Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   "Библиотека современной фантастики" т.15.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Все началось неожиданно... Впрочем, я ведь знал и все  знали,  что  так
это и будет - неожиданно. Наступит какое-то последнее  утро...  или  день,
или вечер, все равно, а  потом...  потом  -  это  можно  было  тысячу  раз
представлять себе по-разному. Но своего, этого варианта  я  не  предвидел.
Мне он и сейчас кажется самым невероятным из всего, что  могло  случиться.
Со мной или с кем угодно другим, неважно. Иногда мне кажется, что я  схожу
с ума... Да это, наверное, так и есть! Но тогда... что же  будет  тогда  с
ними? Они ведь теперь целиком зависят именно от меня, от  моего  сознания,
от моей воли, от моей любви...
   По-видимому, я должен торжествовать - моя теория, моя вера победили. Но
какая странная, горькая победа! Зачем теперь все это? Кому я расскажу? Им?
Но им-то как раз и нельзя ничего рассказывать. Если б я мог, я бы скрыл от
них вообще все. Но этого не скроешь.
   Я даже не могу представить себе, что сейчас творится  в  Париже.  Радио
умолкло сразу. Кругом все мертво. По ночам на востоке над  холмами  встает
тусклое багровое зарево. Что это? Отсвет пожаров,  свечение  радиации  или
просто продолжают пылать пережившие людей знаменитые огни ночного Парижа?
   Недавно мы с Робером видели фильм... Странный, очень грустный фильм.  Я
долго не мог отделаться от глубокой печали, которую  навеяли  кадры  этого
фильма... Впрочем, там были не кадры в обычном смысле слова, а чередование
статических фотоснимков - будто подлинные документы. Третья мировая  война
там изображалась так. На Париж (он снят с птичьего полета)  ложится  тень.
Потом тень исчезает - и половина Парижа лежит в развалинах. Трижды  падает
эта трагическая тень на Париж. Под конец  -  города  нет.  Торчат  обломки
Триумфальной арки, оплавленные, изуродованные конструкции Эйфелевой башни;
тени домов, тени улиц. "Немногие  уцелевшие  укрылись  в  подвалах  дворца
Шайо", - говорит печальный голос диктора.
   Что ж, может, так оно и есть на деле и где-то укрываются  уцелевшие.  А
может, это пустая надежда... Мы с Робером  за  последнее  время  почему-то
смотрели много фильмов о грядущей войне. Были очень страшные. Но  на  меня
сильно подействовал этот, американский, не помню, как он назывался. Где от
всей Америки уцелел экипаж одной подводной лодки, а от всего  человечества
- население Австралии. И то на время, все  они  обречены,  незримая  волна
радиации  неотвратимо  движется  на  них.  Да...  интересно,  жив   сейчас
режиссер, что делал этот фильм? Вряд ли... на таких  фильмах  капитала  не
сколотишь, так что атомного убежища у него нет...
   Там, в этом фильме, американские моряки долго не  могут  поверить,  что
все, вот так сразу, кончено, что нет их семей,  нет  Америки.  Они  слышат
таинственные беспорядочные  радиосигналы  откуда-то  из  Сан-Диего  и  все
надеются: может, кто-то все же остался в живых и вот подает сигналы. Потом
оказывается, что по ключу рации стучала бутылочка  из-под  кока-колы:  она
зацепилась за кольцо шторы, колеблемой ветром.
   У меня тоже была своя бутылочка... Впрочем, кто знает, что это было,  -
может, и вправду живая душа. Вон в том доме на  склоне  холма  по  вечерам
загорался свет. В одном только окне. Раньше - всего неделю  назад!  -  там
жила большая семья.  Я  часто  видел  детей,  носившихся  по  берегу  Сены
вперегонки  с  великолепным  серым  догом;  видел  юношу,   ездившего   на
мотоцикле; иногда вывозили на кресле старика. Воспоминание об этом старике
меня ужасает: а что, если он остался  в  живых  и  зажигал  свет  в  своей
комнате, чтобы дать о себе знать? Уже два вечера света нет...
   Нас семеро тут, в вилле у подножия холма. И это все,  что  осталось  от
человечества? Возможно... Вот она, третья мировая война! Год от  рождества
Христова 19..., июль, солнечный французский  июль...  До  самой  последней
минуты все верили, что  как-то  обойдется.  Ведь  и  раньше  бывали  такие
ситуации, что казалось, еще секунда -  и  все  полетит  к  чертям.  Вот  и
полетело в конце концов. Интересно, кто первым нажал ту знаменитую кнопку?
Хотя какая разница теперь...
   Снова и снова я думаю: а если еще кто-нибудь уцелел? Не таким  странным
образом, как мы, а  более  естественно?  Ну,  в  противоатомных  убежищах,
например, или на подводных лодках,  как  в  том  фильме...  Или  в  горах,
где-нибудь в Тибете. Хотя кто знает, где и как  это  началось...  Ну,  все
равно - не может быть,  чтобы  всюду  так  уж  одновременно...  Где-нибудь
подальше от главных очагов пожара, возможно, успели принять меры. Тогда...
Впрочем, что тогда? Медленное угасание? Нет, если спаслось много  людей  и
среди них ученые, кто знает, может,  у  человечества  и  есть  надежда  на
спасение, на медленный, трудный путь - куда? Неужели опять в  прошлое,  по
замкнутому кругу? Неужели?..
   Странно, что я многого не могу  вспомнить  уже  сейчас,  через  неделю.
Помню мирное, очень ясное и теплое утро. Я  собирался  ехать  в  Париж,  к
Роберу Мерсеро, мы с ним  договорились...  О  чем?  Ах  да,  его  опыты  с
электродами. Он обещал  продемонстрировать  мне,  как  это  делается.  Да,
Робер... Я его почему-то теперь боюсь. Впрочем, сейчас я  всего  боюсь,  и
самого себя в особенности... Итак, я собирался поехать в Париж... Я  помню
даже, что вывел машину из гаража... Вот сейчас мне почему-то кажется,  что
я был в Париже, в кабинете Робера... Нет, это, конечно, чушь, я не мог там
быть. Да, это он ко мне приехал, а не я к нему. Он был уже  на  полпути  к
нашей вилле, его машина  подпрыгнула  на  шоссе  от  страшного  подземного
толчка, он обернулся, увидел вдалеке над холмами сияние  яркой  вспышки  и
погнал машину изо всех сил... А мы... да, мы тоже все увидели и поняли. Мы
ждали неминуемой гибели, но все же наглухо закрыли окна  и  двери  и  сели
внизу, в большом сумрачном холле. А потом появился Робер. И вместе с ним -
отец и Валери.
   Вот  это  самое  странное!  Почему  они  именно  в  эту  минуту  решили
отправиться ко мне? Отца я не видел три года, а Валери... если не  считать
случайных встреч на  улицах  и  в  театрах,  мы  с  ней  не  виделись  уже
девятнадцать лет. Почему она... Ну, я понимаю, Шарль умер, а она ведь тоже
всегда боялась одиночества... Поэтому так все  и  вышло  тогда,  во  время
войны...
   Нет, все это не поддается логическому объяснению.  Робер  смеется  надо
мной, он говорит, что моя теория вообще построена не на логике, а на вере.
Пусть так, но я не во все могу поверить. Почему именно в  этот  день  отец
решил навестить меня? Он говорит -  старость,  одиночество.  Да,  конечно.
Одиночество! Они словно сговорились с  Валери!  Впрочем,  оба  они  хорошо
знают, как я всегда боялся одиночества, и понимают, что это  объяснение  я
приму охотней, чем всякое другое. Но ведь Женевьева умерла три года  назад
-  почему  же  он  только  сейчас  решил  приехать?  Тогда,  на  похоронах
Женевьевы, я уговаривал его переехать к нам - он наотрез отказался.
   Ну, допустим, он все же передумал. Как-никак ему  семьдесят  три  года,
хоть  он  и  выглядит  намного  моложе.  Но  Валери!  Пускай  тысячу   раз
одиночество - но искать спасения от  одиночества  в  доме  своего  бывшего
мужа, в его семье? И я должен в  это  верить?  Впрочем,  Робер  прав:  она
действовала не рассуждая. Как только  первый  приступ  горя  миновал,  она
почувствовала себя бесконечно одинокой  и  кинулась  ко  мне,  потому  что
больше было некуда. И потом Констанс - она ведь такая  спокойная,  мягкая,
рассудительная, Валери это знает... Вообще прошло  девятнадцать  лет,  все
изменилось и вне  и  внутри  нас...  А  все  же...  если  это  моя  любовь
удерживает их всех в жизни, то, может быть, моя любовь и собрала  их  всех
здесь в минуту опасности? Это, правда, уж совсем похоже на мистику, но они
появились именно в этот момент, все трое... И Робер... А ведь я должен был
ехать к нему в Париж... Странно, теперь я уже не могу понять, как мы с ним
уговорились, все путается... да, да, лучше не думать об этом, ведь  это  в
конце концов несущественно.
   Итак, на исходе первая неделя третьей мировой  войны.  Мы  -  возможно,
последние остатки человечества - сидим в  наглухо  замкнутой  вилле  среди
отравленной пустыни. Чего мы ждем, на что надеемся? Конечно,  на  то,  что
погибла  не  вся  Земле,  что  где-то  есть  люди.  Будем   держаться   до
последнего... До последнего - чего? Что нас держит?
   Не  могу  понять,  откуда  у   меня   эта   глубокая,   подсознательная
уверенность, что надо выдержать, что все держится на мне, все  зависит  от
меня. Я не могу объяснить, что это. Просто свойство человека  -  надеяться
вопреки всему? И Робер... Он верит тоже. Почему? Иногда  мне  кажется:  он
знает что-то неизвестное мне. Но что? Что можно знать  теперь  о  мире?  А
вдруг он поймал сигналы? Но как же он может молчать об атом?


   "Ну вот, контакт налажен... отчетливость поразительная, я бы не поверил
заранее... хотя что удивительного после  такой  подготовки...  Во  сколько
сможем выдержать мы оба?..  Теперь  попробуем  включить  ток...  Это  даст
передышку... если только... Ну, тут уж приходится  действовать  наудачу...
Будем искать..."


   Боже, почему я вдруг вспомнил эту встречу с  отцом?  Я  ее  даже  и  не
помнил в общем. А теперь вижу все так ясно, будто мне снова шесть лет и мы
сидим с отцом на скамейке в парке Монсо. Вот странно, я впервые вижу,  что
отец сидит, неловко вытянув правую ногу, и опирается  на  тросточку,  -  а
ведь верно, он  после  войны  не  сразу  вернулся  домой,  долго  лежал  в
лазарете. С ногой было неладно и с легкими, кровохарканье не унималось.  Я
все это знал со слов матери. А сейчас вижу...
   Яркое весеннее солнце, удивительно яркое, даже глаза слепит, но от него
весело. Деревья и кусты в легкой желтоватой дымке. Над нашей  скамейкой  -
старый каштан; я оборачиваюсь и  вижу,  что  почки  уже  лопнули,  от  них
остались клейкие коричневые чешуйки, а листья, очень  яркие,  глянцевитые,
еще не развернулись и похожи на маленькие сморщенные лапки.  Я  все  время
верчусь и болтаю ногами. Башмаки у меня стоптанные, на правом - аккуратная
маленькая заплатка, закрашенная чернилами. Это мама красила вчера вечером.
Отец тоже смотрит на мои башмаки и не то вздыхает, не то кашляет.  Лицо  у
него землистое, усталое. Странно, я даже не помнил, чтоб он носил усы.  Ах
да, на свадебной фотографии, но там  -  маленькие,  аккуратные,  а  эти  -
большие, некрасивые и вниз свисают. Но я  сейчас  же  перевожу  взгляд  на
аллею. Там движется что-то непонятное: половина человека. Это страшно.  Я,
наверное, не Хотел этого помнить, а сейчас я чувствую, как мне было  жутко
тогда. Бледное, измученное  яйцо  запрокинуто,  глаза  жмурятся  от  ярких
лучей, рот растянут в гримасе  усталости,  и  кажется,  что  он  беззвучно
хохочет.
   - Папа, почему он смеется? - с трудом выговариваю я.
   - Он не смеется, что ты... - Отец тяжело встает со скамьи, опираясь  на
палку, и подходит к калеке. - Закуривай, - говорит он и протягивает  пачку
сигарет. - Где это тебя?
   - На Сомме, летом шестнадцатого года. Высота восемьдесят, не слыхал?  -
хрипло отвечает тот. - Снаряд. Я один в живых остался из всего  взвода,  а
уж лучше бы...
   Мне страшно, что отец с ним разговаривает. Я осторожно сзади подбираюсь
к отцу и тяну его за рукав.
   - Идем! - шепчу я.
   - Твой? - равнодушно  спрашивает  человек.  -  А  меня,  конечно,  жена
вытурила: на что я ей такой! С  другим  снюхалась,  пока  я  по  лазаретам
валялся. Тебя, ясное дело, не выгонят:  ноги  при  тебе,  а  что  хромаешь
чуть... - Он затягивается глубже и болезненно морщится. - Везет людям! Мне
вот никогда не везло!
   - Мы с женой тоже разошлись, - тихо говорит отец.
   Я этого разговора не помнил, могу поклясться. Надо будет спросить отца.
И того, что мне говорил отец немного позже, в маленьком полутемном кафе на
площади Терн, где он угощал меня кофе с  ванильной  булочкой,  я  тоже  не
помнил. Наверное, я был занят лакомой едой - я и  сейчас  чувствую,  какой
вкусной мне казалась эта разнесчастная булочка, да оно и  не  удивительно,
жили мы тогда почти впроголодь.
   Отец сидит, слегка откинувшись на  спинку  стула  и  вытянув  ноги.  Он
говорит тихо, почти бормочет - не мудрено, что я его не слушал тогда.
   - Клод,  мой  мальчик,  война  -  это  такая  штука...  Тебе  этого  не
объяснишь. Но она человека всего переворачивает. Она тебя убивает. А  если
ты  все-таки  остался  в  живых,  приходится  вроде  как  заново  на  свет
рождаться. И все по-другому. А твоя мама, она этого не  понимает.  В  тылу
никто этого не понимает. Но твоя мама,  она  хорошая  женщина,  ничего  не
скажешь, ты ее слушайся, ладно?
   Я киваю головой, продолжая уплетать булку. Отец вздыхает и морщится.
   - С деньгами вот плохо, - говорит он  доверительно,  как  взрослому.  -
Работать я пока не могу, сам видишь...
   Да, понятно, почему его не принимали ни в один  магазин,  хоть  он  был
хорошим продавцом. Он хромой, лицо у  него  истощенное,  серое.  Мать  мне
говорила, что он хватался за любую работу, но отовсюду его  выгоняли,  как
только появлялся здоровый и сильный конкурент.  Мать  была  уверена,  что,
если б не это его увечье, все сложилось бы иначе и мы жили бы  по-прежнему
вместе.
   - Они все вернулись из окопов какие-то чудные, - говорила она, -  но  у
других это прошло понемногу, а ему, видишь, с работой не повезло, вот он и
озлился. А тут еще эта гадина появилась, купила его задешево... Подумаешь,
счастье какое - бистро в Бельвилле! Грязная дыра на вонючей улице...
   Эти разговоры я хорошо помню, они часто повторялись.
   - Мы с тобой будем часто  видеться,  да,  сынок?  -  бормочет  отец  и,
протянув руку через стол, треплет меня по голове - рука у него  большая  и
горячая. - И ты на меня никогда не сердись, ладно? Я ведь не виноват,  что
война была. И никто не виноват. Только - или бы уж всем воевать, чтобы все
друг друга понимали, или никому. Никому-то - оно, конечно, лучше...
   Он долго молчит. Я смотрю на его  длинные  смуглые  пальцы,  отбивающие
военный марш на грязном  столике,  потом  перевожу  взгляд  на  темный,  в
полоску пиджак, на галстук бабочкой. Хозяин кафе оглушительно зевает, я  с
интересом присматриваюсь к нему: какой он толстый, и вот уж усы так усы! В
кафе душно, пахнет ванилью и жженым кофе, с  улицы  ложится  широкий  сноп
света, надвое разрезая узкий темный  зал.  Ослепительно  сверкают  в  луче
бутылки на стойке. На одной из них - яркая этикетка, изображен негр.
   - ...А нам с ней все равно не жить вместе, - бубнит отец. -  Ты  уж  не
сердись, малыш. Это все война. А Сесиль не понимает... Только  это  чистая
правда, и ничего уж тут не поделаешь... Если б не эта  проклятая  война...
Может, это и потому, что мы с ней четыре года не виделись...
   Вот как это было, значит. Кто знал, что  через  четверть  века  я  буду
опять слышать эти слова: "Война... ничего уже не поделаешь... почти  шесть
лет, Клод! Если б не эта война... Я думала, что ты не вернешься. Мне  ведь
сказали, что ты убит... Я ждала... а потом..." Она ждала год. "Всего год",
- думаю я. "Целый год одиночества!" - говорит она.
   Да, уж этот-то разговор я помню  и  никогда  не  забывал.  Помню  голос
Валери, ее лицо - я все время глядел  ей  в  лицо,  стараясь  понять,  что
произошло. Очень хорошо помню, как надсадно жужжала большая муха, колотясь
о стекло. Помню запах табака в комнате, в нашей комнате.  "Ты  куришь?"  -
удивился я. "Нет, нет!" - поспешно ответила Валери. И запнулась. Я  увидел
белую мужскую сорочку на спинке стула и опять  ничего  не  понял.  Я  даже
обрадовался: мне показалось, что  Валери  ждала  меня  и  начала  готовить
одежду. Я шагнул к стулу, взял сорочку, она почему-то была очень  большая.
И тогда Валери сказала за моей спиной совсем  чужим,  сдавленным  голосом:
"Я... прости меня, Клод... я замужем..." Я круто повернулся,  словно  меня
поленом хватили, и уставился на нее.
   Можно тысячу раз  все  себе  представить  заранее,  и  не  поверить,  и
надеяться на  лучшее.  Мы  в  лагере  узнавали  многое  -  большей  частью
случайно. У одного всю семью отправили в лагерь, у  другого  умерла  мать,
третьего жена бросила. Все это дела обычные, в лагере то  и  дело  слышишь
такие истории. Но все равно думаешь - нет, со мной этого не будет!  Не  то
что думаешь, а веришь, и все тут. Иначе не выжить. И потом - разные бывают
браки. Но мы-то с Валери были созданы друг для  друга.  Поэтому  Валери  и
оказалась тут, в круге света, через столько лет. Мы просто не  переставали
любить друг друга никогда. Мы могли годами не видеть друг друга, но если с
Валери случалось несчастье, я об этом узнавал. Когда она упала  и  сломала
руку, я увидел это, увидел крутую уличку на Монмартре, увидел, как  Валери
падает, и ощутил толчок падения и на миг - резкую боль в левой руке. И так
было всегда.
   А Констанс... Впрочем, что ж! Значит, мне  так  суждено  -  любить  всю
жизнь двух этих женщин, любить по-разному, но одинаково сильно.  И  теперь
обеих одинаково удерживать в жизни своей волей и любовью... И  если  я  не
удержу... Нет, я не вынесу этой ответственности, я всего лишь  человек,  я
не могу, чтобы жизнь других людей зависела от того, достаточно ли сильно я
люблю... от того, достаточно ли я уверен в своей любви... Этого  никто  не
сможет выдержать, даже самый сильный!..
   Что со мной делается? Я  немедленно  ухожу  от  размышлений  и  опасных
сомнений,  переключаюсь  на  что-то  другое,  на  воспоминания.  Наверное,
психика  автоматически  экранирует  очаги  слишком  сильных   переживаний,
предохраняясь от перегрузки...


   "А, браво! Это ведь он сам придумал! Хорошая мысль, надо ее подкрепить.
Но почему он опять волнуется?  Что  он  видит?  Фронт...  Нет,  это  ни  к
чему..."


   Не понимаю, что со мной творится... Только что я вспомнил  войну...  Да
нет, даже не вспомнил, не то слово: просто мне показалось, будто  я  снова
сижу на бревне у блиндажа и  слушаю,  как  Селестен  Нуаре  поет  какую-то
развеселую песенку. Это линия  Мажино  в  Арденнах,  неподалеку  от  Живе.
Ноябрь тридцать девятого года, "странная  война",  мы,  собственно,  и  не
воюем, а стоим на бельгийской границе, мерзнем, мокнем и проклинаем все на
свете. Я слушаю песню и ощущаю  привычную  глухую  боль  в  сердце  -  это
тревога за Валери, тоска по Валери. Вечер после дождя - багровый  закат  с
темно-фиолетовыми рваными тучами, и лужи красные, словно в них кровь, а не
вода, и вся холмистая равнина вокруг блестит мрачным,  резким  блеском.  Я
смотрю на широкое смуглое лицо Селестена,  на  его  блаженно  прижмуренные
глаза. Он сидит рядом со мной, я вижу каждую складку на его шинели...
   И вдруг все исчезло: и песня, и мрачный резкий свет, и  сырой  ветер...
Надо мной сияет летнее солнце, такое ясное, мирное, безмятежное, а войны и
в помине нет. Я выхожу из реки на берег,  поросший  травой,  чувствую  под
босыми ступнями эту примятую шелковистую траву и прохладную, чуть  влажную
упругую землю, дышу свежестью воды и зелени.  Капельки  воды  высыхают  на
теле, я чувствую,  как  приятно  они  щекочут  кожу.  Молодость,  счастье,
ощущение полета! Кажется, касаешься земли только потому, что тебе  хочется
чувствовать ее прикосновение.
   Валери сидит на траве и смеется. Смуглая,  кареглазая  семнадцатилетняя
девчонка. Все исходит от нее: и солнце, и трава, и река,  и  счастье.  Как
она красива! А может, и не очень красива, это ведь неважно. Просто - в ней
для меня все. Как я жил раньше, не понимаю. Мне уже двадцать два  года.  Я
мог встретить ее раньше, хотя бы на год! Ну, ничего, у нас все впереди.
   Валери - в легком платьице, белом, в синих цветах. На загорелых ногах -
белые туфельки с пряжками. Темные пушистые  кудри  коротко  подстрижены  в
кружок - странные прически тогда носили... Впрочем,  Валери  все  к  лицу.
Даже серьги. Маленькие золотые, с бирюзой сережки.  Я  и  забыл,  что  она
носила серьги тогда.
   Сверкающая река и смеющееся девическое лицо исчезают... Почему  я  сижу
здесь один? Надо пойти посмотреть, что с другими.
   Так, Констанс на кухне. Ее светлые волосы светятся  в  солнечном  луче,
как корона. В ней и вправду есть что-то царственное: осанка, походка,  это
лицо, спокойное, ласковое и строгое, редко меняющее выражение... Я  прожил
с Констанс девятнадцать  лет,  но  до  сих  пор  она  мне  кажется  иногда
загадочной. Валери, со всеми ее бесконечными переменами настроения,  с  ее
лицом, на котором отражалось все, даже тень облачка, проплывшего  в  небе,
казалось, оставляла след на этом смуглом подвижном лице, - Валери я знал и
понимал всегда. Пока мы не расстались на шесть лет... А Констанс...
   Констанс поворачивается ко мне, лицо ее спокойно и светло.
   - Ты ошибаешься, - говорит она низким звучным голосом. - Ты не видел  в
Валери очень важного: ее слабости, ее постоянной потребности в  защите.  А
во мне ты видишь и понимаешь все самое важное. Но  тебе  все  еще  хочется
видеть во мне черты Валери, и ты не можешь поверить, что мы с  ней  совсем
разные. Не можешь поверить потому, что любишь нас обеих...
   Неужели она это сказала? Нет, мне  почудилось,  должно  быть.  Констанс
опять стоит вполоборота ко мне и помешивает ложкой в кастрюле. Да, теперь,
когда нет нашей Софи...
   - Ты не должен об этом думать, - быстрее обычного произносит  Констанс.
- Это от тебя не зависело, ты же сам понимаешь.
   Я смотрю на нее, похолодев. Такой совершенной связи у нас  никогда  еще
не было. Что ж, она прямо читает мои мысли? Нет, невозможно. Наверно,  она
увидела рядом свой образ и  образ  Валери,  уловила  мои  сомнения.  Потом
увидела Софи, поняла, что меня терзают угрызения совести.
   Да, Софи - такой, какой я ее видел в последний раз... Она приработала у
нас восемнадцать лет, заменила нам мать. Я был уверен, что она  в  Светлом
Круге... И вдруг я понял - нет! Что она поняла,  что  почувствовала  -  не
знаю. Она стояла у двери и смотрела на меня своими узкими карими глазами в
темных набрякших веках, ее лицо выражало лишь бесконечную  усталость.  Она
медленно развязала передник,  положила  его  на  стул  у  двери,  медленно
покачала головой. Я молча глядел на ее высокую худую фигуру в синем платье
- она так четко вырисовывалась на белом фоне двери. Потом дверь открылась,
снова закрылась... Софи уже не было, и я знал,  что  это  значит:  ее  нет
вообще, и я тут виной, моя эгоистическая любовь. Софи была очень нужна мне
и всем нам, но, значит, я не любил ее по-настоящему... Еле  переступая,  я
побрел по дому; мне казалось, что уже никого нет: почем я знаю, кого люблю
по-настоящему! И сейчас не  знаю.  Вспоминать  о  Софи  -  все  равно  что
поворачивать нож, торчащий в теле; и я знаю, что тут не  только  угрызения
совести, но и тоска и любовь... Почему же я не смог ее удержать?
   - Ты понял, что любишь ее лишь после того, как ее уже не  стало,  -  не
поворачиваясь ко мне, тихо говорит Констанс.
   Нет, это слишком много, даже для нас с ней! А впрочем  -  почему  бы  и
нет, в таких условиях? Ведь телепатические способности обостряются  в  час
смерти или смертельной опасности. Правда, обычно в таких случаях речь  шла
о минутах; сейчас это состояние растянулось на часы и  дни...  Да,  и  вот
лагерь, там тоже...
   И вообще - о чем я  думаю?  Разве  это  обычный  случай  телепатической
связи? Разве это не мы с Констанс,  не  самые  близкие  друг  другу  люди,
связанные этой  странной,  загадочной  связью  уже  долгие  годы...  почти
девятнадцать лет? Разве эта способность не могла как угодно обостриться  и
трансформироваться в таких чудовищных, невероятных условиях? И что я  знаю
о природе той связи, которая сейчас удерживает всех  нас  в  живых?  Робер
все-таки прав - то, что я делал, всегда относилось больше к интуиции,  чем
к логике, больше к вере, чем к познанию. Но разве  это  моя  вина?  Да,  я
слишком мало знал, я шел  на  ощупь,  добивался  случайных  результатов  и
довольствовался ими. Но разве кто-нибудь знает об этом и  вправду  больше?
Больше того, что я постиг путем опыта? Я ведь не ученый - то есть  в  этой
области я  не  был  экспериментатором,  не  вел  продуманных,  планомерных
исследований, вроде тех, какими занимался последние лет десять  "по  долгу
службы", изучая физиологию ретикулярной формации. Или тех, какие вел Робер
со своими пациентами.
   Да,  странно,  что  именно   Робер   после   войны   начал   заниматься
парапсихологией, гипнозом, а я - я этого боялся как огня. Единственное, на
что я согласился - и то из-за Робера,  чтоб  быть  поближе  к  нему,  чтоб
работать в одном институте с ним, - это переключиться на  нейрофизиологию:
я ведь до войны ею даже не интересовался. Но все равно я  занялся  вещами,
не имеющими прямого отношения к тому, что мне довелось пережить и во время
войны и потом... К тому, что определило нашу  судьбу  сейчас.  Вся  теория
Светлого Круга - если  эту  отчаянную  попытку  самозащиты  можно  назвать
теорией! - вся она возникла вне того, чем я занимался  как  ученый.  Да  и
какая это действительно теория? Просто я всегда  боялся  одиночества.  Два
раза после войны было так, что я оставался одиноким среди людей. В  третий
раз я бы этого не вынес - так мне казалось. А  если  б  я  знал,  что  мне
придется  выносить  взамен  одиночества?  Если  б  я  мог  предвидеть  эту
утонченную пытку, от которой не может избавить  даже  самоубийство?  Боже,
как я был слеп и наивен!
   Нет, нет, я ни за что не стал бы заниматься опытами в этом направлении!
Мои способности всегда внушали мне ужас, но в лагере они были хоть полезны
людям; а после войны на что они могли пригодиться? Я  даже  не  огорчился,
когда чуть не на год вообще утратил этот зловещий дар. Правда, с  Констанс
эта связь мне была необходима... Впрочем, так ли уж необходима, кто знает?
Просто мне казалось так... А если подумать... Но к  чему  теперь  об  этом
думать, когда все уже случилось так, а не иначе  и  ничего  не  исправишь,
ничего не вернешь...
   Мои способности за этот долгий, чуть ли не двадцатилетний перерыв между
войнами  ничуть  не  развились,   скорее   несколько   атрофировались   от
бездействия, а может, дремали, ожидая этого нового потрясения, чтоб  опять
проявиться, совсем по-новому, неожиданно, непонятно... Если вдуматься, так
оно и было: нужна страшная, неестественная  обстановка,  нужно  предельное
напряжение всего организма, чтобы эти странные способности  проявились  во
всю силу. Вероятно, в лагере этому  способствовало  и  крайнее  физическое
истощение... Ведь недаром йоги и  факиры  умерщвляют  плоть,  как  и  наши
христианские святые и пророки... Разве можно  себе  представить  румяного,
упитанного пророка?
   А после войны это было ни к чему... Наверное,  даже  с  Констанс  можно
было обойтись без этого, если б я так  панически  не  боялся  одиночества,
если б не стремился проникнуть в душу Констанс, связать ее со своей  душой
той странной связью, которая тогда представлялась мне единственно надежной
и прочной в ненадежном и изменчивом мире. Любовь, семья, дети -  о,  я  на
личном опыте убедился, как  все  это  зыбко  и  непрочно!  Уходит  любовь,
распадаются семьи, и дети никого не удерживают. Связь  с  душой  Констанс,
власть над ее душой казалась мне тогда  последней  надеждой,  единственной
защитой от одиночества,  перед  которым  я  испытывал  панический,  заново
обострившийся ужас. Никого, кроме Констанс, у меня тогда не было - или так
мне казалось. Робер женился, и мне это показалось чуть ли не изменой - ну,
глупо, конечно, да что поделаешь, это все из  страха  перед  одиночеством,
из-за того, что я уже не мог просиживать целые вечера с  Робером,  не  мог
вообще жить с ним в одной квартире, а я боялся уходить от него, боялся  до
смерти, как пытки, как работы в каменоломне. И  Робер  это  понимал.  "Но,
видишь ли, я просто не могу не жениться на ней, раз она все эти годы ждала
меня", - смущенно сказал он. И это была правда. А впрочем,  если  бы  даже
речь шла не о Франсуазе, а о другой: что ж, ему оставаться  холостяком  во
имя лагерной дружбы? Все это было неизбежно. И наша с  ним  связь  была  в
этих условиях тоже слишком тесной; она выглядела  теперь  бессмысленной  и
даже неделикатной. Робер об этом и не заикнулся, но я сам  понимал  все  и
приложил немало усилий, чтобы потом, когда мои телепатические  способности
снова пробудились, обрывать все спонтанные контакты с Робером; я  запрещал
себе _видеть_ его.
   Светлый Круг - собственно, это очень давний термин, но тогда он не имел
такого глубокого и страшного  смысла,  как  сейчас.  Я,  кажется,  впервые
применил его, когда в начале нашей совместной жизни рассказывал Констанс о
своем прошлом - и о своем страхе перед  войной  и  одиночеством.  Я  тогда
сказал,  помнится,  что  война  всегда  приносила  мне  в  конечном  счете
одиночество. "Оба раза было так, - сказал я.  -  Война  разрушала  светлый
круг любви и счастья, который защищал меня от ударов. И для себя  я  боюсь
войны прежде всего поэтому". Констанс тогда нашла, что  "Светлый  Круг"  -
это звучит очень хорошо, и как-то у нас с ней это определение удержалось в
обиходе. А я даже не знаю толком, откуда оно взялось. Возможно, из  стихов
Верлена, где говорится о световом круге под  лампой  -  символе  семейного
счастья и уюта. И кто мог тогда знать, какой жуткой реальностью  обернется
этот мирный символ!
   Нет, недаром я после войны чурался телепатии, не хотел работать в  этой
области! Я, правда, следил за тем, что публиковалось во Франции  по  этому
вопросу, читал "Revue Metapsychique", работы Херумьяна, Варколлье, Дюфура,
кое-что из американских и русских исследований, но в клинику Робера боялся
даже заглядывать. Один раз он  меня  все-таки  затащил  к  себе,  попросил
загипнотизировать и вылечить больную, страдающую истерическим параличом, -
он никак не мог наладить с ней контакта. Я согласился  очень  неохотно;  к
тому же я вовсе не был уверен, что мне  удастся  проделать  такой  опыт  в
обычных, не лагерных условиях. Однако опыт удался превосходно, и  я  сразу
понял, почему она  так  упорно  не  поддавалась  воздействию  Робера:  эта
некрасивая  старая  дева  была  в  него  влюблена.  Я  увидел,   как   она
представляет себе его поцелуи в объятия, мне стало смешно  и  противно,  я
еле смог закончить внушение и больше ни разу не появлялся в клинике...  до
этого утра, последнего утра перед войной... Все-таки почему  мне  кажется,
что я был у Робера? Ведь я же не ездил в Париж...


   "Поищем какой-нибудь участок. Надо бы отдохнуть, так нельзя, все  может
плохо кончиться..."


   Что это? Как причудливо перескакивают мои мысли! И опять - какое  яркое
воспоминание...
   Узкая, крутая уличка Лозена в Бельвилле, серый, пасмурный день, холодно
- мне холодно, я в изношенной куртке, слишком короткой, синие руки  нелепо
торчат из рукавов. Я стучу зубами,  но  не  от  холода,  я  его  почти  не
замечаю, а от волнения, от горя и недетской тоски. Я стою на пороге бистро
"Под золотым орлом", а вокруг, напирая на меня, толпятся какие-то люди,  я
их совсем не знаю, да и почти не вижу, мне не до них. Я вижу одного  отца,
и то сквозь туман слез, его  лицо  расплывается  и  дробится,  я  отчаянно
кричу, обращаясь к этому далекому, смутно видимому лицу: "Папа, ну я  тебя
прошу, идем домой! Я тебя очень прошу! Я  без  тебя  не  могу  вернуться!"
Кто-то сочувственно и насмешливо басит: "Вот разоряется малец, даже  сопли
пустил!" Я машинально вытираю нос рукавом куртки и снова кричу: "Папа, ну,
папа!" Мое плечо упирается в чей-то мягкий дряблый живот; вдруг этот живот
начинается бурно колыхаться, и над моей головой раздается визгливый  крик:
"Негодяй, иди домой, что ты ребенка мучаешь!" Я запрокидываю голову и вижу
отвисший прыгающий подбородок, широко разинутый щербатый  рот,  обмазанный
по краям ярко-красной  помадой,  соломенно-желтые  пряди  волос,  торчащие
из-под залихватской сиреневой шляпки, и мне становится страшно и противно.
"Папа, - говорю я совсем тихо, и он, конечно, не слышит меня в этом шуме и
гаме, - папа... я... тогда я лучше умру..." И мне вправду хочется  умереть
- так все тяжело, и я даже не успел  сказать,  что  мама  заболела,  очень
заболела, и я с ней один и не знаю, что делать,  и  теперь  этого  уже  не
скажешь, все шумят и кричат, а ведь я совсем не хотел устраивать скандала,
я только хотел, чтобы отец пошел со мной и помог маме, но когда  я  увидел
его лицо, то потерял голову от страха и горя и начал кричать. Еще с порога
я увидел отца рядом с Женевьевой за  стойкой  и  вдруг  понял:  он  совсем
чужой. Он не сердился ничуть, он приветливо улыбнулся мне, но я понял, что
ему совсем не до меня, а так никогда еще не было, и до этой минуты я никак
не мог понять, что отец бросил нас с мамой, что он совсем ушел от  нас,  а
теперь я все понял и ничего  не  мог  с  собой  поделать,  так  мне  стало
больно...
   Эту сцену я не любил вспоминать, но всегда помнил -  конечно,  в  общих
чертах, довольно смутно, мне ведь тогда и семи не было. Я, например, почти
сразу потерял из виду Женевьеву и вообще толком не разглядел ее:  высокая,
худая, волосы рыжие, а лицо... Мне было не до ее лица, я на  отца  глядел:
какой он ласковый, молодой, веселый - и совсем чужой мне. А теперь я вижу,
что Женевьева все время так и стояла за стойкой, не шевелясь, и лицо у нее
было хорошее и грустное, и она смотрела то на  отца,  то  на  меня...  Как
странно перемешиваются у меня чувства: тогдашняя детская обида, боль, гнев
- и теперешняя спокойная печаль...
   Когда я сказал, что умру,  и  убежал,  отец  догнал  меня  внизу  улицы
Лозена, сунул мне в карман деньги, дал шоколадку. Я так плакал, что ничего
не соображал. Я и не заметил, как он дал мне деньги, только дома их нашел,
и шоколадку тоже. И что мама заболела, так и не  смог  сказать,  слезы  не
давали. Насколько помню, я очень редко плакал в детстве, но в этот день  и
еще три года спустя, когда умерла мать, слезы у меня сами лились, и  я  не
мог их удержать.
   Я не слышал, что говорил отец. Мама спрашивала, я  сказал:  "Ничего  не
говорил!" А сейчас я вижу, что он проводил меня до площади, которая теперь
названа именем полковника Фабьена, купил билет в метро - оттуда шла  линия
к площади Терн, мы с мамой жили на улице Понселе. И он все время  говорил,
очень тихо и печально:
   - Малыш, не надо так плакать, право, не надо. Вот вырастешь -  поймешь,
почему так получилось. А мне сейчас домой идти, ну, просто ни к  чему,  уж
ты поверь. Мы с твоей матерью обо всем уже  поговорили,  что  ж  заново-то
волынку начинать. Она не понимает, я ж тебе говорю, ей хоть неделю  подряд
толкуй - не понимает, и все тут. И про Женевьеву тоже  неправильно  совсем
говорит - будто я на ее кабачок  польстился.  Ты  этому  не  верь,  сынок,
слышишь? Женевьева - баба душевная и горя хлебнула вдоволь. Мужа у нее  на
фронте убили в пятнадцатом году. Женевьева, знаешь, две недели не отходила
от него, когда он умирал в лазарете, - это ведь подумать только,  чего  ей
стоило пробиться туда, почти к самой передовой... А потом, когда он  умер,
Женевьева там осталась до самого конца войны, сиделкой работала... Она все
понимает, вот в чем дело... Я уж лучше с ней буду, сынок. А тебя я никогда
не оставлю, мы помогать тебе будем... Женевьева, она  ведь  добрая,  очень
добрая, право...


   "Что он видит? Почему так волнуется?.. Нет, я  что-то  ничего  не  могу
уловить... Попробуем сделать перерыв..."


