нибудь еще более эффектное? Дело в том, что наркотики мы использовали совсем недавно, а мне не хотелось бы повторяться чаще, чем это не обходимо. Это не только вопрос творческого самолюбия. Чем мы разнообразнее, тем меньше шансов, что кто-нибудь доберется до нас. Мне хотелось думать, что я участвую в этом разговоре лишь для того, чтобы усыпить бдительность Ламонта, что на самом деле все во мне негодует и трепещет. Но ужас -- я рад был, что хоть мог еще зафиксировать это в сознании -- ужас заключался в том, что я воспринял весь разговор как нечто вполне естественное. Я сказал профессору, что хотел бы поработать в саду, что люблю думать не сидя, а в движении, и получил разрешение взять грабли. Бонафонте молча отвел меня к небольшому сарайчику и подождал, пока я вооружился граблями. -- Не приближайтесь к забору ближе чем на десять футов, -- холодно напутствовал он меня. Я начал сгребать прелые листья. Запах их был сильным и даже слегка кружил голову. Я сгребал их в большие кучки, чтобы потом сжечь, Язон Рондол, сказал я себе, ты можешь делать все что угодно, даже сам грабить по вечерам бедных вдов, идущих от больных внучек, но только не делай при этом из себя борца за справедливость. Не убеждай себя, что ты отбираешь деньги только для того, чтобы их не отобрали другие, которые сделают это грубее, чем ты. Хочешь быть подручным Ламонта -- пожалуйста, тем более что тебе предлагают огромные деньги. Но честно скажи себе, что ты благоразумный трус, тихий подлец. Но не строй из себя защитника Кополлы и не умиляйся тому, на какое насилие над своими священными принципами ты идешь, лишь бы помочь своему клиенту Лансу Гереро... О, бесконечная способность человека облагораживать свои поступки, всегда находить им оправдание! Я вдруг вспомнил рассказ, который когда-то прочел. В тюрьме нужно казнить заключенного, но палач заболел, и беднягу некому повесить. Начальник тюрьмы объявляет узникам, что доброволец, вызвавшийся заменить палача, получит награду -- сокращение собственного срока. Герой рассказа, человек самых либеральных воззрений, с отвращением слушает начальника тюрьмы. Неужели, думает он, найдется среди арестантов человек, который за презренную подачку замарает руки веревкой палача? Неужели найдется человек, который вздернет товарища? Он не спит всю ночь, представляя во всех деталях казнь, муки осужденного на смерть, его бесконечное одиночество в последние страшные минуты. А то ведь попадется негодяи, который и вышибить подставку у него как следует не сможет и заставит его мучиться дольше, чем необходимо. Нет, осужденному нужно помочь во что бы то ни стало. Пусть это трудно, пусть омерзительно, но он переступит через свое отвращение и принесет себя в жертву любви к ближнему. Да, он и петлю приладит так, чтобы не соскользнула, и подставку выбьет сразу, мгновенно выдернет из-под ног... Он стал профессиональным палачом и всю жизнь свято верил, что делает людям добро. И то, что сто боялись и сторонились, лишь укрепляло его в уверенности, что люди жестоки и эгоистичны и не умеют ценить настоящее самопожертвование. Нет, я не буду жертвовать собой, стараясь помочь мистеру Кополле совершить преступление, на которое он был обречен. Я буду эгоистом и попытаюсь унести отсюда ноги, как только для этого представится случай. Когда он представится, этот случай, я не знал. Но важно ждать, не проспать его. Я подошел поближе к стене. Как раз футов десять. Я огляделся -- никого. Не выпуская грабель из рук, я сделал шаг вперед. Нет, я понимал, что даже с шестом в руках не смог бы перепрыгнуть такой забор, но что значили слова Бонафонте? Просто предупреждение? Я протянул грабли, и в то же мгновение послышался пронзительный звонок, и на стене вспыхнула мощная лампа. Я отпрянул назад. Задел я, что ли, какую-нибудь проволочку? Да нет, как будто ничего. Послышался топот. Бежали Бонафонте и Эрни. Тот, который всадил мне в руку шприц над телом Джонаса. На этот раз Бонафонте выглядел естественнее, чем час тому назад. Наверное, потому, что в руках у него снова был пистолет. -- Я же вас предупреждал! -- крикнул он еще на бегу. -- Простите, -- пробормотал я как можно с более глупым видом. Впрочем, особенно, по-моему, стараться мне не нужно было. -- Это грабли... Я думал...