Александр Бачило. Впереди - вечность
---------------------------------------------------------------
© Copyright Александр Бачило
Москва, 1999 г.
Email: bachilo@mail.ru
WWW: http://bachilo.aha.ru/
---------------------------------------------------------------
- Фамилия?
Я назвал.
- Возраст?
Я признался.
Он бросил на меня взгляд исподлобья, покачал головой.
- Надо же! И семья есть?
- Не успел.
- Эх-эх-эх! - посочувствовал он. - Только бы жизнь начинать! Диагноз?
- Острая сердечная...
Он покивал.
- Пил?
- Как все...
Это его вдруг рассердило.
- Как все! А если все в окно прыгать начнут, ты тоже сиганешь?
Я усмехнулся.
- Теперь уже нет...
- Как дети, честное слово! - он продолжал что-то быстро строчить в
учетной книге. - Давай направление!
Я подал ему сложенную вчетверо бумажку, исписанную со всех сторон
мелким ровненьким почерком.
- Понаписали! - он брезгливо взял бумажку за уголок, посмотрел на свет.
- Бюрократы. Лишь бы спихнуть человека... Постой-ка, а это что?...
Он прищурился на красный штампик, косо пересекающий строчки,
присвистнул и посмотрел на меня по-новому - внимательно и даже, как мне
показалось, с уважением.
- Как же это тебя угораздило?
Я пожал плечами. Мне и самому было интересно, как.
- Ну, дела!
Он сыграл на клавишах селектора нестройную гамму и закричал:
- Аппаратная? Что у нас с девятым боксом?
- Под завязку, - прохрипел динамик.
- Тут человек с направлением!
- Они все с направлением! Бокс не резиновый.
- Что ж ему, на лестнице сидеть?!
- А нам без разницы. Наше дело температуру держать, а не размещением
заниматься!
- Ты поговори еще! - огрызнулся мой новый покровитель.
В ответ из динамика послышалось неопределенноебульканье и отдаленные
голоса - не то хоровое пение, не то дружный вопль.
Помолчав, покровитель добавил тоном пониже:
- А когда будут места?
- А я знаю? - отозвался наглый голос. - Чего вам дался этот девятый
бокс? Мало других отделений, что ли? Травма, грязи, смолы, зубовное...
- Какое зубовное! - вскричал покровитель. - У него красная печать!
"Девятый бокс" - ясно и понятно!
- У-у! - протянул селекторный голос озадаченно. - Печать. Хреново
дело... Ладно, пусть понаведается днями. Может, придумаем чего...
Покровитель выключил селектор.
- Ну вот и ладненько! - сказал он, обращаясь ко мне и потирая руки с
искусственным оживлением. - На днях дадим постоянное место, а пока отдохни с
дороги.
- Как же это так - на днях? - возразил я. - А до тех пор куда мне
деваться?
- Походи, посмотри, где что, - разулыбался он. - У нас секретов от
пациента нет!
- Погодите, погодите! - я почувствовал, что меня хотят надуть.
Вечно со мной происходит одно и то же, лицо у меня, что ли,
простодушное?
- Сколько я тут буду ходить, смотреть? Неделю? Помещение-то дайте, хоть
какое-нибудь!
В глазах его заиграло веселое изумление.
- Торопишься? Это ты зря. Тебе торопиться теперь некуда. У тебя впереди
- вечность!
До меня вдруг дошло.
- Извините, - пробормотал я. - Действительно, как-то не подумал...
- То-то! - он протянул мне металлический жетон на проволочном кольце. -
На вот тебе бирку, привесь за что-нибудь и носи. Да смотри, не потеряй!
- Спасибо.
- Не за что, - хмыкнул он. - Себя благодари. Достукался до красной
печати! Сам-то знаешь, чего натворил?
Я кивнул.
- Мечтал, говорят...
Он вытаращился на меня с веселым изумлением.
- Зачем же ты, дурак, мечтал?
- Да я не нарочно, - мне почему-то захотелось оправдаться в его глазах.
- Так уж получилось. И потом, я ведь ничего не делал. Мечтал только...
- Э, брат! - он махнул рукой. - Здесь не разбирают, делал или мечтал.
Статья одна.
- Я понимаю...
- Понимает он! Ну и оттянулся бы на всю катушку! А то намечтал выше
крыши, а сласти настоящей и в руках не держал, простофиля! Чего ж ты?
Я вздохнул.
- Не знаю. Стеснялся.
- Кого стесняться-то? Все ж свои! Все одинаковые. Ты о чем мечтал? О
бабах, поди?
Я почувствовал, что краснею.
- Знаете, вообще-то я никогда этого так не называл...
- А как? Назови по-другому, я подожду.
- Ну... - заметался я, - видите ли... в общем...
- В общем, о бабах, - заключил он.
- Ну почему, - потупился я, - не только...
- А о ком еще? - глазки его засияли масляной радугой.
- Вы не поняли, - я испуганно отмахнулся. - Собственно, конечно, об
этих... о бабах. Но не об одних бабах, а...
- А об целой куче! - подхватилон. - Чего ж тут не понять? Не в лесу
живем. Значит, в мечтах ты не стеснялся, а в жизни - робел? Да, брат,
залетел, можно сказать. Баб стесняться - это хуже любого смертного греха!
- Что ж теперь делать... - я развел руками.
- Да уж теперь делать нечего! Отвечать придется!
Он посмотрел на меня строго.
- За что же отвечать? - возмутился я. - За то, что никому жизнь не
испортил? За то, что не обещал золотых гор, пыль в глаза не пускал? Им же
всем сказочного принца подавай! Чтобы увез за синее море и поселил в
хрустальном дворце. А я не принц! И не Джорж Майкл!
- Это верно, - несколько смягчился он.
- И дворца у меня нет. И даже этой... дачи-машины. А они - черт их
знает - всегда это как-то чувствуют! Сроду смотрели на меня, как на пустое
место. А что возразишь? Не можешь дать женщине счастья - не берись! Я просто
трезво оценивал себя. И сознательно отказывался от них ради их же пользы.
- С благими намерениями, значит? - участливо спросил он.
- Ну да. С благими.
Он вдруг встал, подошел к двери и, пинком распахнув ее, указал во
внешнюю тьму:
- У нас тут, паря, благими намерениями дороги вымощены!
Некоторое время мы оба молча смотрели вдаль - туда, где в редких
багровых всполохах проступали неясные гигантские силуэты.
- Оттого и сухо, наверное... - задумчиво добавил он, почесав проплешину
между рогами. - Несмотря, что под землей...
Дорога, вымощенная благими намерениями, начиналась сразу за дверью.