   Я спал? Который час? Впрочем, это неважно. Который час, который день...
будто не все равно... Где отец? Мне кажется, что я его давно не видел...
   Они все в гостиной - и отец, и Натали, и Марк. Я молча стою на  пороге.
Они меня не замечают. Отец читает журнал, то и дело  поправляя  сползающие
очки. Марк, полулежа в кресле, уткнулся в какую-то толстую  книгу,  Натали
облокотилась на подоконник и смотрит в окно... Как ей не страшно  смотреть
вот так, прямо в это пыльное стекло? Или она  не  понимает,  что  пыль  на
стекле радиоактивная, что там, за стеклом, смерть, невидимая и неумолимая?
Что только моя воля, моя любовь мешают ей проникнуть внутрь дома  и  убить
всех нас?
   Я смотрю на Натали,  и  сердце  у  меня  сжимается.  Какая  она  худая,
хрупкая, бледная, какое у нее бесконечно усталое лицо...  и  эти  короткие
густые волосы, только начавшие отрастать  после  того...  после  апреля...
Если б все шло нормально, Натали выздоровела бы, а теперь... Она и  всегда
была тоненькой, как  хлыстик,  но  сколько  в  ней  было  жизни,  веселья,
энергии, пока не появился этот проклятый Жиль!.. Думает она сейчас  о  нем
или забыла?
   Марк - тот куда крепче и спокойней. Он пошел в Констанс: светловолосый,
сероглазый, высокий - на вид ему все двадцать, а не  шестнадцать  лет.  Он
уже сейчас чуть ли не на голову выше меня. Лицо у него хмурое... И вдруг я
понимаю, что оно давно такое, что я не видел улыбки на лице моего сына уже
много дней, может быть, недель. Почему я именно сейчас, только сейчас  это
сообразил? И Констанс... Она ничего не говорила...
   Отец смотрит на меня поверх очков. Я не привык видеть его в  очках,  он
завел их перед самой войной, но я как-то не заставал его за чтением  и  об
очках только слышал. Очки в светлой металлической оправе резко  выделяются
на его темном худом лице. Теперь я замечаю маленький  беловатый  шрам  над
верхней губой... почему я его раньше не видел? Или видел, но  не  замечал,
не запоминал?
   Отец снимает очки, встает и подходит ко мне.
   - Это ты тогда, во время войны, был ранен? - спрашиваю я, показывая  на
верхнюю губу.
   Отец инстинктивно подносит руку к шраму.
   - Да, осколок на  излете.  Разворотил  губу,  я  ведь  даже  усы  тогда
отрастил побольше, чтоб незаметно было. Ты маленький еще был, не помнишь.
   Да, да, конечно, я был маленький, а вот помню, оказывается.  Как  жаль,
что теперь уже не удастся поработать над этой проблемой - памяти  активной
и памяти пассивной, странных, неизвестно для  чего  существующих  резервов
мозга,  заброшенных,  недоступных  кладовых,  чердаков,  подвалов   нашего
сознания,  где  вперемежку  с  кучами  мусора  и  хлама,  вероятно,  лежат
несметные сокровища, а мы об этом и не подозреваем...
   - Ты выглядишь очень усталым, Клод, - озабоченно говорит отец. -  Из-за
этого?
   Он показывает на окна, и мне становится смешно и грустно.
   - Да, из-за этого, еще бы!
   "Нет, это все же  немыслимо,  -  опять  думаю  я,  -  такое  буквальное
исполнение пророчества... мрачного пророчества Робера тогда, после истории
с Натали. "Если ты всех их поставишь в такую зависимость от  своей  любви,
ты взвалишь на плечи непосильный груз и переломишь себе  хребет...  А  что
тогда будет с ними? Ты потащишь их за собой в могилу,  как  древний  воин,
которого хоронили вместе с женами и слугами? Ты думал об этом?"
   Конечно, я думал. Но тогда, в обычной мирной жизни,  это  не  выглядело
опасным. Разве это плохо, что очень близкие, любящие  люди  связаны  между
собой более тесно, более прочно и глубоко, чем все остальные? Разве плохо,
что  существует  Светлый  Круг  любви  и  взаимопонимания   среди   нашего
страшного,  жестокого,  разобщенного  мира?  Неужели  это   ошибка,   даже
преступление   -   вырваться   из   дьявольского    хоровода    замкнутых,
непроницаемых,  лживых  лиц-масок,  лиц-личин?  Создать  для   себя   хоть
маленький светлый мир, где лица и глаза - живое зеркало души, где  нет  ни
лжи, ни лицемерия, ни страха, ни  злобы?  Ведь  должен  же  быть  какой-то
отдых, просвет во мгле, надежда на счастье? Разве не этим жив человек? Так
пускай каждый идет своим путем к этой цели! Мой путь  для  большинства  не
годится - что ж! Это не причина, чтоб я им не воспользовался.
   "Твой путь! - говорил Робер. - Ты идешь  по  доске,  перекинутой  через
пропасть, а воображаешь, что это половица в уютной комнате. Как только  ты
поймешь свое  заблуждение,  ты  сорвешься".  Да.  Сейчас  я  действительно
балансирую на доске над пропастью. Но тогда?..
   Тогда... Что поделать, если я больше всего на свете боялся одиночества?
Возможно, это  болезнь.  Фобия.  Бывает  ведь  агорафобия  -  страх  перед
открытым пространством, и для человека, который заболеет этим,  невыносимо
трудно даже переходить через улицу, а тем более  идти  по  полю.  Мало  ли
какие навязчивые, непреодолимые страхи преследуют иногда людей! Есть люди,
которые боятся воды, темноты, кошек, лифтов - чего угодно. Я знал в лагере
одного человека, который больше всего боялся, что его похоронят заживо,  -
в детстве  он  наслушался  страшных  рассказов  о  летаргии...  Да...  Жан
Ламарден, высокий, долговязый,  с  бугристым  черепом.  Я  помню,  как  он
повернулся ко мне, проходя по бараку вместе с другими, чьи  номера  только
что были названы по лагерному радио, и прошептал: "Ну, из  газовой  камеры
живым не выйдешь, это уж наверняка!" Я только  минуту  спустя  понял,  что
означали эти последние слова: его не  похоронят  живым.  Меня  даже  озноб
прохватил - радоваться газовой камере... о боже!
   Так вот - я боялся одиночества, и тогда, в 1945 году, это, пожалуй, уже
приобрело характер фобии. Наверное, этот страх нарастал  постепенно.  Уход
отца, а потом смерть матери впервые заставили меня ощутить одиночество.  Я
ненавидел Женевьеву, потому что мать говорила о ней плохо, но мне было так
тяжело одному, что я перебрался жить к отцу.  Конечно,  это  дело  другое.
Когда мать умерла, мне еле исполнилось десять лет. Но и то правда, что  за
время болезни матери - а она болела долго - я стал очень  самостоятельным,
научился и наше несложное хозяйство вести и подрабатывать  при  случае.  Я
мог бы, вероятно, и сам прожить, но не решился. И конечно, все это было  к
лучшему. Отец и Женевьева очень обо мне заботились, и, если б не они, я бы
не получил настоящего образования. Разве я мог бы  мечтать  о  медицинском
факультете, если б не помощь Женевьевы? Правда, к  этому  времени  и  отец
начал неплохо зарабатывать,  открыл  маленькую  шляпную  мастерскую...  Но
главное - Женевьева. Мне было стыдно вспоминать, как я плохо думал  о  ней
раньше. Впрочем, она все понимала, отец был прав, и это она тоже поняла.
   После второй войны одиночество  было  страшнее.  Правда,  и  оно  скоро
кончилось, но я с ужасом вспоминаю те летние месяцы  1945  года,  когда  я
ходил по Парижу один, без Валери, все время думая о  ней,  зная,  что  она
тут, рядом, в нашей комнате на улице Сольферино, а я даже постучать к  ней
в дверь не имею права: она там с другим... Странно, меня почти  не  мучила
ревность, я слишком страдал от одиночества. Не было ни Валери, ни  Робера,
они отошли от меня, у нее был Шарль, у него - Франсуаза, а я остался один,
совсем один. И это было невыносимо страшно и тяжело, я не мог один.
   Да, в лагере не было одиночества, потому что там был Робер. Если б я не
встретился с Робером, все пошло бы  иначе  в  моей  жизни,  совсем  иначе.
Вероятней всего, я еще тогда, в первые месяцы плена, сошел бы  с  ума  или
покончил самоубийством - так терзала меня разлука с Валери, так  тревожило
ее  непонятное  молчание.  А  если  б  я  и  остался  в  живых,   то   мои
телепатические способности не проявились бы так ярко. Самое большее -  мне
иногда удавалось бы видеть Валери:  с  этого  ведь  началось,  этим  бы  и
кончилось.
   У меня эти способности были с детства, только проявлялись очень  редко.
Я, например, сразу узнал, когда умерла мать в больнице. Это было утром,  я
стоял у стола и жевал холодную картофелину, оставшуюся от ужина: лень было
готовить завтрак. И вдруг меня будто ледяным ветром обдало, и я понял, что
мать умерла, - не знаю почему, но понял сразу  и  не  ошибся.  Года  через
четыре я напугал Женевьеву - готовил уроки  и  вдруг  вскочил  и  крикнул:
"Боже! Отца машина задавила!" Я даже видел  вывеску  бакалейщика  на  углу
улицы, где это произошло, видел усатого шофера грузовика. Отец тогда долго
лежал в больнице...
   А с Робером у меня все началось чуть ли не с первого взгляда. Я стоял у
дверей барака. Высокий смуглый юноша  в  форме  пехотинца  почти  пробежал
мимо, перепрыгивая через свинцовые, рябые от ветра лужи. И вдруг он  резко
остановился, повернулся ко мне. С минуту мы молча глядели друг на друга.
   - Как тебя зовут? - спросил он наконец. - Я Робер Мерсеро.
   - Я Клод Лефевр, - сказал я, не сводя с него глаз.
   Мы, конечно, могли и раньше встретиться.  Оба  коренные  парижане,  оба
медики. И возможно, все было бы примерно так же: ощущение прочной духовной
связи, родства душ... Но в условиях лагеря все это приобрело обостренную и
странную форму. Робер уверял меня,  что  тогда,  при  первой  встрече,  он
остановился лишь потому, что  его  поразил  мой  напряженный  взгляд,  мои
глаза. Кто знает, может,  это  так  и  есть.  Активной  стороной  в  нашей
лагерной дружбе действительно был я. Активной или пассивной  -  это  уж  с
какой точки зрения смотреть. Просто мне  эта  дружба  была  необходима,  а
Робера она поначалу тяготила, хоть он и любил меня. Потом, в гестапо  и  в
концлагере, он иначе относился к нашей мысленной  связи  и  даже  научился
извлекать практическую пользу из моих способностей, но вначале... Ну,  это
понятно: разве легко ощущать, что в любую минуту  кто-то,  пусть  и  очень
дорогой тебе человек, может узнать, о чем ты думаешь,  или  увидеть  тебя,
когда ты не подозреваешь об этом. В лагере это не  так  неприятно,  как  в
обычной жизни, ведь в лагере ты никогда не  бываешь  наедине  с  собой,  и
мысли как-то  проще,  конкретней,  приземленной,  но  все  же...  Робер  о
телепатии кое-что слыхал раньше, но, как и большинство людей, не  придавал
этим разговорам никакого значения. Я для него был поразительным открытием.
Дикарь на его месте объявил бы меня богом;  средневековый  человек  сказал
бы, что я одержим дьяволом; Робер Мерсеро, дитя  XX  века,  посмеивался  и
поддразнивал меня, уверяя, что мне было бы полезней установить  постоянную
телепатическую связь с начальником лагеря, чтоб всегда быть  в  курсе  его
затей; на деле, однако, Робер хоть и любил  меня,  но  слегка  побаивался.
Даже не то что побаивался, но...
   Да, с ним это было уже  настоящей  телепатической  связью.  Я  в  любую
минуту мог увидеть его, прочесть его мысли. Он - нет. Вначале. Потом  и  у
него стала проявляться эта способность. Особенно в концлагере.


   Воспоминания, нескончаемой чередой идущие  воспоминания.  Они  начинают
уже мучить меня, слишком они навязчивы - и те, яркие и неожиданные,  вдруг
всплывшие из неведомых провалов сознания, и те, что неотступно следуют  за
мной всю жизнь. Память - страшный дар, я это знаю по  всей  своей  прежней
жизни. Мне не надо было помнить в лагере о  счастье  и  уж  тем  более  не
следовало так много помнить о лагере потом.  Другие  не  все  запомнили  и
редко вспоминали. Я запомнил слишком многое, я вспоминал слишком часто,  и
это сломало мне жизнь, отравило душу. Будь  ты  проклята,  память,  оставь
меня в покое хоть сейчас, перед смертью, пожалей! Память о лагере,  память
о смертях и муках,  унижении  и  позоре,  память  о  страхе,  непрестанном
страхе, увечащем душу! Разве ты, сама по себе, не  новый,  изощренный  вид
пытки? Пытки,  сконструированной  как  бомба  замедленного  действия?  Чем
дальше, тем сильнее терзает меня эта жестокая лагерная память,  наследство
страшных  лет,  тем  больше  отравляет  и  глушит  она  другую,   светлую,
благодарную память о счастье, о юности, о красоте, о любви, о свободе. Все
обесценивается, обесцвечивается под ее разъедающим пристальным взглядом, и
я снова, все чаще, чувствую себя узником  N_19732,  вечным  лагерником,  у
которого один путь к свободе - через трубу крематория.


   Отец бормочет что-то успокаивающее и  медленными,  старческими,  совсем
уже старческими шагами отходит  к  своему  креслу.  И  спина  у  него  уже
согнулась, и голова слегка трясется - боже, как он  сразу  постарел  после
смерти Женевьевы, да и что удивительного, какая это была верная подруга, и
прожили они вместе целую жизнь... в самом деле, 42 года! Как я жалею  его,
как люблю... "Люблю? - спрашиваю я вдруг  себя  и  вздрагиваю,  словно  от
удара плетки. - А если - нет? А если - недостаточно?"
   Нет, это тоже дьявольски хитрая пытка!  Подлая,  отвратительная  пытка,
бесчеловечная, унизительная! Поставить все в зависимость от  моих  чувств!
Да какое же чувство, какая воля выдержит такой противоестественный груз  и
не надломится? Почему от меня можно ожидать того, чего не могли  бы  ждать
от самых сильных?
   "Кому ты жалуешься? - спрашиваю я себя. - Ведь некому жаловаться. Никто
не в силах помочь тебе. Как на допросе. Как  в  лагере.  Как  да  страшной
крутой лестнице из каменоломни. Камень,  который  ты  несешь  на  согнутой
спине, непосильно тяжел,  но,  если  ты  упадешь  под  этой  тяжестью,  ты
погибнешь сам и вдобавок столкнешь в  пропасть  других  -  тех,  кто  идет
следом за тобой. Держись, тебе нельзя падать... Еще шаг, и еще шаг, и еще,
и так без конца, под неумолимо палящим солнцем или под ледяным ветром..."
   И все же это не то. Мускулы могут в конечном счете подчиниться воле.  А
любовь? Разве  она  зависит  от  воли,  от  добрых,  от  самых  прекрасных
намерений?
   Любовь... В спорах с Робером - а мы часто спорили за  последний  месяц,
когда Робер вернулся из Америки, - я всегда  утверждал,  что  это  и  есть
самая прочная и надежная защита, что разум  не  может  спасти  мир,  разум
сейчас поставил мир перед угрозой гибели и не в силах отвести эту  угрозу.
Только любовь, дружба, извечные, простые чувства,  которые  естественно  и
крепко  соединяют  людей  и  дают  им  силу  жить,  -  только  они   могут
противостоять гибели и хаосу.
   - Всеобщая дружба? Всеобщая любовь? - сардонически улыбаясь,  спрашивал
Робер. - Оно бы, может, и неплохо, но ведь  ты  не  об  этом  думаешь.  Ты
просто маскируешь словами свое  дезертирство  с  поля  боя.  Пускай,  мол,
человечество устраивается, как знает, а мне - лишь бы семья хорошая  была.
Поразительно, как ты с твоим талантом и с твоей  душой  после  всего,  что
пережито  нами,  мог  скатиться  в  мещанское  болото,  стать   шкурником,
эгоистом, самодовольным обывателем!
   Робер знал, что не прав, когда говорил мне все это. Он хорошо  понимал,
что  я  ненавижу  мещан  не  меньше,  чем  он  сам.  А  уж  что   касается
самодовольства... Но он опять, как всегда, как в лагере, добивался, чтоб я
шел его путем, а не каким-либо иным... А я и сейчас не знаю, правильно  ли
я поступал, когда вопреки самому себе делал то, чего хотел он. Может быть,
я  должен  был  искать  свое...  Впрочем,  что  я  тогда  знал!  Когда  мы
встретились, мне было двадцать семь лет, а Роберу -  двадцать  три,  но  в
нашем союзе старшим и более сильным был он. Это Робер организовал побег из
эшелона;  это  он  был  одним  из  самых  смелых,  находчивых,  энергичных
работников подпольной организации там,  в  филиале  Маутхаузена,  куда  мы
попали после гестапо. Из-за него и я стал  смелее,  активней  -  вероятно,
лучше и честней. Но все, что я делал в лагерях, было из-за  Робера  и  для
Робера. А теперь он и это считает моим недостатком...  Конечно,  со  своей
точки зрения он прав, я его понимаю.


   "Пожалуй, напрасно он так  много  об  этом  думает...  И  главное,  так
волнуется... Все, оказывается, гораздо сложней, чем я думал... А  впрочем,
чего же можно было ждать?"


   Воспоминания... Опять воспоминания... Как странно-ярко светит солнце  -
такой праздничный, щедрый, веселый свет! Где это я? Ну да,  все  ясно.  Мы
жили тогда в XIV округе, на шумной улице Алезиа.  А  маленькая  Роз,  дочь
бакалейщика, жила рядом, на улице Саррет. Нам с  ней  было  по  тринадцати
лет, и это  была  моя  первая  любовь.  Я  хорошо  помнил  всегда,  что  я
испытывал, увидев Роз хоть издали. Я помнил  ее  звонкий,  резковатый,  но
мелодичный голос - голос взрослой девушки;  ее  выразительные  зеленоватые
глаза, ее странную улыбку - когда Роз улыбалась,  мне  казалось,  что  она
сердится. Но я многого о ней не помнил, а может, и не знал. Сейчас я вижу,
как она идет ко мне под ярким солнцем, кокетливо склонив голову  набок,  и
испытываю то детское чувство, смесь восторга и страха, счастья  и  жгучего
стыда, которое запомнилось мне на  всю  жизнь,  и  одновременно  странное,
горькое  и  грустное  чувство  переоценки,   гибели   прежних   бесспорных
ценностей.
   Прежде всего я с изумлением  вижу,  что  Роз  некрасива.  Глаза  у  нее
действительно живые и выразительные, но детской прелести в них нет  -  это
глаза маленькой женщины, порочные, жадные, насмешливые. Рот у нее  большой
и бледный, лицо землистое, шея  длинная,  худая,  голова  кажется  слишком
крупной для ее маленького, тщедушного  тела.  Это  дитя  парижской  улицы,
рахитичное, малокровное, чуть ли не от рожденья посвященное во  все  тайны
жизни. Теперь я понимаю, почему Женевьева была  недовольна,  когда  видела
меня в обществе Роз.
   Роз - в немыслимо коротком зеленом платье,  с  поясом  на  бедрах  и  с
короткой складчатой оборкой вместо юбки,  почти  ничего  но  прикрывающей.
Платье вдобавок так вырезано и спереди, и сзади, и под  мышками,  что  Роз
шагает почти голая, но это ее  ничуть  не  смущает  -  такова  мода,  даже
пожилые дамы до предела укоротили юбки и  увеличили  вырез  декольте.  Вот
идет одна, толстая, как мопс, раскрашенная, увешанная  побрякушками.  Я  и
Роз провожаем ее взглядом и фыркаем -  как  смешно,  какие  толстые  ноги,
какая жирная, дряблая шея и  грудь,  и  что  ей  гнаться  за  модой,  ведь
старуха, ей уже тридцать, наверно,  а  может,  даже  и  сорок.  Почти  все
женщины острижены, как мальчишки, затылки  "под  нуль",  небольшие  чубики
надо лбом. "Боже, что за нелепая мода!" - думаю я, а мой  тринадцатилетний
двойник и не смотрит ни на кого,  кроме  Роз,  и  она  ему  кажется  самой
прекрасной на свете. Он с замирающим сердцем  касается  ее  руки,  и  меня
вдруг пронизывает такое острое чувство - смесь ужаса и наслаждения, -  что
я вздрагиваю. В то  же  время  я  -  теперешний  -  ощущаю,  какая  сухая,
загрубевшая кожа у Роз, как  выступают  узловатые  суставы  на  ее  руках,
слышу, что от нее пахнет смесью перца, корицы и дешевых приторных духов...
Я морщусь от этого  странного  букета  -  и  в  то  же  время  замираю  от
восхищения.
   Все-таки очень странно... У меня всегда была хорошая память, даже очень
хорошая, с самого раннего детства. Я поражал отца  и  Женевьеву  тем,  что
помнил самые неожиданные и для  меня  даже  не  вполне  понятные  сцены  и
разговоры, о которых они, взрослые, давно забыли. Иногда бывало, что мотив
какой-нибудь старой песенки или повеявший внезапно запах - особенно запах,
у него наибольшая власть воскрешать прошлое!  -  вызывал  в  памяти  целые
картины, будто забытые. Но никогда не было таких странных воспоминаний,  в
которых я действительно помню или, вернее, ясно вижу то, чего  никогда  не
помнил и даже толком не видел, хоть и смотрел. Вот и это, с маленькой Роз.
Ведь я будто из зрительного зала смотрю фильм, героя которого играю я сам.
И его ощущения соседствуют с моими. На что это  похоже?  Ведь  это...  да,
больше всего это напоминает опыты с электродами, вживленными в мозг... или
не обязательно вживленными, а только наложенными  на  череп...  Но  просто
так, ни с того ни с сего... или все же эта  проклятая  радиация  проникает
сюда, хоть и в меньшей дозе,  и  мы,  по-разному  испытываем  на  себе  ее
воздействие? Да и как она может не  проникать,  ведь  это  обычная  вилла,
ничуть не похожая на атомное убежище.


   "Боже, как это трудно! Его психика  целиком  настроена  на  трагический
лад. А кроме того, он, как и положено ученому, старается  докапываться  до
сущности явлений... А я устал до того, что... Нет,  ничего  не  поделаешь,
надо тянуть дальше..."


   Откуда, откуда эта странная уверенность, что твоя воля,  влияние  твоей
любви  может  противостоять  всемирной  гибели?  Какая   нелепость,   если
вдуматься! Ведь когда я спорил с Робером, речь шла совсем не об  этом.  Мы
часто спорили в последнее время, и больше все об одном. О том... - ну, как
бы это поточнее выразить? - о  том,  что  должен  делать  человек,  каждый
отдельный человек, видя, что мир стоит на краю гибели. А в  том,  что  мир
стоит перед катастрофой, я убеждался с каждым днем все прочнее. Начиная  с
Хиросимы. Испытания в Бикини и трагедия японского рыболовного судна, Корея
и Алжир, пластики наших "ультра", Вьетнам и расправы с неграми в Америке -
все это были звенья одной цепи, симптомы одной и той же смертельно опасной
болезни, поразившей человечество: разобщенности, взаимного  непонимания  и
недоверия. Мир гибнет от этой разобщенности, и  его  не  спасти  никакими,
пусть тысячу раз  правильными  призывами.  Только  внутри  человека  может
родиться  сопротивление,  только  любовь  и  дружба   помогут   преодолеть
недоверие и бессмысленную вражду.
   Робер высказывался в том же духе, что и  всегда:  совместные  усилия...
если парни всего мира... и так далее. Я от него это еще в  лагере  слышал.
Он называл меня индивидуалистом,  эгоцентриком,  эгоистом  -  ну,  словом,
выдавал весь набор интеллектуальной ругани по адресу таких,  как  я.  А  я
говорил, что нет ничего более ненадежного, чем все  эти  мифические  общие
цели в нашем разобщенном и враждующем мире. Людей труднее всего  заставить
действовать во имя общего блага, это давно было  известно.  А  сейчас  тем
более: ведь сейчас понятия о  добре  и  зле  так  противоречивы  и  опасно
запутаны, как никогда еще не бывало в истории человечества. Я не философ и
не политик - не в том смысле, что я не интересуюсь философией и политикой,
а в том, что не претендую ни на какую самостоятельность в решении  мировых
проблем.  У  меня  для  этого  не  хватает  и  теоретических  познаний   и
практического опыта. Я много читал и  много  пережил,  это  верно,  но  не
изучал этих предметов специально... ну, в общем  об  этом  не  стоит  даже
распространяться. Просто я не гений, я  обычный,  рядовой  житель  планеты
Земля. И я вижу, что эта моя любимая прекрасная Земля вот-вот  превратится
в радиоактивную пустыню.
   Я, Клод Лефевр, рожденный накануне первой мировой войны и участвовавший
во второй, песчинка,  былинка,  муравей,  -  что  я  должен  делать,  чтоб
помешать чудовищной и бессмысленной катастрофе? Я вижу, что политики никак
не могут договориться друг с другом, а опасность все  растет,  и  в  любую
минуту можно ждать катастрофы. Что мне делать? Я не могу спасти мир, я  не
бог. Но я думаю, что можно спасти хотя бы часть человечества от гибели...
   - И ты это можешь сделать один? - спрашивает Робер; я  отчетливо  слышу
его голос.
   - Да, на своем участке я один.  Пусть  каждый  обеспечивает  свой  очаг
сопротивления, свой участок. Если все или хотя бы многие сделают так,  бой
за человечество пусть не будет полностью  выигран,  но  и  не  приведет  к
бесповоротному поражению и всеобщей духовной гибели. Мир можно  спасти  не
мифическими "совместными усилиями", этим  бумажным  копьем,  нацеленным  в
пустоту, а чувством личной ответственности  за  свое  конкретное  дело.  Я
здесь стою, я отстаиваю этот пункт, этих людей, за  которых  отвечаю  и  с
которыми связан.
   -  Нелепость!  -  восклицает  Робер.  -  Психология  рядового,  который
убежден, что в штабах ничего не смыслят.
   - А ты уверен, что там смыслят?
   - Не очень уверен. Но одни рядовые никогда не  выигрывали  войну,  даже
если каждый из них до конца отстаивал свой участок фронта.  Они  отступали
или погибали. Но не побеждали.
   - Я не хочу сдаваться без боя. А вести бой в масштабах фронта не  могу.
Я отвечаю только за свою огневую точку.
   - Да это у тебя не бой! Это уход от боя!  Какая  там  огневая  точка  -
просто ты рекомендуешь всем спрятаться в свои дома и носа не высовывать. И
вдвойне лицемеришь: ну, у тебя есть телепатическая связь  с  близкими,  но
ведь ты же знаешь, что у других такой связи нет. Допустим, ты спасешься, и
Констанс, и дети, ну, а другие?
   Воспоминание это - или разговор продолжается сейчас? Ну,  конечно,  что
это со мной? Робер сидит тут, рядом со мной, в библиотеке, и на  его  лицо
падает тот же мутный, зловещий свет сквозь пыльные стекла.
   - А я и не заметил, как  ты  вошел,  -  неуверенно  говорю  я  и  вдруг
чувствую странную усталость. - Может, я спал?
   - Да, ты спал. И говорил во сне, - подтверждает Робер. - Ты  и  во  сне
продолжаешь спор со мной.
   - Я все время об этом думаю. Да и что удивительного!
   - Как ты считаешь теперь: ты победил в этом споре? - глядя  на  меня  в
упор, спрашивает Робер.
   У меня такое ощущение, будто громадная тяжесть навалилась мне на  грудь
и на голову. Я с трудом выговариваю:
   - Я не знаю, можно ли назвать это победой. Я не того ждал. Я  и  сейчас
не понимаю, почему мы все живы.
   - Ты перестал верить в свой дар?
   - Не в этом дело... То, что сейчас происходит с нами, не  имеет  ничего
общего с телепатией...
   - Имеет. Другого объяснения ведь  нет.  Значит,  ты  сам  не  понимаешь
границ своих возможностей. Ты же не захотел заниматься  теорией  и  знаешь
лишь то, что дал тебе личный опыт. А личный опыт всегда ограничен, даже  у
тебя.
   "В самом деле, - опять думаю я, - что мы знаем о телепатии, тем более в
таких необычных условиях?  Кто  мог  бы  заранее  предсказать,  как  очень
прочная и глубокая телепатическая связь, возникшая в нормальных  условиях,
будет проявляться  в  условиях  совершенно  исключительных,  небывалых,  в
абсолютно изменившейся среде, свойства которой, в свою очередь, не изучены
(да  и  будут  ли  когда-либо   изучены)?   Да,   необычные,   чудовищные,
невообразимые условия! Дело даже не в том,  как  влияет  на  нас  радиация
(хотя она не может не влиять, я в этом убежден), а прежде  всего  в  нашем
безграничном, безнадежном одиночестве, в том, что мы - крохотный  островок
жизни, чудом уцелевший среди океана  тьмы  и  смерти...  Надолго  ли,  кто
знает?"
   - Но рассуждай же спокойней и логичней! - снова  вмешивается  Робер.  -
Почему бы не быть другим "островкам"? Хотя бы и на телепатической  основе?
Разве мало на свете людей, которые занимались телепатическими опытами и  в
то же время были глубоко связаны любовью или дружбой с другими? Наконец, в
Индии - там ведь йоги проделывали поразительные опыты: обходились  подолгу
не только без пищи и воды, но и без кислорода. Почему бы им  не  научиться
противостоять радиации?
   - Йоги... возможно... - неохотно отвечаю я. - Но Индия так далеко...
   - А может, рядом с тобой, во Франции, есть люди, которые успели достичь
того же, что и ты?
   Все так же льется пыльный, мутный свет из высокого окна  библиотеки.  Я
вижу перед собой смуглое, резко  очерченное  лицо  Робера,  его  блестящие
карие глаза. Но мне трудно шевельнуться, я лежу в кресле, словно скованный
невидимыми цепями. Я пытаюсь встать и не могу. Что со мной?
   - Вспомни еще, - говорит Робер, пристально глядя на меня, - недавно  мы
с тобой читали об этом загадочном острове Ниуэ, где люди издавна, а может,
извечно  живут  и   благоденствуют   при   убийственно   высокой   степени
радиоактивности. Они высокие, сильные, красивые, у них рождаются здоровые,
полноценные дети. Кто знает, может быть, есть люди, от  природы  способные
переносить радиацию. Наверное, их немного, - но, может быть,  больше,  чем
можно  предположить  a  priori?  Достаточно  для  того,  чтобы   не   дать
человечеству исчезнуть с лица земли?
   - Возможно... - бормочу я. - И что же? Ждать? Терпеть? Надеяться?
   - Твоя задача, - Робер не спускает с меня глаз, и мне кажется  тяжелым,
материально весомым этот неподвижный пристальный  взгляд,  -  твоя  задача
состоит именно в том, что ты раньше наметил для  себя:  отвечать  за  свой
участок. Если ты сможешь уберечь всех нас, отстоять  этот  опорный  пункт,
бой будет выигран.
   - Но почему? - вяло протестую я. - Откуда у тебя уверенность в том, что
есть другие, есть надежда для человечества?
   - А ты сам? - не отводя от меня своих тяжелых глаз, спрашивает Робер. -
Разве ты сам в это не веришь?
   На минуту я совершенно отчетливо ощущаю, почти вижу: Робер знает  нечто
крайне важное, скрытое от  меня.  Я  вздрагиваю,  пораженный  этим  ясным,
безошибочным ощущением, мне хочется спросить: "Что же это?" Но Робер вдруг
ласково улыбается, проводит рукой по моему лбу, говорит:
   - Ну что ты? Что с тобой? Успокойся! Тебе надо заснуть!
   Я все еще ощущаю это его загадочное знание. Я успеваю даже подумать: "А
вдруг эта занавеска там, в доме на холме..." Но потом  все  мысли  смывает
сладкая, блаженная усталость. Я засыпаю мгновенно. Я слишком устал.


