ижайшем зеркале и приблизила к нему лицо, внимательно разглядывая красноватый шрам на правой щеке. "Вот ведь изуродовали меня на Втором Ярусе! Теперь только пластическая операция и поможет... хотя, с другой стороны, для кого?" Таня завернулась в полотенце, вышла из ванной и остановилась в коридоре, не понимая, что собиралась делать. А-а, спать... Она устало прошла в спальню, сбросила полотенце на пол и полезла в постель -- бр-р-р, холодно... где этот чертов включатель? Поставив подогрев на максимум, она перевернулась на спину, раскинула руки и закрыла глаза... "И ты слышишь, Иван НИКОГДА о моих изменах не догадывался! Я его жалела! Жалеть-то жалела, да только кого -- его или себя? А что бы ты делала, если б старый осел тебе любовников не 'прописал' -- в монастырь постриглась? Вот то-то и оно... Да не в изменах дело. Я Ваню от всего защищала! Он сам говорил, что со мной чувствует себя в безопасности. Что ты несешь? Смешно слушать. Ну, скажи на милость: как ты могла Ивана от НИХ защитить? Да они тебя просто не замечали!" Танины воспоминания. Часть 4 К психиатрическим проблемам, в той или иной степени, Таня была готова; тем более, что сразу решила от Ивана детей не заводить. А вот вызов в Первый отдел, последовавший через три месяца после свадьбы, явился для нее полной неожиданностью. Придя на работу, как всегда, в пол-одиннадцатого (режим у них в Институте был свободный), она обнаружила на своем столе записку от Бегемота: "Танька в первый отдел срочно три раза вызывали!!!!!" В раздумьи, Таня опустилась на стул -- что бы это значило? Записка не содержала никакого объясения... и вообще ничего не содержала, кроме наглого небрежения знаками препинания. Самого Бегемота в наличии не имелось -- спросить о подробностях не у кого... Что ж делать?... Еле переставляя ноги и царапая каблуками-шпильками по полу, Таня поплелась на шестой этаж. Душа полнилась дурными предчувствиями -- эх, с Давидом бы посоветоваться... так ведь все еще в Архангельске! Может, пустяк какой-нибудь в документах? Но, оказалось, не в документах. И не пустяк. Начало не сулило ничего опасного: толстая противная тетка в приемной Первого отдела отправила Таню в 624-ую комнату, а тамошний очкастый дядька, спросив фамилию и позвонив куда-то, переслал еще дальше -- в 651-ую. Тут начались неожиданости: в 651-ой ее встретил заместитель директора по режиму, полковник Вячеслав Петрович Хамазюк. (То есть, был он, вообще-то, товарищ Хамазюк, но все в Институте, включая временную замену вечнобеременной Костиной, знали, что он-таки полковник. Вернее, считали, что полковник, поскольку Хамазюк мог, в конце концов, оказаться товарищем, а слухи насчет полковника сам про себя распускать, для пущего уважения. Товарищ-полковник всегда казался Тане личностью загадочной -- но не гипотетической принадлежностью к КГБ, а тем, что имел покрасневшее лицо. Во всех случаях имел, независимо от погоды. И не просто румянец на щеках или, там, красный лоб, а все лицо. И, к слову, красного лба он как раз иметь-то и не мог, ибо не имел лба вообще: шевелюра его, согласно странному капризу природы, начиналась почти сразу от бровей.) В тот визит загадка красного лица оказалась разгадана: от товарища-полковника за версту разило водкой. С уважением посмотрев на часы (11:15, всего четверть часа с открытия вино-водочного), Таня уселась на предложенный ей стул. Заместитель директора начал издалека: обнаружив неприятную осведомленность в ее делах, распросил о приближавшейся персональной выставке. Потом спросил о зарплате -- согласился, что маленькая. Разговор, однако, не вязался: Таня отвечала коротко и невпопад, ерзала на стуле и даже однажды уронила с ноги туфель. Вздрогнув от туфельного стука, товарищ-полковник перешел к делам личным: как семья, дети... что пишет бывший муж из Англии?... Таня с облегчением вздохнула (так весь сыр-бор, оказывается, из-за Сашки!) и радостно сообщила, что не пишет ничего. "Вот негодяй!" -- с жаром защитил интересы советских женщин заместитель директора и без перехода предложил Тане звать его, заместителя, просто Славой. "Мы же с тобой простые советские люди!" -- добавил он; и уж на что Таня была зеленая, а все ж поняла, что дело плохо: сейчас будут вербовать. Все еще предполагая, что ее вызвали из-за Сашки, она стала уверять товарища-полковника, что никаких связей с изменником родины не поддерживает. И даже с его семьей в Москве! -- что, кстати, являлось чистой правдой: после того, как Андрюшка, сходив в гости к Сашкиной родительнице, заявил, что "мама -- слюха", они с родительницей разругались вдрызг. Разговор, казалось, подходил к концу. Таня очень гордилась своей проницательностью (не всякая смогла б догадаться о тайной причине вызова!), а также самообладанием, удержавшем не вступиться за балбеса Сашку из чувства