Больше всего она напоминала скоростное шоссе - по шесть полос в каждую
сторону. Разметка была аккуратно нанесена белой светящейся краской,
предусмотрены места парковки на обочине идвухуровневые транспортные
развязки. Все это - несмотря на полное отсутствие на дороге каких бы то ни
было средств транспорта. Да и пешеходы-то попадались не часто. Раз только из
полумрака навстречу мне вышла троица. Два чумазых типа шахтерского вида
несли носилки, груженые инструментом - пилами, коловоротами, клещами и
садовыми ножницами. Рядом, зажав подмышкой трезубые вилы, брел черт.
Носильщики не обратили на меня внимания, а черт прищурился, разглядывая. Я
повесил жетон на шею и сделал вид, что спешу по делу. Троица прошла мимо.
С обеих сторон к дороге все ближе подступали темные угловатые громады -
не то изъеденные ветрами утесы, не то многоэтажные дома, покинутые жителями.
Нигде ни одного огонька, только в небе (если это называется небом) уныло
мерцал вечныйзакат. Все чаще стали попадаться нависающие над дорогой
переплетения труб, ажурные металлические фермы, лестницы, рельсы и прочее
индустриальное железо. Дома-утесыокруглились вершинами и стали похожи на
гигантские, торчком поставленныецистерны. Подобный пейзаж вполне подошел бы
для какого-нибудь нефтеперерабатывающего комбината и впечатление производил
такое же - унылое, гнетущее. Вдобавок и ввоздухе стало отчетливо пованивать
химическим производством.
Веселенькое местечко, подумал я. Вот здесь мнеипредстоит провести
остаток дней... Да нет, каких дней? Какой остаток? У меня ведьтеперь
впередивечность! А это значит... Как быпредставить себе такую затейливую штуку
- вечность? Совершенно бесполезно, по-моему. Да и не вечность меня
по-настоящему беспокоит! Вечность - понятие абстрактное, а вот таинственный
девятый бокс - кажется, вполне конкретное. Что это за бокс такой,
привилегированный? Какие еще привилегииз д е с ь? На лишнюю... пытку? Нет,
лучше не думать об этом. И держаться подальше от девятого бокса, пока силой
не волокут. А я-то, дурак, еще рвался туда! Соображатьже надо - это тебе не
койка в общежитии!...
За душеспасительными размышлениями я и не заметил, как свернул с
главной дороги в какой-то проулок. Стены, заборы, трубы и лестницы теснили
меня теперь со всех сторон. Приходилось то и дело наклоняться, проходяпод
низко свисающими проводами, подниматься по шатким металлическим трапам,
петлять в лабиринтах гулких темных коридоров. Скоро я совсем заблудился.
И тут обнаружилось, что места эти обитаемы. Где-то неподалеку
перекликались голоса, торопливые шаги прогрохотали по железунад самой моей
головой, эхо их отозвалосьглубоко внизу, а потом вдруграздался звук,
точь-в-точь похожий на вопль большого стадиона в момент гола. Напрасно я
искал хоть какую-нибудь щелку в высоченном заборе. Он был надежно склепан из
одинаковых щитов с изображением черепаи надписью "Не влезай - убьет! ". Мне
так и не удалось увидеть, что там, за ним, происходило...
Я двинулся дальше в дебри коридоров, но не сделал и десяти шагов, как
снова услышал голоса, на этот раз совсем рядом.
- Ну и вот, - спокойно сказалкто-то над самым моим ухом, - значит,
режешь все это меленько и заливаешь квасом...
- Рассолом можно, - вставил дребезжащий голосок.
- Рассолом - это по зиме, - нетерпеливо возразил первый, - только уж
зелени никакой не положишь зимой, яйца да колбаса - вот и вся окрошка. А
летом - и петрушечки добавишь, и укропу, огурчиков свежих... А квасок-то
ледяной, ах! В жару, под черемухойсидя, окрошечки пошвыркать - какое
отдохновение!
- Да-а... Сюда бы сейчас кваску ледяного... - просипел кто-то без
голоса.
- Как же, жди! - весело подхватил совсем молоденький тенорок. - Вон
рогатыйидет кваску поддавать!
- Ну, накатит сейчас! - проворчал рассказчик про окрошечку.
За стеной послышалисьгулкие шаги, звякнуло железо, стены завибрировали
от мощного гудения, какое издает пламя, вырывающееся из доменной топки.
Что-то заклокотало там, проливаясь с тяжелым лавовым плеском. Меня вдруг
обдало жаром. Я отскочил от раскаленной стены подальше вглубь коридора.
Стена на глазах наливалась малиновым свечением. И тут раздались вопли.
Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего подобного. В голосах,
которые я почти научился различать, больше не было ничего человеческого. Я
слышал захлебывающийся, запредельный животный визг, верещание, хрип,
издаваемый самойплотью, уже лишенной разума, потому что разум не способен
вынести такое. Не знаю, как я сам не потерял рассудок, слушая эти последние
вопли сжигаемых заживо людей. Через несколько мгновений с ними было
покончено. Из невидимых щелей струйками потянулся дым. Лава, вероятно,
схлынула. Стена, потрескивая, медленно остывала.
Я хотел бежать отсюда как можно скорее и дальше, но не смог сделать ни
шагу. Ноги, будто и впрямь ватные, как пишут в книжках-ужастиках, бессильно
подогнулись, и я селна пол по-турецки.
Страшно. Отчаянно страшно. Не то слово. Господи, что я наделал! Как я
оказался здесь?! Неужели и со мной будет то же самое?!
Ответом мне был глубокий вздох из-за стены. Странный какой-то вздох.
Впрочем, я мог ошибиться. Возможно, это был не вздох, а просто кто-то сладко
зевнул.
- Ну и вот, - сказал знакомый голос. - Окрошечка - это днем, пока жара.
А к вечеру у меня уху подавали.
- Сомовью! - с готовностью подхватил дребезжащий голосок.
- Отчего же, можно и сомовью, - благосклонно согласился рассказчик.
- Стерляжья также хороша. Да мало ли разных! Налим, рш - вс дары природы!
- Караси в сметане жаренные - вот вещь! - заявил молодой тенорок.
- А у меня в Кесарии, - вступил в разговор новый голос, раскатистый и
повелительный, - всегда были эти... угри.
- Тьфу, прости, господи! - проворчал рассказчик. - Мы ему про еду, а он
про угри...
- Я также говорю о еде, - продолжал повелительный голос. - К моему
пиршественному столу подавались морские угри незабвенного вкуса...
- Незабвенного! Ты, Юлич, со своим склерозом, молчал бы уж! Это когда
было? Прицаре Горохе?
- Я не обязан помнить местных царей, - высокомерно заявил любитель
миног, - всех этих иродов и горохо... доносоров. Все их жалкое
величиеничтожно по сравнению с незыблемой твердыней власти императора
Августа Октавиана, озарившего...