-- Вы думали... -- с презрением пробормотал он. -- Не похоже... Учтите, мистер Рондол, в другой раз я могу случайно не разглядеть вас... Он поднял грабли, воткнул их ручкой в землю и отошел шагов на пятнадцать. Он глубоко вздохнул и, почти не целясь, выстрелил. Пуля ударила в ручку грабель и перебила ее. -- Пошли, Эрни, -- коротко сказал Бонафонте. Не оглянувшись, они ушли. Через полминуты звонок затих и лампа погасла. Наверное, я все-таки задел какую-нибудь сигнальную проволоку, хотя я был уверен, что ничего не зацепил граблями. Интересно, а есть ли такая сигнализация перед воротами? Наверное, нет, иначе как бы они все входили и выходили? А может быть, когда идет человек, знакомый сторожу, он выключает сигнализацию? Я чиркнул зажигалкой и поднес бледный в дневном свете язычок пламени к кучке собранных мною листьев. Они загорелись сразу. Ветра не было, и дымок поднимался вверх тоненькой свечкой. Наверное, для человека, постоянно живущего в сельской местности, запах дыма от сжигаемых листьев столь же привычен, как запах разогретого асфальта для горожанина. Но во мне каждый раз этот сладко-горький едковатый аромат заставляет дрожать какие-то неведомые мне самому струны. Меня охватывает какая-то грусть, легкая, летучая, как сам дым. Кто я? Где я? Зачем я? Сердце сжимается, но не безнадежно, как иногда, а ласково, укоризненно. Жаль, жаль уходящих лет, а может быть, даже и не лет, а дней... Особенно когда вынужден проводить эти дни за десятифутовым каменным забором. С прожекторами и звонком тревоги. Глава 4 Я сидел в своей комнате и смотрел телевизионную передачу. Точнее -- я лежал в своей комнате, вперив невидящий взгляд в экран. Но какие-то клеточки в мозгу у меня, очевидно, все-таки бодрствовали, потому что когда дикторша сообщила, что сейчас будет передано интервью с начальником шервудской полиции Нейлом Кендрю, я тут же стряхнул с себя дремоту. Нейла Кендрю я знал давно, с того времени, когда я еще был частным детективом, а он -- капитаном полиции. Я его не видел несколько лет и поразился, как он обрюзг за это время. Щеки у него обвисли, как у бульдога, но глаза в отличие от бульдожьих были узенькими щелками. Особой красотой он не отличался и в молодости, сейчас он один вполне мог бы понизить преступность в Шервуде. Если бы он согласился ходить по улицам, его физиономия распугала бы даже самых закоренелых правонарушителей. Он говорил что-то об электронных судах, о новом техническом оснащении полиции -- особенно к его словам я не прислушивался. Сам не знаю почему, но я взял свой кассетный магнитофон-чик, который Оуэн привез мне из моей квартиры на второй день пребывания здесь, и подсоединил его к телевизору. Я нажал на кнопку "запись" и стал думать, зачем я это сделал. И понял. А что, если мне удалось бы когда-нибудь поработать над этим голосом на машине Ламонта? И преподнести подарок Нейлу Кендрю. Чтобы он послушал, как он назначает меня своим заместителем. Нет, лучше, чтобы он рассказал, как он в бытность капитаном получал треть у продавцов наркотиков. Об этом говорили тогда все. Но никто, разумеется, никогда и не пытался ничего доказать. И чтобы Кендрю сказал: "Джентльмены, я не могу молчать. Хотите верьте, хотите нет, но меня мучает совесть, и поэтому и должен публично покаяться..." Боже, я представил себе реакцию бедного Кендрю. Щеки у него отвиснут до пояса, а глаза исчезнут вовсе. Раздался телефонный звонок. Уж не Кендрю ли звонит мне? Профессор Ламонт приглашал меня обедать сегодня вечером с его дочерью. -- С удовольствием, профессор, -- сказал я и почувствовал, как сердце у меня забилось. -- Спасибо, дорогой Рондол. Простите меня за