противоречия. Тут-то, когда она разомлела, товарищ-полковник ее и ошарашил: знает ли Таня, что ее второй муж занимался ранее антисоветской деятельностью? У Тани опустилось сердце -- про проклятую Группу против соцреализма она забыла начисто! Да и не мудрено, что забыла: когда они с Иваном познакомились -- тот в Группе уже три года, как не состоял. Даже не вспомнил о ней ни разу!... а Таня и не расспрашивала: частично из-за своей аполитичности, а частично -- других проблем у них хватало... Она теперь уже не понимала, чего следует ожидать. А товарищ-полковник гнул свою линию: знает ли она, Таня, что гадкие люди, сбившие ее больного мужа с прямой линии, все еще на свободе? А не полнится ли ее советское сердце праведным гневом, когда они продолжают растлять другие слабые души антисоветским гноем? И не долг ли ее комсомольский помочь несгибаемым органам (он так и выразился: "несгибаемым органам" -- у Тани чуть опять не упал с ноги туфель) в их борьбе с идеологическим врагом? Товарищ-полковник умолк и выжидательно поглядел на нее -- однако Таня не отвечала, не зная, как себя вести. Предупреждение по поводу выставки прозвучало предельно ясно (то, что расспросы в начале разговора являлись предупреждением, сомнений теперь не вызывало). С другой стороны, от нее не требовали ничего конкретного, так что лезть в бутылку смысла пока не было. Таня начала мямлить про поддержку советских идей в принципе, но непонимании своих ближайших задач. Как показало дальнейшее, это было грубейшей ошибкой. То есть, не поддержка идей, конечно, а упоминание задач, мгновенно истолкованное как сигнал потенциального согласия. Широко улыбнувшись, товарищ-полковник сказал, что о задачах они поговорят в другой раз... нескоро... Вот только подписочку о неразглашении он попросит Танюшу подписать -- и пусть себе идет с Богом. И она, дура, подписала! Да по одному тому, как он напрягся, бумажку свою гнусную предлагаючи, должно было понять, что подписывать нельзя категорически! А голос-то его, голос, чего стоил: сладкий как мед: "Танюша", "подписочка"... тьфу, дура, слов нет! Единственным ее извинением служила полная неопытность. Казалось: подпишешь -- и сразу ноги можно уносить. Но сразу не получилось. Бережно спрятав подписочку в сейф, товарищ-полковник как бы невзначай спросил: "А ты, кстати, завтра в шесть -- не занята?" Таня обмерла. "Я думаю -- чего нам разговор откладывать? -- рассудительно продолжал он. -- Завтра и поговорим. После окончания рабочего дня -- никто не помешает... Ну, до завтра, дорогуша моя, покедова!" Не чуя под собой ног, Таня вылетела из кабинета, забежала в свой отдел за плащом и бросилась из Института вон. Стоял ранний октябрь, но было уже холодно -- липы на улицах Москвы чернели голыми ветками. Замахав рукой проезжавшему мимо такси, она поехала на свое думательное место -- Патриаршие Пруды. Таня ходила по дорожке вокруг пруда и, натыкаясь в рассеянности на мамаш с колясками, размышляла изо всех сил... вот только идеи ее носили нереально-разрушительный характер. Например: прийти завтра к товарищу-полковнику и плюнуть ему в лицо, как партизан гестаповцу! Или, скажем, попросить у Мазаевой портативный Филлипс, подаренный любовником-дипломатом, пронести под платьем и записать всю беседу на пленку. А потом переслать на Би-би-си -- пусть гад повертится! Вскоре, однако, разрушительность идей пошла на убыль, возобладал страх за выставку: ведь сколько сил угрохано на получение разрешения и организацию! А может, просто не ходить к товарищу-полковнику -- и будь, что будет!... Подумав, однако, минут пять, вариант этот она с сожалением забраковала: не придет завтра -- вызовут послезавтра... Нет, вопрос надо решать на корню, раз и навсегда. Эх, жаль, нет Давида в Москве... и ведь не позвонишь ему в Архангельск по такому поводу! Одно знала Таня твердо: Ивану говорить ничего нельзя. Ни полслова! И даже вида не показывать! Ведь только-только выходили -- а тут, неровен час, опять в Психздоровье загремит. Ничего дельного она не придумала -- ни тогда на Патриарших, ни вечером дома, ни утром на работе. Над ней висел выбор из двух проигрышных вариантов: отмена персональной выставки или потеря персонального достоинства. Буквально до самого последнего момента Таня надеялась, что придумает какой-нибудь компромисс, приемлемый одновременно и для ее совести, и для служебных обязанностей товарища-полковника. Лишь постучав в дверь 651-ой комнаты, она внезапным инстинктом поняла, что такого компромисса не существует: единственный выход -- отказываться от всего. Как потом объяснил Давид, все еще могло кончиться без больших потерь -- поскольку принятое в последнюю секунду решение было правильным. Оставалось лишь мягко, без скандала, воплотить его в жизнь: "Все понимаю, но подписывать дальнейшие бумаги считаю ненужным. Если я что