- Ну, Юлич, понес! - загалдели вперебой голоса. - Так хорошо врал про
угрей незабвенного вкуса! Зачем императора-то приплел?
- К столу императора, - немедленно заявил Юлич, - подавались угри и
миноги. А также дорада и священная рыбаегиптян мормирус...
Кто-то громко и голодно причмокнул.
- Да что говорить! Щас бы хоть воблы! Под пивко-то, после жару...
Я, наконец, почувствовал, что могу двигаться. Ужас, заковавший меня,
сменилсясначала изумлением, потом недоумением обманутого человека и,
наконец, жгучим любопытством.
Что же там все-таки происходит? Трагедия или водевильчик? Пытка, казнь
или гастрономический семинар? Может быть, я зря так испугался, и меня ждет
не такое уж страшное будущее? Пора это выяснить!
Не поднимаясь с пола, я пополз вперед, вдоль стены, еще пышущейжаром, и
сразу за поворотом коридора обнаружил дверь. Это была массивная стальная
плита с колесом, приводящим в действие запоры, как в бомбоубежище. На ней
красивыми готическими буквами была выведена золотая надпись: "Оставь одежду,
всяк сюда входящий! ". Ниже кто-то нацарапал отруки куском кирпича:
"Преисподняя! Сымай исподнее! " У двери стояла длинная скамейка, какие
используются в спортзалах. На ней аккуратными стопками, кучками и как попало
лежали разномастные одеяния - от полотняных портов с тесемками до
костюма-тройки с дипломатическим отливом. Рядом стояла и валялась такая же
разнообразная обувь - стоптанные сапоги, лакированные туфли, сандалии с
кожаными ремнями и просто лыковые лапти. Медно поблескивающий шлем с высоким
гребнем тоже почему-то лежал на полу, уткнувшись в пыль стриженой щеткой, не
то из перьев, не то из щетины. Я поднял его. Шлем был тяжелый, с потным,
изъеденным солью кожаным подкладом и потускневшими бляхами на ветхом
ремешке. Я провел ладонью по жесткой щетке гребня, и, не удержавшись,
чихнул. Тут скопилась пыль, наверное, еще египетских походов.
- А ну, положь шапку! - раздался у меня за спиной сердитый старческий
голосок.
Я обернулся. В полумраке коридора маячил рогатый силуэт. Сначала мне
показалось, что это какой-то мелкий бес с вилами, но, приглядевшись, я
понял, что ошибаюсь. Старичок явно принадлежал к роду человеческому, просто
его всклокоченнаяшевелюра издали ( и может быть, не без умысла) напоминала
рога. Вооружен он был легкой метелкой и, судя по цветной металлической бляхе
на фартуке, находился при исполнении.
- Извините, - я потер шлем рукавом и аккуратно водрузил его на скамейку
поверх смятой хламиды. - Я просто поинтересовался.
- В музеях интересуйся! - покрикивал старичок, приближаясь с метлой
наперевес.
- А тут и музеи есть? - удивился я.
- Это ко мне не касается! Не тобой положено - не хватай!
- Да я не хватаю! Вижу, шлем упал. Лежит в пыли, пачкается.... Я и
поднял.
- А ты меня пылью не попрекай! - совсем взбеленился дед. - Я свою
работу знаю не хужетвоего! Много вас тут ходит, подбирателей, что плохо
лежит! А ну, кажи бирку! Разом запишу - ина доклад!
Я понял, что в данной ситуации "казать бирку" как раз не стоит.
- Кто ж знал, что у вас тут так чисто! Поднял шлем, смотрю - он и не
запылился совсем, хоть сейчас на выставку. Прямо удивительно! Неужели, это
вы один справляетесь - на всей территории?
Старики тщеславны. Стоит спросить старика, не герой ли он случайно, и
вы услышите рассказ длинною в жизнь, переполненный тяготами, лишениями и
подвигами. В ответ намой вопрос дед опустил метлу, окинул хозяйским взглядом
всю вверенную территорию (пятачок пять на пять шагов перед дверью) и,
высморкавшись для порядка в фартук, сказал уже не так грозно:
- Небось, справлюсь! Не с такими справлялся... Новенький, что ли?
- А вы откуда знаете? - искренне удивился я.
- Уж больно ты вежлив!
Ну вот, опять я опростоволосился. Почему же так странно устроено все в
жизни и после нее? Стоит вежливо заговорить с человеком, и он сразу видит в
тебе неофита, сосунка и вообще теряет всяческое уважение. Видимо, этого деда
принято здесь гонять на пинках, а я отчего-то вдруг пустился с ним в
политичные переговоры...
Медленно, с тяжелым скрежетом стальная дверь отворилась, выпустив в
коридор удушливый запах гари и компанию голых раскрасневшихся мужчин. Томно
отдуваясь, обмахиваясь и покрякивая, они расселись по скамье и принялись
утираться, причесываться, трясти одежками - словом, вели себя совершенно как
в предбаннике.
- Софрошка! Квасу! - распорядился рыхлый толстяк с жидкой прядью волос,
прилипшейк голому черепу. - Чего встал, дубина старая? Беги взапуски!
Я узнал голос гастрономического рассказчика.
Старичок встрепенулся и цепко ухватил меня за рукав.
- Вот, Федор Ильич, задержал, - он подтолкнул меня к толстяку. -
Подозрительный. По вещичкам.
Федор Ильич скептически выпятил пухлую губу.
- Кто таков?
Видно было, что настроен он добродушно, и квасу ему хочетсябольше, чем
разбираться с подозрительными. Я сердито вырвался от Софрошки и сказал
доверительно толстяку:
- Да ну его, в самом деле! Просто шел мимо, слышу крики, ну и
остановился...
Толстый Федор Ильич с видимым усилием поднял бровь, осмотрел меня одним
глазом и спросил полуутвердительно:
- Новенький?
Ну что ты будешь делать! Не успеешь рот раскрыть, а тебяуж видят
насквозь...
- Новенький, - признался я.
Федор Ильич хлопнул ладонью по скамейке рядом с собой.
- Садись. Голову на тебя задирать - кровь приливает... Софрошка! Ты
здесь еще?! Беги, асмодей, за квасом, тебе говорят!
Старичок исчез. Остальные уже утратили ко мне интерес и вернулись к
своим делам и разговорам. Носатый крепыш, сунув шлем в пыль под скамейку,
обматывал багрово-бугристое тело отрезом белой ткани. Глаза его, черные, и
когда-то, вероятно, пронзительно-быстрые, поразили меня выражением
безмерного равнодушия, какой-то брезгливой скуки.
- Определили-то куда? - спросил меня Федор Ильич. - К нам, что ли, в
парилку?
- Н-нет, - не очень уверенно ответил я. - В какой-то девятый бокс...
В предбаннике вдруг установилась тишина. Все снова смотрели на меня,
даже носатый римлянин.