напоминание, но, надеюсь, вы помните наш уговор? Одри знает, что у меня здесь собственная лаборатория. И все. -- Да. -- Ну вот и прекрасно. Когда я вошел в столовую, Одри уже была там. На ней был костюм из толстого твида -- строгий жакет и длинная юбка. Она подняла сзади волосы, и лицо ее стало еще красивей. Она увидела меня и улыбнулась. Улыбка показалась мне рассеянной и холодной. Конечно, теперь, когда я служащий ее отца, я превратился в нечто домашнее. Ну, если и не в слугу, то, во всяком случае, во что-то малоинтересное. Ну что ж, она, безусловно, права. -- Добрый вечер, мистер Рондол, -- сказала она и протянула мне руку. -- Я рада, что отец заполучил вас к себе на какое-то время. Я, правда, не знала, что ему в лаборатории нужен еще и адвокат... Но я не вмешиваюсь в папины дела. Это очень скучно. -- Добрый вечер, мисс Ламонт, -- сухо сказал я и наклонил голову. Самое сильное оружие, которым я располагал, была сухость. Извечное оружие бессильных. Она удивленно подняла брови. И как тогда, в первый раз, они выгнулись совсем по-детски. На мгновение на ее лице появилось выражение недоумения, потом обиды, потом равнодушия. -- О, Оуэн, -- улыбнулась она и повернулись к Бонафонте, который пошел и комнату. На нем был прекрасно сшитый темно-серый костюм, который шел ему. Я посмотрел на него. Лицо его было напряжено, на щеках выступили пятна. Он улыбнулся ей, но улыбка была вымученная, жалкая. -- Что с вами, Оуэн? -- спросила Одри. -- Со мной? -- Да, с вами. -- Ничего. -- Вы не рады меня видеть? Я не претендую на многое, но... -- Для чего вы издеваетесь надо мной? -- Я? Над вами? Господь с вами, Оуэн. -- Как вы можете даже подумать, что я не рад вам? Вы же знаете, Одри... -- Оуэн сделал судорожное глотательное движение, словно был питоном и собирался проглотить кролика. -- Что же я должна знать? -- она снова изобразила недоумение. То ли она была профессиональная обольстительница, то ли очень хорошая актриса. -- Одри... -- у Бонафонте было такое лицо, что я даже испугался за него. Еще минута -- и он подавится кроликом. -- Ничего не могу понять... -- она развела руками тем же жестом, что ее отец, но в отличие от его лапок руки у нее были длинные и красивые. Она вдруг озорно рассмеялась. -- Неужели вы хотите сказать, мистер Бонафонте, что я вам нравлюсь? Это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я всегда относилась к вам с таким уважением... Боже, думала я, неужели же такой талантливый и симпатичный человек обратит когда-нибудь внимание на меня. -- Одри, -- снова пробормотал Бонафонте и скривился как от зубной боли, -- для чего вы это говорите? -- Простите, Оуэн, -- грустно сказала она и печально опустила плечи. -- Я знаю, что не могу понравиться вам. Что ж, каждый должен нести свой крест. Вам нужна девушка молодая, красивая, хорошо воспитанная, а не такая хулиганка, как я. Она даже не издевалась над ним, не кокетничала с ним, она просто дурачилась. Бонафонте сделал титаническое усилие, проглотил кролика, вытер вспотевший лоб платком и взял из рук Одри стакан с мартини. -- Бедный Оуэн, -- тихонько вздохнул около меня профессор Ламонт, -- когда он видит ее, он совершенно теряет голову. -- Я его прекрасно понимаю, -- так же тихо ответил я, и профессор бросил на меня сбоку быстрый благодарный взгляд. -- А где Эрни? -- спросил профессор. -- Он же обещал вернуться к обеду. -- Он посмотрел на часы. -- Пусть пеняет на себя. Прошу к столу. Мы прошли в столовую и уселись за круглый стол, на котором у каждого кресла стояла карточка с именем. Я оказался Между Одри и молчаливым высоким типом с лошадиными зубами -- инженером Харрис-Прайсом. По всей видимости, он считал, что двойная фамилия так возвышает его над прочим однофамильным плебсом, что ни разу ничего никому не сказал. Впрочем, может быть, я и ошибался. Вполне возможно, что он был просто глухонемым. Но так или иначе аппетит у него был отменный. Немолодая женщина, прислуживавшая за