я должен хотя бы попытаться. Поток серебристого света, струившийся в окно, плавно усиливался -- облачко, закрывавшее луну, сползало, уносимое ветром. Если б не зеленые глаза, лицо Тани казалось бы сделанным из гипса. -- Чушь! -- с неожиданным озлоблением выдохнула она. -- В какой дурацкой книжке ты это вычитал? Такая чепуха не может быть настоящей причиной, нормальный человек не поедет черт знает куда из-за выдуманного идиотизма! Так делают только герои подростковых романов про покорение Антарктики! -- Таня захлебывалась словами. -- Да скажи ты мне, наконец, правду, идиот... мучитель... -- Я тебе уже сказал. Постарайся понять. На несколько секунд стало тихо. -- Извини. Я была не права, -- Таня встала и отошла к окну. -- Постарайся понять, -- повторил Франц, -- как бы книжно это ни звучало: я не могу быть счастлив, не поняв произошедшего. Я должен дойти до конца. -- Конца чего? -- Конца Лабиринта. -- А если у него нет конца? -- по голосу Тани было слышно, что она вот-вот заплачет. -- Тогда я просто должен идти. В нужном направлении. -- Нужном кому? -- Мне. Для моего понимания. Раздались всхлипывания -- тихие и жалостливые. -- Перестань, малыш, -- скривившись от боли, Франц сел на постели. -- Иди сюда. Черный силуэт у окна не шевельнулся. -- Брось... -- Таня вздохнула, сдерживая всхлипы. -- Если б ты меня жалел, то остался бы здесь. -- А если б ты меня любила, то пошла бы со мной. -- Я тебя люблю -- ты это знаешь. Прежде чем ответить, Франц прислушался к своим ощущениям. -- Знаю. Резким движением Таня повернулась к нему. -- Может, все-таки останешься? Если мне не веришь, так хоть послушай Фрица: здесь можно быть счастливым. Хочешь заниматься наукой? Занимайся -- физикой, математикой, чем угодно... Не хочешь математикой, разбирайся вместе с ним в этом идиотском балагане, куда нас занесло. Что тебя тащит на Четвертый Ярус? -- Я тебе уже говорил: сидя здесь, я ни в чем разобраться не смогу. -- А как же Фриц? Он что, этого не понимает? -- Таня шагнула вперед. -- Если хочешь знать, ты даже похож на него внешне -- только без очков. Даже имя, и то похоже! -- Да при чем здесь имя? -- При том: если он может быть здесь счастлив, значит и ты сможешь! -- Не значит. -- Ну, что тебе еще сказать? -- было видно, что Таня старается успокоиться. -- Подумай еще раз, может... -- Я уже подписал Постановление -- ты знаешь. Таня шагнула вперед и опустилась на край кровати. -- Знаю, -- тихо сказала она. -- А я подписала бумажку, что остаюсь. Стало тихо. Первым нарушил молчание Франц: -- Слушай, если б ты согласилась уйти со мной, то, может, мы смогли бы уговорить Фрица... -- Я тебе говорила сто раз -- я боюсь. -- Боишься чего? -- Всего: боли, голода, пыток, унижений... Боюсь неизвестности. -- Кто сказал, что на Четвертом Ярусе тебя будут пытать? Да по всем теориям Фрица... -- Не знаю я ваших дурацких теорий. И не хочу знать -- ни одна теория не может предсказать то, что будет дальше. Франц откинулся на подушку. -- Сначала ты перетащила нас -- против моей воли! -- с Первого Яруса на Второй, -- с закипающим раздражением сказал он, -- а теперь, руководствуясь столь же иррациональными аргументами, хочешь оставить здесь. Ответом было молчание. -- Трудно с тобой. Ты не слушаешься голоса разума. -- А ты? -- Таня гневно повернулась к Францу. -- Ты слушаешься? Только законченный идиот попрется отсюда неизвестно куда! -- Ты можешь разговаривать спокойно? Или хотя бы вежливо? Таня опять встала и отошла к окну. -- Извини, -- и после долгого молчания. -- Я, наверное, пойду -- мы с тобой не договоримся... -- Подожди, -- Францу стало страшно, что она действительно уйдет. -- Подожди, я согласен -- никакие теории не могут предсказать, что будет на Четвертом Ярусе. Но предчувствия... предчувствиям ведь ты веришь? -- У меня нет предчувствий насчет Четвертого Яруса, -- голос Тани звучал глухо и бесстрастно. -- А у меня есть -- насчет Третьего. Я чувствую фальшивку. -- Ты не умеешь чувствовать. Ты умеешь только наблюдать, вычислять и делать выводы. -- Называй это, как хочешь, но здесь слишком чисто, слишком тепло... Этот Фриц -- слишком дружелюбен и слишком увлечен своей наукой... А при этом не понимает и половины того, что происходит вокруг! Здесь есть что-то от Первого Яруса: медсестры и врачи, разговаривающие на никому не известном языке, какие-то таблетки... Таня резко обернулась и подошла к кровати. -- Ну, тогда все сходится: раз Третий Ярус похож на Первый, то Четвертый будет похож на Второй. Это, как раз, во что они здесь верят! -- она опять села на край постели и склонилась над Францем. -- Может все-таки останешься? -- Знаешь, чем наш разговор отличается от партии в шахматы? -- Чем? -- недоуменно переспросила Таня. -- Тем, что после троекратного повторения позиции шахматные игроки автоматически соглашаются на ничью. Какое-то