- Врешь, - с надеждойв голосе произнес сидевший неподалеку паренек.
- Ей-бо... гу, - язамялся, не зная, насколько уместно здесь подобное
выражение. - У меня печать... красная.
- Эк тебя, сердягу! - вздохнул кто-то слева.
- Что ж они там, наверху, совсем жалости не имеют? - отозвались справа.
- Знать, такая его судьба, - заключил Федор Ильич.
Некоторое время все молча натягивали рубахи и штаны, пили принесенный
Софрошкой квас. Общего разговора не получалось. Наконец, Федор Ильич
поднялся, одернул сюртуки сказал:
- Вот что, сударь ты мой, пойдем-ка с нами!
- А вы куда? - спросил я.
- Обедать, - ответил Федор Ильич и впервые по-доброму улыбнулся.
Помещение, в которое меня привела компания Федора Ильича, напоминало
летнюю столовую какого-нибудь заштатного дома отдыха или пионерлагеря. Тот
же низкий, облупленныйпотолок с подслеповатыми плафонами, те же голые
колченогие столы с салфетницами без салфеток. Поразила только
неправдоподобная обширность помещения - ряды столов уходили вдаль и вширь и
терялись в бесконечности. Никаких стен, никаких подпорок для потолка.
Войдя, мы взяли по подносу с обгрызенными краями ивстали к раздаче. За
истертым металлическим парапетом неторопливо, с достоинством работали
толстенькие, но неулыбчивые поварихи. Это были первые женщины, которых я
видел в потустороннем (или теперь посюстороннем? ) мире. Меню столовой
состояло из одного-единственного комплексного обеда, но у каждого
подошедшего раздатчицынеласково спрашивали:
- Тебе чего?
- Щец, да погуще! - сказал стоявший передо мной паренек.
- Ага, щас! - отрезала повариха таким тоном, будто он попросил устриц в
вине.
Тем не менее она налила полную тарелку щей, раздраженно сунула ее
пареньку и повернулась ко мне.
- Тебе чего?
- Ну и мне... - осторожно сказал я, - ... аналогично.
- Ага, щас! - гаркнула тетка и, зачерпнув из котла, налила мне такую же
тарелку щей.
У следующего котла меня опять спросили, чего надо.
- Это у вас каша? Тогда... каши.
- Ага, щас!...
Я поставил тарелку с кашей на поднос и отправился за компотом.
- Как-то все это слишком... знакомо, - шепнул я стоявшему за мной
Федору Ильичу. - По-нашему как-то уж очень, по-русски. Но ведь ад - он, как я
понимаю, для всех?
- Так иностранцы его именно таким и представляют, - пояснил толстяк. -
А чертям неохота новое изобретать. Зачем, когда есть живой пример? И люд
служилый имеется. Вот и пользуются. И потом, это ж еще не самый ад, а так,
хозблок...
Компания Федора Ильича, как видно, не любила разлучаться нигде. Сдвинув
вместе несколько столов, все общество принялось шумно усаживаться,
расставлять тарелки и незаметно передавать друг другу под столом какую-то
склянку.
- Щи да каша - пища наша! - философски заметил Федор Ильич, разгружая
свой поднос.
Прежде всего он, как и остальные, отодвинул от себя и щи, и кашу, взялся
за компот и отхлебнул полстакана.
- Ну, чего ждешь?
Я было потянулся за ложкой, но Федор Ильич покачал головой.
- Тару, тару готовь!
Я понял и послушно отхлебнул полкомпота. Федор Ильич забрал у меня
стакан, на секунду отвернулся к другому соседу, оба склонились мимо стола,
послышалось короткое бульканье.
- Выпей-ка за знакомство...
Стакан возвратился ко мне снова полным, но побледневшим.
- Ну, братцы, с легким паром! - сказал Федор Ильич, обращаясько всей
компании.
- С легким паром! - загомонили все, при этом почему-то вздыхая.
- Не чокаемся мы, - знакомым дребезжащим голосом предупредил меня сосед
слева, по виду - дьячок сельской церкви.
- А почему? - спросил я, опуская стакан.
- Так ведь не чокаются за покойников, - пояснил он.
Сильно отдающая техническим спиртом жидкостьсодрогнула, булыжником
прокатилась по горлу и, упав в самую душу, разлилась огнем. Впрочем, это
быстро прошло. Зато сразу пробудился волчий аппетит. Немудреные тепленькие
щи и гречневая каша с бледно-серым подливом казались теперь вполне приличным
закусоном. Все принялись работать ложками, только Федор Ильич, как истинный
гурман, еще позволил себе поворчать:
- Разве это щи? Вот, бывало, на пасху зайдешь к Тестову, закажешь
ракового супу да селянки из почек с расстегаями. А то - кулебяку на
двенадцать слоев, с налимьей печенкой, да костяными мозгами в черном масле,
да тертым балыком, да... эх!
- Ботвиньи бы хорошо после баньки! - заметил дьячок, охотно включаясь в
гастрономический разговор.
- Так это у вас баня была? - я, наконец, решился задать измучивший меня
вопрос.
- Нет. Работа, - угрюмо ответил Федор Ильич.
- Какая работа?
- А какая здесь, в аду, у всех работа? - он посмотрел на меня строго. -
Муку посмертную принимать!
Словно второй стакан компота ожег меня изнутри, но не пламенем, а
морозом. И голод пропал, как не было.
- Так эти крики... - пробормотал я, - были... ваши?
- Наши! Еще бы не наши! - парнишка, сидевший напротив меня хохотнул. -
Когда зальют чугуном из котла по самую шею, покричишь небось!
- Покричишь... - в ушах у меня еще стоял хриплый, захлебывающийсявизг,
в котором не было ничего человеческого. - Покричишь... - повторил я. - А...
потом?
Федор Ильич развел коротенькими руками:
- Так а что потом? Потом по домам. Писание читал? Нет? Ну хотьапокрифы?
"... Будет плоть их сожигаема и не сгорит, но нарастет для новой муки, и
такбудет вечно... " А раз вечно, так торопиться некуда, верно? Помучился -
отдохни. Аначальству... - он ткнул пальцем, но не вверх, а вниз, - ...
начальству тоже неохота была - у котлов бессменно стоять! Назначили, чин
чинарем, рабочий день, обеденный перерыв, отгулы, отпуска... Мука-то вечная!
Так что без разницы, как ее отправлять - подряд или вразбивку.
Меня колотила мелкая дрожь.
- Как это легко вы говорите...
Федор Ильич усмехнулся, насадил на вилку кусочек хлеба и принялся
старательно вымакивать остатки подлива.
- Нет, оно конечно... страшновато поначалу. Лет пятьдесят первых. Но не
больше. А потом смотришь - и притерпелся.
- Да разве к этому можно притерпеться?!