   Когда я просыпаюсь, передо мной  сидит  Валери.  Должно  быть,  я  спал
недолго - солнце стоит так же высоко, и  тот  же  мутный  желтоватый  свет
заполняет комнату, - но чувствую я себя  отдохнувшим  и  свежим.  Я  легко
встаю с кресла.
   - Валери, - говорю я, - как хорошо, что ты пришла!  Я  уж  беспокоился,
что так долго тебя не вижу.
   Валери поднимает на меня свои продолговатые блестящие глаза. Она  очень
бледна.
   - Клод, - говорит она и слегка  откашливается,  будто  в  горле  у  нее
что-то застряло, - Клод, я поняла, что сделала ошибку. Я не должна была...
   Мы  с  Валери  всегда  понимали  друг  друга  с  полуслова.   Настоящей
телепатической связи у нас не было, но мы знали  друг  о  друге  все,  как
знают очень любящие, очень близкие люди. Мы наперебой высказывали  одну  и
ту же мысль одинаковыми словами, и это нас всегда смешило  и  трогало.  Мы
безошибочно угадывали все оттенки настроения друг у друга. Ни со мной,  ни
с Валери не случалось несчастий за те четыре года, что мы прожили  вместе,
но думаю, что, если б с одним из нас  случилось  что-либо  плохое,  другой
немедленно почувствовал бы это.
   Долгая разлука оборвала эту связь, казавшуюся нерасторжимой. В  начале,
в армии, были хоть письма... письма моей Валери, такие отчаянные и нежные,
что я потихоньку плакал по ночам - от  любви,  от  тоски,  от  мучительной
тревоги за нее, такую одинокую, такую беззащитную и  хрупкую...  Я  думаю,
что  способности  к  телепатии  пробудились  у  меня  прежде   всего   под
воздействием этой непрестанной тревоги, тоски, страха за Валери.  Когда  я
попал в плен, наша переписка оборвалась... Я тогда  не  понимал  почему  -
ведь других разыскивали через Красный Крест, слали письма, посылки. Потом,
после войны, я узнал: Валери была убеждена,  что  я  погиб,  ведь  ей  это
рассказывал Анри  Дювернуа,  который  видел  своими  глазами,  как  снаряд
разорвался на том месте, где я стоял. Это было почти правдой - только я за
секунду до разрыва успел нырнуть в индивидуальный окопчик, очень аккуратно
отрытый; меня, правда, оглушило и присыпало немного землей, но я  даже  не
терял сознания, хоть долго не мог выбраться из окопчика - так меня трясло.
Ну, а потом сразу немцы зашли с тыла,  мы  начали  поспешно  отступать  на
север; еще полторы недели боев - и 23 мая я уже оказался в плену.
   И вот тогда, не получая вестей от Валери, терзаясь горем и  сомнениями,
я начал _видеть_. Помню, что меня это даже не особенно поразило  -  должен
же я был каким-то образом знать, что с Валери, не мог же совсем оборваться
контакт с ней, которая была частью меня  самого!  Значит,  любым  путем...
Меня огорчало лишь одно - что я вижу Валери редко, мало, не успеваю узнать
о ней ничего, не могу спросить ее ни о чем.
   Началось с того, что в сентябре 1940 года я сидел у окна барака. Сеялся
мелкий серый дождик, быстро смеркалось. Я неподвижно глядел  на  маленькую
продолговатую лужицу под окном  -  она  слегка  рябила  от  дождя,  в  ней
отражался неяркий  свет  фонарей  над  воротами  лагеря,  -  и  вдруг  все
отодвинулось, я увидел Париж и Валери.
   Вначале мне это было необходимо - сидеть и глядеть на что-то  блестящее
либо лечь и скрестить руки на груди,  плотно  переплетя  пальцы.  Потом  я
научился  сосредоточиваться  почти  мгновенно,  одним  усилием  воли,   не
прибегая ни к каким дополнительным средствам.
   Итак, я увидел Валери, освещенную ясным вечерним светом.  Она  медленно
шла по набережной Анатоля Франса. Мы с ней часто там ходили - дом наш  был
неподалеку, на улице Сольферино. Я хорошо видел ее лицо, она шла прямо  на
меня. Валери похудела, побледнела, в глазах  у  нее  было  незнакомое  мне
отрешенное выражение, будто она стояла на краю  пропасти  и  уже  решилась
прыгнуть вниз. У меня сердце сжалось, я крикнул: "Валери! Валери!" Видение
сейчас же исчезло. И вдобавок мне влетело от часового-немца за то,  что  я
ору как сумасшедший.
   Снова мне удалось увидеть Валери  очень  не  скоро,  лишь  весной.  Она
тогда, вероятно, уже была замужем,  но  я  этого  не  понял  из  минутного
видения. Валери сидела в нашей комнате и тревожно  глядела  в  окно.  Меня
удивило, что она хорошо причесана,  что  на  ней  красивый  синий  свитер,
незнакомый мне. Удивило и огорчило, хотя я тут же обругал себя за эгоизм.
   Прошли долгие годы, целая жизнь, а наша  душевная  связь  с  Валери  не
порвалась. Да иначе Валери и не оказалась бы здесь, в Светлом  Круге...  Я
вдруг вспоминаю, как мы - все четверо - увидели Валери.  Удивительный  это
был случай.
   Мы вчетвером -  я,  Констанс  и  дети  -  отправились  в  автомобильное
путешествие по югу Франции. Однажды мы заночевали у  небольшой  рощицы  на
берегу реки. У нас были надувные матрацы и подушки, так что устроились  мы
превосходно, и ночь была тихая, такая ясная. Полная луна  стояла  почти  в
зените, когда я открыл глаза и в  призрачном  белом  сиянии  увидел  перед
собой Валери. Вид ее поразил меня. Она была в  пестром  халатике,  надетом
поверх ночной  рубашки,  и  в  домашних  туфлях  на  босу  ногу.  Лицо  ее
осунулось, глаза опухли от слез.
   - Клод, - сказала она, и голос ее дрожал, - Клод, у меня такое горе,  я
так одинока! Клод, милый Клод... Шарль умер, только  что.  Мне  позвонили,
сказали. Он умер на операционном столе. Клод, я просто не могу одна.
   Она смотрела  не  на  меня,  а  куда-то  прямо  перед  собой.  Руки  ее
конвульсивно сжимались и разжимались. Это продолжалось  минуту-две,  потом
Валери исчезла.
   Я повернулся и увидел, что Констанс не спит. И что она тоже видела.
   Натали и Марк спали поодаль, у машины. Они встали и подошли к нам.
   - Кто это был? - спрашивали они с испугом. - И куда она ушла?
   Они никогда не видели раньше Валери. Но точно описали ее одежду, лицо -
насколько  они  могли   разглядеть   издалека.   Мы   с   Констанс   молча
переглядывались, не зная, что  сказать.  В  конце  концов  Констанс  своим
обычным спокойным голосом заявила, что мы выясним все утром.
   Наутро я позвонил Валери из Тулузы. Все подтвердилось.  Я  спросил,  не
приехать ли мне. Валери помолчала, потом сказала, что не надо.
   - Нет, действительно не надо, - повторила она. - Я сначала  подумала...
но мне будет еще тяжелей, если ты... Нет, не приезжай, спасибо, Клод.
   Это было год назад. Как она прожила этот год? Она не звонила мне, я  ее
не пытался видеть ни обычным путем, ни телепатическим. И вот она оказалась
тут, в Светлом Круге. Это, конечно, не случайно.
   Однако я сразу  понимаю,  что  кроется  за  ее  словами.  "Я  совершила
ошибку", - понимаю и холодею от ужаса,  ибо  тут  же  ощущаю,  что  Валери
права. И что мне не удастся ее удержать.
   Валери говорит очень спокойно и тихо, а  мне  кажется,  что  каждое  ее
слово мне молотками вколачивают в сердце - так оно болит  и  сжимается  от
горя и страха.
   - Тебе не стоит тратить на меня силы, Клод. Я  ведь  чувствую,  что  ты
силой принуждаешь себя любить меня. Я знаю, что это означает для  меня,  -
если ты не сможешь дальше любить. Но ты не должен из-за этого  огорчаться.
Я устала, Клод, очень устала. И ведь никто ни в чем не виноват, кроме меня
самой.
   - В чем ты виновата, бога ради, Валери! - восклицаю я. -  Ты  была  так
молода, шла война, ты осталась совсем  одинокой.  Я  ведь  все  понимаю...
Теперь-то, во всяком случае, понимаю... Тогда мне было слишком больно...
   Валери качает головой. Лицо  у  нее  действительно  очень  усталое,  но
молодое. Я плохо рассмотрел ее в первый день, не до того было. А потом она
казалась мне по-прежнему молодой и красивой.  И  сейчас  не  скажешь,  что
через месяц ей будет  сорок  шесть  лет.  Будет?..  Мне  опять  становится
страшно. Ощущение такое, будто ты альпинист  и  изо  всех  сил  тянешь  за
веревку, пытаясь удержать повисшего  над  пропастью  товарища,  а  веревка
скользит, скользит...  И  вдобавок  тебе  понятно,  что  это  ты  сам,  от
равнодушия, от подлости не можешь держать веревку как следует. Даже не  от
страха - тебе самому смерть не угрожает, ты не соскользнешь в пропасть...
   Впрочем... я ведь не знаю, что будет со мной,  если  все...  О  чем  ты
думаешь, боже! Если все уйдут, зачем тогда ты? И разве ты выдержишь  такую
пытку?
   Валери встает и бесконечно знакомым мне движением  скрещивает  руки  на
груди, охватив ладонями плечи. Руки у нее все такие же - гладкие, смуглые,
узкие, с длинными, слегка заостренными пальцами. И белый  тонкий  шрам  на
правом мизинце - след глубокого пореза еще в детстве... Я вижу на  ушах  у
нее еле заметные точки проколов и вспоминаю то утро на  реке  и  серьги  с
бирюзой.
   - Клод, дорогой! - говорит она, глядя мне прямо в лицо.
   Я вижу мелкие золотые искорки в ее  карих  зрачках,  голубизну  белков,
легкую темную тень в наружных  уголках  век,  удлиняющую  рисунок  глаз...
Такие знакомые, так часто видевшиеся мне во сне и наяву глаза моей Валери.
И вдруг мне становится легче. То, что хочет сказать Валери, - бессмыслица,
явная бессмыслица. Я любил ее всю жизнь и люблю сейчас. Констанс права:  я
люблю их обеих. Но с Констанс было иначе, совсем  иначе.  Был  мучительный
страх одиночества, был  расчет  -  не  корыстный,  не  денежный,  а  более
сложный, психологический расчет  человека,  который  слишком  много  всего
навидался и натерпелся и не может действовать очертя голову, не  взвешивая
всех обстоятельств. С Валери я не рассчитывал -  я  был  счастлив,  молод,
силен, и это были самые прекрасные годы жизни.
   И если б не война... Да, вот так говорила и мать, незадолго до  смерти,
в больнице: "Это все война виновата, сынок.  Фернан,  он  ведь  был  такой
хороший, веселый, заботливый. Родился  ты,  и  все  было  так  хорошо.  Мы
решили, что потом будет еще девочка. И тут  началась  война...  Война  все
испортила, все поломала... Если б не война..."
   Да, если б не война... Мы были бы счастливы  с  Валери,  я  работал  бы
по-прежнему в лаборатории профессора Арминьи... Правда, не было бы многого
другого. Опытов с телепатией... а может, меня что-нибудь натолкнуло бы  на
это? Не было бы Натали и Марка... Констанс вышла бы замуж  за  кого-нибудь
совсем другого... Мне вдруг становится больно от этой мысли...
   Валери кладет мне руку на плечо.
   - В том-то и дело, Клод, - говорит она. - Обеих нас ты не  удержишь.  И
перевес не на моей стороне. Ты и сам понимаешь: я -  прошлое,  Констанс  -
настоящее. Со мной ты был всего четыре года...
   - И шесть лет войны, плена, лагерей!
   - Это не то... Это уже воспоминания... А  с  ней  -  девятнадцать  лет.
Половину сознательной жизни.
   Я  встряхиваю  головой,  стараясь  отделаться  от  тягостного  ощущения
кошмара. Мне кажется, что это не Валери говорит - я сам внутри  себя  веду
этот опасный и бесчестный спор со своей совестью. Но Валери  стоит  передо
мной, и  от  исхода  этого  спора  зависит  ее  жизнь.  Веревка  скользит,
скользит...
   - Впрочем, дело не в Констанс, - продолжает Валери. - Я знаю,  что  она
все понимает и мое пребывание здесь мало  ее  тревожит.  Но  сам  подумай:
зачем мне оставаться?
   Я смотрю на нее, недоумевая: ведь она сама сказала, что _знает_.
   - Да, я знаю, конечно, - говорит Валери.
   Значит, связь стала  теперь  всеобщей?  Но  почему  же  я  не  могу  по
произволу видеть других? Вот и сейчас - где отец,  я  не  знаю.  И  о  чем
думает Валери, тоже не знаю. Значит, действует только обратная связь?  Они
для меня закрыты, а я для них насквозь прозрачен? Самое плохое, что  может
случиться при такой ситуации.
   - Клод, я так не могу, -  мягко  и  настойчиво  говорит  Валери.  -  Ты
знаешь, какая я. За эти годы я не так уж изменилась. Что для меня - такой,
как я есть, - осталось ценного в этом мире? Твоя любовь? Боже, Клод, я  не
упрекаю тебя,  пойми,  но  ведь  ты  же  знаешь,  что  это  любовь-фантом,
любовь-воспоминание. Мне этого мало. Было бы мало даже в нормальном  мире.
А здесь... Клод, дорогой, здесь я задыхаюсь. О любви я сказала, потому что
для тебя это очень важно. Но ведь здесь вообще ничего нет, кроме  запертых
наглухо дверей и этих зловещих пыльных  стекол.  Нет  дорог,  вьющихся  по
холмам, нет свежего ветра,  нет  реки  -  все  это  там,  за  стеклами,  и
нереально, как декорация. А мы сами  -  мы  разве  реальны?  Мы,  запертые
здесь, неизвестно как и для чего?
   - Валери, умоляю тебя, успокойся!  -  с  трудом  произношу  я.  -  Наше
спасение в том, чтоб терпеть и надеяться.
   - Терпеть - во имя чего? - страстно спрашивает Валери, и лицо ее совсем
молодо, как в давние годы. - Надеяться - на что? Клод, не обманывай  себя!
Мир погиб, а мы случайно уцелели. Если и остались на Земле еще  живые,  до
них добраться так же трудно, как до жителей других планет. Да  и  к  чему?
Ну, будет нас тогда не семеро, а вдвое, втрое, вчетверо больше  -  что  из
того?  Кругом  смерть.  Выйти  за  пределы  узко   очерченного,   тесного,
страшного, бессмысленного  мира  нельзя.  Если  даже  объединятся  две-три
разрозненные группы, к чему это приведет? Исчезли все перспективы.
   Это говорит Валери? Нет, не может быть, это не ее  слова,  она  другая.
Это голос внутри меня. Холодный, вкрадчивый, неотвязный. Ведь это  правда.
На что я надеюсь?
   - Но я люблю тебя, Валери!  -  с  отчаянием  говорю  я.  -  Я  не  могу
отпустить тебя... не могу согласиться, чтоб ты ушла... совсем...
   Валери улыбается, и мне становится  не  по  себе  от  этой  незнакомой,
холодной, какой-то отрешенной улыбки.
   - Любишь? - говорит она. - И ты уверен, что  это  любовь?  А  не  страх
одиночества? Не страх гибели? Ведь не только наша жизнь зависит  от  того,
действительно ли ты любишь нас, - твоя тоже. Что ты будешь делать, если мы
все уйдем?
   Веревка скользит и тянет меня в пропасть. Выпущу  я  веревку  или  буду
отчаянно сжимать ее до конца, все равно  я  погибну  вместе  со  всеми.  И
никого мне не спасти...
   - Ты сам понял, видишь, - сочувственно говорит Валери и  делает  шаг  к
двери. - Прощай, Клод. Ничего тут не поделаешь. Я больше не выдержу.
   Валери медленно отодвигается к двери, будто плывет над полом.  Я  не  в
силах шевельнуться, не в силах крикнуть, но  мысль  работает  с  небывалым
напряжением. "Как это будет? - думаю  я.  -  Если  она  откроет  дверь  на
веранду,  то...  Впрочем,  неужели  обычная  дверь  способна  защитить  от
радиации, не будь Светлого Круга? Но тогда... тогда логично  предположить,
что мы можем выйти из дома... свободно ходить... Тогда уход Валери  ничего
не означает, я ее люблю и буду любить..."
   - Нет, ты не прав, - я вижу, что это говорит Валери, ее губы шевелятся,
но голос звучит внутри меня. - Я  ухожу  совсем...  навсегда...  И  другим
выходить нельзя. Светлый Круг не движется. Тот, кто уходит, выключает себя
из защиты Круга... Прощай, Клод!
   Все происходит, как в кошмаре.  Я  по-прежнему  скован,  а  Валери  все
движется к двери, медленно, будто скользя. Потом легко,  неожиданно  легко
раскрывается  застекленная  дверь,  силуэт  Валери  на  миг  очень   четко
проступает на фоне дальних зеленых холмов и светлого праздничного неба.  И
сейчас же дверь захлопывается. Я вижу, как Валери, высоко вскинув  голову,
проходит по веранде, сбегает вниз по ступенькам - и исчезает.
   Мое оцепенение сразу проходит от невыносимой, острой, отчаянной боли  в
сердце. Такую же боль я испытал  много  лет  назад,  в  нашей  комнате  на
Сольферино, когда понял... Я бросаюсь к двери. Валери уже не видно. Я хочу
распахнуть дверь. И резко оборачиваюсь, услышав голос Констанс.
   - Клод, не надо, - спокойно и печально говорит она.  -  Валери  уже  не
вернешь. И не надо так горевать. Она права: прошлое есть прошлое.
   - Ты... ты слышала? - с трудом бормочу я, кусая губы, чтоб не кричать.
   - Я теперь все слышу, - так же печально и медленно отвечает Констанс. -
Клод, ты должен успокоиться. Я  знаю,  как  тебе  тяжело.  Но...  думай  о
других. О нас.
   - А ты уверена, что есть зачем думать? -  почти  кричу  я.  -  Ведь  ты
слышала! Валери права! Я уже сам не знаю, люблю ли вас  или  только  боюсь
потерять. Я сам не знаю, есть надежда или нет. Я не  могу  выдержать...  Я
теряю силы... Прости меня, Констанс, если можешь!
   Констанс обняла меня и гладит по волосам. Ее ласковые, сильные,  теплые
руки. Но сейчас и они не в силах избавить меня  от  боли,  от  страха,  от
острого чувства вины и бессилия.
   - Констанс, - бормочу я, уткнувшись  лицом  ей  в  плечо,  -  Констанс,
дорогая, наверное, это уже конец! Я больше не вытяну, да и к чему?
   Констанс ласково отстраняется, охватывает ладонями мою горящую  тяжелую
голову, заглядывает мне в глаза своими большими, ясными серыми глазами.
   - Ты устал, ты так устал, - говорит она. - Тебе нужно уснуть.
   - Я не могу спать! - сопротивляюсь я. - Как я смог бы заснуть сейчас!
   И ловлю себя на том, что мне хочется заснуть.  И  уже  не  просыпаться.
Констанс озабоченно сдвигает свои прямые брови.
   - Я позову Робера, - говорит она.
   Да, конечно, Робера. Как странно, в сущности,  что  именно  я  оказался
средоточием  Светлого  Круга!  Я,  а  не  Робер  или  Констанс.   Конечно,
способности были развиты больше у меня. По  крайней  мере  до  этих  дней:
сейчас все изменилось. Но зато Робер  и  Констанс  гораздо  сильнее  меня,
спокойней, уверенней. Они бы удержали в своем Круге  всех,  кого  захотели
удержать. Они не ошиблись бы в своих чувствах,  не  начали  бы  позорно  и
преступно  колебаться,  обрекая  других  на  смерть  своей   трусостью   и
нерешительностью. Мне этого не вынести. Ну ладно, я получил от бога или от
кого там еще этот странный дар. Но я ведь не стал от этого  ни  лучше,  ни
сильнее. Мне было бы легче, если б я обладал, скажем, властью над числами,
умел бы молниеносно считать. Это  ни  к  чему  не  обязывает.  А  мой  дар
обязывает ко многому. Это свойство, достойное гения. И я не соответствую -
я, такой, как есть, - своему дару. В чем же дело?  Только  в  том,  что  я
придумал эту теорию Круга? Да полно, я ли? Ведь я  совсем  не  то  имел  в
виду, Робер, ты же знаешь...
   Это я говорю, обращаясь уже прямо к  Роберу.  Констанс  ушла,  а  Робер
стоит передо мной, очень бледный и измученный.
   - Я знаю все, -  тихо  говорит  он.  -  Мы  с  тобой  потом  поговорим,
посоветуемся, как быть. Сейчас ты должен поспать. Обязательно. Ложись  вот
тут, на диван.
   Я покорно ложусь. Робер  задергивает  плотные  желтоватые  шторы,  и  в
комнате становится почти темно.
   - Спи, - говорит Робер, наклоняясь надо мной. - Ни о чем не  думай.  За
время твоего сна ничего плохого  не  произойдет.  Ты  выспишься  и  будешь
чувствовать себя хорошо.
   "Странно, ведь это очень похоже на гипноз, - думаю я, погружаясь в сон.
- Раньше Робер не мог меня гипнотизировать..." Потом я засыпаю.


   "Он слишком возбужден. Нервы у него хуже, чем я думал. Сделать вливание
аминазина? Но это может все испортить... Нет,  пускай  отоспится...  Боже,
как я устал! Я не думал, что будет так  тяжело...  Который  час?  Половина
четвертого... Иногда мне кажется, что я не вытяну... мне больно глядеть на
него. Какое у него страшное бывает лицо! Но что же делать? Что?"


   Я просыпаюсь. В библиотеке совсем темно. Я сразу все вспоминаю и сажусь
на диване. Но воспоминание о Валери уже  не  причиняет  такой  нестерпимой
боли. Я чувствую себя крепче и думаю, что есть еще  смысл  бороться.  Надо
только обдумать, как поступать дальше. Поговорить с  Констанс  и  Робером.
Посоветоваться.  Мне  стыдно  перед  Констанс  за  этот  недавний  приступ
отчаяния и бессилия, но Констанс, она ведь все понимает, она такая  мудрая
и спокойная...
   Я сижу в темноте и думаю о Констанс.  Мне  хорошо  думать  о  ней,  это
защита и отдых. С первых дней нашего знакомства  Констанс  была  для  меня
защитой от боли и холода одиночества, и я искал у нее этой защиты, еще  не
понимая, что привлекает меня к этой высокой светловолосой девушке,  всегда
такой спокойной, доброй, ласковой. Наверное, это нелепо и некрасиво, когда
тридцатидвухлетний мужчина, проживший такую трудную, сложную,  напряженную
жизнь,  ищет  опоры  и  защиты  у  девушки,   которой   едва   исполнилось
девятнадцать лет и которая сама пережила  бог  знает  какие  ужасы.  Но  в
том-то и дело, что жизнь, которой я жил всю войну, была мне не  по  силам.
Если б не Робер, я бы не выдержал всего этого. Сошел бы с ума, бросился бы
на проволоку под током - не знаю  что.  Пять  лет  лагерей!  Тот,  кто  не
попробовал, что это такое, не поймет меня. Да и лагерники, пожалуй, не все
поймут, многие вышли оттуда даже более сильными, готовыми снова драться...
ну, хотя бы Робер. А я...  я  для  этого  не  годился.  И  мне  не  стыдно
признаться, черт  возьми,  что  я  не  гожусь  для  такой  нечеловеческой,
страшной, невообразимой жизни. Другие выдерживали - ну что ж, честь  им  и
слава! А меня и сейчас, даже сейчас охватывает панический страх,  когда  я
вспоминаю о лагере.
   Не надо об этом думать. Сейчас это позади; сейчас  люди  устроили  себе
такую надежную и прочную могилу, что даже миллионы сожженных в крематориях
кажутся чем-то не таким уже страшным,  если  поразмыслить...  Нет,  нет  и
тысячу раз нет! Это крематории второй мировой войны, это пепел  сожженных,
который сыпался на поля и дома мирных обывателей, живших  по  соседству  с
лагерями,  но  не  стучал  в  их  сердца,  это  проклятое,   невозмутимое,
непробиваемое, позорное,  преступное  равнодушие  большинства  -  вот  что
привело к сегодняшней трагедии! Вы  все  отмахивались  от  "политики",  вы
думали, что гроза опять минует  вас,  прогремит,  просверкает  над  вашими
драгоценными тупыми головами да и  уйдет!  Ну,  погибнут  еще  миллионы  -
евреев, русских, поляков, японцев, американцев,  кого  там  еще,  пусть  и
французов, разве мало кругом всякой красной сволочи, смутьянов, вот  им  и
достанется, а мы-то, мы будем жить, уж как-нибудь да  останемся  живы,  не
пугайте, нас не убьешь... Да, да, вы были живы, пока  оставалось  в  живых
человечество, вы были его неотъемлемой частью, и из-за того, что  вы  были
внутри и повсюду, человечество с таким трудом продвигалось  вперед  и  так
часто отступало  назад.  Торжествуйте,  проклятые  свиньи  с  самодовольно
задранными пятачками, вы победили! Жаль, что вы  не  видите  солнца  своей
победы! Оно так затуманено ядовитой пылью, что вы смогли  бы  смотреть  на
него, не щуря своих бесцветных самоуверенных глаз. Вот оно,  ваше  мертвое
солнце, проклятые мещане!


   "Почему он проснулся так рано? Что с ним? Нет, так нельзя, я не  должен
спать, он  один  не  справится...  Надо  быть  всегда  начеку,  это  может
кончиться катастрофой. Ах, черт, что это? Зачем ему вспоминать  о  лагере?
Не надо..."


   Минуту назад я думал, что сойду с ума. Но, видимо, моя  психика  теперь
включает воспоминания,  как  защитное  устройство.  Это  страховка.  Очень
остроумно устроила природа: подсовывает мне прошлое, любое прошлое, чтоб я
мог позабыть о настоящем... Но как быстро,  лихорадочно  быстро  сменяются
самые разные картины! Сначала  мелькнуло  лицо  Констанс,  юное,  светлое,
задумчивое. Потом вдруг передо мной возникла ржавая колючая  проволока,  а
на ее фоне - черное от щетины, грязи и  усталости  лицо  с  провалившимися
сумасшедшими глазами. Это лагерь военнопленных  поблизости  от  Арраса,  и
парня я знаю - это бельгиец  Леклерк,  он  потом  погиб  во  время  нашего
неудачного побега. Я не  помню,  почему  он  вначале  не  получал  посылок
Красного Креста, но голодал он очень. Я сую  ему  краюшку  хлеба  и  кусок
сыра. Он прерывисто вздыхает, и на глазах его проступают слезы.  "Спасибо,
дружище", - хриплым шепотом говорит он и отходит, волоча  по  сырой  земле
ногу, обмотанную почерневшим бинтом.
   Ну, вот и лагерь исчез. Светлое, ясное солнце детства светит над парком
Бютт-Шомон, отражается в тихой зеленой воде озера. Мы,  ватага  мальчишек,
сидим на теплых белых камнях и  блаженно  жмуримся  от  весеннего  солнца.
Отсюда, с высот Бельвилля, нам виден чуть  ли  не  весь  Париж  в  голубой
апрельской дымке. Невдалеке блестит широкая полоса канала Сен-Мартен, а за
ним дымят и грохочут вокзалы - Северный и Восточный; дальше уходят в  гору
улички Монмартра, такие же крутые и узкие, как здесь, в  нашем  Бельвилле;
на самой вершине холма сияет белоснежный храм Сакр-Кер. Видны  и  Сена,  и
Эйфелева башня, и Триумфальная арка. Нам по одиннадцати-двенадцати лет, мы
наслаждаемся весной и свободой и лениво спорим о том, кто толще  -  мясник
Жерар с улицы Лозена или дядюшка Сиприен, владелец бистро на улице  Симона
Боливара. Большинство держится того мнения, что дядюшка Сиприен потолще за
счет  брюха;  некоторые  говорят,  что  нельзя  учитывать  одно  брюхо,  а
загривок, руки и ноги у мясника куда внушительней. Мне спорить об этом уже
надоело,  и  я  растягиваюсь  навзничь  на  разогретых  солнцем  камнях...
Безмятежное счастье, кусочек светлого и доброго, безвозвратно исчезнувшего
мира!
   И мне становится очень грустно, когда гаснет ясное солнце далекой весны
1925 года и откуда-то наплывает пестрая хаотическая  масса  лиц,  вывесок,
деревьев, дорожных знаков, книг, птиц, лестниц - да, какая-то  полутемная,
выщербленная, остро пахнущая луком и кошачьей мочой лестница, ведущая  кто
знает куда, я не могу вспомнить, да и вспоминать некогда, я уже на  улице,
в каком-то тихом тупичке, там старые  ветвистые  деревья  и  густые  шапки
зеленого плюща на серых каменных оградах, и  дети  играют  в  "классы"  на
тротуаре, а я опять в другом месте, на шумной пыльной улице, кажется,  эта
Пасси, только давнишняя, лет тридцать назад,  вывеска  "Франсуа  Мишоно  -
король подметки" с лихо нарисованной туфлей роскошно-алого  цвета,  и  еще
вывеска "Специальность - обеды  за  семь  франков"...  И  опять  мельканье
картин, будто смотришь из окна стремительно несущегося поезда...
   Мелькающий мир внезапно  замедляет  свой  бег,  я  лежу  на  соломенном
тюфяке, а рядом сидит Робер, обхватив руками колени. В тусклом красноватом
свете, еле сочащемся сквозь пыльное  зарешеченное  окно,  я  вижу,  что  у
Робера громадный кровоподтек на левой скуле, что губы  у  него  разбиты  и
опухли. Я пробую протянуть к нему руку и чувствую, что рука не  слушается,
что все тело нестерпимо болит, я прикусываю губу, чтоб не стонать, но губы
тоже рассечены и болят, и зубы слегка шатаются. Это камера полиции, но  мы
с Робером и другими участниками побега  находимся  в  ведении  гестапо,  и
допрашивали  нас  гестаповцы,  и  завтра  нас  перевезут  в  Париж,   чтоб
допрашивать дальше.
   - Клод, дорогой, ты очнулся? - обрадованно говорит Робер. - Ну, как ты,
ничего? Пить хочешь?
   - Хочу, - с трудом выговариваю я.
   Я пью воду из алюминиевой кружки, Робер поддерживает мою голову и  тихо
говорит:
   - Нас поместили в одну камеру, это удача - наверное, думали, что ты  не
придешь в себя. Нам надо сейчас условиться, Клод, все отрицать не удастся,
Фелисьена они заставили проговориться, он сказал, что о  списке  узнал  от
нас с тобой. Придется сказать, что  список  увидел  я,  случайно  зашел  в
канцелярию, - пускай они с коменданта взыскивают за неосторожность, черт с
ним. А насчет бланков и печатей - можно свалить  на  тех,  кто  погиб,  на
этого Леклерка и на Жана Вермейля. Леклерк тем более знал  немецкий  язык;
скажем, что он и заполнял бланки.
   - Они не поверят, - бормочу я. - Ты в канцелярии не мог быть, и я тоже,
ведь Геллер им объяснил.
   Робер молчит с минуту.
   - Придется все же стоять на этом, - он  наклоняется  ко  мне.  -  Клод,
прости, что я втянул тебя в эту историю. Но сейчас уж надо держаться.  Нам
все равно отсюда не выбраться, а других подводить нельзя. Ладно, Клод?
   Я так измучен, что мне почти все равно. Я говорю: "Да,  ясно".  Мы  еще
плохо представляли себе, что нас ждет. Если б я знал... а впрочем,  что  я
мог бы сделать, ведь даже самоубийством нельзя было покончить...
   - Но подумать только, на какой чепухе попались! - говорит Робер.  -  На
том, что Леклерк не вовремя достал зажигалку.
   Да, на следующей станции мы должны  были  бежать,  у  нас  в  заплечных
мешках была кое-какая штатская одежда, и всем участникам побега уже выдали
на руки справки об освобождении из  лагеря  по  болезни...  Я  _увидел_  в
лагерной канцелярии список тех, кого включили в очередной эшелон, я  видел
его ясно и продиктовал Роберу имена, и тогда Робер и другие решили, что из
эшелона бежать удобней. Никого не подведешь, да и путь  лежит  куда-то  на
юг, ближе к Парижу. А бланки для справок нам достали  писаря  из  лагерной
канцелярии, датчанин Йоханнес и бельгиец Сегюр, и этих ребят  выдавать  мы
не могли, а насчет моих телепатических способностей и заикаться не стоило,
теперь оставалось только терпеть и молчать, что бы с  нами  ни  делали.  А
если б Леклерк не начал закуривать, стоя рядом с конвоиром, и  не  выронил
при этом справку об освобождении, мы были  бы  теперь  далеко,  кто  знает
где...
   - Знаешь, мы могли бы попасться и потом. Эти справки тоже... -  говорит
Робер.
   И на этом воспоминания обрываются, и боль уходит из тела, и  надо  мной
загорается мертвый, тусклый свет вверху, под потолком библиотеки. В дверях
стоит Робер.
   - Ну как, отдохнул? - заботливо спрашивает он.
   - Отдохнул... - неуверенно отвечаю я.  -  Ты  прав,  мне  полезно  было
выспаться.
   - Но вид у тебя не слишком-то... - замечает Робер, пристально глядя  на
меня. - Мне кажется, ты слишком много думаешь...
   - То есть? - Меня поражает это замечание. - Как  это  слишком?  Что  ты
считаешь нормой в нашем с тобой положении?
   Робер слегка усмехается.
   -  Ты,  конечно,  прав.  Но  я  хотел  сказать,  что   нельзя   слишком
сосредоточиваться на... ну, на этом самом нашем положении. Мы не  в  силах
ничего изменить, и надо принимать это как факт, не рассуждая.
   Мне становится холодно, словно на сквозняке.
   - Робер, зачем ты это говоришь? Я думал... Я почему-то надеялся, что ты
знаешь...
   - Что знаю?
   - Ну, какой-то выход из положения... - Я невольно с надеждой смотрю ему
в глаза.
   - Какой же выход? - Робер отводит глаза. - Я не бог.
   - Значит, нет надежды? - допытываюсь я.
   - Надежда всегда остается. Мы не знаем, что происходит сейчас  на  всей
Земле. Но надо надеяться и ждать.
   - Надеяться и терпеть... Я сказал это сегодня ей, Валери...
   - Не думай о Валери! - поспешно говорит Робер. - Ее нет. Думай  о  тех,
кто остался. О Констанс и о детях в  первую  очередь.  Ты  ведь  их  хотел
сохранить, вот и старайся добиться этого.
   Робер говорит очень серьезно, почти хмуро, и я стараюсь понять,  почему
мне мерещится, что он в душе  подсмеивается  надо  мной.  Здесь,  в  таких
обстоятельствах? Невероятно! Сколько бы мы ни спорили об этом раньше...
   - В Констанс и детях я уверен! -  почти  с  вызовом  говорю  я.  -  Это
прочная связь, нерасторжимая.
   Робер долго молчит.
   - Разве есть нерасторжимые связи? - печально  и  мягко  говорит  он.  -
Разве в лагере ты не думал того же  о  Валери?  И  разве  эти  условия  не
страшнее той войны?
   Я прикусываю губу, чтоб не вскрикнуть. Что он,  нарочно?  Я  исподтишка
гляжу на это лицо, такое волевое, гордое. Робер Мерсеро, мой Робер говорит
это? Я молчу, но он понимает меня и без слов.
   - Что я сказал, я с ума сошел, должно быть! - Я  вижу,  что  он  сильно
взволнован. - И на меня, видно, действует эта страшная обстановка.  Прости
меня, Клод!
   Он встает и уходит, а я никак не  могу  понять,  что  произошло.  Слова
Робера не оговорка, он к этому вел, да и последнюю фразу долго  обдумывал,
не сгоряча ляпнул. Но что это  значит?  Желать  смерти  Констанс,  Натали,
Марку? Даже если он ревнует меня к ним (хотя я этого никогда не  замечал),
то ведь сейчас не время сводить личные счеты! Нас осталось всего  шестеро.
Может быть, на всей земле. И хотеть, чтобы трое ил нас погибли? Немыслимо!
Даже если бы это был не Робер Мерсеро, а кто угодно  другой...  разве  что
опасный маньяк... И вдруг я чуть не вскрикиваю от ужаса: а что, если Робер
сходит с ума?


   "Я сам не в порядке. Не стоило начинать в  таком  состоянии...  Но  кто
знал? Как нелепо вышло! Как он волнуется, бедняга! Что же делать?  Нет,  с
Натали ему говорить сейчас нельзя".


   Я спал? Опять спал? Как странно! По-прежнему горит лампа вверху, кругом
тихо, я один в библиотеке. Который час?  Сколько  я  проспал?  И  где  все
остальные?  Почему  все-таки  я  потерял   способность   видеть   их?   От
непрерывного напряжения и страха? Возможно.  Я  на  время  терял  уже  эту
способность - сразу после выхода из лагеря и разрыва с  Валери.  Почти  на
год. Констанс сначала и не подозревала об этом. Только когда я узнал,  что
она беременна, и стал все время думать о том, где она и не случилось ли  с
ней что плохое, способность видеть вернулась. О  Констанс  я  знал  все  в
любую минуту. Ее это сначала очень пугало, и я стал скрывать свое  знание,
но мне это плохо  удавалось.  Потом  она  привыкла.  Потом  сама  стала...
постепенно.
   В первый раз она позвала меня на расстоянии, когда мне было  нестерпимо
тяжело. Я медленно шел по улице Мира, невдалеке от Вандомской  площади,  и
толстая консьержка, стоявшая у дверей, прокричала мне в  самое  ухо:  "Вот
счастливая парочка, не правда ли?" Я поднял глаза -  и  застыл  на  месте.
Валери с мужем. Они шли счастливые, нарядные, красивые, им ни до  кого  не
было дела. Мне было так больно, что я не  мог  двинуться  с  места  и  все
стоял, а консьержка трубила мне что-то в ухо, и я  думал,  что  хорошо  бы
сейчас умереть или хотя на время потерять сознание, сойти  с  ума,  -  что
угодно, лишь бы не эта боль. Совсем так же,  как  тогда,  в  лагере  после
побега. Нас подвесили вниз головой,  язык  распух  и  душил  меня,  голова
разрывалась от боли и казалась горячей и  громадной,  втрое  больше  всего
тела, и я хотел умереть или потерять сознание, но мне не удавалось ни  то,
ни другое. И тогда, на улице Мира, я не упал в обморок и не умер от  боли,
а неподвижно стоял и вдруг  услышал  далекий,  но  ясный  голос  Констанс:
"Клод! Клод! Где ты, отзовись, отзовись!" Тогда меня это не удивило  и  не
обрадовало, но боль немного утихла, я прошел дальше, к Вандомской площади,
и  попробовал  ответить  Констанс.  Она  уловила  мой  ответ   и   немного
успокоилась.  Я  подозвал  такси  и  поехал  домой.  Только  по  дороге  я
сообразил, что произошло, -  и  так  обрадовался,  что  забыл  о  недавних
мучениях...
   Да, Констанс... Что было бы со мной, если б я не встретил  ее?  Она  не
права, я вовсе не искал в ней черт Валери, меня привлекали  ее  цельность,
ее спокойная сила и ясность... Впрочем, кто  знает...  Констанс  понимает,
возможно, больше меня самого. Ведь были такие дни,  когда  ее  спокойствие
казалось   мне   слишком   невозмутимым,   почти   мистическим,   лишенным
человеческого обаяния. В самой сильной и верной  любви  есть  свои  черные
дни, есть полосы кризисов, и я не раз уже думал, что Констанс  рассудочна,
равнодушна, что ее спокойствие опирается  не  на  силу,  а  на  отсутствие
эмоций, что нет в ней истинной доброты, нет живого огня. Было и  такое,  и
она это знала. Не путем телепатии; ведь она раньше, до  катастрофы,  могла
воспринимать мои мысли и чувства либо в момент какого-то очень высокого их
напряжения - как при встрече с Валери, -  либо  когда  я  сам  сознательно
передавал ей что-то на расстоянии. Просто она  всегда  была  внимательней,
проницательней, тоньше...
   Робер часто подсмеивался надо мной, уверяя, что в моем организме  явный
избыток женских гормонов и психика у меня  скорее  женская,  чем  мужская.
Может  быть,  это  и   так;   ведь   принято   считать,   что   повышенная
чувствительность, острая потребность в любви и дружбе, в опоре и защите  -
это чисто женские черты. У меня они, видимо, существуют от  рождения;  то,
как сложилась  моя  жизнь,  в  одинаковой  мере  определяется  и  внешними
обстоятельствами и особенностями моей психики.
   Да, война дважды разрушала все вокруг  меня;  но  будь  у  меня  другой
характер, я вел бы себя по-другому. Прежде всего я мог не  реагировать  на
все так резко и бурно. Мало ли у кого распадалась семья в  наше  время,  и
далеко не все  делают  из  этого  трагедию.  Тем  более  что  у  меня  все
складывалось не так уж плохо. Отец всегда старался помогать мне - это мать
отказывалась от помощи, потому мы с ней  так  и  бедствовали,  -  а  потом
Женевьева сразу приняла меня, как родного сына. Потеряв Валери, я  тут  же
встретил Констанс, идеальную жену и подругу.
   Выходило внешне так, что я даже выигрывал от этих перемен. Если б  отец
остался с моей матерью, я вряд  ли  получил  бы  образование;  если  б  мы
продолжали жить с Валери, я не смог бы так много и хорошо работать, как  с
Констанс, которая сняла с меня все житейские заботы, никогда не жаловалась
на нехватку денег, даже если их было явно недостаточно, и  обеспечила  мне
то душевное равновесие, которого мне всегда не хватало. И все же... все же
я не мог  ничего  забыть,  я  не  умел  приказать  себе  -  хватит,  брось
самокопание, не будь слюнтяем.
   Робер еще потому так говорит, что наши с ним взаимоотношения  с  самого
начала строились по  принципу:  слабый  ищет  защиту  у  сильного,  а  тот
милостиво снисходит. Ну, может, и не совсем так, ведь Робер искренне любил
меня, а в лагере  дружба  и  любовь  ценятся  куда  выше,  чем  в  обычных
условиях. Но о Робере-то уж не скажешь, что у него есть  женские  черты  в
психике! Он воплощение мужественности и внешне и по характеру. А я...
   К сожалению,  я  не  наделен  другими  чертами,  тоже  причисленными  к
женским: у меня  нет  той  чуткой  внимательности,  которая  действительно
присуща  большинству  женщин.  Или,  вернее,  она  есть,  но   не   всегда
включается. Иногда я вообще ничего, не замечаю  вокруг  себя  -  и  не  по
недостатку интереса, вовсе  нет!  Констанс  всегда  уверяла,  что  это  от
занятости, от увлеченности работой, и я принимал это объяснение - лестно и
удобно. А на самом деле - кто знает?
   Во всяком случае, в истории с Натали эта моя ненаблюдательность едва не
привела к трагедии. Едва не привела? Или трагедия все же произошла? Я  так
и но знаю, как об этом судить. Констанс и Робер - каждый  со  своей  точки
зрения - считают, что  я  не  имел  права  так  поступать.  Возможно,  они
правы... Если б я мог с ними посоветоваться... Но Констанс  тогда  была  в
Лионе у родственников. Робер улетел в Америку на конгресс нейрофизиологов.
И тут появился этот проклятый Жиль.
   Сначала я услышал, как Натали говорит с кем-то по телефону,  и  впервые
понял, что моя дочь - взрослая. И что она влюблена. Этот тихий,  с  нежным
придыханием, смешок: "Ах, Жиль..."  Я  молча  отошел  от  двери  кабинета.
Потом, за чаем, спросил:  "С  кем  это  ты  говорила?"  Натали  ничуть  не
смутилась, только перестала улыбаться: "С одним знакомым".  Я  не  решился
больше  спрашивать,  но,  конечно,   встревожился.   Натали   своенравная,
скрытная, самолюбивая. Впервые я пожалел о  том,  что  побоялся  проводить
опыты с детьми. Психика Натали была для меня подлинным "черным ящиком".  Я
рассеянно глотал чай и, делая вид, что читаю газету,  исподтишка  наблюдал
за Натали. Да, она  взрослая  и,  пожалуй,  красивая  девушка.  Во  всяком
случае,  "стильная",  как  говорится.  Сейчас  в  моде  именно   такие   -
длинноногие, с тонкой талией,  с  пышной  шапкой  взлохмаченных  волос,  с
лицом, которое будто состоит лишь из глаз да губ.
   Поймав мой взгляд, Натали выпрямилась как пружинка. Тонкий алый  свитер
обтягивал ее прямые плечи.
   - Ты хочешь знать, кто такой Жиль? - слегка заносчиво спросила  она.  -
Он работает в автомобильной фирме, рекламирует машины.
   Я не очень понимал, что это значит, - нечто вроде коммивояжера, что ли?
Но в ту минуту меня занимало другое: почему Натали это сказала чуть ли  не
через полчаса? Я ведь ничего больше не спрашивал.  Мое  молчание  вряд  ли
могло ее смутить - я  за  завтраком  всегда  читаю  газету,  тем  более  в
воскресенье. Желание пооткровенничать? Я этого за Натали даже в детстве не
замечал. Интуиция? Возможно. Но что, если она ответила на  мой  внутренний
вопрос? Я ведь все время думал об этом Жиле и даже  разглядывал  Натали  с
точки  зрения  постороннего  мужчины  -  какое  она   должна   производить
впечатление?
   Я безразлично пожал плечами и уткнулся в газету. Но  мысленно  спросил:
"Ты давно с ним знакома?" Я  повторил  этот  вопрос  три  раза  и  услышал
запинающийся ответ Натали: "Недавно. Я с ним знакома всего неделю".
   И вдруг Натали закричала:
   - Я не хочу, слышишь, не хочу!
   Я отложил газету и стал глядеть в глаза Натали. Она прикусила губу.
   - Чего именно ты не хочешь? - спросил я. - И почему?
   В общем на меня это мало похоже - такое поведение. А тем более с Натали
- она всегда была такой нервной, излишне чувствительной, я-то  ее  понимал
лучше других и не хотел бы мучить. Но тут у  меня  появилась  какая-то  не
очень ясная идея - вдруг удастся избавиться  от  этого  Жиля  хотя  бы  до
приезда Констанс, а потом пускай она рассудит, как быть. Ну, а к тому же я
поддался импульсу исследования, хоть и знал, что все эти занятия - палка о
двух концах.
   - Ты не должен читать мои мысли! - выпалила Натали. - Это... некрасиво!
   Я усмехнулся: меня позабавило, как все перепуталось в ее восприятии.
   - Но я вовсе не читаю твои мысли, девочка. Ты все говоришь вслух.
   - Да... Это верно! - растерянно  согласилась  Натали.  -  Но  ты...  ты
приказываешь мне. Я же чувствую. Это гипноз! Ты не  должен  этого  делать!
Ты... ты не имеешь права, нет, серьезно. Ты даже не  знаешь  Жиля,  а  уже
ненавидишь его.
   - С чего ты взяла? - сказал я, понимая, что она в общем  правильно  все
воспринимает, хоть и преувеличивает: я не мог ненавидеть неизвестного  мне
Жиля, но хотел бы от него избавиться; впрочем, для Натали тут существенной
разницы нет.
   Натали замолчала и долго глядела на меня. Я  потом  думал:  почему  эта
внутренняя связь между нами возникла так внезапно? Ведь я боялся посвящать
детей в нашу связь с Констанс и никаких опытов с ними не проводил. Правда,
я знал, что, если они будут в опасности,  я  это  увижу  на  каком  угодно
расстоянии, - знал и проверил на фактах. Но  что  создало  наш  контакт  с
Натали?  С  ее  стороны  была  влюбленность,  сразу  резко  изменившая  ее
внутренний мир. С моей -  крайняя  усталость  (я  заканчивал  серию  очень
сложных опытов с животными, один лаборант к тому же срочно уехал к больной
матери, и вслед за этим заболел другой, так что у меня остался всего  один
помощник) и тоска по Констанс - мне всегда было тяжело расставаться с ней,
я  чувствовал  себя  словно  черепаха,  лишенная  панциря.  В   ночь   под
воскресенье я рассчитывал отоспаться по крайней мере, но почему-то  напала
бессонница, я проворочался до рассвета, потом глотнул снотворного, а  Софи
меня разбудила, как мы уговорились с вечера, в десять  часов.  Я  вышел  к
завтраку с тяжелой головой и  по  дороге  услышал  этот  самый  телефонный
разговор. В общем какие-то сдвиги в психике были и у меня и у Натали.
   Я  понимал:  эта  мысленная  связь  именно  потому   так   испугала   и
раздосадовала Натали, что совпала с ее первой "взрослой" влюбленностью,  с
таким  периодом,  когда  потребность  в  тайне  особенно  возрастает.  Она
боялась, что я читаю ее мысли. Но это было не совсем так. В ту минуту,  во
всяком случае, я примерно догадывался, что она сейчас чувствует, просто на
основании  собственного  опыта.  Потом  я  стал  добиваться  большего  уже
сознательно.
   Жиль вскоре появился в нашем доме, и я  решил,  что  мои  инстинктивные
опасения оказались справедливыми. Это  был  высокий  черноволосый  парень,
очень элегантный по теперешним понятиям,  с  уверенными,  чуть  небрежными
манерами опытного соблазнителя. Я таких всегда ненавидел. Может  быть,  из
зависти, уж не знаю. Хотя  меня  никогда  не  прельщала  слава  покорителя
женских сердец. Думаю, что, если б  какая-нибудь  фея  одарила  меня  этим
свойством, я скорее счел бы себя несчастным. Но рядом с этими  уверенными,
элегантными, неотразимыми парнями я все-таки чувствовал себя ничтожеством.
Валери расхохоталась, когда я признался ей в этом: "Да зачем тебе?.. Разве
ты донжуан?" Даже ей я не мог объяснить, в чем тут дело. Да и  сам  не  до
конца понял.
   Так или иначе, Жиля я действительно возненавидел с первого взгляда.  Но
прежде всего потому, что понял, какой властью он пользуется над Натали. Он
был старше ее всего на семь лет, а выглядел зрелым,  опытным  мужчиной,  и
Натали беспрекословно подчинялась его молчаливому взгляду, легкой  улыбке,
движению руки. Мне стало по-настоящему страшно, когда я  увидел  из  окна,
как они идут по улице и как Жиль целует ее. В эту минуту я решился.
   Писать Констанс, советоваться с ней было невозможно, да  и  медлить  не
следовало. Я подсыпал Натали в  вечерний  чай  дозу  снотворного  и  ночью
провел с ней сеанс гипнотического внушения. Утром она  сидела  молчаливая,
тихая, глаза у нее были испуганные,  и  у  меня  сжалось  сердце.  Вечером
пришел Жиль, и я, страдая, наблюдал, как мечется бедная девочка между  его
и моей волей. Под конец она разрыдалась и выбежала из комнаты. Тогда  Жиль
подошел ко мне.
   - Вы думаете, это хорошо - так поступать? - спросил он.
   Я пожал плечами. Он продолжал:
   - Я вообще не понимаю, что вы имеете  против  меня.  Я  вас  чем-нибудь
обидел? По-моему, нет.
   - Зачем вам Натали? - резко спросил я.
   Он снисходительно усмехнулся.
   - Вы, старшее поколение, вечно задаете какие-то  дикие  вопросы.  Зачем
это действительно парню в моем возрасте может понадобиться девушка?
   - Вы хотите на ней жениться? - не обращая внимания на его тон,  спросил
я.
   - Не знаю еще. Возможно. Я не знал, что вы торопитесь выдать ее  замуж.
Она ведь так молода.
   Меня разозлили не столько  слова,  сколько  снисходительная,  поучающая
интонация, ленивая наглость, с которой он это произнес. Я встал и довольно
нелепо выкрикнул:
   - Убирайтесь вон из моего дома!
   "Господи боже мой! - подумал я тут же. -  Что  за  идиотская  ситуация!
Благородный отец и коварный соблазнитель - прямо из старинной  мелодрамы!"
Если б Жиль реагировал как-нибудь иначе, я, наверное, просто сдался бы. Но
он возразил тоже повышенным тоном, что привлечет меня к ответу "за все эти
штучки с гипнозом", и тут я совсем  разъярился  -  вероятно,  оттого,  что
чувствовал себя виноватым.
   Вспышки такой бешеной ярости у меня бывают крайне редко,  и  я  сам  их
побаиваюсь,  потому  что  теряю  власть  над  собой.  Силы  у  меня  тогда
удесятеряются. В двенадцать лет я чуть не убил человека. Я  был  худеньким
невысоким парнишкой, а мой противник, шестнадцатилетний  силач  Жан,  слыл
опытным драчуном. Но он грязно обругал Женевьеву, и  вдруг  у  меня  перед
глазами пошли красные круги. Я даже не помню толком, как все случилось.  Я
поднял его на воздух и швырнул с такой силой,  что  он  скатился  вниз  по
крутым ступеням бельвилльской улички и два месяца провалялся в больнице  с
переломленными ребрами и пробитым черепом.  Отчасти  из-за  этого  отец  и
Женевьева продали бистро и перебрались  в  XIV  округ,  на  улицу  Алезиа,
распустив слух, что мы вообще уезжаем из Парижа: они боялись, что  Жан  со
своей компанией убьет меня, как только выйдет из больницы...
   Я поднял тяжелый дубовый стул и взмахнул им над головой.
   - Убирайся немедленно, подонок! - крикнул я.
   Жиль понял, что дело нешуточное, и попятился к двери. На  пороге  стала
Натали. Я еле, различал белые пятна их лиц - перед глазами плясали красные
крути, застилая все. Но я услышал, как Жиль властно сказал:
   - Натали, ты идешь со мной!
   - Нет! - крикнул я. - Нет! Натали, не смей!
   Я увидел, что Натали застыла на пороге. Потом она зашаталась  и  упала.
Красные круги прекратили свою бешеную пляску. Я тяжело опустил стул.
   - Видите, что вы наделали! - неожиданно мягки и растерянно сказал Жиль.
   Стоя на коленях,  он  поддерживал  Натали  -  она  лежала  с  закрытыми
глазами, белая как мел.
   - Ладно, вы все-таки уходите, - пробормотал я. - Дайте ей успокоиться.
   - Я-то уйду, раз вы настаиваете. -  Он  поднял  Натали,  уложил  ее  на
диван. - Но разве так можно поступать, если вы  ее  любите?  О  ней  нужно
думать, а не о себе, ведь верно?
   - Ладно, ладно, идите, - повторил я, и он ушел, а я позвал Софи.
   Может, он вправду был совсем  неплохой  парень.  По  крайней  мере  так
уверяла Констанс. Но уж очень все неудачно сложилось.
   Натали вскоре пришла в себя, но весь день пролежала молча, отвернувшись
к стенке. Я решил было ночью внушить ей, чтоб она немедленно уехала в Лион
к Констанс, но вечером у нее было уже около сорока градусов, она  бредила.
Врач сказал, что это вирусный грипп. В девятнадцатом веке это  назвали  бы
нервной горячкой, тем более что болезнь дала осложнение - менингит.
   Констанс немедленно приехала, не успев даже получить моей телеграммы, -
она почувствовала беду. И начала распутывать все, что я так  безнадежно  и
опасно запутал.
   Мало что можно было сделать в таких обстоятельствах.  Констанс  подолгу
беседовала и с Жилем и с Натали, когда той стало получше. Я уж  готов  был
примириться с этим парнем, но Констанс объяснила мне, что Жиль из-за  всей
этой истории охладел к Натали.
   - У них ведь все только начиналось - во всяком случае, у  него.  А  тут
какие-то нелепые трагедии, гипноз... - говорила она, не глядя на  меня.  -
Ну, поставь себя на  его  место...  даже  себя.  А  он  парень  трезвый  и
бестолковых трагедий инстинктивно  избегает.  Да  и  Натали  сейчас  очень
подурнела.
   Действительно, Натали, бледная, осунувшаяся, с обритой головой,  ничуть
не была похожа на ту "стильную" девушку, которую  я  недавно  рассматривал
через стол поверх развернутой газеты. У меня сердце болело, когда я входил
в  палату  и  видел  ее  большие,  неподвижные,  равнодушные  глаза.   Она
по-прежнему не сказала мне ни слова, а с Констанс говорила только наедине,
и то неохотно.
   - Что же делать с Натали? -  спросил  я.  -  Я  понимаю,  что  во  всем
виноват... Но ведь тебя не было! И что теперь? Как нам быть?
   Констанс долго обдумывала ответ. Он  оказался  совсем  неожиданным  для
меня.  Она  считала,  что  дня  через  три-четыре,  когда  Натали  немного
окрепнет, надо будет проделать во сне сеанс гипноза и внушить ей, чтоб она
разлюбила Жиля и не думала об этой истории вообще. Может, понадобится и не
один  сеанс,  но  это  необходимо,  иначе  она  будет  очень  страдать   и
возненавидит меня.
   - А ты не думаешь, что это опасно? - спросил я.
   - Из  двух  зол  приходится  выбирать  меньшее,  -  вздохнув,  ответила
Констанс.