плохое услышу, то и без бумаг, как честный советский человек, сообщу куда следует!" -- а дальше по обстоятельствам. В общем, шанс у нее имелся -- и шанс неплохой. Если б только не повела Таня себя так дико. Второй раунд ее поединка со всемогущим Комитетом начался с неприятной неожиданности: замены комитетского состава в ходе встречи. А именно: вместо ее друга Славы в 651-ой сидела тощая змееподобная девица в облегающем шерстяном платье и гладкой прическе. Может, начальство решило, что девочки-подружечки скорее общий язык найдут... а вернее всего, за семь часов с открытия магазина товарищ-полковник так назюзюкался, что допрос проводить уже не мог. "Глебова? -- с фальшивой радостью проскрипела Змея противным тонким голосом. -- Заходи. Я вместо Вячеслав Петровича беседовать с тобой буду". Отчего Таня так невзлюбила девицу, осталось навсегда загадкою. Может, оттого, что та не представилась, а может, из-за обращения по фамилии. Неужто не могла в Танином досье имя посмотреть? Да и к встрече с товарищем-полковником Таня худо-бедно, а подготовилась: одела костюм с короткой юбкой (не то, чтобы мини, а так... чуть выше колен) и отрепетировала, как будет рыдать. А в разговоре со Змеей голые коленки и рыдания только повредить могли. Отменив накипавшие на глазах слезы, Таня села на предложенное ей место возле змеиного стола. "Давай обсудим задачи твои, Глебова, -- без вступления начала кэгэбэшница, перекладывая на столе какие-то бумажки. -- Прежде всего, выйдешь ты через мужа своего на организатора Группы Гордеева". От удивления Таня подскочила на стуле, но Змея, не глядя на нее, продолжала: "Когда будешь разговаривать с Гордеевым, скажешь, что хочешь к ним присоединиться... -- тут она подняла глаза и мило улыбнулась. -- Ты ведь художником считаешься?... вот это и используй!" (Если до этой фразы все еще могло закончиться без скандала, то после нее -- никогда! Речь шла только о степени грандиозности.) Откинувшись на спинку стула, Таня положила ногу на ногу -- так, чтобы голая коленка показалась над поверхностью стола. "И еще скажешь Гордееву, что есть у тебя доступ к ксероксу -- афиши о нелегальных выставках множить. Ясно?" Таня кивнула и сексуально улыбнулась. "Вопросы есть?" Таня покачала головой и медленно облизала губы кончиком языка. "Ну, хорошо, -- проскрипела кэгэбэшница, неприязненно косясь на голое колено нового внештатного сотрудника. -- По выполнении позвонишь вот по этому номеру", -- она поднесла через стол к Таниному носу листок с семью цифрами. "И не записывай ничего, Глебова, -- раздраженно заметила девица, когда Таня полезла в сумочку, -- в голове держать привыкай". -- "Записывать? -- ужаснулась та. -- Да, ни за что!" Достав губную помаду, она подмазала себе губы и стала сосредоточенно смотреться в зеркальце. Змеиная рука с телефоном повисла в воздухе. Тут кэгэбэшница, наконец, поняла, что над ней издеваются. Она положила листок на стол и, покраснев, как рак, прошипела: "Не советую, Глебова, на рожон лезть... мы и не таким, как ты, крылья обламывали". -- "Так отчего ж сейчас не ломаете?" -- дерзко зашипела в ответ Таня. (Она потом карикатуру нарисовала: сидят они со Змеей нос к носу в виде кошек, хвосты распушили и вот-вот сцепятся.) Несколько секунд кэгэбэшница молчала, а потом встала и, загремев дверцей сейфа, достала вчерашнюю подписку о неразглашении: "Узнаешь, Глебова?" Не понимая, в чем дело, Таня кивнула: "И что?" -- "А то, что есть у нас подозрения, что подписку свою ты нарушила. Проверить придется, уж не обессудь". -- "Проверяйте, -- с презрением парировала жалкий наскок Таня. -- Я об этой гадости даже мужу не рассказала". Держа клочок бумаги с подпиской в руке, Змея села за стол: "Вот с мужа твоего и начнем: вызовем его сюда, подписочку покажем... -- и, заглядывая с угрозой в глаза. -- Как бы он только не расклеился от этого, Ваня твой... он ведь у тебя больной, слабенький!" Дальнейшие действия Тани можно сравнить с игрой классного шахматиста в цейтноте: не имея времени просчитать позицию глубже одного хода вперед, она нашла выигрывающую комбинацию на чистой интуиции. Ход первый: Таня заговорщически улыбнулась. Змея недоверчиво нахмурилась в ответ. Ход второй: Продолжая улыбаться, Таня пододвинулась вместе со стулом ближе к змеиному столу и сделала приглашающий жест рукой -- слушай, мол, чего скажу! Змея сунулась лицом поближе -- ну, что такое? Подписку она опасливо держала на отлете. Ход третий: Издав ушераздирающий взвизг, Таня вцепилась подлюге в волосы и потащила за голову через стол. Змея выпустила из рук злополучную подписку и впилась когтями в Танины запястья. Ход четвертый, выигрывающий: Таня протащила Змею по столешнице за волосы и свалила по эту сторону на пол. Потом спокойно обошла стол и подобрала заветную бумажку. Оставшееся (сожрать подписку, не