Юлия Беляева, Евгений Бенилов. В Бирмингeме обещают дождь
---------------------------------------------------------------
© Copyright Юлия Беляева, Евгений Бенилов
Оригинал этого файла расположен на домашней странице автора
http://www.maths.ul.ie/benilov/rv3/index.html
---------------------------------------------------------------
Я познакомился с Денисом Саломахой много лет назад, вскоре после того,
как тот появился в НИИАНе. Работали мы, однако, в разных лабораториях, да и
личных дел никогда не имели -- так как он был комсольцем-активистом, а я
наоборот: читал исподтишка Солженицына, ездил на дачу академика Сахарова
пить водку с сахаровским сыном Димкой и вообще выражал свое недовольство
всеми доступными полубезопасными способами. В качестве комсомольского
работника Саломаха казался мне фигурой противоречивой: при вполне
соответствующей внешности (высокий, кровь с молоком детина) он имел
несколько странные манеры. Большую часть времени он пребывал в угрюмом и
нелюдимом состоянии -- но иногда вдруг впадал в доходящую до крайности,
назойливую общительность. И что уж совсем нехарактерно для комсомольского
вожака, он был довольно сильным ученым и вполне мог сделать карьеру, не
прибегая к общественно-политическим трюкам... уж не знаю, зачем они ему
понадобились. Впрочем, наблюдал я его нечасто: в коридорах Института,
несколько раз на почему-то непрогулянных комсомольских собраниях и один раз,
в течение трех пропитанных алкоголем дней -- на "картошке".
А когда грянула перестройка и комсомольские собрания вместе с
"картошкой" стали достоянием истории, мои встречи с Саломахой стали и того
реже. В предпоследний раз я встретил его на почти безлюдном митинге уже
давно разрешенного и потому никому не нужного Демократического Союза, где он
спорил с каким-то недоделанным демократом о диктатуре пролетариата.
Обуреваемый удивлением, я остановился послушать, однако, в чем заключался
предмет разногласий, не уловил: оба вроде бы утверждали, что диктатура --
это плохо. На меня они не обратили ни малейшего внимания, из чего я сделал
вывод, что Саломаха меня не узнал.
В следующий, последний раз мы встретились в Англии в 93-ем году, где я
к тому времени жил и куда он, получив грант Королевского Математического
Общества, приехал на конференцию. Внешность он имел все еще импозантную,
однако выглядел несколько старше своих тридцати пяти, что подчеркивалось
одеждой (особенную жалость вызывала поддетая под пиджак желтая душегрейка).
Саломаха подошел ко мне в первый же день конференции; к моему удивлению, он
помнил меня во всех подробностях -- за исключением разве что строгача,
который он же мне и влепил за прогулы комсомольских собраний. О моих делах в
Англии Саломаха тоже оказался осведомлен, так что мы, главным образом,
говорили о нем. В отличии от большинства комсомольских боссов, в бизнес он
почему-то не подался и продолжал заниматься наукой, а на досуге развивал
новую социальную теорию, в которой (помимо рабочих, крестьян и буржуазии)
фигируровал класс воров. Дабы смягчить классовый антагонизм, я угостил его
пивом; а уж после того, как я сочувственно выслушал полный набор его жалоб
на неправедность мира, отделаться от Саломахи стало положительно невозможно.
Он таскался за мною по пятам, систематически не давая общаться с приехавшими
из России старыми друзьями, влезал с дурацкими разговорами и вообще всячески
отравлял мое существование. Периоды нелюдимости и общительности, между
которыми он колебался в прежние времена, скрестились теперь в один уродливый
гибрид: он говорил почти все время, но нес при этом не веселую беззаботную
чушь, а нечто угрюмо-агрессивное, направленное в адрес Ельцина,
Жириновского, демократов, коммунистов, мафии, Российской Академии Наук в
целом и директора НИИАНа академика Шаврентьева в частности.
Разговор, который я хочу описать, произошел вечером последнего дня
конференции.
Из Международного Центра Конвенций мы вышли около семи; перед нами
шумела плотная, как театральный занавес, пелена дождя и позади нее --
славный город Бирмингeм. Нас было четверо: вышеупомянутый Денис Саломаха,
обосновавшийся в Америке Леша Громов, моя бывшая однокашница Юлечка
Вторникова и я. Мы были слегка "подшофе" (что являлось результатом
конференционного банкета), однако душа просила еще -- и мы решили заглянуть
в расположенный неподалеку паб. Сгрудившись вчетвером под два имевшихся
зонтика, мы прошли двести метров по вымощенной коричневым кирпичом дорожке
вдоль Гранд Канала и через пять минут уже сидели, попивая пиво и поедая
картофельные чипсы на втором этаже уютного английского кабачка. Несмотря на
проливной дождь, посетителей было много, но нам посчастливилось найти
свободный столик у окна; кругом шумели подогретые алкоголем и предвкушением
уикенда англичане.
Как это часто бывает в разговоре когда-то близких, но давно не
видевшихся друзей, беседа прыгала с темы на тему, вращаясь, в основном,
вокруг судеб наших коллег по НИИАНу: мы с Лешкой задавали вопросы, остальные
отвечали. Некоторое время обсуждался бывший директор Коршунов, укравший у
вверенного ему института триста тысяч долларов, -- более всех его ругала
непримиримая в вопросах морали Юлечка Вторникова. Постепенно тема была
исчерпана; "Не-ет, друзья, -- подвела черту своей любимой присказкой Юлечка,
-- порядочный человек всегда остается порядочным и даже не колеблется!"
-- А я не согласен, -- вдруг выпалил Саломаха.
-- Не согласен с чем?... -- приподняв бровь, поинтересовался Лешка
Громов.
-- С тем, что не колеблется, -- Саломаха с мрачным хлюпаньем втянул в
себя пиво. -- Колеблется. Я вот, к примеру... -- он пожевал губами в поисках
подходящего слова, -- ...в общем, как бы это сказать...
Наступила удивленная тишина.
-- Ну что ты, Денис... -- с приторной задушевностью подначил Громов, --
в каких-то мелочах ты, может, и колебался, но уж в серьезных-то случаях, я
уверен, поступал, как подсказывала совесть!
-- Я про серьезный случай и говорю, -- отвечал не оценивший сарказма
Саломаха. -- И насчет совести своей тоже заблуждаться можно... -- он
неопределенно махнул рукой и умолк.
Под потолком паба клубился табачный дым; игравшая в смежном зале
ритмичная танцевальная музыка -- в отличие от занавесок на окнах --
оставляла впечатление стерильной.
-- Да ты, наверное, пьяный был, -- предположил Лешка с фальшивым
сочувствием. -- Спьяну иной раз такое выкинешь -- сам потом не веришь!
-- Нет, трезвый, как стеклышко, -- Саломаха недоуменно наморщил лоб,
словно чему-то удивляясь. -- То есть, началось-то оно спьяну, но потом...
Это, вообще-то, долго рассказывать...
-- А нам торопиться некуда, -- находчиво парировал Громов.