   "Он волнуется... очень волнуется...  Но  ведь  об  этом  надо  помнить,
иначе... Или, может, не  стоит  так  долго?..  Слишком  уж  много  у  него
болезненных наслоений".


   Конечно, все мы люди искалеченные, и Робер тоже,  хоть  он  и  держится
лучше. Я так и не понимаю, как  могла  Констанс  полюбить  меня,  особенно
тогда, в сорок пятом году. Я ведь был совсем сумасшедший  после  лагеря  и
после разрыва с  Валери.  Правда,  в  присутствии  Констанс  я  становился
спокойней, мягче, даже смеялся, но это было так внешне, так ненадежно! Она
не могла этого не чувствовать, да и не только она. Стоило мне  улыбнуться,
как губы начинали непроизвольно дергаться, улыбка походила на судорогу,  и
я отворачивался смущаясь.
   Я долго не понимал, не решался понять, что  Констанс  меня  любит.  Это
было невозможно, невероятно. Я и сам не мечтал об этом: просто ходил к ней
по вечерам, сидел, и мне всегда было  очень  трудно  уходить.  Да  и  куда
уходить? Робер женился на женщине, которая ждала его все шесть лет: он сам
был несколько смущен этой верностью и объяснял, что от Франсуазы он  этого
никак не ожидал. "Все у нас было,  понимаешь,  как-то  наспех.  Не  успели
толком переспать, а тут война...  Правда,  она  заявила,  что  будет  меня
ждать,  но  мало  ли  что  говорят  в  таких  случаях..."   Оставаться   с
молодоженами в одной квартире не годилось, а  мне  -  тем  более.  Я  снял
комнату в паршивенькой гостинице на улице  Бернардинцев,  потому  что  это
было рядом с домом, где жила Констанс, и мы начали  проводить  вместе  все
вечера.
   Она неохотно рассказывала о  себе;  я  знал  только,  что  она  круглая
сирота, работает в министерстве юстиции стенографисткой.
   Собственно, насчет министерства юстиции я знал с самого начала; там я с
ней и познакомился. Пришел проведать Марселя Рише, моего лагерного дружка,
и увидел Констанс: она шла навстречу мне по длинному коридору, и волосы ее
светились, как ореол, каждый раз, когда она проходила мимо окна. Когда она
прошла, я молча повернулся и пошел за ней - почему, сам не знал. Я никогда
не умел знакомиться с девушками вот так, на ходу,  а  уж  после  лагеря  и
вовсе разучился разговаривать как следует, ухаживать... Впрочем, это не то
слово, я не собирался тогда ухаживать за Констанс и вообще не знал, что  я
собираюсь делать. Просто вошел в комнату вслед за  ней  и  самым  дурацким
образом уставился на нее. Она сначала пыталась выяснить, что  мне  угодно,
потом мило улыбнулась и сказала: "Простите, у меня срочная  работа",  -  и
принялась очень быстро стучать на машинке.
   Наконец я собрался с силами и встал.  Молча  постоял  с  минуту  -  мне
казалось, что уходить нельзя, что потом я вернусь  и,  как  в  сказке,  не
будет уже ни этой  комнаты,  ни  светловолосой  девушки  за  машинкой.  Но
Констанс все так же приветливо и безлично улыбнулась мне, и я вышел,  хотя
каждый шаг давался мне с трудом.
   Я говорил с Марселем,  смотрел  на  страшный  багровый  шрам,  наискось
рассекавший его лицо, и вспоминал, как он лежал в  ревире,  до  полусмерти
избитый в каменоломне, и еле слышно хрипел: "Париж, я еще увижу  Париж,  я
увижу Париж, я не умру!" А лицо у него было залито кровью, и глаз затек  и
распух, и все тело  было  исполосовано  плетью,  перевитой  проволокой,  -
плетью капо Гейнца Рупперта, истоптано тяжелыми подкованными  сапогами,  и
мы не знали, доживет ли он до утра. А он дожил, и я дожил, и Робер,  и  мы
все унесли с собой эту страшную память, и можно ли человеку, на чьей  душе
неизгладимая  печать  лагеря  смерти,  тянуться  к  молодому,   здоровому,
спокойному существу? Зачем? Чтоб душевно омолодиться за чужой счет,  ценой
чужого спокойствия? Престарелый царь Давид клал себе в постель молоденьких
девочек, чтоб они согревали его кровь, - ну что ж, на то он и царь,  да  и
власть его простиралась лишь на тело, а не на душу. Девушки  уходили  и  с
насмешливой улыбкой вспоминали о старике, которого уже  собственная  кровь
не греет, а он все цепляется за жизнь...
   И все равно я спросил:
   - Послушай, Марсель, а кто эта высокая блондинка?  Которая  работает  в
четыреста тридцать шестой комнате?
   Я старался говорить небрежно, и все же Марсель сразу понял.
   - Вот не знал, что ты интересуешься девушками! Ты какой-то, знаешь  ли,
не от мира сего... Или это в лагере так казалось, черт  его  знает...  Ну,
объект ты выбрал не очень-то удачный. Констанс - девушка серьезная, ей  не
до флирта... - Он поглядел на меня. - Да ты что, Клод? Ты всерьез, что ли?
   Я молчал и глядел на него. Он встал.
   - Ну, пойдем, я тебя  познакомлю.  А  там  уж  смотри...  -  он  сделал
неопределенный жест.
   Мы пошли к Констанс, Марсель  меня  официально  представил.  Я  неловко
пробормотал слова извинения, Констанс опять улыбнулась, мило  и  безлично.
Она и сейчас умеет  так  улыбаться,  если  хочет  поскорее  отделаться  от
собеседника. В принципе это хорошо действует, я наблюдал; но на меня тогда
ничто не могло подействовать.
   Это не было ощущением яркого счастья, праздника,  пылкой  влюбленности,
как с Валери. Просто я боялся уходить от Констанс, боялся, что  больше  ее
не увижу, - и тогда конец мне, я не вытяну. Чего я от нее хотел,  от  этой
чистенькой, беленькой, ласковой и замкнутой девочки, я и сам  не  понимал.
Вначале я вовсе не думал на ней жениться - может,  потому,  что  никак  не
рассчитывал на ее согласие. Соблазнять ее я тем более  не  собирался.  Мне
даже не приходило в голову поцеловать Констанс. Вообще я вначале относился
к ней не как к женщине, а как к  источнику  света,  тепла,  спокойствия  -
всего этого так не хватало мне тогда!
   И  вот  вечер  за  вечером  я  сидел  в  ее  чистенькой,  очень  скудно
обставленной комнате, смотрел, как она  ходит,  заваривает  чай,  как  она
штопает чулки. Однажды я принес ей две пары нейлоновых чулок -  выменял  у
американца за уникальную  лагерную  зажигалку  из  снарядной  гильзы.  Эту
зажигалку  мне  подарил  чех  Франтишек,  я  его  вовремя  предупредил  об
опасности - _увидел_ его имя в  списке  для  газовой  камеры  на  столе  у
начальника лагеря, и ребята дали ему номер  мертвеца,  перевели  в  другой
барак - ну, как обычно делали в  таких  случаях,  если  удавалось  заранее
узнать. Я тогда уже научился _видеть_...
   Констанс не испугалась и не смутилась, когда я принес ей чулки. Я  даже
удивился - думал, она будет отказываться, рассердится. Но она улыбнулась -
по-хорошему, не той, официальной улыбкой - и сказала:  "Это  замечательно.
Мне так надоело штопать чулки! А нейлон, говорят, очень прочный".
   После месяца ежедневных встреч мы поразительно мало знали друг о друге.
Я сказал ей, что был в лагерях, - да и Марсель представил меня: "Мой  друг
по лагерю". Сказал, где работаю, где живу. О Робере рассказывал. Один  раз
заговорил об отце и Женевьеве, но о матери сказал только, что она  умерла.
И это все. О лагерях и  о  Валери  мне  было,  пожалуй,  одинаково  трудно
говорить, у меня в первые годы  даже  температура  поднималась  до  сорока
градусов, если я начинал рассказывать. О телепатии я  попросту  побаивался
упоминать, тем более что у меня эти способности вдруг исчезли, и я склонен
был думать, что они могли проявляться так ярко лишь в лагерной обстановке.
Ну, а если исключить три эти темы, рассказывать мне было особенно  нечего.
И как-то не хотелось. И  Констанс  тоже  не  хотела  говорить  о  себе.  Я
спросил, давно ли умерли ее  родители.  Она  коротко  ответила:  "В  сорок
втором году", - и надолго замолчала. Я больше не решился расспрашивать.  Я
вообще болезненно не люблю  спрашивать.  Мне  даже  трудно  расспросить  о
дороге, если я не знаю, куда идти. Это у меня с детства. Отец считал,  что
это от избытка самолюбия. Вряд ли. По-моему, от робости.


   Через неделю после свадьбы мне приснился лагерь.  Тогда  он  мне  часто
снился, да и сейчас еще случается. Приснился допрос. У меня все еще болели
ребра, переломанные в 1940 году,  и  почки,  отбитые  в  1943-м.  Так  что
кошмары были очень реальными, я опять задыхался от боли и  ужаса  и  опять
кричал: "Больше не могу, убейте меня, убейте меня, я ничего не знаю!"
   Это я всегда кричал, пока мог выговаривать слова, хоть невнятно.  Потом
я выл, хрипел - и в особенно счастливых случаях терял  сознание.  То  есть
начинал все чаще терять сознание.  Вначале  меня  отливали  водой,  и  все
повторялось:  нестерпимая  боль,  нечеловеческий  крик,  раздирающий  рот,
разрывающий глотку, и опять спасительный провал в черноту. Потом, наконец,
меня оставляли в покое. Робер уже без шуток говорил, что и в этом я  похож
на женщину - внешне слабый, тщедушный, а выдерживаю то, что  не  под  силу
атлетам. Это верно - и сознание я терял так редко, так ужасно, невыносимо,
беспощадно редко!
   Я двадцать часов висел на вытянутых, нестерпимо болящих руках и хрипел:
"Убейте, убейте меня, я больше не могу!"  Но  я  это  вынес.  Меня  пытали
неделю подряд, с перерывами по три-четыре часа, не больше. Делали все,  на
что у них хватало фантазии и техники: прижигали кожу сигаретами,  загоняли
длинные раскаленные иглы под ногти, стегали плетьми по часу,  по  два,  по
три, обливали водой из ведра, и снова ложились на спину не удары,  нет,  а
будто падали горящие балки, переламывали мне хребет, переламывали изо всех
сил и все никак не могли доломать, и я беззвучно кричал:  "Скорее,  только
скорее, я больше не могу, убейте меня, убейте меня скорее!"
   Самое страшное было, когда меня и Робера пытали  одновременно,  в  двух
разных камерах. Мы оба испытывали  двойную  боль,  двойной  ужас,  двойное
умирание. Как мы выдержали, не понимаю. Позднее мы  договаривались,  чтобы
не попасть в одно время - телепатически договаривались, -  перестукиваться
мы не могли, сидели на  разных  этажах.  Это  было  трудно,  очень  трудно
устроить. Однажды мне удалось внушить своему  следователю  на  расстоянии,
что он болен, совсем болен, с сердцем плохо, и он  вызвал  меня  лишь  под
конец дня, когда Робер уже лежал без сознания в своей камере. В другой раз
Роберу сказали в кабинете следователя: "Валяйся тут, мы при тебе  допросим
другого, потом опять примемся за тебя! Жди  своей  очереди!"  Робер  успел
передать мне это прежде, чем потерял сознание. Я сейчас же  начал  внушать
своему следователю, чтоб он вызвал меня. Это было очень трудно потому, что
я боялся вызова больше всего на свете, и,  если  б  можно  было  покончить
самоубийством, я бы, не задумываясь, воспользовался этим  выходом.  Но  он
вызвал меня, и вскоре я хотел лишь одного -  поскорее  потерять  сознание,
поскорее, пока Робер не придет в себя, иначе...  Кричать  я  уже  не  мог,
голос был сорван, я хрипел, бормотал и иногда с недоверием слушал: неужели
это мой голос?.. Робер все же пришел в себя, и пытка удвоилась, по  вскоре
это кончилось...
   Прошло  много  времени,  прежде  чем  я  научился  терять  сознание  по
произволу. И то мне это удавалось лишь тогда, когда давали  хоть  короткую
передышку и я мог сосредоточиться.  Я  вспомнил  "Межзвездного  скитальца"
Джека Лондона и попробовал  повторить  его  опыты.  Но  это  было  не  то.
Во-первых, получалось  слишком  медленно  -  эсэсовцы  не  давали  столько
времени; во-вторых, из этого состояния можно было довольно легко  вывести.
Герою Джека Лондона не загоняли иголок под ногти, его просто  встряхивали,
пинали, развязывали, и он приходил в себя. Это показывает, что цивилизация
продолжает совершенствоваться. По крайней мере в одном направлении.  Разве
во времена Джека Лондона могли себе представить, что такое газовая  камера
и крематорий? А через четверть века после его смерти с этим  познакомились
на личном опыте  миллионы  людей.  Еще  лет  через  пять  некоторая  часть
человечества узнала, как здорово действует даже небольшая  атомная  бомба,
если ее сбросить на город. А  теперь  все  человечество  на  личном  опыте
убедилось, что обитателям Хиросимы и Нагасаки 6 августа 1945 года пришлось
и вправду нелегко. Впрочем, большинство, наверное, уже не успело  осознать
этого.
   Когда боль превышает силы и уничтожает в  человеке  человеческое,  люди
кричат в общем одинаково. Все мы, заключенные концлагерей, узники гестапо,
слыхали не раз этот страшный захлебывающийся вой,  в  котором  нельзя  уже
распознать слов, нельзя узнать знакомого  голоса,  не  всегда  можно  даже
отличить, мужчина это или женщина. Все мы  слыхали  невнятное  бормотанье,
всхлипыванье,  стоны  сквозь  горячечный  бред,  когда  человек  с  телом,
превращенным в кровавое месиво, валяется на полу камеры и уже не  сознает,
где он, продолжается ли пытка или наступила передышка, остался  он  еще  в
живых или умирает.
   Года три назад мне пришлось лечь в больницу - какие-то лагерные памятки
остались, и иногда у меня начинается обострение воспалительного  процесса:
лихорадка, боли. Ночью мне приснился лагерь, я проснулся в холодном  поту,
но и наяву не мог отделаться от кошмара. За стеной кого-то пытали. Я сразу
узнал  это  всхлипывающее  бормотанье,  прерываемое  хриплым   воем,   эти
невнятные,    бессвязные    мольбы,     такие     бессмысленные,     такие
трагически-наивные: "Я не могу больше... Я не выдержу... честное  слово...
я не могу, не могу, лучше убейте меня!" Я  с  невероятным  усилием  открыл
глаза, ожидая встретить нагой, мертвый свет  рефлектора  или  пересеченный
решеткой тусклый световой квадрат тюремного окна. Но в палате царил ровный
синеватый свет ночника, делавший все призрачным, я лежал на мягкой, чистой
постели и слушал  эти  невероятные,  фантастические  в  мирной  обстановке
крики. Я вскочил, кинулся к двери. В коридоре за столиком  сидела  пожилая
сестра милосердия с очень усталым лицом.
   - Что... что это? - спросил я. - Крик... почему?
   - Сейчас подействует морфий... - тихо сказала  она.  -  Это  печеночная
кома.
   Я вернулся в палату и лег.  Крики  за  стеной  становились  все  глуше,
слабее, перешли в  жалобное  бормотанье,  прерывистые  вздохи.  Я  слушал,
обливаясь  холодным  потом,  даже  сейчас,  когда  узнал,  что  это.   При
печеночной коме сознание помрачнено, и когда к  человеку  прикасаются,  то
вся боль, которую он терпит, сосредоточивается  именно  в  том  месте,  до
которого  дотрагиваются  руки  врача.  Боль  от  укола  он  воспринял  как
жестокую,  бессмысленную  пытку...  "Сколько  ему  лет?  Может,  он   тоже
лагерник?" - думал я. (Утром я узнал, что он умер; ему было всего двадцать
четыре года.)


   Итак, мне приснился лагерь, и я стонал  во  сне,  а  может,  и  кричал.
Констанс разбудила меня.
   - Тебя... пытали? - спросила она незнакомым, сдавленным голосом.
   И вдруг уткнулась лицом в подушку и так горько, отчаянно заплакала, что
я растерялся. Я просто не представлял себе, что Констанс может плакать,  -
такая она была ясная и сильная.
   - Констанс, милая, ведь это  уже  прошло...  это  прошло  и  больше  не
повторится, - бормотал я, гладя ее  плечи,  ее  разметавшиеся  шелковистые
волосы.
   Потом я принес воды, она выпила, понемногу успокоилась. Это в первый  и
в последний раз я увидел ее плачущей. Мы  сидели  на  постели,  обнявшись,
Констанс прижималась ко мне, все еще неровно дыша от рыданий.
   - Ты прости, Клод, - сказала она наконец. - Это  из-за  тебя...  И  еще
из-за родителей. Они ведь погибли в тюрьме Френ, и мне  рассказывали,  как
их пытали... вместе, нарочно, чтоб им было тяжелей...  чтоб  заставить  их
заговорить... Мне рассказывала женщина, которая сидела в  одной  камере  с
матерью. Но они никого не выдали.
   Только в эту ночь я узнал, что Констанс, как и ее родители, работала  в
подполье, что  она  была  связной,  ездила  в  другие  города,  перевозила
листовки и гранаты, передавала инструкции.
   - Почему ты мне раньше ничего не сказала? - спросил я.
   Констанс ответила застенчиво и чуть удивленно:
   - Но ведь ты не спрашивал... Я думала, что ты знаешь обо мне от Марселя
Рише... и что тебе тяжело вспоминать обо всем, что связано с войной...
   Вряд ли есть хоть что-нибудь в моей жизни, о  чем  Констанс  не  узнала
после этого. Мне вдруг отчаянно захотелось рассказать  все,  выговориться,
самому понять, что и как было со мной. Это  был  почти  сплошной  монолог:
Констанс слушала, бледная, спокойная, и я  знал,  что  она  все  понимает.
Иногда я спрашивал ее: "А ты? Расскажи о себе!" Она говорила, но  скупо  и
неохотно. Я шел на уловки - рассказывал о каком-нибудь дне своей  жизни  и
добавлял: "Это было такого-то числа, такого-то месяца. А что было с  тобой
в этот день?" Иногда Констанс начинала рассказывать:
   - Ах, девятое октября сорок второго года... В этот  день  я  поехала  в
Лион... В поезде ко мне придрались полицейские, будто у меня документы  не
в порядке... В Лион мы прибыли  вечером,  и  меня  до  утра  продержали  в
камере... Там были две воровки, но они ко мне отнеслись очень хорошо и все
советовали, чтоб я побольше плакала,  когда  меня  будут  допрашивать.  Но
утром  меня  допросил  комиссар  и  выпустил.  Даже  обругал  полицейских:
"Свиньи, мучают детей!" Правда, они зря придрались, документы у меня  были
в порядке. А потом уж все в Лионе прошло хорошо.
   Констанс совсем иначе воспринимала все, что ей пришлось пережить,  даже
гибель отца и матери. Для нее  это  была  борьба  за  идею,  битва  против
фашизма. Гибель в этой битве была хоть горькой,  но  почетной;  жизнь  вне
борьбы - бессмысленной и жалкой. Ее отец  был  коммунистом,  участвовал  в
испанской войне; она росла в атмосфере политических споров, борьбы во  имя
политики, подвига во имя борьбы, и для нее все это казалось  нормальным  и
естественным.  Кстати,  ее   молчаливость,   нежелание   расспрашивать   и
рассказывать, ее удивительная выдержка  -  все  это  было  результатом  не
только врожденных свойств, но и воспитания в определенной среде.
   Я и сейчас не могу понять, как это Констанс вышла замуж за меня, родила
мне детей, отошла от политической жизни, - не потому,  что  я  был  против
политики, вовсе нет, просто  ее  поглотили  заботы  обо  мне  и  о  детях.
Конечно, большую роль тут сыграло то, что я  был  в  лагерях  и  она  меня
причисляла к борцам, к людям  ее  окружения,  ее  душевного  склада  (вот,
пожалуй, единственная польза от этих страшных пяти лет!). Я понимал это  и
чувствовал себя неловко, будто самозванец.
   Но я ничего не мог тогда объяснить Констанс. Она спокойно  улыбалась  и
говорила:
   - Но ведь это правда, что ты участвовал в организации  побега?  Правда,
что, когда вас так ужасно пытали в гестапо после  провала,  ты  никого  не
выдал? Правда, что ты  и  в  Маутхаузене  продолжал  работать  в  лагерной
организации и сделал очень много?
   Я пробовал возражать:
   - Но, дорогая, это  все  внешнее.  А  внутренне  я  вовсе  не  способен
бороться. И если б не Робер...
   Констанс отвечала:
   - В борьбу  многие  вступают  из  личных  побуждений:  любовь,  дружба,
семейные связи. Что ж из этого?  Вот,  например,  моя  мать:  она  приняла
участие в борьбе из любви к мужу. Разве  это  порочит  ее?  Разве  она  не
делала все, что могла, и не погибла, как героиня?  Разве  к  великой  цели
ведет лишь один путь?
   Что я мог на это сказать? Со своей течки зрения Констанс была права. Но
разве действительно важны лишь действия, а побуждения  безразличны?  Может
быть,  к  цели  ведет  и  не  один  путь,  а  множество   параллельных   и
переплетающихся между собой, но ведь вопрос и в том, что считать целью!
   - А что же было твоей целью? - серьезно выслушав  все  это,  спрашивала
Констанс.
   И это ставило меня в тупик. В самом  деле,  как  определить  мою  цель?
Разве я хотел чего-то другого, не того, что Робер? Разве мне  не  хотелось
уничтожить фашизм, прекратить войну? Боже, да кому этого не хотелось!
   - Может быть, дело не в цели, Констанс, - соглашался я. - Дело  во  мне
самом. Я хотел бы стать таким, как Робер и другие, но не  могу.  Ну,  ведь
бывает же сплошь и рядом, что человек занимается делом,  для  которого  он
совершенно  не  годится.  Потому  что  так  складываются   обстоятельства,
понимаешь? Вот так было и со мной в лагере. И я без ужаса не могу об  этом
вспомнить!
   - О чем - об участии в лагерной организации?
   - Вообще о лагере! Обо всем, что с ним связано! Если  б  я  узнал,  что
меня снова отправляют в лагерь, я бы покончил самоубийством! Я замираю  от
ужаса, когда вспоминаю, что там было, я теряю всякое мужество!
   - Но ведь всем страшно вспоминать такие вещи...
   - Значит, не всем одинаково... Робер - он другой, он ничего не  боится.
Вот он - герой, борец, а я... я невольный участник борьбы. Я  трус,  пойми
это! Ты принимаешь меня за героя, а я всего лишь жертва. Не ставь меня  на
пьедестал, я там все равно не удержусь.
   - Видишь ли, герои бывают разные, -  отвечала  Констанс.  -  Почему  ты
считаешь, что герой - эти тот, кто ничего не боится? Я даже не знаю,  есть
ли на свете люди, которым так уж никогда и не страшно. Ну, я понимаю,  что
иногда можно совсем не бояться смерти. Но не бояться  пыток  -  это  может
только помешанный. Ты слишком честен, Клод,  и  слишком  многого  от  себя
требуешь, в этом все дело. Не надо так. Может быть, это и  благородно,  но
ты так мучаешь себя! Смотри, как получается: ты хотел  того  же,  что  все
хорошие люди, и делал то же, что они. А сейчас ты доказываешь мне, что  ты
не такой, как они, потому что ты боялся. Ну, неужели ты думаешь, что Робер
не боялся? Я его мало знаю, это правда, но  разве  он  не  человек?  Может
быть, он скрывал свой страх, чтоб другим было легче...
   - Вот видишь! Ты сама думаешь...
   - А что я думаю? Разве ты выказывал свой  страх?  Конечно,  нет.  Иначе
тебе не позволили бы участвовать в таких важных делах.
   Я старался вспомнить себя  в  минуты  ожидания  опасности.  Кто  знает,
может, Констанс и права со своей ясной логикой борца. Действительно,  если
б товарищи по лагерю понимали, что я испытываю, они бы меня отстранили,  и
все. Наверное, я невольно  вел  себя,  как  все,  подстраивался  к  ним...
Наверное...
   В конце концов я перестал спорить с Констанс. Какой в этом был смысл? Я
даже перестал понимать, кто из нас прав. Мне казалось,  что  герой  -  это
тот, кто идет к цели, несмотря на все препятствия, ясно  видит  эту  цель,
считает ее главной в жизни. А я? У меня была другая цель,  чем  у  них,  -
поскорее вернуться домой,  увидеть  Валери,  работать,  жить...  И  вот  я
вернулся. Чем я занимаюсь? Личными проблемами, и  они  меня  больше  всего
интересуют, так уж я устроен. Теперь, когда у меня  есть  Констанс,  когда
начала затихать тоска по Валери, я буду  с  удовольствием  работать.  Меня
многое интересует в науке. Но политика? Боже мой, ведь я в ней по-прежнему
ни черта не понимаю! Я знаю лишь одно: что я до безумия боюсь новой войны,
а она опять угрожает миру. Я с удивлением и завистью гляжу на многих  моих
товарищей по лагерю - они так и рвутся еще подраться. Ну, вот они  и  есть
настоящие мужчины... А я... что ж, прав Робер, у меня в характере  слишком
много женских черт. Не могу же я себя переделать!


   "О чем он думает? Констанс... лагерь... пытки... Констанс...  Валери...
почему-то лаборатория... сцена митинга... лица Марселя и  Симона...  Я  не
могу поймать ход его рассуждений..."