- В самый-то момент, когда припечет, никто, понятно, не вытерпит.
Орешь, как резаный. А потом, как с гуся вода. Кости, мясо нарастут - и снова
цел, лучше прежнего. Так чего страдать? Вон Гай Юлич сидит, видишь?
Я посмотрел на багрового римлянина. Тот с прежним равнодушием рубал
кашу, изредка погромыхивая под столом своим шлемом.
- Две тыщи лет горит, - сказал Федор Ильич. - Так уже и не замечает
порой. Окатят, бывает, высоколегированной сталью, а он, как сидел, так и
сидит. Задумался, говорит. Вот, брат, что такое привычка!
- Ко всему-то подлец человек привыкает! - всхлипнул сизый помятый
мужичонка, сидящий наискосок от меня. - Помню, как я еще при жизни к спирту
привыкал. Первый раз жахнул - чуть не умер! Потом полегче... а потом как
воду пил, честное слово! Пока не погорел от него же...
Он безутешно по-сиротски подпер лицо кулаком, и слеза медленно потекла
по сложному небритому ландшафту щеки.
- И часто вам приходится так... гореть? - спросил я.
- Не-а, не часто, - паренек напротив меня сладко зевнул. - Два раза до
обеда и раз после. Зато потом - лафа! Иди куда хочешь. Хочешь - за пивом,
хочешь - по девкам...
- А лучше в сочетании! - сладко подпел дьячок слева.
- По каким девкам? - насторожился я.
- Да по любым, - паренек собрал посуду в стопку и поднялся. - Из
зубовного можно...
- Из смольного - лучше! - авторитетно заявил дьячок.
- Можно и из смольного, - легко согласился парнишка, - да мало ли
отделений?
- Это точно, - сыто отдуваясь, пророкотал Федор Ильич, - такого добра
тут навалом.
- Из Смольного, это которые... институтские? - спросил я.
- Всякие, - сказал Федор Ильич. - Которых в смоле варят. Называется -
смольное отделение. Бедовые бабешки! Уж я, кажется, до седых волос дожил...
в той жизни, а тут, веришь-нет, как петушок молодой! - он приосанился и
подкрутил усы, более воображаемые, чем заметные на толстой губе. - А ты, я
вижу, тоже интересуешься?
Мне вдруг вспомнились насмешливые слова лысого черта из приемного
отделения. Намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал... А
что, если не все еще потеряно для меня? Пусть не при жизни, так хоть здесь и
сейчас мои тайные вожделения в буквальном смысле обретут плоть! Может быть,
я даже встречу ту единственную... да еще, может быть, и не одну!...
Я помотал головой, отгоняя нахлынувшие мечты. Даже леденящие душу пытки
отступили на второй план. Привыкну, поди, как-нибудь. Ко всему молодец
человек привыкает... Компания мне душевная повстречалась, вот что хорошо. С
такой компанией не то чтогореть, даже с девчонками знакомиться не страшно.
- Еще как интересуюсь! - решительно сказал я. - Почему бы мне
девчонками не интересоваться? Меня из-за этого-то интереса в девятый бокс и
определили!
- Ах, вон оно что!... - Федор Ильич сразу как-то поскучнел и принялся
собирать свою посуду.
- А когда вы к этим, смольным, еще пойдете? - спросил я.
- Да сегодня же и пойдем, после смены, - вяло отозвался он.
- А меня... кхм... возьмете?
Толстяк тяжело вздохнул.
- Нет, брат, не возьмем. Уж прости.
У меня запершило в горле.
- А... почему?
- А вот попадешь в девятый бокс, узнаешь, почему!
Разочарование и обида жгли меня не хуже технического компота, почти как
расплавленный чугун.
- Что это вы меня все время пугаете? - проворчал я. - Девятый бокс,
девятый бокс! Ну помучаюсь, сколько положено. Вы же вон привыкли! Может и
я...
По правде сказать, особой уверенности в своей правотея не чувствовал.
Но этот неожиданный отказ принять в компанию, да ещев таком важном деле, меня
рассердил.
- Собственно, пожалуйста. Я и один могу... к девчонкам заглянуть...
как-нибудь после смены...
Дьячок вдруг хрюкнул в тарелку и закашлялся, давясь одновременно кашей
и хохотом. Федор Ильич привстал и, перегнувшись через меня, постучал его по
спине. Впрочем, не столько постучал, сколько заехал хорошенько кулаком. Ине
столько по спине, сколько по загривку.
- Над чем ржешь, скабрезина! Сам ведь из таких же! Смотри, могут и тебе
меру пресечения изменить...
- Типун вам на язык, Федор Ильич! - дьячокопасливо отодвинулся. - Вечно
вы скажете этакое! И в мыслях не было - смеяться...
Он снял с головы скуфейку и утер выступившие от смеха слезы.
- То-то! - Федор Ильич, сердито сопя, сел на место. - Над чужим горем
не смейся!... Тут, видишь, такое дело, парень... - он снова обратился ко
мне, - как ни крути, а выходит - не гулять тебе по девкам!
- Со мной что-то сделают? - я невольно опустил глаза.
- Да нет! - отмахнулся толстяк. - За плоть свою ты не волнуйся. Тут
плоть у всех, как у ящерицы хвост! Только вот не выпустят, из девятого-то
бокса...
- Как? А там разве нетэтих всяких... выходных, перерывов?
Сосед слева снова захрюкал, прикрывшись ладонью, но справился с собойи
сказалсквозь кашу:
- Этак каждый бы согласился! С выходными... В том-то и загвоздка, что
без минутки покою!
На душе у меня стало совсем гадко.
- Значит, вечная и непрерывная пытка?
- Вечная и непрерывная, - Федор Ильич сурово склонил голову. - Да еще и
подлая...
- Почему подлая?
- А вот потому. Взять, скажем, нас. Мы, сидим тут, годами кирзовойкашей
давимся, да вспоминаем-то расстегаи! Уху стерляжью! Поросенка с хреном!
Сладость такая иной раз пройдет в душе, будтоивпрямь у Яра отобедал! С этой
думкой сокровенной - куда как легче вечность коротать!... А у тебя и
сокровенное отберут...
- Как отберут?
Федор Ильич вздохнул и принялся выбираться из-за стола.
- Уволь ты меня! Не хочу я об этом говорить! Там увидишь, как...
Обед кончился, мы вышли из столовой. Федор Ильич протянул мне руку.
- Ну, прощай, парень! Нам - на работу. Да и тебе уж скоро...
Я покачал головой.
- Нет. Сам не пойду. Буду скрываться, пока не поймают и силой не
отведут. Кстати, у меняоправдание: я же не знаю, где этот девятый бокс! А
искать и не собираюсь...
Федор Ильич потрепал меня по плечу.