столом, по-видимому, знала об этом, потому что все время подкладывала ему на тарелку. -- Простите, мисс Ламонт, -- нагнулся я к Одри, -- вы не могли бы сказать мне, мой сосед слева вынужден есть за двоих из-за того, что у него двойная фамилия, или он носит детям пищу за щеками? Она улыбнулась и покачала головой: -- О, я не знала, что вы такой злослов. Обед продолжался. Мой сосед слева продолжал с какой-то мрачной решительностью нашпиговывать себя едой, Бонафонте все шел красными пятнами, профессор Ламонт смотрел на Одри с немым восхищением, а сама Одри с воодушевлением рассказывала о необыкновенном уме своей собаки, которая вышвырнула с пятого этажа на улицу ее тапки. Это было настолько прекрасно, что я даже забыл на несколько минут, где мы находимся. После обеда Одри пригласила Бонафонте и меня немного погулять. Бонафонте угрюмо отказался, с ненавистью посмотрел на меня, и мы вышли во двор. Одри взяла меня под руку, и мы долго молча шли по дорожке. Пал туман, и зажженные в саду фонари окружали светлые нимбы. -- Мне показалось, что вы за что-то сердитесь на меня, -- сказала Одри. -- А мне показалось, что вы запрезирали меня. -- Запрезирала? За что? -- За то, что я здесь... ? Если бы она что-то знала, она должна была дать мне понять. -- Боже мой, какая глупость... -- Она помолчала немного.-- Скажите, а что с Гереро? Она все-таки думала о нем. В отличие от меня. Хотя именно мне, его адвокату, следовало помнить, что время идет и срок подачи апелляции приближается. Я пожал плечами. -- Ничего, мисс Ламонт. К сожалению, ничего нового... -- В прошлый раз вы спросили у меня, мог ли он совершить убийство. Я думала об этом... -- И к какому же выводу вы пришли? -- Не знаю... то мне кажется, что безусловно не мог, то появляется уверенность, что мог, и легко... Что мы вообще знаем друг о друге? И даже о себе... Вы думаете, я знаю себя? Нет. Иной раз я взгляну на себя в зеркало, посмотрю на это совершенно незнакомое лицо и думаю, что эта особа еще выкинет... Вы знаете, Язон, почему я пыталась покончить с собой? Я промолчал. Она смотрела на меня с какой-то настойчивой требовательностью. -- Вы думаете потому, что Гереро бросил меня? Чепуха! Просто потому, что я вдруг ощутила чудовищное одиночество -- Я точечка в безбрежном мире... Одна, совсем одна. Ни людей, которым я нужна, ни дела, которое нужно было бы мне... Рисунки, попытки стать фоторепортером -- все это было дамским рукоделием. Я помню тот вечер. Я вдруг ощутила свое одиночество и свою никчемность так остро, так безжалостно, что поняла -- это конец. Мне было не страшно умирать. Страшно было жить... У меня сжалось сердце Боже, до чего же нелепо устроен мир, если это очаровательное существо не могло быть счастливо. Мне вдруг остро захотелось прижать ее к груди, заслонить от зеркала и одиночества, растопить ее замороженное сердце. И я смог бы это сделать -- столько я испытывал в это мгновение теплоты и нежности к Одри Ламонт. Она буквально захлестывала меня, эта нежность и теплота, мне было трудно дышать. Если бы я только мог рассказать ей... Но я не знал нужных слов. Я только взял ее руку и осторожно сжал в своей. Почему любовь всегда приносит с собой грусть? -- Не надо, Одри, -- пробормотал я. -- Все будет хорошо... -- Я остро осознавал, какими жалкими и никчемными были мои слова, но Одри вдруг остановилась и пристально посмотрела на меня. В полутьме сада ее глаза показались мне огромными и странно напряженными. Может быть, безумными. -- Это правда, Язон? -- прошептала она. -- Вы верите, что что-то еще может быть, что я смогу спрятаться от себя? Скажите мне, скажите! -- голос ее стал требовательным, дрожащим от нетерпения. -- Да, Одри, я верю, что два человека могут уже не бояться одиночества. Но Одри, казалось, уже не слышала моих слов. Ее рука в моей обмякла, возбуждение покинуло ее, и голос ее прозвучал тускло, когда она сказала мне: -- Спасибо, Язон. Вы ведь не сердитесь, что я вас так