Оцените этот текст:Не читал10987654321
СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Феликс Яковлевич Дымов. Благополучная планета

---------------------------------------------------------------
     Павлов  С.И.  Неуловимый  прайд. / Дымов Ф.Я. Благополучная  планета. /
Силецкий  А.В. Тем  временем где-то... : Фантастические  повести и рассказы/
Сост.  И.О.Игнатьева. -- Худож.  С.С.Мосиенко. Оформл. Е.И.Омининой.  -- М.:
Мол.гвардия, 1988, 384 с. ISBN 5-235-01019-1.
     OCR: Сергей Кузнецов
---------------------------------------------------------------

     Стриж. С. 189-205.
     Благополучная планета Инкра. С.206-215.
     Проводы белых ночей. С.215-229.
     Тест No 17. с. 229-242.
     Расскажи мне про Стешиху, папа... с. 242-249.

Стриж

     1
     Еще  даже не  проснувшись  окончательно,  Славка  понял,  что  лежит на
животе, а  правая  рука подвернулась во  сне и  затекла.  Он  перекатился на
спину, посмотрел в окно. Сквозь  щель в ставне  виднелась золотистая полоска
утра. Такая же золотистая, только широкая, неясная, лежала на потолке. Когда
кто-нибудь проходил мимо, полоса несла по  потолку в противоположную сторону
легкую,  веером,  тень.  Сейчас  по  улице  прогоняли  стадо:  тени   ползли
беспрерывно, слышались мерный  гул, мычание, редкие  хлопки  кнута.  Значит,
бабка Нюра уже  вывела за  калитку  свою безрогую Зойку, дала напутственного
шлепка по необъятному коровьему боку и теперь торопится  к сараю покормить и
выпустить уток. Под самым окном Колька-пастушонок закричал басом: "Гья-гья!"
-- и все стихло.
     Славка поразмышлял, подниматься или спать дальше, пожалуй, подниматься,
все равно  сейчас бабушка принесет парное молоко. Парного он терпеть не мог,
но обещал маме пить по утрам. Пробивающееся сквозь ставень солнце предвещало
хороший день.  Над  крыльцом  перед  собственными птенцами  заливалась  пара
скворцов.
     Славка понял, отчего  проснулся и отчего  больше не хочется спать. Было
чистенькое новенькое утро. А  главное -- сегодня приезжает мама.  Он опустил
ноги  на прохладный земляной пол, посыпанный  душистым чебрецом. Сколько раз
предлагало правление настелить в хате линолеум,  но бабка Нюра отказывалась,
по старинке мазала  пол разведенным в воде коровьим кизяком, а  стены белила
мелом, который  называла  крейдой. К  стенам нельзя было прислоняться, о чем
Славка  по  городской  привычке постоянно  забывал  и вечно ходил  с  белыми
плечами.
     На  другой  день   после  Славкиного  приезда  деревенские   ребятишки,
собравшись  над речкой, порассказали немало историй о бабкиных  странностях.
Соседская девчонка  Римка, которой  было у же одиннадцать -- она на два года
старше Славика, -- уверяла, что в то время, как у всех добрых людей дым идет
из трубы, в бабки-Нюриной хате искры на закате, наоборот, залетают  в трубу.
Пастушонок Колька  божился,  что самолично видел,  как однажды перед выгоном
коров бабка Нюра перестригала  наискосок ножницами  колхозное просяное поле,
так там после  родилось одно  пустоколосье. А  сторож дед Кимря,  что  вечно
кимарит на посту у  амбара,  рассказывал  про живущую в  бабкином  коровнике
белую змею с гребешком. Если она у кого ночью переползет хотя бы по руке, то
у того к  утру на  этом месте красный след, а на груди  пятна  появляются, и
вскоре человек умирает болезнью, которую доктора называют белокровием...
     От  половины  ребячьих  выдумок  Славик  отмахнулся  сразу,  хотя  даже
взрослые  в  деревне уважительно верили  в бабкину силу.  Бабка  Нюра лечила
сглаз,  поила  людей настоями от  сухотки,  останавливала кровь  из порезов,
заговаривала  грудничкам пупки.  Один  раз,  уже  при Славке,  притопал  сам
председатель, неловко смял заранее снятый перед порогом картуз:
     --  Ты  уж  прости,  Анна  Андреевна,  коли  обижу словом. На  область,
сказывают, ящур надвигается. Поберегла бы скот, а?
     Бабка не озлилась, не выгнала  его. Посмотрела в  глаза, не насмехается
ли, увидела там одну лишь заботу о хозяйстве, и ответила просто:
     -- Ладно, поберегу. Только ты наперед от  этой племенной кляузы Электры
освободись. Выгони из стада или прирежь. Слабая коровенка, взгляда моего  не
выдержит. А коли она падет, другие заразятся, не удержу...
     Председатель, молодой еще, присланный семь  лет назад  по распределению
да и  обженившийся тут насовсем, крякнул  недовольно, но делать нечего: коли
решил идти, то до конца.
     --  Будь по-твоему,  --  пообещал он. --  А мы  тебя  на  правлении  не
забудем, премируем...
     Председатель  ушел тогда,  ругая  себя  за слабость, веря  и не  веря в
колдовскую  силу бабкиного  слова. Но ящур и  в  самом деле  обошел  пока их
деревню.
     Славик  соскочил с кровати.  Загребая  холодящий ноги  чебрец,  пересек
комнату. Переступил утыканный шляпками гвоздей  порог  -- в первый день, еще
стесняясь деревенских,  он  часа два вколачивал  их ромбиками, отбивался  от
скуки тяжелым, не  по  руке, молотком. Но  это  было давно,  в начале  лета.
Теперь Славик свой и в лесу, и на речке, отмечен даже собственным прозвищем:
за легкие пушистые волосы,  зелено-серые с золотинкой глаза и непоседливость
окрещен Стрижом. Прозвище  случайно  сорвалось  с Колькиного  языка и прочно
прилепилось  к  Славику, который  его охотно принял, тем более  в городе его
тоже дразнили Стрижом, правда из-за фамилии Стригунов. Здесь  же  фамилия не
имела значения:  у некоторых их было  по две,  своя плюс уличная, потому что
каждая семья  памятливо  вела род  и  по  отцу и  по матери. Бабка  --  и та
незлобиво ворчала:
     -- Ты что стриж -- все на лету да с наскока. Дай тебе крылышки, то бы и
ел и спал в небе.
     Солнце  еще не  прорвалось  из-за пирамидальных тополей,  не  прокалило
воздуха.  Прохлада  полезла под майку.  Славик поежился.  Пересиливая знобь,
спустился  огородом  к  берегу,  бултыхнулся  в речку.  Глубь схватила  его,
завертела. Он мгновенно потерял  верх и низ,  беспорядочно барахтал руками и
ногами,  вырываясь  на  поверхность,  но  вода  стала  вязкой,  все ощущения
замедлились,  и  когда  наконец  давящая  клокочущая  глубина  расступилась,
показалось, пробыл под водой страшно долго. Нырять Славка не любил и все  же
нырял, пытаясь если не  приохотить себя, то хотя бы отучить бояться.  Однако
стоило очутиться под водой -- и его куда-то несло, мотало, переворачивало...
     По берегу  неторопливо шел человек с  удочками. Славик уже отдышался  и
скакал на одной ножке -- сильно изогнувшись, наклонясь ухом к земле, зажимая
его ладонью  и рывком отпуская  --  чтобы  вытряхнуть  воду. Поэтому сначала
рассмотрел высокие болотные сапоги-бахилы, уж потом самого рыбака.
     -- Хорошо клевало, а, дядя Антон?
     Рыбак молча поднял на  свернутом  кольцом  тонком  прутике  десятка два
приличных плотвичек и карасей.
     -- Ого! И когда вы только успели?
     -- По науке, мил-человек, все люди на сов и жаворонков делятся. То ж я,
видать, жаворонок. С вечерней  зорькой ложусь,  до свету встаю, все успеваю.
Уяснил?
     -- Еще бы! На что ловили?
     -- На муравьиные яйца.
     -- А я хочу на гречу попробовать.
     -- Доброе дело... Сегодня, говоришь, мать приезжает?
     -- Ага. Знаете, как я ее жду?
     -- Могу помочь, коли не возражаешь.
     -- Ну да!
     -- Отчет в район везу. А там до станции раз плюнуть. Подкину.
     -- Во, здоровско! Когда едем?
     -- Хоть бы и сразу после завтрака. Чего тянуть?
     -- Я мигом, дядя Антон. Вы уж без меня ни-ни, ладно?
     Колхозный счетовод Антон  Трофимыч детей своей любовью не баловал. Но и
не сторонился. Со Славкой у них  установились  сносные  отношения, поскольку
каждое  утро  оба встречались на речке.  Легкая двухколесная бричка-бедарка,
младшая сестра тачанки, беззвучно катила  по дороге, усыпанной пылью до того
мелкой,  что она обтекала колеса, как вода, и  до того ленивой, что она даже
не  поднималась в воздух. С полпути начался  асфальт, и Славка, по-взрослому
свесивший ноги на крыло, почувствовал окончание бархатной подстилки: бедарка
побежала жестко, с трясцой.
     Оба  молчали. Трофимыч  был по натуре неразговорчив, а Славка от  самой
деревни  ломал голову,  чем порадовать  мать. Одно дело, правда, он надумал.
Вблизи деревни, за Серебряной балкой, небольшое ржаное поле. Лазоревая волна
васильков  отделяет от проезжей части созревшие  колосья. Всю дорогу мальчик
напрягал  волю,   выманивая  цветы  на  обочину,   уговаривая   еще  сильнее
распуститься -- ведь мама очень любит васильки!
     Если честно, то  и другое  дело почти  решилось: он расскажет  матери о
маленьких  своих  и  неожиданных  открытиях,  ведь  кое-чему   он  научился.
Присмотревшись к бабкиным хитростям, он попросил вскоре после приезда:
     -- Вы с мамой, буля, травы понимаете. Научи и меня, а?
     -- А чего ж. И научу. Глаз у тебя хороший, легкий глаз. И рука везучая.
Идем...
     Бабка Нюра  телом  крупная,  крепкая,  хотя  ей  уж восемьдесят  четыре
стукнуло. Старость  лишь пригнула чуток, ноги  по-разному искривила, к клюке
привязала, а  совсем сломать  не смогла. Выросла  бабка  на  границе леса  и
степи, там и там силу растительную разгадала. Ей для внука секретов не жаль.
Частенько  и надолго стали они со Славкой из дому пропадать. Зато теперь  он
первый по грибам и ягодам: они ему сами в руки даются.
     Поучает бабка Нюра настойчиво и мудро:
     -- Гляди,  это тропник,  толковая травка.  Семена его человеческие ноги
разносят, а все ж вдоль  тропинок его не ищи, он тебе не  то что подорожник,
малохоженые места любит. Особенно детские следки. Хочешь, угадаю, куда вы по
прошлому году бегали? Скажешь, не токо он к ногам цепляется? Верно. Да коли,
вишь,  не  разносить, самосевом расти  будет, то листья у тропинка мельчают,
узкие делаются, с такими бахромчиками для ветра по краям, примечай...
     Или еще:
     --  Возле  этой крушины  вода раз в день целебная бывает, любое глазное
воспаление будто рукой снимет. Токо  не во всякий час можно ее брать, а лишь
утречком, когда  солнце вдоль  ручья  лучи  свои пустит.  Тут  студент  один
заинтересовался: у  воды,  говорит,  магнитные свойства  получаются.  Ну,  я
спорить не  могу, не знаю,  почему  так, а токо сама много раз  испробовала.
Большую силу ей солнышко оказывает.
     Славка впитывал бабкины  приметы цепко, навсегда  --  крутой,  всеядной
мальчишеской памятью.  Десятки  разных признаков слеплялись  в  одну живую и
гибкую систему, образовывали свой понятный язык.
     На станции Славик  крутился  недолго.  Подошел поезд.  Мама выскочила с
огромной  сумкой и  чемоданом,  увидев сына,  бросила вещи,  подхватила его,
покрыла  лицо острыми  короткими  поцелуями. На миг отпихнула,  посмотрела в
глаза, принялась было доставать гостинцы, не закончила и снова обняла, точно
расстались  не пару месяцев, а год назад. В первый момент ни  о чем почти не
говорили, не находили  слов.  Счетовод  встретил  молодую женщину сдержанно.
Поглядывая исподтишка, взбил солому на сиденье. И только уже когда,  теснясь
в бедарке, ехали обратно, сказал:
     -- А ведь я тебя, дочка, знаю. Хотя ты тогда была во-от таким махоньким
кузнечиком. И ничегошеньки, конечно не помнишь.
     --  Извините,  --  виновато сказала  Славкина мама.  Стриж от удивления
раскрыл рот:
     -- Вы мне такого не говорили, дядя Антон.
     --  Зачем  зря память тревожить?  Времени уж довольно прошло.  Нынче, к
примеру,  и коней все  больше  для баловства  держат, вы тоже могли вечерним
автобусом  через Зориновку махнуть,  так? А я,  вишь, по  старинушке,  живой
транспорт предпочитаю.  -- Трофимыч  без причины  стегнул  лошадь, переложил
вожжи и повернулся к седокам: -- Вот и выходит, кому теперь интересен бывший
партизанский разведчик?
     -- Господи! Так вы Кондратенко? Драч?
     -- То-то  же!  Не забыла  отрядную кличку? Собственной  персоной  перед
тобой Антон Кондратенко.
     -- Никогда бы вас не узнала. Как хоть живете?
     -- Разве в мои годы живут? Скрипим помаленьку, крестница.
     -- Почему вы маму крестницей назвали? Она у нас неверующая.
     --  Ну да,  так  и  положено  быть. Только мы  с  твоей  матерью  огнем
крещенные, из свинцовой купели вызволенные...
     -- Правда, мама?
     -- Да, мальчик. Дядя Антон -- мой спаситель...
     -- Ой, и вы молчали? Расскажите, расскажите быстрей!
     -- Ну, дочка? Что помнишь?
     --  Деревню  большую  помню.  Машину  зеленую помню,  из  которой будто
лягушки в  пятнистых  плащ-палатках выпрыгивают. Полку банную помню,  а я  в
углу затаилась, куда деваться, не знаю: сзади огонь  и выстрелы,  впереди --
тараканы кучками как торговки на базаре шушукаются. Еще помню -- пень такой,
в него патроны  кверху донышками вбиты. Я тогда по глупости подумала, кто-то
из самолета очередями садил. Мимо пня собачонка наша Данька одними передними
лапами  ползет, парализованные  задние волочет, в зубах  слепой кутенок... А
меня  кто-то силком тащит,  глаза  ладонью заслоняет, я вырываюсь, на  хвост
Данькин уставилась: совсем неживой,  тряпочный хвост, из-за него прямо слезы
на глаза наворачиваются, как если на незрячего человека смотришь. Дальше все
--  тьма  горячая,  вспоминать  --  голова  болит.  Не  выдержала  я  тогда,
сломалась,  болела сильно, еле выходили. Потом уж мне рассказали: из горящей
бани ты меня, дядя Антон, вытянул, к своим донес.
     --  Немного   твоя  память  сохранила.  Но  правильно.  Мы  с  операции
возвращались.  В Шишкове  заночевали.  Как  немец  эту партизанскую  деревню
вынюхал, теперь, поди, не  узнаешь:  никого в живых не осталось, только мы с
крестницей чудом уцелели. Меня в полночь будто толкнул кто. Накинул на плечи
ватник, вышел покурить. Тут и началось. Я через плетень -- и к речке. Баня у
Жуковых с  краю стояла. Вижу -- дымится. А я  знаю.  Андреевна с  травами  в
отряд  ушла,  за  дочкой  вроде  соседке присмотреть наказывала. Я в хату --
пусто, в камору -- тоже. В баню заглянул  вовсе случайно.  Ты  там сжалась в
комочек  и тараканов,  похоже, больше пули  опасаешься. Я тебя сгреб, окошко
высадил -- через дверь уже нельзя, заметят -- и под берег, в кусты. Там  как
назло  эта Данька.  Ты на нее  уставилась, дрожишь,  упираешься,  требуешь с
собой забрать.  Я тебя  с головой в ватник -- и к  нашим... А больше никому,
значит, оказалось не судьба.
     Трофимыч отвернулся, нахохлился, почти совсем ослабил вожжи. Славик дал
улечься кручине, потом сказал:
     -- Мамуся, я тоже знаю, где много людей убили.
     --  Эва,  удивил!  -- отозвался  счетовод.  -- Тут  до бывшего  Шишкова
всего-то километра два будет. Там теперь уже и труб не сохранилось.
     --  Нет,  дядя  Антон.  Это  не в  Шишкове,  это  вовсе в  глинище.  За
посадками. Где криница. Там еще такой кособокий  холм, за ним сразу низинка,
низинка и глинище...
     -- Путаешь, малец.
     -- Ну что вы! Мне  трава сказала. Вокруг простая полынь. А в том месте,
наоборот, все другое, что на крови растет.
     -- Ты бы, сынок, правдивей  фантазировал! -- пожурила  мама. -- Как так
трава  сказала?  Такого даже  в сказках не встретишь.  Большой мальчик, а не
можешь разобраться, чему взрослые могут поверить, а чему ни в жизнь!
     -- Нет, мамочка, я правду говорю.  Вон и тропник  подтвердит,  откуда в
глинище людей вели...
     -- Какой тропник?
     -- Фу, дядя  Антон, вам-то  непростительно местных  растений  не знать.
Сами увидите, я покажу.
     -- Ну ладно, пошутил -- и хватит.
     -- Ах, мама, как ты не понимаешь? Я же правду-правду сказал...
     -- Глупости!
     -- Оставь, Галина.  Упрямство нашло, не  переспоришь,  -- примирительно
прервал счетовод.
     --  Вот еще!  -- Молодая женщина неожиданно рассердилась.  --  Я не для
того ребенка в деревню посылала, чтоб ему суеверий набраться.  -- Она строго
посмотрела  на  мальчика  и  добавила:  --  Не  прекратишь  болтать  ерунды,
немедленно везу тебя обратно.
     -- Это  не ерунда. -- Славкины зелено-серые глаза набухли  слезами.  --
Хоть у бабушки спроси.
     -- Ничего не хочу больше слышать. Понял?
     Славка  надулся  и  всю  дорогу  молчал.  Хотелось  сгладить  невольную
резкость,  но повода не было.  У  Серебряной  балки  мать  вдруг наклонилась
вперед:
     -- Ой, какие изумительные васильки! Мои любимые. Сколько ж тут вас?
     --  Ты  довольна? Тебе в самом деле  нравится? --  Стриж  заглянул ей в
глаза и мгновенно позабыл о ссоре. -- Я их для тебя приготовил.
     Будь это сказано по-другому, в  шутку  или хвастливо, она не придала бы
значения.  Но в лице Славки  помимо  заурядного мальчишеского ликования была
какая-то жесткая  хозяйская черточка -- будто он, упрямясь, продолжал  спор.
Это ей не понравилось. Но снова рассердиться духу не хватило.
     Вечером,  когда  опьяненный  счастьем  Стриж  уже  спал,  новости  были
пересказаны, соседи, одинаково попенявшие  Галине за  то, что столько лет не
наезжала к матери, разошлись, она осторожно подступилась к Андреевне:
     -- Мамочка, мне надо с вами поговорить.
     -- Так давай-давай, девонька. А что ж? Я буду рада.
     -- Нет, мамо, вы меня не поняли.
     Она примолкла, поймав себя на том, что обращается к матери на "вы", как
это принято здесь, в деревне. В городе  ей бы это и  в голову не пришло,  но
сейчас детские привычки властно брали верх.
     -- Ну, что же ты? Я слушаю.
     Галя помедлила, поискала слова помягче, не нашла:
     --  Мне кажется, вы портите ребенка. Он такой  нежный, впечатлительный,
во  все без оглядки  верит. Вы ему  наговорили протравы всякого,  а он и сам
выдумывать горазд, перед людьми неудобно. В общем, не хочу я суеверий.
     --  Какие ж это суеверия, доню? Если б тебя в свое время не отправили в
город, и ты бы кое-что знала.
     -- Неужели вы до сих пор верите в эти штучки?
     -- Верю не верю, а посмотри вон,  какие для тебя васильки цветут. То-то
сын расстарался  -- им давно отойти пора! Или я попросила  Славика  черемуху
посадить. Дерево капризное, руку чувствует, а у него принялось...
     -- Ах, мама,  да  не о  том я. Ехали мы, а он говорит, знает, где много
людей убито: полынь,  видишь ли, на крови иначе растет, а  тропник  поведал,
как  их вели убивать  из  Шишкова.  Представляете?  Мне на  Трофимыча  глаза
поднять стыдно. Человек сам через все прошел, столько пережил, из уважения к
нему нельзя над таким потешаться.
     -- Так он, говоришь, по тропнику судил?
     -- Ну! И еще что-то упоминал, я не вслушивалась.
     -- Вот оно, значаит, как. По тропнику! Я завтра,  конечно, схожу,  сама
проверю. Но токо учти: коли Стрижик сказал,  то  никуда не  денешься, по его
выйдет...
     -- Ничего не понимаю. Да что же это такое? О чем? Зачем?
     --  Ты, Галюся, тогда  крошкой была, не  вынесла горя  людского, память
потеряла. Я очень боялась за тебя, падучей боялась, оттого в  город к сестре
и спровадила. Да все равно, вишь, тяга к живому у тебя от нас. Эх, если б не
падучая --  в  нашем  роду  она  многих  отметила...  С  ней  главное  -- не
поддаться,  тогда  она человеку великую силу оказать может. С  тебя какой же
спрос был?  Пришлось  отступиться. Чужая  ты лесу  и траве. И  они для  тебя
немые. Так хоть мальцу не мешай: талант у  него к ведовству. Большой талант.
Умру -- все со мной вместе уйдет. Кому передам?
     --  Прости,  мама, ему  еще  жить и  жить. Не позволю  пустяками голову
забивать. Наука вас не признает...
     --  Тем  для  нее  хуже.  Может,  когда и  захочет  признать, к ведунам
повернуться, да не слишком бы поздно. Боюсь, успеют нас извести...
     -- Все равно не разрешаю. Я сама теперь ходить за ним стану.
     -- Поступай как знаешь. Гляди токо, не я, ты мальчонку не испорть.
     -- За девять лет не испортила и дальше как-нибудь справлюсь.
     -- Дурное дело -- нехитрое. "Как-нибудь" -- это мы все умеем. А надо бы
крепко подумать, промашки не дать.
     Андреевна  согнулась,  бессловесно подвигала губами и,  осторожно стуча
клюкой,  отошла  к кровати. Галя хотела что-то сказать. Поняла бесполезность
любых слов -- все  будут не к месту. Подоткнула причмокнувшему во сне Стрижу
одеяло. Потушила  свет.  И на  цыпочках в  темноте  двинулась к раскладушке.
Кровати долго  скрипели  под  обеими,  но скрип не мог убить обидной тишины,
которую еще подчеркивал доносящийся с дальнего выпаса звук одинокого медного
колокольчика.
     2
     Славик  проснулся,  как всегда, сразу,  свесился с кровати, высмотрел в
утреннем   полусвете  раскладушку,  припомнил  весь   вчерашний  день.  Тихо
засмеявшись,  решил,  по привычке  наскоро  искупнуться --  пока мама  спит.
Выскользнул за  дверь. Зажмурился  от солнца.  И  так, с закрытыми  глазами,
путаясь в грядках, перебежал огород. На миг стало знобко от вида воды, но он
пересилил себя, шагнул с берега.
     Когда ныряешь "солдатиком", нет потери ориентировки, которая появляется
при прыжке "ласточкой". Тело неторопливо опускалось, и Славка держал инерцию
--  почти парил, минуя  то холодные, то теплые струи. Дна  не достал: что-то
цапнуло за левую ногу, обвилось вокруг бедра.
     Первым чувством была  гадливость,  первым  движением -- отшатнуться. Но
неизвестное  переползло на пальцы  другой  ноги. Славка  дернулся, закричал,
вода  ворвалась  в  горло... Какой-то  молнией озарения он  понял,  что если
сейчас закашляется,  то все, конец. Эта  мысль пришла быстрее страха.  Стриж
успокоил руки,  готовые замолотить по воде  в попытке выметнуть  тело вверх,
убедил себя, что попал в водоросли,  что забарахтаться -- значит,  неизбежно
запутаться. Успел отогнать предательское сомнение:  в этом месте  на твердом
песчаном грунте никогда не росли водоросли.
     Обрывками, все сразу (но Славка  каким-то чудом их различал) пронеслись
чужие, Колькины или Римкины, слова: ...затягивает -- ныряй глубже и уходи...
на водорослях делай меньше движений... не мельтеши, не паникуй...
     Он осторожно сгруппировался, присел в воде. Не обращая внимания на резь
в глазах, широко раскрыл их, увидел колышущиеся клетки, разлохмаченные нити,
стал медленно высвобождать  ногу. В  памяти всплыл еще один  совет,  бабкин:
"Пиявку от себя не  оторвешь. На куску развалится, а все будет кровь сосать.
Ее таким сильным скользящим  ударом, вдоль тела..." Стриж провел  ладонью по
бедру,  сдвигая с себя захлестнувшие лодыжки нити. И только  тогда, подтянув
коленки, бешено заработал руками...
     Бабка  Нюра  шагнула  за  калитку  по  своим  делам.  И  вдруг  охнула,
схватилась за сердце: "Стриж!"
     Галя  выскочила  из  дому, на  ходу застегивая халатик, ринулась  через
огород с коротким сдавленным криком: "Сынок! Славик!"
     Следом  за  бегущими  женщинами  на  берег,  бросив  удочки,  торопливо
приковылял Трофимыч.
     Мальчик лежал  наполовину в  воде,  рука  оскальзывалась  на  размокшей
глине, не было сил  окончательно оторваться  от затягивающей черной глубины.
Пока мать и бабушка  с двух сторон  подхватили его,  выдернули на траву -- и
хлопотали,  и  щебетали  над  ним,  Трофимыч  зашел  в  воду,  долго  шарил,
изумившись, вытащил обрывок сети:
     --  Надо ж,  горе-рыболовы! Бредень сорвало, чтоб им  все  крючки на их
удочках поразги-бало!
     Поднял мальчика на руки, понес во двор.
     До Славика не сразу  дошло,  отчего  плачет  мать,  закаменела  в  углу
бабушка,  неуклюже  суетится обычно угрюмый, неторопливый  и  немногословный
колхозный  счетовод. Даже болтушка Римка  притихла, свесившись через плетень
между  надетыми  на  колья  горшками.   Но  стоять  молча  Римка  не  умела,
перемахнула  на их сторону, плетень заходил ходуном, и Славка догадался, что
сейчас   бабушка  недосчитается  любимого  глечика.   Так  и  есть!  Черепки
разлетелись по земле, один на излете толкнул Славку в бок.
     -- У, скаженная, носит тебя! -- незлобиво замахнулся на нее счетовод.
     -- Ничего, к счастью, -- возразила Андреевна. Римка осмелела, подсела к
Славке:
     -- Бачь, дирки в очерете? -- Она показала  аккуратные круглые отверстия
в камышовой крыше сарая.
     -- Ну и что? Обыкновенные ласточкины гнезда.
     --  Це так.  А  як хто жилье  ластивкы  порушить, то ихню  хату  пожежа
спалыть. Поняв?
     -- Неправда.
     -- Тю на тэбэ! Хочешь, побожусь?
     -- Да ну, скажешь тоже! Бабушка, чего она врет?
     -- Почему врет? Старые люди говорят, нельзя ласточек разорять, а то они
вернутся с искрой в клюве и пустят под  стреху огонька. Веришь, не веришь --
кому охота пробовать?
     -- Но этого же не может быть!
     -- Не знаю. Сама никогда не проверяла. И тебе не советую
     --  Сказочки!  -- пробасил  счетовод,  ища  поддержки } Гали.  -- Чего,
Андреевна, ребенку голову морочишь?
     Галя промолчала. А у  бабки  Нюры  вообще не было  настроения  спорить.
Ребята тихо поднялись и улепетнули в по садку.
     День отошел быстро, вечер наступил  душный, грозовой. Славик с  матерью
спали на сеновале. Сквозь открытую чердачную дверцу светили выпуклые катышки
звезд, словно кто-то в небо, как он в порог, наколотил блестящих гвоздиков.
     Когда  все  заснуло и чернота  ночи  стала  такой, что  ее  можно  было
зачерпнуть ладонью, когда  даже собаки  перестали  перебрехиваться, а  ветер
доносил из-за Серебряной балки лишь мерный рокот работающего трактора, возле
сарая мелькнула неразличимая тень. Чиркнула зажигалка,  блеснуло за кадушкой
с колодезной водой...
     Андреевна  в этот момент  без сна ворочалась  на лежаке -- всю жизнь не
переносила  перин!  --  ив  которых  раз  вспоминала  сегодняшнее  утро.  Не
нравилась ей история с сетью. Как ни крути, не нравилась. Слишком  очевидная
случайность  -- застрять не ближе не дальше того места, где  обычно купается
Стриж. Было еще какое-то беспокойство, путавшее мысли. Ах да, глинище... Она
так и не успела сходить посмотреть тропник. Мальчик не мог ошибиться. А коли
все  по его  словам,  то совсем не  просто  выглядит уничтожение Шишкова. Во
всяком случае, не та получается картина, какая сохранилась в людской памяти.
Выходит, немец-то не застал в  деревне партизан, вывел на расстрел к глинищу
стариков,  детишек  и  женщин,  всех  подчистую,  чтоб  не  предупредили.  А
разведчикам  устроил  засаду на подходе,  неплохо,  гад, представлял себе их
путь.  В те  же самые  часы окружил фашист и выбирающийся  на  запасную базу
отряд. Там тоже никого в живых не  осталось, среди  многих - ее весельчака и
балагура Петра. Наверняка одна  рука  сработала... И некому  теперь  сказать
правды.
     Воздух  был  тяжелым,  недобрым. Громыхал гром.  Тлели, высвечиваясь из
темноты,  щели в  ставнях  и  вырезы сердечками... Погаснув, оставляли перед
глазами цветные пятна.  Грозу  без дождя специально, кажется,  подкинуло для
тяжелых мыслей...
     "Чего  доброго,  мальчонка испугается грома, -- подумала бабка Нюра. --
Сиганет с чердака спросонок..."
     Она  вышла  на  крыльцо.   И  увидела,   как  вдруг  поднялась  столбом
раскаленная  вода  в кадушке, рванулась во все стороны, и сразу в нескольких
местах загорелись прошлогодние подсолнечные стебли, натыканные для  сушки за
проволоку у стены. Огонь вскинулся, лизнул слежавшийся камыш крыши.
     Андреевна  ахнула,  забыв клюку, заковыляла к сараю, закричала на  ходу
Галю  и Славку. Прошла целая вечность, пока они наконец выглянули из черного
провала дверцы  посреди пылающей  крыши.  И тут, к  своему ужасу, бабка Нюра
поняла,  что  приставная  лестница,  никогда  не  отнимавшаяся  от  чердака,
валяется внизу. Осознав это, бабка Нюра буквально  сиганула  к ней и подняла
одновременно  с  кем-то другим, кто кинулся на  помощь. Уже  приняв  у земли
Стрижа  и согнувшись от  тяжести,  она  увидела  отлетевший  от ноги круглый
ровненький комочек, из  которого  торчали  распотрошенные  пух  и солома  --
разоренное  ласточкино   -гнездо.   Еще   она   уловила,  как   председатель
подхватывает  на  руки Галю,  кто-то,  колотя по  металлу,  жалобно  кричит:
"Горим!",  бегут со всех  сторон  люди  с ведрами,  где-то ударили  в рельс,
образовались цепочки  сельчан, и от разных колодцев поплыли по рукам ведра с
водой. Люди на пожаре организовываются стихийно. Кто-то выводил из коровника
Зойку, кто-то разгонял  гогочущих уток. Чтоб пламя не  перекинулось на хату,
поливали  водой крыльцо  и  дверь. Расшвыряв  народ, примчались  на  лошадях
пожарные, полезли на крышу с  баграми, двое стали к насосу, а Римка и Колька
с ребятишками покатили к речке разматывающийся шланг.
     Неожиданно  Галя, неведомо  как оказавшаяся  посреди  цепочки,  сломала
ритм, пропустила передаваемое ведро, и оно упало, облив,, ноги. Глядя в одну
точку  перед собой, молодая  женщина деревянно  зашагала к  месту, где стоял
полуодетый  Кондратенко. Люди  немедленно  сомкнулись,  продолжали  деловито
хлопотать соседи, с криками носились вокруг огня ласточки, всхлипывал насос,
а  ей  виделся  другой пожар --  в  Шишкове,  куда  пришли обманутые тишиной
разведчики. Виделись внезапно вспыхнувшие хаты, немцы в засаде, а когда  все
уже кончилось -- остановившийся в свете пламени Кондратенко  по кличке Драч.
Он был в поношенном немецком мундире, с вражеским автоматом на шее, фашисты,
проходя мимо,  дружески скалили зубы  и  хлопали его  по плечу... Сейчас  на
Антоне Трофимовиче сетчатая майка поверх брюк,  пиджак внакидку, самодельные
резиновые "вьетнамки"  с  ремешками  между  пальцами, --  и только в позе, в
отставленной по-строевому левой ноге подлое тогдашнее  торжество,  да  те же
зловещие огоньки тлеют в жутко пустом взгляде. На  секунду память совместила
прошлое и настоящее, показалось,  босая  нога Кондратенко сверкает  глянцем,
как начищенный хромовый сапог...
     ...Она  посмотрела  через  дверную  щель  и заползла  на  полок. Но  он
почувствовал взгляд. Усмехаясь, подошел,  сапогом  вышиб  дверь. Не  в силах
оторваться  от пустых  глазниц, где даже  огонь,  отражаясь,  застывал и  не
бился,  словно  в  тыкве  с двумя вырезанными дырочками и  зажженной  внутри
свечой  -- такими надетыми на шесты тыквами  детишки пугали по ночам старух,
--  она  заколотилась, закричала  почти  так  же,  как вдруг заколотилась  и
закричала сейчас. Люди оборачивались, окликали ее, а она, ничего не видя, не
слыша,  шла на предателя, терзаясь проснувшейся  вместе с  памятью  и рвущей
голову болью.
     Бабка Нюра почти не слышала крика, зато уловила Галино  напряжение. Все
вдруг само собой расставилось по  местам. Ее всегда в дочкиных воспоминаниях
смущали  Данька с  кутенком в  зубах и  зеленая машина  с фашистами. Они  не
увязывались, не совпадали во времени, мешали друг дружке. Да и не могла Галя
в спешке, ночью,  все так хорошо рассмотреть. Или это было не ночью, и тогда
картинки  ее  воспоминаний  слеплены из  разных времен. Значит,  "спаситель"
просто загипнотизировал всех фактом "спасения", обманул беспамятство одной и
утраченное в горе,  а  потом  ослепленное материнской  радостью  ясновидение
другой, значит, навязал свою версию гибели  разведчиков и шишковцев, версию,
в  которой -- о,  благодарная доверчивость матери! -- никто  не усомнился...
Сколько лет жить рядом с подлостью и ни о чем не догадываться!
     Андреевна   обогнала  Галю   и   внезапно  выросла  перед   Антоном  --
растрепанная,   неуклюжая   на  своих   неодинаково  искривленных  ногах,  в
растерзанной  и   прожженной  искрами  одежде.   Седые  взлохмаченные  космы
поднялись на  фоне  пожара  огненным  гребешком,  и  что-то в ней  появилось
вкрадчивое, змеиное...
     -- Обожди,  доню. Я сама! -- Андреевна удержала за руку дочь, заглянула
Драчу в глаза. Она была уверена,  что увидит  страх, но страха не было, была
ненависть, жгучая испепеляющая ненависть, которой действие уже не нужно, она
сама для себя действие. -- Твоя работа!
     Не  спросила  --  бросила  спокойно  и  настойчиво, не повышая  голоса,
выговаривая страшные слова скорее для отвлечения,  чем обвиняя. Кондратенко,
похоже, так и понял.
     -- Гроза! -- Он пожал плечами.
     -- Может, и сеть Стрижу не ты подставил? Он не ответил.
     -- А Галя? А Петр? А Шишкове? -- Она наконец выложила обвинение, и Драч
успокоился, не  стал  оправдываться --  бесполезно  это  перед той,  которая
читает в глазах.
     -- Ничего не докажешь.
     -- Дочка  тебя вспомнила.  Ты  боялся  ее памяти  всю  жизнь,  виду  не
показывал, но боялся. Ну так знай: она вспомнила!
     -- Кто поверит  тронутой? Погляди, у  нее же  эпилепсия.  Ты еще своего
пащенка-полудурка  в милицию сведи, говорящей травы насбирай -- то-то  смеху
будет!
     --  А ты рисковый! На рожон полез: не  изменилось ли чего за годы  в ее
памяти? Да не по-твоему, слышь, вышло.  Перестарался. Раскрыл тебя, подлеца,
пожар!
     -- Что толку? -- Кондратенко ухмыльнулся. Привычное деревенское опадало
с него  на глазах.  --  Тут  тебе  твое колдовство не поможет. Тут, замечу в
скобочках, даже истина  без  свидетелей  не поможет.  Потому  как, выражаясь
местным  диалектом,  "нэ за  тэ  кишку  бьють,  щр  рябая, а за тэ,  що рукы
корябае..."
     Какие грехи у скромного колхозного счетовода, что бы там ни  сочиняла о
нем в три голоса одна свихнувшаяся семейка?!
     -- Ишь, осмелел, вражина! Не рано ли приободрился?
     --  Так ведь на  этот  счет старушечьего  нюха,  пожалуй,  маловато, а?
Закону, между прочим, доказательства подавай!
     --  Об  этом зря  не  переживай,  будут доказательства.  --  Бабка Нюра
махнула  рукой.  --  Завтра со  Стрижом  в  лес  сбегаем, деревья до  корней
переворошим,  мох  поспрошаем...  Не  может  быть,  чтоб  твое  поганое  имя
кто-нибудь в землю не вшептал. Разыщем...
     -- У, ведьмино племя!
     Драч  в сердцах сплюнул себе  под ноги -- хладнокровие, похоже, впервые
за  разговор  изменило  ему  с  тех пор, как он  сбросил оболочку. Андреевна
выпрямилась. И, словно бы потеряв к нему интерес, повернулась спиной.
     Пожар уже потушили. Люди складывали в кучки то, что удалось отстоять  в
борьбе с огнем. У  закопченной  глиняной стены бабкина  нога  наткнулась  на
бутылочное  горлышко,  заткнутое дырявой  пробкой.  Бабка  Нюра наклонилась,
подняла.
     -- Твое, что ли? -- спросила она Славку.
     -- Не, не мое. -- Славик спрятал руки за спину. -- Но я  знаю, для чего
оно. Рыбу глушить. Сыпешь в пузырек карбиду.  Затыкаешь пробкой с трубочкой.
Бросишь в речку,  вода  наберется -- и  ка-ак жахнет!  Но пожар  не  от нее,
бабушка!
     --  Догадываюсь.  Убери  с  глаз. И  чтоб никогда ничего  против  живой
природы, понял? Подошел председатель:
     -- Не тоскуй, Анна Андреевна. Отстроим тебе коровник заново. И  сена от
правления выделим. Перезимуешь...
     -- Что же делать? Гроза! -- не слушая, ответила бабка Нюра.
     3
     Стриж шел по лесу, наклонив голову к плечу и позевывая. Он не знал, что
ищет, --  слушал и ждал. Трава сама должна подсказать т о место. Приведет  и
вовремя остановит. Он шел непроложенной тропой, помня и  не помня о том, что
за ним, связанные невидимой ниточкой, бредут бабка Нюра и Драч, шел вслепую,
безошибочной ощупью, потому  что видел свою дорогу где-то внутри себя. Трава
сохраняла легкий след, точно неторопливый ветерок шурша расчесывал поляну на
пробор. След оставался даже в  воздухе -- неощутимая линия совмещенной его и
бабкиной  воли.  Линия,  с  которой  уже не  мог  сойти  Драч.,  Мальчик  не
оборачивался.  Но ощущал Драча  близко-близко. И так же уверенно, как ощущал
лопатками бабкин взгляд. Они с бабушкой ни о чем не  сговаривались, выйдя на
рассвете из дому, не сговаривались и на пути к лесу, и здесь, в лесу. Тем не
менее, слаженно разошлись,  перестроились, зажали  предателя намертво --  ни
свернуть, ни оглянуться. Сам-то предатель об этом не подозревает...
     Драч в  это время гибкой партизанской поступью крался за Стрижом  среди
кустов.  Куда   девалась  старческая  неровность  движений,  расхлябанность,
суетливость? Все отшелушилось ночью, пока караулил рассвет, пока высматривал
из канавы  старуху  с  пацаном,  и  потом, пока кружил  по  лесу,  давая  им
разбрестись по сторонам. Уж  теперь  он  никого  не выпустит. Век  не найдут
трупов в  этих  неблагополучных берлогах  и заброшенных блиндажах.  Иди-иди,
змеенок, давно по тебе перышко скучает.  Сначала тебя,  а  после и до ведьмы
доберемся. Все в свой  черед, как  говаривал  один специалист, работая сейф:
сначала драгметалл, потом бумажки...
     Драч  удлинил шаг и приготовился к прыжку как раз  в тот  момент, когда
малец очутился на  середине лужайки с отчаянно зеленым оконцем ровной, будто
подстриженной травы. Почудилось, Стриж  прошел ее, почти не приминая,  можно
было  провести ладонью под ступнями босых ног. В эту минуту сзади послышался
шорох. Драч с прыжка, по-волчьи не сгибая шеи,  повернулся, солнце ударило в
глаза,  и,  ослепленный,  он  увидел  отделившуюся  от  дерева  ведьму.  Она
приближалась  прямая, черная на  фоне  солнца, глаза  резало, но  он  боялся
смигнуть и  все  смотрел, смотрел на  безликий силуэт, сухую высокую фигуру,
огненную   корону   вокруг  головы.  Сам   лес,   темный   и   таинственный,
сфокусировался в этой фигуре,  наступал молча и  беспощадно. Перед проклятой
старухой  стушевывались   деревья,  в  старухиной   руке  извивалась  белая,
нацеленная разинутой пастью змея.
     -- Ты что, ты что? -- забормотал Драч, нашаривая на поясе нож. Клацнуло
лезвие.
     Старуха надвигалась беззвучно и оттого еще более неотвратимо.
     Драч попятился. Споткнулся. Удержался на ногах. Отступил дальше.
     И вдруг по грудь провалился в пустоту.
     Он  выпростал  руку.  Подтянулся.   Трясина  зыбилась  и  текла  книзу,
засасывая туловище.
     Драч  поднял голову,  встретил  тяжелый, как  удар,  взгляд.  Андреевна
стояла, опершись подбородком  на  клюку. И  лес, и солнце  сосредоточились в
этом взгляде и молчали вместе с ней.
     --  Ты хотел доказательств --  получи их!  -- наконец  сказала она.  --
Здесь  корни и камни пропитаны кровью.  Здесь воздух и листья дышат  местью.
Они не простят.
     Бабка  Нюра перевела  дыхание,  беспокойно посмотрела  на Славку по  ту
сторону  оконца  --  Славка отклонился назад и  стоял  натянутый, невесомый,
отвернувшись от того, под кем только что разверзлась земля. Как в себе самой
почувствовала   она  ворвавшуюся  в  его  мозг   боль,  цепенеющие  мускулы,
неподвижные, устремленные в одну точку расширенные зрачки. Метнулась к нему,
обняла, наскоро закончила:
     -- Ты,  Драч, не мог не прийти,  соблазн был  слишком велик покончить с
обоими разом. Оставайся, подлюга,  и запомни: ты -- не человек.  Тебя нельзя
судить по человеческим законам. Идем, Стрижик.
     Подбородок у Кондратенко уже  ушел в топь. Но  мольбы не было в  глазах
предателя.  Только  ненависть.  Жгучая,  ненасытная  ненависть,  которая  не
помещалась в теле и которую не могла выдержать земля.
     Бабка  Нюра  закутала  мальчика  с  головой  своим  платком,  потянула,
вынуждая его идти непослушными, деревянно переступающими ногами.
     Лес  вздохнул от  набежавшего  ветерка.  Где-то  скрипнула,  расправляя
ветки, старая осина.
     4
     Вещи  в  комнате  отвернулись  от  людей,  замерли,  остыли.  Пожух  на
подоконнике  букетик  васильков.  Зазябли  стекла.  Бабка  Нюра  перестелила
постель,  где обычно спал Стриж, -- показалось,  косо  висел подзор. Вытерла
несуществующую  пыль  с  листьев  герани.  Закрыла  заслонку  печи.   Вышла,
притворила ставни, замкнула на пробой.
     Мыслей не было. Желания что-то делать -- тоже.
     Ах ты, старая, глупая! Не уберечь  мальчонку! Галя срочно увезла его  в
город, равнодушного, безвольного, сломанного. Как когда-то увозили ее  саму.
И как еще  до  того увозили куда подальше других. Лишь переменой  обстановки
можно вытряхнуть из  тела  падучую, сделать человека снова  сильным.  Какую,
однако, силу спросишь с девятилетнего пацана?
     Всегда  у них так в роду: качаешься  между  болезнью и  вещим  умением.
Никакой середины: либо  ведуны,  либо блаженные. Пересилишь падучую, не дашь
ей затрепать себя -- и  окунаешься в прозрачное  состояние на самом  краешке
припадка, когда просыпается  и ясновидение, и кое-что иное. Не пересилишь --
одним блаженным на свете станет  больше. У  немногих достает сил. Сумеет  ли
Славка удержаться  на  краешке, не скатиться  в вечный  мрак  беспрерывного,
растянутого во времени припадка? Успеет ли?
     Она  безучастно  легла,  притихла.  Незачем  жить.  Не  для  кого жить.
Загорелось передать все внуку, он такой хваткий, понятливый, ему с  природой
легко. Но пацаненок не выдержал недоброты, нечаянного повзросления, колючего
мстительного  воздуха в  лесу. Больше в  эти места Галя его  не  выпустит. И
значит, уже совершенно незачем жить...
     Бабка  Нюра  медленно  изгоняла из  себя  тепло.  Начиная  от  кончиков
пальцев,  волнами, все ближе и ближе подводя холод к сердцу. Она знала, если
ведьма умирает, надо три  ночи ночевать в доме,  иначе дом сгорит. Она очень
много знала. И все знания уйдут вместе с ней. Бедный маленький Стриж!
     Неизвестно, что именно заставило ее в этот момент еще раз посмотреть на
мир. Она встала. Отворила форточку.
     И через ставень, через вырез в форме сердечка  влетел, едва не оцарапав
длинные  узкие крылья,  серебряный комочек. Он  метался от  потолка до пола,
пролетал под столом, кружил вокруг лампы и замирал перед  ней на лету, дрожа
раздвоенным   хвостиком  и   сверкая  золотистыми  бусинами   глаз.  Пю-ить,
пю-ить!--требовательно настаивала птица.
     -- Стрижик! -- позвала бабка Нюра.
     Стриж   заметался  быстрее  --  многократно  изломанная  молния,  чудом
находящая путь в низкой загроможденной комнате.
     "Да придет, приедет, куда ж он денется? -- подумала вдруг  бабка, тряся
звенящей от бездумной пустоты головой. -- Все будет хорошо!"
     Мысль эта странно согрела руки.
     -- Лети, лети, милый, -- велела бабка Нюра стрижу. -- Я подожду.
     Улыбнулась.
     И открыла ставни.

Благополучная планета Инкра

     В   Музее   Космонавтики   под  вакуумным  колпаком   хранится  дневник
борт-инженера  звездной   экспедиции   "Цискари".  Длиннопалые  манипуляторы
переворачивают залитые непроницаемым прозрачным пластиком бумажные страницы.
Когда проходишь мимо, под колпаком зажигается свет, призывая прочесть  чужую
исповедь. Не находится никого, кто бы здесь не остановился.

     Борт "Цискари". Планета Инкра.
     Начал  вести  дневник:  появились  мысли,  которые  я  никому  не  могу
доверить. Хорошо, удалось  отыскать чистую  тетрадь  -- мы  хотели  показать
бумагу  аборигенам. Нашлась  и авторучка.  Пришлось  все это  раздобыть, ибо
обычные  памятные  кристаллы  входят  в  общую  мнемотеку  корабля  и  легко
контролируются командиром,  энергетиком,  врачом  и  вообще  любым,  кто  не
поленится  запросить запись. Времени у меня сверхдостаточно: с  сегодняшнего
дня отстранен от исполнения  служебных обязанностей и  посажен  под домашний
арест.  Ходячая  энциклопедия корабля  -- историк  и  врач  экспедиции  Йоле
Дацевич  --  говорит, что такого  на кораблях  не  случалось  за всю историю
звездоплавания.  Что  ж,  значит,  с  меня  начнется   летопись  космических
преступлений.
     И  корабль,  и  сама экспедиция называются  "Цискари".  По-грузински --
рассвет,   зорька.   Командир   Ларион  Майсурадзе,  автор   проекта  поиска
цивилизации на Инкре,  искренне рассчитывал на контакт. Увы, планета мертва,
и я один пока догадываюсь о причине...
     Впрочем, нет, я неточно выразился.  Планета не мертва, она полна жизни,
можно сказать, разбухает и кишит... Но  лишь два царства природы, растения и
насекомые,   исхитрились  найти  на  Инкре   приют.  Ни  рыб,  ни  птиц,  ни
млекопитающих  --  ни  чешуйки,  ни шерстинки,  ни  перышка.  Лишь  хитин  и
хлорофилл!
     Биологи и  оказавшаяся нечаянно без работы социолог Нина Дрок немеют от
восторга. Позже, когда мы удалились от корабля, сразу же наткнулись на следы
деятельности разума. Но  в радиусе первой сотни километров наши  кинокамеры,
коллекторы  и  роботы-препараторы  фиксировали только флору и самых  младших
собратьев  по  биологической шкале.  Зато  какую  флору и  каких  собратьев!
Летучие  растения с машущими листьями! Укоренившиеся в почве  бабочки!  Чаши
неимоверной величины  цветов, полных чистейшей воды, -- мы  купались в  этих
удивительных озерах с лепестковыми  берегами! До опасного крупные экземпляры
насекомых плавали в реках и океанах.
     Правда, что касается опасности, то это в нас говорила инерция мышления.
По  нашим эстетическим  меркам, у них был такой устрашающий  вид -- огромные
жала, ядовитые копья, присоски,  антенны, --  что мы вначале  из-под силовой
защиты и не вылезали. А когда осмелели, до плавок-купальников дошли, то даже
обидно стало, до  чего мы  не  представляем  для  них интереса. Если  давать
земные имена, то  на Инкре водились мухи,  слепни, комары,  клещи, оводы,  в
общем, всякая нечисть.  Но  нечисть  эта глодала друг дружку и  листья и  не
трогала  нас.  Оно  и  понятно: при отсутствии млекопитающих  им, фигурально
выражаясь, не на чем было  зубы  отточить, привыкнуть к вкусу крови. Так что
планета  оказалась  на  редкость благодатной  для  человека.  И не  вызывала
настороженности ровно до тех пор, пока мы вдруг не открыли Города.
     К тому времени мы забыли  о скафандрах, дышали  местным воздухом,  пили
воду, давным-давно разблокировали шлюзы корабля. Фактически мы забыли о цели
экспедиции,  отвыкли  от самого  понятия "контакт". Даже  признанный упрямец
Ларик Майсурадзе, командир, дал экипажу слово публично сжечь по  прибытии на
Землю все свои статьи о пяти признаках цивилизации на Инкре... И вдруг сразу
в трех местах мы нашли заброшенные Города.
     Потом, конечно,  и другие покинутые поселения  обнаружили.  Но  главные
открытия совершили в первых  трех. И мое  грехопадение  состоялось  тут  же.
Города  были славные.  Многоэтажные.  Неожиданно легкие.  Радостные. Радость
охватывала сразу, едва ступишь на мостовые, утверждая  в гостях впечатление,
что шонесси (теперь мы знали имя разумных инкриян) умели и любили жить. Дома
до  сих  пор  стояли  наполненные  изящной утварью,  тысячи  приятных  вещиц
возбуждали наше  любопытство, потому что Земля  до них не додумалась.  Самое
поразительное -- всюду в красивых позах, в обнимку, лежали мумии, высохшие и
бессмысленные,  как бочата  из-под вина. И  все  же  мы  не без удовольствия
бродили  по   мертвым  улицам,  по  уснувшим  квартирам:  безжизненность  не
угнетала, казалась прекрасной и даже -- я должен повиниться! -- сладостной и
желанной. Неестественно и  стыдно, чтобы тысячи смертей не угнетали,  но это
было  так. И сеяло среди  нас ненужную подозрительность. Впрочем,  угрызения
совести прорезались значительно позже, я все время почему-то забегаю вперед.
     Без  видимой  катастрофы  жизнь  в Городах  остановилась  одновременно.
Коляски и  стреловидные  поезда были  аккуратно  загнаны в  ангары, крылатые
аппараты выстроены  ровными рядами на  взлетных площадках.  Часто попадались
маски,  словно после последнего  карнавала ничего не  успели,  убрать -- уже
некому  было убирать... И  везде,  в общественных  зданиях и личных жилищах,
поджидали нас попарно обнявшиеся мумии с головами на плече друг у друга. Они
с  улыбкой  встречали смерть, готовились к ней,  по какому-то общему сигналу
принимали яд и навечно засыпали в любви и всепрощении. Мужественный народ!
     Мы  не  нашли книг, кристаллофильмов или чего-нибудь их заменяющего, но
множество картин не успели растерять красок. Аборигены оказались  небольшими
существами,   очень  напоминавшими   нашу  Мицу,   карманную   обезьянку   с
Мадагаскара. Только рот у  шонесси  был узенький, круглый, вытянутый в  виде
трубки или даже клюва.  И шонесси, понятно, не имели хвостов.  Хотя, честное
слово,  лучше б  им иметь  их,  может,  тогда бы  мы  насторожились! А  то -
разахались,  разумилялись,  распричитались, что  никого не  можем прижать  к
груди!  Кстати,  в  шонессийской  живописи  очень  развит  мотив  братания с
животными.  Меня,  например; потряс  небольшой холст:  почти на полрамки  --
добрая морда местной буренки  с  глазами терпеливыми и многомудрыми, а на ее
шее  трогательно  и  беззащитно   спиной  к  нам   висит  абориген.  Картин,
изображающих этот культовый обряд, мы видели тысячи.
     Ну вот. Наконец перехожу к главному. Как иначе расскажешь обо всем Тем,
кто не знает ничего? Вы, читающие мой  дневник!  Теперь  вам известно  ровно
столько, сколько и нам к тому моменту, когда все началось...
     Случилось так,  что  Мица самым  примитивным образом  сбежала от меня в
какой-то шонессийской квартире -- испугалась портрета,  будто нарочно  с нее
срисованного. Если бы я не знал наверняка, что портрету минимум четыре сотни
лет,  я  бы  тоже  сказал,  что  без  Мицы в качестве натурщицы не обошлось.
Обезьянка   показала   своему  двойнику   язык.   Не   дождавшись  ответного
приветствия,    обиженно    надула   губы.    И   сиганула   за   окно.    Я
посвистел-посвистел.  Потом  справедливо  рассудил,  что  вряд  ли  ей после
корабельной кухни захочется питаться сушеными кузнечиками. И не ошибся: Мица
вернулась  через  два  дня, облезлая и голодная, с царапиной  поперек лба. К
любимым синтетическим бананам и молоку отнеслась сдержанно, а у меня не было
ни  времени,  ни   желания  на  уговоры   --  расшифровывать  загадки  чужой
цивилизации,  да  еще  когда все гиды  вымерли, -- тут,  я вам скажу, не  до
корабельных  обезьян! Спустя несколько  дней, когда  я  увлеченно заносил  в
журнал схему оригинальных "дышащих" батарей отопления, она спросила:
     -- Курить -- приятно?
     -- Попробуй, -- машинально ответил я, подвинув на край стола сигареты.
     Вдруг  до  меня  дошло, что в  каюте мы одни.  Я оторвался от  журнала,
медленно  поднял  голову. Перегнувшись в креслице, белая обезьянка у меня на
столе  тянулась   к  коробке.  Я  помог,  поднес  огоньку.  Мица,  попыхтев,
раскурила, глубоко вдохнула дым. Витаминная  сигаретка, похоже, пришлась  ей
по вкусу.
     -- Ой, как хорошо! -- восхитилась она  вслух, раздувая щеки и  выпуская
дым  тонкими  нитями.  Голос у нее изменился,  стал как в  пещере или пустой
комнате, немножко с эхом.
     Я незаметно пощупал  лоб, громко запел и пошел кругами по каюте, искоса
поглядывая  на  обезьянку. Можно  было примириться с  курением,  но пережить
внезапно прорезавшуюся  речь я был не в  силах. Мица аристократически зажала
сигарету кончиком хвоста и задумчиво разжевала. Я сразу успокоился: обезьяны
в этом загадочном существе было все-таки достаточно.
     -- Жаль, мы не успели попробовать земной табак!
     ---- Кто это мы? -- на всякий случай уточнил я.
     -- Шонесси, кто же еще?
     Ну, слуховые  галлюцинации --  это уже не  так страшно. Я повернулся  к
интеру, набрал код врача:
     -- Иоле, ты не занят? Заскочи на огонек, что-то скучновато одному...
     -- Что-нибудь случилось?
     -- Нет-нет. В шахматы перекинемся.
     -- Странное приглашение в час ночи, не правда ли? Ладно, жди.
     Я быстро выключил интер, потому что Мика раскрыла рот:
     -- Струсил? На помощь позвал?
     Я помотал головой и предпочел не отвечать.
     Иоле  прежде всего был врач,  а уж  потом шахматист или просто товарищ.
Оттянув мне пальцами веки, он сосредоточенно заглянул в глаза:
     -- Маленькая хандра у нас? Тоска по Земле? Нервочки расстались? Ничего.
Примем массажик, электронным душиком попользуем, микростимуляторы натощак --
и все пройдет! Мица расхохоталась:
     -- Что я говорил? Сейчас меня из тебя вылечат!
     Врач  неторопливо  обошел  стол, вынул  из  нагрудного  кармана плоский
экспресс-диагностер,  с  которым  никогда не  расставался.  Посмотрел  через
объектив сначала  на Мицу, потом  на меня. Мохнатые  брови его от  удивления
почти слились с шевелюрой.
     -- Слава галактикам, облегчил ты мою душу! -- Я обрадованно забарабанил
пальцами по столешнице. -- А то уж я вообразил, вильнул с ума без возврата.
     -- Ты, часом, не проверяешь на мне дар чревовещателя?
     -- Иди к черту! Сам никак не опомнюсь от потрясения!
     Иоле с сомнением усмехнулся и окончательно повернулся к Мице:
     -- Надеюсь, ты все еще Мица?
     -- А ты ду... Недалекий человек! -- холодно парировала белая обезьяна.
     -- Допустим,  -- нехотя согласился врач. -- И все равно хочется узнать,
кто тебе подарил речь?
     -- Здравствуйте пожалуйста! Шонесси говорят по меньшей мере полмиллиона
лет! Хоть бы из уважения к нашей древности могли мне не тыкать.
     --  Час от  часу не  легче!  Позволь...те  полюбопытствовать  ваше имя,
гражданочка шонесси?
     -- Энтхтау.
     --  Однако... --  Брови доктора поочередно отделились от  шевелюры.  --
Впервые вижу сумасшедшую обезьяну.
     -- Люди, люди! --  Мица подпрыгнула,  зацепилась  хвостом за потолочный
леер.  --  Не  надоело  числить  ненормальным  все,  что  выходит  за  рамки
обыденного? Неважно, чья ненормальность, важно успеть отмежеваться, наклеить
ярлык.  После,  не роняя чести,  и,  признать можно,  не  жалко.  Но  сразу?
Стыдитесь, венцы природы!
     --- Если  это бред, то весьма последовательный! -- пробормотал Иоле. И,
в свою очередь, вызвал командира: -- Ларик, срочно к Николаю.
     -- Что там у вас?
     -- Увидишь на месте.
     Прежде чем выключить  интер,  командир  обронил  непонятное  грузинское
слово.
     В общем, через час весь экипаж сидел у  меня в каюте, ошарашенный Мицей
донельзя. Особенно бушевал Ларик:
     -- Мальчишки, понимаешь! Делать вам нечего, понимаешь! Среди ночи шутки
устраиваете, дня вам мало, понимаешь!
     Но, отбушевавшись, уже  с любопытством уставился на курящую обезьяну --
она опять стрельнула у меня сигаретку.
     Эмоций  по  поводу превращения  Мицы  в  Энтхтау  я не описываю.  Самым
характерным  было предположение Иоле: заразилась чужим  интеллектом.  Мы  не
спорили: ответить на наши вопросы могла  одна Мица, а она  этого сделать  не
пожелала. Зато подробно изложила идею  цивилизации шонесси.  Это, видимо, не
так уж часто случается,  чтобы существование цивилизации  имело цель, смысл,
идею. Понятно, мы развесили уши. Говорила обезьяна по-русски, с привлечением
небольшого  числа грузинских и норвежских слов, то есть так,  как принято на
борту/в  нашем  многонациональном  экипаже.  Оттого  и  речь;  и  сами мысли
выглядели убедительно.
     Оказалось, человечество  Инкры видело  свою  цель в наслаждении. "Разум
призван  служить  удовольствию,  -- учили  шонессийские  философы. --  Нужно
делать  все, что нравится. И то,  что не нравится,  тоже, пока это  нравится
другому. В наслаждении смысл жизни. В перемене наслаждения -- ее необходимая
суть!".  Героями  фольклора  становились  те, кто  выдумывал  новенькое  для
подхлестывания  чувств. О  них  помнили, им ставили  памятники, ибо слава --
тоже  способ наслаждения.  Изобретатели превратили Инкру в планету экстазов,
создали утонченную индустрию счастья и гармонию Страстей.
     Но наступил день, когда уже ничего  не удавалось изобрести. Наркотики и
музыку,  туннели свободного падения и  Башни  Ужаса,  райские кущи и научные
исследования, ароматические симфонии и любовь -- все перепробовали шонесси и
всем  пресытились.  Надоело  и  само  пресыщение,  потому что оно  не  может
волновать вечно. Тогда все чаще стали заговаривать о том,  что есть еще одно
состояние,  наслаждаться которым  никогда  не надоест, потому  что это самое
последнее  и единственное в запасе у каждого:  еще  никто  не пережил  этого
состояния дважды, никто не смог о нем поведать.
     Так зародилась идея всепланетного Дня Смерти.
     Мы  слушали, содрогаясь от жалости к чужому  разуму,  загнавшему себя в
тупик. К концу рассказа маленькая  белая обезьянка и вправду  обратилась для
нас в  Энтхтау,  аборигена Инкры, да еще мужского  рода...  Энти  решительно
пожелал  помочь  нам в  узнавании  предметов  и  до последнего дня  облегчал
описание планеты, которую нам не терпелось назвать второй родиной...
     И вот это ужасное  событие сегодня... У меня до сих пор дрожат колени и
не  проходит  тошнота.  Сижу  у  себя в каюте,  под  домашним арестом,  пишу
авторучкой  в  простой  бумажной  тетради.  Дневник не  дневник,  а  как  бы
самоотчет, чтобы и себе было легче объяснить...  Все замерло.  На корабле ни
звука. Никому до меня нет дела. А я снова и снова переживаю позорный миг.
     Мы с Ниной Дрок пили у меня кофе. Энти раскачивался в местном гамачке и
чувствовал  себя  распрекрасно: став  аборигеном,  он  наотрез отказался  от
отдельного  помещения,  чем несказанно  мне польстил. Видимо, будучи  Мицей,
здорово  ко   мне  привязался...  Говорила  Нина  о   странном  исчезновении
млекопитающих,  которые, судя по  живописи,  когда-то  водились  на Инкре  в
изобилии. В этот момент за дверью заскулил корабельный пудель Грум. Едва ему
открыли, он  кубарем  кинулся  к  Энти, с которым  сильно  в  последние  дни
подружился. М"ы продолжали болтать, не обращая внимания на пса  и обезьянку,
как  вдруг что-то буквально  кольнуло меня: краем глаза я заметил,  как Грум
застыл в углу, а  Энти спиной к нам, обхватившись ручками, висит на его шее.
Меня  поразила  та  самая поза  -- мотив  братания большинства  шонессийских
картин.  И  тут, чувствую,  лицо мое  наливается  жаром,  в  голове  брезжит
полусвет...
     -- Энти!-- не своим голосом выкрикнул я.
     Обезьянка  от  неожиданности  выпустила  шею  Грума  и  обернулась.  Ее
вытянутые трубочкой губы были в крови. Шерсть на шее пуделя в том месте, где
проходила артерия, была влажной, обсосанной.
     --  Простите  маленькую  слабость,  -- облизываясь,  сказал Энти.  -- Я
забыл, -что у людей это не принято...
     Он улыбался.
     И тогда я вспомнил, каким без Энти понурым и невеселым становится Грум,
как он  бежал и льнул к  нему,  как ожидал,  покорный... Ударом лапы он  мог
навсегда  прекратить  добровольную пытку, но отравленная лицемерным племенем
жертва  не  может  жить  без  того,  чтобы  из  нее  не пили кровь...  Такие
гадливость и омерзение поднялись во мне -- как к  клопу. Схватил  я со стола
охотничий шонессийский пистолет и нажал спуск.
     Вряд  ли  Нина  соображала  медленнее,  просто  мысли  ее  протекали  в
несколько  иной  плоскости, если и  не оправдывающей, то  все  же  требующей
защиты чужой культуры. Во всяком случае. Нина  вскочила одновременно со мной
и попыталась  закрыть своим  телом  Энти.  Оружие  я  успел  отбросить,  уже
прострелив ей руку. Зато маленькое белое чудовище замолкло навеки: несколько
пулек угодили ему в рот и разворотили затылок.
     Я виновато посмотрел на  Нину.  Не из-за  раны,  нет.  А из-за убийства
инопланетного жителя...
     И замер.
     Нина застыла  в позе падения мне навстречу, обнаженная  рука,  пробитая
почти посредине кисти, едва сочилась кровью (местные пульки не предназначены
для таких  крупных  существ),  в  липе  все еще выражение  запрета,  желание
предотвратить  космическое преступление. Но родилось и что-то новое. Голова,
по-моему, ушла чуть больше в плечи. Появились незнакомый обезьяний поворот и
неземной оскал. Она осматривала  себя чужими глазами -- будто впервые мерила
свое тело...
     Я закрыл рот и с ужасом наблюдал неуловимое превращение.
     На крик и выстрелы вбежали доктор с командиром. Иоле покачал головой  и
увел Нину в  медкаюту. А я,  съежившись, ожидал разноса.  Ларик приподнял за
хвост  мертвое  тельце Мицы -- разум  не отмечал больше  своей печатью белую
карманную обезьянку, опустил на пол, прикрыл моей рубашкой. Потом подошел ко
мне, замахнулся:
     --  У-у, неврастеник! Двинуть  бы тебя  как следует, жаль, не положено!
Считай себя под домашним арестом.
     -- Не возражаю, Ларик. Но прежде выслушай.
     -- Высокие слова о высоком побуждении?
     -- Даже на суде дают последнее слово...
     -- Ладно. Пять минут.
     Он уселся на край стола,  отвернулся к иллюминатору, раскачивал ногой и
всем своим видом показывал, что его ничем  не  удивишь, не переубедишь и  не
разжалобишь. В отведенное время я сбивчиво  поведал обо всем, что пришло мне
в голову. Понимал бессмысленность и бесполезность. И все-таки рассказывал.
     Шонесси -- цивилизация-паразит. По какому-то капризу  природы  разумные
существа на  Инкре  развились  из кровососущих млекопитающих,  вроде летучих
мышей-вампиров, Став разумными, они, к сожалению, не изменили биологического
способа существования. Наоборот, все  достижения  науки  направили по  этому
пути. Их жертвы сами приходили на зов. И не с первого раза, но умирали. Сила
призыва даже рыб  поднимала  со дна океана и отдавала в их нежные лапки. Вот
почему  здесь  опустели суша  и воды, не  осталось ни  зверей,  ни  птиц, ни
морских  обитателей.  Только  не  имеющие  горячей  крови  насекомые  помимо
растений могли выжить рядом с вампирами.
     И  ерунда там насчет Дня Смерти. То есть День, конечно, был, но причина
элементарна: голод. Изведя всех, шонесси не перестроили организм, а занялись
самоедством. Вот  тут  местные  философы  и подсунули легенду о  последнем в
жизни наслаждении -- умереть попарно, чтобы еще раз напиться чужой крови.
     -- Это страшная цивилизация, Ларик! -- шептал я, оглядываясь. -- Лучший
выход -- свернуть работы и покинуть Инкру. Если чужим интеллектом заразилась
Мица, то какие гарантии, что завтра это же  не грозит нам всем? Может,  даже
слишком поздно...
     Я прикусил  губу, вспомнив  глаза Нины. Вдруг  мы все давно заражены, и
только крохотной ранки не хватает впустить шонесси  в наши тела? Как приятно
и просторно будет в новых оболочках!
     Ларик подождал, не добавлю ли я еще что-нибудь.
     -- Здорово закручено. Тебе бы книжки для детишек писать!
     И вышел, хлопнув дверью, оставив меня наедине с моим страшным открытием
и никому не нужным дневником.
     Один. Против всей планеты, против собственного экипажа.
     В эти минуты только, может быть, Нина Дрок  еще более одинока, чем я, с
глазу  на  глаз с тысячелетиями проснувшейся в ней истории.  Но именно  она,
нечаянно превращенная мной в наследницу иной культуры, больше всех  на свете
должна меня  ненавидеть, ибо  не может  не  опасаться разоблачения.  Тени ее
собратьев-шонесси,  вероятно,  толкутся  вокруг  нее  и  ждут  мало-мальской
ошибки, чтобы завладеть нашими телами, затем -- нашим кораблем, нашей родной
Землей, Вселенной. То-то будет где порезвиться!
     Лишь  социолог мог найти решение в  тупиковой ситуации.  Но социолога у
нас больше нет. Есть Нина Дрок, или что  там от нее  осталось.  Но Нине я не
доверяю. И, дописывая эти строки, не перестаю ломать голову, как поступить.
     Хоть бы что-нибудь придумать.
     И не ошибиться.
     И убедить командира.
     И никого на свете не допустить на Инкру, не завести инфекцию на Землю.
     Страшно. А если ценой... Если нет другого выхода?!
     Совсем невесело. Но, кажется, придумал.
     Решился.
     Мы забрасываем на орбиту  ракеты с коллекциями  образцов  флоры и фауны
Инкры. На обратном пути должны принять их на буксир. Подошел срок очередного
запуска.  Ракета  готова,  закладываю  в  отсек  дневник  и перепрограммирую
двигатель: пусть не ждет на орбите, пусть мчится прямо к Земле.
     Дорогие  земляки-земляне! И  вы,  звездолетчики  иных миров! Всем,  кто
найдет  мой дневник!  Заблокируйте планету Инкру  -- координаты  на  обшивке
ракеты.  Создайте  барраж,  устройте патрулирование,  никого не впускайте на
планету. А главное, не  выпускайте! Кто бы ни  звал  на помощь -- не верьте!
Это   говорю  вам  я,  борт-инженер   "Цискари"   Николай  Бодин,  создатель
цивилизации-паразита.  Лучше бы  вообще похоронить  нас в  недрах светила, и
пусть  благополучно сгорит планета  Инкра со всеми своими спорами интеллекта
шо-несси.
     Я взрываю корабль. Иного выхода не нахожу.
     Прощайте, люди. Простите!

     Тот,   кто    дочитает    дневник   до   конца,   обязательно   разыщет
старичка-смотрителя  Музея  и поинтересуется дальнейшей  судьбой экспедиции.
Смотритель заботливо проведет ладонью по герметичному колпаку, пошепчет себе
под  нос,  повторяя  сотни  раз  читанные  строчки,  и  только  после  этого
произнесет:
     --  "Цискари",  знаете  ли, до  сих  пор  радирует  с  Инкры просьбы  о
возвращении. Но патрульные звездолеты начеку. Все, как хотел автор.
     -- Какая жестокость! Неужели нельзя их спасти?
     --  Пока из  подобной  ситуации  никто не  сумел  выпутаться.  Думайте,
товарищ. Вдруг вам посчастливится? Придумаете, пишите прямо на Музей, мне --
Николаю Бодину.
     Тут посетитель непременно откроет рот и после паузы спросит:
     -- Вы что же, родственник?
     -- Нет, тот самый... -- скромно ответит старичок и поспешно скроется за
дверью с грозной надписью "Администрация".
     Повторно  тревожить столь  занятого работника  никто, понятное дело, не
решается.  Самые настойчивые возвращаются к колпаку  и находят под дневником
крошечное  послесловие:  "Вы   только   что  ознакомились  с  примером   так
называемого   "ложноконтакта   Бодина",  положившего   начало  целой   серии
одновременно прокатившихся по экспедициям мистификаций, дружеских  подначек,
розыгрышей.    Удовлетворительного    объяснения     причины    космического
мифотворчества  нет.  Психологи  полагают,  это  реакция  космопроходцев  на
продолжающееся одиночество во Вселенной".
     Посетитель, как правило, задумывается и на цыпочках покидает Музей.

Проводы белых ночей

     1
     В конце концов,  он сам виноват  в том,  что его винтороллер оказался в
хвосте этой  параболической  очереди.  Оправдывало  одно: сначала  он  решил
вообще не летать,  передумал в  последнюю  секунду,  когда  уже весь  мелкий
городской  транспорт заполонил  небо и  сгрудился над  точками  приземления.
Заполненные винтороллеры  опускались  медленно,  в  месте  перегиба  на  миг
застывали, выпускали  пассажиров  на  эстакаду  и  взмывали так  быстро, что
подъемная ветка казалась  просторнее спусковой. Закрадывалось даже сомнение,
не  исчезает  ли   часть  транспорта  под  мостовыми.  С  эстакады  гуляющие
добираются до Невы  независимо, каждый своим путем.  На  самом  деле уличные
диспетчеры  заранее  проложили  нитки  предпочтительных  пеших  маршрутов  и
неназойливо регулируют густоту потоков...
     С  половины спуска  Багир  увидел,  что он уже  далеко  не последний  в
очереди. Мысль показалась несущественной, и он выбросил  ее  из головы. Он и
так слишком часто теперь  прислушивается  к  себе.  А ведь все гладко, все в
норме. Работа,  дом, искусство,  друзья  -- времени только-только хватает на
медицинский  минимум.   Багира  уже  дважды  предупреждали,  что,   если  не
прекратятся злоупотребления здоровьем, он будет отстранен от работы. Смешно!
Словно так уж легко в этом  случае  подобрать себе занятия еще на пять часов
ежедневно!  Пора бы  уж  медикам понять, что и обращенные к себе вопросы,  и
беспрерывное ожидание, и бесконечное  самокопание в ощущениях -- все  это не
от недостатка, а скорее уж от избытка покоя...
     Винтороллер лег брюхом на асфальт, отдернул призрачные стенки, и Багир,
нимало о нем не позаботясь, ступил на глазурованный  тротуар. Поскользнулся,
но подошвы  тотчас изменили сцепление,  перестроились  на  режим прогулочной
ходьбы.
     Впереди и  сзади шли  люди, много  людей.  Багир  чувствовал себя  чуть
неудобно, как  если бы неглиже заявился  в  институт  читать своим студентам
палеотехнологию. Но он поборол себя, вписался в ряды толпы. Никто не спешил.
Два потока лились в  обоих направлениях по набережной -- две стены взглядов,
не сцепляясь,  скользили  одна  по другой. Разрыв между потоками был ровный,
будто бы края их в  своем,  якобы  бесцельном, хаотическом  движении  шли по
необозначенной .линеечке. Внутри потоков гуляющие бессознательно разбирались
аккуратными  шеренгами по  десять человек. Если какая-нибудь компания хотела
выделиться,  то  держала слева  и  справа  интервал  в  одного  человека.  У
некоторых в руках были гитаролы, но никто не пел, потому что до объявленного
открытия гуляния  оставалось сорок две минуты.  Белая ночь  тихо  кралась по
городу. Нева иногда свинцово  бухала  в  свой  гранитный  берег, но  люди не
отшатывались, если брызги взлетали выше парапета.
     Багир   пересек  по   диагонали   попутный  поток  и  все  оборачивался
посмотреть, как люди без удивления расступаются перед  ним, а потом спокойно
смыкаются, гася его след  в толпе. Впрочем, называть  эту  вареную, негромко
гудящую,  однообразную  массу толпой  не поворачивался язык -- в  памяти  со
студенческих  лет сохранился иной ее вид:  нечто разноголосое,  взбалмошное,
сумбурное...  Непонятно,  что  изменилось  за  эти годы, об  этом  мало  кто
задумывался. И все же Багир предпочел бы сейчас, чтобы его не очень дружески
пихнули локтем в бок  или на худой конец огладили сложным эпитетом. Но перед
ним, спешащим, безмолвно очищали  дорогу. И как ни  в  чем не бывало смыкали
ряд.
     На  Исаакиевской площади к Багиру протянулись несколько рук и буквально
выдернули  за  угол дома, где образовался тихий островок. Багир переходил из
объятий  в объятия,  радостно  и  вместе  с  тем  сдержанно,  как и  другие,
вскрикивал, мягко  хлопал по плечам в ответ  на такие  же  преданные хлопки.
Наконец высвободился, пересчитал  тех, кто пришел на этот раз. Нода. Стасик.
Эмерс. Розите. Откололся Ницкий. Пожалуй, следующая встреча  через  год вряд
ли состоится -- такой потери, как Ницкий, их компании не пережить. Амба, как
говорили, кажется, древние греки.
     -- Привет, большо-ой привет и два привета утром! -- пропел Багир.
     Засмеялись. Не забыли старого анекдота.
     --  А  что,   разве  Ницкого   не  будет?   --  спросил  он   почти  не
заинтересованным тоном, не надеясь на ответ.
     -- У Юры завтра защита, -- виновато пояснила Розите.
     -- Как, вторая диссертация?
     -- Бери выше, малый ученый совет. Проект модернизации  озера Красавица.
Юра предлагает возвести над зеркалом  воды второй этаж --  в прозрачной,  не
отбирающей солнца чаще. Опорные  колонны-гидрообменники тоже  будут полыми и
прозрачными и не помешают свободному перетоку воды и движению рыб.
     Багир  представил  себе мираж с водорослями  и  береговой каймой пляжа,
поднятые  к облакам на четырех застывших  водяных  смерчах.  И  позавидовал.
Красиво, черт  возьми! Есть еще люди,  мыслящие в  таких резких  ландшафтных
образах,
     -- Ты неплохо осведомлена, Розиточка, а?
     -- Так он же заходил недавно. Рассказывал.
     Эх, Ницкий, Ницкий! Когда-то ни защита, ни свидание не могли отнять его
от  друзей,  компания  была выше других  дел.  Впрочем, чем  ученый совет не
повод? Ничуть не хуже других.
     --  Жаль-жаль.  Кто же  сегодня  поиграет?  Да.  Тут  Ницкий  со  своей
гитаролой был бог. И это понимал Стас, говоря:
     -- Я вообще-то захватил диафон. В его памяти все наши песни набраны.
     --  Чудненько.  Пресса  не  имеет  возражений  против  замены  человека
машиной? -- бодро поинтересовался Багир, потирая руки.
     --  Пресса  не  имеет  возражений  против  любых  замен,  --   серьезно
подтвердил Эмерс. Его чувства юмора хватало  всегда лишь на повтор с  малыми
вариациями.  Трудно поверить, что с внешностью  этого  неулыбчивого  гиганта
(Нибелунг!) можно быть талантливым журналистом. В компании Эмерс не с самого
начала, его шесть лет назад привела  Нода. С  тех  пор он неизменно здесь. И
будет приходить ежегодно, пока приходит Нода. И даже когда она отколется, он
останется  последним,  соблюдающим  традицию,   в   которую   позволил  себе
включиться.
     Ну  вот. Теперь только  поздороваться с Нодой  -- и все.  Она оживленно
болтает с Розите, но Багира не  проведешь: он-то  ее  знает  получше других,
как-никак  дважды  пытались  составить  семью. Увы,  быстро  расходились, не
чувствуя друг  в  друге крайней потребности.  А  без  этого  люди не  вправе
любить. Нельзя принимать, если нечего отдавать взамен.
     --  Здравствуй,  милая.  --  Багир  легко  чмокнул  Ноду  в  щечку.  --
Персональный поклон и сто кулон восхищения. Будь радостной!
     -- Спасибо. Ты все мужаешь?
     В  принципе,  это  было  не  совсем  справедливо  по  отношению  к  его
по-мальчишески тонкой и гибкой фигуре. Но слова не имели значения.
     --  Сорок  три,  да? -- Нода, придерживая локоть Багира, откинулась  на
длину вытянутой руки, покачала головой:-- Боже мой, сорок три...
     Слова не имели значения и говорились громким веселым голосом. Зато Нода
ревниво следила за  его  взглядом,  стараясь  по  глазам  понять,  сильно ли
постарела  за  год. От  нее пахло слегка  увядшей  сиренью, и  время боялось
тронуть ее кожу -- тугую  и блестящую, как яблочная кожура. Багир наклонился
к ней, продекламировал:
     У тебя такие глаза.
     Что хватило б на два лица.
     Нода не смутилась:
     -- Бессовестный комплиментщик! Ты не палеотехнолог, ты палеопоэт.
     --  Прости, это не  я,  это Жак  Превер, француз,  двадцатый  век.  Мое
очередное хобби, сорок минут в день.
     Друзья вышли из своего затишка, влились в поток. Стае включил диафон. О
первой  песне  никогда не  договаривались, она, как и  сейчас,  пришла сама.
После вступительных  аккордов звучной гитаролы  запел прошлогодним голосом и
сам  Ницкий. Голос у него  был  несильный  и  не  столько  приятный, сколько
правильно поставленный.
     Звезды, вечный пепел Вселенной,
     Сыплются в мой стакан с чаем.
     Далекие солнца, чужие земли
     И даже галактики он вмещает.
     Мешаю в стакане ложечкой пленной --
     И вбираю в себя невзначай
     Припорошенный пеплом Вселенной
     Обжигающе-терпкий чай.
     На втором куплете к  диафону присоединилась  не только их пятерка, но и
другие ряды. Багир взял под руку Стаса:
     -- Стае, как у тебя с Лилей? Все благополучно?
     Стас   хотел   ответить   привычно-беззаботно,   во    всяком   случае,
оптимистично.  Но вдруг неожиданно  для себя и для Багира,  уже отвыкшего от
откровенности,  сморщил нос и отвернулся. Теперь надо  было лезть человеку в
душу. Или делать вид, что ничего не произошло. Багир предпочел первое:
     -- Не ладите?
     -- Ну, почему? Ты нашел верное  слово:  благополучно. А если по правде,
ужасная тоска!
     Дальше  расспрашивать опасно.  Да  и незачем.  Со Стасом  и  Лилей  они
дружили домами,  наносили  друг  дружке  видеовизиты.  Современная техника и
стандарт  на  жилища удобно соединяют с  помощью экранов гостиные  в  разных
точках города. Щелчок -- и, не вставая  с  дивана,  оказываешься в гостях  у
соседей, а хочешь  -- в иной части света, по собственному выбору. Точно  так
же  сам  принимаешь  гостей. Два часа в  неделю чистого времени -- и никаких
тебе транспортных затрат. Комфорт!
     И  все  же где-то  подспудно  вызревала  странная  мысль: в  утонченном
рациональном  мире не предусмотрено  места  человеку.  Каждый имеет  любимую
работу  и счастливый  досуг.  Однако бежит от  себя,  прячется в посекундный
график отдыха и труда.  Лишь бы не задуматься, не  остаться с собой наедине.
Мир  потихоньку постигает  та  же  участь, что  уже  постигла любовь: к  ней
теряешь интерес, когда все слишком доступно и незатруднительно. Вот идут они
сейчас впятером  (пятеро  из восемнадцати!), поют одну  и ту же  песню. Но и
вместе  одиноки, каждый продолжает думать свою думу. Даже традиции по-своему
насильственны   и  нелепы:  призванные  соединять,  они   силятся  соединить
равнодушных. Все цепляются за  традиции,  видя в них последний  рубеж  перед
окончательным  одиночеством. Поэтому  Розите и  Стас, например, здесь, а  ее
Вадим  и  его  Лиля  совсем  в  других компаниях,  образованных  в беспечные
школьно-студенческие  годы. И  никому не приходит в голову плюнуть  на все и
объединиться так, как хочется!
     Багир выхватил у Стаса диафон, притушил звук.
     --  Послушайте, любезные сограждане, давно хочу спросить:  что же такое
творится вокруг? Наберемся смелости, ответим себе: туда ли мы пришли?
     Гуляющие безразлично обходили внезапно затормозившую пятерку, а обойдя,
привычно смыкали снова строй и песни.
     Нода  укоризненно  подняла бровь.  Но  это  лишь  подстегнуло в  Багире
какую-то  бесшабашность.  Багир не думал  о  правоте и неправоте, он  просто
экстраполировал  свои  ощущения на всю пятерку, на всех,  кого мог  заразить
беспокойством.  И  ему  удалось  смутить  друзей, хоть на  минуту  уравнять,
перенести на других свои сомнения. Мимоходом порадовался в душе, что его еще
может вот так занести.
     -- Эмерс, дорогой, из нас у тебя самое конкретное воображение. -- Багир
обернулся к  журналисту,  требовательно  схватил  за  руку: -- Объясни  мне,
откуда это повальное равнодушие?
     Гигант журналист нахмурился, помолчал.
     -- Обратная связь,  друг  Багир. Маленькая месть природы  гордецу царю,
своему повелителю. --  Эмерс тактично высвободился. -- Когда под силиконовой
пленкой обретает вечное хранение  Медный всадник -- это да, это здорово. Вон
он, гляди, какой  златоновенький,  блестящий.  А человек  в  тех же условиях
принужден  созерцать  собственный  пуп,  закукливается  и  наращивает  кожу.
Диалектика,  друг  Багир.  Ты же, как  преподаватель,  обязан о таких  вещах
догадываться...
     -- Но  ведь у нас есть  и потоньше люди! Кому догадываться  положено по
должности.
     -- Интересная закономерность, -- Эмерс вскинул  руки, зацепил  торчащую
из  сквера ветку  на такой высоте,  что  Багиру до  нее  прыгать и  прыгать,
покрутил застрявший между пальцами тополевый лист. --  Стараетесь-стараетесь
вы, технари, шлифуете, полируете, совершенствуете окружающую среду, а заодно
и  само  общество, пока  не заведете  человечество в очередной тупик. Но что
самое  удивительное  --  первые   же   бьете   тревогу  тогда,   когда  нам,
гуманитариям,  все  видится неомрачимым и  безоблачным.  Затем наступает наш
черед.  И уж то-то  мы  потеем  над объяснениями,  то-то  маемся  в  поисках
противоядия!
     --   Очерк   из   серии   "Журналист   меняет   профессию",   --   едко
прокомментировал  выступление  Эмерса  Багир.  --  Или  новая,  одиннадцатая
заповедь: "Не взыскуй  с  ближнего своего  как не взыскуешь  с самого себя".
Тоже  мне,  философ-теоретик! Давай  ближе к  телу,  как говорили,  кажется,
древние конферансье...
     -- Бросьте спорить,  мальчики! -- Розите тряхнула косичками, -- Оцените
лучше, какую я за неделю чечетку освоила.
     Она развернула  диафон  на груди  Стаса,  что-то шепнула в  микрофонное
ушко.   И  под   внезапную  испанскую  мелодию  ударила   об  асфальт  сразу
затвердевшими, бубенцово звонкими  каблучками. Вокруг задерживались, хлопали
в такт, притопывали. Но большинство  обтекало с двух  сторон без внимания. В
двадцать  третьем  веке,  который  называли  веком  гармонического  развития
личности,  трудно  удивить  кого  бы  то ни  было  просто  мастерским, а  не
гениальным исполнением. Кроме того, на взгляд Багира, Розите для фламенко не
хватало темперамента: в пределах бешеного ритма она двигалась чересчур мягко
и плавно. Поэтому Багир спокойно  дождался, пока отстучали кастаньеты, обнял
Розите за талию:
     --  Мы  ослеплены,  королева  сапатеадо,  что, между  прочим,  означает
по-испански  "королева каблучков".  Даже  не  подумаешь, что  в свободное от
многочисленных  хобби  время  ты  конструируешь  нужные  всем  биополимерные
фабрики, где слывешь, говорят, крупнейшим специалистом.  И  все же  потерпи,
девочка, не пытайся нас отвлечь.
     Багир снова повернулся к Эмерсу:
     -- По-моему Нибелунг, ты как раз добрался до сути?
     Их ряд  взошел на  Дворцовый мост. Эмерс  под каждый шаг ударял ладонью
гулкую чугунную  балясину  перил.  На вопрос Багира он лизнул палец,  мазнул
внутри чугунного завитка -- в естественной пазухе  для грязи -- поднес палец
к Багирову носу:
     -- Во: ни ржавчинки!
     Затем  выхватил из кармашка бобочки  декоративный белоснежный платочек,
без  усилия  переломился  в  поясе   ("Ух   ты,  усложненный  комплекс   для
разрядников!" -- уважительно отметил Багир) и провел по асфальту:
     -- И тут ни пылинки. Дошло?
     -- Нет, я, наверно, из тугодумов, -- возразил Багир.
     -- Я и  говорю,  что вам, технарям, недосуг позаботиться о последствиях
ваших собственных действий. Уж ежели чего придумаете, то ляпаете без разбору
направо и налево. Вы ведь со своими пленками и на живое замахнулись, не так,
скажешь?
     Эмерс протянул Багиру  сорванный двадцать минут назад лист. За короткое
время  зеленая  пластина размякла  и  выцвела.  По  краям  проступили  пятна
прозрачности.
     -- Ничего особенного. --  Багир пожал плечами. -- Отпав от  ветки, лист
обязан раствориться в воздухе. И быстро: городу мусор не нужен.
     -- Разумеется, логика у вас всегда безукоризненна. Дело, однако, в том,
что листва, по-моему, начинает задыхаться и отмирать еще там, наверху. Это я
к вопросу о толстокожести.
     Журналист неопределенно поводил  рукой и щелчком  послал лист за перила
моста.
     Багир не  мог  не признать  за Эмерсом  некоторого нового  поворота  во
взгляде  на  знакомые явления.  Ему  были привычны и  обеспыливающая глазурь
асфальта, и налет дематериализующих аэрозолей на деревьях, и новые бездымные
сигареты,  и  технологический  круговорот  промышленных  предприятий. Он  не
прослеживал связи  между  безвредными  новшествами  и  растущим  равнодушием
людей. Но спорить -- по-настоящему спорить -- еще не был  готов.  Равнодушие
не  носило характера социального, скорее были маленькие личные беды, то есть
настолько маленькие  и настолько личные,  что  выходить  с  ними на люди  не
позволяло воспитание.  Пожалуй, причины самозамыкания горожан (да  только ли
горожан?)  следовало   искать   не  в   технике,   а  в  морали.   Множество
приспособлений  облегчает жизнь человеку, но помочь людям могут только люди.
Хомо хомини. Человек человеку.
     Нода не приняла нудного, с перерывами, разговора, затеянного Багиром во
имя  спасения от  одиночества.  Слова витали  между  ними  в виде бесконечно
падающих, без остатка  растворенных в  воздухе  листьев.  Лишь когда зажегся
сигнал в центре моста, Нода оживилась:
     -- Мальчики, мальчики, сейчас разведут!
     Пронзительно-мелодично   зазвучала   сирена,  крылья   моста  дрогнули,
разомкнутыми  ладонями  начали  вздыматься  в   обесцвеченное  небо.  У  ног
разверзлась метровая щель, обрыв  в  воду,  прикрытый,  правда,  с недавнего
времени  силовым  барьером.  А  в студенческие  годы  храбрецы  разбегались,
перемахивали  через щель и, толкнувшись ногами  во вздыбленное  крыло моста,
прыгали обратно.
     Багир с Нодой взялись за руки, перегнулись через перила.
     -- Мы с тобой двадцать шестой раз здесь, -- шепнул он.
     Она благодарно стиснула его пальцы.
     Внизу пыхтел  длинный лесовоз. Дальше ждали очереди подводный танкер  и
буксир с караваном барж.
     Багир  точно знал, что  в  действительности  по  реке проплывают пустые
оболочки,  управляемые  с   берега.  В  век  пневматических  грузопотоков  и
синергических межконтинентальных трасс  речные суда -- сплошной  анахронизм.
Кого    угодно,   только    не   инженера   можно   обмануть    раскрашенной
псевдометаллической  коробкой,   надписями  на   бортах,   мощной  ритмичной
имитацией   работающих   двигателей.    Разве   сравнишь   эту    музыкально
облагороженную чечетку  с чиханьем и  чавканьем  нефтяных  моторов прошлого?
Бутафория  для  незнаек  на  одну ночь в году.  Но,  признаться,  прекрасная
бутафория. Вон  как  симпатично надрывается впереди каравана нарядно-чумазый
буксир...
     -- Харьков  попросил разрешения Всемирного Совета на организацию у себя
белых ночей, -- ни к кому особенно не обращаясь, сказал Стас.
     Багир  обиделся  на харьковчан. Ладно, будьте патриотами своего города,
но  не завидуйте другим! Не жаль энергии для поддержания где-то долгой зари,
жаль Ленинграда, у  которого, независимо от  нынешнего решения Совета, могут
когда-нибудь отнять неповторимые пушкинские белые ночи. Или, скажем, так: не
отнять,  а скопировать, разбавить  повторением. Но все  равно обидно. Нельзя
множить диво,  нельзя  ставить  чудо  на поток. Точно  так же никому  нельзя
навязывать  даже праздник.  Настроение  вконец  упало. Чтобы не портить  его
остальным, Багир, как мог естественнее, произнес:
     -- Нога разболелась. Пойду я...
     Для  убедительности  он вызвал из памяти боль от  ожога,  полученного в
позапрошлом году:  студенты под  его руководством пытались  воспроизвести на
музейном  оборудовании  процесс  фрезерования. Великий  Гефест,  покровитель
ремесел!  И  как  предки  управлялись  с   таким  примитивным  инструментом?
Раскаленная стружка пробила  Багиру брюки ниже колена, прокатилась по голени
и свалилась на плюсну. Бр-р! Страшно вспомнить.
     В эмоциях он, видно, перестарался: запылал глазок  в браслете медикона.
Токер за ухом воззвал голосом районного кибер-врача:
     --  Прошу  немедленно  вернуться   домой  или  обратиться  в  ближайшую
поликлинику.  Вам  необходим  повторный сеанс Т-процедур.  Пока  даю летучую
анестезию.
     По  голени  растеклась  легкая  щекотка.  Багир  сморщился,  чтобы   не
рассмеяться.
     -- Я тебя провожу, -- поспешно предложила Нода.
     -- Вот еще! Здесь до стоянки рукой подать. Доберусь.
     -- Может, вызвать аварийку?
     Лица у Стаса и Розите такие испуганные, что Багиру стало стыдно:
     -- У меня же ничего страшного. Гуляйте, ребята. Не обращайте внимания.
     Он  перецеловал всех  подряд.  И,  не  дожидаясь,  пока  мост опустится
донизу, ступил на крутое крыло.
     На  Стрелке Васильевского  острова  было тесно.  Два людских водоворота
завихрялись у  Ростральных  колонн.  Через маленькую  дверцу люди забирались
внутрь кирпичного столба, брались  за руки и по ужасной винтовой лестнице, в
кромешной  темноте  ползли вверх.  Навстречу,  прижимаясь  к противоположной
круглой  стене,  катилась  вереница уже  побывавших наверху.  Однажды  Багир
уронил  там  свернутый  кулечком дождевик, решил, что искать бесполезно. Как
вдруг внизу  начался негромкий гул, и с однообразным:  "Передайте владельцу"
--  с  рук  на руки  поплыл поднятый кем-то  сверток. Плыл-плыл.  Доплыл  до
владельца. По инерции Багир едва не передал его с той же  фразой дальше. Но,
слава  наукам, узнал на  ощупь.  И  послал по цепочке:  "Спасибо!"  "Спсс...
спсс...  спсс..."  --  язвительно  зашелестело  по  спирали  вниз,  пока  не
задохнулось на дне винтового оштукатуренного колодца...
     Багир порадовался символической связи  с человечеством  через теплоту и
соприкосновение  во мраке незнакомых рук. Традиционные маршруты белых  ночей
наверняка  выверены   во   времени  так,  что   внутри   колонны  непременно
встречаешься  с одними и теми  же соседями сверху и снизу. Значит, и связь с
человечеством  постоянна  и   нерушима.  Следовательно,  неизменна  и  чужда
новизне.  Именно поэтому, назло разработанному самой судьбой графику встреч,
внутрь не хотелось. И мрак уже там давно не тот, что в дерзкие юные годы. Да
и подошвы с  датчиками, как бы ни  шалили  нервочки, ставят ногу на щербатую
ступеньку плотно,  уверенно, делают ступню зрячей,  начисто  лишают человека
иллюзий опасности и тайны...
     Народ бесцельно кружил  вокруг цоколя колонны. В низкую, заглубленную в
асфальт  дверь ныряли одиночки. Но иногда втекали умеренной длины  змейками,
похожими на разорванный хоровод.
     Багир раскачал  ногой провисшую  меж гранитных тумб цепь ограждения. Со
скрипом  заходила вперед-назад  чугунная  гирлянда. На  середину  ее  тотчас
вскочила  девчушка лет тринадцати.  И,  не потрудясь вынуть  рук из карманов
полихромных  шор-тиков,  не дрогнув ни одним мускулом,  хорошенького личика,
ухитряясь держать  в  пространстве голову  и  плечи неподвижными, изобразила
собой чуткий гуттаперчевый маятник.
     С  вершины Ростральной колонны крикнули.  Багир отодвинулся к парапету,
поднял голову. Выше обзорной площадки, на краю чаши для факела, кто-то махал
руками. Когда-то в чаше по праздникам жгли нефть, потом газ, теперь  над ней
бушует низкотемпературная  плазма  --  безопасная имитация  огня. На  всякий
случай автомат  откачнул псевдопламя от нарушителя.  И он стоял над людьми и
над городом в ореоле выгнутого полукругом огня (издалека ведь не разглядишь,
что это не совсем огонь), несдержанно жестикулировал. Снизу было  не понять,
чего он хочет. Багир догадался выщелкнуть из браслета экран карманного видео
-- на  ладони  расцвело стереоизображение.  Вокруг  тоже  включили аппараты,
площадь замерцала от множества  экранов, все экраны заполнило тревожное лицо
юноши. Пересекая кадр, на той же видеоволне изредка пробегал сигнал SOS.
     Замер слабый фон помех, все глубже растекалась радиотишина. Сигнал  SOS
не перевалил аварийного  порога,  за которым отключается  всякая передача  и
идет самонастройка  на  единственную  частоту. SOS пока  был крошечный,  так
сказать,  семейного порядка. Юноша  на  ладони  Багира  и там,  на  верхушке
колонны, вздохнул и продолжил речь:
     -- Я,  наверное,  чего-то  не понимаю, сограждане.  Мне скучно  жить. Я
боюсь жить. Я не  могу жить  в мире, где люди среди людей более одиноки, чем
наедине с собой,  где любить --  больно,  где пламя  -- холодное, деревья --
сонные, а корабли на реке -- ненастоящие. Помогите, сограждане. SOS!
     Вероятно, не  докричавшись, он оступился.  Багир не мог заставить  себя
поверить в иное, хотя от таких вот, дерзких и юных, можно ждать чего угодно.
Они    излучают   беспокойство,   ищут    перемен,   мешают   психологически
уравновешенным    землякам     основательно    подумать,    исследовать    и
классифицировать то, что подлежит изменению. Они намеренно превращают себя в
колокол громкого  боя, в уши,  которыми  общество прислушивается  к  себе, в
пальцы, улавливающие пульс. И все-таки  наверняка юноша оступился. Не  может
быть, не должно быть ничего иного!
     Прежде, чем  кто-нибудь  что-либо понял, даже  прежде,  чем  прозвучали
последние  слова,  расталкивая всех,  сдергивая на  бегу  плащ,  к  подножию
колонны  кинулся  крепыш,   смутно  показавшийся  Багиру  знакомым.   Широко
расставив  ноги, он далеко вперед вынес плащ под то место,  куда должно было
врезаться  рефлекторно вытянувшееся, как  для прыжка в  воду, тело. Метрах в
пяти от  земли юноша чиркнул грудью  о невидимый минимум, взлетел, завис  на
миг  над цепью  ограждения. И спрыгнул наземь. Площадь дружно перевела  дух:
оказывается, и у Ростральных колонн выстелили силовые подушки.
     Первым,  отбросив  плащ,  подбежал  несостоявшийся спасатель,  цепко  и
профессионально ощупал с головы до ног:
     -- Цел? Ну  и ладно. И  нечего паниковать. И  чтоб теперь без  фокусов,
понял? Как звать?
     -- Даня. То есть Дамиан.
     -- Так вот, Даня. Сейчас  ко мне.  И не спорь. А завтра в двадцать один
тридцать быть на восемьдесят шестом километре Приморского шоссе. Ясно?
     -- Зачем? -- удивился юноша.
     --  Там  поймешь.  Кстати,  это  касается  всех.  Всех-всех,  граждане,
слышите? Приглашаю. С собой каждому прихватить полено.
     -- Полено? --  нерешительно  переспросила толпа. Люди  переглядывались,
пожимали плечами.
     -- Да, полено, дровяное!  -- жестко подтвердил незнакомец,  нетерпеливо
махнул рукой, бережно обнял Дамиана и увлек за собой.
     И опять Багиру показалось, что где-то он видел  это худое, окостеневшее
лицо, слышал резкий  властный говор, запомнил скользящую, как  при ходьбе на
магнитных полах, походку.
     2
     Багир  приземлил   винтороллер  на  поляне,   огляделся  и  зашагал  по
растрескавшемуся,  заброшенному асфальту шоссе. У металлического  столбика с
цифрой 86 на проржавевшей табличке налево вдоль ручья сворачивала  тропинка.
Багир  уверенно  ступил  на  нее,  включил  токер.  Эфир  наполнили  близкие
радиоголоса. Ракушка за ухом отсеивала их один от другого:
     -- Нашел?
     -- Не-а. Синтезировал на тинг-реакторе. А ты?
     --  Мне   повезло,  выпросил  в  этнографическом  музее.   Там   ужасно
веселились. Но дали.
     -- Я свое вымачивал в ароматических эссенциях.
     -- А  я, наоборот, выпаривал токами высокой частоты. Послушай, как  оно
поет. Это же музыкальное дерево!
     -- Это все ерунда, парни. У меня сухая ветка из икебаны...
     --  Марина? Узнаю твой разряженный  токер,  золотце. Когда  же  ты  его
заменишь?
     -- А-а, Радюш? Имей в виду, я с тобой сегодня не знаюсь.
     --  Футы-нуты! Погоди, увидишь, какие узорчики я выжег на своем полене,
ахнешь!
     -- Очень надо!
     -- Мамочка, ты же обещала не прилетать...
     -- Почему, если я  тоже  отыскала "дров"? Он такой забавный, как олений
рог. И покрыт черным лаком.
     -- Гринь, на мою долю тащишь?
     -- Я же обещал. А что?
     -- Приземлимся -- узнаешь. Ой, что было...
     Багир отключил  радиокутерьму -- впереди  уже  гулом и  свежестью дышал
залив. В голове на все лады звучали почерпнутые из инфора напоминания:
     "Дровни" -- архаическое -- сани для перевозки дров.
     "Наломать   дров"  --  аллегорическое  --  сделать  что-либо  неудачно,
невпопад.
     "Чем дальше в лес, тем больше дров" -- древняя пословица, смысл которой
нынче утерян.
     "Откуда дровишки? Из  леса, вестимо" -- поэтическая вольность, означает
приблизительно  "вести  из  леса",  постоянная  в  прошлом  радиопередача  о
природе.
     На   запрос  Багира  инфор   мгновенно  выдал  всю  серию  серьезных  и
юмористических ответов,  перемещенную,  видимо,  в ближнюю память, поскольку
многие неожиданно заинтересовались  значением устаревшего слова. И наверняка
не один человек перекатывал в этот момент  на языке  неуклюжую скороговорку:
"На дворе трава, на траве дрова. Раз дрова. Два дрова. Три дрова". Во всяком
случае, для себя Багир  выяснил: дровами когда-то считался  любой деревянный
предмет,  предпочтительно  сухой.  Поэтому сам он  нес резную  коллекционную
ступку,  точную  копию найденной  в Бенинском раскопе. Споткнувшись,  он  не
удержал ее в  руке, ступка ударилась  о корневище, дала  трещину. Годится ли
она теперь на дрова, Багир не знал  и мысленно выругал ослепшие подошвы. Они
до  того  взбесились  на  природе,  что  их  пришлось  отключить:  почему-то
скользили по мху,  мертво вцеплялись в поваленный ствол, который требовалось
перешагнуть,  а  то вдруг совсем размягчались на россыпи гравия,  и  камешки
остро кололи разутую ступню.
     Последний поворот тропинки явил глазам Багира  естественный, открытый в
сторону  залива  амфитеатр с  песчаными  склонами, с  торчащими валунами,  с
оголенными  и  причудливо  изогнутыми  корнями  окружающих  площадку  сосен.
Кое-где  на  склонах уже  сидели  люди,  но немного.  До  назначенного срока
оставалось двенадцать минут, а двадцать третий век приучил к точности. Внизу
у маленькой выемки  в почве, дополнительно углубленной и выровненной, стояли
Дамиан и его спаситель.
     Как всегда на людях, пришло чувство неловкости. В перекрестье взглядов,
оступаясь и съезжая вместе с частью тропинки по песку, Багир медленно брел к
центру площадки и назло себе не опускал глаз.
     Незнакомец казался очень похожим на  Дамиана и был ненамного старше. На
груди его комбинезона слабо мерцала пятиконечная звезда. Но не такая строгая
и вечная, как на Спасской башне Кремля, а красиво деформированная, с  разной
длины лучами -- эмблема космического флота.
     "Полторы  сотни  лет", -- мелькнула  сначала  вот  такая выхваченная из
сознания  отдельная мысль, и  только потом Багир  узнал  Владимира Кузьмина,
знаменитого  астролетчика-релятивиста.  Лишь  несколько  недель  тому  назад
вернулся он из полета,  а  главное --  прямиком  из  двадцать первого  века.
Полторы  сотни земных лет  за три года  межзвездного полета! Сейчас Кузьмину
тридцать пять биологических. Или сто восемьдесят четыре абсолютных земных...
Юный дедушка. Пра-пра-пра-и-так-далее-предок моложе любого из их компании!
     -- Здравствуй...те... -- сказал Багир, протягивая ступку. И примолк, не
зная, как общаться с иновременником. Ровесника он бы просто обнял. Знакомого
поцеловал. А как быть с этим, из истории?
     Кузьмин принял ступку и не глядя швырнул в яму. Потом  крепко стиснул и
отпустил не успевшую отодвинуться Багирову ладонь.
     Багир удивился. Но припомнил: в позапрошлом веке был такой обычай среди
друзей. Что-то  в этом  рукопожатии  было от той  цепочки взявшихся за  руки
людей, которые шагали сквозь мрак Ростральной колонны.
     -- Рад приветствовать! -- отрывисто сказал Кузьмин. -- Располагайтесь.
     Он показал рукой на склон.
     Багир  отыскал  местечко,  где  луч  от  красно-медной  ленивой  волны,
растопившей  жар уходящего солнца,  не бил  в  глаза. Впрочем,  светило  уже
коснулось  воды, вот-вот  вновь  наступит  белая ночь.  Устроился  Багир  на
удобной  петле  корневища.  И  смотрел,  как прибывали другие,  несли  чудом
сохранившиеся дрова -- кто ножку от журнального столика, кто панель мореного
дуба, кто даже длинный чубук старинной турецкой трубки.
     Астролетчик был в  меру гостеприимен  --  люди подходили,  здоровались,
молча  удивлялись и  отходили, бережно  неся  перед  собой  покрасневшую  от
стального пожатия руку. Куча дров в яме заметно росла.
     -- Может, хватит, Володя? -- спросил Дамиан.
     Кузьмин   осмотрел   из-под   сложенной   козырьком  ладони   горизонт,
раскаленные облака на остывшем небе. И кивнул. Потом  стал на колени, быстро
сложил   из  палочек  шалашик,  подсунул  под  него  что-то  белое,  чиркнул
зажигалкой. Плеснуло струйкой пламени, вспыхнуло белое, от  белого загорелся
шалашик,  потихоньку занялось все  случайное творение из дров. Огонь охватил
добычу, пальнул искрой, с гудением взметнулся выше дерева, зажег воздух.
     Уютно запахло костром.
     Живой, горячий первобытный огонь что-то  делал с людьми --  с  горсткой
людей,  поверивших  зову предков.  В  огне  были те  самые  непостоянство  и
изменчивость,  непредсказуемость вариантов,  которых так  не хватало  сейчас
обществу.  Он   быстро   соединил   их   всех   здесь   молчаливым   теплом.
Растревоженные,  утерявшие  себя, утратившие в себе искру, люди  не понимали
пламени. Но не могли оторвать от него глаз.
     Вокруг по контрасту стало черно.
     Потому что была ночь.
     Правда, белая ночь. Ненастоящая.
     Но все равно ночь.
     Искры из костра смешивались со звездами  в небе. Трещали поленья. Сосны
протягивали растопорщенные лапы поближе  к огоньку -- погреться.  Заливались
удивленные птицы...
     Багир  почувствовал,  как  кто-то   рядом   шевелится,   примащивается,
приваливается спиной к  его боку, затихает у  него на плече. После костра  в
темноте ничего не было видно. Но он все равно  бы догадался, даже если б  не
били в глаза слепящие огненные кудри, не было отуманивающего, чуть тронутого
увяданием запаха сирени. Даже если б это вообще была не Нода.
     Костер жег лица. Но никто не отворачивался.
     Хорошо,   что  нашелся   человек,  умеющий  бесценные  обломки   дерева
превратить в обыкновенные дрова.
     Раз дрова, два дрова, три дрова. И никаких слов.
     Дамиан выхватил из костра  тлеющую головню. Багир крепче прижал  к себе
хрупкие плечики Ноды.
     Это неважно, что их тут пока совсем мало. Ни винтороллеры, ни видео, ни
глазурованный асфальт,  ни тающие листья -- ничто  не  должно  перечеркивать
живого огня, отгораживать  от него человека. Костер должен быть обязательно.
Костер -- а не имитация его из низкотемпературной плазмы.
     Важно, чтобы каждый нашел в жизни свое место у костра.
     Пусть Багиру когда-нибудь доведется зажечь для потомков свой костер.
     Огонек в ночи.
     Даже если ночь -- белая.

Тест No 17

     Все  тот  же уныло-обтекаемый пульт перед глазами,  самонастраивающаяся
карта из  прозрачного люминофорного  пластика, надоедливая  клавиатура --  в
виде ног, поддающих  футбольный  мяч. До  чего  ж все-таки убога фантазия  у
психологов! Первое время он еще с удовольствием пробегал пальмами по  мячам,
приклеенным  к  ножкам  в гетрах и крохотных бутсах. Но  вскоре игрушечность
пульта  стала  раздражать,  неохота  притрагиваться.  Вот  и   ноет  в  двух
нарастающих  и  опадающих  тональностях   разблокированный  автомат:  "Прошу
указаний.  Прошу указаний".  Будто он, Антей  Шимановский, может  что-нибудь
указать!
     Антей  с трудом удержался, чтобы не выключить экран с его осточертевшей
чернотой, исколотой ехидными иглами звезд.
     Ну,  заблудился,  бывает,  не  беда. Одно движение  --  и  запоминающее
устройство Эски, бортового компьютера системы СК, переложит рули на обратный
курс, корабль повторит от конца к началу каждый свой маневр и в конце концов
наткнется на ту точку пространства, где  Солнце находилось в  момент старта.
Поправку  любой  старшеклассник  рассчитает,  для  этого  не надо  и училища
кончать.  Но  не мог Антей позволить  себе вернуться,  не выполнив  задания.
Потому и медлил, и  тосковал в бездействии,  пока  "Мирмико"  с выключенными
двигателями беспомощно дрейфовал в пустоте.
     Забыв о невесомости,  Антей стукнул кулаком по подлокотнику, взлетел на
длину  ремней,  подтянулся обратно  в  кресло.  И  в  который  раз  высветил
трехмерную  координатную  сетку.  В толще  люминофора змеилась  тоненькая  и
плавная курсовая линия.
     Антей  чуть-чуть приободрился. Прекрасная кривая -- ни тебе изломов, ни
резких перегибов, ни пиков. Что ни говори, а вести корабль он умеет!
     -- Начнем  с начала,  -- сказал Антей вслух.  Голос немножко охрип и от
долгого  одиночества казался  чужим. -- В этой точке  я  должен был  поймать
позывные радиобуя...
     А  он  не  поймал. Тысячу раз  перепроверил  расчеты. Еще  два  дня  по
инструкции  летел  с той  же  скоростью.  Потом  тормозил.  Потом  -- стыдно
вспомнить!  --  кидал  корабль  из  стороны  в сторону,  ощупывая  локатором
кубические  километры пустоты. На карте это место выглядит размытым  светлым
пятнышком. А в памяти Эски -- ох-хо-хо, какая поднимется трескотня и тряска,
дай он приказ повторить  в  обратном порядке  все  свои прыжки и гримасы. Да
черт с ней, с тряской! Лишь бы выйти на радиобуй...
     Антей представил участливое выражение на лице Типковичева, читавшего им
практику  кораблевождения, и скрипнул  зубами. Память услужливо  вынесла  из
небытия елейный голосок:
     -- Ай-я-яй,  человек хороший! Совсем простой экзамен -- и так  подвести
своего преподавателя... А ведь я вам как отец родной...
     Увы, он прав:  трудно выдумать что-нибудь  проще и бессмысленнее  этого
экзамена.  На одноместном корабле класса "Мирмико" пересечь  орбиту Плутона,
по  заданным  координатам  проложить  курс,  выйти  к  радиобую,  вынуть  из
контейнера записку  и  вложить свою.  Все.  Комфортабельная кабина  с полным
циклом  жизнеобеспечения,  несложные  навигационные  задачки -- прогулка, не
длись она ровно полгода, не  испытывай  пилота одиночеством  и однообразием.
Официально  этот   экзамен  назывался  "Комплексная  проверка  психомоторных
характеристик  организма".  Но  официального  названия  придерживались  одни
только буквари-первогодки, которым предстояло пройти испытание  в далеком  и
безоблачном будущем. Курсанты последних лет обучения окрестили его тянучкой.
А профессора аттестационной комиссии писали в протоколах просто тест No 17.
     Об экзамене ходили самые противоречивые слухи. Одни  считали его весьма
жестоким  испытанием  с  шестидесятипроцентным  отсевом,  зато из  тех,  кто
выдерживал,  выходили мужественные  космонавты, которым не страшны  ни белые
карлики, ни черные дыры. Другие говорили, что весь полет -- фикция: какие бы
данные курсант  ни  вводил  в  компьютер,  корабль  на  них  не реагирует, а
подчиняется  скрытым приказам замаскированной дубль-системы.  Третьи  вообще
доходили  до  кощунства:  никакого,  мол,  полета   нет,  есть  обыкновенная
сурдокамера, снабженная всякими стерео-, грави- и киноэффектами. И ссылались
при этом на всемирно известный опыт Пиркса.
     Как  бы  то ни было,  Антея  посадили  в корабль, и  могучие  двигатели
вынесли его за  пределы Солнечной системы.  Однако  в назначенный  срок зоны
радиобуя не достигли. Такого, сколько они ни рылся в памяти, не значилось ни
в  одном  из бесчисленных  преданий училищного фольклора.  Из всех слышанных
историй   лишь   одна  могла  бы  все   объяснить,   не   будь   она   столь
неправдоподобной:  об  эгоистичной привязанности машины  к  человеку,  из-за
которой  искусственный   мозг   обманывает  пилота  и   уводит   корабль   в
бесконечность, чтобы никогда не расстаться с  собеседником.  Неужели  и  его
Эска способна отколоть такую штуку?!
     --  Ладно,  попытаемся  еще  разок.  -- Антей положил  руки  на  упруго
сопротивляющиеся  шарики клавиш,  тонкими кропотливыми  манипуляциями  вывел
светящуюся точку,  обозначавшую "Мирмико" на звездной карте,  в стремительно
раскручивающуюся  спираль, задал график сброса  самоходных сигнальных вешек,
чтоб в крайнем случае  вернуться и снова проутюжить подозрительный  маршрут.
-- Командуй, Эска. А я, пожалуй, вздремну.
     Впервые  за  много  дней  он спал  спокойно. Во сне явился  Типковичев.
Склонив умиленное лицо, привычно растягивая слова, прошептал:
     --  Роднуля ты мой... Я знал, что не подведешь... А то ведь можно и  на
распределение повлиять, а?
     --  А? А? А? -- гаркнул  он  вдруг  до того громко и свирепо, что Антей
проснулся.
     Экраны полыхали тревогой, а Эска верещала  так  пронзительно, как может
верещать только  очень  честная  и очень  порядочная  машина  от  совершенно
нелогичного сигнала.
     Антей включил  воспроизведение. По экрану -- сверху слева через центр -
прошло удлиненное светящееся тело.
     У пилота  дрогнуло сердце. Из-за какого-нибудь паршивого метеорита Эска
не  станет  поднимать  трезвон  на  всю  Вселенную.  Неужели  ему,  курсанту
Шимановскому, суждено первому из землян установить контакт?
     Антей  ввел  команду  на  торможение  и  поворот.  "Мирмико"  не  успел
разогнаться, да и космический объект, судя  по анализатору, большой скорости
не имел. Где-то  в этом  сферическом  углу локатор  должен его нащупать.  Не
отрывая  глаз  от  все еще  пустой  дырчатой  темноты  космоса, Антей быстро
разогрел кофе в тубе, приготовил питательный брикет. Можно было позавтракать
на  камбузе, но вдруг пропустишь самое интересное? Ребята потом засмеют... И
он горбился за пультом,  пока  "Мирмико" совершал  эволюцию выхода  на цель.
Часа через четыре по экрану понесся вытянутый светящийся  овал с косым шипом
по левому борту. Антей сжался словно перед прыжком.
     -- Ну, Эска, фиксируй и шуруй на сближение. Давай, лапонька.
     Он нарочно говорил с автоматикой так, как привык говорить в курсантском
кубрике, как говорил сам с собой эти долгие месяцы одиночества.
     Кресло мягко запрокинулось,  взревели тормозные двигатели. По тому, как
кровь  оттекала  от головы, как  тяжелели и  набухали ноги,  пилот определил
ускорение: "Не меньше пяти "же". Близко же я его подпустил!"
     Изображение  встречного  корабля  постепенно   заполнило  весь  верхний
дубль-экран. Контуры  были по-прежнему  неясны,  слегка  размыты  и  странно
пульсировали, словно чужак был покрыт оболочкой, плохо отражающей локаторный
луч. На какой-то момент рев тормозной установки  поднялся почти  до визга. И
вдруг резко сник. "Мирмико" дернулся на маневровых двигателях. Переместился.
Повернулся.  И замер.  По телу  пилота  разлилось ухающее ощущение  пустоты,
особенно  мучительное  после  длительной перегрузки.  Антей не  любил  этого
состояния преодоленной беспомощности, к  которому тренированный организм мог
приноровиться,  но не привыкнуть, и торопливо  глотнул таблетку, подавляющую
бунт  вестибулярного  аппарата.  Только  после  этого   взглянул  на  экран.
Изображение не  стало резче. Больше всего объект напоминал вложенные  одна в
другую сигары --  свет словно бы ступеньками сбегал в угольно-черный космос.
Бесформенные  образования  на поверхности  сигар не  давали представления  о
характере сооружения  .неведомых мыслящих существ. Антей  переключил Эску на
биосвязь,  в одно  мгновение  влез в скафандр,  нахлобучил шлем и выскочил в
шлюзовую камеру.
     Метрах  в  двухстах от "Мирмико",  значительно уступая  ему в размерах,
висела  неправильной  формы игла, вся в неровных  складках, с  асимметричным
утолщением в  хвостовой части и широким плавником с левого борта. В середине
матово-серая, по краям переливающаяся слабенькой радужной каймой.
     Внезапно темная вертикальная черта расколола оболочку чужого звездолета
и выпустила крохотную фигурку.
     --  Ура,  иносапиенс!  --  восторженно   заорал  Антей,  двумя  рывками
ранцевого  двигателя  бросая  свое   тело   навстречу   представителю  иного
человечества.
     Тот вскинул в приветствии  обе руки и приблизился так же  стремительно.
Он  был  раза  в  два  или три мельче  Антея, но  под  блестящим,  мешковато
пузырящимся скафандром угадывалось  сходное с человеком  строение. Лица  его
было  не  рассмотреть  сквозь  дымчатый  иллюминатор шлема,  и земной  пилот
пожалел,  что  не может заглянуть в какие  там ни  на  есть  фасеточные  или
кристаллические глаза коллеги.
     В  мыслях  стажер  давно  готовился  к подобной  встрече. Первым  делом
убедиться,  не  из Антимира  ли пришелец.  Ну,  это просто.  Антей  вынул из
кармана скафандра лист белого пластика,  включил карандаш.  Кольцо, стрелка,
винтовая линия.  Для разумного существа, достигшего космического развития, в
таком рисунке  нет тайн.  Но Антей дополнил  его  жестами:  "Высылаем  -- из
кораблей -- пробники. Если мы взаимно-антиматериальны, то должен быть взрыв.
Понятно?" Руки  Антея  полетели  навстречу  одна  другой,  ладонь  коснулась
ладони. И  вдруг подскочили,  волнообразно дернулись, беспорядочными рывками
отпрянули  в разные  стороны. В  ответ незнакомец достал  из-за спины  кусок
полупрозрачного пластика и точными штрихами  изобразил и кольцо, и  стрелку.
Винтовая линия оказалась закрученной наоборот.
     -- Молодец! --  похвалил  Антей. --  С тобой вполне можно договориться.
Ну, а как все-таки с антиматерией?
     Не отрывая взгляда от землянина, пигмей своими  маленькими конечностями
повторил всю его незамысловатую жестикуляцию.
     --  Вот и  славненько... -- Антей потер  руки и передал по биосвязи: --
Эска, шли сигнальную вешку на мой пеленг плюс четыре градуса вправо.
     От  "Мирмико"  отделился  тоненький самоходный шестик  с  радиомаячком.
Незнакомец будто ждал чего-то, склонив набок шлем. Наконец хлопнул в ладоши,
и  из его звездолета  выскользнула полосатая  змейка  и понеслась  наперерез
вешке.  Космонавты  замерли. Будет  или не будет взрыв? "Три, два, один,  --
начал  считать про  себя  Антей. -- Ноль!"  Не долетев до точки встречи, оба
снарядика словно бы чиркнули о невидимую поверхность и расходящимися курсами
ушли в бесконечность.
     "Вот  так  фокус!  --  изумился   землянин.  --  Вместо  притяжения  --
отталкивание. Значит, все-таки Антимир?"
     --  Антимир! Ну и что? Испугался? -- раздался в шлемофоне приглушенный,
чуть-чуть металлический голос.
     Антей вздрогнул:  скоро черт знает  что в голову  полезет. Это же голос
Эски так искажается при биосвязи...
     --  Почему  подключаешься? -- строго прикрикнул он. --  Разве я задавал
вопрос?
     -- Транслирую  принятый  сигнал. Источник  -- неизвестное  существо  по
пеленгу ноль плюс сорок минут вправо.
     Антей присвистнул от удивления:
     "Выходит, никакая это не мистика? Мы можем понять друг друга?"
     -- По крайней мере, сделаем попытку.
     "Ну, уж если преодолели языковой барьер..."
     -- Вот это для меня и остается загадкой. Посредством чего одолели-то?
     "По-моему, телепатия  --  как  бы там ее ни называли!  --  единственный
универсальный язык космических встреч!"
     -- А разность миров? Разность мышления?
     "Выдумки. Мозг  -- вот высшая  форма  существования материи.  Он  может
развиваться только на одинаковой биологической основе. Странно,  как может в
этом сомневаться цивилизация, выходящая в Большой Космос".
     -- Ничуть не странно. Мой мир впервые столкнулся с иным Разумом. Еще не
известно,  к чему  приведет контакт. Антей  опешил: "Уж не верят  ли у вас в
космическую агрессию?"
     -- Именно это подсказывает опыт. В конце эры Разобщения с нашей планеты
бежали  бывшие угнетатели. И  где-то в  пространстве  носится  сейчас армада
вооруженных звездолетов.
     "Но это черт знает что!"
     -- Не понял?
     "Я говорю, как насчет обмена информацией?"
     -- О, достойное предложение. Давайте покажем друг другу родные планеты.
     Антей  подумал.  И  решил  начать  с  космодрома.  В  мыслях возник  не
знаменитый  Байконур,  откуда  до  сих  пор  продолжают  улетать  тяжеленные
межпланетники, а тот безвестный  пятачок посреди желтой выгоревшей степи, до
всеобщего  разоружения  --  бывший  ракетный  полигон,  где  Антей  проходил
практику.  В хорошо замаскированной ложбине рядками  стояли пусковые желоба.
На  них  снаряжали  прототипы будущих  "Мирмико". Перед  вылетом по  пятачку
сновала  масса  всяческих машин: компрессорные станции, пузатые  заправщики,
кабины  прозвонки  цепей,  даже  тяжелые имитаторы  орбитальных лабораторий.
Особенно доставалось при  ночных  групповых стартах.  Невыспавшиеся  офицеры
поносили на чем  свет стоит  и  конструкторов,  и  курсантов,  и бесконечные
отказы. Господи, даже  не  верится, что приходилось водить  такие гробы, что
всего за шесть лет обучения техника сменилась полностью!
     Однажды  снаряженный  корабль свалился  при старте  с  желоба:  похоже,
дрогнул  практикант   и  успел  ввести  отмену  запуска  после  трехминутной
готовности. Счастье пилота и всех находившихся на площадке, что корабль упал
на  пригорок  --  горючее  и  окислитель  из  пробитых баков  растеклись  по
противоположным склонам и не соединились. Потом их, практикантов технических
служб, выстроил командир и предложил:
     --  Добровольцу,  который отбуксирует птичку  к  месту  подрыва, десять
суток отпуска!
     Остатки корабля зачалили пятисотметровым тросом к трактору и потащили в
степь.  Искореженная,  не  подлежащая  не  только  ремонту,  но  даже  сливу
компонентов,  готовая  грохнуть  от   неосторожного  движения  гора  металла
подпрыгивала на выжженных солнцем и дюзами каменных ухабах. А рядом, ведомый
из бункера  добровольцем  Антеем,  тогда  еще салагой-первогодком,  неуклюже
вышагивал  сервоавтомат  и время от  времени  поправлял ломиком узел  троса.
Замкнутый  всеми  своими  сенсорами и приводами  на  датчики  оператора,  он
обеспечивал максимальный  эффект присутствия. Настолько  максимальный,  что,
казалось,  ты  сам   трясешься  рядом  с  дымящей  пороховой  бочкой.  Жизни
добровольца  операция  не  угрожала.   Но  сладить  с  собственными  нервами
ухитрился бы далеко не  всякий. Исключая, конечно, Шимановского  -- организм
его всегда отличался уравновешенностью...
     Антей  тряхнул  головой. Что  за дурацкие  воспоминания?  Надо показать
преображенную человеком природу -- орошенные пустыни, покоренные тундры. А у
него на уме  какие-то десять суток отпуска. Не хватает только удивить  гостя
тогдашними похождениями: как поссорился  с  золотоволосой Ниной и  назло  ей
бегал целоваться  в библиотеку  к Тоне. Нет,  вон из головы  несущественное!
Сосредоточимся.  Главное --  люди.  Человек с большой буквы. Неужели  некого
показать?
     На  ум почему-то  приходили не ас  дальних  полетов  нынешний начальник
училища. Не материаловед, бывший генеральный конструктор "муравьят" Судаков.
Даже не волшебник электронных схем техник-наладчик дядя Гай. А преподаватель
кораблевождения,  куратор  группы  Типковичев с его сладким  лицом,  елейной
улыбочкой и липким голосом.  Скисал Типковичев в единственном  случае, когда
курсант  знал  его  предмет не  хуже  космических волков  --  разведчиков. И
ребята, стараясь почаще сгонять с  его лица эту его улыбочку, по-прежнему не
балуя любовью самого куратора, неизменно блистали  на его предмете.  А ему в
комнату подкинули однажды дымовую шашку и...
     Стоп!  Что  подумает  о  Земле  представитель  иного   мира,   принимая
телепатические сигналы одного из ее представителей? Позор на всю Вселенную!
     "Знаете, --  Антей почувствовал,  что краснеет. Хорошо,  под шлемом  не
видно. -- Покажите лучше ваш мир. А я подготовлюсь..."
     Сначала  ничего  не  было  --   только  бездонное  пространство,  чужой
звездолет  и карликового роста космонавт  в нелепом  облачении. Но вот перед
взором Антея пробежала туманная полоса, заслоняя сосредоточенную, замершую в
вымученной  позе  фигурку.  В  мысленный образ,  медленно  проявляясь, вошла
широкая до бесконечности  равнина,  купы неопределенных растений, диковинные
призматические здания. Изображение дрогнуло и локализовало  строящееся вдали
сооружение.  Из  широкого котлована  неодинаковыми  ступенями карабкалось  к
вершине  асимметричное  тело  пирамиды.  По  истерзанному  траншеями  грунту
ползали  гигантские  ленивые пресмыкающиеся,  влача  позади себя блестящие и
округлые повозки вроде  калош. По обе стороны пирамиды с натужным присвистом
взлетали свайные бабы и тяжко ухали вниз, испуская  струйки пара. Перекрывая
эти  звуки, доносилось  однообразное,  лишенное мелодичности пение  -- сотни
силуэтиков  в  островерхих  капюшонах  с прорезями для  глаз  тащили  наверх
неровные каменные блоки.
     "Гм-м, -- Антей откашлялся. -- А поновее у вас ничего нет?"
     --  Наша  самая  передовая  стройка,  --  гордо  отчеканил  незнакомец.
Конечно,  голос Эски  не имел эмоциональной  окраски. Но такую  фразу  можно
только отчеканить.
     "А  ручной труд оставлен для экзотики? -- насмешливо  спросил Антей. --
Может, он у вас и в звездолетах применяется?"
     -- Только для удовольствия. Все остальное автоматизировано.
     Опять  перед  взором землянина  пробежала  туманная  полоса.  Когда она
рассеялась, чужой корабль  предстал в  разрезе.  Красным  цветом  сияло  его
сердце --  массивный  клепаный  котел, бушующая топка, змеевики  паросиловой
системы. Два  параллельных вала прорезали  корму  и вращали... трехлопастные
гребные винты. Это было  совершенно невероятно  и  напоминало старый макет в
кабинете истории техники.
     Антей медленно вскипал.
     "Значит, на  этом паровом шлепанце  вы  и бороздите космос? Вспарываете
винтами эфирные волны?"
     -- Пар -- самое большое наше достижение! -- ответил иносапиенс безликим
голосом Эски.
     "И чем питается сие чудо техники?"
     Перед пылающей топкой  появились сидящие на низких  скамеечках фигурки.
Они синхронно распахивали кочергой дверцы  и подбрасывали в пламя аккуратные
деревянные чурки.
     Больше Антей сдерживаться  не мог. Он бросился вперед, размахивая перед
собой внушительным кулаком в перчатке.
     --  А  это ты  видел? Я  тебя  о  звездолете спрашиваю, а  не о  первом
паровозе, понял?
     Кулак  шел  точно  в нос чужака, если только за дымчатым  иллюминатором
скафандра  был нос. Но, не долетев до пигмея. Антей почувствовал вязкое, все
увеличивающееся сопротивление, и невидимая пружина отбросила его тело назад.
     -- Жаль, что ты из Антимира! А то бы я тебе показал!  -- Антей, остывая
помолчал  и  презрительно  прибавил: -- Коллега!  Планеты  своей не  знаешь.
Собратьев  по Разуму  в  дурацкие  балахоны  обрядил.  О  звездолете  вообще
говорить не хочешь. Не состоялся обмен информацией, а?
     Чужак безразлично махнул рукой.
     -- Ладно, тебе видней.
     Антей  вздохнул.  Не  спеша  повернулся.  И  медленно,  ожидая  оклика,
двинулся  к  кораблю.  Задраил люк. Прямо в  скафандре плюхнулся  в кресло у
пульта. И с  сердцем надавил клавишу экстренного пуска. "Мирмико" вздыбился,
резко завалился направо.  Тело пилота неудержимо  потянуло в противоположную
сторону  -- как  раз туда, где за боковой  срез экрана уплывала неправильная
складчатая игла...

     -- Разрешите войти? Курсант Шимановский для сдачи экзамена прибыл.
     Навстречу поднялся невысокий  генерал, начальник училища. Лицо его было
свежим  и гладким,  будто  старость боялась тронуть  морщинами тяжелый лоб и
туго натянутые щеки.
     --  Вольно!  --  Генерал  выбросил  для  пожатия  железную  ладонь.  По
рассказам,  этой  самой ладонью он  вколачивал  стальную  пробку  в пробитую
метеоритом титановую обшивку корабля.
     Антей  скосил глаза --  и внутренне ахнул:  амфитеатр набит  до  отказа
курсантами. Такого  на  экзаменах  почти  не бывает.  Значит, прослышали про
необычный полет. Вон как перешептываются два букваря, как стреляют в "героя"
восхищенными взглядами. Быстро поднимая и опуская веки, Антей просигналил им
межфакультетским  кодом:  "Здорово,  салаги!" И повернул голову  направо. За
длинным,   до  предела  кибернетизированным   столом  сидела  аттестационная
комиссия.  С  краю  --  Типковичев,  сама  доброжелательность. Рядом  Кварк,
равнодушный ко всему  на свете, кроме элементарных частиц.  Почти не видимый
за графином психолог. И конечно же Дельта с кафедры Проблем -- пронзительная
особа, автор самых каверзных тестов.
     -- Товарищи  курсанты! --  Генерал  выпрямился, оглядел  аудиторию.  --
Товарищи офицеры и профессора.  Слушаем отчет дипломника Шимановского. Члены
комиссии  ознакомились  с  фотограммами  и   другими  материалами  бортового
компьютера. Если нет вопросов к стажеру, прошу высказываться.
     -- У меня вопрос, -- смущаясь,  буркнул один из букварей. -- Не страшно
было с этим, из Антимира?
     Пока Антей подбирал слова, достойные начинающего космонавта, Типковичев
повозился у персонального пульта и сказал:
     -- Разрешите мне ответить за Шимановского? Кадр No 671...
     На  стене  аудитории   вспыхнул  экран,  по  нему,  беспорядочно  махая
кулаками, помчался пилот в пустотном скафандре. Такая же уменьшенная фигурка
бросилась  ему навстречу,  но  столкновения  не  произошло --  упругая  сила
развела космонавтов.
     -- Жаль, что ты из Антимира! -- прогремел динамик голосом Антея.
     --  К  нашему  общему  прискорбию,  дорогие мои,  конец  фразы пришлось
стереть... -- Типковичев укоризненно пожевал губами. -- Я настойчиво обращаю
внимание комиссии на... э... не  совсем тактичное поведение  курсанта. -- Он
оборотился  к амфитеатру:  --  Я вам  добра желаю,  мальчики.  Но как  можно
обнародовать в присутствии представителя иной  цивилизации подобные...  э...
идиомы?
     Дельта, еще  и еще раз воспроизводившая на экране кадр No 671, черкнула
что-то в книжечку и прервала затянувшуюся паузу:
     -- Нельзя ли по существу? Типковичев покивал головой:
     --  Вот, кстати, насчет  существа.  Отнюдь  не  инопланетного.  Мы  все
собрались здесь экзаменовать курсанта... э... Шимановского. Но ведь он же не
выполнил  задания.  И следовательно,  не выдержал  испытания.  Где  записка,
которую он должен был  привезти? Нет  ее. Ведь  нет же? Я понимаю,  волнение
встречи, пришелец... Но  при  всем  при том не  следует забывать...  э...  о
дипломе.
     -- Я уже изложил в отчете, -- возразил Антей,  -- "Мирмико"  не вышел в
зону действия радиобуя. Причины  мне не  известны. Но  произошло  это еще до
встречи.
     -- Может, радио отказало? -- ехидно спросила Дельта.
     --  В  случае   прекращения  сигнала  в   означенный  куб  пространства
немедленно направляются автоматы и дубль-буй с Трансплутона, -- процитировал
нужный параграф Антей. -- Я их не обнаружил.
     -- Правильно ли вычислены координаты движения? -- усомнился Типковичев.
     Генерал не дал Антею ответить:
     -- Судя по бортовой карте, ваш предмет усвоен курсантом на "отлично".
     -- Чудес не бывает! -- Типковичев сложил перед грудью руки.
     -- Бывают, -- загадочно произнесла Дельта.
     -- Действительно. М-да. -- Кварк потер пальцем нос. -- Мы  не учитываем
фактор  неожиданности. Почему никто не связал казус Шимановского с июльскими
возмущениями  орбиты  Плутона?  Между  прочим,  еще  тогда  установлено, что
перпендикулярно  плоскости   эклиптики  нашей  уважаемой  Солнечной  системы
проходил  и потом бесследно исчез мощный поток нейтрино. Вот так. Нейтринный
поток...
     -- И вы полагаете?
     --  Я ничего не  полагаю,  коллега Типковичев.  На  сей  предмет у  нас
предусмотрена кафедра Проблем.
     --  Но  ведь это...  этого  не  может  быть!  --  с  обидой  воскликнул
экзаменующийся.  --  Такая  задачка  букварю  по  плечу.  Я  хотел  сказать,
первокурснику. Неужели я мог не заметить отклонения?
     --  Сноса  не заметил даже  компьютер,  --  неожиданно  мягко  заметила
Дельта. -- Точнее, заметил, но неправильно истолковал.
     -- Эска ошиблась?
     Удивление курсанта было  так искренне,  что тень  улыбки скользнула  по
лицам экзаменаторов.
     -- Эска? Женского рода?
     -- Простите, товарищ генерал!
     -- Ничего-ничего. Продолжайте, Делла Сергеевна.
     --  Допустим,  ваша... мм... Эска получила  сигнал о постоянном боковом
сносе корабля. Поскольку  тяготеющих масс она не уловила -- рассредоточенное
поле  нейтринного потока оставалось за гранью  чувствительности приборов, --
логическое  устройство  пришло  к  выводу,  что  виновата  одна  из  дюз.  И
немедленно  форсировало  тягу  с противоположной  стороны.  "Мирмико"  начал
описывать  дугу,  центр  которой  совпал с  точкой на  оси  потока.  Инерция
нейтрализовала гравитацию, сигналы о  боковом сносе исчезли, и  на  звездной
карте  пролегла идеальная курсовая линия  там, где корабль никогда не бывал.
Поскольку "неполадка" оказалась легко устранимой, пилот о ней информации  не
получил.
     -- Значит, я давно сошел с маршрута? -- пролепетал Антей.
     -- И не достигли зоны действия радиобуя.
     --   Но   позвольте.   Кроме   автоматического   счисления   существует
астронавигация. Я дважды проводил замеры...
     -- А у вас не было временной потери изображения звездного неба?
     --  Был  один  провал.  Но  я  решил, что  это  дополнительная  вводная
экзаменаторов, так как через полчаса картина восстановилась.
     --  Я  так  и думала.  Хитрая  механика получается.  Сначала лучи звезд
искривлялись  в  сторону потока и "помогали"  искажать курс.  После  разрыва
изображения  образовались новые квазиориентиры внутри потока.  В  результате
корабль   еще   круче  отвернул  от  истинного  направления.  Цепь  занятных
случайностей, пролет в слабоискривленном пространстве...
     -- Ничего не понимаю, -- Антей потерянно потер лоб. -- Товарищ генерал,
разрешите отбыть для повторного прохождения практики?
     --  Отставить, курсант Шимановский. Не  разрешаю.  В  непредусмотренных
инструкцией  условиях полета  вы показали  себя  опытным и квалифицированным
космонавтом. Чего же теперь нервничаете словно барышня?
     Антей опустил голову.
     -- Есть ли замечания у высокомудрых психологов? -- Генерал обратил взор
к столу комиссии.
     Из-за графина высунулся щупленький  человечек с  красными глазами  и до
того острым профилем, что на него было колко смотреть.
     --  Проблема,  видите  ли,  требует   длительного   изучения.   Имеются
фотограммы и  электронные записи двухсторонних разговоров. В факт контакта я
безусловно   не  верю.  Но   он   неоспоримо  свидетельствует  о  невиданных
возможностях биосвязи. Мы идем, так сказать, впереди новой гипотезы...
     -- О пришельцах? -- по обыкновению ехидно спросила Дельта.
     Кварк странно посмотрел на нее:
     -- Такое  предположение ближе прочих к истине. --  Он помолчал, почесал
нос. -- Эпизодичность появления и исчезновения нейтринного потока у пределов
Солнечной системы,  почти мгновенный выход потока на полную  мощность скорее
прочих   обстоятельств   подтверждают   его   искусственное   происхождение.
Энергетический канал прекрасно отражал луч локатора. И не искривлялся вблизи
Плутона согласно законам небесной механики. Да-с.
     -- Смею  ли  я  думать,  что именно  звездолет, прибывший на  рандеву с
курсантом Шимановским, образовал этот канал? -- поинтересовался психолог.
     -- А это нам любезно разъяснит Делла Сергеевна, -- отрезал Кварк.
     -- Что ж, попробую.--Дельта  положила ладонь  на  пульт. -- Вы ведь и в
самом деле настаиваете на способности нейтрино отражать луч?
     --  Я  отвечаю  за  свои слова,  коллега.  В  конце концов,  посмотрите
первоисточники.
     -- Непременно. А пока позвольте с замедлением продемонстрировать тот же
кадр.  Обратите  внимание, как  "иносапиенс", слегка  запаздывая,  дублирует
Шимановского.  Вот они  сближаются... Видите,  фигурка  чужого звездолетчика
заметно подрастает? Но невидимая стена не  пускает космонавтов друг к другу.
Потому что энергетический канал  защищен оболочкой,  отбрасывающей не только
материальные тела, но и все виды  излучений. Такая же картина обнаруживается
практически на всех кадрах фотограммы  "контакта".  Из чего я  делаю  вывод;
"Мирмико"  уткнулся  в  сложно  устроенное зеркало. Таким  образом,  никаких
пришельцев  не было.  Антей Шимановский "вступил  в  контакт" с  собственным
отражением.
     Амфитеатр взвыл.  Курсанты  топали  ногами,  свистели,  улюлюкали.  Оба
букваря,  обнявшись, встали  и  громко  скандировали:  "Был пришелец!  Даешь
пришельца!"  Вся  аттестационная  комиссия  разбилась  на  лагеря, и  каждый
лагерь,  не стесняясь в выражениях, что-то  доказывал другому. О Шимановском
забыли. Казалось, уже ничто не остановит разбушевавшуюся людскую стихию.
     -- Сми-и-ир-рна!  -- гаркнул генерал  таким басом, что, раскатившись по
аудитории, он всосал в себя все  шумы и оставил  тишину, которой невозмутимо
воспользовалась Дельта:
     --  Материалы полета требуют  более тщательного  изучения, а отнюдь  не
легкомысленного  просмотра. Слабое вторичное  нейтринное излучение  каким-то
образом  катализировало  подсознание  пилота,  обостренное  еще  обстановкой
псевдоконтакта. Я  не  знаю, почему запаздывали  действия  мнимого двойника,
видимо, под оболочкой  потока  течение времени замедлено.  Не  понимаю,  что
могло разделить одинаково излученные мысли Шимановского: когда он говорил за
себя, их  непосредственно принимала биосвязь, зато подсознательные ответы за
двойника приходили к Эске отраженными, усиленными и как бы  сфокусированными
по  ту  сторону  зеркальной  защитной   оболочки.  Нужны  эксперименты   для
подтверждения возможности  некоторого рассогласования  светового отражения и
оригинала.  Но именно совокупность странностей и обманула сначала дипломника
Шимановского, а потом ввела в заблуждение всю  нашу аттестационную комиссию,
которая два дня изучала материалы полета и не заметила ложных предпосылок. Я
позволю себе напомнить  уважаемой аудитории, что  описания  планеты и чужого
звездолета  вообще  явились  галлюцинацией   курсанта  и   не  зафиксированы
фотограммой.
     -- Но  ведь тогда получается... -- Психолог вскочил. -- Получается, наш
тест никуда не годится?
     -- Я понимаю, что вы хотите сказать...
     --  Боюсь, товарищ генерал,  даже вы пока  этого не понимаете. Ведь что
знал курсант  Шимановский до этой  воображаемой  встречи  в  космосе? Школу,
училище, стартовую  площадку, не так ли? Каких людей, кроме родителей, видел
за свою жизнь? Учителей,  профессоров, офицеров. И все. Надо прямо  сказать,
не  всегда даже среди  нас попадаются лучшие  представители  человечества. В
результате  Землю  представляет  человек,  чье  подсознание  активно борется
против любой  мысли о превосходстве иной цивилизации над земной.  Мы выходим
во Вселенную со старыми представлениями о  мире, товарищ  генерал. А ведь  в
любой  момент в  нашем космическом дворике, даже в собственном доме мы можем
встретиться с другими мирами. Готовы ли мы к этой встрече?
     -- Нет! -- самокритично выдохнула аудитория.
     --  Так  разве не пора нам  даже на  воспитание детей  взглянуть сквозь
толщу всей  земной атмосферы?  Космическая раса не  рождается сама собой. Ее
надо делать сегодня. И каждый день.
     -- Да. Придется прекратить одиночные вылеты.  -- Генерал встал, подошел
к  Антею,  с  солдатской  прямотой  неожиданно  обнял и притиснул  к орденам
железными  руками.  Потом  отступил  на  шаг.  --  Поздравляю  вас с  первым
офицерским  званием,  Шимановский.  Вы  будете храбрым и  знающим  водителем
кораблей. Но, боюсь, вас никогда не назначат командиром рейса. У  них, -- он
кивнул   в  сторону  психолога,  --   у   них  это   называется   контактной
несовместимостью. Хотя лично мне ваш антропоцентризм по душе.
     Генерал взял со стола кожаную папочку с материалами полета  "Мирмико" и
скомандовал:
     -- Вольно. Экзамен окончен.
     Едва за комиссией захлопнулась дверь, буквари и старшекурсники кинулись
к  Антею. Следом,  увлеченные движением воздуха, с пола  поднимались обрывки
отживших программ -- теста номер семнадцать.


Расскажи мне про Стешиху, папа...

     Она влетела  в луч  фары и на мгновенье остолбенела  -- прежде,  чем ее
сшиб радиатор.
     Я притормозил, выскочил из машины,  поднял  ее,  еще теплую, недвижную,
подышал  в  клюв.  У нее были  выпуклые, разведенные к  краям лицевого диска
глаза  и длинные пушистые штанишки,  до того пушистые  --  словно мельчайшая
воздушная кольчужка. Я и не подозревал, что совы вблизи так красивы.
     Подошел Олег, сокрушенно поцокал  языком, легкомысленным  движением  --
растопыренной пятерней, в два гребка, от затылка на лоб -- пригладил волосы.
В свои тридцать два года он все еще юно круглолиц, розовощек, мальчишковат.
     На мою руку с птицей падал непрямой отблеск света фар.
     -- Разбилась? -- спросил Олег. -- А ты и затосковал?
     -- Жалко... Красавица...
     -- Душевный... -- издевательски протянул  он. -- Брось  расстраиваться,
сама виновата.
     -- Будто ей от этого легче...
     -- Хочешь, закажу тебе из нее чучело?
     Я  не  ответил,  осторожно положил  птицу  на  заднее  сиденье,  тронул
стартер. Настроение испортилось. Я погнал машину, зло давя на газ, не так из
чувства вины,  как от  сознания плохо законченного  дня.  Есть  случайности,
сразу выбивающие из колеи. Еще бы: с одной стороны хрупкая сова, с другой --
слепая  торпеда  мчащегося  сквозь  ночь автомобиля. Сравнение  не  в пользу
природы...
     По бокам шоссе трепетали  две стены мрака.  Пронзительные фары  неровно
толкали темноту, раскатывая перед нами бесконечную,  серую, грубой  домашней
вязки  дорожку.  Скоро  покажется  одинокое дерево,  единственное  на  много
километров   пути.   А   там   уже   и   земли  нашего   целинного   совхоза
"Тихоокеанский"...  Олег  заночует  у  меня,  на  биостанцию  махнет  завтра
автобусом...
     Строго говоря, я немножко завидую Олегу. Нет-нет, не  его успехам, хотя
он уже доктор  наук и твердо целит в членкоры. В конце концов, и я ни  много
ни  мало  главный агроном области,  и знаю  по  секрету, что последнее  бюро
обсуждало  мою кандидатуру на орден. И все  же я завидую Олегу, завидую  его
умению  подгонять  жизнь по  своим меркам. Вот  приедем  в  мою  просторную,
пятикомнатную,  саманную  хату.  Конечно,   современная  городская   мебель,
телевизор,  изящная  накатка  на  стенах,  чехословацкие  светильники  --  в
принципе,  неплохо.  Оля  встретит  нас  хорошим ужином,  постелит  Олегу  в
гостиной,  на  журнальном  столике он  найдет модный роман, которым  приятно
позабавиться перед сном. Но посмотришь его глазами -- и ужаснешься от копоти
над плитой, от горки угля возле топки,  от чуда сельского быта -- кнопочного
умывальника  в углу, в который надо таскать воду из колонки -- моя грешная и
не выполненная сегодня  обязанность. Не говоря уж об укромном закутке позади
гаража -- допотопной будочке со скрипучей дверцей...
     У Олега на биостанции все иначе. Ослепительно белые призмы лабораторных
корпусов. Поодаль, в продуманном беспорядке, рассыпаны  одноэтажные коттеджи
научных  сотрудников.  Мой друг немало  похлопотал  над  устройством  своего
гнездышка. Прихожая в виде грота, с грубой объемной штукатуркой и обоями под
замшелую  каменную  кладку... Забранные  чем-то ворсистым  двери... Мохнатая
синтетика под  ногами... Убийственно  красивая югославская кухня...  Сложный
агрегат  утилизации  отходов,  персонально заказанный  Олежкой чуть ли  не в
Звездном  городке...  И  еще  много всякого  такого,  от чего  я каждый  раз
буквально обалдеваю.
     Единственное,  что  не  может  примирить  меня  с его  экстрадомом, это
прочный холостяцкий дух.  К  Олегу никто никогда не выбегает  навстречу,  не
спрашивает, замирая на манер моей Алены: "Папа, а хлеб от зайчика принес?" И
черствый,  пропахший  табаком  кусок  хлеба  из портфеля дочурка прижимает к
груди крепче самой нарядной шоколадки... Впрочем, у Олега свое понятие уюта,
где нет места  жене, тем более -- детям. И  все же  мы часто встречаемся  по
работе. Да и старая дружба не  ржавеет. Сейчас, например, мы  возвращаемся с
охоты. Километрах в сорока к югу пять лет назад затопили заброшенный карьер,
высеяли  камыши,  поселили  карпов  и  нутрий.  Невесть  откуда  сами  собой
притопали  бобры. А там  уж  и перелетные птицы признали наше  искусственное
озеро -- второй сезон разрешена официальная охота.
     Я, правда, в  обычном смысле не охочусь -- у меня фоторужье. Зато  Олег
азартно палит из обоих стволов, по  большей части -- мимо. То  немногое, что
удается добыть, раздает первым встречным, чаще всего  мне. Оля смеется: "Ну,
муж! Одним фотоаппаратом крякв промышляет..."
     Мы с  Олегом и встретились-то  на  охоте.  Точнее, возобновили  смутное
знакомство, если можно так назвать последствия одной детской драки. Однажды,
еще в шестом классе,  на меня  налетел третьеклассник,  которому показалось,
будто  я недостаточно  быстро уступил  ему  дорогу. Он  наскакивал, бодался,
пинался,  отчаянно  размахивал портфелем. Сначала мне  было смешно, и я,  не
давая  воли рукам,  лишь отталкивал  этот  рыжий розовощекий  ураган.  Потом
петушиная ярость пацаненка мне надоела, я, к своему стыду, прилично нащелкал
ему.  С  тех  пор при  встречах  он  издали  грозил мне  портфелем, я  молча
отворачивался. Через два  года мы оттуда  переехали.  Нисколько не удивлюсь,
если  он  решил,  из-за  него.  Олег  всю жизнь полагает,  что  все на свете
совершается из-за него.
     Вплоть до  прошлого года мы с Олегом  не  виделись. А в прошлом году  я
проявлял  свой "охотничий  трофей":  на  переднем  плане  утка,  за  ней,  в
необычном ракурсе -- с  дула --  направленная в зрителя  двустволка. Снимок,
конечно, рискованный -- я сам мог угодить  под  выстрел.  Но  все  обошлось.
Телеобъектив  поймал  и  зафиксировал  охотника  --   в  глубине  кадра,  на
продолжении ружья. В великом изумлении я узнал стрелка -- по особому прищуру
глаз перед тем, как драться. И, вероятно, стрелять. Этакое тонкое  выражение
лица, когда цель сосредоточена  в  миге:  кончилось прошлое и нет  будущего.
Тоска по невозвратному детству, ну, и еще, может быть, любопытство -- что же
вышло из петушка? --  заставили  меня заговорить с ним в  следующую субботу.
Поводом  послужила  подаренная  фотография.  Олег оказался славным малым,  и
общие воспоминания сблизили нас гораздо быстрее общих интересов...
     На развилке дорог повернули  налево и проехали наконец то самое дерево.
В степи  одинокие  деревья издавна  поименованы.  Наше,  к примеру,  зовется
Саодат, чему  я  никак  не нахожу  объяснения: в  переводе с  узбекского это
означет  "счастье". Не знаю уж, кого оно  счастьем  наделило или чье счастье
составило, но вот так... Отсюда километров пятнадцать до дома. И дом!
     Машину неожиданно тряхнуло на ухабе. Олег чертыхнулся и заговорил:
     -- Поосторожней! Я же не пресмыкающееся!
     -- А то бы ужалил?
     -- Да  нет,  распластался. Завидую способностям  змей.  Они ползают  --
словно перетекают по земле: с головы прибавляется с хвоста тает...  Вот бы в
транспорт такой же принцип заложить.
     --  У современного  транспорта  иные  заботы. -- Пошли неровности, и  я
снизил  скорость.  --  Неплохо бы автобусам  растягиваться в часы пик. Вроде
безразмерного питона.
     --  От  смешного  до  великого  один  шаг.  Берусь  доказать,  --  Олег
подмигнул,  -- что эластичные  стенки типа змеиной кожи сделали бы в технике
переворот.
     -- У тебя от неровностей дороги  фантазия  разыгралась.  Причем глубина
идей прямо пропорциональна глубине ям.
     --  Не так  уж ты и не прав. Я, между прочим,  часто ловлю себя на том,
как много  интересного остается  невыдуманным  в смежных областях.  --  Олег
разлохматил шевелюру.  -- Почему, скажем,  мы  не  имеем палатки с  надувным
дном? Скольких насморков  удалось бы избежать и сколько сберечь лапника! Или
еще:  ты  бы не  хотел  сыграть в  стоклеточные  шахматы? Я такие  роскошные
правила  придумал!  А какой бы я внедрил умопомрачительный галстук, какие бы
немыслимые  каблучки  подарил   дамам!   Мечта!  Говорить   о  таких   вещах
бессмысленно,  я  охотно  бы все  это нарисовал, лишь  бы кто-нибудь  взялся
эксплуатировать мои побочные ассоциации. Похлопочи по начальству, пусть меня
приспособят заместителем по идеям!
     -- Мало тебе твоих собственных лавров? Я имею в виду биологию.
     -- Да, но зачем зарывать другие таланты, коли уж они прорезались?
     Олег  поерзал, глубже  ввинчиваясь в  сиденье, задрал колени под  самую
приборную доску.
     --  От  скромности  ты  не  умрешь.  --  Я  покосился  в  зеркальце  на
самодовольную   круглую  физиономию.  --  А   вот  ответь-ка  мне   со  всей
серьезностью  на  такой  вопросик:  почему  ты  вспомнил  змей?  По  Фрейду,
случайные ассоциации -- всегда свидетели тайных мыслей.
     -- Уточняю: не змей, а рептилий. Последний год я занимаюсь не змеями, а
ящерицами.
     -- Не будь мелочным!
     -- Не буду. -- Олег опустил стекло, выставил за окно локоть.
     -- Горю нетерпением услышать подробности. Так же, как ты -- рассказать.
     -- Силен, старик! Иностранные философы тебе явно на пользу.
     -- Не темни, не заставляй себя уговаривать. -- Я помахал рукой стоящему
у дороги верблюду и прибавил газу.
     --  Мои  достижения  скромны,  но  многообещающи.  Дай  слово,  что  до
появления статьи в "Вестнике  природы" не разболтаешь.  Слово  друга? Ладно,
верю.  Так  вот.  Тебе  нравятся  опыты  по хирургической  или  ветегативной
генетике?
     -- Смотря когда и для какой святой цели.
     -- Ну,  для какой... Там видно будет... На основе нашей степной ящерицы
я создал устойчивый тип ее трехголового гибрида!
     Не  отрываясь от  дороги  --  здесь  как  раз  начинался  спуск,  --  я
использовал  профессиональный   шоферский  навык  молниеносно  взглянуть  на
пассажира.  Олег  полуотвернулся,  и  по  его позе, по  более,  чем  всегда,
округлившейся щеке я догадался, какой он сейчас напыщенный и гордый.
     -- Наверно,  ждешь аплодисментов? Не просветишь ли  часом, на  кой  ляд
человечеству  твое...  --  Я  смягчил  готовое  сорваться  словцо.  --  Твоя
вегетация?
     -- Величайший научный факт...
     -- Не  вещай, терпеть не  могу вооруженного  любопытства!  Слыхал я  об
одном вашем  мудром  брате, который после опыта выбрасывал собак на помойку,
даже не потрудившись их усыпить.
     --  Это, может, и слишком. Хотя чувствительности на уровне  Лиги защиты
животных я, прости, тоже не понимаю.
     Спорить с Олегом занятие неблагодарное,  в  чужие аргументы он попросту
не вникает.  Сейчас  же,  когда  речь шла о науке,  он  спорил  со мной  как
профессионал с дилетантом --  снисходительно  и  ненастойчиво: что, мол,  ты
понимаешь  в  высоких материях,  деревня?  Я  бы  ни за  что  не  взялся его
переубеждать. Хотелось  скромненько заставить его  задуматься о том,  чем он
занимается каждый день. К чему опрометчиво привык.
     --  Должна  же быть какая-то сверхзадача в твоем эксперименте? В  конце
концов, ведь отчитываешься ты перед кем-то хотя бы за отпущенные деньги?
     -- Это уже в тебе говорит  агроном.  Даже не главный, а так...  рядовой
совхозный. У которого план  в  килограммах  мяса  на  потраченный  килограмм
фуража.  Смешно требовать от  науки задач ближнего  прицела! Никто не  может
предвидеть, что вырастет из доказанного мной факта.
     -- Я  могу. Это, кстати, не  трудно.  Вырастет новый членкор, которому,
вероятно, не хватает нескольких баллов или  как там у вас... И все же,  ради
чего твои опыты? -- настаивал я.
     Олег секунду помолчал.  Но я бы разочаровался  в нем, это был бы просто
не Олег, не найдись он с  ответом.  Если я чему и удивился,  то  неожиданной
примиренческой позиции:
     -- Ты ведешь  себя, как я когда то на заре нашей дружбы, помнишь? Зачем
ссориться?  При нашем-то положении? У  каждого  свои заслуги и своя  работа.
Оставим споры нашим детям.
     О детях очень любят порассуждать те, кто никогда их не имел.
     Упоминание о детях вывело меня из себя. Я едва удержался на нейтральном
тоне:
     --  Погоди,  Олег. Постарайся как-то прочувствовать  то,  что я  скажу.
Иначе мое выступление бесполезно.
     Олег  насторожился. А я тянул, чтоб самому до конца уяснить  то,  о чем
собирался сказать.  Ибо на  этот  счет  нет критериев:  правоту  личности мы
понимаем каждый по-своему. Не  всегда по совести.  Подчас пасуя перед фактом
нечаянно  навязанной  чужой воли.  А  когда действительно нужно  бороться за
человека против него самого,  мы застенчивы и  стеснительны до преступления.
Все  правильно.  Все  так.  И  как ученый  Олег,  безусловно,  прав.  Нельзя
навязывать науке глаза и, дав в руки ножницы, дожидаться нужной безделушки с
веревочки  -- как  в известном аттракционе "Подойди  и отрежь". Бессмысленно
заталкивать науку  в рамки сиюминутной  необходимости и заданности. Побочные
результаты  часто  важнее  искомых. И все-таки  самое страшное  --  холодное
равнодушие и азарт, когда человек со спокойной душой режет и шьет по живому,
любопытствуя,  что  получится... Этакая  современная  биоалхимия  на  уровне
просвещенного  ведовства. Впрочем, слова,  которые я  для  него  приготовил,
остались  во мне: он их все равно  не поймет и не примет. Чтобы понять, Олег
должен  впустить   обыкновенное   человеческое  счастье   в  свой  тщательно
отделанный грот.  Счастье --  даже  ценой разбросанных по  комнатам игрушек,
сверзившейся с буфета корейской вазы и бесстыдно торчащих на батарее детских
штаников...
     --  Я пойму, Олег,  и  даже прощу,  -- волнуясь, сказал  я,  -- если ты
построил  свою  трехголовую образину  ради сказки.  Сознайся, тебе хотелось,
чтоб  у  моей  Алены  и  у  других  ребятишек  резвились  в  клетках  ручные
дракончики?  Правда? Совсем крохотные  и безобидные Змеи Горынычи,  да?  Ну,
скажи, что ты вспомнил о чуде?
     -- Фу, какая пошлость!  -- рассердился  Олег.  -- Мы все помешались  на
чуде, от жажды чуда, в угоду чуду! Ты мне смешон, идеалист несчастный!
     Вдруг  в  зеркале,  при  мерцающем свете приборной  панели,  я  заметил
какое-то движение  на заднем сиденье.  Сова  лежала на спине,  с безжизненно
разбросанными крыльями  и полусогнуто приподнятой вверх когтистой лапой. Вот
она подтянула  крыло, стала опускать лапу... И на  сиденье,  повторяя  общий
контур  ее  позы,  оказалась  девочка  лет  двенадцати,  в  ладном  ситцевом
сарафанчике, в блестящих  туфельках  и странной формы  мотоциклетных  очках.
Девочка, как  прежде  сова, тоже лежала  на  спине,  разбросавшись, неудобно
подогнув тонкую девчоночью ногу. Проследив мой взгляд, девочка  выпрямилась,
быстро  прикрыла  рукой  исцарапанную  коленку,  обтянула сарафан.  Я  успел
уловить  момент, когда  сова,  бледнея,  еще просвечивала  сквозь  не  сразу
сгустившееся человеческое тело: обе фигурки -- девчонки и птицы -- целый миг
существовали   вместе,   будто   на   испорченной   фотографии   с    дважды
экспонированным изображением.
     Я резко  нажал тормоз, ударился  грудью о руль,  но зеркало бесстрастно
отражало сидящую в машине незнакомую девочку.
     -- Сколько времени? -- деловито спросила она.
     Я автоматически взглянул на часы, успел перехватить отчаянное изумление
в  глазах Олега,  даже мысленно поправил: "Надо говорить "который  час?".  И
ответил:
     -- Четверть второго.
     -- Ух ты!  Бабка Стешиха убьет меня  за опоздание! Она отперла  дверцу,
вышла, подняла голову к звездам, сделала шаг к обочине.
     -- Постой, какая Стешиха? Куда ты? -- закричал я, выскакивая следом.
     -- Некогда мне. Потом. Я тут близко! -- возразила девчонка.
     -- Ничего не  понимаю.  Да  кто  же  ты, в  конце  концов?  Она немного
вернулась:
     -- Не время объяснять, успеется.  Ты в следующий раз убирай свет. Очень
больно.
     Она подпрыгнула, раскинула  руки, сжалась.  И,  мгновенно уменьшившись,
взлетела в ночное небо совой. Это было чудо полета. Сова парила по  кругу --
на  недвижных   крыльях,  в   легчайшей  кольчужке  удивительного  оперения,
беззвучно и точно вписанная в ночь подобно Духу Воздуха.
     -- Не бойся, я приду! -- донеслось из темноты.
     Сзади бабахнуло.
     Я  обернулся,  прыгнул, успел  пригнуть  ружье к  земле  до  того,  как
прогремел  новый  выстрел.  В  ногу  что-то ударило,  но  боли я  сгоряча не
почувствовал.
     --  Ты... -- я запнулся. Даже спасительная во всех случаях брань не шла
в голову.
     -- Идиот! Не догадался придержать дверцу!  -- прорычал  Олег. -- Может,
единственный в жизни шанс...
     Я   все  еще  тянул  на   себя   горячие  дымящиеся  стволы.  Тянул   и
прислушивался.  Нигде не было ни  шороха, ни падения, ни стона, ни крика.  А
полет у сов совсем беззвучный.
     Олег швырнул ружье на заднее сиденье и ждал, поставив ногу на ступеньку
и налегая подбородком на открытую дверцу. Я возился со стартером,  машина не
хотела  заводиться.  Видно, подсели аккумуляторы. Я  сплюнул. Хромая, побрел
крутить ручку.
     -- Давай  я,  -- с  готовностью  предложил Олег. На мое  счастье, мотор
завелся.
     -- Ты не сомневайся, я целил в крыло, -- беспокойно пояснил Олег, когда
машина тронулась.
     --  В  руку,  --  машинально  поправил  я,  притормаживая  у  павильона
автобусной остановки.
     Кто-то разбил здесь  лампочку.  Но с  помощью спички в расписании можно
было разобраться.
     -- Ты зачем остановился? -- спросил Олег.
     Я  молчал,  сложив  руки  на  баранке.  Прошла минута, другая. На степь
накатывала предутренняя сырость, заставившая меня  поежиться. Где-то  вверху
рокотал рейсовый самолет Ташкент--Дели.
     Олег понял. Открыл дверцу машины и вышел.
     -- Ружье возьми, -- напомнил я.
     Но он уходил к павильону и не оглянулся.


     27


     00.00.00 Документ3


Феликс Яковлевич Дымов. Букля

---------------------------------------------------------------
     Павлов С.И. Неуловимый  прайд. / Дымов  Ф.Я. Благополучная  планета.  /
Силецкий  А.В. Тем временем где-то...  :  Фантастические повести и рассказы/
Сост. И.О.Игнатьева. -- Худож. С.С.Мосиенко.  Оформл. Е.И.Омининой.  --  М.:
Мол.гвардия, 1988, 384 с. ISBN 5-235-01019-1. с. 166-180.
---------------------------------------------------------------

     1
     О чем подумает нормальный здравомыслящий человек при виде рыжего негра?
Первым  делом,   что  напекло  голову  солнцем,  что   пересидел  вечером  у
телевизора,   до  сих  пор  в  глазах  розовые  голографические  чертики  из
рок-сериала,  что лукавый бармен капнул  в  фирменный безалкогольный напиток
чего-нибудь одурманивающего. Коли  природа обделила  тебя воображением --  а
именно таких набирают в  Международную Вахту Паритета, -- то удовлетворишься
еще более простым предположением: мол, шевелюра у нового напарника крашеная,
и, к  лицу  она  ему  или  не  очень,  тактичнее всего  чужих странностей не
замечать.
     Известно,  однако,  удобное  объяснение  не  обязательно самое  верное.
Второй год  носил "полковник" Занин свое временное представительское звание.
И  хотя звездочки  на погонах в их службе не предусмотрены, да и сами погоны
никогда не  отягощали занинских плеч, и  невооруженным  глазом  было  видно:
явившийся на смену шикарному парню Дику новичок натурален от огненных вихров
над  крутым черным  лбом до мягких  мара-фонок.  Редкое,  можно  сказать  --
невозможное  сочетание  мастей.  И  кто   знает,  не   поставлена  ли  перед
красавчиком задача каким-то образом вывести из себя "восточный сектор"?
     -- Добро пожаловать! Вэлкам! -- на правах старожила приветствовал гостя
советский представитель Вахты. -- Дмитрий Занин.
     -- Кен Лазрап, -- представился американский коллега.
     Синхронные улыбки,  краткое,  но  крепкое -- на  измор  -- рукопожатие,
дозированный наклон  головы.  До  "верительных грамот",  слава человеческому
легкомыслию, не дошло. Почти  одновременно Кен Лазрап преуморительно сморщил
нос,  Дмитрий Занин службицки  выкатил  глаза, и оба облегченно рассмеялись.
Страшнее всего на Вахте нарваться на зануду.
     -- Давно в Паритете? -- спросил Занин.
     -- Пятый год. На вахте впервые.
     Об этом можно не сообщать, это видно по голым шевронам. Чтоб заработать
к ним пальмовую ветвь, надо отдежурить в таком вот бункере два полных срока.
Месяц.  И  еще месяц  после  двухнедельного  перерыва. Тогда  тебе  присвоят
временное  представительское  звание  не  ниже  советника  второго ранга,  в
просторечии подполковник. И легкой тебе  службы,  камрад,  получи  право три
замечательных года  ничего  не  делать шесть  часов  в сутки,  с отпуском за
каждый  месяц  этого  ничегонеделания. Ну, правда,  не великое  удовольствие
высиживать  здесь целую смену,  загнав  внутрь  себя  даже тень страха, даже
квант  паники.  А  поскольку людей с медленной кровью  --  чтоб уж совсем на
зависть рыбам  -- мало, то и охочих сюда не слишком. Да и отбор такой, какой
когда-то космонавтам не снился.
     Условностей на Вахте хоть  отбавляй. Начиная с излишества самой  Вахты.
Ибо что может сделать человек там, где и автоматам  не справиться? Недоверие
к   партнеру  на  заре  разоружения   породило   массу...   как  бы  помягче
выразиться... взаимобесполезных,  зато абсолютно симметричных мер.  По  тому
наивному детскому принципу, который описал  в своем рассказе Михаил Зощенко:
"А если ты, Лелишна, съела конфету, то я еще раз откушу от этого яблока". --
"А если ты,  Минька, опять откусил от яблока,  то  я съем еще одну конфету".
Короче, бдительность и  контрмеры -- вместо  того  чтоб одному отказаться от
своей  очереди  хода,  а  другому  немедленно  ответить  тем  же. Принцип на
принцип. Рано  или поздно,  разумеется, процесс ядерной  разгрузки сдвинулся
все-таки  с  мертвой  точки,  покатился потихоньку  к нулю.  И худо-бедно, с
ограничениями, оговорками и отступлениями  достиг на Земле желанного уровня.
А   вот   в   космосе   заклинило.  "Не  можем  существовать  без   ядерного
оборонительного щита",  -- провозглашает одна  сторона. "Но вы же свой щит и
над  нашими головами вешаете, -- возражает  другая. --  А  ежели рухнет?"  В
общем,  разлад.  Ни дипломатия, ни  здравый смысл,  ни  третейские судьи  --
неприсоединившиеся страны --  не  помогали взаимопониманию. Никто не осуждал
высокие  договаривающиеся  стороны:  вся  история  планеты  --   это  войны,
политический  шантаж, демонстрация военных мускулов. Но народы истосковались
по  мирному  небу.  Надоело дрожать,  надоело бороться за выживание, хочется
выжить. А компромисса нет как нет.
     Пока  вдруг не нашлось поистине соломоново  решение:  замкнуть  системы
сами на себя. Хотите  запустить  ваш щит? Запускайте. А мы к нему, выражаясь
фигурально,  приспособим  ма-ахонький такой  взрыватель.  Начнет звено  щита
падать --  по  злому  умыслу или из-за  неисправности  -- мы, не разбираясь,
провокация  это  или  нападение,  нацелен  удар  на  собственные  города или
предназначен  наши   с  горизонтом  сровнять,  в  ту  же  секунду  тихенько,
аккуратненько,  на безопасном  от  Земли расстоянии  разносим  ваши  ядерные
боеголовки вдребезги. У вас спутники? Прекрасно.  А  у нас  следящие лазеры.
Отклонится бомбочка с заявленной орбиты хоть  на  метр --  тут  ей  и финиш.
Сместится луч лазера хоть  на угловую секунду с  оси слежения -- и кольцевое
отражающее зеркало обратит его вспять, а бомба тут же накроет подконтрольную
территорию. Словом, паритет.  Опасность  поровну. И спокойствие  на  равных.
Одно от другого никуда.
     На первый  взгляд, разумно. На  второй -- тоже. Учредили  Вахту -- семь
чрезвычайных постов в семи точках  Земли. Для надежности. И независимости. А
насчет  личных свойств  вахтенных  --  настроенности  на  принятие  решения,
чувства  ответственности, порога возбудимости и еще ста двадцати  параметров
-- так об этом больше народу заботилось, чем при выборе невесты для чемпиона
породы.  Шутка  ли, защитник нации, часовой Земли! Стопроцентный  американец
против  стопроцентного  русского,  точнее, советского. А чтоб,  мало ли,  не
сговорились против человечества (смешно, вахтенным только аварийные телефоны
доверены!), совмещали их  всего на полсрока.  Поэтому  сегодня Дика заместил
Кен Лазрап. А через две недели кто-то из своих заменит Занина.
     Как и положено победителю  жесткого отбора,  раздумья  не отразились на
занинском  челе.  Дмитрий  сделал  приглашающий жест  рукой.  Мол,  принимай
хозяйство, коллега. И повел Кена вокруг полуовала спаренного пульта. Показал
две одинаковые каюты  с  бытовками, спортивный зал, бассейн.  И снова святая
святых бункера -- спаренный пульт.
     После  обхода  последовал  традиционный  обмен  авторучками.  Отвинтили
колпачки, извлекли стержни, почти не отличимые от обыкновенных "шариков" без
пасты.  Через   эти  импровизированные  соломинки  высосали  на   брудершафт
содержимое авторучек.  Кен в своей пронес виски.  Занин  с  начала дежурства
хранил коньяк с капелькой лимонного сока под мембраной -- на запивку. Трудно
поверить, что начальство с обеих сторон не догадывалось об истинном значении
сувениров.  Но,  спасибо ему,  не вмешивалось.  Чем  достигало  неслыханного
успеха в укреплении доверия. А значит, и в деле паритета.
     Кен оказался во всех отношениях  симпатичным малым, и  время покатилось
быстро. По дисплеям проплывали сбалансированные данные. Один телевизор гнал,
как правило, детективы,  другой -- экзотические танцы. Два  плэйера изливали
похожую музыку.  На  теннисном корте  выигрывали строго поочередно. Ничто не
предвещало   неожиданностей.   Заниным  уже  начало   овладевать  чемоданное
настроение.  Все  чаще  вспоминалась нетерпеливая  дочкина  ладошка в  руке.
Труднее стало  отгонять видение затуманенных  от первых ласк прохладно-серых
Лениных глаз. По временам перед взором явственно проступала стайка моховиков
на  сухой  вересковой  поляне,  отчетливо тянуло  запахом костра  и дымящего
шашлыка.
     В  таком  настроении немудрено пропустить сигнал, который, если честно,
давно уже  все на свете считают невозможным и единственно перед которым, тем
не  менее, заранее содрогаются. Однако Дмитрий не пропустил. Черт его знает,
о чем в этот момент размышлял рыжий негр, но, можно  ручаться,  отреагировал
он не на сигнал, а лишь на внезапную тревогу, источаемую  занинской  спиной.
Да, собственно, сигнала и не было.  Ни звукового. Ни светового. Был какой-то
сбой в  узоре  кривых, прогалы  в  колонке  цифр,  нарушение примелькавшейся
симметрии -- та  микроскопическая фальшь,  которую капельмейстер уловит и  в
стоголосом  слаженном  хоре. И которую  Занин уловил, гуляя  по аппаратной и
глядя не в сторону дисплея, а на пританцовывающего Кена.
     Стиснуло сердце. Бешеные колки натянули нервы.
     За пультом Кен очутился первым, но это не имело значения: в те тридцать
секунд,  которые  положены  компьютеру  на  перепроверки,  вмешаться  в  его
действия  все равно нельзя.  Дмитрий приближался  к  пульту  медленно, точно
прикованный  к ядру.  К земному ядру.  Необъяснимо: с орбиты исчезла одна из
стационарных,  привязанных к местности ядерных бомб. Не взорвалась, не упала
на материк или в  океан,  не ушла  в бесконечный  космос,  а просто-напросто
пропала, испарилась, скрылась в четвертом измерении или  в  черной  дыре. Ни
теплового, ни радиационного следа, ни вспышки излучения -- ничего!
     Ученые  и  военные  в  чудеса  не  верят.  Они  привыкли иметь  дело  с
материальными силами, с вещественными явлениями. То, что произошло, не могло
быть предусмотрено программой Паритета. Во-первых, осиротевший лазер  выйдет
из режима слежения  и примется описывать все расширяющиеся круги, полосуя на
боевой  мощности  любые  попадающиеся  объекты  --  вплоть до  ядерных бомб.
Во-вторых,  утратив одну сдерживающую  единицу, потерпевшая  сторона обязана
ответить на нападение немедленным ударом. Хотя никакого нападения и не было.
     Тем  не  менее,  бомба  пропала.  Пострадал  паритет.  Рушились надежды
человечества.
     Огненно-рыжие букли Кена  стали  дыбом. Словно факел.  Словно комнатный
атомный гриб. Неужели негр за  две  недели ничего не понял? Неужели  думает,
русские специально слямзили с  орбиты их бомбу, чтобы внезапно и  необратимо
добиться   военного  превосходства?  Не  хотел  бы  Дмитрий  быть  на  месте
напарника. Ибо не мог придумать за него никакого хода.  Что бы ни предпринял
сейчас  рыжий  негр,  что  бы  ни удумали  их генералы,  "восточный  сектор"
автоматически опередит  противника на  шаг-два.  Силы  мира  были  настолько
уравновешены,  что лишь чудо могло поколебать  чашу весов.  Чудо в  этот раз
сыграло на  стороне русских... Наверное, сейчас в бешеном темпе  ищут выхода
компьютеры, эфир захлебывается аварийными  сигналами, одни готовятся к концу
света,  другие  молятся,  третьи  сыплют  проклятия.  А в  ком-то, возможно,
взыграла  психология смертника,  рассекречена команда  на подрыв всех  бомб,
запущен часовой механизм ядерной  катастрофы.  Одно неразумное движение -- и
ливни радиации хлынут  на незащищенную Землю. Оказывается, нет ничего проще,
чем уложить в братскую могилу бедное человечество!
     -- Лазрап!  --  Занин  сжал  черное  плечо  Кена  и  почувствовал,  как
отчуждающе затвердели  под  пальцами  мускулы  рыжего  стража Паритета --Без
паники, парень. Ты ж понимаешь... Мы...
     Он махнул рукой. И  латинскими буквами, без шифровки и сокращений выдал
дисплею команду на самоликвидацию лазера.
     Конечно, мнение Дмитрия Занина -- одно  из семи. Остальные ничего о нем
не узнают, каждый вахтенный обязан принять решение самостоятельно, словно от
него одного  зависит  спасение  человечества. Вполне может быть,  помимо  их
разъятых  по  планете семи пядей  во лбу существует таинственный  непорочный
некто  с  правом вето  на  любые  решения. И этот  Верховный  Неизвестный...
Впрочем,  случайные  люди  в  службу Паритета не  попадают, можно  не  глядя
поручиться за здравый  смысл  любого соотечественника.  Да  и за  напарников
заодно -- в итоге голосования Занин почему-то не сомневался.
     Дожидаясь  равновесия  на  пульте,  Дмитрий  с  запасом набрал  в грудь
воздуха...  Военные  изобретут очередную красивую формулировку насчет  более
низкого  уровня  противостояния.  Но  слово  "противостояние",  увы,  так  и
останется для них второстепенным.
     Цифирь   и   символы  на  экране  сомкнули  стройные  ряды,   утверждая
восстановленную симметрию.  Дмитрий дружески пихнул Кена локтем в бок. Кен в
ответ сверкнул неотразимой улыбкой...
     Как вдруг снова разверзлась в ближнем космосе черная дыра и поглотила с
орбиты сначала спутник-шпион.  А следом, через крохотный промежуток времени,
еще один бомбовый стационар.
     Как   и   у   белокожих   рыжих,   кожа   негра   обладала   повышенной
чувствительностью.   Черное   лицо  Кена  посерело  до   цвета  выключенного
компьютера.
     2
     Большая и  -- не исключено! --  лучшая  половина человечества  не любит
понедельников. Леон Эстебаньо Пассос к этой половине  явно  не  принадлежал:
лично он  терпеть не  мог  вторники. Особенно те  из них, на  которые падало
дежурство  в  лаборатории.  У  всех творческий день,  все набираются  свежих
впечатлений, а  ты с глубокомысленным  видом  слоняешься меж приборов  и как
спасения  ждешь  случайного  видеовызова. Но звонки редки: за  долгие годы к
нерушимому графику приучены и знакомые, и начальство.
     По мнению Леона,  особого  смысла в  дежурстве  нет. Лабораторные опыты
контролирует  компьютер.  Рыбки  и  водоросли  в  аквариуме  на  экобалансе,
хозяйского глаза  не требуют. Торчать  приходится лишь из-за пресловутого "А
вдруг?". Техника-техникой,  не устает повторять шеф, но без  догляду и с ней
случаются казусы.  А  когда не  везет,  то  и в  собственном носу пальцем на
гвоздик напорешься!
     Леон обошел помещения. Для разминки погонял по экрану койота с клеткой.
Упустил всего семь мышат, приличный результат для ускоренного  темпа. В этой
игре Леон прочно  держит в  лаборатории второе место. А первого, пока  здесь
трудится  лаборантка  Тэй,  ему  не  видать  как...  как свадьбы собственных
родителей. Ну да ведь с Тэй не потягаешься, за  ней три поколения пианистов,
да и у самой не руки, а музыкальные манипуляторы!
     Дзенькнул  таймер над  магнитной бутылью Клейна. Ох,  и забот у шефа  с
этой игрушкой! Подойдет, возьмет себя за  лацканы куртки и думает, думает...
Потом  разведет  руками,  сморщится,  как  огород пеона  во время  засухи. И
отправляется  на  поиски  нестандартной  идейки.   Потому   что   с  помощью
стандартных не  в  силах  объяснить  руководству  института,  куда  девается
энергия  целой электростанции. Толстые шины с гроздьями контактов опоясывают
пустоту --  самой  букли  (вольное  сокращение от "Бутыль Клейна  магнитная,
электронотребляюшая"), естественно, не видать.  Однако невидимость не мешает
бутыли  заглатывать  прорву  электричества. И  до насыщения, похоже, далеко.
Когда кому-то взбрело в голову дать на бутыль ток и обнаружилось, что тело с
односторонней поверхностью ухитряется  накапливать нешуточный потенциал, шеф
сразу  же возмечтал о новом аккумуляторе потрясающей емкости. Увы, мечта его
не  спешит  осуществиться:  магнитная  сестра  ленты Мебиуса  бездонна,  как
дырявый карман бедняка. Решай здесь  Леон, он бы давно  уж приостановился  и
слегка поболтал бутылочку возле уха  -- не плеснет ли что-нибудь через край?
Ну, да если  очень хочешь,  случай найдешь. Хоть вот сейчас, пока  нет шефа.
Поменял полюса -- и пузырись,  голубушка, показывай,  чего накопила. Импульс
можно   поставить  полсекунды.  А  то  и   па  шесть   ноликов   короче.  За
двухмиллионную долю секунды вряд ли что случится. Решено. Пробуем.
     Вокруг незримого бутылочного горла висит  кольцо заряженной пыли. Чтобы
внести свою научную лепту,  Леон подбил  лаборантку Тэй использовать буклю в
качестве пылесоса. Шеф  почему-то обиделся. Странный человек. Леон Эстебаньо
Пассос никогда бы и ни за что на Тэй не обиделся.
     Он оконтурил бутыль голограммой.  Творил голограмму Витус Биксич. Букля
у него  получилась в  виде акулы с вытянутым круглогубым  рылом  и поджатым,
вросшим в брюхо  хвостом. На  ядовитые цвета Витус не  поскупился.  Особенно
неприглядны  вздутия  шкуры,  в  которые  впиваются отнюдь  не  воображаемые
контакты высоковольтных шин.
     -- Буты, буты, бутылочка, раздутые бока! -- замурлыкал Леон, переключая
управление  установки.  Пылевое  облачко,   потерявшееся  на   фоне   яркого
изображения акульего рыла, взволновалось и рассеялось. Пошел!
     На невообразимый  миг  поменялись  полюса  обмоток. Раздался  негромкий
хлопок.  И  из  лаборатории умыкнуло  стол  шефа вместе с  киб-секретарем  и
видеофоном.
     Леон растерянно поскреб в затылке.  Десяток  рабочих мест  в помещении,
так  нет,  невидимка  польстился на  руководящее. Экспериментатор  проследил
направление бутылочной оси...
     М-да. Хорошо, самого шефа  в этот момент не  принесло, пропал бы заодно
со столом. Интересно, куда?
     Леон  дотянулся  до  ближайшего   видеофона,  набрал  "время".  Аппарат
безмолвствовал.  Ясное дело, видеофонный  ввод только у  шефа.  Кто  бы  мог
предусмотреть такое вот буклино хобби -- исчезатель мебели? А если не только
мебели?! Чистенько работает, собака, даже кучки пепла на полу не оставила...
     Подражая  начальству, Леон  свирепо поморщился. Выставил на  опустевший
пятачок лаборатории урну.  Придвинул  кресло шефа (семь бед -- один ответ!).
Положил  на сиденье  пробирку с  кристаллами  сахара,  катушку проволоки. На
выбор. Пусть трескает, что понравится.  Прикинул на дисплее площадь захвата.
Чуть сузил круглый акулий рот. Дал отрицательное снижение жерла. И шарахнул.
Световых эффектов  не последовало. Хлопок -- предметы исчезли. Лишь урна  не
поместилась в уменьшенном секторе "обстрела" и осталась стоять столбиком.
     На какой-то  момент  Леоном овладел  азарт. Он  навел буклю  на Витусов
стол. Раз  --  пропал  со  стойки  халат.  Два --  растаяла  стойка. Три  --
испарился забытый Бистичем журнал. Э-э, чьи  это уши торчат  из букета нашей
обаятельной лаборанточки? Какой нахал  посмел  дарить  чужой  девушке цветы?
Поберегите усы, сеньор даритель! И подарок свой заберите, нечего тут!
     Букет со стола Тэй не исчез. Зато исчез старинный фарфоровый изолятор с
подоконника.  Направление то  же  самое, расстояние подальше. Как  до  места
шефа. Или до стойки Бистича.
     Что-то ткнулось Леону  в  лодыжку.  Леон отмахнулся.  Завил  бутылочное
горло  штопором.   Мазнул  по  стене  --  прощайте,  донна  Инезилья,  мы  с
компьютером другой  ваш портрет нарисуем...  Не пропадаете? А еще разок? Все
равно не пропадаете?  Ладно,  не очень-то и хотелось. А вы,  мадам дверца? О
черт!   Створка  лифта  сдвинулась,  в  лабораторию   с  грохотом   ввалился
инструментальный  шкаф. Посыпались  железо и пластик. От  падения  включился
Сыщик.  Выкарабкался из  кучи.  Деловито  отогнул  антенны.  И  заюлил вдоль
кабельных трасс  в поисках утечек. Леон машинально следил,  как он, лавируя,
приближается.  Хотя рядом, минуту  назад  отброшенный  равнодушной  Леоновой
ногой, возился точно такой же приборчик с точно таким же инвентарным номером
на спине...
     Сыщик подбежал, сунулся к Леоновым брюкам. И растаял.
     Двоится в глазах, решил  Леон.  Феномен  Эстебаньо Пассоса,  отягченный
бутылочным эффектом. Джинн из магнитного шкалика...
     --  ...не  отвечаете?  Звоню-звоню  --  а в  трубке будто  ком ваты! --
прощебетала Тэй, нарождаясь прямо перед носом и протягивая руку.
     Ба, еще один призрак, отметил про  себя  Леон.  Тем не менее,  галантно
вскочил. Пожал  тонкие пальчики. Подивился: девочка тоже не  в себе, никогда
бы раньше не посмела подать руку "сеньору инженеру". И подкралась незаметно.
Как призрак. Хотя пальчики  у  призрака  точно ее, Тэй, ему  ли не знать.  И
голосок ее.  О,  как  сладко  от него  взлетает сердце.  Даже  если  девочка
сердится!
     Тэй  смущенно выдернула  руку,  потерла  лоб.  Нет, точно  не  в  себе:
затравленно озирается, переминается с ноги на ногу, в глазах тихий ужас.
     -- Простите, сеньор Леон, что здесь творится? Меня словно бы по темечку
из-за двери тюкнули. Не соображаю, как возле вас очутилась.
     Леон недоверчиво оглянулся. Дверь начала отворяться.
     -- Эй,  есть кто-нибудь? -- послышалось с той  стороны. Еще  одна  Тэй,
толкая дверную ручку, переступила порог.  -- У вас все в порядке?  Ничего не
случилось?
     -- Тэй Первая, Тэй Вторая, -- растерянно пробормотал Леон, разворачивая
буклю на прямую наводку. -- Это даже для влюбленного слишком...
     Процокали каблучки. Двойник девушки поднял руку -- то ли здороваясь, то
ли осеняя остолбеневшего экспериментатора крестным знамением:
     -- Тут на самом деле все в порядке, сеньор Леон? Почему...
     Тэй  Первая  с ужасом  смотрела  не  на него,  а на  ту,  другую.  Круг
замкнулся,  струна лопнула.  Копия  девушки сделала  еще  один  шаг  вперед.
Дрогнула. И исчезла. Пахнуло озоном.
     -- Езус  Мария,  что это  было? --  Тэй  Первая  потыкала распрямленной
ладошкой  воздух  перед  собой,  передернула  плечами.  --  Если   позволите
высказать мое мнение, сеньор Леон,  негоже расходовать вечный аккумулятор на
фокусы.  Не сносить вам головы,  если шеф узнает... Может, позвонить сеньору
профессору?
     -- Видеофоны не работают. -- Леон жалко улыбнулся.
     Два одинаковых  Сыщика,  две  Тэй...  А  донна  Инезилья целехонька  на
стене... Что-то  брезжило, вот-вот прояснится. Мешали мысли  о  шефе.  "Если
узнает..."  Как  не узнать, когда сесть  не на что?  Второго стола  букля не
сотворит!
     Тэй  поддела  туфелькой  докатившийся до цоколя букли резиновый  ролик.
Вызвала уборочный агрегат. Извлекла из "эспрессо" две чашки кофе:
     -- Глотните, сеньор Леон. Приободритесь.
     -- Погоди, не до того! -- Леон оттолкнул  чашку и взвыл: густая горячая
жижа (ох, Тэй, Тэй: автомат -- и тот ей отменнейший кофе варит!) плеснула на
руку.  Послюнил  обожженное место,  попросил: -- Слушай,  раз уж ты здесь...
Посчитай, а?
     Чудеса  продолжались: Тэй не напомнила про  выходной  день, не  сделала
оскорбленного лица, не изобразила на экране (едва сеньор инженер отвернется)
замысловатую фигуру из трех элементов. Молча кивнула. Подсела к компьютеру:
     -- Вводите данные.
     На  Леона снизошло вдохновение. Скачки  магнитного напряжения, удвоение
объектов, пропажа мебели и, наоборот, стойкость донны Инезильи, длительность
импульса,  расстояние  до  точки  поражения  -- все пошло  в  исходные. Если
электронные мозги не свихнутся, то выдадут приемлемую гипотезу. К виртуозным
пальчикам лаборантки  да голову Леона -- тандем ого-го!  Потеснитесь там, на
Олимпе,  пора удлинить список Нобелевских  лауреатов  на  фамилию  Пассос. А
можно и на две: пусть  шеф тоже насладится славой, не жалко. В конце концов,
если бы не его стол...
     Компьютер считал  долго. Минут сорок. А когда окончил, Тэй презрительно
оттопырила губу, локтем провела по клавишам, как бы стирая результат:
     ----  Я,  наверное,  ошиблась, сеньор  Леон. Абсурд какой-то:  время  с
отрицательным знаком...
     --  Минус-время,   по-твоему,  абсурд?  --  прогремел   Леон,  внезапно
прозревая и  по-наполеоновски  складывая руки на груди. Но не доиграл  роли,
азартно шлепнул  себя  ладонью  по  лбу:  --  Я же  должен  был  догадаться!
Концентрируя   энергию,  букля  рвет  временные  связи,  и   капсулированное
пространство  мгновенно соскальзывает  в  прошлое. Чем  мощнее  импульс, тем
дальше  в  глубь времен.  Я  же собственными руками выдернул  тебя из потока
времени  и  целую  минуту  болтал  с   тобой  до  того,   как  это   сделал,
представляешь?  Сначала  болтал,  а  потом выдернул.  Это  же  катапульта  в
прошлое, Тэй! Хочешь вернуться назад годочков на пять, а?
     -- Ну-у, я тогда была совсем ребенком... -- Девушка славно покраснела и
отодвинулась. -- А вам зачем в прошлое?
     -- Э-э, ясноглазая,  великая  мудрость  сие есть!  -- Леон  победоносно
оглядел   слегка   разгромленную,  но   начинающую   обретать  рабочий   вид
лабораторию.   Уборочный   агрегат  утробно   звякал,   оплакивая   уходящий
беспорядок: не скоро  ему опять выпадет  столько работы!  Вот  погоди, сядет
здесь Пассос, благодаря своему  открытию,  хозяином,  тогда не заскучаешь...
Представив эту перспективу, Леон  засмеялся, присел перед девушкой на пульт,
покачал  ногой: -- Хотел  бы я знать,  какому дикарю достался  активный стол
шефа с автономным  питанием, мордастым  киб-секретарем и видеофоном? Кстати,
идея: настряпать разных  достижений цивилизации и отправить назад по времени
-- кто усомнится, что Землю не посещали интеллектуалы-пришельцы?
     Тэй мимолетно улыбнулась, коснулась его руки:
     -- Это очень неосторожно, сеньор Леон!
     Удивительное дело: еще  день тому назад Леон  отдал бы за это нечаянное
прикосновение   полжизни.  А  сегодня  ничего,   только   сердце   чуть-чуть
подпрыгнуло.
     -- Не сеньор, Тэй. Для тебя я просто Леон.
     -- Хорошо, сеньор Леон, я постараюсь... -- Девушка привычно потупилась,
как и  подобает рядовой  лаборантке. Взгляд ее  упал на дежурный дисплей. По
полю плыли столбцы цифр --  координаты объектов Паритета. Ибо самый надежный
контроль --  полная рассекреченность данных.  Пусть любой  человек  в  любой
момент знает: в  мире все спокойно. Если, конечно, забыть, что  каждая такая
висюлька может в  час пик обратиться в испепеляющую звезду. Сними с  неба --
город спалит!
     Тэй  ненавидела эти  кладовые  смерти  над головой.  Ненависть к бомбам
досталась ей в наследство от предков. Великие покровители  дома, чего бы она
ни отдала,  лишь бы избавить от них мир! Метлой бы их с орбит! Где б  только
найти подходящую помойку?!
     Она колупнула ноготком пульт управления буклей:
     --  А скажите, сеньор Леон, эта  штука  действительно может выкинуть из
нашего времени все что угодно?
     -- Эх, девочка! Да хоть небоскреб!
     -- А спутник?
     --  Какая  же  разница?  --  Леон  тонко  улыбнулся. Его  распирало  от
снисходительности. Ясно  и  роботу: к резвым  пальчикам  Тэй надо приставить
голову не глупей Леоновой, иначе фиг разберешься!
     Жаль, жаль,  не обратил инженер внимания, каким  глухим  внезапно  стал
голосок  Тэй,  как  стремительно  потемнели  глаза,  как неровная  бледность
заливает щеки. В  институтах не учат, что опаснее  всего срывы настроения  у
терпеливых  девушек с примесью восточных кровей. Теряя контроль  над  собой,
Тэй завороженно потянулась к пульту.
     -- Эй-эй, милая, ты чего затеяла?
     -- Землю чуть-чуть почистить... Подвиньтесь!
     -- Сумасшедшая!
     --  А  эти  ваши  игрушки  над  планетой  --  не сумасшествие?  --  Тэй
решительно  спихнула Леона  с  панели, яростно ударила  по сенсоклавишам. --
Человечество  обрело нынче такое могущество, что всякий, кому не лень, может
разделаться со всем миром. А потому и отвечать за родной дом обязаны все.
     -- И ты тоже?
     -- Отчего нет? Я ведь  тоже из  рода хранительниц домашнего очага. Одна
из многих, не хуже и не лучше других...
     Леон  оцепенело  следил, как цифры  на  экране ускоряют  бег. Неведомый
секундомер отсчитывает миги до старта. Куда?! Зачем?!!
     -- Не смей!  --  взмолился  Леон,  испытывая желание скомкать  хрупкие,
зависшие над клавиатурой пальцы. -- Ты вызовешь катастрофу! Стой, ну!
     --  В  кои-то  веки  дорваться  до  волшебной палочки  и не  попытаться
уничтожить оружие  --  моментально  и  целиком?  -- Тэй  вызывающе  тряхнула
головой.  --  Стыдитесь, сеньор Леон. Лучше помогите синхронизировать второй
дисплей.  Входите   в  глобальную  информсеть,   вызывайте  банк   Паритета.
Сомневаетесь? Ну так отойдите, не мешайте мне выполнять мою женскую работу!
     Тэй   придвинула  выносной   пульт   соседнего   дисплея.   На  секунду
зажмурилась. Будто  собиралась  сыграть трудную концертную  сюиту.  Ту,  что
обычно  играется в четыре руки. И вдруг бесплотные пальцы замелькали с такой
быстротой, словно их  вовсе  не было, словно  сами собой  озарялись и  гасли
сенсо-клавиши, сами собой, подчиненные чьему-то произволу, летели по экранам
строчки. Под безмолвную музыку букля устремила к небу жерло.
     "Учти массу спутника",  -- шепнул про себя Леон, стискивая кулаки. И не
только шепнул, машинально набрал  команду у себя,  увеличил  захват  акульей
пасти, перекрыл треть орбиты крупного бомбового стационара.  Тэй  восприняла
непроизнесенные слова, вплела в таинственную мелодию и его скромный аккорд.
     В сущности, Леон и сам  не жаловал эти траурные небесные  знамения. Он,
правда, привык не обращать на них внимания. Они существовали до его рождения
и  наверняка его переживут, чего же  зря дергаться? Будь  он  уверен, что не
станет хуже, он  бы, может,  и  вмешался...  В  конце  концов, жить без бомб
спокойнее, чем с бомбами...
     Страхи и сомнения внезапно ушли. Земля  предстала яблоком с испещренной
коростой  кожурой. Хорошо бы всю  эту коросту подальше в  прошлое,  в  Точку
Большого Взрыва, но  кто знает,  сколько  на  это  потребно  энергии?  Проще
куда-нибудь к динозаврам, бедняги так и так вымерли, им уже не повредишь...
     И опять Тэй будто услыхала -- вывела на шкалу времени мезозой.
     Первым   пал  могучий  стационар  с   гирляндой  разделяющихся  ядерных
боеголовок и системой противоракет. Потом спутник-шпион. Информсеть Паритета
запаниковала.  Честно  [говоря,  дрогнул  и Леон:  вдруг  кто-то от отчаяния
рванет разом [на орбите весь ядерный потенциал, превращая Землю в карликовую
сверхновую, костер для еретиков-миротворцев! Надо, кстати, рассредоточить по
мезозою наши посылочки, не втыкать в одно десятилетие...
     -- Давай я займусь высокоорбитными, -- не  выдержал Леон. -- Отлавливай
лоскутники... Готова? Принимаю.
     Тэй  и бровью не  повела в знак согласия -- просто-напросто сбросила  с
панели выносной пульт,  обрекая его болтаться на длине шнура. В темп ее Леон
попасть  не  пытался:  закладывал параметры  орбиты  и  ставил  на ожидание.
Подгадав момент, девушка залпом сметала "упакованный" Леоном объект вместе с
парой своих. Залпы все учащались...
     Двух вещей боялся Леон Эстебаньо Пассос. Что иссякнет запасенная буклей
энергия. И что  они  не  успеют.  Неясно,  почему медлят  те,  чье безумство
обратило города и страны в мишени, а земной шар -- в яблочко на мушке ружья.
Теперь-то,  господа,  жало у вас вырвано.  Можете  взрывать, можете  сами  с
досады лопаться.  Потенциально  опасных  регионов становится  все  меньше  и
меньше.  Одним ударом двое  граждан  Земли разрубили  смертоносные  гордиевы
узлы,  смахнули висящие над головами дамокловы  мечи. Хорошо, когда  рядом с
тобой живет  человек, способный  подумать за все  человечество. И не  только
подумать. Но и рискнуть действовать.
     Безбожно  высвеченные   локаторами,   плененные  формулами  баллистики,
кладовые смерти метались вокруг Земли, выискивая,  в какую щель забиться. Но
букля настигала их даже  в другом полушарии, сквозь толщу земного шара. Еще,
еще немного. Самую малость. Лишь бы те там не всполошились.
     Когда остался последний  лоскутник,  Леон  позволил  себе расслабиться:
пусть девочка сама поставит завершающий штрих.  Свое название двухмегатонная
лавирующая бомба получила за то, что должна накрывать  территорию противника
не  сплошняком,  а   выборочно,   лоскутьями.  Предвидеть   зоны   поражения
практически  невозможно. Защититься  -- тем более. Нет  шансов  и у "чистых"
участков, блокированных бесчисленными пятнами радиации...
     Тэй накрыла лоскутник раз, другой. Мимо. Притомилась, решил Леон. И все
еще не  обеспокоился.  После третьего  промаха он лениво  высветил  полетную
кривую, и  победный хмель  мгновенно соскочил с него: кривая  клевала  малые
высоты  и расплывалась  объемным  ломаным пунктиром.  Кто-то  взял  на  себя
управление, превратил пассивную траекторию лоскутника в активную!
     Еще  долю секунды  Леон  мучительно  соображал, отчего  не  срабатывает
следящий лазер. Лоскутник нанизан на  луч,  как  шашлык  на шампур. Выходит,
снялся. Выходит,  против смертельного витка только они  двое. Даже, пожалуй,
он один,  Тэй  не  в  счет,  не  юным  девам  тягаться  с  маньяками.  Леону
представился прущий на  окоп  танк, и  он,  солдат  мира,  обязан  выстоять.
Впрочем, сравнение  неудачно. Ему лично ничто не угрожает.  Зато под угрозой
жизнь тысяч ни в чем не повинных людей.
     -- Постой, девочка, это уже мужская работа.
     Леон включил прямое изображение, наложил  координатную сетку, сделал на
пробу  несколько  засечек.  Ни  одна  не  совпала   с  прогнозом.  Лоскутник
пикировал,  локаторы  явно запаздывали.  Конус,  охвативший  веер  возможных
траекторий, упирался в Сибирь. А это значит, жди ответного удара. Потом удар
на удар. И финиш. Один для всех.
     Леон  попытался  представить  себе глаза того,  за чужим  пультом.  Зло
прищуренные. Или белые, невменяемые, с  неподвижными, расширенными зрачками.
О чем  печется он, готовясь перевести  лоскутник в стригущий полет и кассету
за кассетой выстреливать над местностью кувыркающиеся заряды?
     Веер траекторий  жадно лизал  непредставимо  далекую  Сибирь, где  даже
летом южанину неуютно и зябко.
     Леон Эстебаньо Пассос, слабый человек человечества, пригнулся, приник к
смотровой  щели,  в   которую  для   него  превратился  экран.  Руки   сжали
воображаемые гашетки.  Когда-то летчики вот  так  же вот шли на таран. Опять
неуместное  сравнение. Паникуешь, мальчик,  тебе же  ничто  не угрожает,  на
месте   храбрых   летчиков  ты   не   окажешься.  Но  и  на   своем  у  тебя
один-единственный шанс. Один залп.
     Отсекая лоскутнику путь вниз, Леон без спешки подрезал веер  траекторий
заградительной полосой. И высадил в длинном импульсе все, что у него было. В
глаза на миг полыхнула ослепляющая вспышка... И все исчезло.
     А  ведь  и те  бомбы должны  были взрываться в небе мезозоя, подумалось
Леону. Бедные  динозавры.  Почему так потемнело?  Он  ощупью тронул вогнутую
поверхность  экрана.  Дьяболо!  Не разберешь,  работает или нет. А Тэй? Леон
испугался. Постой,  как  он  сидел? Спиной  к  ней. Полностью заслонив собой
экран. Это хорошо...
     -- Тэй, девочка! -- осторожно позвал Леон. -- Не разберу: достал я его?
     И  почувствовал, как шею  обхватили .тонкие  руки, в глаза,  в  нос,  в
волосы тыкаются неумелые горячие губы, щеки девушки мокры от слез.
     -- Ты... -- Тэй запнулась. -- Ты молодец, амадо Леони, я горжусь тобой.
А я знаешь как перетрусила?
     --  Погоди,  он  у  нас  взорвался?  --  Глазам  было  больно,  и  Леон
отстранился. -- Я не успел?
     -- Успел, успел. Это  при переходе шарахнуло. Ты  его  совсем  недалеко
отправил. Едва-едва мощности хватило.
     -- На сколько? -- прошептал Леон.
     -- В прошлый век. -- Тэй шмыгнула носом.
     -- Точнее!
     -- На сто десять лет. Середина года плюс-минус пять дней.
     Да-да-да,  была  там какая-то важная  дата.  Леон привычно потянулся  к
клавиатуре, вслепую пошарил  пальцами.  И  словно  бы разбудил  двигательную
память, перед внутренним взором высветилось: 30 июня 1908 года.
     В этот день, по словам очевидцев, в земную атмосферу вторгся Тунгусский
метеорит.


Феликс Яковлевич Дымов. Колобок

---------------------------------------------------------------
     Павлов  С.И. Неуловимый прайд. /  Дымов  Ф.Я. Благополучная  планета. /
Силецкий А.В. Тем временем  где-то... :  Фантастические повести и  рассказы/
Сост.  И.О.Игнатьева.  -- Худож. С.С.Мосиенко. Оформл. Е.И.Омининой. --  М.:
Мол.гвардия, 1988, 384 с. ISBN 5-235-01019-1. стр. 180-189.
---------------------------------------------------------------

     Мое окно темно и слепо.
     Но я туплю карандаши -
     Я создаю второе небо
     В пространстве собственной души.
     Глеб Горбовский

     Малыш  пускал  пузыри,  ловил  ладошкой  воздух  и   вообще,  казалось,
заходился  от  хорошего  настроения.  По деревянной  решетке манежа  катался
развеселый  колобок,  время  от   времени  подпрыгивал,  тоненьким  голоском
напевал:

     Я от дедушки ушел,
     Я от бабушки ушел.
     А от тебя, малыш,
     Ни за что не уйду.

     Этот примитив несколько  раздражал Викена.  Хотя, если верить каталогу,
"говорящие   игрушки   поощряют    несложившуюся,    некритическую   детскую
фантазию..." Какова фразочка, а? Готовый рекламный  стереотип, как две капли
воды  похожий  на блок  из его собственных сочинений! Еще пару лет работы, и
вообще  разучишься  по-человечески  изъясняться  --  грех  всех  испытателей
Павильона  Новых Образцов. Впрочем,  свою работу Викен любит  и ни  на какую
другую не променяет. А умение  поворчать лишь подчеркивает широту души, дает
видимость объективного отношения к миру. Что за  род занятий, если в  нем не
на что поворчать?
     Викен  с сожалением  оторвал глаза  от колобка. В работе уже  следующая
новинка:  Кот-Баюн  о  семидесяти сказках  с  тремя  запасными  программами.
Единственный  вопрос:  много  ли  Баюн  жрет энергии? А  то  как-то  включил
игрушечную  капсулу  для  исследования  Юпитера,   а  она   половину  города
"посадила"!
     Сын не обращал на отца внимания -- гонялся  за колобком, шлепал  пухлой
ладошкой. Наконец  зажал  в  угол  манежа,  потянулся  ртом. Колобок жалобно
пыхтел,  не  очень  настойчиво  вырывался.  Однако  Тин  --  парень упорный:
приноровился  к  упругому  сопротивлению игрушки,  куснул  первым зубом.  По
мнению  конструкторов  -- сведения  все из  того же каталога! -- "борьба"  с
колобком полезна для укрепления мышц ребенка. Когда  малыш устает, магнитное
поле успокаивает игрушку на решетке...
     Кстати, о магнитном поле: не забыть ввернуть про него словечко-другое в
рекламный  проспект. Пора сдавать отчет по колобку,  а глава "Устройство" не
оформлена. Родитель хочет предстать перед любимыми чадами всезнающим, потому
немножко  науки  вперемежку с юмором украсят  любую рекламу.  Слава природе,
Викену подобные  штучки удаются.  Ведь  нынче только  от качества информации
зависит,  заглянут  ли  посетители  к  ним в  Павильон.  Бывает,  модель  не
"дотягивает" и ее снимают с  испытаний. Однажды, например, начальник  Викена
(тогда  еще сам простой испытатель) не  на шутку  схватился  с  обыкновенным
домашним климатизатором. Воздух, видите ли, автомату показался душным -- так
он мало того,  что врубил вентиляцию,  еще  напустил аромат  свежескошенного
сена.  Как  на  зло, начальник  с детства сенного  духа не переносил: кинуло
начальника  в пот, разрисовало крапивницей,  дыхание  у бедняжки участилось,
слезы,  насморк  --  в общем, все  признаки  лихорадки.  Климатизатор выдает
заключение: от жары. Добавляет охлаждения.  И еще  больше на  луговые запахи
давит. Сыпь гуще  -- климатизатор  пуще! Короче, когда начальника нашли,  он
лежал в глубочайшей гипотермии, еле разморозили!
     Убедившись,  что  Тин  занят серьезно  и  надолго, а  потому  отцовское
присутствие в детской  не  обязательно,  Викен  перешел  в  кабинет, включил
эмоусилитель.   Над   столом,   па   невидимой  нити,   висел   раскрашенный
пластилиновый шарик с едва намеченными точками  глаз и рта -  ио (или врио?)
колобка.  Пора,  пора кончать  с  колобком.  Завтра же  пластилиновый  шарик
заместит  здесь  чучело  Кота-Баюна  -  скажем,  кактус,  пара  соломинок  и
золоченая цепочка. Чем менее похож на объект рекламы такой вот ненатуральный
болванчик, тем  лучше для  вдохновения: надо глубже сосредоточиться,  полнее
уйти  в себя. Некоторые умеют вообще без макета. У Викена так не получается.
Хоть голую  ниточку, хоть  улыбку от  Кота,  лишь бы  приковывало взгляд!  В
сочинении эморекламы главное  -- первотолчок. А потом лишь бы от собственных
мыслей не отстать.
     Викен  качнул шарик. Нитка закрутилась,  показывая то хитрую  щеку,  то
безразличный  затылок, то  выпученный простецкий  глаз.  Увидеть  все  это в
пластилиновом шарике  тоже  может далеко  не каждый.  Рождение  эморезонанса
всегда неожиданно и чуточку сверхъестественно...
     У  сегодняшней рекламы совсем другие  задачи, чем два-три  века  назад.
Общество, где удовлетворяются все потребности  человека, стремится  избежать
ненужных энергозатрат. Оно старается воспитать  в  своих  гражданах  сходные
вкусы, умело направленной информацией выявляет массовые желания, а прихоти и
капризы  моды  окончательно сводит к  нулю,  --  чтоб зависть  не пересилила
здравого смысла, а забава -- потребности. За здоровый дух потребления прежде
всего в ответе они, испытатели.
     Викен не знал, как начнет композицию. Еще не знал...  Но  первое слово,
первые  чистые ноты  и  краски  уже бродили в нем неосознанно и  неясно, как
бродят по былинке искры  в  предчувствии  огня. Испытатель любил  и всячески
продлевал такие минуты -- подступы к творчеству, когда  нельзя еще  сказать,
что получится...
     Ио  (или  врир?)  колобка   повернулся  на  ниточке,  тихое  равнодушие
пластилинового "лица"  испытателю  не  понравилось.  Викен спичкой  всхолмил
безнадежно-лысую  гладь, выделил озорной, хохолком,  чубчик.  Стало получше.
Эх,  удалось бы под этот  самый чубчик  заглянуть!  Конечно, не подвешенному
здесь болванчику,  а тому,  натуральному колобку, по  веселым бокам которого
шлепает ладошками довольный Тин. Викен представил, как  невидимое поле мысли
подкрадывается  к  колобку, вбирает  в  себя его игрушечную  сущность, чтобы
изнутри, взглядом  неподвижных круглых глаз посмотреть  на мир. Пожалуй, это
может оказаться той изюминкой,  в которой  уже половина рекламы:  какими нас
видит крошечный искусственный мозг? Даже не мозг, а так, несерьезный десяток
нервных клеток избирательностью в три ситуации!
     Кабинет  заполняли  сиреневые   сумерки.  В  открытое  окно  доносилось
требовательное  женское:   "Тоник!   Домой!"   Работал  на   малых  оборотах
винтороллер в соседнем дворе.  В такт этому ритму жизни, улавливаемому всеми
чувствоощущениями   испытателя,   "ожил"   колобок:    изо   рта   сплошного
пластилинового  монолита раздалось  приглушенное  гипнотизирующее  пение  на
сверхнизкой частоте.  Сразу  же проступило  солнце; зной  и  свет  ударили в
глаза.  На  зубах захрустел белый горьковатый песок. Мелкая  ракушечная пыль
покрывала  иссохшие  деревья, глянцевые  листья,  тростниковые  крыши хижин.
Короткие угольные тени закруглялись у ног.
     "А не очень-то  камениста  моя  прекрасная  Итака, --  невпопад подумал
Викен. -- Скорее уж пыльная..."
     И увидел старца. Старец сидел на ровно отесанной мраморной плите, почти
вырастая  из  нее,  --  прямой,  неподвижный, с  мертвым  лицом  и  тяжелыми
завитками  кудрей, каменно  переходящими  в бороду. Только  руки  --  живые,
легкие -- быстро летали, над кифарой, ударяя плектром по струнам.  И  как бы
по  контрасту негромкий,  с хрипотцой  голос неожиданно тягуче  и  монотонно
выговаривал:
     К мощному богу реки он тогда обратился с молитвой:
     "Кто бы ты ни был, могучий, к тебе, столь желанному, ныне
     Я прибегаю, спасаясь от гроз Посейдонова моря..."[1]
     "При чем  тут  Гомер?  И  почему  вдруг  на  Итаке?  Не  понимаю, какое
отношение к колобку имеет Гомер?" -- подумалось Викену.
     Если  настроение сравнивать  с картиной,  то  на  переднем  плане  было
недоумение,  дальше  --  с  той же резкостью,  без  дымки  -- легкая теплота
убежавшей из детства мысли: раз Гомер -- значит, все хорошо. Все -- хорошо!
     Солнце блеснуло в  незрячих зрачках песнопевца. Позади хижин, чуть выше
его  головы, проплыл,  шелестя  страницами,  раскрытый  на  портрете  Гомера
учебник  Древней  Истории.  Викен  ясно увидел затертый  по краю  рисунок  с
обведенными чернилами греческими буквами на нижней кромке бюста. Собственно,
другого  изображения легендарного певца никто никогда не видел. Особенно  не
вязались с неодушевленной каменной скульптурой  поразительные руки старца. В
них не было  ничего от навечно  остановленной и совершенной красоты мрамора.
Даже с дефектами  -- обломанными  ногтями и утолщенными припухшими суставами
-- эти руки были совершенны и вечны  по-иному, на новом уровне совершенства:
изменчивой  повторяемостью, возрождением  в поколениях.  Они отличались тем,
чем  вообще живое тело  отличается от изваяния: они жили. Темные, обожженные
солнцем, удивительно  гладкие на вид, с длинными, не разделенными на фаланги
пальцами, которые  гнулись  где  хотели и под любым углом, -- чуткие  зрячие
руки Гомера были сами как живые существа.
     Став мостиком для памяти, эти руки мгновенно вызвали новое воспоминание
--  такое   яркое,  будто  еще  одна  физическая  реальность  наложилась  на
настоящую.  Память  не   очень-то   заботилась  о  логике,  склеивая  вместе
несовместимые кадры, смешивая  знакомое и незнакомое, виденное и выдуманное,
обращая врезанные  в синее одесское  море  рыбацкие домики из ракушечника  в
ослепительно-белые хижины Итаки.
     Испытатель  вспомнил, что однажды уже вздыхал  по  таким же вот  -- или
очень похожим на эти -- рукам с фрески Джотто "Оплакивание Христа". И тотчас
с  солнечной Итаки  воображение  перенесло Викена под угрюмые своды  Капеллы
дель  Арена в  Падуе.  Художник совсем недавно закончил  роспись, еще  пахло
сырой  штукатуркой,  но краски уже вошли в  силу  и  обрели свою  власть над
людьми. Какая-то  многозначительная  связь внезапно открылась  испытателю --
между  обнаженным,  распростертым на  коленях  Марии  телом Христа  и  самим
Джотто,  достоверных портретов которого до нас  не  дошло. Пока еще Викен не
понимал  этой  связи, принимал ее  извне  --  как  редкую,  навязанную вчуже
истину. Истиной  на  этот  раз  оказались  руки Христа  --  непрорисованные,
прикрытые   от  зрителя  и  все  равно   исполненные   страдания,  мудрости,
прерванного полета. Они последними не хотели умирать -- эти вечно живые руки
мертвого Иисуса...
     Фреска  поражала  и иным мотивом:  поверх согбенных  спин  и склоненных
голов, над облаками, деревьями и холмами парили десять крылатых фигур. Викен
перевидал много изображений ангелов в небе и  на  земле  -- с недоразвитыми,
будто  бы  надорванными,   ненатурально  вывернутыми  крыльями.  Декоративно
распущенные, едва  приставленные к бокам, худосочные  или по-гусиному тучные
-- такие  крылья не были  продолжением  тела, не  могли поднять  человека  в
воздух. Десять  джоттовских  фигур объединяли умение  и привычка  к  полету,
схваченному в самой естественной, органической его сущности.
     Викен заторопился вдоль  стен Капеллы  -- немого  неуклюже, боком, дабы
ничего не упустить из  поля зрения. Вот "Бегство в Египет". Все  просто, все
обычно  и  приземленно, но  что-то сильное,  избыточное,  нечеловеческое  во
взгляде Мадонны, в  повороте ее  головы, в нимбе, похожем  более на шлем или
гребень  из  золотых перьев. Даже в лице младенца нет ничего детского  -- он
прозрел и  знает все-все...  Вот "Возвращение Иоахима к пастухам"... Ну, где
мог  художник  подсмотреть подобные жилища  --  ребристые,  с пирамидальными
козырьками и  черными провалами входов? Что навеяло ему образ тонкоствольных
растений, кучками капустных кочнов  поднимающих беспорядочные кроны прямо из
скал?!
     Еще больше  загадок  в выразительной фреске "Поцелуй  Иуды".  Уходя  от
традиционного сюжета о предательстве,  Джотто  приблизил  и  обратил друг  к
другу  два  лица:  прозрачный, почти античный профиль Христа и отталкивающий
полуобезьяний профиль Иуды. У Спасителя волнистые, падающие на плечи волосы,
оттененная  бородой шея, спокойный взгляд. Безупречны  формы носа и  рта.  А
рядом  -- не напротив,  а рядом  -- низкий  лоб,  по-звериному настороженные
глаза, как бы срезанный  подбородок. И  все-таки они чем-то похожи -- каждым
жестом, каждым глубоко  сдержанным и психологичным движением. Они так близки
и  зеркальны,  что прежде думаешь  не  о  предательстве,  а о  благодарности
дикаря,  получившего  знание  из рук бога! Дикаря, который сам  когда-нибудь
станет богом! Два лица, две эпохи, одна история...
     Викен  откинулся  в  кресле,  облизал   пересохшие  губы,  уставился  в
безответные  очи  колобка. Во дворе  все  еще  рокотал  винтороллер,  кто-то
мужественно пытался заглушить шум тонким запахом лилии...
     Ну и  шуточки!  Почему  вдруг память без всяких причин  перескочила  от
слепого песнопевца древности Гомера к великому флорентийцу Джотто? Художник,
по словам Леонардо  да  Винчи, "после долгого  изучения природы превзошел не
только мастеров своего века, но и всех за многие прошедшие века"... И все же
что общего между Гомером  и Джотто,  между  двумя  колоссами,  определившими
целые направления развития  своих народов?  Не та ли  условная сравнительная
черта, которую только и можно рассмотреть отсюда, из  двадцать второго века:
как  из   Гомера   выросло  античное   искусство,  так  из   Джотто  выросли
Проторенессанс  и Возрождение. Трудно представить  себе человечество, если б
их не было. Впрочем, у истории не бывает "если"...
     А кто, интересно, соединил их? Кто перекинул мостик из восьмого века до
нашей эры в четырнадцатый век нашей?.
     Кто? Смешной  вопрос. Единственный человек  заполнил  паузу.  Он впитал
все, что было  ранее, -- Египет, Вавилон, Этрурию, и  открыл христианство --
двери в современный прогресс. Наверно, у истории могли быть другие двери. Но
мы-то шли  через эти...  И все же поставили под сомнение само  существование
человека по имени Иисус...
     Пластилиновый  шарик,  закручивая нить, поворачивал переходящие одно  в
другое имена. Гомер.  Иисус.  Джотто.  Потом  стал  медленно раскручиваться.
Джотто.  Иисус.  Гомер.  Три  кита,  взвалившие  на  плечи  мир. Три  гения,
принесшие в мир никому еще не нужные знания. Однако знания их, накапливаясь,
преобразовывали человека  так же неотвратимо и  прекрасно, как  дела  других
безвестных гениев, чьих имен не  сохранила история. Будь то наш четырехрукий
предок,  сжавший  в  косматом кулаке осознанно  сколотый  кремень,  или тот,
другой, рискнувший  попробовать  обжаренное на  случайном  огне  мясо,  или,
наконец, третий, подползший к сосцам связанной лианой козы...
     Так, может, все-таки были  пришельцы? Нет, не  для того, чтобы нарушить
естественную  эволюцию  Земли  и из своих рук выдать ей  беззаботный  путь к
Разуму! Просто  давным-давно  прилетели  к нам межзвездные гости и не  нашли
общего  языка  с прыгающими  по деревьям приматами. Не улетать же с  пустыми
руками!  И вписали разочарованные старшие братья в генетический код будущего
человека  универсальные  сведения о  Вселенной  и  о  себе.  Через  сорок --
пятьдесят поколений  хромосомы выстраиваются  в  определенные  сочетания,  и
рождается  гений, нацеленный на контакт, -- не потому ли так родственны сами
слова "генетика"  и  "гений"?  Но  пока  не  созрели  условия,  проснувшаяся
незаурядность находит себя самым  земным образом: гений становится тем,  чем
только  и  может стать в данную  эпоху,  --  ее венцом, ее лучшим  сыном, ее
героем...
     Гомер пришел тогда, когда люди  терялись в  разрозненной информации. Он
сделал ее доступной, подарил всем: собрал и вернул обратно в песнях, которые
нельзя было не  запомнить, -- иного способа сохранить знания в поколениях не
существовало.  Но в мудрые советы, как оснастить корабль или изготовить Щит,
сказками вплетались  чужие  события и чужие  чудеса --  о  роботах  Гефеста,
одноглазых  циклопах,  сиренах,  голосов  которых  не  может вынести ни один
смертный... Потому что географию  и историю Земли щедро разбавляли  описания
иной планеты, воспоминаниями о которой мучился никогда не видевший ее Гомер.
Бездна памяти Гомера оказалась столь чудовищной, что люди в своих легендах о
нем  не  решились дать ему зрения, славили как  слепого  певца.  Огражденные
таким образом от его наблюдательности, они, не боясь, принимали божественный
дар. Оттого семь городов оспаривали честь назвать себя родиной песнопевца.
     Много лет спустя явился Иисус и сформулировал новую мораль. Заповедями,
чудотворчеством, всей своей жизнью и даже самой смертью учил он законам,  по
которым жить человеку. Но  он ничего не дал людям, кроме религии,  -- так не
похож  был его  зов на отзвуки окружающего мира. Он поторопился, беспокойный
Мессия,  он  слишком поторопился: ему  очень хотелось, чтобы  люди  возможно
раньше обрели Путь.
     Еще через  тысячу с лишним лет родился великий  и  несравненный Джотто,
Джотто-выдумщик, Джотто-творец!  Он выразил себя в живописи, вырвал живопись
из религиозных канонов.
     Странный парадокс -- живопись  не была свободной потому, что по сюжетам
восходила  к Иисусу и им ограничивалась: последователи всегда ортодоксальнее
учителей!
     Джотто  с  кровью  выдирался  из  традиционных  тем  --  даже  заданный
официальный  сюжет  --  поцелуй  Иуды -- использовал  в  качестве ширмы  для
написания аллегорической сцены. И ведь прошло, вот что удивительно! Прошло в
том  темном,  подчас фанатичном иудином мире! Наследственная  память роднила
художника  с детьми, во все  он верил свято, до конца.  Загадочные растения,
невиданные  жилища,  свободно  парящие люди врывались в  нормальные "земные"
рамки  его  картин. Досужие  критики  объясняли это  примитивизмом мышления,
неумением  изображать  пейзажи. А вдруг как  раз  в необычном,  в  свободном
варьировании объемом и пространством и была сверхзадача Джотто?
     Пластилиновый шарик совсем  остановился. Полупрозрачная капроновая нить
скрадывалась на фоне стены. Повисшие без опоры круглый затылок, одна румяная
щека и половина  неподвижной улыбки  удерживали  взгляд, не  давали  цепочке
воспоминаний оборваться или двинуться дальше.  Недодуманность мешала.  Викен
дунул, стронул  колобок  с места. Вместе с  колобком пошли  по  кругу мысли.
Перед глазами замелькали певец с кифарой, падуанские фрески, косматый примат
с козой,  бесконечные веревочки хромосом... Навязанные  как  бы чужой волей,
картинки  переплетались с давно прошедшей  действительностью.  Но  и  то,  и
другое  ощущалось  вполне реально.  От дуновения шарик раскачался, в том  же
ритме поскакали вкруговую думы.
     Гениям, нацеленным  на  контакт,  было не до  жителей далекой  планеты:
борясь   и  согласовываясь  с  собственной   памятью,  они  превращались   в
необходимость земной эпохи, подстраивались под  земное время, творили земную
историю. Земля могла прожить  без  любого из них. Но  тогда  на  ней жило бы
совсем другое человечество.
     Теперь редко вспоминают, что сделали Гомер, Иисус, Джотто. Мы соединили
их  лишь в подозрениях:  сомневаемся в существовании первых двух, а третьего
не знаем в  лицо. Заслуг их не  исчерпать. Не определить  случайность выбора
судьбой этих троих. А если  продолжить в будущее цепь тысячелетий?  Если уже
родился  кто-то, пока еще не осознавший своей цели и своего могущества -- не
легендой,  не  религией,  не  случайным  штрихом  на фреске,  а  всей  силой
необъяснимой памяти поведать людям о братьях  по Разуму?! Или написать такую
музыку, которая одна и лик, и начало, и суть Вселенной?!
     Викен  встал, оборвал нитку, снял уже не нужный пластилиновый  шарик. К
завтрашнему  утру отчета  не будет.  И  через  два дня тоже.  Потому что он,
испытатель, начисто  запутался  в  бреднях  несерьезного  десятка клеток,  в
бреднях, явно не предусмотренных элементарной программой колобка. Вот тебе и
рекламный  трюк  --   какими  нас   видит   крошечный   искусственный  мозг,
установивший с испытателем мысленную  связь? Избирательностью в три ситуации
тут не пахло. Тут пахло совершенно непредставимой мыслительной техникой!
     Прокравшись на цыпочках в детскую, Викен посмотрел на сына. Малыш сидел
на  полу манежа,  подвернув  под  себя  ножонку. Пухлые ладошки прижимали  к
вискам  две  половинки  разломанного колобка  --  знаменитого неразрушаемого
колобка,  который  ему, Викену,  доверили для  испытаний. Губы  Тина  что-то
шептали, а лицо было сосредоточенным и не очень детским  -- как у младенца с
джоттовской  фрески, который  прозрел и  знает  все-все...  Нелегко,  видно,
подключать  к  своей  памяти чужой  мозг,  даже такой крохотный,  в  десяток
нервных клеток!  Нелегко  и непросто перестраивать  программу ни  в  чем  не
повинному игрушечному киберу. Застывшие, расширенные  чуть не во всю радужку
зрачки Тина отразили две растерянные отцовские физиономии.
     Ах, Викен, Викен! Неважный ты  испытатель! Ты не вспомнил, почему  тебе
знакомы  эти  руки  --  гладкие, с  длинными,  не  разделенными  на  фаланги
пальцами,  умеющими  гнуться в любом месте и под любым  углом. Ты  не  узнал
ручонки Тина в чутких зрячих руках Гомера и Христа.
     Викен повернулся и медленно вышел из детской.
     * * *
     Писатель  поставил  точку,  привычно  отогнал  вправо  каретку  пишущей
машинки.
     В своем уголке,  отгороженном декоративной стойкой, сопела над красками
шестилетняя Татка. В кухне, через стенку, шипели кастрюли, пронзительно пела
водопроводная  труба. Где-то уже в который раз пытались  завести мотоцикл, и
звуки,  усиленные  тесно  стоящими  домами,  заставляли  дребезжать  стекла.
Визгливый старушечий голос сверлил двор из противоположного  окна: "Да брось
ты  эту паршивую кошку! Тебе говорят или нет, неслух треклятый, погибели нет
на твою голову!"
     Писатель  вздохнул, постучал  стопкой листов  о столешницу,  выравнивая
края, взвесил  рассказ на  руке. Он написал  его в  один  присест,  на одном
стремительном  дыхании,  не отрываясь,  почти  без  правки. В сердце еще  не
утихло что-то неудобное,  острое --  оно вставало каждый раз к концу работы.
Особенно --  если работа удавалась.  А  работа  на этот  раз удалась, он это
сразу почувствовал...
     Писатель посмотрел  заголовок. Все, пожалуй...  Ах  да, эпиграф. Но это
никогда  его  не  останавливало.  Он  заложил первый  лист  в  стоящую  обок
портативку с латинским шрифтом,  медленно  отстучал:  "Se non  e vero, e ben
trovato".  Повернул валик. Не забыл  сноску: "Итал.  Если это и не верно, то
все же  хорошо выдумано". У него полно  таких  вот  заготовок  на все случаи
жизни. Кто-то скажет, лежало на поверхности... Ничего, сойдет.
     Писатель расслабился, закрыл глаза. ;.
     -- Папа! Папа! Смотри!
     Дочка подбежала, радостная, раскрасневшаяся, протянула еще не просохшие
листы.
     -- Смотри, что я нарисовала! Правда, здорово?
     Писатель ничего не  понял,  но глухая тоска захватила,  сжала и уже  не
отпустила.
     Чистые акварельные  краски были положены на размокшую, собирающуюся под
кистью в комки  бумагу. Линии  кое-где  смазались, подплыли.  Но  пустяки не
могли убить  на картинках  чужого неба с крылатыми людьми,  чужих гор, чужих
городов и Леса. Лихую ребячью выдумку  обедняло некоторое  однообразие, даже
ограниченность  фантазии. Но  с какой-то настойчивостью, сквозь неумение, из
рисунка в рисунок, с массой мелких подробностей, изобрести и увязать которые
не  под  силу самому  изощренному  воображению,  выстраивался  пленительный,
зовущий, незнакомый мир. Девочка ничего не выдумывала, читала внутри себя --
так уверенно один лист дополнял другой. Пылом детской памяти, не замутненной
земными  деталями,  всей силой  еще не привыкшей осторожничать  гениальности
боролась дочка  за этот мир, не вмещавшийся  в уютной квартирке, где до  сих
пор не было тесно придуманным Писателем звездолетам, солнцам, галактикам...
     -- О, господи! --  пробормотал Писатель.  -- Все  мы, видать, чуть-чуть
колобки: неизвестно, куда катимся и кто нас съест!
     Он  мог  гордиться  собственными  вымыслами. Но  принять  любой из  них
осуществленным был не в силах. Писатель невольно взглянул на  руки  Татки --
худющие   девчоночьи  руки  с  исцарапанными  котом,  испачканными  красками
пальцами.
     Ладонь Писателя бессознательно скомкала законченный рассказ.

     1  Гомер.  "Одиссея",  V  глава,  стихи  444  --  446.  Перевод  В.  А.
Жуковского.
Last-modified: Sun, 17 Mar 2002 08:36:33 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321