Я откинулся на стуле, приготовясь слушать. (Саломаху было немного жаль:
парень шел в ловушку, задрав хобот и размахивая похожими на лопухи ушами.)
-- Однажды я спьяну полез к одной... даме. В нашей комнате сидела, --
Саломаха неуверенно огляделся по сторонам. -- Это было давно, еще до НИИАНа,
-- он неопределенно махнул рукой куда-то за плечо. -- Короче, в здравом уме
я бы к ней никогда...
-- Что, такая крутая? -- поинтересовался Лешка.
-- Наоборот, -- отвечал Саломаха, -- невзрачная такая, домохозяйка...
не особо молодая, не особо красивая -- что называется, приличная женщина, --
он неприятно осклабился. -- И что мне вдруг вступило? Праздник, помнится,
какой-то был... на работе праздновали. Она к тому времени уходить собралась.
Пошла, значит, к нам в комнату пальто надевать -- а я за ней.
Он окинул взглядом окружающих и опустил глаза в свой стакан.
-- Пьян был ужасно -- и почему-то совершенно не сомневался, что она мне
не откажет: ну чем я не хорош для такой тетки? -- он неловко развел руками.
-- Она типа увещевать меня пыталась, а я ни черта не понимал, лез внаглую...
Короче, пока она меня отпихивала -- я член достал и ей в руку сунул. Смотри
мол, как я тебя хочу!...
Я поперхнулся пивом и стал мучительно откашливаться. Юлечка Вторникова
сидела как ни в чем не бывало -- только покраснела немного и иронически
улыбалась.
-- И как она до него дотронулась, по ней -- как током... -- Саломаха
усмехнулся каким-то своим мыслям. -- Задрожала аж и выгнулась вся!
-- А у тебя, Денис, член большой? -- полюбопытствовал Лешка, с трудом
сдерживая смех.
-- Не маленький, -- угрюмо отвечал Саломаха.
-- Тогда нормальная реакция, -- авторитетно покивал Громов. -- Дальше
баба сама должна в объятия твои падать.
-- Вот она и упала, -- согласился Саломаха. -- Правда не в объятия.
Пока я соображал, что к чему, она хлоп на колени... -- он покосился на Юлю,
-- ...в общем, стала меня французским способом любить. Я только успел на
стенку облокотиться.
-- Молодец домохозяйка! -- уважительно заметил Лешка.
-- Короче, ахнуть я не успел, как... э-э... кончилось все. Тут она меня
легонько отпихнула, в урну этак брезгливо сплюнула и говорит: "Пить надо
меньше!" А пока я мысли собирал, она хвать свое пальто и по коридору
"цок-цок-цок"...
-- Действительно интересная история! -- одобрила Юлечка. -- И мораль
какая оригинальная: "Пить надо меньше"... кто бы подумал? -- она повернулась
ко мне. -- А не выпить ли нам по этому поводу еще пивка -- а, Женечка?
-- Это только начало истории, -- сказал Саломаха, не отрывая взгляда от
своего (теперь уже пустого) стакана. -- Сразу-то я и не подумал ничего,
штаны застегнул и поплелся назад. Зато на другой день, когда проспался,
думаю: "Мама родная! Как же я теперь с ней работать буду? Она, небось, на
какие-то новые отношения рассчитывает, а я ни сном, ни духом..." Надо,
думаю, с ней как-то объясниться -- типа извиниться там...
-- Во дурак! -- неодобрительно покачал головой Лешка. -- Зачем
извиняться, если она тебе дала? Вот если б не дала, тогда, конечно -- а так
только женщину обидишь!
-- Да уж какие там обиды... -- Саломаха повертел в пальцах картонную
подставку из-под своего стакана. -- Короче, прихожу я на работу -- а тетка
эта на меня ноль реакции. Не то, чтобы в сторону смотрит или, там, не
разговаривает -- а просто ведет себя, как обычно, словно и не было между
нами ничего! Был бы я поумнее -- тоже бы спустил это дело на тормозах, а тут
-- завелся: значит, я переживаю, а ей -- тьфу? И потом: кабы не боялся я,
что она на меня всерьез глаз положит, то был бы непрочь дело это
повторить... И вот когда народ из нашей комнаты на обед разбежался, а она
еще какую-то работу заканчивала, подошел я к ней и начал что-то мычать. И...
это надо было видеть: я стою, она сидит, но при этом умудряется сверху вниз
на меня посмотреть -- типа строгая учительница на хулигана -- и говорит:
"Тем, что я вам вчера сказала, тема исчерпывается!"
-- Что, на вы? -- восхитился Лешка.
-- На вы, железно, и по отчеству! Говорит: "Я, Денис Аркадьевич, вчера
даже растерялась -- не на помощь же звать! Вы были совершенно невменяемы!"
Что ей на это скажешь?... я и отвалил.
-- ...но эмоции стали еще богаче! -- услужливо подсказал Лешка.
Саломаха покивал с серьезным видом.
-- Ну, да!... Зло меня разобрало: она, понимаешь, мой член... --
Саломаха поперхнулся и опять искоса посмотрел на Юлю. -- ...и я ж хожу, как
оплеванный! Главное, помню ведь, как она задрожала и выгнулась -- а теперь
говорит, что просто от меня, пьяного придурка побыстрее отвязаться хотела!
Ну, думаю, погоди, ты у меня сама еще попросишь!...
-- Эт' правильно! -- компетентно поддержал Лешка. -- На место их надо
ставить, зараз, чтоб знали!... Ну, и дальше что?
-- Поначалу ничего. Потому что держалась она так... э-э... официально
-- не подъедешь. Смотрела на меня, как на пустое место, говорила только о
работе, а комплимент скажешь -- презрительно улыбнется и все... у меня
только уши краснели. Одним словом, не подступишься. Время, понимаешь, идет,
а толку -- ноль. Через неделю я только о том думать и мог, как ее
трахнуть... и никакого просвета!
Лицо Саломахи порозовело, на лбу выступила легкая испарина. Он глубоко
вздохнул и помассировал руками веки.
-- Тут-то я и вспомнил, как она сказала: "Не на помощь же звать..."
Думаю: если в тот раз не позвала, то и в другой не позовет -- главное, в
угол ее загнать, заразу! А тут, как на грех, в один прекрасный день слышу,
как шеф просит ее к нему домой съездить за каким-то отчетом. Мол требуется
позарез, а самому времени нет... и дома никого -- подвезти некому. Дал он ей
ключ, как доехать, объяснил. Тут меня и осенило: только она ушла, я из
Института выскочил, такси поймал и к шефу. Спрятался во дворе за кустиками,
жду.
Саломаха сделал драматическую паузу.
-- День, помнится, был прекрасный: весна, солнышко, почки набухают...