   - О чем ты думаешь? - спрашивает Робер, появляясь на пороге  библиотеки
с подносом в руках. - Констанс прислала тебе кофе, давай выпьем.
   Мне вдруг становится почему-то жутко. Кофе, он сказал? А когда я  ел  и
пил в последний раз? Когда вообще кто-нибудь из нас ел, вот за эту неделю?
Почему я не могу вспомнить ни одного обеда, ужина, завтрака? Почему?
   - А мы сегодня разве обедали? - неуверенно спрашиваю я Робера.
   Он ставит поднос с чашками и кофейником на низенький журнальный столик,
садится рядом со мной на диван, берет  мои  руки  в  свои  большие  теплые
ладони и смотрит мне прямо в глаза. Я отвожу взгляд.
   - Конечно, обедали, чудак! - убедительно говорит  он.  -  Разве  ты  не
помнишь? Констанс приготовила чудесное рагу, даже не скажешь, что  оно  из
консервированной говядины. И компот из клубники. Как же это ты забыл, а?
   Да, теперь я ощущаю на языке вкус острого соуса  -  Констанс  прекрасно
готовит соусы, не хуже Софи! - и  аромат  клубники...  Действительно,  как
странно, что я забыл... Мы обедали и сидели все  вместе...  Да,  наверное,
все вместе...
   - Послушай, - говорит Робер, - что это ты все время сидишь один? О  чем
ты думаешь?
   Действительно, почему я так долго сидел  один?  И  думал  о  прошлом  -
словно оно имеет теперь какое-то значение! Как странно... Я опять поднимаю
глаза на Робера: почему мне стало так трудно,  физически  тяжело  выносить
его взгляд?
   - Так о чем же ты думаешь? - повторяет Робер.
   Я делаю безразличный жест.
   - О чем можно сейчас думать? Так... вспоминал прошлое...
   - Ты прав,  -  неожиданно  соглашается  Робер.  -  Сейчас  лучше  всего
вспоминать прошлое. Мы пока обречены на бездействие и ожидание.  Но  давай
еще подумаем вот о чем: чего мы можем ждать от будущего, мы, такие, как мы
есть?  Ну,  если  спасемся,  конечно...  во  что  я  верю!  Верю!   -   Он
предостерегающим жестом поднимает руку. - Ну, ну, я  понимаю,  ты  не  так
уверен, как я, это даже естественно - ведь ты  столько  тянешь  сейчас  на
себе... Но все же и ты не собираешься, я надеюсь,  кончать  самоубийством,
хотя бы потому, что ты и нас за собой потащил бы.  Итак,  давай  подумаем:
кто мы, случайно уцелевшие? Ведь  согласись,  что  это  случайность:  твои
уникальные свойства, наша почти мистическая связь с тобой...
   Меня все больше охватывает  тревога.  Мне  упорно  кажется,  что  Робер
подсмеивается надо мной. Но это же  нелепо,  кошмарно  нелепо!  Почему  он
может смеяться надо мной в такой обстановке? Это бред...
   - В конце концов могло быть иначе, - продолжает Робер. - Допустим,  что
налицо не загадочная  телепатическая  связь,  а  вполне  реальное,  хорошо
оборудованное противоатомное убежище. Конечно, такая штука  стоит  бешеных
денег.  Но  вдруг  ты  нашел  клад,  получил  наследство  от  неизвестного
родственника - американского миллионера или что-нибудь еще в этом роде.  И
мы все, вполне естественно, пользуемся твоим гостеприимством...
   - Боже, насколько это было бы проще и легче! - вздыхаю я.
   -  Почему  же?  -  возражает  Робер.  -  Запасы   кислорода,   воды   и
продовольствия наверняка лимитировали бы нас куда  строже  и  точнее,  чем
твоя загадочная  и  практически  неисчерпаемая  сила.  Я  могу,  например,
предполагать, что ты относишься ко мне совсем иначе, чем к Констанс или  к
детям, твой мозг работает для меня на каких-то иных волнах, и  я  вряд  ли
забираю энергию,  предназначенную  для  них.  А  воздух  и  еда  для  всех
одинаковы, и я бы, пожалуй, не решился...
   - Ах, Робер, ничего я не знаю и не понимаю! - с отчаянием говорю  я.  -
Может быть, ты и прав... Но я так боюсь, что от одного этого страха с  ума
сойти можно... а сходить с ума мне ведь нельзя, и  поэтому  я  еще  больше
боюсь... очень боюсь, что не выдержу. Если ты что-нибудь знаешь, Робер, не
мучай меня, помоги!
   - Что же я могу знать? - очень серьезно отвечает Робер,  не  спуская  с
меня взгляда. - Но поверь моей интуиции, мы дотянем, мы  выживем!  Ты  мне
веришь?
   - Верю... - И я чувствую, что мне действительно верится. - Верю, потому
что я с тобой... ты же знаешь...
   - Ну, это ты все вверх ногами ставишь... Но пусть так, если тебе  легче
со мной, то я очень рад...
   Робер  явно  взволнован  и  смущен.  Странно:  его  на  сантименты   не
подденешь, да и слишком привык он к тому, что я вечно цепляюсь за него.
   - Ладно, - помолчав, говорит Робер. - Давай все же пофилософствуем: что
нам еще остается, верно? Так вот, давай сравним наше теперешнее  положение
с той ситуацией в лагере. Ну, ты знаешь, что  я  имею  в  виду:  когда  ты
больше суток не спал и непрерывно напрягал волю, чтобы видеть,  слышать  и
внушать свою волю. Тебе было тяжело, разве нет?  Физически  куда  тяжелее,
чем сейчас: ты был страшно истощен, измучен, и вдобавок  тебя  избил  этот
скот Вернер...
   Ничего тут не поделаешь - вот уже случилось самое страшное,  что  могло
случиться и со мной и с человечеством, а я все-таки вздрагиваю  от  ужаса,
вспоминая лагерь. А ведь прошло так много лет, и, когда туристы, разъезжая
по Австрии, направлялись от Вены к  Линцу,  большинство  из  них  даже  не
думало о том, что  здесь,  над  голубым  Дунаем,  в  живописной  холмистой
местности, десятки, сотни тысяч людей терпели жесточайшие муки без надежды
на избавление и погибали такой страшной смертью, какая мирному жителю и во
сне не приснится. Туристы, наверное, с восторгом смотрели на  мощные  цепи
Альп, встающие на горизонте, а мы... для нас не существовала красота  гор,
мы вглядывались в очертания горной цепи лишь с одной целью - узнать, будет
сегодня дождь или нет: ведь в каменоломни надо было отправляться при любой
погоде...
   Каменоломни... Действительно, с этими моими таинственными способностями
обстояло так: чем хуже, тем для них лучше. Чем  ужасней  была  обстановка,
тем ярче и разнообразней они проявлялись. В  лагере  военнопленных  я  был
связан этой незримой связью главным  образом  с  Робером;  в  гестаповской
тюрьме после пыток я научился по произволу видеть  других,  даже  чужих  и
враждебных мне людей, научился на расстоянии внушать  им  свою  волю...  В
концлагере я владел своим странным искусством  уже  достаточно  для  того,
чтоб защитить от многих опасностей  себя  и  Робера,  а  иногда  помочь  и
другим. Надо было лишь взвесить и оценить все условия и продумать, когда и
что можно сделать.
   Начал   я   действовать   внезапно,   случайно,   в   минуту    крайней
необходимости... Впрочем, такие минуты  в  лагере  бывали  слишком  часто,
чтобы... Ну, словом, я увидел - обычным образом, своими глазами, как Робер
ударил капо. Мы тогда всего  неделю  пробыли  в  концлагере  и  не  успели
привыкнуть к  его  правилам  -  если  в  этом  аду  существовали  какие-то
правила... Впрочем, старожилы лагеря, поляки, говорили, что  незадолго  до
нашего прибытия порядки в лагере резко изменились к лучшему. Но с  меня  и
этого хватало, боже, кто угодно счел бы это адом, я сам не верю, что  смог
все это вынести!
   Итак, Робер ударил капо, Гейнца Рупперта.
   Мы тогда еще  не  знали,  что  это  обычное  развлечение  Рупперта.  Он
подходил к какому-нибудь заключенному и начинал с  ним  мирно  беседовать.
Потом вдруг ни с того ни с сего изо всей силы  бил  его  кулаком  в  лицо.
Когда заключенный с трудом поднимался, Рупперт как  ни  в  чем  не  бывало
продолжал беседу. Но заключенный, ожидая нового удара, при первом движении
Рупперта  невольно  вскидывал  руки,  закрывая  лицо.  Тогда  Рупперт,  от
удовольствия  скаля  кривые   желтые   зубы,   наносил   жестокий,   точно
рассчитанный удар под диафрагму. После такого удара подняться  было  почти
невозможно,  и  Рупперт  деловито  добивал  человека;  обычно  он   просто
затаптывал его насмерть  своими  короткими,  кривоватыми  мощными  ногами.
Иногда он изо всей силы бил носком сапога в пах - после  этого  и  топтать
уже не приходилось, человек выл несколько  минут  от  нестерпимой  боли  и
умирал.
   Поведение Рупперта ошеломило нас не  только  дикой  жестокостью,  но  и
какой-то  нелогичностью.  Гестаповцы  были  жестоки  не  менее  любого  из
лагерных убийц, но цель их действий была ясна: они хотели добыть сведения.
Попусту мучить они не стали  бы:  это  не  входило  в  их  обязанности.  А
здесь... Я но  сразу  понял,  что  означают  слова  -  концлагерь  третьей
степени, лагерь уничтожения.
   Здесь убивали и мучили не только за проступки против лагерного  режима,
да и проступки  эти  были  до  такой  степени  несоразмерны  с  чудовищным
наказанием, что первое время мы глазам своим не верили. Не успел  сдернуть
шапку перед эсэсовцем - смерть; испачкал только что начищенные  ботинки  в
жидкой грязи на полу умывальной, где заключенные в страшной спешке кое-как
оплескивают ледяной водой лицо и руки, - смерть.  Не  обязательно,  не  по
уставу, без всякого церемониала, но очень часто  -  смерть.  Мало  ли  как
может  сытая  безмозглая  тварь,  вооруженная  револьвером   и   дубинкой,
прикончить истощенного, безоружного, беззащитного человека! Но  дело  даже
не в проступке; дело в том, что  людей  сюда  присылали  для  уничтожения.
Значит, можно уничтожить любого из  них  в  любую  минуту,  придравшись  к
любому поводу или вообще ни к чему не придираясь...
   Когда я научился видеть, что творится в душе у этих лагерных  заправил,
я сначала себе не поверил. Я ведь не мог видеть всего:  для  меня  заметны
были лишь основные стимулы, самые сильные  желания  и  страсти,  а  мелкое
оставалось неразличимым. Но что делать, когда мелкое как раз и оказывается
главным, когда  душа  вся  состряпана  из  мелочей  -  из  инстинктов,  из
примитивных страстишек, из тупой, хищнической  свирепости?..  Нет,  не  из
ненависти,  ненависть  -  это  уже  человеческое  качество,  она  доступна
пониманию, даже если несправедлива.  А  эти  вооруженные  питекантропы  не
умели ненавидеть. Иногда у них бывали  приступы  бессмысленной,  стихийной
злобы, вот и все. А большей частью они убивали и пытали просто потому, что
это было выгодно - пусть и не прямо выгодно, но  таковы  были  условия  их
работы, в лагере это было принято, как принято в обычном, нормальном  мире
носить чистую рубашку.
   Но вначале ни я, ни Робер этого не  знали,  и  именно  дикая,  зловещая
беспричинность  действий  Рупперта  вывела  Робера  из   равновесия.   "Ты
понимаешь, я просто испугался и потерял власть над собой, - говорил  потом
Робер. - Я ведь уже знал, что ударить капо - это самоубийство, и  вдобавок
нелепо  жестокое:  уж  лучше  прыгнуть  вниз  с  обрыва  каменоломни,  чем
вытерпеть перед смертью все, что  может  придумать  осатаневший  от  злобы
питекантроп". Может  быть,  на  Робера  подействовало  и  другое:  Рупперт
расправлялся с чудесным парнем-поляком, лагерным поэтом. Звали его  Виктор
- поляки и русские произносят это имя с ударением на первом слоге, -  и  у
него были великолепные синие глаза... Так или иначе, а Робер размахнулся и
отвесил Рупперту такой удар, что тот грохнулся наземь  и  некоторое  время
лежал недвижимо.
   Пока никто не видел, что случилось. Мы - Робер, Виктор и я  -  работали
за выступом скалы, на крохотной площадке. Но в любую  минуту  должны  были
появиться заключенные с носилками для камня, да  и  сверху  мог  заглянуть
эсэсовец-охранник. Мы молчали. Виктор лежал, скорчившись, и глухо  стонал:
он вряд ли понял, что произошло. Рупперт зашевелился. И тогда, в  ожидании
смерти, я почувствовал, что могу это сделать.  Могу  заставить  эту  тварь
слушаться - ведь есть же у нее мозг, пусть самый неразвитый.
   Я знаком попросил Робера молчать и не шевелиться и  направил  всю  свою
волю на Рупперта. Мне было очень тяжело,  физически  тяжело,  я  обливался
потом и цеплялся за руку Робера, чтоб  не  упасть.  Но  я  вскоре  добился
своего: Рупперт встал как ни в чем не бывало, подобрал свалившуюся фуражку
и ушел не оглядываясь. "Ты ничего не помнишь, - мысленно приказывал я  ему
вслед. - Не помнишь, был ли здесь вообще. Но нас ты помнишь, всех троих, и
тебе не хочется нас трогать. Нас нельзя трогать. Ты знаешь, что нельзя".
   Робер не спрашивал, что я сделал: он видел.
   С этого все и началось. Тут, в Гузене.
   У Робера чаще бывали всякие осложнения, чем у  меня.  Ко  мне  в  общем
меньше цеплялись, хотя он и физически был сильней и выдержка у него обычно
была железная. Но он порядком смахивал на еврея, особенно в лагере,  когда
глаза и нос сделались непропорционально большими на его истощенном лице, и
этого было достаточно, чтоб привлечь внимание эсэсовцев и капо. Даже  если
они знали, что Робер не еврей, им все же хотелось его  помучить.  Я  не  в
силах был защитить его всегда и всюду. Поэтому я решил добиться, чтоб  нас
обоих зачислили в команду, строящую бараки. Это было нелегко  -  туда  все
стремились, там и работа была полегче, и,  главное,  капо,  баварец  Франц
Юнге, был  на  редкость  порядочным  человеком:  никого  никогда  не  бил,
заступался за своих работников не только на строительстве, но и  вообще  в
лагере, часто выручал их из беды. Пришлось "уговаривать" и самого  Франца,
чтоб он согласился принять в свою команду двух людей, понятия не имеющих о
строительных работах (впрочем, он это делал уже  не  раз,  и  без  всякого
гипноза), и Рупперта, чтобы  он  не  поднимал  шума,  и  еще  кое-кого  из
лагерного начальства. Так или иначе, а мы оказались в этой бригаде. Там мы
работали до начала 1943 года; потом в лагере произошли большие перемены  к
лучшему, и тогда мы  с  Робером  попали  на  работу  по  специальности,  в
медицинский блок - ревир, как он назывался по-лагерному.
   Но  Роберу  всего  этого  было  мало,  и  он  втянул  меня  в  лагерную
организацию. Он считал, что просто грех не  использовать  мои  возможности
как следует - а "как следует" в  его  толковании  означало:  для  всех.  Я
тщетно объяснял ему, что это безумие. Что весь секрет  моих  успехов  -  в
сосредоточенности на близкой, очень важной для меня лично цели.  И  еще  -
что если о моих способностях будут знать многие, то  рано  или  поздно  до
меня доберутся эсэсовцы. Не могу же я держать весь лагерь  под  контролем!
Но на Робера все эти доводы плохо действовали,  и  кончилось,  разумеется,
тем, что я уступил. И вдобавок Робер сказал мне:
   - Если б ты был вполне убежден в своей правоте, ты бы  постарался  меня
загипнотизировать и подчинить своей воле. Разве нет?
   Он это сказал с ехидцей, а я промолчал. Отчасти потому,  что  обиделся,
но главное - потому, что впервые понял: Робера мне  не  удастся  подчинить
своей воле. То есть я впервые об этом вообще подумал, мне и  в  голову  не
приходило гипнотизировать Робера, но тут я почувствовал, что это для  меня
практически невозможно. Не знаю почему, но  мне  стало  тогда  страшно.  Я
испугался, ясно увидев границу своих возможностей  именно  в  тот  момент,
когда  узнал,  что  от  меня  потребуют   полной   отдачи,   максимального
напряжения. А может,  ощутил,  что,  несмотря  на  свою  загадочную  силу,
нахожусь в подчинении у Робера.
   Вскоре я начал понимать, что Робер был прав. Лагерная  организация  так
блестяще продумывала разные предприятия с учетом  моих  способностей,  так
интересно и успешно разыгрывались сложнейшие акции,  что  мне  становилось
горько: сколько людей можно было бы спасти,  если  б  я  с  самого  начала
работал не один! Я и сам раньше не подозревал, сколько  могу  сделать  при
настоящей, крепкой поддержке... Но не всегда... боже, не всегда...


   "О чем он  думает?  Да,  все  то  же...  Ряды  серых  бараков,  мокрый,
потемневший песок лагерной улицы и  монотонные  узоры  колючей  проволоки,
четко проступающие на  зеленом  вечернем  небе...  Капо  Шуман  -  Ходячая
Смерть... Бог мой, до чего страшные лица у всех лагерников, ведь это живые
трупы, неужели это так выглядело? Неужели мы все это прошли?"


   Я поздно узнал - на четверть часа позже, чем следовало, -  о  том,  что
Феликс и Леон, поляки из Варшавы, попались на глаза капо Шуману -  Ходячей
Смерти в ту минуту, когда они  наносили  новые  данные  на  карту  военных
действий.
   Какая это была великолепная карта и сколько она стоила труда!  Сведения
для нее собирались украдкой, по крохам. То кто-нибудь из эсэсовцев  бросит
неосторожное  слово,  то  заключенный,  ремонтируя  что-либо  в   кабинете
начальника лагеря, услышит обрывки радиопередачи, то удастся  заглянуть  в
газету... Но зато можно было воочию видеть, как неуклонно продвигаются  по
карте линии фронтов с востока и с запада, как они сближаются, все  плотнее
сжимая Германию и неся нам свободу.
   Леон и Феликс сделали эту карту, они и вели ее  почти  три  месяца,  до
середины апреля сорок пятого года. И надо же было попасться, погибнуть так
ужасно в преддверии свободы!
   Я увидел их  уже  избитыми,  с  окровавленными  лицами.  Допрос  только
начинался. Что они пережили потом! Сорок часов пыток. Они молчали. Я знаю,
что они молчали бы в любом случае. Но они надеялись  на  меня.  Они  прямо
обращались ко мне, пока были в сознании... да и  потом...  А  я...  я  был
бессилен. Я потерял способность воздействовать,  я  мог  только  _видеть_.
Лишь потом понял, в чем дело: я выглядел  очень  плохо,  и  перед  началом
операции,  которую  мы  разработали,  чтобы  спасти  товарищей,  мне  дали
какое-то питье для подкрепления. В нем была изрядная доза брома. В  лагере
мне никогда не приходилось принимать бром, и я впервые узнал, как он может
подействовать на меня, - узнал  ценой  мучений  и  смерти  двоих  чудесных
людей, моих товарищей! Тогда я ни о  чем  не  знал  и  выбивался  из  сил,
пытаясь действовать. В конце концов от этой жестокой борьбы с самим собой,
от немыслимого напряжения я потерял сознание. Меня еле привели в  чувство,
я был очень слаб, и Робер запретил мне продолжать попытки.
   Начали  тогда  действовать  обычными  путями,  подкупом  эсэсовцев.  Но
единственное, что  нам  удалось  сделать,  -  это  избавить  товарищей  от
последней пытки, от газовой камеры. Они умирали среди своих, и мы  достали
морфия, чтоб они не мучились. Я видел их вывихнутые, распухшие руки;  я-то
знал, что это значит - провисеть больше суток! Я выдержал двадцать  часов,
но и сейчас не понимаю, почему я не умер. А  они  висели  двадцать  восемь
часов, и это после шести лет лагерей и тюрем.


   Да, но туннель... тут Робер прав...
   Туннель... Впрочем, это был не туннель,  а  гигантский  подземный  зал,
вырубленный в  скалах.  Заключенные  работали  в  три  смены,  готовя  эти
громадные убежища для работы военных заводов. Как только заканчивали  хоть
вчерне один  зал,  в  нем  сейчас  же  устанавливались  станки,  и  работа
продолжалась. Под слоем земли и камня толщиной в 35-40 метров  не  страшны
были никакие бомбежки. А в это время, к концу 1944 года, авиация союзников
начала все чаще навещать соседние с лагерем промышленные  центры  Австрии.
Когда бомбили Линц, мы хорошо слышали и разрывы бомб и лихорадочную пальбу
зениток. Как мы радовались! Все были уверены, что лагерь бомбить не будут,
и, как только начинали  выть  сирены,  мы,  несмотря  на  строгие  запреты
эсэсовцев, высыпали из бараков и вовсю глазели на сверкающие в синем  небе
самолеты. Громадные серебряные птицы, несущие нам свободу. Несущие  смерть
нашим палачам. Гибель и разорение их домам и фабрикам, их семьям и лавкам.
Проклятый черный паук - свастика, - сосущий кровь из  всей  Европы,  скоро
тебя раздавят самолеты и танки! Мы гадали, кто придет в эти места первым -
русские или союзники; но нам-то было, в сущности, все равно:  кто  угодно,
лишь бы скорее свобода.
   Но эсэсовцы начали загонять нас во время налетов в подземные цехи:  они
не хотели из-за нас торчать наверху, рискуя жизнью.  В  начале  1945  года
стали гнать в подземелье всех, даже больных,  которые  еле  передвигались.
Гнали в бешеной спешке, натравливая собак, колотя прикладами автоматов. Им
надо было загнать заключенных и  успеть  спрятаться  самим,  а  эскадрильи
союзников  возникали  на  горизонте  очень  быстро  вслед   за   сигналами
тревоги...
   4 апреля 1945 года  в  полдень  над  лагерем  опять  завыли  сирены,  и
эсэсовцы начали загонять заключенных в подземелье. Но нам сразу почудилось
что-то недоброе. Сирены умолкли, а самолетов все не было, да  и  эсэсовцы,
как нам показалось, меньше торопились, чем обычно.
   Мы с Робером из окна ревира тревожно наблюдали за всей этой процедурой.
   - Дело плохо, - сказал вдруг Робер.  -  Посмотри,  многие  эсэсовцы  не
пошли в  подземелье.  И  капо  остались  -  вон,  видишь,  мордастый  Отто
прохаживается, а там сейчас прошел Рупперт...  Дело  плохо,  говорю  тебе,
Клод. Никаких самолетов нет, сам видишь.
   Подошел польский  врач  Казимир.  Он  тоже  был  очень  встревожен.  На
лагерном жаргоне, примешивая немногие известные ему французские слова,  он
сказал, что вчера прибыл товарный  поезд  и  один  вагон  разгружал  лично
начальник лагеря с двумя своими помощниками. Таскали они  какие-то  ящики.
Кроме того, ему известно, что все выходы из подземелья замурованы, остался
лишь один, а неподалеку от него в скале высверлена большая нища. По мнению
Казимира, эсэсовцы решили уничтожить  сразу  всех  заключенных  -  ведь  в
подземелье сейчас более двадцати тысяч людей, и если  завалить  выход,  то
все они там погибнут.
   Мы давно опасались такого финала и сейчас сразу поняли, что  это  может
быть правдой. Робер и Казимир поглядели на меня.
   -  Что  же  делать?  -  беспомощно  спросил  я.  -  Ведь  некогда  даже
обдумывать...
   - Выход пока один: ты должен оседлать Бранда. Можешь ты его найти?
   Я  кивнул.  Тело  стало  невесомым  и  будто  чужим,  голова   казалась
прозрачной и хрупкой, все вокруг начало туманиться и двоиться. Я знал, что
это означает: Свободу и Власть. Я уже не видел двухэтажных коек  ревира  с
пожелтевшим, застиранным бельем, не видел странных рыжевато-синих  потеков
на грубо выбеленных стенах. Я лишь смутно ощущал, как кто-то  усадил  меня
на табурет, как голос Робера произнес:
   - Ты его видишь?
   Я его видел. Начальник лагеря Пауль Бранд стоял  на  широких  бугристых
ступенях лестницы, вырубленной в скале. Неподалеку  зиял  огромным  темным
отверстием вход в подземелье. Сухое, костистое лицо Бранда было искривлено
гримасой недовольства, он постукивал стеком о  высокие  сапоги,  зеркально
блестевшие на солнце.
   - И вы ручаетесь, что этого будет достаточно? -  раздраженно  спрашивал
он.
   - Разумеется, герр штандартенфюрер!  -  с  убеждением  отвечал  румяный
крепыш Отто Лехнер, его помощник. -  Это  научно  рассчитанная  порция  на
такую кубатуру.
   - Я знаю эти расчеты, - мрачно говорил Бранд. - Но  ведь  тут  двадцать
две тысячи заключенных. И потом в газовых камерах все наглухо  заперто,  и
циклон сыплют сверху, через отверстия. А тут? Самое большее, что мы можем,
- бросить открытые банки внутрь... и то с опасностью для жизни.
   - Они наденут противогазы, - с готовностью отвечал Лехнер, указывая  на
двух эсэсовцев, понуро стоявших у входа в подземелье.
   - Да вы представляете себе, что начнется, если мы будем  швырять  туда,
внутрь, эти банки с циклоном? Нет, я против. Взорвать и завалить выход,  и
только. Они и без газа отправятся на тот свет.
   Лехнер был явно недоволен.
   - Как вам будет угодно, герр штандартенфюрер, - отвечал он. - Но  тогда
придется надолго поставить часовых с ракетами у всех  выходов.  Иначе  они
пробьются на волю. Инструменты там есть...
   Я сказал товарищам, о чем говорят Бранд и  Лехнер.  Я  улавливал,  что,
кроме Робера и Казимира, рядом со  мной  находится  еще  кто-то.  Потом  я
узнал, что это был немецкий коммунист Бруно  Шефер  -  он  тогда  лежал  в
ревире с громадной  флегмоной  на  бедре.  Все  остальные  члены  лагерной
организации были в подземелье.
   - Ну, пробуй, пробуй, Клод! -  говорил  Робер.  -  Внуши  ему,  что  он
боится.
   Я молчал:  мне  всегда  трудно  было  говорить  в  таком  состоянии.  Я
чувствовал, впрочем, что  Бранд  и  так  боится.  Боится  ответственности,
наказания. Но боится и ослушаться приказа.
   - Ты можешь что-нибудь сделать? - спрашивал Робер.
   Я пробовал ответить - и не смог. Я напрягал всю свою  волю,  приказывая
Бранду: "Ты этого не хочешь, ты  боишься,  из  этого  ничего  хорошего  не
выйдет, ты боишься, ты не  можешь  брать  ответственности  на  себя..."  Я
видел,  что   надменно-брюзгливая   мина   Бранда   сменилась   выражением
растерянности и страха. Он медлил, опустив голову и помахивая стеком.  "Ты
боишься! - кричал я ему из дощатого барака ревира. - Тебе  очень  страшно!
Отвечать за это придется тебе, а не другим! Ты боишься, пошли  они  все  к
черту, ты боишься!"
   Кто-то осторожно обтер  мне  лицо  чем-то  приятно  холодным,  влажным.
Товарищи всегда говорили, что на меня в таком состоянии страшно  смотреть,
- я бледнею до синевы, обливаюсь потом, и чувствуется, в каком я  страшном
напряжении.
   Бранд поднял голову, в его глазах было выражение испуга.
   - Ничего из этого не выйдет, - сказал он  глухим  голосом.  -  Отвечать
придется мне в случае чего. Дайте отбой тревоги, и пускай они все выходят.
   Лехнер очень удивился, по-видимому, но молча откозырял и  ушел.  Вскоре
над лагерем завыли  сирены,  и  заключенные  длинной  нестройной  шеренгой
потянулись из подземелья.  Бой  был  выигран,  и  я  потерял  сознание  от
усталости.  Я  просто  свалился  с  табуретки,  и  Робер  еле  успел  меня
подхватить и отнести на койку.
   - Бог нас спас, только бог! - крестясь, повторял в  тот  страшный  день
вышедший из подземелья польский священник. - Мы видели, что они затеяли, и
смерть глядела нам прямо в глаза. Но бог отвел руку убийц...
   Я уже пришел в себя и слушал это, лежа рядом на койке. Бог...  Вот  он,
твой бог, валяется на койке в грязном полосатом тряпье и рукой  шевельнуть
не в силах от истощения. К этому времени в лагере опять  начался  жестокий
голод, посылки от семей и с востока и с запада перестали  приходить,  даже
скудное лагерное продовольствие поступало с перебоями. Я недавно глянул  в
зеркало в умывальной и невольно отшатнулся  -  жуткая  грязно-белая  кожа,
обтянутые  скулы,  провалившиеся  глаза,  уши   торчат,   волосы   коротко
острижены, голова кажется бесформенной, бугристой  от  шишек  и  чирьев...
Бог... ходячий скелет, как и все кругом... "И все-таки я сотворил чудо", -
вяло подумал я и тут же заснул.
   Затея с подземельем больше не повторялась. Правда, после  этого  случая
многие выкопали себе тайные укрытия и  во  время  тревоги  прятались  там,
чтобы не ходить в  подземелье:  эсэсовцы  не  очень  тщательно  обыскивали
лагерь, им было  не  до  того,  налеты  повторялись  все  чаще.  Но  Бранд
окончательно решил плюнуть на приказы из Берлина. Я ему, правда, время  от
времени внушал это, но думаю, что  он  и  без  моего  воздействия  уже  не
решился бы вторично затевать всю эту историю.