называю? -- Нет, Одри. -- Когда вы будете в городе? -- Не знаю... Какое-то время я, наверное, пробуду здесь. -- Через несколько дней я снова приеду, хорошо? -- она посмотрела на меня искоса. -- Да. Я буду ждать тебя, Одри. Мы подошли к дому. -- Я замерзла, Язон. Я уеду сейчас. Попрощаюсь с отцом и уеду. Не знаю почему, но, наверное, лучше уехать сейчас. Она посмотрела на меня очень пристально и очень серьезно и прижалась губами к моей щеке. Нет, не поцеловала, прижалась. Я почувствовал, что она дрожит. -- Я должна уехать, -- снова повторила она. -- Сейчас же. Иначе я останусь здесь. А я этого не хочу. Не сейчас, не сегодня... Ты проводишь меня? Я молчал. Я ничего не понимал. Ничему они хочет уехать? Она вошла в дом, а я стоял, задрав голову, и смотрел на звезды, удивительно сочные и яркие в ночном октябрьском небе. На душе у меня стало вдруг удивительно тихо и спокойно, и тепло. Словно в ней, в душе, затопилась печурка. Но только на минуту. Потому что я не мог забыть, кто ее отец и чем он занимается. Боже, почему ты делаешь жизнь такой сложной, нелепой, непонятной? Почему ты одной рукой посылаешь мне женщину, которую я, наверное, полюблю, если не люблю уже, а другой ставишь между нами бело-розового мистера Ламонта? Почему? Господь, если и слышал меня, ничего не ответил. Не ответили и октябрьские звезды, которым скорее всего тоже не было до меня дела. Я вздохнул. Увы, отвечать всегда нужно самому. По крайней мере, на свои вопросы. В светлом стереоскопическом прямоугольнике открывшейся двери возникли Одри и ее отец. Он приподнялся на цыпочки, поцеловал дочь в щеку и что-то сказал ей. Она вышла, закрыв за собой дверь, но она тут же снова распахнулась, и на улицу вышел Бонафонте. -- Я провожу вас, Одри, -- тихо сказал он. -- Спасибо, Оуэн, но у меня есть свой ключ. "Ключ", -- промелькнуло у меня в голове. -- Я провожу вас, Одри, -- снова повторил Бонафонте. -- Оуэн, -- сказала Одри, -- я попросила проводить меня мистера Рондола. Вот он стоит и ждет меня. -- И все равно я провожу вас. Теперь я понял. Они боялись, что я могу удрать вместе с ней. -- До свидания, Одри, я буду ждать вас, -- сказал я. -- Ну так как дела, дорогой мой Рондол? Двигаемся ли мы вперед? -- спросил меня через несколько дней профессор, когда я пришел к нему в кабинет. -- Как будто, мистер Ламонт. Мне совестно беспокоить вас так часто, но пока я... -- Да господь с вами, мой друг, Я получаю огромное удовольствие от бесед с вами... Он был искренен, я в этом не сомневался. Беседы наши, наверное, действительно были ему приятны. Но беседовали мы не о судьбах цивилизации, а о том, как получше упрятать в тюрьму невинного человека. Что лишний раз доказывает, что умный человек может получать удовольствие от малого. -- Так как поживает наш друг Кополла? -- хитро спросил Ламонт и быстро потер одну о другую свои лапки. -- Как будто ничего, -- пожал я плечами. -- Я так и не смог отбросить вашу идею с наркотиками. Я лишь несколько разработал ее... -- Ну-с, послушаем... -- Видите ли, даже если бы мы и могли подсунуть героин ему в сейф, немножко это было бы подозрительно. Согласитесь, нужно быть круглым идиотом, чтобы держать пакет с наркотиками у себя и кабинете, даже в сейфе. И даже в доме у себя осторожный человек тоже не будет прятать такие вещи. И вместе с тем ему нужно спрятать на неделю пакет во что бы то ни стало. И тут в голову мистеру Кополле приходит простая мысль. Его сын Питер, студент Местакского университета, навещает их примерно раз в неделю... Заметьте, мистер Ламонт, что этих сведений в досье не было, и я попросил Эрни разузнать, как часто Питер Кополла заезжает домой. Так вот, когда Питер приехал домой, его отец засовывает за спинку заднего сиденья его машины пакет с наркотиками. Примерно через неделю, когда сын снова приехал бы к отцу, мистер Кополла благополучно вынул бы пакет... - Так, так, так... -- одобрительно кивал мне профессор, так и светясь своей бело-розовой улыбкой. -- Но