запивая водой) было делом техники -- она справилась с этим прежде, чем врагиня поднялась на ноги. Тут на мгновение стало страшно: контрразведчица блокировала выход и, кажется, собиралась бить Таню посредством каратэ. Однако все занятия по силовым единоборствам в своем кэгэбэшном университете Змея, видно, прогуляла: не пытаясь вступить с классовым врагом в рукопашный бой, она вытянула шею, прижала руки к груди (совсем как певица, готовящаяся взять высокую ноту) и пронзительно завизжала. Но на беду ее рабочий день уже закончился, а перерабатывать на боевом посту первоотдельцы оказались не любителями -- весь шестой этаж был пуст. Брезгливо обойдя шарахнувшуюся в сторону, но не прекратившую визжать девицу, Таня беспрепятственно вышла из кабинета и плотно прикрыла за собой дверь. В тот вечер Таня провела на Патриарших более двух часов и пришла к выводу, что не допустила ни одной ошибки. Змея просто не оставила ей другой возможности... всякая на Танином месте поступила бы так же! Что же касается грядущих неприятностей -- к ним нужно относиться философски: ну, не будет у нее персональной выставки... ничего, выживет. А в крайнем случае, пойдет к Гордееву и вступит в Группу против соцреализма. Она ж все-таки художником считается -- надо использовать. Неприятности начались на следующий же день: в два позвонила Алка Конопельская из выставочного зала и, биясь в истерике, сообщила, что по звонку из райкома Танину выставку отменили. Что-то нужно делать! Срочно звони в Министерство Культуры!! Скорее, что же ты сидишь, как мертвая!!! Алка била крыльями еще с полчаса, а потом хлопнула трубкой, решив, очевидно, что Таня от горя помешалась. В три явился лейтенант Муравьев из шестнадцатого отделения милиции брать показания по жалобе от гражданки Ж. Кумысниковой: нанесение побоев с легкими телесными повреждениями. Мило побеседовав с Таней и составив протокол, лейтенант попросил у нее перед уходом телефончик. А еще через час Таню и начальника ее отдела Плиткина вызвали к замдиректора по оргвопросам на обсуждение "безобразного поступка м.н.с. тов. Глебовой, выразившегося в нападении ею на сотрудницу Первого отдела тов. Кумысникову". При разбирательстве присутствовал и товарищ-полковник, но за все полтора часа не проронил ни слова, сидя мрачнее тучи в углу под вешалкой (у Тани осталось парадоксальное впечатление, что он отчасти на ее стороне). А вот Плиткин, наоборот, проявил себя, как полное дерьмо, -- продал со всеми потрохами... и хоть окончательного решения принято не было (договорились продолжить завтра в двенадцать), дело шло полным ходом к увольнению. Таня чувствовала себя, как волк, обложенный со всех сторон красными флажками, однако, при всем при том, нисколечко не боялась. Она переживала только за Ивана -- тот пока ничего не знал, ибо работал по хоздоговору в Загорске и в Москву наезжал только на выходные. По всем признакам, кульминация планировалась власть предержащими на второй раунд разборки. Таня пришла в Институт в 11:45, под лепетание охаживавших ее подруг сняла плащ и ровно в 12:00 постучала в дверь замдиректора по оргвопросам. Первым, кого она увидала внутри, -- был Давид. "Подождите за дверью, Глебова", -- холодно сказал он. Таня спокойно кивнула, вышла из комнаты и... стремглав бросилась в ближайший туалет, где ее вырвало. Стоя около раковины и умываясь, она увидела в зеркале, как дверь за ее спиной с грохотом отмахнула в сторону и в туалет на всех парах влетел Бегемот. "Танька, -- ужаснулся он, -- ты чего здесь стоишь? Тебе ж к замдиректора надо!" -- "Т-т-т... -- Танин подбородок почему-то заходил ходуном, -- Ф-ф-ф!" -- "Что? -- вытаращил глаза Бегемот. -- Ты, мать, чего -- совсем рехнулась?" Но Таня не отвечала: громко рассмеявшись, она зарыдала -- с ней случилась истерика. Что произошло в кабинете замдиректора и как, находясь в Архангельске, Давид прослышал о случившемся, Таня не узнала никогда. Он только обмолвился, что Хамазюк оказался страшно зол на Кумысникову ("Изгадила все дело, дура!") и что это обстоятельство ему, Давиду, сильно помогло. А когда Таня, наконец, встретила своего спасителя наедине (в его кабинете, вечером того же дня) -- тот был заметно пьян и до крайности раздражен (но не на нее, а вообще), из чего она сделала вывод, что ему пришлось товарища-полковника угощать. Так или иначе, но, начиная с этого момента, неприятности пошли на убыль семимильными шагами. В Институте скандал уладился за два дня: Давид сумел переквалифицировать Танины действия из уголовно-политических в антиобщественные. Ну как, если бы они с Ж. Кумысниковой подрались на рынке, а не при исполнении той служебных обязанностей. И как Давиду такие дела удавалось проворачивать?! (Глупый Бегемот даже стал капать, что это подозрительно -- уж не кэгэбэшник ли он скрытый?... Да только Таня знала, что не кэгэбэшник, и Бегемоту дала заслуженный отпор.) Кстати, Давид этой историей Таню ни разу не попрекнул, ни единым словом! Но все равно она себя чувствовала виноватой -- как провинившаяся собака, она заискивающе вертела хвостом, подскуливала и тыкалась в его руки мокрым холодным носом... Остальное уладилось как бы само собой. Ж. Кумысникова из милиции свое заявление забрала (сказав лейтенанту Муравьеву, что поганку Глебову простила). В райкоме обошлось не так гладко: после трехсторонних переговоров (Таня -- райком -- Министерство Культуры РСФСР) все до одной картинки пришлось таскать на утверждение ко второму секретарю. И он-таки с десяток зарубил, зараза, включая одну Танину любимую... ну, здесь уже ничего не попишешь! Неожиданно упорными оказались институтские комсомольцы: тягали Таню на проработки три раза, требуя сказать, как дошла до жизни такой. Таня не говорила, а лишь презрительно смотрела в окно, в результате чего из комсомола вылетела. Ну и плевать, она на дипломатическую работу не собиралась. Единственная проблема возникла с Иваном, неожиданно заинтересовавшимся, почему член.-корр. Фельдман стал спасать м.н.с. б./с. Глебову из лап всемогущего КГБ. Однако реальных фактов у Ивана не имелось, и он, ворча, удовлетворился Таниным объяснением, что, "видно, хороший человек -- Фельдман, раз за правду вступился". Таня считала такую версию событий логичной, а главное, правдивой -- однако предпочла бы не рассказывать мужу ничего вообще. Что, к сожалению, было невозможно, ибо работали они в одном и том же Институте. Последним отголоском бури явился приказ о строгом выговоре м.н.с. Глебовой, появившийся через неделю на доске объявлений возле отдела кадров. Они даже не лишили ее премии! Шагая домой в тот вечер по Страстному бульвару, Таня глубоко вдыхала влажный осенний воздух и думала, что, несмотря на темноту, сырость, холод, болезни, убожество, нищету и несвободу, жизнь всех людей счастлива и удивительна. Да, именно всех людей, всех людей на свете! -- ибо ее собственная, отдельная мера счастья не делала Таню счастливой вполне. В тот день ей исполнялось двадцать три года. * * * Таня села на постели и подогнула колени под подбородок... почему она не может спать? Что сейчас -- ночь, утро?... Почему задернуты шторы? Она медленно подобралась к краю кровати и спустила босые ноги на пол -- где тапочки? А где халат? Завернувшись в теплый байковый халат из шкафа, она подобрала с пола мокрое полотенце и отнесла в ванную. Теперь что? Несколько секунд Таня стояла в нерешительности... нет, забыла. Ну, и Бог с ним... Волоча ноги по керамическим плиткам пола, она прошла в гостиную, включила электрокамин и рухнула на белую овечью шкуру перед самым радиатором. Потом обвела взглядом комнату: элегантная мебель, цветы в букетах, картинки на стенах: одну нарисовала сама, две выбрала на выставках... Сколько сил ушло на обустройство дома -- а Малыш так ни разу и не посмотрел. На что это все теперь? "Съеду, -- с озлоблением подумала она. -- В двухкомнатную квартиру, как всю жизнь прожила". "А чего ж тогда Иван от тебя ушел, если ты его защищала да лелеяла?" Танины воспоминания. Часть 5 Первым -- под влиянием жизни с Иваном -- изменился Танин стиль рисования. Прежде всего, рисовать она стала лучше, и не только за счет естественного прогресса, но и потому, что Иван указывал ей ошибки. В этом смысле ему не было равных: бросит один взгляд на картинку, а потом ткнет длинным тонким пальцем в угол и скажет: "Положи здесь тень погуще". Его советам Таня следовала беспрекословно -- ни разу не ошибся. Жаль, что сам не рисовал, -- когда она смотрела его старые картинки, так только расстраивалась. А вот оценить уже законченную картинку Иван не мог, так как мыслил категориями "правильно -- неправильно", а не "хорошо -- плохо". Здесь уже не было равных Давиду: не будучи художником, тот обладал идеальным вкусом, да и трезвой головой впридачу (Таня всегда у него спрашивала, сколько за картинку просить, если объявлялся покупатель). Но прогресс ее как художника -- это одно, а изменившаяся тематика -- совсем другое. Говоря попросту, она стала рисовать другие вещи. Таня это заметила, когда посмотрела однажды на три последние к тому времени картинки и на всех трех обнаружила лестницы! К месту они были, не к месту -- роли не играло (наверное к месту, иначе бы Иван заметил)... но почему она вдруг захотела рисовать лестницы? Заинтересовавшись, Таня вытащила чистый ватман и в полтора часа нарисовала пастелью композицию, состоявшую из одних лестниц, -- и такое получила при этом удовольствие, что хоть к Игорю Генриховичу на прием записывайся! А вот пейзажей она стала рисовать меньше -- особенно без зданий: стало неинтересно. Церкви -- тоже неинтересно. Интереснее всего -- старые московские дома, совсем старые: развалюхи с галерейками и мезонинами... Нарисовала несколько портретов маслом, что оказалось полезно для техники: сделать так, чтобы похоже было, а фотографией -- не было. Но самыми интересными оставались -- лестницы. Может, иваново влияние здесь и не при чем? Ведь могла же Таня просто измениться с возрастом? А еще, примерно в то же время, у нее в голове поселилась Другая Женщина. Таня точно помнит день, когда та заговорила впервые: 29-ый день рожденья, как раз перед вторым разводом. Гости уже ушли, посуда была вымыта, Андрюшка и Иван -- уложены спать. Погасив свет и открыв окно, Таня сидела без сил на табуретке в кухне. "Ну что -- осталась, наконец, одна?" -- спросил ее кто-то изнутри. "Ты кто? -- удивилась Таня, -- я тебя знаю?" -- "Знаешь, -- отвечал голос. -- Я -- это ты. Ну, иди спать, чего сидеть без смысла..." С усилием встав, Таня поплелась в ванную. Голос лгал: Другая Женщина Таней не была. Потому что с настоящей ею она никогда не соглашалась. Всегда спорила. А иногда (обычно в критические минуты) перехватывала бразды правления Таниным телом и такое творила, что последствия удавалось расхлебать далеко не всегда. Иногда Другая Женщина уезжала куда-то и отсутствовала подолгу -- по два-три месяца -- но, в конце концов, неминуемо возвращалась домой. Таня не говорила о ней никому. Да и некому: Давида с ней уже не было, а Игорь Генрихович умер полгода тому назад. А другим рассказать -- так не поверят, скажут: с ума сошла, раздвоение личности. Какая чушь!... неужто непонятно, что Другая Женщина не сама по себе в Таниной голове завелась, а от Ивана переселилась? (Недаром она его так хорошо знала -- можно сказать, насквозь видела...) А иногда Тане казалось, что это игра такая, ею же и придуманная, -- чтоб можно было хоть с кем-нибудь откровенно поговорить, помимо самой себя. То, что у Ивана кто-то появился, Тане сообщила как раз Другая Женщина. Таня-то по наивности подумала, что у него обострение начинается, и запаниковала: почти семь лет не было -- с того случая после свадьбы. А тут стал приходить с работы поздно и какой-то смурной, что делал -- вразумительно объяснить затруднялся. Заподозрить супружескую измену Таня не могла, ибо считала его чем-то средним между сыном и собственностью: она его подобрала, выходила -- можно сказать, родила заново... Он даже потолстел немного на ее готовке! А теперь подумайте: разве может вам изменить ваш сын? Или ваш дом? Но Другую Женщину не проведешь -- жаль только, что Таня ее не слушала. А с другой стороны, может, и хорошо, что не слушала: в таких случаях изменить все равно ничего нельзя -- только скандалы бы пошли. Последний день их семейной жизни начался, как обычно: Таня приготовила завтрак на троих, отправила Андрюшку в школу и даже успела постирать, пока Иван собирался. Потом они поехали в Институт и расстались в вестибюле, договорившись вечером друг друга не ждать: кто первым освободится, тот первым домой и едет (Андрюшку из школы забирала Танина мама). В тот раз Таня засиделась до половины девятого: Плиткин попросил церковь с Кривоколенного дорисовать, и когда пришла домой, то Андрюшка уже ложился спать -- Иван накормил его приготовленным тещей ужином. Первым, что ей бросилось в глаза, был букет желтых роз на столе в гостиной (она же супружеская спальня, она же студия). "Чего это он?" -- удивилась Таня и пошла говорить сыну спокойной ночи. Когда она вышла из андрюшкиной комнаты, Иван стоял, странно понурившись, у стола с розами... у Тани нехорошо защемило сердце. "Что случилось? -- спросила она со страхом и указала на букет. -- По какому случаю?" Иван посмотрел на нее со слезами на глазах и коротко сказал: "Я ухожу". Они проговорили всю ночь. Таня будто оледенела: смотрела в сторону и отвечала на вопросы только со второго раза; Иван три раза начинал плакать. Но вместе с тем оставался тверд, как скала, -- она не ожидала в нем такой силы. О том, как будут расставаться, договорились так: Таня утром уходит на работу, а когда возвращается -- его уже нет. Они легли спать около пяти утра, причем Иван -- отдельно от нее, на полу... боялся, что она его изнасилует, что ли? Утром следующего дня Таня разбудила его, как договорились, за две минуты до своего ухода в Институт. Этот день навсегда остался самым страшным днем ее жизни -- много хуже, чем тот, когда отменилась выставка. Ко всему прочему, от недосыпа она чувствовала себя ужасно физически: года ее были не те -- по ночам отношения выяснять. И все время в подсознании теплилась сумасшедшая надежда: приходит она домой, а Иван на диване сидит: в последний момент решил-таки остаться. Как Таня себя за глупость ни ругала, а все ж в глубине души надеялась. И точно: входит вечером в квартиру, и первое, что видит, -- единственные ивановы теплые ботинки посреди прихожей. У Тани перехватило дыхание и закружилась голова... а тут, как на зло, телефон звонит. Слабой рукой она сняла трубку (аппарат висел на стене в прихожей) и услыхала голос мужа: "Танюш, я у тебя ботинки забыл, -- сказал Иван извиняющимся тоном. -- Надо же, глупость какая, в тапочках в такси сел". -- "Я принесу их завтра в Институт", -- четко, как лейтенант на рапорте, ответила Таня и повесила трубку. "Видно, торопился очень, -- весело объяснила она выглянувшей из кухни маме (пришедшей, как обычно, присмотреть за внуком после школы). -- Так торопился, что даже без ботинок убежал!" И засмеялась... громче, громче, еще громче... пока смех не перешел в рыдания. С ней случилась вторая в ее жизни истерика -- прямо на глазах у мамы и прибежавшего на крики Андрюшки. Они проработали с Иваном в одном Институте до самой Таниной смерти -- встречаясь в столовой, в очереди за зарплатой, на профсоюзном собрании и просто в коридорах. Хуже того, его новая подруга тоже работала в Институте; равно, как и ее бывший муж. Таня было собралась мужа этого закадрить (и тем самым замкнуть круг), однако передумала: он ей, во-первых, не нравился; а во-вторых, уже обзавелся новой подругой -- Таниной приятельницей Зобицкой. Эти совпадения придали всему событию спасительный для Тани комический оттенок. * * * "А что было потом, помнишь? Потом у тебя завелся Игорек, свободный художник, -- на два года. А параллельно с ним -- странный тип Гоша, возникавший спонтанно каждые два месяца и оставлявший на хранение атташе-кейс с шифром. Причем, как только Игорек в пьяном виде под машину попал, так тут же и Гоша исчез и больше не появлялся -- за его атташе-кейсом потом из милиции приходили, помнишь? Затем какие-то еще возникали, кратковременные -- кто на год, кто на полгода... А последним был физик Женька: ворвался в твою жизнь, словно смерч, влюбил в себя чуть ли не насильно, а потом смотался в Австралию -- с женой и деточками. И все твои мужчины тебя не любили, а использовали: Давид брал у тебя молодость, Иван -- здоровье, Игорек -- уют, а для Гоши -- ты просто работала камерой хранения... А что, по-твоему, у меня брал Женька -- молодость? здоровье?... Чушь! Он меня на год моложе был, да и здоровей -- скорее уж я его душевным здоровьем пользовалась... Нет, Женька хоть в Австралию и уехал, а меня любил! Он просто детей не мог бросить. Да, не любил он тебя, а ценил -- за то, что ты красивее и ярче оставившей его любовницы. Он тебя использовал в качестве лекарства для своего самолюбия! Лжешь, лжешь, ЛЖЕШЬ!!!" Вздрогнув, Таня открыла глаза и рывком села на овечьей шкуре. В голове царила полная и окончательная ясность: она знала ответы на все свои вопросы. (Насторожившийся дом прислушивался к ее дыханию тысячей невидимых ушей. Невозмутимые стенные часы прокалывали темноту остриями светящихся стрелок.) Таня встала, неторопливо прошла в свою комнату и сбросила халат на пол. Порывшись в комоде, одела трусики, лифчик, колготки и комбинацию -- все с иголочки новое и подобранное в тон (отложила для встречи Малыша после Госпиталя). Потом распахнула шкаф и стала перебирать свой гардероб: не то... не то... не то... вот это. Она выбрала длинное бархатное платье с необычной завязкой у пояса -- точную копию того, в котором впервые встретила Малыша. Теперь причесаться... косметика... кольца... серьги... бусы... Через полчаса Таня была во всеоружии, даже шрам -- и тот исчез с ее лица без следа. Надев туфли на высоком каблуке, она спустилась в гараж, села в машину и завела мотор. Так, ничего не забыла? Вроде бы ничего... ну, с Богом! Она посмотрела на часы (без десяти шесть), отпустила тормоз и выехала на улицу. Пустой, как морская ракушка, дом равнодушно смотрел ей вслед слепыми глазницами окон. Негустая предутренняя темнота обнимала Город. Дождя не было. Черные лужи на сером асфальте источали к небу белые спирали тумана. Таня свернула в пустынную улицу, ведущую в центр. "Куда это ты собралась?" Постепенно улица сузилась -- Таня въехала в Сити. (Небоскребы, витрины шикарных магазинов, кафе... а вот крошечный сквер, в котором так уютно бывало, сидя под навесом, выпить чашечку горячего шоколада. Черные стволы деревьев переплелись сонмами безлистных веток. Молчаливая скамейка безмятежно блестела каплями росы.) Поблуждав в лабиринте узких улиц, Таня выехала на мост через Городскую Бухту. Рассекаемое молоко тумана вихрилось позади автомобиля десятками маленьких смерчей. Удивленные светофоры разноцветно глазели по сторонам. "Я тебя спрашиваю, куда ты едешь?" Промчавшись по пустынному мосту, Таня свернула на шоссе вдоль океана. "Скоро увидишь". Дорога начала подниматься в гору, и она утопила педаль акселератора поглубже. (Управлять машиной в туфлях на каблуке было неудобно.) На левой стороне улицы теснились коттеджи, на правой -- раскинулся парк, позади которого угадывался океан. "Я требую, чтобы ты сказала, куда едешь!" Не обращая внимания на крики Другой Женщины внутри головы, Таня еще раз проверила логику своего решения: Жить одной, без Малыша, она не в состоянии. И идти с ним на Четвертый Ярус тоже невозможно. Ну да, все правильно... Она отпустила акселератор и переставила ногу на тормоз -- автомобиль плавно остановился. Перевалив через холм, шоссе спускалось здесь под уклон, потом, метров через триста, резко сворачивало влево -- парк на правой стороне остался позади. Таня вылезла из машины, подошла к краю дороги и посмотрела вниз: нагромождение мокрых валунов уходило по наклонной плоскости к далекой белой линии прибоя, дальше ворочалось серое месиво холодного океана. Уже почти рассвело. Дождя не было, но воздух насыщала влага. Негромко рычал мотор автомобиля. С океана доносился еле слышный рев разбивавшихся о скалы волн. Пора. Таня тщательно одернула платье, села в машину и, глядя в зеркало заднего обзора, поправила прическу. Потом перевела ручку передач в положение "Drive" -- автомобиль тронулся с места. Ремень безопасности остался непристегнут. "Что ты собираешься делать? Подожди!" Утопив педаль акселератора до пола, Таня послала машину вперед -- быстрее... быстрее... быстрее... Уличные фонари и столбы с дорожными знаками с ревом пролетали мимо, влажный холодный воздух хлестал в открытое окно -- ну, давай... сейчас! Разбив на куски невысокий кирпичный парапет, машина вылетела с дороги, описала крутую дугу и врезалась носом в камни. Раздался глухой удар и скрежет сминаемого металла, Таню с силой ударило лицом о рулевое колесо (надувной мешок-амортизатор почему-то не сработал). Сознания она не потеряла -- просто было очень больно... а машина, грузно подпрыгнув, перевернулась в воздухе и покатилась вниз по склону. За две с половиной секунды, прожитые в катившемся вниз автомобиле, Таня откуда-то поняла, что ее решение правильно. Оставалось лишь немного подождать -- и она вновь увидит своего Малыша. 5. Галлюцинации -- Вставайте, Франц. Надо ехать. Открыв глаза, он не сразу понял, где находится, ибо все вокруг изменилось до неузнаваемости. Пол стал грязно-серым, стены -- прорезаны извилистыми трещинами, часть листьев в вазе засохла, часть сгнила... да и не ваза то была, а какой-то уродливый сосуд из странного пористого пластика. Даже краска на тумбочке, и та облупилась, свисая длинными неопрятными клочьями. А холод? Почему стало так холодно? А откуда взялся этот отвратительный запах?... Привстав на локте, Франц потряс головой -- и картинка перед его глазами переменилась, как в калейдоскопе: трещины на стенах затянулись, тумбочка заблестела свежей краской, запах исчез, ваза плавно изменила форму и опять стала хрустальной... Что за бред? Он еще раз потряс головой -- и предметы стали меняться непрерывно, не останавливаясь ни на секунду... -- Я здесь, -- голос раздавался с другой стороны, от двери. -- Вставайте, пора ехать. Франц медленно перевернулся на правый бок и увидал плавно менявшегося человека в плавно менявшемся дверном проеме. А-а, Фриц... Будто услыхав его мысли, лицо человека на мгновение зафиксировало свои черты: карие выразительные глаза, небольшие усы, очки в черной выгнутой оправе. Но тут же все поплыло опять -- лицо, фигура, стены, запахи, пол... -- Подождите, Фриц, я сейчас, -- с трудом выговорил Франц. -- Галлюцинации, понимаете, замучили... -- он поразился нелепости своих слов. -- Это из-за отсутствия лекарств, -- голос Следователя непрерывно менял громкость, высоту и тембр. -- Ничего, на Четвертом Ярусе возобновите курс -- и все будет в порядке. -- А Таня? Тани здесь нет? Галлюцинации начались у Франца вчера ночью, вскоре после того, как Таня легла к нему в постель. Сначала это было слабое дрожание отдельных предметов и легкие изменения цветов, потом появился неприятный сладковатый запах. Лекарства!... ему не дали вечером лекарств! У Тани оказались с собой ее витамины, однако принимать первые попавшиеся таблетки вместо нужных Францу показалось глупым. "Когда я прижимаюсь к тебе, малыш, мне легче, -- сказал он. -- Даже рана в груди не болит", -- и Таня прильнула к нему всем телом. А потом они уснули. А потом она, видимо, ушла. Франц почувствовал резкую боль под ложечкой: уш-ла. -- Почему здесь должна быть Таня? -- несмотря на постоянные изменения тембра голоса, было слышно, что Фриц удивлен. -- Она же не собиралась вас провожать. -- Неважно, -- Франц неуверенно сел на кровати и спустил ноги на плавно менявший температуру пол. -- Вы принесли одежду? -- Разложена на стуле... прямо перед вами. Оденетесь сами? -- Сам. -- Когда кончите -- позовите, я жду в коридоре возле двери. -- Хорошо, -- Франц протянул руку и нащупал сложенную на стуле одежду. -- Я сейчас. Цвета, запахи, расстояния и температуры непрерывно менялись; временные проме