- Молодой ты еще... Кто ж девятый бокс ищет? Он сам тебя найдет!
... Я снова брел широкой, может быть, главноймагистралью ада,
старательно избегая всяческих ответвлений, а особенно въездов в ворота
какого-то нескончаемогохимкомбината, тянувшегося вдоль дороги. Черт его
знает, как он выглядит, этот девятый бокс, и каким образом он будет за мной
охотиться. Лучше не соваться, куда попало.
Внимательно озираясь по сторонам, я в то же время мучительно размышлял
над словами Федора Ильича. Из девятого бокса не выпустят. А там пытка
- вечная и непрерывная. Что же, выходит, не успел. Ничего не успел - нив
земной жизни, ни в загробной. Вот-вот схватят и поведут на вечную
непрерывную муку, а я так ни разу в двух жизнях ни на что серьезное, смелое,
просто человеческое и не решился.
Потому что всегда был трусом, со злостью подумал я. Боялся неудобных
ситуаций, боялся быть осмеяным, отвергнутым, выгнаным с нелюбимой работы,
побитым хулиганами. Боялся смерти, но еще больше боялся жизни. А теперь вот
даже страх перед пыткой притупился. Заглушила его жгучаяобида на самого
себя. Прозевал жизнь! Пролежал на диване, пропялился в телевизор,
прозакусывал. В то время, как надо было...
Я остановился посреди дороги.
Надо было - что? Чего я хотел в той жизни? Почета и уважения? Новых
трудовых успехов и роста благосостояния? Все это казалось мне мелким, не
стоящим усилий. Скорее уж мечталось о безумной славе, безмерном богатстве...
Черт его знает. Зачем мне слава? Я всегда старался прошмыгнуть незаметно,
сторонился людных увеселений, из всех развлечений позволял себе только
прогулки по городу в одиночку. Так зачем мне слава?
А я тебе скажу, зачем, дорогой мой покойник. Ясно и просто, и не мной
придумано: мужчина ищет славы, чтобы его девки любили. Нормальное
сексуальное вожделение. И прогулки по городу в одиночку - тоже вожделение. В
одиночку, но с жадными глазами, с безумной надеждой, что вдруг как-нибудь
завяжется, зацепится неожиданный роман совстречной красавицей. Бродил по
городу, ежеминутно влюбляясь и тут же навсегда теряя предмет любви, потому
что подойти, заговорить - немыслимо. А предмет ничего и не замечал, уходил
себе дальше и скрывался за горизонтом.
Наверное, я не один такой. Любое человеческое существо мужского пола и
нормальной ориентации испытывало нечто подобное. Только одни научились
перешагивать барьер немыслимого, подходили, заговаривали и в конце концов,
не мытьем так катаньем, не с первой попытки так с трехсотой, чего-то
добивались. А другие, потрусливее, сами разбивались об этот барьер. Из них
выходили либо маньяки, которым легче убить женщину, чем познакомиться с ней,
либо такие, как я - тихо загрызшие самих себя.
- Ну зачем же так мрачно!
Я вздрогнул. Голос раздался совсем близко, хотямнеказалось, что вокруг
ни души. Впрочем, может быть, еще мгновение назад никого и не было. Теперьже
у обочины дороги, небрежно подпирая плечомполосатый столбик с табличкой
"Здесь копать некуда", стоял черт.
Он былв светлом щеголеватом плаще и шляпе, прикрывающей рога, подмышкой
держал пергаментный свиток, очень похожийнасвернутую в трубку газету, словом
- ничемне отличался от прохожего, поджидающего на остановке автобус. Вот
только подшляпой, там, где должно быть лицо, клубиласьмутнаятьма сгорящими
угольками вместоглаз.
Ну вот и все, подумал я. Это за мной.
- Помилуйте! Откуда такие черные мысли? - сейчас же отозвался он. -
Никто вас никудане потащит помимо вашей воли! Неужели непонятно?
- Правда? - обрадовался я, но тут же отступил с опаской. - А вы это...
серьезно?
- Можете мне поверить, - он кивнул. - Мы, конечно, применяем силу в
некоторых случаях, но к интеллигентному, тонко чувствующему человеку -
никогда! Я вот послушал ваши рассуждения о женской недоступности и получил,
можно сказать, истинноенаслаждение...
- Мои рассуждения? - я растерянно огляделся. - Но я ничего такого...
- Я имею в виду ваши размышления. О славе, о богатстве, о барьере между
женщиной и маньяком, и все такое... Это бесподобно!
- А вы разве читаете мысли?
- Разумеется! - во тьме лица проступила улыбка. - Этонаша обязанность.
Должен признаться, не всегда приятная. Такие типы иногда попадаются! - он
пощелкал когтем по пергаментному свитку, словно в доказательство. - Поэтому
мы оченьдорожим каждымкультурным, образованным клиентом. Они у нас, я бы
сказал, на вес золота... если бы мы золотом канавы не засыпали.
- Вы, наверное, шутите, - я смущенноулыбнулся в ответ, невольно
испытывая к нему доверие. По всему видно, что он не мелкий бес, однако, не
чинясь, беседует с рядовым покойником. Казалось бы, какая емуразница,
рогатому - интеллигент, не интеллигент? Все мы для них - грешники, пыточный
материал...
- Ну что вы! - черт замахал руками.
Я, краснея, вспомнил, что он читает мои мысли.
- Нас почему-то считают пыточным ведомством. - сказал он. - Это не
совсем верно. Мы - ведомство страдательное. Не такое уж удовольствиервать вам
ребра и высверливать зубы, поверьте! Нам важна реакция - глубокое раскаяние
и страдание с полной отдачей. Кто же другойумеет страдать так глубоко и
сильно, каккультурный, образованный человек? Никто, уверяю вас! Пролетарии-
что? Визжат, и только! То есть, я не хочу никого обидеть и под пролетариями
разумею людей неимущих, прежде всего, в духовном отношении. Этих хваленых
"нищих духом". Такойбудет хоть целый год извиваться на сковородке, а дай ему
передышку - тут же пойдет и напьется. И даже не задумается, за чтотерпел
муку!
Черт сердито смял пергаментный свиток и сунул его в карман.
- Другое дело - интеллигентный человек! - голос его потеплел. - К
немуне успеешь ещес вилами подойти, а он уже переосмыслил всю свою жизнь,
вынес себе суровый приговор истории и, заметьте, исправно по этому поводу
страдает! Ну разве не прелесть? Такому человеку мы просто не можем не пойти
навстречу.
- В каком это смысле - навстречу? - осторожно спросил я.
- Да в самом прямом! Нам ведь известны и ваши тайные мечтания, и
досада, что ничего не удалось успеть при жизни. Почему бы, черт побери, не
дать вам шанс?
- Спасибо, - сказал я. - А как это?