   - Что ты вспоминал? Подземелье? - спрашивает  Робер.  -  Да,  это  было
здорово. Но все это продолжалось максимум десять минут. А вот  история  со
списком!
   Да, это было сложно и трудно. Я не думал, что выдержу. Без помощи  я  и
не выдержал бы. Капо Шумахер через своих  пособников  разузнал  кое-что  о
лагерной организации. Он составил список - я потом _увидел_ этот список на
столе Бранда, там были и члены организации и люди,  никакого  отношения  к
организации не имевшие,  но  чем-то  не  угодившие  Шумахеру.  Нужно  было
действовать немедленно и решительно. Мы разработали  план,  но  почти  все
зависело от того, выдержу ли я...
   - Да, так вот: если ты  выдержал  тогда,  почему  ты  боишься,  что  не
выдержишь теперь? - спрашивает Робер.
   - Это ведь совсем другое...  -  нерешительно  говорю  я  после  долгого
раздумья. - Я был все-таки намного моложе...
   Робер нетерпеливо взмахивает рукой.
   - Ну при чем тут возраст? Ты и сейчас не старик. А  по  характеру  тебе
легче и естественней любить, чем ненавидеть. Так что действие,  наполовину
продиктованное ненавистью, было для тебя вдвойне трудным. Разве не таи?
   Я стараюсь припомнить, что я тогда чувствовал. Ненависть? Вряд ли,  мне
было уже не до этого. Просто - адское напряжение и... да, тоже страх,  что
я не выдержу и тогда все пропало. Тогда - пытки для десятков людей, смерть
для сотен, а может, и тысяч... То есть я знал это, но старался об этом  не
думать.
   Нельзя было думать об этом. Вообще ни о чем нельзя было  думать.  Нужно
было все время видеть Бранда, его красное, изрезанное морщинами лицо,  его
водянистые голубые глаза и  говорить  ему:  "Ты  знаешь,  что  капо  кухни
Шумахер - вор, наглый вор, что он и тебя обкрадывает  и  позорит  и,  чего
доброго, потащит за собой на суд, а потом на Восточный фронт.  Тебе  давно
пора с ним расправиться. Список, который  он  тебе  подсунул,  -  сплошное
вранье, он  просто  старается  отвлечь  твое  внимание  от  своих  грязных
махинаций".
   Я в это время уже знал, что  лучше  всего  удается  внушение,  если  не
просто приказываешь,  но  при  этом  заранее  видишь,  как  тот,  кому  ты
посылаешь приказ, выполняет его. Надо  во  всех  подробностях  представить
себе, что и как он делает, а потом... потом сразу  освободиться  от  этого
образа, будто вытолкнуть его из себя. При этом нужны перерывы в действии -
для разрядки и нового  накапливания  энергии.  Я  рассчитал,  что  в  этой
операции такие перерывы в принципе возможны,  и  решился,  для  начала  по
крайней мере, прибегнуть к самому верному способу.
   Я знал, что  товарищи  все  подготовили  там,  у  Шумахера,  и  поэтому
отчетливо представил себе, как Бранд берет список, застегивает  мундир  на
все пуговицы и своим деревянным прусским шагом направляется к бараку,  где
живет Шумахер. Он быстро проходит, почти  пробегает  по  коридору,  ударом
ноги распахивает дверь и... Тут его, собственно, можно было бы  отпустить.
Он и сам сделал бы  все,  что  нам  нужно,  увидев,  как  Шумахер  делится
награбленным продовольствием со своим любимчиком Вилли, он и сам начал  бы
обыскивать все шкафы, перерыл бы постель и нашел бы и золотые  коронки,  и
кольца, и портсигары, которые Шумахер выменивал путем сложных комбинаций у
обслуживающих крематорий и у команды "Канада".  Но  мне  нужно  было  еще,
чтобы Бранд в ярости разорвал список и швырнул его в лицо Шумахеру, в  это
наглое,  сытое  лицо  с  телячьими  глазами,  теперь  некрасиво,   пятнами
побелевшее и исказившееся от животного страха. Он сделал это,  я  отключил
образ и сразу почувствовал себя опустошенным.
   Обливаясь холодным  потом  и  стуча  зубами,  я  смотрел  сквозь  туман
смертельной усталости на сосредоточенные, напряженные лица товарищей.
   - Выпьешь? - спросил Марсель Рише. Он протянул мне помятую  алюминиевую
кружку; на дне ее колыхалась синеватая  пахучая  жидкость  -  разбавленный
медицинский спирт.
   Я покачал головой. Я знал, что алкоголь может усилить  мою  способность
видеть и действовать, но уж очень я был слаб. Все плыло и туманилось перед
глазами, и я не понимал, откуда возьму силы, чтобы действовать дальше.
   - Мне бы кофе... или кофеину, - еле выговорил я.
   Я до сих пор  не  знаю,  где  и  как  раздобыли  мне  кружку  горячего,
крепкого, сладкого кофе. И два белых сухаря. Я вернулся  к  жизни.  Голова
стала ясней, туман, перед глазами рассеялся, и я  снова  увидел  маленькую
комнату врача при ревире,  дощатые  стены  с  паклей,  торчащей  в  щелях,
электрическую лампочку с колпаком из пожелтевшего газетного листа...
   Пригибаясь по привычке в дверях, вошел Длинный Курт и посмотрел на меня
с тем характерным выражением острого любопытства и тревоги, к  которому  я
уже успел привыкнуть: так смотрели на меня все, кто знал об _этом_.
   - Бранд потащил Шумахера к проволоке, - сказал  Курт.  -  Он  зол,  как
тысяча чертей.
   Теперь  мне  следовало  включаться.  Я  должен  был  заставить   Бранда
немедленно доложить о случившемся начальству главного лагеря, Маутхаузена,
-  Бранд  был  начальником  нашего  филиала,  Гузена.  Если   он   сообщит
начальству, делу уже нельзя будет дать обратный ход.  Клочки  разорванного
списка успели подобрать и уничтожить, но если Шумахер выкрутится из  этого
дела, он снова составит список и снова найдет  способ  его  подсунуть.  Он
ловок и хитер. Франц Шумахер,  мюнхенский  карманный  вор,  капо  лагерной
кухни, но мы его перехитрим. Пускай он простоит ночь у  проволоки,  щелкая
зубами от холода, а утром получит  двадцать  пять  горячих  да  в  придачу
дюжину крепких затрещин и пинков, пускай отправляется в штрафную  команду,
в главный лагерь. Разжирел на краденых харчах, подлец,  да  еще  мало  ему
показалось, что обворовывал голодных и беззащитных,  захотел  выслужиться,
захотел кровью запить жирную жратву - так получай от нас сполна!  Получай,
сытая скотина! Ты до поры  до  времени  был  не  хуже,  даже  лучше  своих
дружков, ты был слишком ленив и жирен, чтоб много драться, и мы не думали,
что именно о тобой придется рассчитываться раньше, чем с  другими,  но  ты
сам сунул голову в петлю - так вот тебе, получай, что выбрал!
   - Нет, я ненавидел его, ненавидел, как все, - говорю я Роберу, вспомнив
все это. - Мне тогда ненависть не казалась неестественной.
   - И все-таки тебе было очень тяжело, - отвечает Робер, пристально глядя
на меня. - Ты припомни, как получилось тогда с Кребсом!
   С Кребсом! Да, действительно... Это было совсем неожиданное осложнение.
Тот же Длинный Курт прибежал и сказал, что к ревиру идет Кребс.
   - Какого дьявола ему понадобилось в ревире, да еще в такой поздний час?
- удивился Робер, которому он это шепнул на ухо.
   Курт пожал плечами  и  поглядел  на  меня.  Я  как  раз  в  эту  минуту
отключился от Бранда. Я испытывал то особое  чувство  облегчения,  которое
означало, что внушение удалось. Это  очень  хорошее,  сильное  и  какое-то
чистое чувство. "Чистое", наверное, не то слово,  но  по  крайней  мере  в
лагере  оно  соответствовало  сути:  я  никогда  не  применял  там   своих
способностей в нечистых, нечестных целях.
   Услышав  имя  Кребса,  я  встревожился.  Даже  не  только  потому,  что
появление эсэсовца ночью, в неположенном мосте  почти  наверняка  означает
беду.  Моя  тревога  была  несколько  иного  свойства.  Дело  в  том,  что
обершарфюрер Кребс был одним из моих "подопечных". Я уже не раз приказывал
ему, и он довольно послушно  выполнял  приказы.  Сейчас,  отключившись  от
Бранда, я сразу почувствовал, что Кребс ищет меня. Я не успел  перехватить
его, внушить, чтоб он забыл  об  этом  намерении,  -  по  коридору  ревира
прогромыхали подкованные сапоги, и Кребс распахнул  дверь  комнаты  врача,
где я сидел.
   Я смотрел на него, пытаясь сообразить, что  ему  нужно.  Кребс  был  на
редкость  красивый  парень,  этакий  идеал  арийца:  белокурый,   румяный,
голубоглазый, с четкими, правильными чертами лица. Если б он не косил  так
здорово, с него можно было бы плакаты писать. Он смотрел  на  меня  своими
разбегающимися глазами - один в  темное  окно,  до  половины  занавешенное
накрахмаленной марлей, другой в угол, - а я ловил его мысли и никак не мог
понять, в чем дело. Я тогда  еще  не  знал,  что  при  такой  связи  может
возникнуть спонтанный контакт, особенно когда я напряженно  работаю.  Тот,
кто уже принимал от меня телепатемы, может внезапно, помимо моей  и  своей
воли, включиться в цепь контакта, не имеющего к нему  никакого  отношения.
Так вот и получилось у меня с Кребсом. Я, наконец, уловил: он  понятия  не
имеет, что его заставило прийти сюда, и уже начинает  злиться.  Но  я  был
слишком истощен экспериментом  с  Брандом  и  не  мог  сразу,  без  отдыха
перестроиться на Кребса. А тот злился все больше, но пока помалкивал.  Все
тоже молчали.
   - Вы нездоровы, герр обершарфюрер? - спокойно спросил врач Казимир.
   - Не твое дело! - оборвал его Кребс.  -  Вы  что  тут  делаете?  Почему
собрались?
   - Привели больного, - все так же спокойно  ответил  врач,  указывая  на
меня. - У него сердечный приступ. Сейчас я  сделаю  ему  укол.  Кофеин,  -
добавил он.
   Казимир быстро приготовил шприц  и  сделал  мне  укол.  Кребс  все  еще
колебался: он был сбит с толку, не знал, зачем пришел. Тут я  почувствовал
себя лучше и начал командовать. Кребс повернулся и молча  ушел.  Тогда  мы
стали совещаться, как с ним быть.
   - Если он будет вот так, без толку лазить за тобой, мы все  пропали,  -
сказал Марсель.
   - А если и другие? - предположил Робер.
   Я ничего не мог сказать, для меня  это  было  совсем  неожиданно,  и  я
здорово   встревожился.   Хорошенькое   дело,   вот   такие    спонтанные,
непроизвольные контакты с эсэсовцами и капо! К чему это может привести?
   - Насчет других пока ничего не известно, -  сказал  Казимир,  -  а  вот
Кребса, пожалуй, придется убрать.
   С этим все согласились - тем более что Кребс считался  одним  из  самых
злобных надсмотрщиков в каменоломнях и  на  его  совести  были  уже  сотни
застреленных, затоптанных сапогами, забитых плеткой  узников.  Недавно  он
завел собаку, здоровенную темно-серую овчарку,  и  теперь  тренировал  ее,
стараясь добиться, чтобы Рекс различал, когда хозяин  приказывает  хватать
заключенных за ноги, а когда прямо вцепляться в горло. Рекс пока что плохо
разбирался в этих тонкостях...
   Мы  начали  обсуждать,  что  и  как  сделать.  Убивать   Кребса   было,
разумеется, нельзя:  за  убийство  эсэсовца  жестоко  поплатился  бы  весь
лагерь. Скомпрометировать его было пока невозможно: Кребс не участвовал  в
спекуляциях и кражах, и вообще, по нашим сведениям, за ним никаких  особых
нарушений не числилось. Эсэсовский ангелочек, такой же идеальный, как  его
арийское косоглазое лицо. Оставалось одно - симулировать самоубийство.
   Это можно было сделать, в сущности, одним путем  -  послать  Кребса  на
проволоку.
   - Ты же понимаешь, Клод, - сказал Робер. - Без тебя нам не справиться с
этим молодчиком. Ты как, в форме?
   Я молча кивнул. Кофеин  для  меня  доставали  "с  воли"  путем  сложных
комбинаций. Действовал он безотказно: мне даже  не  приходилось  напрягать
волю, чтобы _видеть_; энергия расходовалась только на внушение.
   План мы разработали такой: вывести Кребса из его комнаты, где он сейчас
сидит по моему приказу,  и  заставить  пойти  к  проволоке  неподалеку  от
сторожевой вышки, чтоб часовой видел и потом мог  подтвердить,  что  Кребс
сам бросился на проволоку. Все это было нетрудно,  за  исключением  самого
последнего действия: такого  приказа  Кребс  не  сможет  выполнить,  страх
смерти пересилит любое внушение.
   - А ты внуши ему, что проволока не  под  током,  -  посоветовал  Робер,
когда я объяснил это.
   Я задумался.
   - Даже если не под током, какого  ему  черта  трогать  проволоку?  Чтоб
проверить? - сказал Марсель. - Нет, это не то...
   - Я знаю, что надо сделать, - заявил Казимир. - Ты ему внуши, что через
проволоку лезет заключенный. И пускай он его схватит. Верно?
   Это была блестящая идея. Я "вывел" Кребса к проволоке. Я видел, как  он
идет,  привычно  печатая  шаг,  и  прожекторы  на   вышках   равномерными,
медленными взмахами рубят тьму,  обливают  белым  мертвым  светом  ладную,
статную фигуру Кребса и уходят дальше, двигаясь плавно и ритмично,  как  в
зловещем танце. Я увидел,  как  Кребс  нерешительно  остановился  у  самой
проволоки. Тут я выключил зрение, мне было уже не до  этого.  Я  начал  во
всех деталях представлять себе, как Кребс видит фигуру в полосатой одежде,
видит, как узник, озираясь, подбегает к проволоке  и  начинает  взбираться
вверх. Видит даже кожаные перчатки на руках заключенного и  понимает,  что
это он надел для защиты от колючей проволоки. "Ведь он убежит! - внушал  я
Кребсу. - Хватай его!" Я представил себе, как Кребс молча,  одним  прыжком
оказывается возле заключенного и яростно хватает его обеими  руками,  чтоб
стащить на землю, затоптать начищенными сапогами, избить до полусмерти,  а
потом поволочь на допрос, на новые  пытки.  Я  представил  все  это  ярко,
точно, детально, вплоть до последней слепящей вспышки - и, словно толчком,
выбросил из себя этот образ.
   Я медленно открыл глаза, возвращаясь в комнату при ревире.
   - Ну как? - спросил тревожно Робер.
   - Удалось, - еле выговорил я.
   Мне не нужно  было  идти  к  проволоке,  чтоб  увидеть  там  скорченное
смертной судорогой тело Кребса с руками, прикипевшими к проволоке: я знал.
И счастье удачи отнимало у меня последние силы.
   - Отнесите его на постель, - успел я услышать голос Казимира,  а  потом
провалился в тихую тьму.
   Неужели мне тогда было легче? Нет,  наверное,  я  просто  забыл  о  том
страхе и нечеловеческом напряжении, забыл за эти двадцать с лишним  лет  и
теперь уже не могу представить свое тогдашнее состояние.
   - Не знаю, Робер, - говорю я наконец. - Может, ты и прав: мне  и  тогда
было не легче. Но какое это имеет значение?
   - А вот какое, - Робер наклоняется ко  мне,  и  я  опять  чувствую  его
тяжелый взгляд. - Тебе не кажется в эти дни, что  ты  один,  совсем  один,
несешь на себе всю тяжесть и никто тебе не помогает?
   Я откидываюсь на спинку  кресла,  чувствуя,  что  меня  вдруг  обливает
холодный пот. Робер говорит правду, жестокую правду. Подлую правду!
   - С чего ты это взял? - как можно спокойней отвечаю я.
   - Что толку притворяться? - возражает Робер, и я понимаю, что он  видит
меня насквозь. - Именно потому тебе и тяжело. В лагере ты хорошо знал, что
на нас можно вполне положиться: свою часть работы мы выполним, мы облегчим
твою задачу, насколько это в наших  силах.  И  ты  действовал  по  заранее
намеченному, здорово  продуманному  плану.  Ведь  были  предусмотрены  все
варианты,  подстрахованы  все  опасные  пункты.  Конечно,  если  б  ты  не
выдержал, весь план рассыпался бы, как карточный  домик.  Но  план  и  был
рассчитан на твои способности... на крайнее напряжение этих  способностей,
верно?
   Я молча киваю головой. Подлая правда, жестокая, никчемная правда! Я  не
хотел ее знать, она лишает меня сил. Да, там был план,  была  организация,
были верные, надежные друзья. А здесь? Боже мой, здесь, среди тех, кого  я
считаю самыми близкими и дорогими людьми, я один. Никто мне не помогает...
Наоборот...  Я  одинок,  непонятно,  бессмысленно,  несправедливо  одинок.
Почему? Что я сделал, за что они бросили меня, отвернулись от меня,  когда
мне так нужны их помощь, их любовь, их понимание?
   - Но почему? Почему? - беспомощно бормочу я.
   - "Почему?" - как эхо, повторяет Робер. - Разве ты все еще не понял? Мы
ни в чем не виноваты. Не виноваты, что ты своей волей попытался спасти нас
от гибели. Мы были частицей  человечества,  кирпичами  гигантского  здания
всемирной цивилизации. А что мы  сейчас?  Жалкая  горстка  отщепенцев.  Мы
потеряли все: Париж, Францию, весь мир, все человечество. Мы, словно кусок
дерна, насильственно вырезаны  из  питавшей  нас  почвы  и  брошены  среди
ядовитой пустыни. Пускай даже яд не убьет нас; но разве мы сможем жить без
почвы, без ее живительных соков, без солнца, дождя и вольного ветра?  Чего
ты хочешь от нас и от себя?  Разве  ты  не  понимаешь,  что  жизнь  теперь
потеряла смысл? И твоя любовь - тоже?
   - Зачем ты говоришь мне это... теперь? - еле шевеля  губами,  произношу
я. Мне кажется, что я повис в черной, холодной пустоте,  совершенно  один,
один во всем мире, и никого вокруг.
   Робер долго молчит.
   - Да, ты прав! - неожиданно говорит он. - Ты прав, Клод.  Я  не  должен
был говорить тебе это. Мне просто хотелось, чтоб ты здраво судил о вещах и
не строил ненужных иллюзий. Но если тебе так легче...
   Он ставит недопитую чашку с кофе и уходит. Я сижу, стараясь собраться с
мыслями... "Жить без почвы", - сказал он... Конечно, это так...
   - Констанс! - кричу я, вскакивая. - Констанс, где ты?
   Мне так хочется ее видеть, так мне страшно и одиноко без  нее,  что  я,
как ребенок, внезапно потерявший  из  виду  мать,  бросаюсь  к  двери.  Но
Констанс уже стоит на пороге, бледная, спокойная, ясная.
   - Что с тобой? - тихо говорит она. - Сядь, успокойся, на тебе лица нет.
Ты должен быть спокоен, понимаешь, очень спокоен...
   "Я схожу с ума, конечно же, я схожу с ума", -  думаю  я.  Даже  в  этих
простых и ласковых словах мне чудится горечь и скрытая  издевка.  Но  ведь
это невозможно, чтобы Констанс... Впрочем, почему невозможно? "Надо трезво
смотреть на вещи, - говорит Робер, - и не строить иллюзий". Констанс могла
измениться,  потому  что  все  вокруг  изменилось,  потому   что   я   сам
изменился... Жить без почвы...
   Я сажусь рядом с Констанс на диван, глажу ее руку и пытливо вглядываюсь
в ее ясное лицо. Она немного осунулась и  побледнела,  под  глазами  легли
синеватые тени, но все равно это прежняя Констанс,  моя  верная,  сильная,
надежная Констанс. Разве но так?
   Может, и не так.  Что  я  знаю?  Ведь  я  потерял  внутреннюю  связь  с
Констанс... и со всеми. Я  не  знаю,  о  чем  она  сейчас  думает.  А  она
безошибочно читает мои мысли... Лучше, чем я сам, пожалуй...
   - Я-то прежняя, - тихо говорит она. - Но ведь все кругом изменилось.  И
что толку в том, что я прежняя? Человек тем и силен, что может примениться
к обстановке. А я чувствую, что не могу. Я не знаю, как мне дальше жить  и
что делать.
   - И ты говоришь, что осталась прежней! - с отчаянием отвечаю я.
   "Значит, и  Констанс  тоже...  самая  верная,  самая  прочная  опора...
Значит, прав Робер... и тогда..."
   - Да, конечно. Я вообще с трудом меняюсь. Даже  тогда,  в  молодости...
Мне ведь было очень трудно отойти от партии...
   - Я понимаю... - неуверенно  говорю  я.  -  Но  ты  была  всегда  такая
спокойная...
   - Я должна была сохранять спокойствие ради тебя. Мне нужно было сделать
выбор, не вмешивая тебя.
   - Между мной и партией? Констанс, но разве я...
   - Нет, нет, - поспешно  отвечает  Констанс,  и  ее  серые,  с  золотыми
искорками глаза слегка темнеют. - Ты никогда ничего не сказал бы, я  знаю.
Но я не умею так делить душу пополам. Ты был  как  больной  ребенок:  надо
было или принимать всю ответственность за тебя, или сразу отказываться...
   - Ты мне никогда  этого  не  говорила...  -  бормочу  я.  -  И  почему,
собственно...
   - Потому, - мягко говорит Констанс, - что ты не смог бы этого  вынести.
Если б тебе пришлось отвечать за это, тебя совесть замучила бы... Разве  я
не понимала тебя уже тогда?
   - Значит, ты была несчастлива все это время? - тихо спрашиваю я.
   - Я была счастлива, - спокойно отвечает Констанс. - Но  тогда  пришлось
делать выбор сразу, и мне было очень трудно. Еще и потому  трудно,  что  я
прятала это от тебя. Как хорошо, что ты тогда не  читал  в  моей  душе!  А
потом я понемногу успокоилась, и все было в порядке.  Нет,  ты  не  должен
огорчаться. Просто я хотела сказать, что очень  медленно  меняюсь.  Вот  и
сейчас...
   Мне становится страшно, очень страшно.  Нет,  если  подумать,  Констанс
никогда не была счастлива. Просто она очень сильная, добрая, мужественная,
она взвалила на себя тяжелый груз, да так  и  тащила  его  все  эти  годы,
никогда не жалуясь, не прося помощи, не выдавая  даже  мне  своей  боли  и
усталости... А я воображал, что все  знаю  о  ней!  Эгоисты  всегда  знают
только то, что их устраивает, остальное они прекрасно умеют не замечать.
   - Я эгоист, Констанс, - говорю я. - Теперь я вижу, до чего я был слеп и
себялюбив. Теперь, когда уже поздно...
   - Ты  большой  ребенок,  -  Констанс  улыбается  мне  своей  бесконечно
знакомой, доброй и тихой улыбкой, еле трогающей уголки губ и глаз. - Зачем
ты себя упрекаешь? Мне было хорошо с тобой. А если б я отказалась от тебя,
мы оба были бы несчастны, разве не так?
   - Я был бы несчастен. Я вообще не знаю, что  со  мной  сталось  бы  без
тебя. Но ты... ты могла найти другого, нормального, спокойного человека, и
тогда не понадобилось бы делать выбор...
   - Я полюбила не другого, а именно тебя. И никого  другого  полюбить  не
смогла бы. Разве ты этого не понимаешь?
   Да, я понимаю, я все понимаю. Ей так кажется. Так мне казалось, когда я
был с Валери. Но Валери давно нет... Теперь ее совсем нет...  совсем  нет,
это невероятно, и об этом не надо думать, не надо думать... И вот я прожил
долгие и счастливые годы с Констанс и без нее, вероятно, вообще не смог бы
жить... А впрочем, кто знает? Теперь я во всем готов усомниться.  "Человек
многое может вынести", - говорит один из героев Ремарка, и мне ли этого не
знать! Правда, всему есть мера и предел; но если б  я  не  встретил  тогда
Констанс... ведь не умер бы я с горя, это смешно в наш век, и не сошел  бы
с ума, не покончил бы самоубийством, раз  уж  я  не  сделал  ни  того,  ни
другого в лагере. Я даже не спился бы, потому что не люблю и не умею много
пить и хмель не приносит мне  даже  того  минутного  ощущения  легкости  и
счастья, из-за которого можно  пристраститься  к  алкоголю.  У  меня  были
друзья, была работа... Смешно выдумывать детские сказки... Жил бы, женился
и детьми обзавелся бы. Да, это были бы не Натали и Марк, а другие... Ну  и
что ж? Разве в этом для тебя оправдание? В том, что они такие, а не  иные?
Да и какие, собственно?.. Впрочем,  все  равно.  Если  даже  считать,  что
продолжение рода само по себе может оправдать существование человека, то и
в этом случае твоей заслуги тут мало. Неустанные заботы Констанс, ее  сила
и доброта - вот что держало нас всех, вот что помогало нам жить.
   - Констанс, - говорю я и целую ее руки,  ее  добрые,  сильные  руки.  -
Констанс, без тебя ничего не было бы... и меня не было бы...
   Слова эти сами сказались, будто из глубины души, я вполне искренен.  Но
ведь минуту назад я думал иное и тоже был искренен, горько искренен. Тут я
замираю от страха - я забыл, я не могу привыкнуть  к  тому,  что  Констанс
меня _видит_... И вдруг я понимаю впервые, что означало для  Констанс  мое
постоянное присутствие в ней, внутри ее души. Это было как тюремный глазок
- в любую минуту, в любой позе тебя могут увидеть чьи-то глаза. И если это
не чужие глаза, пожалуй, тем хуже. Мне казалось, что  это  так  прекрасно,
что это высшая форма связи, возможная между  людьми,  что  это  предвестие
будущего...
   - Но ведь ты прав, - отвечает мне Констанс, и меня опять  ужасает,  что
она _видит_. - Ты прав: наверное, в будущем все смогут так...
   Да, в  будущем.  В  далеком,  очень  далеком  будущем,  которое  теперь
отодвинулось еще дальше, а вернее всего, исчезло. В том ясном, счастливом,
гармоничном мире, которого никто из нас никогда не  увидит.  Я  видел  его
отдаленный отсвет в глазах Констанс, я слышал отзвук  его  гармонии  в  ее
душе. Но и это оказалось обманом... самообманом, еще  одной  эгоистической
ложью, вполне достойной нашего века. Делать вид,  что  все  хорошо,  когда
ясно видишь, что ни черта хорошего быть не может; уверять себя,  будто  ты
создал оплот идеальной любви и дружбы, когда отлично знаешь, что нет и  не
может быть никаких баррикад против всего мира, против всего  человечества,
гибнущего от взаимного непонимания, от нелепой,  бессмысленной  вражды.  И
вдобавок закрывать глаза на то, что  делается  внутри  твоего  крохотного,
мнимо идеального мирка! Ну, разве ты этого не  видел?  По  совести  -  так
совсем и не видел? Ты никогда не думал над тем, что означает для Констанс,
с ее убеждениями, с ее воспитанием и биографией, отход от партии? Ты верил
ее спокойствию, ее уравновешенности, ее тихой улыбке, - так уж безусловно,
безоговорочно верил? Брось притворяться, ты просто  закрыл  глаза  на  то,
чего тебе не хотелось видеть, и решал, что это для тебя не существует.
   А то, что случилось с Натали, когда ты попробовал вмешаться в ее жизнь,
- это разве не должно было раскрыть тебе  глаза?  А  Марк?  Ты  постарался
забыть, какое у него было лицо в те дни,  когда  Натали...  Ты  постарался
забыть его разговор с приятелем... А какой  толк  забывать,  вытеснять  из
памяти все это, если сам Марк ничего не забыл и не простил?
   Да, его разговор с приятелем... с этим рыжим пареньком Луи  Милле...  Я
постыдился рассказать Констанс об этом, ведь вышло так, что я  шпионил  за
Марком, - и это сразу после трагедии, разыгравшейся с  Натали.  Но  я  был
глубоко  встревожен...  Я  поймал  очень  странный   взгляд   Марка,   мне
показалось, что сын меня не то боится, не  то  ненавидит...  И  мне  вдруг
нестерпимо захотелось узнать, что он делает. Мне показалось... ну, в общем
я начал искать Марка и нашел его. Я даже не думал, что мне  так  быстро  и
прочно удастся установить контакт. Правда, в лагере это уже стало для меня
обычным, но после войны...
   Марк и  Луи  оказались  возле  Нижнего  озера  в  Булонском  лесу.  Луи
откинулся  на  спинку  скамейки,  щуря  глаза  от  солнца,   Марк   сидел,
сгорбившись, и упорно разглядывал свои ногти. Разговор шел как раз о  том,
что меня интересовало, - наверное, поэтому мне  так  и  захотелось  искать
Марка именно в эту минуту.
   - Нет, ты пойми, этот самый Жиль мне вовсе ни к чему, - говорил Марк. -
По-моему,  он  дешевый  парень,  а  Тали  -  просто  дуреха,  что  в  него
втрескалась. Но дело не в нем, а в родителях.
   - Да... это верно, - отозвался Луи. - Я от них не ожидал,  то  есть  от
твоей матери, отца-то я плохо знаю.
   - Мать, она еще ничего. Если б она  дома  была,  все  обошлось  бы.  Но
отец... Я, знаешь, никак опомниться не могу. Раньше  девушек  в  монастырь
отдавали. Так, по-моему, уж лучше монастырь, чем такие вот штучки.
   - И что ж, она позабыла этого своего парня? -  спросил  с  любопытством
Луи. - Совсем-совсем?
   - Не позабыла. Я этот их разговор, отца с матерью, слышал...  Случайно,
ты не думай, - добавил он, краснея. - Если б отец внушил  ей  забыть,  мог
получиться скандал. Жиль - он ведь кузен Люси, той длинной  брюнетки,  что
ты у нас видел...
   - Ага... ничего девочка, - Луи прищелкнул языком.
   - Ну вот. Рано или поздно Тали  встретится  с  этим  Жилем  или  еще  с
кем-нибудь, и если она его не узнает... Ну, словом, отец ей внушил,  чтобы
она разлюбила...
   - Да-а, - протянул Луи. - Черт знает что! Жутко даже.
   - Вот именно, что жутко! - с ожесточением, потрясшим меня, сказал Марк.
- И знаешь, мне и сейчас жутко. По-моему, он за нами следит.  Нет,  ты  не
думай, я не псих. Он ведь может следить, это уж  точно.  Я...  если  он  и
слышит, то пускай... я иногда его ненавижу, вот даю слово!
   -  Это  я  читал,  -  авторитетно  заявил  Луи.  -  Называется  "эдипов
комплекс".
   Марк выслушал довольно путаное объяснение насчет  эдипова  комплекса  и
недоверчиво усмехнулся.
   - Это все, по-моему, чепуха. И вообще речь идет о  другом,  я  же  тебе
объясняю... Нет, я чувствую, он следит, давай кончать разговор.
   "Неужели и этот разговор не раскрыл тебе глаза? - спрашиваю я  себя.  -
Неужели ты  не  понял,  что  твой  мир  -  это  тоже  мир,  основанный  на
деспотизме, и вдобавок на деспотизме самого страшного  вида  -  деспотизме
всепроникающем, всевидящем, всемогущем, владеющем  душой  человека,  а  не
телом?"
   - Не надо так! - говорит Констанс, сжимая  мою  руку.  -  Что  ты  себя
терзаешь? Это ведь преувеличение. Ты сам говоришь: в этом  мире  не  может
быть ничего идеального. И все-таки мы были ближе всех к будущему.
   Ближе всех? Что ж, может, Констанс все же и  права.  Первые  проявления
будущего всегда непривычны, часто смешны, иногда страшны. Потом они входят
в норму, и их перестают замечать. Но до того как они станут обычными,  они
проходят долгий путь и выглядят, может быть, совсем не так,  как  вначале.
Кто знает, как будет проявляться и восприниматься в будущем то, что сейчас
именуется  внечувственным  восприятием,  мозговым  радио,   криптэстезией,
шестым чувством, телепатией - какие еще есть термины для  того,  что  пока
далеко не всем доступно и не всем кажется вероятным, для  того,  что  одни
считают  зачатком  будущего,  а  другие  атавистическим  рудиментом  вроде
аппендикса? Может быть, и вправду жители Земли будут общаться между  собой
и с обитателями других планет  посредством  этого  "мозгового  радио",  не
страдая от разноязычия, не тратя времени  на  изучение  все  возрастающего
количества необходимых языков?
   Будут? Жители Земли? До чего странно, что я сижу и вот так  преспокойно
рассуждаю о блестящих перспективах нашего будущего, словно не понимаю, что
будущего нет. Будущего нет. Ничего уже нет.
   - Ты же не знаешь, что творится на всей планете,  -  опять  вмешивается
Констанс. - Вполне возможно, что и другие уцелели.
   - Да, да, Конечно, - спешу согласиться я. - Ты права. Просто я  еще  не
привык. А где Натали и Марк?
   Констанс вдруг отводит глаза. Я холодею от ужаса.
   - Они... с ними что-нибудь... Констанс!
   - Нет, нет, - торопливо отвечает  Констанс.  -  Пока  ничего.  Но...  я
тревожусь, особенно за Натали. Она хочет говорить  с  тобой,  я  ее  давно
удерживаю...
   - Почему же? - стараясь казаться спокойным, говорю я. - Я и сам хочу  с
ней поговорить.
   Констанс вздыхает.
   - Тебе будет трудно...  Она  очень  странно  настроена...  Я  не  знаю,
сможешь ли ты выдержать...
   В эту минуту Натали появляется на пороге. И я сразу  ощущаю,  что  дело
плохо, что я не выдержу, что не надо этого разговора, нет, не надо, прошу,
молю, не надо. Я пробую внушить это  Натали,  но  убеждаюсь,  что  она  не
воспринимает моих внушений. Это я впервые пробую, после того как внушил ей
забыть Жиля. Я дал слово Констанс, но ведь сейчас...
   - Натали, девочка, не надо сейчас говорить, - мягко и настойчиво шепчет
Констанс. - Папа очень устал, ему тяжело.
   - Не знаю, кому тяжелее, - ломким, безжизненным голосом говорит Натали.
- Я, во всяком случае, больше не могу. Это не  в  моих  силах.  Ты,  мама,
уйди. Я при тебе не могу. Мама, ты все равно  не  защита  мне.  -  Она  не
смотрит ни на Констанс, ни на меня, вообще не поднимает глаз,  и  лицо  ее
кажется в белом свете лампы гипсовой маской. - Мама, я тебя прошу, уйди. Я
больше не могу выдержать. Я не хочу лгать! Ты же сама учила меня не лгать!
Только трусы лгут, да? Так вот, я  не  трушу!  Мне  очень  тяжело,  -  она
судорожно откашливается, - но это не от страха. Да и чего теперь  бояться,
ведь все равно...
   - Натали... не надо, все это не так... - шепотом говорит Констанс.
   - Нет, так, именно так, и ты сама это знаешь! - выкрикивает Натали.
   Она впервые поднимает глаза, и я поражаюсь: она  чужая,  совсем  чужая!
Глаза чужие, холодные, горькие, и лицо,  это  белое,  осунувшееся  лицо  с
глубокими тенями  под  глазами.  Это  лицо  взрослой  страдающей  женщины.
Ненавидящей меня женщины, вдруг понимаю я. Пускай  я  потерял  способность
по-настоящему видеть, что происходит  в  душе  других,  но  ведь  есть  же
обычное человеческое чутье... Я ощущаю токи ненависти, идущие  от  Натали,
ощущаю их почти физически, кожей, глазами, губами. За что?  Почему?  Этого
не может быть, Натали, что с тобой, Натали?
   Мы все трое стоим и молчим, глядя друг на друга. Молчание  гнетет  меня
все сильнее, я чувствую его тяжесть, мне становится трудно дышать.  Почему
молчит Констанс? Какое у нее  лицо  -  скорбное  и  смертельно  усталое...
Почему она уходит? Констанс?
   Констанс останавливается на пороге.
   - Я ничем не смогу помочь, - тихо говорит она. - Все зависит  от  тебя,
Клод, только от тебя. Боже, если б ты оказался в силах!
   Она уходит, а я молча смотрю, как закрывается дверь,  отделяя  меня  от
Констанс, и мне хочется кричать от страха. Только  от  меня...  Если  б  я
оказался в силах... Нет, Констанс не может так говорить, мне померещилось,
я схожу с ума, Констанс не оставит меня одного, я не выдержу, мне страшно,
это страшнее всех пыток на свете. Я невольно делаю шаг  по  направлению  к
двери.
   Натали загораживает мне дорогу.
   - Нет, ты не уйдешь, - тихо говорит она, и ее губы  сжимаются  в  узкую
обесцвеченную полоску.
   - Почему ты так говоришь со мной. Тали? - Голос у меня прерывается, еще
немного, и я не выдержу, закричу, разрыдаюсь, убегу...
   - Потому что... Ты сам знаешь. Я хочу покончить со всем этим, я  больше
не могу. А ты боишься. Но ведь рано или поздно...
   - Что? Что рано или поздно? С чем ты хочешь покончить?
   Я  сажусь,  почти  падаю  в  кресло.  Я  вижу  свои  руки,  лежащие  на
подлокотниках, - они дрожат. Натали  стоит  передо  мной,  такая  хрупкая,
бледная, измученная. Ее волосы уже отросли немного, перестали топорщиться,
они  теперь  похожи  на  пушистый  блестящий  мех,  темный,  с  рыжеватыми
отсветами. Глаза кажутся громадными на  этом  бескровном  истаявшем  лице.
Боже, ведь полтора месяца назад, когда Натали выходила  из  больницы,  она
выглядела куда здоровей и спокойней... Я был уверен, что все миновало...
   - Ты был уверен! - с горечью говорит Натали. - В том-то и дело.
   Я никак не могу привыкнуть к этому  ужасному  ощущению,  когда  ты  для
окружающих весь будто стеклянный, а люди для тебя - черные  ящики.  Всегда
было наоборот...
   - Теперь ты понимаешь, - говорит Натали, - каково было другим с  тобой!
Но я сначала не очень боялась, даже когда все поняла. Я думала...  я  была
уверена, что ты меня любишь и никогда не причинишь мне зла. А оказалось...
Нет, нет, можешь не говорить, я ведь и так понимаю  тебя.  Теперь  я  тебя
вижу, а ты меня нет! - злорадно и торжествующе восклицает она, и  лицо  ее
на миг оживляется, но сейчас же снова теист  и  мертвеет.  -  Я  знаю:  ты
думал, что так лучше. Но думал один, сам, за меня! А разве я  не  человек?
Какое ты имел право думать и решать за меня, без меня? Только потому,  что
я твоя дочь! Да, только потому! Ты не сделал бы ничего подобного с  другой
девушкой, ведь нет? А я... а со мной... Ты хуже, чем рабовладелец! Знаешь,
кто ты? Ты... ты этому у фашистов в лагерях выучился!
   - Боже мой! Натали, что ты делаешь!
   Я  вскакиваю.  Сквозь  гнев  и  возмущение  пробивается  все   тот   же
неотступный страх: мне показалось, что Натали совсем чужая, что я не люблю
ее, что...
   - Я знаю, что я делаю! - Натали вплотную подходит ко мне и, глядя прямо
в глаза, отчетливо и медленно произносит: - Я размыкаю Круг, да? Я уже вне
твоего Круга, верно?
   Последним усилием воли я удерживаюсь  от  того,  чтоб  не  кричать,  не
биться головой о стенку. Итак, все пропало. Все усилия этих страшных  дней
- ни к чему. Все это лишь предсмертная пытка,  жестокая  и  бессмысленная,
как в лагере. Если б я верил в бога или дьявола, я решил бы, что  это  они
придумали... эту веселую шуточку в мировом масштабе... Все кончено, теперь
я понимаю, что все кончено. Еще раз откроется и захлопнется  дверь,  и  не
будет Натали... Нет, нет, только не это! Я не вынесу этого,  лучше  я  сам
уйду, чтобы все сразу...
   Натали все стоит и смотрит на меня в упор. Ее глаза постепенно оживают,
лицо, застывшее и жесткое, смягчается.
   - Я, наверное, не должна так говорить с тобой,  -  медленно  произносит
она. - Тебе тоже тяжело. И потом я не имею права решать за всех остальных,
а ведь если ты не выдержишь... - Она говорит очень тихо,  почти  бормочет,
словно размышляя вслух. - И вообще ты прости, мне очень больно, я кричу от
боли, а не рассуждаю...
   "Как она похожа на меня!" - думаю я, и вдруг меня словно теплой  волной
обдает нежность, любовь, жалость к этой  измученной,  несчастной  девочке,
моей дочери. Пускай она несправедлива ко мне - я тоже был  несправедлив  к
ней в том, прежнем мире, громадном, великолепном и жестоком, а теперь мы с
ней связаны общим горем и не смеем бросать друг друга в беде,  потому  что
от прочности нашей связи в конечном счете зависят все остальные, уцелевшие
вместе  с  нами...  Кто  знает,   может   быть,   зависит   судьба   всего
человечества...
   - Я люблю тебя, разве ты не видишь, Тали, моя девочка! - говорю я.
   Натали печально и покорно улыбается.
   - Да, ты прав, конечно, ты прав, и я постараюсь... я  только  не  знаю,
как у меня получится. Сейчас мне будто бы легче, а вообще...
   Голое у нее срывается, она опять судорожно глотает и  подносит  руку  к
горлу. Потом Натали поворачивается и уходит, такая тоненькая в  этом  алом
свитере и узкой черной юбке - вот-вот переломится пополам и упадет,  да  и
походка у нее неуверенная... Но я уже ничего не смогу сделать, даже  слова
сказать не могу, силы меня покинули, и мне хочется одного -  чтобы  пришла
Констанс, чтобы поскорее пришла Констанс, она одна может мне  помочь,  без
нее я пропал, и все мы пропали.
   Констанс входит, я порывисто обнимаю ее, мы  стоим  молча,  моя  голова
лежит у нее на плече, и я чувствую запах ее кожи, ее белой,  нежной,  чуть
вянущей кожи, такой знакомый, такой дорогой, и мне становится чуть  легче,
страх отступает...
   - Мне стыдно, Констанс, если бы ты знала, до чего мне стыдно!  -  шепчу
я. - Всю жизнь я цеплялся за тебя, всю жизнь был для тебя тяжелым грузом и
сейчас ничего не могу с собой поделать...
   Констанс слегка отстраняется, чтобы заглянуть мне в глаза.
   - Клод, не мучай себя, - спокойно и ласково, как всегда, говорит она. -
Ты хорошо понимаешь, что для меня ты был всей жизнью, а ведь жизнь  -  это
не так просто и легко, - она улыбается и привычным жестом приглаживает мои
волосы. - Зачем ты говоришь об этом?
   - Потому что я устал... Впрочем, Констанс, ты ведь теперь видишь  меня,
все видят меня, а я вдруг ослеп... Ты знаешь, как все это получилось...  с
Натали... Почему она... Констанс, ты все понимаешь... почему  она  так  со
мной... Неужели я и в правду преступник?
   Констанс тихонько вздыхает.
   - Нам всем сейчас очень тяжело, - уклончиво говорит она.
   - Нет, нет, я о другом... об апреле...
   - Апрель? Что ж, мы ведь говорили об  этом  еще  тогда...  Ты  поступил
опрометчиво, необдуманно... Натали пришлось очень тяжело...
   - Я думал, что она излечилась от этого...
   - Излечилась? - грустно переспрашивает Констанс.  -  Что  ты  называешь
этим словом? То, что ей удалось разлюбить Жиля при твоей помощи?  Но  ведь
она ничего не забыла, ты же знаешь!
   Да, мы с Констанс тогда решили, что я не должен заставлять  Натали  все
забыть, потому что ей могло бы показаться, что она с ума сошла. И потом  -
этот Жиль: у них с Натали много общих знакомых, рано  или  поздно  они  бы
встретились, и тогда опять начались бы разговоры о гипнозе и  о  нравах  в
нашей семье...
   Так  было  благоразумней,  конечно.  Но  лишь  сейчас  я  понимаю,  что
происходило все эти месяцы в душе Натали. Первая любовь, первое счастье, в
самом начале, никаких еще  плохих  воспоминаний,  никакой  горечи  -  одни
надежды, мечты, предчувствия... И вдруг все это насильственно обрывается -
и она не может противодействовать,  она  беспомощна,  она  чувствует  себя
опозоренной тем, что ты с ней сделал, тем,  что  у  нее  такой  отец.  Она
знает, что Жиль и ее начал считать сумасшедшей... Любовь  ушла,  пускай  и
безболезненно. Но ведь осталась память о  ней,  остались  пустота,  холод,
чувство бессилия перед моей нелепой и трагической властью... Ну,  конечно,
при всем этом должна была возникнуть ненависть ко  мне.  Ведь  это  я  был
всему виной, я грубо  вмешался  в  то,  во  что  нельзя  вмешиваться,  все
разрушил, уничтожил - почему, по какому  праву?  Разве  не  права  Натали,
когда бросает мне в лицо самые страшные оскорбления, когда  называет  меня
рабовладельцем и фашистом? Она имеет на это право, бедная девочка!  Только
бы она выдержала, боже, только  бы  она  нашла  силы  выдержать  все  это,
дождаться!..
   - Да, да, мы дождемся! - подхватывает Констанс и  улыбается  мне.  -  И
Натали, она поймет, она успокоится, она ведь умная...
   Мне становится бесконечно грустно. Констанс видит все во мне, но все ли
она понимает? Это ведь я повторяю  себе:  "Дождемся,  дождемся".  Повторяю
порой почти без веры. Но, может быть,  я  внушаю  эту  веру  другим?  Ведь
Констанс не может знать ничего, кроме того, что  знаю  я...  Или  все-таки
Робер?.. Нет, неужели Робер все же...
   - Мне Робер ничего не говорил, - низкий, певучий голос Констанс  звучит
ласково и успокаивающе. - Но я знаю, что он тоже верит. И  ты  веришь,  но
почему-то нервничаешь... Как перед началом работы...
   Перед началом работы!  Я  горько  усмехаюсь  -  когда  теперь  начнется
работа, да и какой она будет? Но это правда:  перед  началом  какой-нибудь
новой работы я всегда испытывал мучительную неуверенность,  даже,  вернее,
мучительную уверенность, что ничего у меня не выйдет,  что  я  бездарен  и
глуп, как  пень,  и  через  это  отвратительное  состояние  мне  неизбежно
приходилось пробиваться к началу работы, к первым  ее  строкам,  к  первым
наброскам. Но что будет тут...
   - Нет, нет, я только в том смысле, что  ты  напрасно  нервничаешь,  все
уладится, - поспешно отвечает Констанс.
   Что уладится? Боже, что она говорит? Нет, я не должен  даже  думать  об
этом, пускай она верит, я ведь и сам ничего не знаю...
   - Где Робер? - спрашиваю я.
   Робер сразу же появляется на пороге, будто он подслушивал за дверью.
   - Ну, как ты себя чувствуешь? - заботливо спрашивает он, и этот вопрос,
такой мирный, такой не соответствующий обстановке, поражает меня так,  что
я с трудом удерживаюсь от истерического смеха. Да, в  самом  деле,  как  я
себя чувствую? Благодарю, голова немного побаливает, надо  прогуляться  на
свежем воздухе, и все пройдет.
   И вдруг я начинаю ощущать, что это  не  бессмысленная  вежливость,  что
Робер спрашивает не зря. Мне и вправду плохо, я болен, меня трясет  озноб,
все кости ломит. Что это, радиация? Нет, будто непохоже.
   - Нет, это не радиация. Ты просто переутомился, - отвечает Робер.  -  Я
уже давно вижу, что ты страдаешь от перенапряжения. Надо, чтоб ты побольше
спал. Засни опять, прими снотворное.
   - Не хочу снотворного, - почти машинально отвечаю я.
   Меня гнетет предчувствие какой-то новой неотвратимой беды.  Я  заметил,
что Робер еще с порога обменялся взглядом с Констанс, и  взгляд  этот  был
тревожный и понимающий. О чем это они?.. Нет, я решительно не завидую тем,
кто имел со мной дело прежде! Ходить вот так, ощупью, как слепому, рядом с
человеком, который все видит в тебе, даже  самое  потаенное,  скрытое  ото
всех, - боже, какое это мучительное, унизительное ощущение!
   - Что случилось? - почти кричу я. - Почему вы ничего не говорите,  ведь
вы знаете! Я должен знать!
   Робер  и  Констанс  опять  обмениваются   тревожным   взглядом,   будто
советуясь. Потом Робер пожимает растерянно плечами.
   - Видишь ли, Клод, - говорит он. - Тебе сейчас важнее всего  отдохнуть.
Ты никому и ничем не поможешь, если будешь убивать  себя  перенапряжением.
Вот отоспись, и тогда мы поговорим. Все равно...
   Это "все равно" меня добивает.
   - Кто? - кричу я. - Кто, ради бога? Говорите правду! Натали?
   - Нет... - почти беззвучно произносит Констанс. - Отец...
   - Отец? Где он? - Я с ужасом соображаю,  что  все  это  время  даже  не
вспомнил об отце. - Где он?
   Робер и Констанс отводят глаза. Нет, не может быть!
   - Но он... он же не мог, вот так... Почему вы мне ничего не сказали?
   - Ты говорил в это  время  с  Натали...  -  тихо  и  печально  отвечает
Констанс. - Он все время, с утра, сидел и курил. Потом подошел ко мне -  я
стояла у окна - и сказал: "Девочка, ты крепкая, я тебе одной  и  скажу.  Я
решил пойти прогуляться вон туда, видишь? Тропинка идет по  склону  холма,
огибает его, а что дальше - не знаю. Даже  сквозь  это  проклятое  пыльное
стекло видно, как там хорошо". Я сказала: "Разве вы  не  знаете,  что  там
смерть?" Он ответил: "Да толком не знаю. Я ведь человек простой,  в  науке
не разбираюсь, а то, что Клод  устроил  с  нами,  это,  знаешь  ли,  штука
тонкая. Чертовщина просто. А потом - что ж такое смерть? Мне с  ней  давно
уж пора  поговорить.  Вот  пойду,  может,  и  встречусь".  Я  умоляла  его
остаться, просила хоть поговорить с тобой, но  он  только  головой  качал.
"Клод, он меня простит за невежливость, он мальчик  добрый.  А  мне  лучше
уйти потихоньку. Ничего он тут поделать не  может,  только  расстраиваться
попусту будет. Я посидел, знаешь ли, в уголке и все обдумал. Ему  всех  не
удержать, так что уж лучше мне отпустить веревку - как Валери сделала".
   - Отпустить веревку? Он так сказал? - холодея, спрашиваю я.
   "Значит,  он  слушал  мой  разговор  с  Валери,  мои  мысли?  Или   это
случайность? Неужели меня слышат даже на расстоянии? Боже, о чем я  думаю!
Ведь отец - он ушел туда, он умер... или умирает?  Умирает?  Почему  я  не
думал о том, что сталось с Валери, Софи, почему я  не  понимал,  что  они,
наверно, еще  ходят  или  лежат  там  где-то...  умирают,  беспомощные,  в
невыносимых мучениях? Почему я не думал о настоящем облике атомной смерти,
а только об уходе?"
   - Ты не должен об этом думать, - приказывает Робер, глядя мне в глаза.
   - Но я не могу...
   - Можешь. Я объясню тебе, в чем дело. Я наблюдал за всеми. Если  видел,
что приближается критический момент, то давал таблетку -  знаешь,  эти,  с
цианистым калием, которые убивают мгновенно.
   - Ты не имел права этого делать! Ты с ума сошел!
   - Имел. Все зависит не от них, а от тебя. Если ты  не  можешь  удержать
кого-нибудь из нас, то я могу хоть избавить его от мучений. Скажи,  что  я
не прав! Наша старая лагерная правда, Клод.
   Да. Та правда, во имя которой мы дали смертельные дозы морфия  Леону  и
Феликсу, когда я... не смог удержать веревку! Все верно, Робер,  ты  прав,
тысячу раз прав, а я... своим равнодушием я  отправил  на  смерть  любимую
женщину и отца.
   - Это не равнодушие, ты же знаешь, Клод, - говорит умоляюще Констанс. -
Ты не виноват. Это... ну, просто это жизнь.
   Жизнь? Чудовищная нелепость этого слова в таких обстоятельствах  лишает
меня сил. Я молча смотрю на Констанс, на Робера. Боже, как  они  спокойны,
хоть и печальны, как они уверены в своей правоте! Да и что удивительного -
ведь не они за все отвечают... Не они... Все же страшный удар, доставшийся
мне, -  это  поразительная  несправедливость,  он  не  по  силам  мне,  он
надламывает меня.
   - Твой дар связан с твоим характером, - говорит Робер. - Ты же  знаешь.
Именно твоя повышенная впечатлительность,  чуткость,  острота  переживаний
делают тебя способным к ясновидению,  к  передаче  мыслей.  Человек  более
уравновешенный и сильный не добился бы таких потрясающих результатов,  ему
помешали бы именно уравновешенность и сила.
   Мне стыдно признаться - именно перед ними, которые так хорошо  все  это
понимают, - до какой степени  тяготит  меня  этот  странный  односторонний
разговор: я  думаю,  они  отвечают.  Впрочем,  что  я:  ведь  я  признаюсь
автоматически, раз думаю об этом. И чего мне  стыдиться  перед  Робером  и
Констанс, с ними-то у меня была двусторонняя связь, пусть не такая  четкая
и налаженная с их стороны, но все же... Да, это правда,  они  меня  видели
почти всегда  в  исключительных  обстоятельствах  -  в  минуты  опасности,
тяжелых страданий. С Робером у нас  связь  была  двусторонней  практически
лишь в тюрьме и лагере.
   - Потому что в нормальных условиях эта связь вообще не нужна. Я же тебе
говорил, - отвечает Робер. - А теперь ты на собственном опыте  видишь,  до
чего это неудобно и даже, откровенно говоря, бессовестно. Ну, что хорошего
вот так, в любую минуту, без стука и без звонка открывать  дверь  в  чужую
душу? Да еще пытаться наводить в ней порядок по собственному разумению. Ты
ведь знаешь, какого я мнения был всегда об истории с  Натали.  Сам  видишь
теперь, к чему это привело...
   Ладно, пускай он прав, пускай прав тысячу раз, но  о  чем  мы  говорим?
Отец ушел, сам ушел, он понял, что я... да, что  он  понял,  что  подумал?
Может быть, в эту минуту где-то, на  тропинке  среди  дальних  холмов,  на
пологом скате у реки или в прохладной тени леса, где нет  больше  птичьего
щебета и свиста, а слышен лишь похоронный напев ветра в густой листве,  он
почувствовал предсмертную дурноту и присел, чтоб глотнуть крохотный  белый
шарик, избавляющий от мучений? Впрочем, кто знает,  сколько  рентген  там,
снаружи? Может, ему осталось жить еще двое-трое суток, и он  будет  тянуть
до последнего, пока страдания не перевесят  удовольствия  от  свободы,  от
свежего воздуха, и ветра, и солнца. Может, он дойдет до городка, устроится
в одном из опустевших домов... Опустевших? А может, там еще  есть  люди...
медленно умирающие в мучениях...
   - Не думай об этом! - Взгляд Робера опять становится ощутимо тяжелым. -
Ты не имеешь права зря растрачивать силы.
   - А имею я право быть человеком? - медленно,  с  усилием,  будто  бредя
против течения, говорю я.
   Взгляд Робера сковывает  меня  все  сильнее,  он  придавливает  меня  к
креслу. Я начинаю думать, вяло и равнодушно, о том, что уровень радиации в
нашей местности необычайно высок, по-видимому: ведь все кругом  затихло  и
вымерло в первые же сутки. Ну, первые часы я почти не смотрел  в  окно,  а
народу тут не так много  было,  я  мог  и  не  заметить,  если  кто-нибудь
проходил по холму. А животные или птицы? Нет, не помню, были ли они в  тот
первый день; потом уж никого не было, это  точно.  Вероятнее  всего,  люди
успевали добраться до дому, а потом им становилось  настолько  плохо,  что
они не могли выходить наружу, - да и к чему? Должно быть, все поняли,  что
произошло,  ведь  этого  ждали  и  боялись  столько  лет  подряд...  Целое
поколение выросло в страхе перед атомной войной - и вот...
   - Не думай ни о чем. Тебе надо спать, - приказывает Робер. -  Спи.  Или
вспоминай что-нибудь. Сосредоточься и вспоминай, это тебя хорошо отвлечет.
А мы с Констанс уйдем.