мгновение Таня молчала, склонившись в темноте над Францем, потом громко всхлипнула. -- Ты... ты... На его лицо закапали слезы -- это была неудачная шутка. -- Извини меня, малыш, -- торопливо сказал Франц, -- я не хотел тебя обидеть, -- он притянул ее к себе за шею. 4. Таня: Развязка Осторожно, чтобы избежать щелчка, Таня закрыла дверь. Теперь: два пролета по лестнице, двенадцать шагов до машины, двадцать два километра до Города. А сколько лет до конца жизни? Ей всего тридцать три -- остатка жизни может хватить надолго. "Без Малыша -- НЕ ХОЧУ ЖИТЬ! Тогда иди с ним вместе. А идти с ним -- НЕ МОГУ! Легко ему говорить, когда он не знает, как эта гадина мучила меня на Втором Ярусе". Она медленно пошла в кромешной темноте коридора, ведя рукой по стене, чтобы не пропустить вход на лестницу. "А что ему до того?... Она ему, вроде, даже понравилась. Перестань, ну что ты городишь! А чего он оттолкнул ее в сторону, когда те начали стрелять? Добрый он, оттого и оттолкнул. А ты -- дура! Скажи спасибо, что он не помнит, что ты тогда в Лифте наговорила! Пускай вспоминает -- мне до этого дела нет. Все равно он меня бросил!" На улице было темно, моросил дождь. Таня тихонько прикрыла дверцу машины и пристегнулась, потом в последний раз посмотрела на черную глыбу больничного корпуса и окно Францевой палаты. Вот оно, рукой подать -- на стекле блестят дождевые капли. Какое у него было мирное лицо, когда она уходила... Секунд десять Таня сидела, бессильно уронив руки на руль и опустив голову. Все, пора. Она завела мотор и плавно, на малых оборотах, тронулась с места. "Господи, как теперь жить? А так -- как раньше. До того, как встретила Малыша. И не кривляйся, пожалуйста: выживешь. Поплачешь, помучаешься -- и выживешь. Помнишь, как от тебя Иван ушел? А до этого -- Сашка? Да по сравнению с Малышом, Сашка и Иван -- просто недоделки! Что ты их равняешь! Не в том дело, что недоделки -- дело в тебе! Ты всю жизнь прожила одна -- и выжила. А Сашка и Иван, а теперь Малыш, -- даны тебе от щедрот... Много ли, мало -- но это избыток, добавок, подарок... несущественный для выживания". Выхватываемое фарами из темноты, девственно пустое шоссе набегало на машину монотонной нитью. Воздух со свистом разбивался о ветровое стекло. Не сводя взгляда с дороги, Таня протянула руку назад и зажгла лампу под потолком кабины. Затем, вытянув шею, посмотрела на себя в зеркало заднего обзора: на левой скуле лихорадочный румянец, на правой -- красноватый шрам вылез из под толстого слоя грима, под глазами -- черные круги и разводы туши. Кошмар... "Ладно, сначала отплачусь, потом отосплюсь... поскорей бы до дома добраться". Таня выключила свет и нажала посильней на акселератор -- машина, урча мощным мотором, плавно ускорилась до ста двадцати. "А зачем же ты своему Малышу изменяла, если так его любишь?" "Только б не было дома этого... красавца-мужчины. Дура я, дура... сто, тысячу раз дура... Зачем дала ему ключи? А вдруг он сейчас заявился и ждет? -- на мгновение ее захлестнула паника. -- Нет, он, помнится, собирался за Город с ночевкой..." Таня облегченно вздохнула. "А-а, молчишь... нечего сказать? Что, может, Малыш тебе как мужчина не подходил? Нет, сама говорила: с ним -- лучше всех! Может, он тебе внешне не нравился? Тоже нет: самый красивый, самый лучший. Может, у него характер вредный? Опять же нет: самый добрый, самый умный, самый веселый! Как ты могла спутаться с абсолютно чужим тебе человеком? Зачем?!" "А и вправду, зачем?" -- неожиданно холодно подумала Таня. Танины воспоминания. Часть 1 Сколько она себя помнила -- у нее либо никого не было, либо сразу двое. А то и трое... Впрочем, трое бывало не очень часто -- пожалуй, даже реже, чем никого. Точнее сказать, только четыре раза и бывало... и, кстати, третий появлялся лишь на короткое время и сразу же исчезал. Странно, она никогда не считала себя шлюхой... да и никто, вроде бы, не считал, кроме Сашкиной маменьки. Просто: опытная женщина. И ей никогда не приходилось лгать: зачем лгать, когда можно просто не отвечать на вопросы? Она овладела этим приемом очень быстро. К примеру, спрашивает он вечером: "Где ты была в два? Я тебе на работу звонил, а тебя нет". А ты отвечаешь: "Давай потом поговорим, у меня сейчас голова болит". Если произнести слово "потом" правильным голосом, то человек сразу отстает. В первый раз она изменила своему возлюбленному, когда ей не было и восемнадцати. Хотя, строго говоря, можно ли считать это изменой? -- она ведь с возлюбленным тем ни разу не спала и даже не целовалась. Да что там целоваться... объяснения между ними -- и того не произошло! Надо же, какой дурой была: влюбилась по уши, чуть в обмороки не падала -- а не смогла уложить его в постель! Таня работала тогда в маленькой архитектурно-реставрационной конторе и одновременно училась на вечернем -- времени не хватало катастрофически. И при всем при том: специально вскакивала каждое утро на четверть часа раньше, припиралась на работу и ждала, пока примчится Колька на своем мотоцикле!... Он всегда приезжал минут за десять до начала рабочего дня: говорил, что движение не такое сильное, -- вот она и старалась... Однако ничего из этих утренних тет-а-тетов не получалось: буркнут друг другу здрасьте и засядут за работу, как хомяки за семечки. Колькин стол располагался позади Таниного, и та кожей спины чувствовала присутствие своего возлюбленного. Хуже того: как только с улицы доносился звук приближавшегося мотоцикла (комната, где они сидели, находилась на первом этаже), ее сердце поднималось к горлу и оставалось там, пока не приходили остальные сослуживцы. Потом текучка дня засасывала Таню, и она на время забывала о своих переживаниях -- до тех пор, пока не кончался рабочий день и Колька, надев кожаную тужурку, не направлялся к выходу. И тогда ее волной захлестывало отчаяние, ибо он уходил от нее в Неизвестный Мир Других Девушек -- более симпатичных лицом и с намного большей, чем у нее, грудью! Господи, ну не дура ли?... А потом была та командировка, где она познакомилась с Давидом. Странно, ее почему-то всегда тянуло к евреям -- она даже подсчитала один раз: из восемнадцати любовников, включая двух мужей, -- семь евреев. Больше одной трети -- действительно, избранный народ! А может, это их тянуло к ней... Один из любовников-неевреев неприязненно объяснял сей феномен ее похотливостью: евреи -- люди восточные, вот их на развратных и тянет. Чушь! Восточных людей тянет на блондинок, а она -- темная шатенка... и вообще, на кожу смуглая. Ну, так или иначе, а первым ее любовником был как раз еврей. Да еще на двадцать пять лет ее старше. В ту командировку они поехали втроем: Таня, ее начальник со странной фамилией Желнораго и Давид Фельдман -- представитель Института Реставрации. Как только она увидала его за два дня до отъезда, так сразу что-то опустилось внизу ее живота -- она тогда не поняла, что это значит. У Тани с детства на все события и эмоции были свои физиологическии реакции: расстроена чем-то -- тошнит, скучно -- икает, устала -- голова болит с затылка, жалеет кого-нибудь -- скулы сводит, будто лимонами объелась. Однако чувство внизу живота не случалось с ней до этого ни разу. Лишь испытав его еще раз (через полгода, совсем с другим мужчиной), Таня поняла, что это знак ей такой: человек этот, если захочет, станет ее любовником. Кстати сказать, с Колькой, своей первой любовью, она ничего такого не чувствовала -- а вот с Малышом ощутила с самой первой секунды. Как все командировки, эта началась с неприятного: путешествия на поезде. Встретились они прямо в купе и сразу легли спать: последний день перед отъездом прошел в изматывающих хлопотах. Утром тоже торопились: поезд приходил на их станцию в семь утра. Выгрузив багаж и сложив его пирамидой Хеопса на привокзальной площади, Давид и Желнораго минут сорок спорили об интригах неведомого Хрипловича: убивали время до открытия исполкома. Потом Желнораго поплелся к начальству просить машину, а Давид пошел разузнавать насчет "нулевого", как он выразился, варианта -- автобуса. Таню оставили сторожить вещи. Желнораго вернулся ни с чем: машину не дали, и они влились в неопрятно колыхавшуюся толпу вокруг автобусной станции. Во время штурма автобуса Таню отнесло в сторону от своих, а через полчаса дороги чуть не стошнило от духоты на притиравшего ее к стенке отвратительного мужика. Лишь поняв, чем рискует, тот ослабил напор, и она выжила. Автобус пришел на место лишь к полудню, и, навьюченные барахлом, они потащились в Дом колхозника -- места были забронированы заранее. Желнораго и Давида поселили порознь с какими-то посторонними людьми, а Тане (нечаянная радость!) достался одиночный люкс. Впрочем, "люксом" номер этот назывался условно: просто комната с полутораспальной кроватью. Потом они пошли смотреть церковь, из-за которой приехали, и Давид целый час рассказывал, почему его отдел так ею интересуется. Именно тогда Таня обратила внимание на его губы: довольно полные, розовые и, неожиданно для мужчины, в форме сердечка. Слушая вполуха Давидовы объяснения, она очень хотела коснуться этих губ кончиками пальцев. Потом они все вместе отправились в поссовет за ключами, а оттуда (в расширенном составе, включая секретаря) -- за слесарем Мишкой, ибо ключи не нашлись. Мишка был в отгулах по причине запоя, но из уважения к реставрационной науке возжелал исполнить свой гражданский долг -- каковой заключался, как выяснилось, в срывании замка ломом. Внутри церкви слесарь неотрывно таскался за Таней, назойливо предлагался в экскурсоводы и все норовил потрогать -- пока еще только за руку. Та видела, как у Давида краснеет лицо, и на всякий случай приготовилась разнимать глупых мужчин. Но тут, к счастью, пришла слесарева жена: пронзив взглядом заезжую обольстительницу, она замысловато выматерилась в адрес городских и увела своего законного. Они закончили осмотр церкви без дальнейших помех и отправились обедать в поселковую столовую. Тут-то Давид и предложил отпраздновать начало командировки. "Когда начнем?" -- спросила Таня. "После окончания рабочего дня, в пять сорок пять", -- невнятно прохрипел педантичный Желнораго, давясь переперченными щами. После обеда мужчины ушли составлять план работ, а Таня взяла этюдник и отправилась рисовать. Прямо за околицей она нашла очень интересный пруд -- поверхность воды покрыта желтыми осенними листьями. И только она расставила этюдник, как откуда-то взялась одинокая белая утка и стала плавать по кругу, оставляя позади себя дорожку черной воды... это было так красиво, что у Тани затряслись руки! Три часа просидела она у пруда, и все три часа утка старательно позировала, чем заслужила себе девять бесплатных обедов и персональное прозвище -- "Утильда". (В конце командировки Утильда стала подпускать Таню совсем близко и даже разрешила себя погладить.) В ту поездку родилась еще одна картинка: темная внутренность церкви и отсвечивающие серебром образа -- но тут Таня перемудрила со светом, и получилось не очень. Вернулась она в гостиницу с косматыми от ветра волосами и перемазанная красками, но с гордостью неся свое творение на вытянутых руках. Быстро приняв душ (чтобы смыть с себя воспоминания об автобусе), Таня поставила картинку на стол и села на кровать напротив. Хотелось похвастаться, однако мужчины, как на зло, куда-то сгинули. В номере было тепло, под спиной -- мягкая подушка. Вся жизнь лежала перед ней, вымощенная изумрудами. Таня не понимала еще, что рисование (она никогда не говорила "живопись") будет ее единственным верным спутником на всю оставшуюся жизнь. Ну так, если рассудить, это и справедливо, ибо всем остальным спутникам -- за оставшуюся ей жизнь -- она, хотя бы по разу, да изменит. В тот раз за картинку ее сполна вознаградил удивленный взгляд Давида: надо же, не ожидал от этой пигалицы! А когда обычно занудливый Желнораго с отеческой гордостью сказал: "Я ж тебе говорил, что она у нас талантливая", -- то Таня готова была его расцеловать. Мужчины принесли водки для себя и сладкого вина для дамы, а также кучу консервных банок и свертков. Как у всех опытных расейских путешественников, у них имелась кое-какая посуда -- Таня накрыла на стол. То, что рано или поздно она останется с Давидом наедине, можно было просчитать с самого начала: все знали, что Желнораго не умеет пить. И он продемонстрировал это в классическом стиле -- пройдя за сорок минут все три стадии опьянения с антиалкогольного плаката, висевшего в коридоре их конторы. Сначала он стал фриволен и игрив -- пьяница на этом этапе своего падения изображался на плакате обезьяной. Потом рассердился на что-то и предложил Давиду побоксировать, однако тот безмятежно отказался (как потом выяснилось, они с Желнораго знали друг друга еще по Архитектурному Институту). И наконец, несчастный Танин начальник преобразился из "льва" в "свинью", столкнув свою тарелку на пол и поскользнувшись на ее содержимом. Пока Давид укладывал его спать, Таня прибрала в номере. Будильник на тумбочке показывал девять -- вечер только начинался. Сначала они пошли к пруду кормить Утильду. Потом Давид отвел Таню к церкви и показал интересный подвал, обнаруженный ими с Желнораго, пока она рисовала. Спускаясь по крутой лестнице при свете карманного фонарика, она взяла его за руку -- и опять что-то опустилось в низу ее живота. В подвале они осмотрели кладку, и Таня пришла к выводу, что фундамент на сто пятьдесят лет старше, чем сама церковь. Когда она огласила свой вердикт, Давид неожиданно расхохотался, но не объяснил, что здесь смешного, а только непонятно заметил: "Так меня, девочка, так меня, доктора наук!" (она потом догадалась, что он смеялся над ее глубокомысленным тоном). Они вылезли из подвала наружу. Уже почти стемнело. Пронзительно пахло дымом, шедшим из труб домов (к вечеру стало прохладно -- стоял сентябрь). Тускло светились окна, на улицах села не было ни души. "Полезли в колхозный сад за яблоками", -- неожиданно предложил Давид. "Давайте!" -- с энтузиазмом согласилась Таня (она все еще была с ним на "вы"). Сначала Таня пошла на разведку (они решили действовать по всем правилам): засунув руки в карманы джинсов и насвистывая с подчеркнутой беззаботностью, она обошла сад два раза вдоль забора. Сторожа в наличии не оказалось. Потом они с Давидом десять минут просидели в кустах, препираясь по поводу плана дальнейших действий. Операция перелаза через забор также отняла кучу времени, ибо Таня зацепилась волосами за ржавый гвоздь и застряла на самой верхушке. Короче говоря, когда они оказались внутри ограды и начали рвать яблоки, было уже совсем темно. Тишь стояла невообразимая -- собаки, и те не лаяли. "Не шумите! -- прошипела Таня Давиду, возившемуся у соседнего дерева, -- Что же вы такой неуклюжий!" Она складывала яблоки за пазуху -- те приятно холодили разгоряченное тело. Из-за облачка выглянул месяц, и вдруг оказалось, что Давид стоит совсем близко -- у той же яблони, что и Таня. Чтобы лучше видеть его, она отогнула мешавшую ей ветку. Давид ничего не говорил... и вдруг ей до смерти захотелось коснуться кончиками пальцев его губ. "Ты похожа на 'Леопарда'", -- тихо сказал он. "На какого леопарда?" -- не поняла Таня. "На 'Леопарда, выглядывающего из зарослей лиан' с картины Руссо, -- пояснил Давид. -- Такая же загадочная с примесью бессмысленности". -- "Это почему же я бессмысленная?" -- обиделась она, но Давид не ответил, а вдруг шагнул к ней и оказался совсем близко. Таня подняла голову, чтобы посмотреть на него... и тут он, вдруг наклонившись, легко поцеловал ее в обветренные губы. Она обмерла, а он обнял ее за плечи и еще раз поцеловал, и еще раз... и еще... Таня погладила его по курчавым волосам и, наконец, коснулась пальцами Давидовых губ -- оказавшихся мягкими и теплыми. Они ничего не говорили, только целовались, а потом Давид взял ее за руку и тихонько потянул к забору. "Оставим яблоки в моем номере?" -- не то предложила сама, не то спросила у него Таня. Давид ничего не ответил, и ее отчего-то всю затрясло. Почти не разговаривая, они перелезли обратно через забор; не спеша, дошли до Дома колхозника. Когда они поднялись на второй этаж и подошли к двери люкса, ее колотила такая сильная дрожь, что трудно было попасть ключом в замочную скважину. Давид накрыл ее пальцы ладонью -- ключ вставился -- они вошли в комнату. Таня, не зажигая света, сняла куртку и бросила ее в кресло, потом повернулась к нему лицом. И тогда Давид обнял ее и поцеловал так сильно, что у нее перехватило дыхание и загорелось лицо. Он расстегнул верхнюю пуговицу ее рубашки (она только дернулась, но ничего не сказала), затем вторую, третью, четвертую... "Сейчас у меня разорвется сердце", -- подумала Таня и обмерла в ожидании. Но тут что-то пришло в движение в окрестности ее талии и... из-за пазухи вывалилось яблоко. Она взвизгнула от неожиданности и вырвалась из объятий Давида -- а яблоки градом посыпались из ее расстегнутой до пояса рубашки. Повалившись спиной на кровать, Давид зашелся в приступе гомерического хохота. Таня растерянно стояла посреди раскатившихся по полу фруктов, потом рассмеялась сама. Присев на край постели, она коснулась его руки и тихо сказала: "Извините, пожалуйста". -- "За что?" -- удивился Давид. "За то, что так получилось". -- "Глупышка ты, -- с нежностью произнес он, потянул ее за руку и уложил рядом с собой. -- Не бойся: тебе, скорее всего, больно не будет". -- "А я и не боюсь, -- спокойно отвечала Таня, поворачиваясь на бок и обнимая его за шею. -- Теперь не боюсь, -- она несколько секунд сосредоточенно размышляла, а потом добавила: -- После яблок". Эти девять дней навсегда остались лучшими днями ее жизни -- быть может, даже лучше тех двух недель с Малышом на Первом Ярусе. Она была молода и идеалистична, а одиночество еще не наложило когтистую лапу на ее душу. Впрочем, никаких иллюзий насчет Давида Таня не питала: знала, что женат и имеет двух сыновей, младший из которых двумя годами старше нее. И все равно она была счастлива -- не от любви, а от полноты жизни. Она искренне верила, что влюблена, и когда Давид заметил, что любит Таня не его, а свою собственную молодость, то даже обиделась. Как же это она его не любит, когда все мыслимые атрибуты любви -- налицо? Она старательно таскалась за ним по пятам, заглядывала в глаза, а также, купив электроплитку в местном сельпо, варила на ней такие обеды, что у Желнораго лезли на лоб глаза!... Что это тогда, если не любовь?! Старый, мудрый Давид оказался прав: вернувшись в Москву, Таня вернулась к воздыханиям по Кольке. Теперь, однако, она уже не вскакивала чуть свет для десятиминутного тет-а-тета со своим Ромео и не замирала, когда тот садился за свой стол позади нее. Теперь она его жалела -- что, впрочем, никак не мешало ей встречаться с Давидом на холостяцкой квартире своей подруги Мазаевой. Дружба с Давидом Фельдманом продолжалась больше девяти лет, явившись одним из немногих мудрых поступков ее жизни. Сначала Давид перетащил ее в свой Институт Реставрации, где Таня стала заниматься действительно интересными вещами; он также поддержал ее морально, когда она забеременела, а балбес Сашка упорно отказывался жениться. В конце концов, Сашка все-таки женился, и Давид на пару лет отошел в тень -- сам отошел, Таня его не отдаляла. А когда балбес уехал к своей отвратительной старухе в Англию и бросил Таню с вечно болевшим Андрюшкой без копейки алиментов, то Давид целый год помогал ей деньгами (утаивая от жены половину член-корреспондентской стипендии). Чуть позже именно он, и никто другой, сумел добиться отмены запрета на ее первую персональную выставку. Причем Давид никогда и ничего не просил у нее взамен, более того -- часто отказывался от ее подарков: как тогда, в самом начале, отказался от картинки с прудом, взяв неудачные "Образа в старой церкви". "'Пруд' ты сможешь хорошо продать", -- объяснил он свое решение, и Таня действительно выручила за эту картинку три свои месячные зарплаты без вычета налогов. В пятьдесят два года (Тане было тогда двадцать семь) Давид заболел раком простаты. Операция, слава Богу, прошла удачно -- метастазов не последовало, однако он стал импотентом. Таня хотела бы дружить с ним и дальше -- к тому времени она любила его не за это -- но он не пожелал. Известив ее письмом (объяснявшем в сухом и сдержанном стиле причины принятого решения), Давид попросил более ему не звонить. * * * Дождь кончился. Странный серебристо-серый асфальт, покрывавший улицы Города, влажно блестел. Проехав трехэтажный дворец соседа-скульптора, Таня свернула на свой участок и на минуту притормозила перед гаражом, разглядывая через ограду последнее творение соседушки. Вот оно, у фонаря рядом с фонтаном: двухметровый мраморный медведь с головой слона. Она покачала головой и завела машину в гараж. Оставив ворота поднятыми, а ключ -- воткнутым в гнездо зажигания, Таня вошла в дом сквозь гаражную дверь. Теперь: горячий душ, потом постель. И, желательно, ни о чем не думать. "А если заявится красавец-мужчина, выгнать безжалостно -- и НАВСЕГДА! Да ведь ты не умеешь навсегда, ты что, забыла? Ничего, сегодня научусь. За тридцать три года не научилась, а теперь -- за один день? Перестань... ты не нашла в себе сил бросить ни одного мужчину за всю свою жизнь. Всегда тянула до последнего, пока они сами не уходили от тебя! Ну и что? Зато я никому не причиняла боли!" Быстрыми шагами Таня прошла через гостиную и толкнула дверь спальни. Скорее: раздеться -- и в душ. Проходя мимо низкого туалетного столика, она мимолетно бросила взгляд в огромное трехстворчатое зеркало -- кошмар... лучше не видеть. "А они тебе?" Танины воспоминания. Часть 2 Таня подразделяла своих возлюбленных на две категории: сильные и слабые. Или, вернее, три: сильные, слабые и Сашка. Последний не относился ни к сильным, ни к слабым -- просто оболтус. И как получилась, что она с ним сошлась... может, из-за его смазливости? Ну, если так, то получила Таня именно то, что заказывала, ибо больше в нем ничего и не было. Плюс, конечно, претензии: считал себя великим художником. На этом-то они и расплевались -- когда Таня прямо у него на глазах перерисовала на чистом ватмане его картинку. Причем двигали-то ею самые благородные побуждения: показать балбесу его ошибки и как их исправить. Ну, дура... да разве можно так с мужиками?! А с другой стороны, плевать -- когда Сашка ушел, ей только легче стало... до тех пор, правда, пока он в Англию не умотал и по Москве не поползли слухи, что стал там знаменитым художником. Тут Таня от ревности и зависти только что на стенку не лезла: надо же, имеет три студии в Лондоне, Париже и Нью Йорке... как она в эту туфту поверила -- непостижимо! Ведь знала же его, как облупленного, вруна несчастного, да и какой он художник, тоже знала... Потом, кстати, выяснилось, что слухи эти распускала его сумасшедшая маменька, которая и сама-то никакими достоверными сведениями не располагала: Сашка даже ей не писал. Уже во время Перестройки изрядно поизносившийся маэстро приехал с выставкой своих работ в Москву -- провалилась на второй день... все смеялись. Ну, и студии в столицах мира тоже оказались враньем: жил он со своей суженой в провинциальном Шеффилде и за пределы Англии выезжал лишь в отпуск, в качестве туриста. А больше всего Таня смеялась, когда узнала, что на жизнь Сашка зарабатывает, вставляя в рамы чужие картины... Было ей лишь того жаль, что выбрала своему сыну такого непутевого отца. * * * Горячие струи били в тело, ванная комната наполнилась паром. Первая положительная эмоция за два дня. Хотя нет, вторая: первая -- вчерашний душ. А как же прощальная любовь с Малышом? То не положительная, от нее только хуже стало. Лучше б не ездила совсем -- глядишь, сейчас не было б так больно. "А ты на что рассчитывала? Что будешь с ним вечно? Ведь сама же говорила, что с такими, как ты, подолгу не живут, -- таких только в любовницах и держат. А Иван? С Иваном-то я сколько прожила -- почти семь лет! Почему ты его не считаешь? И он меня любил, нуждался во мне! Без меня бы он в Институте Психздоровья безвылазно лежал... а то и похуже. А ушел он тебя куда, не припомнишь? Может, в Психздоровье лег? Нет, и не думал! Может, "куда похуже" отправился? Тоже нет! А ушел он... ПЕРЕСТАНЬ!" Танины воспоминания. Часть 3 Давид безусловно относился к сильным людям, он даже и выглядел, как медведь: здоровенный, широкий, рыжие курчавые волосы торчат во все стороны -- редкий для еврея тип. А Иван, наоборот, -- редко встречающийся тип русского: тощий, с узкой грудью, жидкая жалкая бороденка кустится на худом лице. Таня звала его князем Мышкиным, а в минуты нежности -- просто Мышкой. И был он человеком слабым. Он, может, для того и представлялся "Иван", а не "Ваня", чтоб выглядеть побольше. Таня подобрала его через год после развода с Сашкой -- только-только узнала, что балбес уехал-таки в Англию. Настроение было тогда -- хуже некуда. Однако нет худа без добра: видно, на своих депрессиях они с Иваном и сошлись -- как в "Маугли": "Мы с тобой одной крови, ты и я". Никто из ее подруг понять не мог, зачем она с этим недоделком связалась... разве что, из благотворительности? Вообще-то, мужская половина их Института (как и любого гуманитарного института в Москве) на три четверти состояла из недоделков: увечных, хромых, парализованных, голубых... ну и, конечно, психов всех мастей. Уж если б Тане приспичило благотворить, так только свистни -- сирые и убогие (кроме голубых, естественно) набегут дюжинами. Да только все это было не при чем: Ивана она, конечно, жалела, но видела в нем и что-то еще, помимо жалкости. Как бы это объяснить?... -- ну, скажем, так: потенциал неиспользованных возможностей. История Ивана была проста: дед и дядя с материнской стороны -- психиатрические, отец -- пьющий. Однако семья -- одаренная: и дед, и отец -- оба известные художники. Ну, ясное дело, у маленького Вани с детства обнаружились способности -- да только родителям его было не до того: сдали в школу с художественным уклоном и вернулись к своим междуусобицам. Далее последовало: Институт Психического Здоровья (DS: депрессия), Суриковское училище, Институт Психического Здоровья (DS: хроническая депрессия), "Группа молодых художников против социалистического реализма", Институт им. Сербского (DS: вяло протекающая шизофрения), первая (и последняя) нелегальная выставка, Институт им. Сербского (DS: остр. шиз., ослож. психомот. расстр. двиг. апп.). В последнем случае с диагнозом они, пожалуй, переборщили: все знали, включая Би-би-си, что на большее, чем вяло протекающая, Иван не замахивался никогда. Ну, а психомоторные расстройства двигательного аппарата -- так те и у здорового начнутся, ежели ему аминазин в таких дозах колоть! От этого аминазина несчастный Иван целых три недели ходить не мог и так напугался, что из злополучной Группы вышел, а потом, к радости КГБ, устроился на службу -- в Институт Реставрации, в Отдел Икон. Когда он ей сказал, что уже три года не рисовал, она его не поняла. "Ты имеешь в виду -- не выставлялся?" Нет, именно, не рисовал. "А почему?" Этот вопрос застал Ивана врасплох: и правда, почему? Он стал мямлить о тяжелых переживаниях, вызвавших потерю интереса; а также о бессмысленности и невозможности занятий искусством в условиях тоталитарной идеологии. Правды он ей не сказал -- ни тогда, ни после. Она догадась сама: рисовать Иван уже не мог -- как штангист, надорвавшийся при попытке установить мировой рекорд, никогда больше не подходит к штанге. А еще он был религиозным, так что венчались они в церкви. И до самой свадьбы не спали друг с другом (целый год!) -- он настоял. Этот бзик так Таню удивил, что она твердо решила Ивану не изменять -- благо Давид уехал на пять месяцев в Архангельск, а больше у нее в тот момент никого и не было. Решение выйти за Ивана она приняла с открытыми глазами: знала, что психиатрический. И точно: через две недели после свадьбы -- загремел в Институт Психздоровья. Сначала перестал с ней спать -- на седьмой день, безо всяких объяснений. А в следующую пятницу просто не пришел вечером домой (Таня в тот день на работу не ходила, чертила дома). Сперва она позвонила ивановым родителям -- без толку; потом ближайшим друзьям -- тоже не знали ничего. Следующим этапом, отыскав его записную книжку, -- всем подряд. Лишь дойдя к часу ночи до буквы "Ш" (Штейнгардт Игорь Генрихович), она узнала, что муж ее -- "где обычно, в четвертом корпусе", и что "мы даже сумели положить Ваню в его любимую палату!" Эта "любимая палата" ее чуть не доконала... Что же касается подробностей, то Игорь Генрихович обсуждать их по телефону не пожелал и пригласил Таню в понедельник лично, а пока: "Очень вас прошу, милая, к Ванечке не ходите и о нем не беспокойтесь, он у нас в целости и сохранности". Профессор Штейнгардт оказался начальником отделения, с огромным кабинетом и пожилой секретаршей в предбаннике. Строго проинструктировав неопытную Таню ("...и ни в коем случае не говорите 'шизофрения', милая, -- только 'душевная болезнь', вы слышите?..."), секретарша запустила ее внутрь. Игорь Генрихович Штейнгардт встретил "внучатую невестку покойного Василия Петровича" на пороге кабинета и с почестями усадил ее в кресло под автопортретом ваниного деда. Выглядел доктор карикатурно: ветхий старичок в пенсне и галстуке бабочкой, с манерой говорить, достойной своих пациентов. Усевшись за стол размером с небольшой аэродром и отчаянно жестикулируя, он стал объяснять, что "течение душевной болезни Ванечки осложнилось от сильного давления с вашей стороны, милая, в сексуальной сфере". -- "Какая чушь! -- воспламенилась Таня. -- Да, если хотите знать..." -- "Не чушь, -- спокойно перебил ее Игорь Генрихович и быстро-быстро заморгал глазами, -- он мне так и сказал... А теперь, когда я вас вижу, то и сам чувствую". Таня чуть не рассмеялась ему в лицо... "Вы, Танечка, лучше не фыркайте, а подумайте над тем, что я говорю, -- поучительно объявил профессор, вертясь туда-сюда на крутящемся стуле. -- И как Ваня себя вел в последнее время, тоже вспомните". Последний аргумент выглядел убедительно: теория Игоря Генриховича действительно объясняла странное поведение Ивана в течение последних двух недель. И, кроме того, если Мышка сам такое сказал, то, значит, он так и чувствует -- какой смысл доктору-то лгать? "Выходит, у Вани от меня шизофрения обострилась!" -- расстроилась Таня... и вдруг вспомнила наставления секретарши. Но было поздно: профессор Штейнгардт выбежал из-за стола и, размахивая руками перед Таниным лицом, прочитал ей гневную лекцию о медицински безграмотных людях, употребляющих термин "шизофрения" всуе. "Нет такого заболевания! -- кричал профессор, запутывая ее вконец. -- Понимаете -- нету! А есть невежественные жены больных людей, которые своим несносным поведением усугубляют протекание недуга". Глаза его метали молнии. "Вы меня поняли, милая?!" -- заорал он, чуть не стукнув Таню по носу. "Поняла, Игорь Генрихович, поняла... Извините Христа ради... -- лепетала та в ответ. -- Вы только скажите что... а я для Вани все сделаю!" Внезапно остыв, профессор Штейнгардт вернулся к себе за стол и стал объяснять. Таня не должна: во-первых, демонстрировать свое желание перед половым актом, во-вторых, показывать свое наслаждение во время полового акта, а в-третьих, высказывать свою благодарность после полового акта. "Три 'не', -- закончил он, -- очень легко запомнить: до, во время и после". -- "А я-то думала, что наоборот... -- удивилась Таня. -- Так сказать, три 'да'..." -- "И неправильно думали, Танечка... -- благодушно сообщил ей забывший былые обиды профессор. -- Верьте мне, милая, я на этой проблеме тридцать лет назад докторскую защитил". Она ходила к Игорю Генриховичу еще два раза, пытаясь убедить его, что у Ивана с сексом все в порядке и что ее желание, наслаждение и благодарность -- чувства неподдельные. Более того, если она, Таня, не сможет их проявлять, то тут-то проблемы и начнутся -- по крайней мере, для нее самой. "Ах, милая, -- шаловливо махал на нее ученой дланью профессор Штейнгардт, -- вы тогда так и говорите, что о себе хлопочете..." -- чем доводил Таню до бешенства неописуемого. В конце концов она поставила ультиматум: если Игорь Генрихович и вправду хочет, чтобы она выполняла его "не", то пусть резервирует за ней место в своем отделении. Таня его честно предупреждает: от такой жизни она рехнется. "А вы любовника заведите, милая", -- ответил старый доктор. Таня гневно подняла глаза, полагая, что шутки пошли уже через край... и вдруг поняла, что Игорь Генрихович не шутит. А тот продолжал: "Заведите-заведите, я разрешаю, -- и, помолчав как-то странно, добавил: -- Вы ведь так и так заведете... а если я не пропишу, то совестью будете мучиться". Он так и сказал: "пропишу" -- Таня даже хотела попросить у него рецепт. Иван вернулся домой только через два месяца, и в течение всего этого времени Таню к нему не пускали ("Через окно смотрите, милая, во-он он там возле беседки со своим другом Феденькой Черенковым беседует!"). К тому моменту она уже вовсю следовала Второму Предписанию старого доктора (Давид приезжал из Архангельска на несколько дней, плюс некий новый знакомый) -- что, в сочетании с Первым Предписанием, сделало их всех счастливыми. А если и не счастливыми, так, по крайней мере, здоровыми. А если и не вполне здоровыми, то... как бы это выразиться?... Скажем, так: совместный эффект двух Предписаний удержал их всех по эту сторону границы между вяло протекающей и острой шизо... ой, Игорь Генрихович, извините, Христа ради... опять я проштрафилась!... * * * Отразившись в шести затуманенных зеркалах, Таня прошла по теплой резиновой дорожке к противоположной стене ванной комнаты -- за полотенцем. Что ж, фигура у нее еще ничего... особенно, когда зеркало запотевшее, ха-ха-ха!... Нет, врешь -- даже если и не запотевшее, то все равно ничего. Она протерла ладонью окошко в бл