время -- часа три примерно. Ну, минут через двадцать появляется эта дама,
заходит в подъезд... а я за ней. Поднимаюсь на лифте (начальник наш на
последнем этаже жил, дверь квартиры -- рядом с лестницей на чердак), звоню
-- открывает она и, понятное дело, глаза на лоб. А я: "Шеф вдогонку послал,
-- (а сам задыхаюсь, будто от метро бежал), -- велел кроме отчета еще и
книжку одну захватить". Ну, она фыркнула недоверчиво, в сторону нехотя
отошла... а я прямо в кабинет. И только она вслед за мной туда заходит, я и
говорю: "Извините, мадам, но только никакую книгу мы забирать не будем, а
будем продолжать то, что так успешно с вами однажды проделали!" -- и
раздеваться начинаю.
Я опять посмотрел на своих друзей: оба подались вперед и внимательно
слушали. Шумевшие вокруг англичане тактично отошли на второй план, шумевший
за окном дождь стал почти неслышен.
-- Она аж глаза вытаращила, говорит: "И вы так в себе уверены?" А я мол
конечно, я вас так просто отсюда не выпущу. И тут до меня дошло, что назад
пути нет! Понимаете?... Я ее и в самом деле не мог выпустить! Иначе потом не
то, что ей в глаза -- в зеркало не смог бы посмотреть! Получилось, что я не
ее, а себя в угол загнал, и должен был теперь ее трахнуть, чего бы это ни
стоило.
Саломаха достал из кармана неожиданно чистый носовой платок, отер со
лба пот и глубоко вздохнул.
-- Я больше всего на то надеялся, что в прошлый раз ей самой захотелось
-- наверное, и сейчас захочется, если постараться. Главное, не сдаваться,
добиваться любой ценой, и тогда потом все будет нормально. Ну, она на
секунду растерялась, но тут же спохватилась, брови презрительно подняла и со
своим видом учительским говорит: "Вот еще! Да я просто уйду и вас спрашивать
не стану!" -- и к двери, обойти меня пытается. Ну а я ее, естественно,
руками прихватываю -- а она мне, естественно, по морде. Я на это внимания не
обращаю, прижимаю покрепче и давай блузку расстегивать... А она -- прямо
кошка дикая, я не ожидал даже: заехала мне кулаком -- ну, это еще ничего:
какие там у нее кулаки! -- а вот ногти были длинные и острые, так что
пришлось руки заломить. Дальше -- больше: кусается, коленкой попыталась
двинуть -- чуть не попала, в самом деле. И главное, все это молча, шипит
только сквозь зубы и рвется, как дикий зверь... В какой-то момент чуть в
коридор не прорвалась, стул мне под ноги опрокинула. Ну, я догнал, заволок
обратно и на диван завалил. Она -- когтями мне в лицо... едва увернулся, по
плечу проехала. И тут -- не знаю, как это получилось... не сдержался, что ли
-- в общем, я ее ударил -- раз, другой... и так от этого завелся -- просто
до темноты в глазах! Да еще эта установка моя -- любой, мол, ценой... Я,
понимаешь, ждал, что уже вот-вот, что еще немного, и она сдастся, ослабеет,
и я снова почувствую эту ее дрожь... Но она никак не слабела -- а я, чем
дальше заходил, тем больше понимал, что назад пути нет -- и тем больше
злился! Вот ведь баба была: трепыхаться не перестала, даже когда ей и
терять-то стало нечего -- я от этого совсем озверел! В глазах красный туман,
об установках уже знать не знаю, ведать не ведаю, а добиться одного хочу:
чтобы сдалась, наконец, и закричала -- если не от наслаждения, так хотя бы
от боли!...
Саломаха на секунду остановился, не сводя расширенных зрачков со своих
вцепившихся в стол пальцев, коротко вздохнул и тихо закончил:
-- В конце концов она закричала.
Мы молчали. Вновь стали слышны разговоры посетителей и шум дождя.
Саломаха резко вскинул голову, но не встретил ни одного ответного взгляда.
-- Потом очухался я, туман этот в глазах пропал... Смотрю -- она без
сознания. На руках, где я держал, синяки черные наливаются. Глаз подбит,
юбка задрана, белье -- в клочья, кровь повсюду... Короче, картинка из
протокола. Я тоже в виде соответствующем: на рубашке рукав оторван, на руке
следы от ногтей. Все, думаю, приплыли, минимум восемь лет. Семья, карьера --
к черту! Мама не переживет, сын без меня вырастет... пять минут кайфа -- и
вся жизнь коту под хвост!
-- А что, был кайф? -- странно глянув на Саломаху, спросила Юлька.
-- Был, -- тот сжал зубы, и на побледневших щеках его перекатились
жесткие неприятные желваки. -- Не столько от секса, сколько... Когда вот так
барьеры опустишь, то опьянение -- от чувства абсолютной свободы --
обалденное... Да только тут же мне и поплохело -- думаю: что ж теперь
делать? Может, просто отвалить, и пусть потом доказывает? И сам же себе
отвечаю: докажет, в пять минут докажет! Доплетется в таком вот виде до
ближайшего отделения, и вперед -- через полчаса в кутузке буду сидеть.
Саломаха помолчал, снова машинально взявшись за свой пустой стакан.
Потом еще тише, медленно выталкивая слова, продолжил:
-- И тут у меня мысль мелькнула: сейчас, пока она в отключке, подушку
на лицо -- и концы в воду...
Он сглотнул слюну и заговорил быстрее:
-- Думаю: если оттащить тело на чердак, то подумают, будто ее уже на
обратном пути убили... а я приберусь -- и шито-крыто! Голова у меня
прояснилась -- прямо, как компьютер: "щелк, щелк, щелк"... Дальше: если
душить -- я где-то читал, что мочевой пузырь слабеет, так надо ее на пол
стащить, чтоб не на диване. Плащ не забыть -- забрать с собой... Не оставить
отпечатков пальцев на сумке и туфлях... Это я сейчас рассказываю долго, а
тогда все эти мысли вскачь, параллельно, за секунду какую-то. Там и подушка
под рукой была, с дивана свалилась -- старомодная такая, вышитая. Я ее
подобрал: думаю, маловата... но, если двумя руками прижать, то, наверное,
ничего...
Он опять умолк. Задрожавшими руками поставил на стол стакан.
-- Думаю: стоп, еще раз, все хорошо продумать, чтоб не лопухнуться
нигде. И так старательно представил себе, что буду делать -- поэтапно.
Душить, значит, затем тащить, подтирать и так далее... Потом в подъезд на
разведку: если никого нет, то я тело вытащу и спокойно домой пойду. По яркой
солнечной улице. Приду, буду вести себя как обычно, спокойно разговаривать с
женой, сыном...
Саломаха поднял голову, медленно обвел нас всех взглядом и вдруг жалко
улыбнулся пухлыми дрожащими губами.
-- Понимаете, я вдруг почувствовал, каково мне будет... Какая там
семья! Если милиция не найдет, то я сам... не выдержу. И тут меня холодный
пот прошиб: Господи, как же близко я был к тому, чтобы... Нет, думаю --
лучше тюрьма!
Он помолчал, глядя перед собой остановившимися глазами, будто вновь
видя ту далекую комнату.
-- И что дальше? -- голос Громова прозвучал так резко и неожиданно, что
я вздрогнул.
-- Ничего, -- Саломаха будто проснулся, глубоко вздохнул и пожал
плечами, -- сижу, жду, пока очнется. Решил: будь, что будет... может,
как-нибудь договорюсь с ней... ну, там, прощенья попрошу... Потом она
пошевелилась, приоткрыла глаза, еще мутные такие -- я набрался духу и начал
лепетать: не знаю, мол, как так получилось, я не хотел...
Он сделал паузу и вновь оглядел присутствующих, недоуменно задрав
брови.
-- А у нее глаза вдруг такие круглые стали, она и говорит: "Ты что,
Денис, обалдел? Мы же играли! Я думала, ты тоже играешь!"
Воцарилось длительное и неприятное молчание. По лицу Саломахи было
видно, что такой реакции он не ожидал.
-- И что потом? -- наконец спросил Лешка.
-- А заревел я, -- хрипло отвечал Саломаха. -- Ей-Богу, сроду со мной
такого не бывало, ни до, ни после -- ревел, как младенец, сопли
размазывал... А она гладила меня по головке и прощения просила...
Представляете, она -- у меня! За то, что на изнасилование спровоцировала! --
он обвел присутствующих взглядом. -- Все говорила, да говорила: что, мол, у
нее и в мыслях ничего такого не было, что она просто немножко поиграть
захотела... ну может, увлеклась чуть-чуть, но ведь и я увлекся... не могла ж
она ни с того, ни с сего, отдаться по первому требованию -- кем бы она тогда
выглядела?... вот она и пыталась лицо сохранить, но ведь видно ж было, что
это игра, раз она вообще меня в квартиру впустила... а ведь все мои
намерения были на мне крупными буквами написаны... -- Саломаха говорил,
копируя суетливую женскую интонацию (что почему-то оставляло странное
ощущение гадливости), -- ...и разве ж она в самом деле сопротивлялась?...
да, если б она всерьез сопротивлялась, она бы куда надо попала, а не мимо...
и разве ж это я всерьез ее бил?... всего-то в четверть силы, да так
интеллигентно -- ясное дело, что понарошку...
-- И что с ней потом стало? -- спросил я.
-- Ничего, жива. Что с ней сделается? -- отвечал Саломаха. -- Мы с ней
потом еще пару раз встречались... правда уже без этой дури с побоями, -- он
помолчал, а потом добавил: -- А вот ту секунду своего колебания -- запомнил
я на всю жизнь... Никогда нельзя быть уверенным, кто на что способен. Ну
ладно, дамочку эту я не понял... так чужая душа -- вообще потемки! Но ведь я
и в себе черные дыры обнаружил -- вот что меня потрясло! Идешь себе, идешь
-- и вдруг хлоп в такую дыру со всеми потрохами! Среди бела дня! На трезвую
голову!
Он обвел всех взглядом и умолк. Рассказ его, очевидно, был закончен.
Опять воцарилось молчание -- еще более длительное и более неприятное,
чем раньше.
-- По-моему, ты сволочь, Саломаха! -- хрипло сказала Юлька. -- А потому
твои раглагольствования о морали столь же некомпетентны и безнравственны,
сколь и рассуждения человека с неполным средним образованием о квантовой
механике!
-- Почему же, Юлечка? -- притворно удивился Громов. -- Ведь он же не
убил эту женщину... мог, а не убил! В тюрьму готов был пойти, как Родион
Раскольников!
-- Не юродствуй, Лешка!! -- заорала Юля с такой яростью, что люди за
соседними столиками оглянулись. -- Ты ведь все прекрасно понимаешь: у
порядочного человека и мысли такой возникнуть не должно -- лежащую без
сознания женщину душить!...
-- Юль, ты что? -- удивился Лешка. -- Господи, да какое тебе дело до
этого идиота?!... Хочешь, я тебе ликера принесу? Ты, помнится, сладкое
любила...
Юлька отрицательно покачала головой.
-- А чего вы меня сволочью, да идиотом обзываете?
Странная интонация Саломахи не вязалась со смыслом его слов. Мы
синхронно перевели на него взгляды -- он улыбался!
-- А вы и поверили, да?... Ха-ха-ха!... -- по его лицу гуляла кривая и
несколько жутковатая улыбка, тело начинало трястись в приступе хохота. --
Поверили, да?! Ха-ха-ха-ха!...
-- Так ты чего, набрехал все? -- несвойственно тихо спросил Лешка.
-- А ты и впрям поверил?... Ха-ха-ха-ха!... -- зашелся Саломаха. -- Да
если б я насильник был, то неужели стал на всех углах об этом звонить?...
-- Ну, ты... -- Лешка замялся, подбирая слово, -- ...чудак. -- он
отодвинул свой стул и медленно поднялся на ноги. -- Пора мне, ребята, спать
-- завтра вставать рано, -- он кивнул мне и Юле. -- До свиданья, приятно
было после всех этих лет с вами увидеться.
Прозвучали прощания. Лешка с Юлей обнялись и расцеловались, я
(единственный) пожал руку Саломахе. Из паба мы вышли все вместе, но сразу же
разделились: Саломаха отправился пешком в свой бесплатный приют, Лешка взял
такси, а мы с Юлей -- пошли к моей машине (для экономии денег и более
тесного общения Юлька остановилась у нас дома). Перед тем, как завернуть за
угол, что-то подсказало мне обернуться -- и я увидал глядевшего нам вслед
Саломаху. Таким он и остался в моей памяти: несколько обрюзгшая, но в целом
еще статная фигура; куртка и пиджак расстегнуты; в просвете виднеется желтая
душегрейка.
Большую часть дороги до моей машины мы с Юлей промолчали; пятнадцать
лет дружбы делало молчание необременительным. "Серега твой не жалеет, что
науку бросил?" -- наконец спросил я. "Куда там!... -- отвечала Юля. -- Он,
поди, и синус-то теперь не проинтегрирует!" Ливший весь день холодный дождь
превратился в мельчайшую взвесь, равномерно заполнявшую мировое пространство
-- от коричневых кирпичей дорожки до невидимых в темноте туч -- и оседал на
наших лицах тонкой водяной пленкой. "Но зарабатывает-то хорошо?" -- "Еле-еле
концы с концами сводим". (Я почувствовал укол совести за свое благополучие.)
Мы пересекли Площадь Королевы Виктории и углубились в переулки. "Да что ж
это у вас дождь всю дорогу!... -- пожаловалась Юля. -- С ума ведь можно
сойти!" -- "На завтра опять обещали", -- отозвался я. Через пять минут мы
уже сидели в машине -- ехать нам было с полчаса (я жил в двадцати милях от
Бирмингeма, в городе Ковентри). Ветровое стекло запотело -- я включил обдув
и поставил подогрев на максимум.
-- А все-таки он подлец! -- неожиданно вырвалось у Юли. -- У меня такое
ощущение, будто со скорпионом побеседовала... бр-р! -- она передернулась.
-- С каким скорпионом? -- переспросил я, осторожно выруливая из
переулка на главную дорогу. -- А-а, с Саломахой... Так он же все набрехал...
-- Ты чего, Жень, -- в Юлькином голосе просквозило удивление, -- и
впрямь его уверениям поверил?...
-- Уверения здесь не при чем, -- отвечал я, глядя на дорогу. -- Из
самой истории видно, что все это брехня.
-- И каким же это образом?
Мы остановились у светофора. По тротуару мимо нас прошла компания
болельщиков "Астон Виллы", все в одинаковых красно-синих шарфах и шапочках.
-- Мотивировка у него хромает -- и мужская ее часть, и женская, --
объяснил я. -- Скажем, эти его рассуждения о совести: при всем моем уважении
к Денису Аркадьичу, трудно поверить, что ему в голову придет...
-- А вот тут я с тобой спорить не стану! -- перебила Юлька. --
Комсомольский вожак, пошляк, зануда беспросветный -- да такой троих убьет,
включая собственную маму, лишь бы тюрьмы избежать!
-- Я такого не утверждал, -- не согласился я. -- Я лишь сказал, что в
такой ситуации он рассуждать о совести не будет. Но она, совесть, у него
есть... немного, но есть -- поверь, я его лучше знаю. Плюс в решающий момент
еще капля должна была пробудиться: это ж ведь совсем надо через свои
инстинкты переступить, чтобы хладнокровно задушить лежащую без памяти
женщину! И эта капля вполне могла удержать его от убийства... если б эта
история правдой была, конечно...
-- Чушь! -- в Юлькином голосе чувствовалась хорошо знакомая мне упрямая
нотка. -- Он лишь потому не убил, что испугался... испугался, что его
милиция поймает, несмотря на его план замечательный! -- она помолчала, а
затем добавила: -- А если он все наврал, то зачем, спрашивается? Мы ведь его
за язык не тянули.
-- Ну-у, это тоже можно объяснить, -- я притормозил, пропуская
старенькую "Тойоту", высунувшуюся из боковой улочки. -- К примеру, так:
сексуальные фантазии в нем играют -- вот он и воображает себя то
насильником, то убийцей. Однако для полного удовлетворения ему нужно эту
чушь порядочным людям поведать -- чтоб их шокировать и тем самым свой
рассказ как бы реальным сделать. А затем он от всего отрекается, потому
что...
-- Ты эту теорию у Фрейда вычитал? -- насмешливо перебила Юлька.
Справа и слева улицу обступили ярко освещенные дома -- пабы, рестораны,
кинотеатры, ночные клубы... Тысячи огней преломлялись в мириадах дождевых
капель и смешивались в одно многоцветное марево, оставлявшее во рту
отчетливый привкус вечера пятницы.
-- Ну, не знаю, как тебя убедить... -- сказал я. -- В его рассказе и с
женской мотивировкой тоже не сходится... Вспомни, как он ее повреждения
описывал: глаз подбит, вся в крови, лежит без сознания -- правильно? И при
этом: всю дорогу думала, что они "играют", и только кайф ловила?!... В мои
представления о мазохизме это не укладывается!
-- Чушь это все, -- отмахнулась Юлька. -- Я могу тебе попроще
объяснение предложить, без этих сексуальных извращений: очнулась она и
видит, как Саломаха к ней с подушкой подбирается -- он ведь подушку эту,
небось, так в руках и таскал, верно? Рожа у парня перекошена; "Ну, -- думает
тетка, -- конец мне пришел!... Единственный шанс -- к шутке все свести!" И
свела... умная, видать, баба.
Мы выехали на шоссе, я прибавил скорости.
-- Не получается, Юль, -- сказал я. -- Если б она от страха все это
наплела, то -- как вышли они потом на улицу -- она бы первому встречному
менту его и сдала бы!
-- А вот и не обязательно, что сдала бы! -- с жаром возразила Юлька. --
Ты здесь, на Западе забурел и от родных корней оторвался: у нас женщине на
изнасилование жаловаться себе дороже. Менты у нас...
-- Не горячись, -- перебил я ее. -- Сама посуди, если даже в милицию
она его не упекла, то неужели пощечину не дала и в рожу не плюнула?...
-- А может, и плюнула! -- вскричала Юля. -- Он, может, просто
рассказать не успел!
-- Успел, -- отвечал я. -- Помнишь, он сказал, что еще несколько раз с
ней встреча...
-- Да наврал все этот гад, а ты и поверил! -- в Юлькином голосе
прозвучала такая экспрессия, что я с удивлением поглядел на нее.
Наступило молчание. Дождь слегка усилился, и я внимательно смотрел на
дорогу; справа и слева мелькали ярко-желтые противотуманные фонари. Я бросил
косой взгляд на Юльку -- та дулась.
-- Юль, ты чего? -- удивился я. -- Из-за такой ерунды
расстраиваешься?... Да что это на тебя накатило?
Она промолчала. Мокрая дорога блестела черно-желтыми бликами, машин
было мало. Мы приближались к Ковентри.
-- Ты, Жень, стараешься быть в равной степени добрым ко всем людям на
Земле! -- сказала Юлька напряженно-злым голосом. -- А быть добрым ко всем --
это все равно, что быть равнодушным к каждому. Очень удобная позиция для
сохранения собственной душевной чистоты и благополучия.
Опять наступило молчание. Я включил радиоприемник: "There's no
aphrodisiac like loneliness..." -- мягко запел низкий женский голос.
Размеренный стук дворников подчеркивал ритм песни, гудение хорошо
отлаженного мотора создавало ровный уютный фон.
-- Было ли хоть раз, чтоб ты попросила меня о помощи, а я отказал? --
спросил я.
-- Нет, -- после паузы ответила Юля.
-- Бывало ли, что я помогал тебе без просьб? -- спросил я.
-- Да, -- после паузы ответила Юля.
В кабине машины было сухо и тепло; "...youth, truth and a picture
review..." -- выводил низкий женский голос. И тут что-то заставило меня
повернуться к Юле... она смотрела на меня одним из тех женских взглядов, от
которых у мужчин, в каких бы отношениях они с этими женщинами ни находились,
замирает сердце и перехватывает дыхание.
-- Я на тебя не сержусь, -- сказал я.
* * *
Юля пробыла у нас еще неделю -- мы с женой по очереди показывали ей
окрестные замки; пару раз ездили в Лондон. Рассказ Саломахи никак более не
обсуждался, и мне показалось, что Юлька про него забыла.
После ее отъезда моя жизнь вернулась в свое тихое русло: семейные
заботы, лекции, семинары, студенты и -- формулы, формулы, формулы... Однако
Саломахин рассказ не шел у меня из головы: что подвигло экс-комсомольца
нести этакую чушь малознакомым людям? И почему Юлька так бурно среагировала
на нее?...
Ясное дело, шансов ответить на эти вопросы "дедуктивным" путем у меня
не было. И не из-за отсутствия информации, а наоборот -- я не мог объяснить
уже имевшиеся факты. Для приведения своих мыслей в порядок я решил изложить
Саломахину историю на бумаге -- так, собственно, и родилась первая часть
настоящего рассказа. Смеха ради я показал ее своей жене -- на что та, на
мгновение задумавшись, выдала ТАКОЕ, что у меня чуть не взорвались мозги.
"Побойся Бога, Светка! -- возопил я. -- Что ты несешь?... Ведь Юлька твоя
подруга!" Но мою благоверную было не остановить: хлопая круглыми голубыми
глазами, она не только разобрала рассказ Саломахи до последнего винтика, но
и спрогнозировала события на будущее. "А то, что моя версия кажется нелепой,
-- заключила она, -- так это потому, что я путано излагаю. Ты запиши ее, как
следует, придумай подробности пореалистичней -- будто это сама Юлька
рассказывает... тогда увидишь".
Чтобы припереть ее к стене, я последовал этому предложению -- на что
ушло, при моей занятости, пара недель. "Ну, что скажешь?" -- язвительно
поинтересовался я, когда Светка прочитала написанное. "А разве я такое
говорила? -- удивилась та. -- Надо же, совсем не помню!..." -- и,
воспользовавшись моим остобенением, удалилась в другую комнату.
Так родилась вторая половина этого рассказа.
Впервые эта мысль пришла ко мне, когда автобус тронулся и стал
удаляться от автостанции Ковентри. Махавший мне рукой Женька скрылся за
поворотом... и тут у меня в голове будто раздался щелчок. Я с недоумением
посмотрела вокруг: немногочисленные пассажиры возились, устраиваясь
поудобнее, или смотрели в окна. В автобусе играла негромкая музыка -- мир
продолжал существовать, ничего не заметив. Я откинулась на спинку кресла и
зажмурилась... кипевшие внутри неоформленные желания превращались в
намерения, а потом в планы, падая, как куски головоломки, в отведенные им
пазы. Ветер со свистом проносился мимо окна; толстые английские коровы,
жевавшие траву на окрестных полях, провожали меня удивленными взглядами. Мои
щеки горели, сердце колотилось, как пойманная в кулак канарейка, а на одном
из пальцев, вцепившихся в подлокотники кресла, саднил обломившийся ноготь.
Два с половиной часа до аэропорта Хитроу пролетели в одну минуту -- когда я
вышла из автобуса, план был уже почти готов, не хватало лишь нескольких
деталей. До моего рейса оставалось часа три, и все это время я прокружила по
зданию терминала, остановившись лишь однажды -- выпить апельсинового сока в
баре. Я не могла ни стоять на месте, ни думать о чем-либо другом.
Потом был полет, приземление, враждебная, как всегда, таможенница,
выданный лишь через час багаж, замотанный делами Сережка, Ленинградское
шоссе, ранний осенний снег вперемежку с черной грязью, беспорядочная
мешанина московского дорожного движения -- с гудками, скрежетом тормозов,
злобными харями и неслышной бранью позади затемненных стекол иномарок. А еще
потом была дверь нашей квартиры, восторженный визг облепивших меня детей
и... что-то во мне дрогнуло. Я затрясла головой -- продлившееся несколько
часов наваждение рассеялось без следа. Мои скулы свела судорога, и я
уткнулась в ванечкину грудь, чтобы скрыть хлынувшие из глаз слезы.
Несколько следующих месяцев я обо всем этом не вспоминала. Не
вспоминала совсем. Серый водоворот повседневщины закружил меня до полной
замороченности: работа по дому, работа на работе, подработки и поиски новых
подработок... каждодневная борьба за существование залепила глаза плотной
пеленой. А потом, в один прекрасный день позвонила Ленка Евтеева и в числе
прочего рассказала, что Саломахина жена забрала с собой сына и уехала к
какому-то богатому американцу. "А у Немчиновых родилась дочка. Представляешь
-- в наше время рожать!" -- продолжала трещать Ленка... но я ее уже не
слушала.
В тот миг все стало на свои места, и я поняла, почему не смогла
выполнить задуманного: из-за Саломахиного сына.
Я договорила с Ленкой, повесила трубку, прошла в ванную, заперла дверь
и включила воду -- ни ужаса, ни отвращения, испытанных мной на пути из
Англии, я сейчас не чувствовала. Я испытывала спокойствие -- до ощущения
ледышек в ладонях и ступнях. Закрутив кран, я сбросила на пол одежду
(поближе к стене, чтобы не попали брызги) и залезла в горячую воду... по
коже побежали мурашки. Смысла просчитывать давно продуманный план еще раз не
было, я помнила все до мельчайших подробностей. Сквозь дверь ванной
пробивались мирные звуки семейного бытия: крики детей, бубнежка телевизора.
В воздухе витало странное ощущение новизны: "окончательное решение" сделало
меня не такой, какой я была десять минут назад. Я пошевелила пальцами ног,
подняла руку -- тело послушно отзывалось на приказы мозга... все -- как
всегда. Мои глаза бесцельно бродили по ванной: запотевшее зеркало над
раковиной загадочно повернулось лицом внутрь, по синему кафелю стен сползали
караваны жемчужных капель. Длинная извилистая трещина подобострастно
змеилась по потолку. Откликнувшись на изменения, произошедшие в их хозяйке,
предметы изменили свою привычную суть... я откинулась назад, стараясь
погрузить в горячую воду как можно большую часть тела. Быстрые, суетливые
волны заходили туда-сюда по нашей короткометражной ванне.
После разговора с Ленкой я какое-то время медлила... не могла
собраться, что ли?... Да и занята была -- буквально ни минуты свободной. Так
что прошел еще один месяц, пока на меня не снизошло относительное затишье:
наш завлаб уехал в командировку, а в программистской фирме, где я
подрабатывала, сорвался заказ.
В тот день, 27-го февраля я проводила детей в школу, Сережку -- на
работу, оделась, позавтракала и вышла из дома. Висящая на плече сумка весомо
хлопала меня по бедру -- там лежал газовый пистолет (его купил Сережа, чтобы
мне не страшно было ходить по вечерам нашими подворотням... я уже даже
пользовалась им один раз). Помимо пистолета, в сумке лежал респиратор --
завалявшийся в моем рабочем столе с тех времен, когда я была общественным
инструктором по гражданской обороне.
На улице начиналась метель, влажные хлопья снега тяжеловесно падали на
только что расчищенную дорогу. Не торопясь, я дошла до Арабатской,
спустилась в метро, дождалась поезда, села на угловое сиденье и развернула
газету -- чтобы не встречаться ни с кем глазами. Мимо проносились станции:
Площадь Революции... Семеновская... Первомайская... наконец, объявили
Щелковскую. Я вышла из вагона, поднялась по лестнице, прошагала по
подземному переходу и оказалась на поверхости. (Мои глаза, без участия
заторможенного сознания, регистрировали десятки ненужных деталей: вереницу
выстроившихся вдоль улицы киосков, муравейник автобусной станции. Вдруг, без
видимой причины, мне вспомнился Женька: что бы он подумал, узнав, куда и
зачем я иду? Я невольно рассмеялась... он всегда меня идеализировал... да и
не только меня -- всех. За что я его и люблю.) С трудом вспоминая дорогу, я
завернула за угол и зашагала к видневшемуся вдалеке Саломахиному дому. Под
сапогами равномерно хрустел свежевыпавший снег... ну да, восемь этажей,
дверь подъезда выкрашена нелепой синей краской -- точно так, как я помнила с
того единственного дня рождения Саломахи, на котором была. Напротив подъезда
располагалась телефонная будка -- я зашла внутрь и набрала номер. Гудок...
гудок... гудок... на каждый приходилось ровно два биения сердца. "Але", --
Саломахин голос звучал тускло и невыразительно. "Денис? Поговорить надо, --
нарочито-хрипло сказала я. -- Ты сейчас один?" -- "Один... -- блекло
отозвался голос. -- А кто это?" Я повесила трубку на рычаг.
Дальше: тридцать метров до парадного, десять загаженных кошками
ступеней, путешествие в загаженном людьми лифте. Наконец я оказалась перед
обитой рваным дерматином дверью. Звонка не было -- вместо него висели два
оборванных проводка. Руководствуясь наитием, я соединила концы -- внутри
квартиры раздалось звякание. Пауза. Потом щелкнул замок, и дверь раскрылась.
Четыре месяца, в течение которых я не видела Саломаху, оставили на нем
жуткий отпечаток: он страшно похудел... вернее, исхудал и сгорбился. Глаза и
щеки ввалились, с подбородка свисала жидкая седая бородка, воспаленные глаза
слезились. Облачен он был в нелепо-короткое замызганное кимоно.
-- Юля?
Я не успела поймать его взгляд... Саломаха отвел глаза в сторону и
несколько раз переступил босыми ногами по грязному паркету. Из недр квартиры
струились запахи запущенного холостяцкого жилища, смешанные с ароматом
сандала и дребезжащей восточной музыкой.
-- Можно войти?
Саломаха шагнул в сторону.
-- Куда пальто?
-- Сюда.
Повесив сумку на плечо, я прошла в гостиную. Глаза немедленно
наполнились слезами -- натыканные всюду сандаловые палочки насыщали воздух
едким дымом.
-- Куда можно сесть?
Саломаха суетливо подбежал к дивану -- на пол полетели книги, ворохи
одежды, какие-то деревяшки, картонные коробки... Брезгливо поддернув платье,
я села.
Стоявший перед диваном журнальный столик покрывала грязная посуда.
Шторы были плотно задернуты -- полумрак нарушали лишь тлеющие огоньки
сандаловых палочек и индикаторная панель музыкального центра. По стенам
висели японские акварели, изображавшие сидящих на циновках старцев. Дополняя
странную метаморфозу, произошедшую с Саломахой и его квартирой, из
расставленных по углам динамиков лился скрежет индийских народных
инструментов (а может быть, китайских -- никогда не разбиралась в восточной
музыке).
-- Как ты думаешь, зачем я к тебе пришла?
Саломаха переминался с ноги на ногу у двери в комнату. Поймать его
взгляд мне не удавалось.
-- Не знаю, Юля.
В висках у меня застучало.
-- Не знаешь?
Саломаха поднял глаза, но, не доведя до моего лица, отвел куда-то вбок.
-- Я прошу меня простить.
Визг музыки достиг апогея и резко смолк. Я машинально посмотрела на
музыкальный центр: кассета все еще крутилась... очевидно, перед ее концом
оставался пустой кусок. Саломаха сел на стул, выпрямив спину -- будто
проглотил аршин. Ладони он сложил на коленях.
-- Я прошу меня простить, -- он глубоко вздохнул. -- Я говорю
искренне... потому что раскаялся. Потому что изменился. Потому что увидел
Свет.
-- Какой еще свет? -- злобно не поняла я.
-- Всепроникающий Свет Христа, -- произнес экс-комсомолец с такой
экспрессией, что в горле у него пискнуло. -- Исходящий из Его чела и
оканчивающийся на челе Будды.
Ближайшая ко мне сандаловая палочка (прилепленная куском пластилина к
стеклу серванта) догорела до ножки и погасла, источая тонкую струйку дыма.
-- Что ты городишь? -- я раздавила погасшую палочку в одной из грязных
тарелок на столе. -- При чем здесь Будда?
-- Ты не понимаешь! -- воскликнул Саломаха. -- И я тоже не понимал...
раньше не понимал... пока не встретил людей, открывших мне глаза, -- он
вдруг глубоко наклонился, чуть не коснувшись лбом коленей, и стал качаться
на стуле, как китайский болванчик. -- Без них бы я погиб, не выдержав
Тяжести Пути... Я бы сломался под Бременем Невежества и Зла... Заблудился бы
в Лабиринте Отчаяния... -- он умолк, продолжая раскачиваться на стуле.
-- А зачем ты рассказал эту гнусную историю при всех?!... -- спросила
я. -- Да еще налгал, будто мы с тобой потом встречались... -- я поняла, что
говорю о несущественных мелочах, и замолчала.
Опять наступила тишина, нарушаемая микроскопическими ударами снежинок
по стеклу окна.
-- Ты ведь знаешь, что Вероника ушла от меня? -- хрипло спросил
Саломаха.
-- Да.
Музыкальный центр равнодушно докручивал пустую магнитофонную ленту.
-- И что Андрюшу... нашего сына забрала с собой.
-- Да.
Сандаловые палочки безучастно чадили в душный стоячий воздух.
-- Я плохо жил. И мне было послано Наказание, -- не переставая
раскачиваться, Саломаха закрыл лицо ладонями, но тут же бросил их обратно на
колени. -- А после Наказания был послан Свет, -- он всхлипнул. -- Я причинил
тебе большое Зло... Сначала -- из-за Первобытного Греха, потом -- из-за
обуявшей меня Гордыни... И еще потому, что бремя Зла всегда порождает новое
Зло...
Он умолк.
-- Подонок. Господи, какой же ты подонок...
-- Был подонок, -- эхом отозвался Саломаха. -- Но теперь...
-- Заткнись!... -- нервное напряжение брызнуло у меня из глаз слезами
ярости. -- Подонком ты был, подонком и остался!... И перестань нести эту
чушь насчет Света и Христа... все равно не поверю, что ты... ты... -- мои
губы задрожали, и фраза осталась неоконченной.
-- Все, что я сказал, правда, -- монотонно проговорил он. -- Я теперь
всегда говорю правду.
По седой щетине на его щеке -- слабым эхом к моим слезам -- прокатилась
одинокая мутная капля. Стараясь успокоиться, я на мгновение закрыла глаза и
прислушалась к себе.
Было тихо.
-- Господи! И ведь наказал же меня Бог за секунду бабской слабости...
Позади раздался громкий щелчок -- вздрогнув, я обернулась. Музыкальный
центр, очевидно, докрутил кассету до конца и теперь перескочил на другую
сторону -- я сжалась в ожидании первого взвизга восточных инструментов. Но
взвизга не последовало: колонки издали характерное для старых записей
шипение... комнату наполнили звуки джаза -- первые аккорды "Развлекателя"
Скотта Джоплина. И так дико, как-то даже фальшиво прозвучали они здесь,
среди сандаловых палочек, что я против воли истерически рассмеялась,
повернулась к Саломахе и... столкнулась с ним взглядами. Экс-комсомолец
исподлобья, с издевкой смотрел мне в лицо.
-- Насчет той секунды, -- начал он хрипло. -- Давно хотел тебя
спросить...
Думаю, что окончательное решение убить Саломаху было принято в тот
момент, когда его издевателький взгляд коснулся моих глаз. Не слушая, что он
говорит, я раскрыла сумку и достала газовый пистолет -- Саломаха осекся на
полуслове... а я, сдвигая большим пальцем предохранитель, подняла оружие на
уровень его головы и нажала на курок. Раздался кликающе-шипящий звук --
порция сжиженного нервно-паралитического газа шлепнулась экс-комсомольцу в
лицо.
Несколько долей секунды Саломаха с ужасом смотрел мне в глаза, потом
закашлялся... черты его лица разгладились, и он мягко повалился набок. В
дымном воздухе раскачивались синкопированные аккорды "Развлекателя". Я
достала из сумки и надела респиратор.
Саломаха лежал на полу темной бесформенной грудой. Я подошла поближе,
толкнула ногой -- экс-комсомолец перевалился на спину и уставился
неподвижным взглядом мне в глаза. Я знала (из инструкции к пистолету), что
сознания он не потерял... но догадаться об этом по его лицу было невозможно.
Стараясь не касаться дверных ручек, я вышла в переднюю, достала из
пальто перчатки и, не спеша, надела. Потом пошла на кухню -- согласно моим
воспоминаниям несколькогодичной давности, там стояли табуретки с
отвинчивающимися ножками (такие же, как в квартире моей мамы). Воспоминания
не подвели, впрочем, у меня все равно имелся запасной план. Коридор и кухня
были загажены еще хуже гостиной: пол усеян бумажками и, кажется, битым
стеклом (под ногами хрустело)... не знаю, как Саломаха ходил здесь босиком.
Я смахнула мусор с одной из табуреток, перевернула ее и отвинтила ножку -- в
руках у меня оказалалась короткая, но увесистая дубинка.
Следующим номером программы -- поход в спальню: кровать была
незастелена, всюду валялось какое-то тряпье. Я брезгливо сняла с подушки
серую от грязи наволочку и обмотала правую руку от кисти до локтя.
Несколько секунд я простояла на месте -- не то, чтобы колебалась...
скорее, не могла собраться с мыслями. За окном тоскливо брезжил пасмурный
зимний день. С обшарпанных стен мудро глядели японские старцы. Музыкальный
центр за стеной заиграл какой-то рэгтайм. С дубинкой наперевес я вернулась в
гостиную... несколько секунд постояла на пороге, чтобы привыкнуть к
полумраку (открывать шторы почему-то не хотелось). Потом подошла к Саломахе:
глаза экс-комсомольца смотрели мне в лицо, но были лишены какого-либо
выражения -- что, очевидно, являлось результатом паралича лицевых мышц.
Грудь вздымалась и опадала -- равномерно, как у спящего младенца. Я
попыталась зайти так, чтобы он меня не видел, но его глаза перекатились,
отслеживая мои перемещения... что ж, нет так нет. Я на всякий случай
прислушалась к себе, но (как и ожидала) никаких колебаний не услыхала...
впрочем, как и злорадства или торжества... прямо Терминатор, а не женщина.
Мной двигали не эмоции, а ощущение необходимости.
Потом я зажмурилась, занесла дубинку и изо всех сил опустила на
Саломахин череп. И еще раз. И еще раз. И еще (под дубинкой что-то
хрустнуло). И еще (хрустнуло опять). А потом еще раз -- на всякий случай. И
еще раз -- для верности. И еще один раз...
Когда я опомнилась, Саломаха уже не дышал. Его лицо превратилось в
кровавое месиво. Я взяла экс-комсомольца за руку -- пульса не было. Пол
вокруг был забрызган кровью... а также ближайшая стена... а также мое правое
запястье. С удовлетворением улыбнувшись собственной предусмотрительности, я
положила дубинку на пол, размотала наволочку, свернула ее кровью внутрь и
убрала в сумку -- на ней могли остаться волокна от моего платья, лучше не
рисковать.
Я прошла в переднюю, оделась. (Чувствовала я себя, прямо сказать,
паршиво: меня мутило, колени подгибались, пальцы тряслись. Но при этом --
спокойна, как кусок льда: ни страха, ни угрызений совести: несколько лет
жизни с причиненным мне унижением оправдывали сделанное. И забыть Саломаха
мне не давал: подкатывался еще несколько раз и даже звонил домой. В
последний раз -- с полгода назад: требовал, чтобы я с ним встретилась.
Угрожал рассказать Сережке. Тот разговор в Англии оказался последней
каплей... да Саломаху следовало убить за одно то, что он назвал меня
"теткой" и "домохозяйкой"!... я нервно хихикнула.) Шагнула ко входной двери,
посмотрела в глазок: пустой коридор подзорной трубой стягивался к лифту.
Позади меня раздавались ленивые звуки какого-то блюза. Надо бы выключить...
впрочем, пусть остается -- вместо похоронного марша. Я сняла респиратор и
спрятала его в сумочку.
Глубоко вздохнув (чтобы унять тошноту), я открыла дверь и вышла из
квартиры.
* * *
В следующий раз я встретил Юльку через год после конференции в
Бирмингеме, в Москве. Я пришел к ним с Серегой в гости -- и мы просидели до
четырех ночи. Уже незадолго до ухода я спросил о Саломахе. "Да я и не видела
его больше, -- равнодушно отвечала Юлька. -- На хрен он мне сдался?..."
Согласно ее объяснениям, вскоре после возвращения из Англии экс-комсомолец
по неизвестным причинам из Института ушел. А еще через несколько месяцев до
Юли донесся слух, что Саломаху нашли при невыясненных обстоятельствах убитым
в его же собственной квартире.
Представьте себе мою реакцию -- я с трудом удержался от возгласа
удивления... но, естественно, ничего не сказал. Да, в общем, и говорить было
нечего: случайное совпадение -- что оно меняло? Для того, чтобы подозревать
Юльку в убийстве, я слишком хорошо ее знал... да и в Саломахину историю не
верил никогда, не говоря уж о Юлькиной к ней причастности!
Я перевел разговор на другую тему, а через полчаса, расцеловавшись со
своими друзьями, поехал домой.
Last-modified: Wed, 18 Feb 2004 19:54:13 GMT