   Мне уже все равно. Я их не вижу. Я лежу  на  старой  резной  деревянной
кровати с высокой спинкой,  а  на  стенах  и  потолке  играют  причудливые
струящиеся световые пятна -  отблески  речной  зыби  и  трепещущей  листвы
платанов. Рядом со мной Валери. Она мерно и легко дышит во  сне,  и  синяя
тень густых ресниц лежит на ее смугло-розовых щеках. Это  воскресное  утро
на набережной Цветов; там  мы  с  Валери  прожили  первые  полгода,  потом
переехали на улицу Сольферино. Значит, это август или сентябрь 1935  года.
Скорее сентябрь: утро солнечное, но свежее, от Сены тянет  холодком,  и  в
густой листве платанов перед окном уже просвечивает желтизна. Я  счастлив;
мне все кажется прекрасным: и эта продолговатая, довольно мрачная комната,
обставленная тяжелой, старомодной мебелью, и  большая  ветвистая  трещина,
бегущая по высокому потолку как раз над моей головой, и поблекшие  обои  -
букетики мелких желтых роз на палевом фоне, - и эта темная, потемневшая от
времени, от сырости, от бесчисленных людских  прикосновений  кровать.  Мне
нет дела до того, кто лежал на  ней,  на  этой  парижской  многотерпеливой
кровати, до меня, - сейчас  я  здесь,  я  с  Валери,  с  самой  прекрасной
девушкой на свете, и я все еще не могу поверить, что она моя жена.  Валери
вздыхает чуть глубже, и вдруг этот вздох, от  которого  приоткрываются  ее
темно-розовые  губы,  переходит  в  легкий  смех,  в   солнечную   улыбку,
распахиваются ресницы, и глаза Валери, сияющие сквозь дымку сна и счастья,
смотрят на меня. Мне двадцать два года, и я вижу в этом высшее счастье. Да
и сейчас, почти через тридцать лет, глядя на это  юное  смеющееся  лицо  в
изменчивом свете ясного утра, я думаю, что высшего  счастья  в  мире  нет.
Потом у меня было другое, многое другое, может быть, на том же уровне,  но
не выше... а впрочем, как это измерить, кто знает...
   Я, двадцатидвухлетний, в той далекой, из другого мира, комнате  обнимаю
Валери, с восторгом ощущая, какие мы оба молодые, как свежа  наша  кожа  и
упруги мускулы, как чудесно пахнут темно-каштановые пушистые волосы Валери
и как прекрасны ее горячие губы, тянущиеся навстречу  моим.  Как  легко  и
естественно  каждое  движение,  когда  ты  молод,  когда  ребра   еще   не
переломаны, почки еще не отбиты и тебе не приходится иной раз припоминать,
как долго ты лежал, широко разбросав руки, вывернутые в плечах, распухшие,
горячие руки, потеряв даже силы стонать, после долгих,  бесконечно  долгих
часов, которые ты прокричал, простонал, прохрипел, подвешенный к балке  за
эти  руки,  принявшие  на  себя  всю  тяжесть  твоего  тела,  исхудавшего,
истаявшего - и все же такого невыносимо тяжелого!
   Что я говорю? Разве могло быть такое счастье потом? После того  как  мы
прошли войну? Разве эти воспоминания, эти бесчисленные незаживающие  рубцы
на теле и на душе не отравляли тебе самые прекрасные минуты? Медовый месяц
с Констанс... это было прекрасно, но мы оба знали, что таится в глубине  и
всегда готово всплыть наверх: память о погибших, намять о муках, память  о
том, что способны сделать люди с людьми - обычные люди с обычными  людьми.
Что было бы, если б я остался с Валери? Впервые, пожалуй, я так  отчетливо
задаю себе этот вопрос. Констанс _знала_; Валери - нет. Валери была по  ту
сторону   страданий,   бесчеловечности,   бессмысленной   и   безграничной
жестокости. Ей было тяжело первый год  без  меня;  потом  она  нашла  себе
защиту и опору, и дальше все пошло обычно. Да, в Париже были  немцы,  была
война, трудновато получалось с продуктами. Но ведь я-то знаю  Валери:  она
любила и была любима, а все остальное имело для нее мало  значения.  Да  и
что - остальное? Шарль, как видно, умел жить, он и при немцах устроил так,
что Валери ни в чем не испытывала особого недостатка, а Валери много и  не
надо было...
   И я будто снова слышу бормотанье отца, доносящееся из далекой дали лет,
из призрачного девятнадцатого года, из давно не существующего  полутемного
маленького кафе на площади Терн: "Клод, мой мальчик,  война  -  это  такая
штука... она человека всего переворачивает. Она тебя убивает.  А  если  ты
все-таки остался в живых, приходится вроде как заново на свет рождаться. И
все по-другому. А твоя мама, она этого не понимает. В тылу никто этого  не
понимает... Я ведь не виноват, что война была..."
   Отец сознательно выбрал Женевьеву - ту, которая _знала_. Меня заставили
сделать выбор. А если б не заставили?  Могла  бы  Валери,  жизнерадостная,
легкая, мечтательная Валери начать новую жизнь, невеселую жизнь  со  мной,
новым, совсем иным, искалеченным физически и душевно?  Нет,  положительно,
все к лучшему  в  этом  лучшем  из  миров,  даже  то,  что  он,  этот  наш
распрекрасный, безнадежно запутанный мир валится в тартарары, туда  ему  и
дорога!
   Но, размышляя так, я сквозь проклятый, отравленный, гибнущий мир  19...
года продолжаю видеть мир ясный и светлый, мир  юности  и  любви,  -  мир,
каким он был для меня в 1935 году. Вот  я  встаю  с  постели  и  гляжу,  в
настежь распахнутое окно на ослепительную рябь Сены, на серые теплые плиты
набережной, на большие старые деревья острова Сен-Луи, отделенного от  нас
узким протоком, и листва  платанов  шумит  и  трепещет  перед  окном,  так
близко, что протяни руку - и коснешься этих прохладных, гладких, узорчатых
листьев.
   А потом... потом мы пьем кофе за круглым столиком у  окна,  и  на  Сене
рокочет буксир, по набережной с сухим  шорохом  проносятся  машины,  такие
неуклюжие и громоздкие с моей теперешней точки зрения,  такие  нарядные  и
стильные для нас с Валери. Я перегибаюсь через стол и  целую  Валери,  она
тихо смеется, и на ее лицо ложится мелкая светлая зыбь от  чашки  с  кофе,
которую она держит в руке. Быстрая тень скользит по нашим лицам, по столу,
накрытому пестрой  скатертью,  -  это  перед  окном  пролетел  голубь.  Я,
сегодняшний, все больше  удивляюсь  своей  тогдашней  безмятежности.  Что,
собственно, делалось в мире? Ведь уже был фашизм и в Италии и в  Германии,
готовилась война... Или мы ничего не видели?
   Стучат в дверь - коридорный принес газеты. Я шарю  по  карманам  серого
пиджака, висящего на стуле, нахожу мелочь, сую в потную  лапу  долговязого
худосочного паренька с копной рыжих волос - я знаю, что  его  зовут  Клод,
так же, как меня, - и бодро говорю:
   - Ну, Ри, сейчас мы узнаем, что творится в мире!
   Боже, у меня не было никакого желания узнать, что творится  в  мире,  я
произносил пустые, ничего не значащие слова,  мой  мир  был  здесь,  около
Валери, вокруг Валери, а все остальное, даже работа, не очень-то  занимало
меня.
   Я читаю газеты. Как странно читать их, видя все  одновременно  -  через
юношеский, нелепый, трагически-наивный оптимизм и через теперешнюю горькую
мудрость обреченного... Я читаю газеты и все больше ужасаюсь - как  я  мог
быть таким кретином? Ну ладно, молодость, беспечность, первая любовь,  все
понятно, - однако есть ведь какие-то пределы всему! Видеть - и не  видеть;
читать, даже раздумывать о прочитанном - и ни черта не  понимать;  слышать
глухие раскаты грозы, надвигающейся на мир, -  и  принимать  их  с  легким
сердцем,  смеясь  и  бессмысленно  надеясь  на  то,   что   все   уладится
превосходнейшим образом! Да, таков мир, таковы люди, и  нечего  удивляться
тому, что случилось и в четырнадцатом, и в  тридцать  девятом,  и  в  этом
году...
   Я, двадцатидвухлетний, читаю газеты спокойно и весело, не видя, что мир
балансирует на грани войны, как Лаваль, изображенный на карикатуре в  виде
большого  полосатого  кота,  балансирует  между  Муссолини  и   Черчиллем,
осторожно шествуя по забору с  надписью  "Женева".  Над  этим  безмятежным
солнечным миром уже звучат все громче сигналы  тревоги,  часовой  механизм
безжалостно и поспешно отсчитывает последние  минуты  до  взрыва,  а  люди
затыкают уши и весело смеются.
   Аддис-Абеба празднует окончание периода дождей. Празднует  потому,  что
так принято, хотя  конец  дождей  означает  начало  войны;  Муссолини  уже
готовит свои войска, и абиссинские  пехотинцы,  темнокожие,  босоногие,  в
узких белых штанах и живописно  развевающихся  накидках,  тоже  маршируют,
готовясь к бою. "Что будет с Европой, - пишет "Матэн", - если  абиссинские
события  и  их  последствия  создадут  для  Адольфа  Гитлера   неотразимое
искушение? А последствия такого искушения можно  уже  сейчас  предвидеть".
Мой юный двойник беспечно переворачивает газетный лист. Война на пороге, а
он ничего не видит.
   Карикатура - Муссолини и Гитлер обняли земной шар, и Гитлер уже целится
флажком со  свастикой  в  Мемель.  Мемель  должен  вернуться  к  Германии.
Немецкие военные корабли в бухте Клайпеды. Лаваль заигрывает с  Муссолини.
Упражнения  отрядов  противогазовой  обороны  в  Лондоне.  В  Германии  15
сентября принят закон о защите германской крови и германской чести.  Члены
общества "Французская солидарность", вооруженные дубинками и револьверами,
нападают на евреев. Еще карикатура - Гитлер салютует у могилы Неизвестного
немецкого солдата, а Геринг шепчет ему: "Осторожнее, Адольф!  А  вдруг  он
был еврей?"
   Политики, видимо, понимают, что все  это  значит.  Вот  перепечатка  из
"Дейли геральд": "Каждый  сторонник  мира  надеется,  что  не  понадобится
прибегать к силе для защиты мира и права. Но если мы хотим сохранить право
и мир, то все страны должны показать, что для этого они  готовы  в  случае
надобности применить силу. Допускать какие-либо послабления в этом  пункте
- значит отдать человечество в руки безумцев и поджигателей войны".
   Да, все это звучит прекрасно; только Англия  и  Франция  думали-думали,
торговались-торговались да и отдали Муссолини Абиссинию, а потом  погубили
Испанию, потом вздыхали, глядя, как Гитлер глотает Австрию,  потом  отдали
ему в добычу Чехословакию, а когда спохватились, было уже поздно.
   А я весело смеюсь и говорю Валери:
   - Смотри, девочка, в  Брюссель  на  выставку  прибыли  двадцать  восемь
королев красоты! Будут избирать мисс Universum.
   Валери садится ко мне на колени, и мы рассматриваем королев - белокурых
и  темноволосых,   большеглазых,   длинноногих,   загадочно   и   беспечно
улыбающихся; мы находим, что некоторые из них попросту дурнушки. Потом  мы
советуемся, когда пойти в Театр де Пари на новую пьесу Саша  Гитри  "Когда
мы играем комедию", хохочем над рекламой мыла "Пальмолив": "Купите сегодня
же три куска мыла "Пальмолив"... Я всегда буду верна "Пальмоливу".
   - Я всегда буду верна Клоду! - заявляет Валери и звонко чмокает меня  в
ухо. - Смотри-ка, до чего симпатичный пляж в Сен-Жан де Люс!  Хочу  вот  в
такую полосатую палатку. И чтобы плавать до одурения! На волнах!  Мы  туда
поедем будущим летом, да?
   Мы не поехали в Сен-Жан де Люс ни следующим  летом,  ни  потом.  В  мае
тридцать шестого года мы славно побродили  по  Пиренеям,  на  другое  лето
отправились в Бретань... Так я и не был в Сен-Жан де Люс, а  жаль...  даже
сейчас жаль.
   Пушистые волосы Валери щекочут мне щеки, ее дыхание смешивается с моим.
Какая она прохладная, легкая, гибкая, какое счастье сидеть вот так,  держа
ее на коленях, и говорить о чем угодно!  О  том,  что  Жюля  Лядумега  зря
исключили  из  Федерации  атлетизма  -   подумаешь,   получил   плату   за
выступления, так это называется "торговать своими достоинствами"! - о том,
что хорошо бы пойти на гастроли  Жозефины  Бэкер,  но  билеты  нам  не  по
карману, а впрочем, бог с ней, с Жозефиной  Бэкер,  и  почему  бы  нам  не
купить загадочный артсель - живой камень, обладающий физико-химическими  и
магнетическими свойствами? "Каждый может иметь талисман всего за  1  франк
50 сантимов марками!" Вот и мы будем иметь  талисман,  почему  бы  и  нет?
Потом мы сходимся на том, что Морис Шевалье великолепен, и что  хорошо  бы
поехать еще в Виши, и что это,  конечно,  жуть,  когда  целая  куча  голых
женщин на сцене, как в "Альказаре". Мы вместе читаем газеты, и нам хорошо.
Нам всегда хорошо вместе. В Париже сегодня днем будет 22 градуса, ночью  -
15; превосходно!  Ирен  Жолио-Кюри  в  интервью  с  нашим  корреспондентом
сказала об атоме и о четвертом измерении: "Я уверена, что через тысячу лет
дети в школах будут проглатывать это, как  молоко.  Я  верю  в  будущность
человеческого разума", - здорово сказано. А вот это,  смотри-ка,  до  чего
смешно, вот чудаки!
   Я смотрю на газетную полосу вместе с этими великолепными  и  беспечными
молодыми кретинами, которым я все же отчаянно завидую,  -  смотрю,  и  мне
грустно, потому  что  эта  спиритическая  белиберда  начинается  со  слова
"война", и это тоже одна из попыток спасти мир, хоть и жутко нелепая...

   "Война!
   Спиритам принадлежит знание. Знание есть  ответственность.  Дух  героев
прошлой войны взывает к вам о мире.
   Молитва принесет мир. Мы умоляем тебя дать твоим посланцам  власть  для
создания мира и благожелательства на земле. Аминь".

   Последняя фраза - текст молитвы. Спириты верят, что если люди  во  всем
мире будут каждый вечер, ровно в  девять  часов,  произносить  эту  фразу,
обращаясь к богу, то они добьются мира. Что ж, вера не хуже всякой другой.
Если б люди во всем мире могли хоть в девять часов вечера делать  что-либо
абсолютно дружно, они многого добились бы. Спириты  это  поняли,  молодцы,
спириты, браво, спириты!
   Валери слегка сдвигает брови, свои темные  крылатые  брови  на  гладком
смуглом лбу и поворачивается ко мне.
   - Клод, - говорит она и проводит мизинцем по моей брови. - Клод, милый,
у тебя вот тут волосок торчит  совсем  отдельно  и  поперек.  И  не  хочет
приглаживаться. А что, если я его выдерну?
   - Выдерни, - восторженно соглашаюсь я.
   Валери соскальзывает с моих коленей и роется в туалетном  столике.  Она
приносит маленький пинцет и уже нацеливается на  непослушный  волосок,  но
вдруг останавливается и спрашивает:
   - Клод, а почему они так пишут? Эти спириты? Разве будет война?
   - Не знаю, - рассеянно отвечаю я, любуясь ею. - Наверное, будет.
   Валери аккуратно выдергивает волосок и сдувает его с пинцета. Потом она
откладывает пинцет, опять садится ко мне на колени и говорит:
   - А по-моему, войны не будет. Потому что это глупо - воевать. Зачем?
   - Не будет,  -  сейчас  же  соглашаюсь  я.  -  Действительно  -  глупо.
Действительно - зачем? Ты умница, Ри!
   Валери хватает газету.
   - А вот газеты все время кричат про войну... Слушай, а кто такой Мотори
Норинага? Великий Мотори Норинага?
   - Понятия не имею, - чистосердечно  признаюсь  я.  -  Японец  какой-то,
наверно?
   Мы с Валери читаем: "Дух Ямато - это цветы горной  вишни,  благоухающие
на восходе солнца".  Что  такое  Ямато,  я  тогда  тоже  не  знал  и  лишь
впоследствии выяснил: так называлась Япония в древности. Дух Ямато  -  это
нечто вроде понятия "галльский дух". А вот если б спросить меня, читал  ли
я стихи Мотори Норинага, я готов был бы поклясться, что никогда не читал и
имени такого  не  слышал.  Да,  странная  штука  эти  мои  воспоминания...
предсмертные, немыслимо яркие воспоминания...
   Впрочем, это воспоминание вскоре обрывается. Я, тогдашний, успеваю  еще
встать, подойти к столику у постели, надеть часы на руку,  увидеть  новый,
даже не разрезанный пока роман Жана Жироду  "Жюльетта  в  стране  мужчин",
подумать, что вечером мы его будем читать, обнявшись, в кресле у окна, - и
светлый мир гаснет,  исчезает,  начинают  беспорядочно  мелькать  какие-то
обрывки воспоминаний.
   Потом я снова оказываюсь на набережной Сены. Но это другая набережная -
Сен-Мишель у Малого моста - и другая  Сена,  осенняя,  обволакивающая  все
вокруг промозглой сыростью. Унылые  гудки  буксиров  в  мутном  тумане,  и
хриплые пьяные возгласы вокруг, и  мокрые,  черные,  озябшие  кусты  вдоль
черно-блестящих плит набережной, и  порывистый  ледяной  ветер  -  другой,
совсем другой, неуютный, неприветливый  Париж,  чужой  Париж,  потому  что
Валери уехала к больному отцу в Тулузу, ее нет уже целую неделю, и мне так
тоскливо, что я готов зайти вот  в  этот  сомнительный  кабачок  и  выпить
что-нибудь для бодрости, а впрочем, черт с ней, с бодростью,  на  что  мне
бодрость, и из кабачка пахнет спиртным перегаром, потом и дешевой  пудрой,
и мне противно туда идти, лучше уж домой...
   Я не успеваю попасть домой, не успеваю ни шагу сделать больше по мокрой
и  скользкой  набережной.  Ночь  внезапно  рассеивается,  брезжит   мутный
туманный рассвет, и я в полосатой одежде стою на аппельплаце под моросящим
дождем, под ледяным ветром, и кругом одинаковые полосатые тиковые куртки и
брюки, и одинаковые, истощенные, страшные, неживые  лица,  и  передо  мной
стоит эсэсовец Рюммель и замахивается плеткой,  а  я  говорю:  "Покорнейше
сообщаю, герр роттенфюрер, что за ночь  я  хорошо  отдохнул!"  -  и  вдруг
Рюммель круто поворачивается и уходит,  печатая  шаг  по  мокро  шуршащему
гравию, а я слышу, как рядом со мной облегченно вздыхает Марсель Рише.
   "Ночь" - это был  пароль  для  моих  лагерных  "крестников".  Мы  долго
придумывали,   какое   слово   выбрать   для   этой   цели:   нужно   было
общеупотребительное, но не из самых необходимых и  неизбежных  в  лагерном
обиходе.
   Это было после того, как я послал Кребса на проволоку. Доказать  ничего
нельзя было, но шуму вся эта история наделала много, и  мы  понимали,  что
повторить такой номер уже нельзя. А спонтанные  контакты  с  "крестниками"
могли возникнуть у меня в любую минуту. Мы вспомнили и обсудили  все,  что
знали о гипнозе, и решили, что самое лучшее будет, если я  всем  им  внушу
одно и то же: услышав  слово  "ночь",  они  должны  немедленно  уходить  и
засыпать. Марселю и Казимиру это показалось невероятно забавным, они долго
хохотали и никак не могли успокоиться,  да  это  и  вправду  было  смешно,
однако и опасно в такой же мере. Хорошо еще, если "крестник"  подойдет  ко
мне наедине, - а если это будет при других? Послушается ли  он  приказа  -
идти спать, если рядом будет его начальник? И что подумают другие  о  моем
странном  упоминании  насчет  ночи,  ведь  если  разговор   будет   сугубо
официальным, вряд ли удастся  ввернуть  такую  фразу,  не  вызвав  никаких
подозрений. Особенно если  на  эту  фразу  так  необычно  отреагирует  мой
собеседник. Раз-другой это может сойти, а потом...
   К счастью, это заклинание пришлось применять редко. И всего один раз  я
произнес фразу с паролем вот так, при всех, на  аппельплаце,  и  никто  из
лагерного начальства не понял, что произошло. Наш блоковой  потом  спросил
меня, с чего это я  вздумал  докладывать  Рюммелю,  как  провел  ночь,  но
Марсель сказал: "Да ты что, не понимаешь? Со страху что угодно  брякнешь!"
- и блоковой вполне  удовольствовался  этим  объяснением.  А  вот  Рюммелю
здорово влетело за то, что он ни с того ни с сего отправился спать в  часы
службы...
   Вот и кончились воспоминания. Я по-прежнему полулежу в глубоком кресле,
и Робер пристально смотрит на меня.
   - Выспался? - спрашивает он.
   Разве я спал? Воспоминания - во сне? Такие яркие? Странно.  Впрочем,  я
вижу, что здесь, в этом мире, в этом моем  фантастическом  Светлом  Круге,
все возможно и ничто не странно.
   - Робер, что ты делал в сентябре 1935 года? -  спрашиваю  я  неожиданно
для себя самого.
   Робер не удивляется. Он хмурит брови, вспоминая.
   - Ничего особенного, пожалуй, - неуверенно говорит он.  -  Ну,  посещал
лекции, работал в лаборатории... Я с первого курса начал работать, и  даже
не только из-за денег... В сентябре тридцать  пятого,  говоришь?  Ну,  два
события я запомнил хорошо. Я отбил  Жюльетту  у  Большого  Мишо  -  ох,  и
девчонка была! - а еще я был на  митинге  Всеобщей  Федерации  Труда.  Мне
ребята добыли приглашение, и я пошел. Когда Торез шел к трибуне, весь  зал
поднялся и запел "Интернационал".  Так  что  любовь  и  политика,  все  на
высоком уровне. А ты что делал в это время?
   - Занимался любовью. Политикой - нет. Неужели ты в восемнадцать лет уже
интересовался политикой?
   - Даже раньше. Как и любовью, впрочем. Я более гармоничен, чем ты,  вот
и все.
   Робер произносит все это своим обычным, небрежным, насмешливым тоном, и
мне опять становится страшно. О чем мы говорим, о чем думаем!
   - Как ты думаешь, Робер, почему у меня здесь  начались  такие  яркие  и
странные воспоминания? - спрашиваю я.
   Нет, Робер положительно что-то скрывает от меня!  Он  вдруг  смущается,
отводит глаза и с неестественным оживлением начинает говорить о  состоянии
перевозбуждения, о том, что в этом состоянии,  возможно,  растормаживаются
какие-то глубинные слои психики, что это  было  бы  весьма  любопытно  для
нейрофизиологов...
   - А может, скорее для невропатологов и психиатров? - прерываю я его.  -
Послушай, Робер, ты ведешь какую-то дурацкую игру со мной, хитришь, что-то
скрываешь... К чему? Ведь ты пойми: мне еще тяжелее, когда я вижу, что ты,
даже ты - не со мной...
   -  И  что  ты  совсем  одинок,  да?  -  с  каким-то  странным,   жадным
любопытством спрашивает Робер.
   - Ты уже говорил об этом... - медленно отвечаю я, изо всех  сил  борясь
со страхом. - Ты уже внушал мне это... Зачем, Робер?  Зачем?  Чего  ты  от
меня хочешь?
   Робер глубоко, очень глубоко вздыхает, будто ему  не  хватает  воздуха.
Лицо его вдруг становится бесконечно усталым, почти старым.  Ни  слова  не
сказав, он круто поворачивается и уходит.
   И почти сейчас же появляется Натали. Я откидываюсь  на  спинку  кресла,
раздавленный ужасом и горем: сейчас мне ясно, что это конец,  у  меня  нет
больше сил держать Натали, она так глубоко и остро ненавидит меня, что эта
ненависть рвет связь между памп, выводит ее из Светлого Круга. Мне хочется
плакать, кричать, просить: "Натали, не надо так,  Натали,  я  не  виноват,
верни мне свою любовь, свое доверие, иначе мы оба пропали!" Хотя...  зачем
кричать, зачем вообще говорить теперь? Ведь я прозрачен, как  стакан,  для
всех окружающих.
   - Сейчас поздно говорить об этом, - отвечает  Натали,  и  голос  у  нее
безжизненный, матовый, хрупкий. - Сейчас вообще уже все поздно, кроме...
   - Кроме?.. - как эхо, повторяю я.
   - Кроме того, чтоб уйти. Я... я старалась, но больше не могу выдержать.
- Голос Натали оживает, в нем звучат глухая боль и тоска. - Не могу.
   - Это из-за той истории, да? - зачем-то спрашиваю я.
   - Не знаю... - помолчав, отвечает  Натали.  -  Вероятно...  в  конечном
счете... Я ведь так и не могла прийти в себя по-настоящему... Весь мой мир
лежал в обломках и осколках - такие острые, куда ни ступишь, все больно. А
теперь... теперь рухнул весь мир вообще. Я знаю, вы,  старшие,  на  что-то
еще надеетесь... Если б я не  была  так  тяжело  ранена,  может,  и  я  бы
надеялась. Впрочем, дело не в  надежде  -  я  все  равно  не  могу  больше
переносить эту боль, этот страх, эту пустоту. Лучше - туда, и сразу  всему
конец. Да, сразу. У меня есть пилюля.
   Значит, и Робер это понял. Значит, все потеряно. Я ее не удержу, нет, и
она права - лучше уж сразу конец.
   - Прощай, - говорит Натали, и лицо ее становится  серым,  как  пыль  на
окнах. - Если можешь, продолжай держаться. Я уже не могу.
   Она идет к двери на террасу, осторожно, словно  балансирует  на  доске,
переброшенной через пропасть. Я сижу, не  в  силах  пошевельнуться,  не  в
силах даже крикнуть. Дальше повторяется, как в неотвязном  кошмаре,  сцена
ухода Валери: на фоне синего  неба  и  пологих  зеленых  холмов  возникает
девический   силуэт,   потом   дверь   захлопывается,    слышны    легкие,
стремительные, нетерпеливые шаги - вниз, вниз, по  деревянным  ступенькам,
вниз, вниз, к свободе и смерти.
   Только на этот раз я не встаю, не пытаюсь броситься вслед,  и  Констанс
не приходит спасать меня от себя самого. Я продолжаю  сидеть,  даже  когда
дверь библиотеки распахивается с такой силой, что бьет о стену и от  этого
удара дребезжат стекла книжных шкафов. Я только смотрю на Марка  и  молчу.
Мне уже все равно, и я ничего не могу поделать.


   "Больше я не вытяну, надо кончать. Да и ему плохо. Опасная это игра, но
раз уж начал... Нет, я скоро свалюсь от усталости. Я  не  думал,  что  это
потребует такого напряжения... то есть не думал, что я не выдержу.  А  он?
Ну да, ему намного тяжелее  оттого,  что  я  устал,  не  успеваю  за  всем
следить... Но до чего он изранен, бедняга! Чего ни коснись, все сводится в
конечном счете к войне, к лагерю, и от этого не уйдешь... Надо кончать,  а
мне страшно. Да, страшно, и все тут. Боюсь, что я сделал такую ошибку..."


   Марк стоит, широко расставив ноги и засунув руки глубоко в карманы.  Он
ссутулился и нагнул голову к левому плечу. Так он делает, когда собирается
драться. Марк не в меня, он умеет драться молча, спокойно, без ярости,  но
всерьез, по-деловому.
   - Натали ушла? - отрывисто и глухо спрашивает он.
   Я молчу. Он тоже хочет уйти, да? Так вот - мне все равно. Уходите  все,
а потом и я пойду -  прогуляюсь  по  берегу  Сены  перед  смертью,  подышу
напоследок  этим  прекрасным,  свежим,  смертоносным  воздухом!  Последний
завтрак осужденного перед казнью. На закуску - пилюля.
   - Ушла! - констатирует Марк почти спокойно. - Ну, так вот...
   Мое безразличие вдруг сменяется приступом страха. Я невольно  вскидываю
руки к лицу: трагически-бессмысленный жест лагерника, которым он  пытается
защитить себя от ударов и только больше разъяряет  палачей.  Лучше  стоять
навытяжку, руки по швам, пока еще можешь стоять, а собьют с ног - старайся
опять подняться, и опять - по стойке "смирно"... Так  скорей  отстанут.  Я
забыл их, почти забыл, эти бессмысленные и опасные жесты, эти  запрещенные
защитные рефлексы полосатой армии лагерников, мне все это снилось лишь  по
ночам, а теперь, в эти страшные  дни,  все  всплыло  наверх  из  подводных
глубин психики, и с  каждым  часом  я  становлюсь  все  более  похожим  на
заключенного N_19732, на тот скелет в полосатой одежде, который  пять  лет
прожил в аду, в двух шагах от мирного австрийского рая.
   Не знаю, понял ли Марк, что означает мой жест, - вряд ли! - но в глазах
его мелькает нечто похожее на жалость. Однако он упрямо закусывает  нижнюю
губу и говорит:
   - Все это, понимаешь, ни к чему!
   - Что ты имеешь в виду? - устало спрашиваю я: мне уже опять все равно.
   - Все вообще. Ты знаешь. И все равно у тебя не хватит сил.
   Я безразлично пожимаю плечами. Это тоже смахивает на одно из  состояний
лагерника,  на  то  полнейшее  отупение,  рожденное  дистрофией,   которое
вплотную подводит  к  грани  между  жизнью  и  смертью.  Таких,  ко  всему
равнодушных, полумертвых, людей называли в лагере "мусульманами"  -  из-за
их покорности судьбе, из-за совершенной неспособности активно действовать.
Это был первоочередной материал для газовых камер; впрочем,  мусульмане  и
без газовых камер были обречены, они могли умереть в любую минуту, во сне,
на ходу, сидя на  койке  или  стоя  на  аппеле:  они  жили,  так  сказать,
впритирку к смерти.
   Итак, круг завершен.  Почти  через  двадцать  лет  заключенный  N_19732
все-таки  вернулся,  чтоб  умереть.  Вместе  со  всеми  близкими.   Методы
массового   убийства   за   это   время   усовершенствовались,   полностью
автоматизировались: прогресс, как известно, не остановишь! Теперь не нужно
загонять людей силой или обманом в  газовые  каморы,  не  нужно  экономить
жестянки с "Циклоном Б", не нужно сжигать трупы (а какая это была нелегкая
работа, сколько пришлось поломать голову умникам и в Берлине и на  местах,
пою  не  придумали  более  или  менее  подходящие  способы   побыстрее   и
поосновательней сжигать тысячи трупов!). Вообще ничего не  нужно  -  нажал
кнопку, а дальше все происходит само  собой.  Правда,  в  этот  безотказно
действующий механизм уничтожения попадает в  конечном  счете  и  тот,  кто
нажал кнопку, но это уже несущественная деталь. А зато какой размах, какой
блеск, какая чистая работа! Жаль, что любоваться некому.
   - Что же ты решил? - спрашиваю я.
   Марк не смотрит на меня. Он напряженно думает.
   - Я хочу сказать, - говорит он наконец, - что  так  все  равно  нельзя.
Понимаешь? Даже если мы останемся в живых - так зачем? Это и  вообще  было
противно - что мы не такие, как все... Ты, может, и не знаешь, но мне было
чертовски неприятно, ведь я понимал. А сейчас это выглядит...  ну,  как-то
даже некрасиво: все погибли, а мы живем. Почему мы, именно  мы?  Разве  мы
лучше других? Мы не лучше, а даже, может быть, хуже.
   Все-таки надо бороться. Не будь мусульманином.
   - Чем же мы хуже? - с усилием спрашиваю я. - И разве  война  разбирает,
кто хуже, кто лучше? Кто-то гибнет, кто-то остается в живых, вот и все.
   - Так ведь сейчас уже и не война, - мрачно возражает Марк. - Ну,  какая
это война, если сразу и воевать некому, и ни героев нет, ни трусов -  всех
прикончили? А что мы уцелели - вот это как раз и получается плохо.
   - Если б мы оказались  в  противоатомном  убежище,  получилось  бы  все
нормально, да? - говорю я. - Хотя мы не стали бы  от  этого  ни  хуже,  ни
лучше.
   Марк упрямо встряхивает головой.
   - Ты знаешь, что я хочу сказать! Мне всегда не нравилось то, что  вы  с
мамой... ну,  словом,  эти  штуки  с  телепатией  -  ты  прости,  но  это,
понимаешь... Сначала-то мне было плевать, но уже после того, что ты сделал
с Натали!..
   - А ты знал? - уже задетый, выведенный из равнодушия, спрашиваю я.
   - Как же я мог не знать? Что  я,  по-твоему,  кретин?  Да  я,  если  уж
начистоту говорить, я хотел удрать из дому. И удрал  бы,  если  б  не  это
все... Пошел бы работать, я уж договорился, в редакцию рассыльным.  А  жил
бы  вместе  с  одним  парнем,  у  него  комнатенка  неплохая,  платили  бы
пополам... Это не потому, что я к тебе и к маме  плохо  отношусь,  нет!  -
спохватывается он. - Но я больше не мог, когда вот так,  прямо  к  тебе  в
мозги лезут без спроса, да еще и командуют... Не мог, и все тут!
   - Тебя же никто не трогал...  -  слабо  возражаю  я,  потрясенный  этим
взрывом.
   - Натали тоже не трогали, а зато уж как тронули! -  Марк  передергивает
плечами и морщится. - Разве вам можно после этого доверять?
   Можно ли нам доверять? И это говорит Марк! Ну, пускай еще  обо  мне,  я
был тысячу раз не прав в  истории  с  Натали,  -  не  прав  и  жесток,  от
невнимательности, от слепоты, от слабости духа... но Констанс? Разве можно
найти во всем мире такую изумительную мать... такую жену...
   - В том-то и дело, что она сначала жена, а лишь  потом  мать!  -  почти
кричит Марк, и мне кажется вдруг, что я уже  слышал  где-то  эти  страшные
слова. - Она любит тебя и на все пойдет для тебя. Я ее не виню, но она  не
защита ни мне, ни Тали! Лучше уйти подальше.
   Марк даже не заметил, что он прямо отвечает на мои мысли - мысли, а  не
слова. Итак, Констанс не защита для них... от меня... Да ведь это  сказала
Натали. Не защита! Печаль и  гнев  охватывают  меня.  А  расстояние  -  ты
думаешь,  это  защита?  Я   справлялся   с   этими   тупыми   и   злобными
тварями-эсэсовцами, так неужели я не смогу воздействовать на родного сына?
Да на каком угодно расстоянии...
   Лицо Марка медленно бледнеет, это заметно даже сквозь бронзовый  летний
загар. Он судорожно выпрямляется и сжимает кулаки.  Конечно,  он  все  это
видит - то, что я думаю. Но что же делать? Марк _видит_ - и уже сообразил,
что видит, но так потрясен этим, что не может себе  поверить...  Идеальный
брак... Идеальные дети... Светлый Круг... Боже, какая все это дикая чепуха
и как можно так нелепо заблуждаться в моем возрасте... А Констанс? Неужели
и она ничего не понимала? Или понимала, но молчала из  любви  ко  мне,  из
страха за меня?.. Тогда... тогда, вероятно, прав Марк, и она прежде  всего
жена, моя жена, а остальное, даже дети...
   Марк сдвигает свои  густые  темно-золотые  брови,  прикусывает  губу  и
напряженно вглядывается в меня. Он сбит с толку и напуган.
   - Зачем ты это делаешь? - наконец спрашивает он. - Чтоб напугать  меня?
Это... это же нечестно! И вообще неужели ты мог бы... -  он  бледнеет  все
больше.
   - Не знаю... - честно признаюсь я - Ведь тебе всего шестнадцать лет,  я
боялся бы за тебя, и кто знает... Глаза  Марка  темнеют,  я  пугаюсь  этих
расширенных неподвижных зрачков  и  поспешно  заканчиваю:  -  А  сейчас...
сейчас я вообще ничего не делаю и вовсе не пытаюсь тебя запугивать...  Это
получается само собой и не зависит уже от моей воли...
   Марк переводит дыхание, поза его становится менее напряженной, но  руки
по-прежнему сжаты в кулаки.
   - Ну ладно, - наконец говорит он, и я понимаю, как он ошеломлен  новыми
для него ощущениями. - Сейчас я хоть вижу, что ты говоришь правду.  Но  ты
же сам понимаешь, как это могло получиться. Ты желал  бы  мне  добра,  как
желал бедняжке Тали, а ведь ты мог убить меня, свести с ума... бр-р! -  Он
зябко передергивает плечами. - Даже помимо воли... ты прости, но я слышал,
как ты объяснял маме, что с Тали все получилось помимо твоей воли...
   - Это совсем другое дело... - тихо говорю  я:  усталость  и  равнодушие
опять одолевают меня.
   - Уж не знаю... а, да теперь это все равно! Но ты можешь мне объяснить,
почему мы остались живы?
   Я бессвязно и безнадежно бормочу что-то о Светлом  Круге...  о  великой
силе любви и дружбы, о невидимых нитях, связывающих людей...  о  том,  что
телепатия усиливает эту духовную связь... Марк слушает и качает головой.
   - Я так и думал, что ты сам  толком  не  знаешь,  в  чем  дело.  Теперь
слушай. Оставаться здесь я больше не могу. И никто не может, ты же видишь.
Один за другим уходят и уходят. Я тоже хочу пойти. Может быть, это вовсе и
не смерть, мы  же  ни  черта  не  знаем,  сидим,  как  рыбы  в  запыленном
аквариуме, а кругом, может быть, море, надо только решиться.
   - Марк, ты с ума сошел! - Я не хочу сдаваться, хоть не верю в победу. -
Ты видишь, что я не пытаюсь пускать в ход силу, чтоб удержать кого-либо из
вас. А ведь это стоило сделать - вы уходите, чтоб умереть. Только  потому,
что не хватает терпения.
   - Дело не в терпении, - объясняет  Марк.  -  Для  чего  терпеть  -  вот
вопрос. Или мы одни остались во всем мире, тогда... ну, все  равно,  тогда
это не жизнь. Или же еще есть люди - вот я и пойду их искать.
   - Марк, ну разве ты не понимаешь, что такое радиация?
   - Понимаю. Мало я книг читал об этом,  мало  фильмов  видел?  Но  мы-то
сейчас не знаем, что там, за окнами. У  нас  даже  счетчика  Гейгера  нет.
Почем ты знаешь, может, это была  "чистая"  бомба,  нейтронная  и  никакой
радиации вовсе и нет?
   Я ошеломленно молчу. А если в самом деле?
   - Этого не может быть, - глухо говорю я наконец.
   - Ах, не может? А чтобы телепатия защищала  от  радиации  -  это  может
быть?
   - Но почему же  тогда  никто  не  вернулся?  -  растерянно  бормочу  я,
стараясь сообразить, когда ушла Валери.
   - А почему, они должны были возвратиться? - спрашивает Марк.
   Эти меня добивает. В самом деле, почему? Что им тут  делать,  если  они
поняли, что я трус и жалкий эгоист, что никого я на самом деле не люблю  и
всеми этими побасенками о Светлом Круге  и  великой  духовней  связи  лишь
прикрываю свое душевное бессилие?
   Марк ловит мои мысли и явно  смущается.  Что  он  испытывает?  Жалость,
смешанную с презрением? Ну да, вдобавок  он  все  же  подозревает,  что  я
сознательно передаю ему свои мысли, и это кажется ему некрасивым. Еще  бы!
Дорого я дал бы теперь за возможность спрятаться, уйти  в  себя,  не  быть
таким прозрачным и беззащитным!
   - Значит, ты этого не хочешь? - недоумевая, спрашивает Марк. - Но тогда
зачем же?.. Ты, значит, действительно уже не можешь с этим  справиться?  -
догадывается он. - Ну, вот скажи теперь: разве я не прав?  Разве  с  тобой
можно... Ну, прости, конечно. Но, знаешь, я хоть и не трус,  а  эти  штуки
меня пугают. Это чертовщина какая-то, что ни говори. И  знаешь  что:  тебе
лечиться надо, ты такой издерганный стал... Я маме уж говорил...
   Вот он, результат долгих и терпеливых трудов, оправдание моей  жизни  -
моя идеальная семья, соединенная такой прочной, такой глубокой связью, мой
Светлый Круг, защищающий от враждебного мира!  Дочь  меня  ненавидит,  сын
презирает, жена... жена, вероятно, жалеет по доброте  своей,  но  и  ей  я
основательно испортил жизнь. А  другие?  Отца  и  Валери  я  предал  своим
равнодушием, и они узнали мне цепу... Даже  Софи,  простая  душа,  увидела
сразу, чего  я  стою.  И  это  ты  считал  прообразом  будущего,  окном  в
совершенный,  гармонический  мир?  Имей  мужество   хоть   признать   свое
поражение!
   - Да, да, все вы правы, я один виноват! - кричу я, задыхаясь от боли  и
унижения. - И ты прав, Марк! Иди, что же ты стоишь!
   Марк некоторое время колеблется, с тревогой глядя на меня.
   - Я сейчас, только позову маму, - бормочет он.
   Но как раз этого я уже не в силах вынести.  Я  чувствую,  что  не  могу
сейчас  видеть  никого,  даже  Констанс,  и,  может  быть,  даже  особенно
Констанс.
   - Ты не уходишь? - Слова еле проходят сквозь  мин  сведенные  судорогой
губы. - Тогда я... я тоже не могу больше!
   Я бросаюсь к двери на террасу; я бегу, боясь, что Марк  меня  опередит,
удержит; я только одного хочу, уже не  сознанием  -  сознание  где-то  вне
меня, а кожей, сердцем, пересохшим ртом, руками, цепляющимися за  пустоту,
- хочу уйти, уйти куда угодно от осколков моего разбитого мира.  Но  я  не
могу уйти, я топчусь на  мосте,  задыхаясь  от  нечеловеческих  усилий,  а
звенящие, сверкающие осколки со всех сторон рушатся на меня,  впиваются  в
тело, в мозг, я слепну, я глохну, я немею от яростной, беспощадной боли, я
уже не в силах произнести хоть слово, не в силах молить о пощаде и  только
кричу, кричу нечеловеческим криком, как двадцать лет назад. И, как  тогда,
спасительная тяжелая  тьма  наплывает  на  меня,  наконец-то  избавляя  от
пытки...