он не предусмотрел одной детали. Приятель сына, тоже студент, одалживает у него на вечер машину. Ему хочется произвести впечатление на свою новую знакомую. Они едут в кино на открытом воздухе, знаете, такое, где смотрят фильм из своих машин... -- Так, так, так... -- Фильм оказывается скучным, и приятель Питера вместе со своей девушкой перебираются на заднее сиденье. В их возрасте и в такой ситуации большинство фильмов покажутся куда менее интересными, чем возможности, предоставляемые задним сиденьем электромобиля. Но это скорее точка зрения приятеля Питера. Девушка не очень рада его приставаниям, а когда он становится еще настойчивее, она начинает его отталкивать. А когда два человека возятся на заднем сиденье, вполне может случиться, что один из них -- приятель Питера -- случайно сдвигает спинку заднего сиденья. Что это? Странный какой-то пакет. Девушка тоже рассматривает его с любопытством. Она рада, что ее оставили в покое и она так легко отделалась. Они пытаются развернуть пакет Какой-то белый порошок. О, они не дети. Впрочем, у нас даже дети знают, что за белый порошок прячут взрослые в укромных местечках. Оба напуганы. Это не шутка -- пакет с наркотиками. Конечно, выдать приятеля -- не слишком приятная вещь, но оказаться замешанным в таком деле еще хуже. Они идут в полицию. Она подтверждает его показания. Бедный Питер все отрицает. Он ничего не знает. А кто еще пользовался его машиной? Да никто. Разве вот отец ругал его в прошлый раз, когда он заезжал домой, что сиденья очень пыльные. Он как раз взял пылесос и почистил интерьер машины. Отец вообще очень аккуратный человек. Настолько аккуратный, что почти не оставил следов на пакете. Разве что где-то на сгибе один -- два отпечатка пальцев. -- Так, так, так, -- задумчиво пробормотал профессор Ламонт. Он больше не улыбался. -- Ну что ж, просто и интересно. Но цена героина... Чтобы было солидное количество белого снадобья, как его называют, нужно заплатить за него изрядную сумму... -- Во-первых, бедный Кополла не знал, что его надули. Он польстился на дешевизну и купил партию героина, безобразно разбавленного молочным сахаром. Во-вторых, я думаю, что мы сможем достать героин через наших знакомых по божеской цене. -- А почему вы думаете, дорогой мой Рондол, что мои знакомые могут иметь отношение к героину? -- лицо профессора было по-прежнему приветливо, но глаза смотрели холодно и настороженно. -- Я ничего не думаю, профессор. Просто вы мне как-то сказали, что вы связаны с очень влиятельными людьми... Ламонт пожал плечами. -- Ну, допустим... Итак, что же мы имеем? -- Респектабельный банковский служащий купил или получил для перепродажи -- сам ведь он не наркоман -- пакет с героином. Спрятал его в машине сына. Отец пользуется честным, ничего не подозревающим парнем для обделывания своих грязных делишек. Красиво? -- Красиво. -- Кополла, разумеется, все отрицает, но что сделал бы любой другой на его месте? Итак, приговор обеспечен. Тюрьма. Если, конечно, он не выберет полной переделки. Процесс может получиться достаточно эффектный. Ну и, соответственно, близкие и друзья Кополлы будут чувствовать себя не лучшим образом. Например, его друг мистер Патрик Бракен, начальник следственного отдела шервудской полиции. Что и требовалось доказать. Профессор бросил на меня быстрый взгляд и улыбнулся: -- Кажется, я в вас не ошибся, дорогой Рондол. У вас, безусловно, есть способности. Что ж, я еще подумаю над вашим сценарием, но на первый взгляд он кажется вполне осуществимым. Отпечатки его пальцев достать нетрудно. Найти кого-нибудь из приятелей его сына, кто сыграл бы роль человека, нашедшего пакет, тоже, пожалуй, не слишком сложно. Вот, пожалуй, и все. Не нужно заказывать масок, жаль лишь, что вы обошлись без его голоса. -- Профессор ласково посмотрел на пульт своего синтезатора. -- Что делать, каждый отец гордится своим детищем. -- Еще бы, -- пробормотал я, -- шестнадцать лет жизни отдать... Эт