- Да очень просто! Прежде всего, давайте-ка уедем отсюда. "Двинем туда,
где море огней! " - пропел он. - Вот, как раз, и автобус...
К моему изумлению, послышался кашель мотора, простуженный посвист
резиновой гармошки, игрязно-желтый "Икарус"-колбаса гостеприимно распахнул
прямо переднами одну створку двери. Вторую створку, видимо, заклинило, она
могла только нервно подергиваться.
- Прошу! - сказал мой вежливый собеседник. - Да не бойтесь, это не
"воронок"!
Мы вошли в салон. В глазасразу бросилось печальное его состояние: не
хватало многих сидений, а те, что остались, были изорваны и погнуты. Впрочем,
народу в автобусе ехало немного. На задней площадке галдела толпа молодежи,
остальные пассажирырасселись по одному, пряча лица в воротники от стылого
встречного ветерка. Я только теперь заметил, что стекла выбиты почти во всех
окнах, кое-где врамах чудом еще держались длинные иззубренные языки -
осколки. Никого из пассажиров это, по-видимому, не тревожило.
- При наших расстояниях поневоле приходится обзаводиться общественным
транспортом! - с затаенной гордостью сказал черт, усаживаясь рядом со мной.
- Откуда здесь автобус? - спросил я.
- С моста упал, - пояснил он не совсем понятно.
Я решил не уточнять.
Пейзаж за окном вытянулся в мутную полосу без определенных деталей, не
то из-за тумана, не то из-за головокружительной скорости, с которой летел
автобус.
- Куда мы едем? - спросил я.
- Куда-нибудь поближе к центру. Вы ведь ничего еще не видели, кроме
нашей промзоны, а в ней повстречать нужного человека очень трудно...
- Какого нужного человека?
- Это уж от вас зависит! - он усмехнулся. - Вам предоставляется полная
свобода действий. Ненадолго, конечно, но при некоторой расторопности можно
успеть...
- Успеть - что?
- Ну, при достаточнойрасторопности... - он хитро подмигнул мне огненным
глазом, - можно успеть все. Но вам, как я понимаю, еще нужно понять, чего
именно вы хотите. Определиться, так сказать, с заветным желанием...
- Зачем это? - не понял я.
- Затем, что мы намерены его исполнить.
Автобус с шипением и скрежетом остановился.
За окном высились белые корпуса, утопающие в зелени обширного парка,
окруженного чугунной оградой. По дорожкам парка гуляли люди в пижамах.
- Зубовное, - раздалось в динамике. - Следующая - варьете "Нюрин муж".
- О! У вас и варьете есть! - вежливо изумился я.
Но думал в этот момент совсем о другом.
- Нет, - черт покачал головой. - Совсем избавить вас от наказания мы не
можем. Все-таки здесь Ад.
- Понимаю, - поник я.
Судорожно дергавшаяся створка двери, наконец, открылась, и в салон
вошла девушка. Ох, привычно подумал я, погибель вы моя, девки. Из-за вас
пропадаю... Но до чего же хороша!
- Хороша, чертовка, - тихо подтвердил сосед.
Девушкаподняла тонкую, сверкнувшую лаковыми ноготками руку, откинула
длинные волосы, и в салоне полыхнуло зеленым от ее глаз. Ловко ставя ножкина
высоких каблуках, она направилась по проходу между сидениями прямо к нам.
- Это из зубовного или из смольного? - прошептал я.
- Да нет, - черт окинул оценивающим взглядом ладно скроенную и дорого
одетую фигурку, - эта, пожалуй, покруче будет... Однако, поздравляю! Вы уже
неплохо разбираетесь в вопросе!
Не дойдя до нас всего одного шага, девушка плавно, как в танце,
повернулась иопустилась, да-да, не села, а именно опустилась на сидение
впереди меня. Волосы ее рассыпались по спинке кресла, и я, конечно, сейчас
же ощутил почти неуловимый, а может быть и просто воображаемыйаромат духов.
Когда автобус тронется, сладко подумал я, ее волосы будут щекотать мне
лицо...
- Вы, однако, поэт! - пробормотал черт. - А хотите, я вас познакомлю?
- Тише! - испугался я. - Она же услышит!
- Да? - он перевел простодушный взгляд с меня на нее и обратно. - Ну и
что? Вы же не собираетесь знакомиться молча? Хотя, впрочем, такие случаи
бывали...
Автобус взревел двигателем - как видно, единственной деталью, не
пострадавшей при падении с моста, и снова понесся вперед. Сквозняк засвистел
в оконных осколках, волосы девушки, взлетая, действительно задевали меня по
лицу, но отдаться этому чарующему ощущению мешали новые, неожиданные мысли.
- С чего это вы взяли, что она захочет со мной знакомиться? -
раздраженно спросил я.
В завываниях мотора и ветра нас уже никто не мог слышать.
- Не робейте! - ответил черт. - Мне кажется, вы ей понравитесь...
- А мне не кажется, - буркнул я.
Неизвестно, как ему удавалось придать своей физиономии выражение, но он
посмотрел на меня с укором.
- Я же сказал, мы пойдем вам навстречу. Я гарантирую, что вы ей очень
понравитесь. Ведь раньше вас останавливали именно сомненияв своей
привлекательности, так?
- Ну, так.
- А теперь вы можете в ней не сомневаться! Чего ж вам еще? Вперед, мой
везунчик!
Нашел везунчика, сердито подумал я. Но в надорванномсердце уже гулял
тотхолодок, что толкает парашютиста к люку: "Эх, а ведь могу!... ".
- Да мы с ней вовсе незнакомы, - шевелил моими губами привычный,
спокойный страх. - Неудобно как-то...
- Вы, конечно, можете снова отказаться, - горячо шептал мне в ответ
черт, - но смотрите, как бы потом не жалеть целую вечность!
"Прав он, прав! " - стонало покойное сердце, никогда не знавшее покоя.
За окнамивспыхнули разноцветные неоновые огни. Автобус стал
притормаживать. Девушка поднялась и, не оглядываясь, пошла к выходу. Черт
толкнул меня локтем в бок.
- Да, но с чем я к ней подойду?! - взвыл я в отчаянии.
- А вот с тем самым, что вам от нее нужно, и подойдите!
- Что, прямо так и сказать?!
Автобус остановился. Дверные створки задергались в предсмертных
судоргах.
- Варьете "Нюрин муж" - прохрипел динамик, - следующая - Мужеложкино.
- Рассусоливать некогда, - жестко сказал черт. - Идите. Гарантирую, что
вы получите именно то, о чем в действительности мечтаете.
Последние слова он произнесс особымударением. Я почувствовал, что это
неспроста, хотел было переспросить, но он лишь ткнул когтистым пальцем
вдаль:
- Она уходит.
И я, махнуврукой, бросился вдогонку за девушкой.
Улица была полна народу и освещена, как на Новый Год. Огни метались по
карнизам, оплетали деревьяна бульваре, вспыхивали отражениями в витринах. Над
каждой мало-мальски пролазной дверцей сияла пульсирующая, переливающаяся
вывеска: "Искусочная", "Русская рулетка. Калашников и Калашников.",
"Практичный грешник носит несгораемую обувь "Саламандер"! Персоналу -
подковы по сезону" и просто: "Нумера". По крыше дома на противоположной
стороне улицы бежала сверкающая строка: "Смотрите в кинотеатрах "Барракуда" и
"Удавленник". Сегодня: старая добрая комедия"Титаник". Скоро: "Воздержание".
Фильм ужасов. " Надо всем этим медленно поворачивались в черном небе
гигантские мельничные крылья варьете "Нюрин муж". Публика толпами валила
вдоль улицы сразу в обе стороны, поедая мороженое и разминаясь пивком. Если
это ад, подумал я, то можно себе представить, какой кайф в раю...
Догнать девушку в толпе было непросто, впрочем, это я, кажется, сам
себе внушил. Мне по прежнему не хватало решимости подойти к ней и заговорить.
Я шел в отдалении, стараясь только не упустить ее из виду. В голове
вертелась одна-единственная идиотская фраза: "Извините, не подскажете, как
проехать к девятому боксу?" Лучше удавиться, чем так начинать знакомство,
подумал я.
На мгновение толпа впереди раздалась, и я снова увидел Ее в полный рост.
Каблучки четко выщелкивали шаги по мостовой, узкие брючки так плотно
охватили стройные ноги, что повторяли мельчайший изгибик пьянящего рельефа.
Полупрозрачная ткань блузки так и ласкалась к желанному телу. А волосы! Они
летели по ветру, извиваясь медленно и широко, словно девушка плыла под
водой. Вот свернет сейчас в какую-нибудь дверь, подумал я, только ты ее и
видел...
И точно! Будто услышав подсказку, она вдруг остановилась и толкнула
стеклянную дверь, обрамленную гирляндой перемигивающихся лампочек. Швейцар в
зеленой униформе с цирковыми бранденбурами на грудивежливо приподнял картуз,
пропуская ее внутрь. Стеклянная грань качнулась туда-сюда и замерла, отделив
меня от последней надежды в моей последней жизни.
Нет!!! Мысль эта обжгла по-настоящему адским огнем. Смерть - неприятна
штука, но и тогда мне не было так больно. Вся моя застенчивость вдруг
сгорела, словно политая расплавленным чугуном. Я бросился вперед, едва не
разбил стеклянную дверь о швейцара и, догнав мою девушку, выпалил:
- Постойте, девушка! Пождите. Я вам... Я вас хочу...
Мне не хватило дыхания.
- Хотите? - она улыбнулась, оценив начало. - Именно меня?
- Нет, - заявил вдруг я, сам себе удивляясь.
Впервые в жизни мне было легко признаться женщине в своих чувствах:
- Я всех хочу. Всех... вас.
И замолчал. Что должно было последовать за этим? Звонкая пощечина и
провал в тартарары. Но ничего страшного не произошло.
Она засмеялась.
- Ты мой маленький! Идем.
Я почувствовал, как ее пальцы ложатся в мою ладонь, и крепко схватил
их. Она повела меня по бесшумным коридорам, выстланным ковровыми дрожками с
толстенным ворсом, мы миновали несколько комнат с изысканной резной мебелью,
где за стеклами шкафов угадывались ряды книжных корешков и поблескивало
серебро. В большом пустом зале с опущенными до пола люстрами мы обогнули
огромный стол под белой скатертью, накрытый к роскошному пиру, поднялись по
дубовой лестнице на галерею и, наконец, остановились перед небольшой
дверцей, почти сливающейся с обивкой стены.
- Что там? - тихо спросил я.
Происходящее становилось похожим на любовное приключение из старого
романа.
- Я думал, такое бывает только в книжках!...
- Тсс! - она приложила пальчик к губам и вынула из сумочки ключ. - Там
нам будет хорошо! Входи.
Я шагнул в раскрывшуюся дверь, и сейчас же в глаза мне ударил
молочно-белый, нестерпимой силы свет. В первую минуту я зажмурился, а когда,
наконец, смограскрыть глаза, сразу понял, что именно так сверкало.
Это были залитые светом обнаженные женские тела. Глянцево
поблескивающие и матовые, белые и цветные, они стояли плотной стеной прямо
передо мной и разглядывали меня с любопытством сотнями разноцветных глаз...
Нет, я ошибся. Не стеной. Гладкие и кудрявые головы всех оттенков льна,
золота, каштана и воронова крыла морем колыхались до самого горизонта. Их
были миллионы на открывшейся передо мной бескрайней равнине, и они стояли
тесно, как в переполненном автобусе, только возле меня оставлся небольшой
пятачок, заботливо устланный сеном. Я попятился. Позади с грохотом
захлопнулась дверь. Я стремительно обернулся. Стальная дверь, совсем такая
же, как в предбаннике у Федора Ильича, была украшена крупной ярко-оранжевой
надписью по трафарету: "Выход из бокса No 9 не предусмотрен. Извините."
И тут я понял, что стряслось. Это был девятый бокс. Он сам меня нашел. И
больше уже не выпустит никогда. Я оглянулся. Женщины переступали с ноги на
ногу в ожидании, несколько ближайших начали деловито завязывать волосы в
пучок.
Значит, вот это и есть моя пытка. Вечная и непрерывная, без обеда и
выходных. Пытка, отнимающая все, даже самую сокровенную мечту моей жизни.
Ведь нельзя мечтать о том, чем тебя пытают. А они будут меня пытать, снова и
снова заставляя делать одно и то же. Самое любимое, самое незнакомое, самое
потаенное и вожделенное. Пока это не станет для меня пресным, затем скучным,
затем неприятным, ненавистным, нестерпимым и дальше - по нарастающей. И
предела этой муке не будет!
Все именно так, как говорил Федор Ильич, и как обещал проклятый
вежливый черт! Никто не тащил меня силой, я сам пришел сюда, чтобы исполнить
свое самое заветное желание. И сейчас оно исполнится.
Я в отчаянии застучал кулаками в дверь.
- Ты что, читать не умеешь? - спросила рослая девушка, положив мне руку
на плечо. Ее крупная грудь спокойно колыхалась у самого моего лица. Другие
женщины обступили нас тесным полукольцом.
- Ты не суетись, - продолжала девушка, расстегивая верхнюю пуговицу
моей рубашки, - экономь силы. Спешить тебе некуда. У тебя впереди -
вечность...
К О Н Е Ц
Last-modified: Tue, 04 Jan 2000 07:40:55 GMT