   Начинало смеркаться, в глубине комнаты было уже совсем темно,  и  Робер
включил настольную лампу у дивана.
   - Клод все равно скоро проснется, -  сказал  он.  -  Я  дал  ему  очень
небольшую дозу.
   Констанс смотрела на  серое,  осунувшееся  лицо  Клода  -  лишь  легкое
подергивание век говорило о том, что он жив.
   - Все же я не понимаю, Робер, - тихо произнесла она,  -  как  дошло  до
этого. Я ведь все время чувствовала, что ему плохо. А вы...  разве  вы  не
чувствовали?
   Робер колебался.
   - Видите ли, это был очень сложный эксперимент... - Он вдруг замолчал.
   Констанс повернулась к нему.
   - Сложный эксперимент? - медленно переспросила она. - Но ведь речь  шла
просто о гипнотическом внушении!
   - Это и было гипнотическим внушением, - Робер шарил  по  карманам,  ища
спички. - Только не простыл... Ну, вы же знаете, с Клодом ничто не просто.
   - Да. Так что же все-таки? - Констанс глядела ему прямо в глаза.
   - Я не мог просто внушить ему, чтоб он забыл. Или переменил мнение. Это
была его idee fixe, центр  его  жизненной  философии...  Ну,  все  это,  с
телепатией,  с  подлинной  связью  между  близкими   людьми,   с   очагами
сопротивления... Надо было наглядно  показать  ему,  что  получится,  если
Светлый Круг...
   - Пожалуйста, продолжайте, - без выражения сказала Констанс.
   - Ну,  если  Светлый  Круг  окажется  реальностью...  в  условиях...  в
условиях третьей мировой войны. Если все кругом погибнут, а останемся лишь
мы, которых он держит своей любовью. И все будет зависеть от его  любви  и
нашего взаимопонимания.
   Констанс долго молчала, опустив голову.
   - Я не понимаю, как это было возможно, - наконец сказала она.
   - Ну, я все заранее продумал и подготовил... Гипноз... И потому у нас с
ним ведь существовала прочная  телепатическая  связь,  так  что  я  мог  в
известной степени контролировать опыт... Ему я  обещал  продемонстрировать
опыты с электродами... Это я тоже делал для перебивки,  вызывал  различные
воспоминания...
   - Значит, Клод все это время был уверен, что началась война?  -  ровный
голос Констанс слегка дрогнул, она откашлялась. - Но ведь война  была  его
постоянным кошмаром, из страха перед войной он и придумал всю свою теорию!
Теперь я понимаю... Боже, Робер, вы не должны были этого делать! Это может
его убить!
   - Я... нет, я в самом деле не подозревал, что он до такой степени болен
страхом перед  войной.  У  него  все  сводилось  к  мыслям  о  войне  и  к
воспоминаниям о лагере.
   - Вы-то знаете, что он пережил...
   - Но я был вместе с ним, и Марсель, и многие другие, и  мы  в  общем-то
довольно редко об этом думаем.
   - Он никогда не забывал. Не мог забыть.
   - Теперь я вижу... Констанс, он, кажется, просыпается!
   Дыхание Клода стало неровным, он пошевельнулся  и  простонал.  Робер  и
Констанс молча стояли у дивана и ждали. Клод открыл  глаза  и  сейчас  же,
вскрикнув, зажмурился.
   - Клод, милый, что с тобой? - тихо спросила Констанс.
   - Ты не ушла... и напрасно, - пробормотал Клод, не открывая глаз;  лицо
его было искажено судорогой глубокого страдания.
   - У  тебя  глаза  болят?  Попробуй  открыть  глаза,  Клод,  пожалуйста,
попробуй.
   Клод осторожно приоткрыл глаза и сразу же, щурясь, сел на диване. Вид у
него был растерянный.
   - Подождите... Значит, это все-таки была нейтронная бомба?
   Робер прикусил губу.
   - Послушай, Клод, мы должны тебе объяснить... - начал он.
   Клод  внезапно  встал  и,  нетвердо   ступая,   подошел   к   окну.   В
Люксембургском саду серели прозрачные  летние  сумерки.  На  аллее  играли
дети,  их  звонкий  смех,   приглушенный   шелестом   листвы   и   шорохом
автомобильных шин, доносился в окно кабинета, на  четвертый  этаж  старого
дома на улице Вожирар. Клод постоял с минуту,  потом  вернулся  и  лег  на
диван.
   - Что со мной было? - еле слышно проговорил он,  не  открывая  глаз.  -
Я... я болен?
   - Нет... Ты помнишь, что мы с  тобой  уговорились  встретиться  сегодня
утром?
   - Сегодня утром? - ошеломленно переспросил Клод. - Нет...
   - Ну, так вот, сегодня утром, в десять часов,  ты  приехал  ко  мне,  -
хмурясь, сказал Робер. - Твоя машина стоит и сейчас  за  углом,  на  улице
Бонапарта. Ты поднялся ко мне и все это время провел в  моей  лаборатории.
Сейчас девять часов вечера. Последний час  ты  проспал.  Опыт  продолжался
около десяти часов. Констанс почувствовала, что тебе плохо, и приехала.
   - Какой опыт? - очень тихо спросил Клод.
   Робер сделал жест отчаяния.
   - Констанс, я больше не могу! Объясните ему, бога ради!
   Констанс взяла Клода за руку.
   - Только не волнуйся, теперь все уже позади. И не сердись на Робера, он
сам жалеет, что все так получилось...
   Клод вскочил. На лбу у него заблестели крупные капли пота.
   - Значит, опыт? - задыхаясь, спросил  он.  -  Гипноз?  И  электроды  на
височных долях? Только и всего?
   - Клод, ты должен понять... - начал Робер.
   Клод провел рукой по мокрому лбу.
   - Опыт... - прошептал он. - Опыт... Я  всегда  восхищался  твоим  умом,
Робер! До такого эсэсовцам, конечно, не додуматься! Правда, эсэсовцы  меня
не знали так  хорошо,  как  ты...  Тебе  легче  было  добраться  до  самой
глубины... и все уничтожить... все... до конца...
   - Я не хотел, Клод... - пробормотал Робер. - Но я должен был  тебе  это
сказать. Я хотел, чтоб ты понял...
   - И ты это сделал! Талантливо  сделал!  Я  все  понял,  не  беспокойся.
Прекрасный урок с наглядными пособиями.
   Он нагнулся, ища туфли. Робер и Констанс встревоженно переглянулись.
   - Что ты хочешь делать, Клод? - спросила Констанс.
   Клод завязал шнурки туфель, встал, надел  пиджак,  висевший  на  спинке
стула. Он был по-прежнему очень бледен и не поднимал глаз.
   - Я поеду домой, - глухо проговорил он. -  Сюда,  в  город.  Мне  нужно
побыть одному и подумать.
   - Я с тобой, - сказала Констанс.
   - Нет! - Клод покачал головой. - Я должен быть один. Даже без тебя.  Не
сердись, иначе я не могу.
   Констанс посмотрела на Робера, но тот стоял, опустив голову,  и  словно
разглядывал что-то у  себя  под  ногами.  Тогда  она  слегка  вздохнула  и
сказала:
   - Как хочешь, Клод.
   - Ты знала об этом? - вдруг спросил Клод.
   Констанс заколебалась.
   - Знала... то есть не обо всем... так,  в  общих  чертах,  -  с  трудом
выговорила она. - Мы хотели...
   - Я понял, чего вы хотели, - без выражения произнес Клод. - Спасибо. Ты
правдива, как всегда. Как почти всегда, впрочем. Теперь я  знаю  все,  что
мне нужно.
   - Для чего? - сдавленным голосом спросила Констанс.
   - Для решения задачи, - так же  бесстрастно  и  невыразительно  ответил
Клод.


   Сизый  табачный  дым  извилистыми  полосами  плавал   по   комнате   и,
подхваченный легким током воздуха, устремлялся в окно. На  низком  столике
темнела большая пепельница, доверху забитая окурками.
   Робер встал и подошел к окну.  Но  тут  же  отошел,  нервно  передернув
плечами.
   - Я вспомнил, как он подошел к этому окну, и понял, что  никакой  войны
не было... - глухо сказал он. - Спасибо, что ты пришел. Я уж совсем...
   Марсель покачал головой. Его худое нервное лицо, изуродованное  большим
шрамом, наискось идущим от виска к  подбородку,  выражало  неодобрительное
удивление.
   - Ты пей, - сказал он, подвигая Роберу недопитый бокал вина. -  Все  же
легче будет разговаривать... Я чего не могу понять - это как вы с Констанс
могли его отпустить одного в таком состоянии.
   - Он заявил, что хочет быть один.  Ничего  тут  нельзя  было  поделать.
Констанс поехала вслед за ним  в  такси,  увидела,  что  он  действительно
отправился домой. Она несколько раз потом звонила Клоду, просила, чтоб  он
позволил ей прийти. Он решительно отказывался. Потом перестал отвечать  на
звонки. Она ходила по другой стороне улицы, видела, что он сидит в  кресле
у окна, курит. Около  часу  ночи  он  перешел  в  спальню,  зажег  ночник.
Констанс немного успокоилась, вернулась ко мне. На рассвете она  разбудила
меня и сказала, что Клод умер. Мы поехали на авеню Клебер и  еще  издалека
увидели  санитарную  машину,  полицию...  Он  был  уже  мертв...  Ну,  сам
понимаешь, с пятого этажа на тротуар...
   - Все-таки надо было иначе...
   - Ничего бы не помогло. Он так решил, значит, он сделал бы это рано или
поздно. Нервы у него были чувствительны, как у девушки, и он  считал  себя
малодушным и слабовольным, но на самом деле воля  у  него  была  стальная.
Убить его было нелегко. Он правильно сказал, что  эсэсовцам  бы  этого  не
добиться, - это  мог  сделать  только  я,  его  лучший  друг,  при  помощи
Констанс.  Ты  пойми,  Марсель,  это  лишь  видимость  самоубийства.   Это
убийство, и я убийца. Ты юрист, ты должен это понимать.
   - Ладно, пусть будет так, если ты настаиваешь. Но  почему  ты  все  это
затеял? Ты что, не понимал, какая это опасная игра? Да и Констанс...
   - Ну, конечно, я не понимал по-настоящему! Что ж, ты думаешь, это  было
преднамеренное убийство? А Констанс - ну, она ведь понятия не имела о том,
что я хочу сделать. Она думала, что это будет просто сеанс гипноза...
   - А он-то как на это согласился?
   - Он тем более ничего не знал. Я ему  рассказывал,  что  дают  опыты  с
электродами, наложенными на мозг. В институтской лаборатории  мы  вживляем
электроды в мозг подопытных животных; ну, с людьми, сам понимаешь,  обычно
приходится  накладывать  электроды  поверх  черепа.  Результаты  не  такие
точные, но все же очень интересные. Клод  рискнул  испытать  на  себе  это
наложение электродов. О моих опытах с гипнозом он знал,  но,  конечно,  не
имел понятия, что я собираюсь его  загипнотизировать.  Я  наложил  ему  на
виски электроды, ток сначала не включал, а  вместо  этого  начал  мысленно
гипнотизировать его. У нас с ним контакт был  превосходный,  так  что  мне
быстро удалось...
   - Значит, можно внушить человеку, что началась война? И он все увидит и
ощутит?
   - Что угодно. Можно даже внушить ему, что он ранен. А тут я все  хорошо
обдумал заранее, с деталями. Правда, вскоре выяснилось, что  я  далеко  не
все предусмотрел, но кое-что можно было подправлять по ходу дела...  Ну  и
ощущение времени я подправлял тоже - внушал ему, что  прошел  день...  еще
день... что сейчас утро, а теперь уже вечер... Я погружал его  в  глубокий
сон, а потом внушал, что он проспал не минуту-две,  а  несколько  часов...
понимаешь? Забыл внушить ему вовремя, что  он  обедал,  вообще  ел,  потом
пришлось это исправлять, а то он забеспокоился... Ну, что ты на  меня  так
смотришь? Выглядит все это дико, я понимаю. Но послушай, ведь я  полагался
на прочный контакт с ним, ты же знаешь по лагерю, как это у  нас  было.  Я
считал, что в состоянии гипноза этот контакт станет еще  более  четким.  Я
думал, что смогу держать под контролем весь  опыт.  Ну,  был  уверен,  что
смогу. Да я как будто бы все и воспринимал, что он видел. Очевидно,  я  не
рассчитал своих сил. Ведь от меня потребовалось  громадное  напряжение.  Я
только тогда по-настоящему оценил  удивительную  силу  Клода.  Ведь  он  в
лагере, истощенный,  избитый,  смертельно  усталый,  подчинял  своей  воле
людей,  чуждых  и  враждебных  ему,  держал  под  контролем  иногда  сразу
нескольких, посылал приказы. Недаром он, окончив внушение, часто  падал  в
обморок. Я сам иногда думал,  что  потеряю  сознание  -  в  таких  хороших
условиях!
   - А когда ты заметил, что дело обстоит  неблагополучно,  почему  ты  не
прекратил опыта? Должен сказать откровенно, Робер, что  твое  поведение  в
этой истории непонятно мне с начала и до конца.
   Робер встал и зашагал по комнате.
   - Не знаю... - отрывисто бросал он на ходу. - Сейчас дело другое... все
так повернулось... я оказался преступником, убийцей... Я  этого  не  ждал,
пойми!
   - А чего ты ждал? - спросил Марсель, глядя на него из глубины кресла. -
Что за жестокий эксперимент! И над кем -  над  лучшим  своим  другом,  над
Клодом! Как ты мог после всего, что мы пережили в лагере?..
   Робер круто повернулся к нему.
   - В том-то и беда, что Клод был совершенно искалечен войной. Я этого не
понимал, пока не начался эксперимент.
   - Ну, а когда ты понял?
   - Почему не прекратил опыта? Да мот попробуй объясни это  сейчас,  даже
тебе! Ну пойми, я следил за ходом опыта, я видел почти все, что видел  он,
и понимал, что он  может  переживать...  Наверное,  все  же  не  до  конца
понимал. У него были совсем другие реакции, другой уровень восприятия. То,
что меня могло лишь на мгновение  взволновать,  доводило  Клода  до  грани
помешательства. И вообще у него вся психика была настроена на  одно  -  на
память о войне. Конечно, я перемещал электроды вслепую  и  к  тому  же  не
всегда отчетливо понимал, что он видит в  данную  минуту,  но  главное,  я
плохо улавливал ход его мысли. У него все воспоминания, все переживания  в
конечном счете сводились к мыслям о войне.  Я  поймал  для  него  чудесное
утро, вдвоем с любимой, и войны тогда еще не было, а  он  ухитрился  и  по
этому поводу огорчаться: мол, какие мы были кретины в 1935 году, ничего не
понимали...
   Марсель хмуро усмехнулся и покачал головой.
   - Что ж, это верно. Мне тогда было  двадцать  лет,  и  я  думал  о  чем
угодно, только не о войне.
   - Да, но сейчас-то ты  вспоминаешь  об  этом,  хоть  и  с  грустью,  но
спокойно, как и я. А у  Клода  немедленно  наступало  острое  возбуждение,
перегрузка, и мне  опять  приходилось  искать  новые  участки  памяти  или
прибегать к внушению... А я сам уже еле на ногах держался от усталости...
   - Так какого же черта все-таки...
   - Да пойми ты, я вел с ним спор! Я должен был его убедить!
   - Странный метод вести спор, как ни говори...
   - Только не для нас с ним! Для нас это был вполне  естественный  метод.
Неужели ты не понимаешь, ведь ты же видел все это в лагере!
   - Ну, допустим, метод хорош. А результаты?
   - Что ж, я, по-твоему, сознательно добивался этих результатов? -  Робер
устало  опустился  в  кресло.  -  Опыт  был  рискованный,  сложный...  Все
получилось  не  так,  как  я  предполагал...  Я  это  ощущал,   но   очень
приблизительно и неточно.
   - Ну, вот видишь...
   - Но ведь я мог предполагать лишь приблизительно!  Таких  опытов  никто
еще не делал. Сочетание сложнейшего гипнотического внушения с  глубоким  и
прочным телепатическим контактом, да к тому же еще  электроды!  Разве  тут
есть точные критерии, разве можно на любой стадии дать однозначный  ответ:
да - да, нет - нет?  Конечно,  я  сразу  заметил,  что  Клод  очень  легко
перевозбуждается, и старался  притормаживать,  приглушать  его  реакции  в
особенно острых случаях, когда перо электроэнцефалографа начинало  чертить
слишком резкие зигзаги на ленте. Но ведь если б мне не удалось  вызвать  у
него яркие эмоции, это означало бы, что опыт провалился. Понимаешь? Я и то
старался снимать и приглушать слишком сильные реакции - ну, когда  уходила
Валери, потом Натали, отец... Я оставлял ему память об этом, но приказывал
воспринимать это спокойней, более философски, что ли...
   - Просто черт знает что! - пробормотал Марсель, наливая себе вина. - Ты
объяснял-объяснял, а я все-таки не понимаю, как это все возможно. Ну,  вот
хотя бы то, что он стал "прозрачным" для всех.
   - Ну, это получилось само собой. Было бы немного сложней  внушать  ему,
что он понимает всех, а сам непроницаем, пока не выскажется. Создалась  бы
путаница в восприятии... Ну, и для моих целей был полезней  этот  вариант:
чтобы Клод понял, как это тяжело для других...
   - Ладно, - вздохнув, сказал Марсель. - Я в этой  вашей  чертовщине  все
равно не разберусь как следует. Но,  значит,  ты  затеял  всю  эту  жуткую
историю для того, чтобы переубедить Клода. А в чем? Я и  этого  что-то  не
понимаю. В том, что борьба за мир возможна?  Но  что  ж  ты  ему  доказал?
Скорее уж обратное. Да и вообще, что за методы...
   - Ах, да не в этом дело! - нетерпеливо ответил Робер.  -  При  чем  тут
борьба за мир? Ты пойми, ведь он ослеп, он  шел  по  краю  пропасти,  и  я
видел, что он вот-вот свалится и, пожалуй,  потащит  за  собой  всех.  Ну,
представляешь себе, что это значит, когда человек делает ставку  на  одно,
только на одно? И вдобавок на самые хрупкие, самые ненадежные чувства?
   - Почему же самые ненадежные? Любовь, дружба, семья...
   - Не будем об этом спорить, хотя я считаю, что любовь между  родителями
и детьми - чувство сложное и обычно одностороннее.  Но  если  от  любви  и
дружбы, даже самой искренней, требовать  слишком  многого,  она  неизбежно
надломится. Таков уж закон жизни.  Это  все  равно,  что  впрячь  скаковую
лошадь в телегу ломовика. Если ты попробуешь отгородиться любовью от всего
мира и  видеть  в  ней  единственное  спасение  и  единственную  подлинную
ценность, ты проиграешь неминуемо. Проиграешь, как ты ни цепляйся  за  эту
любовь!
   - Ну, я-то ничего подобного и не собираюсь делать, меня ты не агитируй,
- сказал Марсель. - Но как получилось, что Клод так ухватился за эту  свою
идею насчет внутренних очагов сопротивления? Как могло случиться, что Клод
Лефевр, лагерник, отличный боец,  идеально  честный  человек,  -  и  вдруг
увлекся такой теорией... Ведь если разобраться, это мещанство!
   - Вот видишь!  Это  я  ему  как  раз  и  пытался  втолковать!  Парадокс
заключается в том, что мое определение его глубоко оскорбляло: он искренне
ненавидел мещан! И был уверен, что его теория - именно антимещанская.  Что
эти очаги  внутреннего  сопротивления  станут  форпостами  будущего  мира,
гармонического, прекрасного и доброго.
   - Как же ты это объясняешь? - спросил Марсель.
   - Я думаю, что он был слишком глубоко  травмирован  войной.  Психика  у
него сверхчувствительная, для  таких  тонких  организаций  годы  лагеря  -
это...
   - Но он же превосходно держался в лагере!
   - Боюсь, что никто из нас не понимал, чего это  ему  стоило.  Ему  было
вдесятеро тяжелей, чем нам, а он, не жалуясь,  выносил  такие  перегрузки,
которые не  под  силу  и  людям  покрепче.  Но  зато  он  уже  и  не  смог
выздороветь.  Если  б  не  Констанс,  он  умер  бы  с  горя  или  покончил
самоубийством еще тогда, девятнадцать лет назад.
   - Но  как  же  ты,  зная  все  это,  решился  именно  с  ним  на  такой
эксперимент?
   - Я же тебе объясняю,  что  лишь  теперь  понял  это  по-настоящему.  А
вмешаться в его дела мне казалось Необходимым, да и Констанс  просила.  Ее
очень встревожила эта история с дочерью... ну, я тебе рассказывал.  И  она
боялась за сына.
   - А он и сына втянул в эти дела?
   - По-настоящему - нет... то есть, я хочу сказать, Клод специально  этим
не занимался. Но Натали он тоже не занимался до этого случая,  а  связь  у
них все же была. Атмосфера такая создалась в семье, тут уж неизбежно...  Я
долго не бывал у них,  ездил  много  за  последние  месяцы,  после  смерти
Франсуазы мне как-то не сиделось на месте...  Да  и  раньше  мы  с  Клодом
больше  встречались  вне  дома,  он  еще  с  тех  времен,  с  1945   года,
инстинктивно сторонился Франсуазы... Понимаешь, не то чтоб он не любил ее,
но всегда помнил, как ему было тяжело тогда, без Валери и без меня...  Так
вот, вернулся я из Америки, зашел к ним,  посидел  вечер  -  и  жутко  мне
стало. Натали похожа на живой труп,  а  ведь  была  такая  милая,  веселая
девчонка. Марк дома почти не сидит и ни с кем не разговаривает.  Констанс,
как всегда, держится молодцом, но я-то вижу,  что  на  душе  у  нее  кошки
скребут. А Клод ничего не замечает и твердит: "Моя  идеальная  семья,  мой
Светлый Круг, мой очаг сопротивления..."  С  ним  говорить  было  попросту
невозможно. А за исключением этого пункта - семьи и телепатии, - он был  в
порядке. Много работал, заканчивал очень интересную серию экспериментов.
   - И ты решился тоже провести эксперимент?
   - Да. Видишь ли,  я  считал,  что  отвечаю  за  него.  Да  и  Констанс,
по-видимому, так считала. Я хотел вылечить его от этой  сумасшедшей  идеи.
Но как? Логические доводы на него  не  повлияли  бы:  это  была  вера  вне
логики, вне фактов.  Вот  я  и  решил  создать  модель  его  психики,  его
микромира, этого самого Светлого Круга, и показать ему наглядно,  до  чего
хрупки все личные связи в нашем мире...
   - Во имя дружбы и любви показать, что на дружбу и  любовь  рассчитывать
нечего? - подхватил Марсель. - Нет, Робер, это просто черт знает что! Твой
эксперимент мало того, что бесчеловечен и жесток, - он еще и лишен смысла.
Что  ты  мог  доказать  в  конечном  счете?  Что  нельзя  жить  в  наглухо
изолированном от  общества  личном  микромире?  Но  ведь  такой  идеальной
изоляции в жизни  не  бывает.  Ты  поставил  эксперимент  в  искусственном
вакууме. И не бывает так, чтоб уж все абсолютно зависело от воли и чувства
одного человека, тем более в такой прямой и трагической форме.
   - Но ведь  я  должен  был  искусственно  заострить  и  подчеркнуть  все
главное. Конечно,  моя  модель  не  уменьшенный  макет,  а  скорее  символ
внутреннего мира Клода. Логический вывод из его посылок.
   - Возможно, ты и прав, - помолчав, ответил Марсель. - Но вообще  -  что
за мрачная идея! Ты, Робер, прости меня, не обращался к психиатру?  Или  к
этим, как их, психоаналитикам?
   - Зачем мне психоаналитики? Я и без них понимаю, что меня  толкнуло  на
этот эксперимент. Я привык отвечать за Клода еще со времен лагеря. Хоть он
и был старше меня, но всегда искал моей поддержки, так уж получалось.  При
всех своих  удивительных  способностях  он  был  совершенно  беспомощен  и
беззащитен в повседневной жизни. Как большая птица с подрезанными крыльями
- взлететь и оторваться от земли ей надолго нельзя, а ходить по земле  она
не умеет. Да... Многие  считают,  что  телепатические  способности  -  это
проявление атавизма. Но как бы там ни  было,  а  мне  Клод  Лефевр  иногда
казался человеком, который из  будущего,  ясного  и  гармонического,  мира
попал в наш жестокий век. И  тут  его  замучили  насмерть  -  и  друзья  и
враги...  Меня  его  глаза  поразили  при  первой  же  встрече,  в  лагере
военнопленных. Я помню: Клод стоял у двери длинного серого барака,  кругом
была осенняя непролазная грязь,  лужи,  и  все  было  такое  же  казенное,
холодное, серое, как этот проклятый барак. Но глаза Клода -  они  были  из
другого мира, говорю тебе! Я с разгона пробежал мимо него, а  потом  сразу
вернулся и уже не мог оторваться от его  глаз,  такие  они  были  ясные  и
страдальческие. Большие, красивые, как у  девушки,  серо-голубые  глаза  с
длинными темными ресницами.
   - Это верно, глаза  у  него  были  необыкновенные,  особенно  когда  он
задумается, бывало. Но во время этих  самых  сеансов  я  на  Клода  просто
боялся глядеть. И глаза у него  становились  мутные  и  страшные,  и  лицо
застывало как-то... бр-р! Как он только выдерживал, действительно...
   Они долго молчали.
   - Что же мне делать, по-твоему? - спросил, наконец,  Робер.  -  Идти  в
полицию? Можешь мне поверить, я колеблюсь не из страха. Мне легче было  бы
отсидеть, сколько положено,  в  тюрьме,  чем  вот  так,  как  сейчас...  Я
Констанс не то что в глаза не смею смотреть, я... ну, да что говорить, сам
понимаешь...
   - Насчет полиции  ты  брось,  это  ни  к  чему.  Тебя  почти  наверняка
оправдают, а пока что ты потащишь за собой на скамью подсудимых Констанс и
наделаешь шуму. Кому от этого  будет  легче,  спрашивается?  Если  жаждешь
славы, иди в редакции  вечерних  газет,  они  тебя  благословят  за  такую
сенсацию.
   - Ты вправе издеваться надо мной, я заслужил, - устало сказал Робер.  -
Но пойми хоть одно: я вынужден был действовать!  Вся  эта  история  быстро
кончилась бы катастрофой. Натали совершенно надломлена,  рано  или  поздно
Клод перестал бы тешить себя иллюзией, что она выздоравливает. А главное -
Марк собрался уйти из дому.  Констанс  знала,  что  он  медлит  только  из
жалости к Натали, ждет, чтоб ей стало хоть немного лучше. Так  вот  -  или
Марк ушел бы, и тогда Светлый Круг рассыпался бы на глазах у Клода. Или  -
еще хуже, пожалуй, -  Клод  постарался  бы  удержать  Марка  гипнотическим
внушением и искалечил бы душу сыну  так  же,  как  и  дочери.  Уж  поверь,
Констанс понапрасну бить тревогу не стала бы, у нее выдержки и спокойствия
на троих хватит.
   - Но все-таки... неужели он решился бы сделать это с Марком?
   - В том-то и  дело!  Констанс  осторожно  спросила  у  него,  пользуясь
подходящим случаем, как он поступил бы, если б Марк предпринял  какие-либо
неверные шаги. Он ответил: "Что ж, вероятно,  я  вмешался  бы.  Ну,  более
продуманно, чем с Натали, но не могу же я смотреть, как  сын  подвергается
опасности, и не защищать его..."  Этот  ответ  до  такой  степени  напугал
Констанс, что она тут же позвонила мне  и  условилась  о  встрече.  Она-то
знала, что Клод так и поступит, если успеет.
   - Послушай, но получается так, что  ты,  спасая  Клода  от  катастрофы,
решил ускорить эту катастрофу! Разве нет?
   - Нет. Скорее это можно определить так: я попытался  сделать  прививку,
чтоб избежать смертельно опасной болезни.
   - Хороша прививка, от которой умирают!
   - Такое случается и с  проверенными  вакцинами.  А  тут  слишком  много
неизвестных...
   - Как же ты мог...
   Робер опять вскочил.
   - А что мне было делать? - выкрикнул он. - Смотреть и молчать? Тогда  я
был бы ни в чем не виноват, да? И,  видя,  как  они  все  гибнут  на  моих
глазах, мог бы считать, что моя совесть чиста? А я не  могу  так  считать,
пойми ты! Я никогда не боялся ответственности.
   Марсель поднял голову и посмотрел на него.
   - Знаешь, что я тебе скажу? -  медленно  произнес  он.  -  Очень  плохо
бояться ответственности, от этого очень много зла на земле.  Но  еще  хуже
брать на себя ответственность за  то,  что  неминуемо  выскользнет  из-под
твоего контроля!
   Робер долго молчал, расхаживая по комнате. Потом  он  сел  в  кресло  и
налил себе вина.
   - Вероятно, ты прав, - тихо сказал он. - Но, видишь ли, это  не  вообще
ответственность за другого, не абстрактный вопрос: может ли А отвечать  за
В? Это мы с Клодом, наша с ним дружба. Почти четверть  века,  почти  шесть
лет лагерей и тюрем... Даже ты не все знаешь... Я  многое  изменил  в  его
судьбе - может быть, не всегда к лучшему. Я  заставлял  Клода  действовать
вопреки его убеждениям... то есть четких убеждений у него тогда,  пожалуй,
не было, - но вопреки его натуре. Он  не  был  бойцом  -  я  заставил  его
участвовать в борьбе, и он это делал из любви ко мне, ну, и,  конечно,  из
врожденной доброты и честности.
   - Я не понимаю... - пробормотал Марсель.
   - Да вот тебе пример: наш побег из лагеря военнопленных. Ведь это из-за
меня Клод вынес такие нечеловеческие пытки в гестапо. Если  б  не  я,  он,
может, вообще не решился бы на побег, и лучше бы ему сидеть до конца войны
там, чем попасть в Маутхаузен. Ну, а если б он и бежал, то иначе, без всей
этой шикарно задуманной истории с подложными справками.  Ведь  нас  с  ним
почему так зверски пытали?  Потому  что  нельзя  было  объяснить,  как  мы
узнали, кто включен в список  на  эшелон,  и  откуда  достали  бланки  для
справок. Доступа в лагерную канцелярию мы не имели... Походило на сговор с
немецкой  комендатурой  -  значит,  гестаповцы  выбивали  из   нас   имена
предателей рейха, врагов фюрера...
   - Вон что! А на способности Клода вы не решались сослаться?
   - Да гестаповцы либо не поверили бы, либо все равно убили бы нас  обоих
- на что им такие опасные типы! К тому же в этом деле  были  действительно
замешаны парни из комендатуры. Если б мы все рассказали, как есть, до  них
добрались бы обязательно. А они были хорошие ребята. Оставалось нам валить
все на мертвых да твердить: "Больше я ничего не знаю, убейте меня!" И Клод
все это вынес и никогда ни словом не попрекнул меня.
   - А ты? Ты себя не упрекал?
   - Я?.. Видишь ли, я и тут не все понимал в душе Клода.  Это  я  сейчас,
после всего, понимаю, что он жил бы иначе, если б не мое  вмешательство...
Правда, он всегда уверял, что вообще умер бы от горя  и  тоски  в  лагере,
если б не встретил меня... Может, так оно в есть. Клод, он ведь был совсем
особым, непохожим на других.  Но  тогда  -  тогда  я  думал,  что  он  все
воспринимает в общем  так  же,  как  и  я.  Что  борьба  -  это  для  него
естественно и просто, ведь он  благороден,  кристально  честен,  ненавидит
фашистов всеми силами души...
   - Ты хочешь сказать, что, если б не дружба с тобой,  Клод  просидел  бы
всю войну, ни черта не делая? - удивленно спросил  Марсель.  -  Однако  не
слишком лестная характеристика!
   - Я думаю, что поступки Клода нельзя было мерить  обычными  мерками,  -
устало и задумчиво проговорил Робер. - Он был...  ну,  словно  из  другого
измерения...
   - В нашем мире все же действуют наши мерки, ничего тут не поделаешь.  И
я думаю, что дело не только в тебе. Не  смог  бы  такой  добрый  и  чистый
человек, как Клод, оставаться в стороне... Ну, да ладно!
   Марсель задумался.
   - Ты хочешь сказать, насколько я понимаю, - сказал он потом, - что  был
уверен: Клод простит тебе любую жестокость по отношению к нему?
   - Что он поймет: я действовал из любви к нему! - поправил Робер.
   - Вот в этом и состоит твой страшный просчет,  я  же  тебе  говорю!  Ты
сначала показал ему в этой своей модели, как  ты  это  называешь,  что  на
любовь и дружбу не стоит рассчитывать, а потом и наяву убил его доверие  к
себе и к Констанс. Чего же ты хотел? Весь его мир вдребезги разлетелся под
твоими ударами - ты знал, куда бить вернее! - и ты хотел,  чтоб  он  после
этого остался в живых?
   Смуглое лицо Робера посерело.
   - Вероятно, ты прав... - сказал он совершенно безжизненным  голосом.  -
Но что же мне было делать? Я действительно считал,  что  дружба  дает  мне
права... или, если хочешь, налагает обязанности...
   - Права или обязанности мучить, убивать? Во имя дружбы? Да,  ты  должен
был рискнуть, я понимаю, но есть  же  всему  мера!  Ты  обязан  был  снова
усыпить Клода, когда увидел, что с ним творится! И внушить  ему,  чтоб  он
все забыл!
   Робер устало покачал головой.
   - Он бы не поддался гипнозу. Я совершенно выдохся к тому времени и  сам
был настолько потрясен, что... И потом - я вообще  не  смог  бы  пойти  на
такое. К чему тогда были бы все мучения - и его и мои? Надо было, чтоб  он
продумал и понял...
   -  Но  есть  ведь  границы  всему,  даже  дружбе!  Нельзя  же  насильно
вторгаться в душу человека и переделывать там все по своему  вкусу!  Когда
это попытался сделать Клод, ты возмутился и пожалел его семью. А  ты  сам?
Клод, как я понимаю, действовал импульсивно и сам горько жалел об этом. Но
ведь ты-то все продумал и подготовил заранее! Нет уж,  прости,  Робер,  но
эти твои шутки здорово попахивают лагерем. На  более  высоком  уровне,  да
эсэсовцам бы до этого ни в жизнь не додуматься...
   Робер медленно, с усилием встал. Лицо его было совсем серым.
   - Спасибо, - глухо проговорил он.
   Марсель тоже встал. Багровый шрам причудливо подергивался и пульсировал
на его лице.
   - Прости, но я должен был тебе это сказать! Лучше, чтоб ты понял...
   - Сначала ты повторил то, что Клод сказал  мне:  что  эсэсовцам  бы  до
этого не додуматься. Потом - то, что я сказал Клоду:  "Я  должен  был  это
сделать, надо, чтобы ты понял..." Вот видишь, как это все получается -  во
имя дружбы, во имя долга?
   - Я ведь только сказал, может быть,  слишком  резко,  слишком  жестоко,
но...
   -  В  том-то  и  дело!  Разве  ты  твердо  знаешь,  где  граница  между
жестокостью полезной и жестокостью смертоносной?  Разве  ты  можешь  точно
определить в таких случаях, какую  дозу  лекарства  надо  дать,  чтоб  оно
излечило, а не убило? Всегда можешь обозначить, где грань между  добром  и
злом? В лагере это было в общем ясно, а  теперь...  Видимо,  я  свернул  с
правильного пути, хотя и в другом направлении, чем Клод...
   - Ну, направление-то у вас, пожалуй, одно - лагерь...  Не  сердись,  но
это так. Разве тебе никогда не приходило в голову, что не только Клод,  но
и ты, и я, и все, кто так или  иначе  прошли  через  это,  стали  другими?
Послушай, ну, вот припомни: каким ты был до войны? Ты мог  бы  не  то  что
сделать, а хоть задумать что-либо подобное по отношению к другу?
   - Абстрактный вопрос. Я же тогда ничего этого не знал.
   - Дело не в том, что ты знал, но что ты  мог?  Что  вмещалось  в  твоей
душе?
   - Понимаю... Что ж, может, ты и прав... - Робер стал  у  окна,  глубоко
вдохнул влажный ночной воздух. - Может, война сместила и раздробила многое
в наших душах. Изменился мир, изменились  и  мы.  До  войны  мы  те  могли
подумать, что вот такой ночной дождь над Парижем способен убить  человека,
- сейчас мы знаем, что это возможно. Но вряд  ли  человечество  изменилось
так уж радикально - и в  плохом  и  в  хорошем  смысле.  Человек  остается
человеком, хотя все очень усложнилось и запуталось... Разве совсем исчезли
мерки добра и ала?
   - Я этого вовсе не думаю. Я вообще говорил не обо всем  человечестве...
хотя...
   Робер повернулся к нему.
   - Ты мне ответь все-таки: что сделал бы  ты  на  моем  месте?  Ждал  бы
катастрофы сложа руки? Или все же попробовал бы вмешаться, спасти то,  что
можно спасти? Даже если б надежда на успех была очень мала? Даже если б ты
рисковал прожить остаток дней, терзаясь угрызениями совести? Что сделал бы
ты, Марсель, на моем месте?
   Марсель долго молчал. Потом он поднял глаза.
   - Не знаю... - сказал он тихо. - По совести говоря, не знаю...

Last-modified: Sun, 05 Nov 2000 05:50:34 GMT

Оцените этот текст: