Морис Симашко. Искушение Фраги
---------------------------------------------------------------
Из книги "Маздак". Москва, "Советский писатель", 1975 год.
Recognized & spellchecked by Сергей Царев.
---------------------------------------------------------------
Нет, он был совсем не такой... Голова -- вполоборота, сжатые губы...
Да, он был горд, но никогда не держал так голову. Ведь он был очень умен.
А каменная властность в очертании губ... Он знал свою власть над
людьми. Но это была не та власть, от которой так презрительно и брезгливо
складываются губы.
И непреклонность -- полная, не признающая возражений... Разве мог быть
таким поэт, который всегда мучается, сомневается? А он был настоящим поэтом.
Иначе не пели бы уже двести лет его песни.
В парке играют дети. Вокруг шумит яркий Ашхабад. А юноша в вышитой
рубашке, по-видимому студент, уже добрых десять минут разглядывает памятник.
В глазах -- раздумье. Едва заметно пожав плечами, он отходит...
Таким был совсем другой человек. Это он держал так голову, слегка
повернув ее на короткой шее. Самодовольно и пренебрежительно кривились его
губы. Весь подобравшись, готовый вылезть не только из халата, а из своей
шкуры, слушал его собеседник. А поэт сидел в стороне и в который уже раз
приглядывался к знакомому лицу.
Как хорошо он знал и как ненавидел это гладкое лицо с сероватыми
нетуркменскими глазами. Сколько раз он слышал властный голос, гулкий и
сильный, как из нутра хивинского карная. Сейчас он думал над тем, откуда
берутся такие люди.
Поэт заметил, что губы его кривятся, как у хозяина дома. Он невольно
повторял жесты, движения людей, когда хотел понять их. Думая за другого, он
порой забывал о себе.
Но с Сеид-ханом это не получалось. Он мог в точности повторить каждое
его движение, но что думал этот человек, не представлял себе. И не потому,
что очень уж сложным был Сеид-хан. Его желания просты и ясны для каждого,
как желания любого зверя, который хочет рвать зубами живое мясо. Просто они
совсем разные люди -- поэт и правитель этого края.
Вот хозяин встал с подушки и выпрямился во весь свой маленький рост. У
этого человека, одного имени которого боялись люди, были узкие плечи,
непомерно большая голова и короткие ноги. Но держаться он старался прямо, и
от этого зад его оттопыривался, как у маленькой обезьяны. У поэта мелькнула
мысль, что во всем виноват низкий рост. Он не раз в жизни замечал, что люди
маленького роста хотели казаться большими, страшными. От этого росли в них
самолюбие, подозрительность, жестокость. В каждом встречном они видели
врага, готового смеяться над их ничтожеством. Поэтому они зло мстили большим
людям, старались унизить их... Но нет, все это не так просто. Сколько
встречал поэт маленьких людей с большим сердцем!
Сеид-хан прихрамывая прошелся по ковру, потрогал дорогую афганскую
саблю, которая по перенятому у арабов обычаю висела на стене. Как каждый
трусливый в душе человек, он очень любил оружие. Вот и халат на нем всегда
военный. А ведь этот человек никогда не сидел в боевом седле. Когда-то, лет
двадцать назад, при осаде Исфагана, он доставлял лошадей для разбойничьих
отрядов Каджаров. С тех пор он считает себя военачальником--сердаром. И
хромает он не от боевой раны. Кто знает, где прошла его юность, где
подобрали его Каджары, когда еще только мечтали о шахском троне...
Сеид-хан вернулся и сел на подушку. Он старался не хромать и поэтому
дергался при ходьбе, как парализованный. А в народе его так и называли
Хромым. Правда, здесь, в городе, при разговорах друг с другом его еще звали
Яшули -- Глубокоуважаемый. Но какая нехорошая улыбка появлялась у людей,
когда они применяли по отношению к этому человеку такое хорошее слово.
Кем стал бы Сеид-хан, если бы не нашли его Каджары? Поэт мог
представить его мирабом, торговцем или просто погонщиком верблюдов. И был бы
он таким, как все мирабы, купцы или погонщики с их обычными человеческими
слабостями. Может быть, труд поднял бы со дна его души и доброту и жалость к
людям. Страшная власть над людьми, над их жизнью и смертью, детьми и
имуществом сделала этого человека таким, каким стал Сеид-хан. И как быстро
начинают верить ничтожные, злые люди, что они родились повелевать.
Гость Сеид-хана снова заговорил о своих делах, заглядывая, как большая
голодная собака, в самые его глаза. Это был здоровый, сильный человек с
красивым мужественным лицом. Когда на таких лицах видишь угодливость и
раболепие, противно становится жить.
Там, в приморских аулах, которыми правил Мамед-сердар, много было
людей, отравленных дьяволом власти. В глаза они льстили ему, но что ни день
посылали доносчиков к Сеид-хану и самому шаху. Они съедали его заживо, как
жадные гиены. Съедали точно так, как он сам съел своего предшественника. От
Сеид-хана зависело, сколько еще времени ему быть правителем. Глядя
по-собачьи в глаза Сеид-хана, Мамед-сердар старался угадать его решение.
Подходили новые люди. Одним Сеид-хан собственноручно бросал бархатные
подушки, других приглашал сесть простым кивком головы.
Поэт хорошо знал всех их. Вот по правую руку Сеид-хана тяжело опустился
на подушку Какабай-ага -- гора разбухшего мяса. Это давнишний друг и,
кажется, родственник Сеид-хана. За спиной его неслышно присел тощий Мухамед
Порсы, его верный помощник. Время от времени он что-то шептал хозяину, и тот
жмурился. Этого хитрого шакала ненавидели и боялись больше самого Какабая --
правителя города и окрестных аулов. Все знали, что Мухамед, как хочет,
вертит своим заплывшим от обжорства ленивым хозяином.
Слева от Сеид-хана сидел Дурды-хан, свирепый властитель горного края.
Маленький, злой, он чем-то был похож на Сеид-хана.
Уверенный в себе, прямо и важно сидел на подушках чернобородый,
узкоскулый Ходжамурад-ага. Сам Сеид-хан почтительно передавал ему пиалу с
чаем. Небольшой род Ходжамурад не платил никаких налогов, не выставлял даже
всадников для шахских набегов. Сам пророк Мухамед считался его основателем.
И люди Ходжамурад во время кровавых войн ездили в Хиву, Бухару и Иран. Никто
не смел поднять на них руку. Это был род святых ишанов и купцов.
Но поэт знал, что святой Ходжамурад-ага еще в молодости утопил в Атреке
двоюродного брата, стоявшего на его пути к власти. А совсем недавно его
поймали с чужой женой, и он откупился от мести жизнью невинного человека.
Шепотом говорили об этом друг другу в городе.
В ряд сидели по степени своей власти над живыми людьми другие сердары и
правители: Ходжагельды-хан, Коушут-ага, Сапарли-хан... Каждый из них готов
был разорвать Сеид-хана, чтобы занять его место на бархатной подушке. Но все
они сидели тихо, глядя ему в рот.
Тугие толстые животы, блестящие от терьяка глаза, дрожащие руки. В одно
страшное оскаленное лицо сливались они в глазах поэта. О, как бы он
рассказал о них в своих песнях! Как с разных сторон показал бы их людям! У
поэта сжались кулаки и загорелись глаза...
Но вот плечи его снова согнулись, кулаки постепенно разжались.
Пришедшие на ум слова сразу как-то потускнели и потеряли свое значение.
Глаза его стали обычными, как у всех сидящих на огромном гокленском ковре в
доме Сеид-хана. Сейчас поэт уже не был тем глупцом, которому так много
доставалось в молодости. Долгие годы гонений и скитаний сделали его мудрым.
Что ж, таков мир, где сильный гнетет слабого. Человек рождается для
страданий. Так было и будет. Как он не мог понять такой простой мудрости
жизни! Ведь многие его друзья поняли это уже в двадцать лет, другие к
тридцати, а ему...
Ему скоро пятьдесят. И песни поэта давно полны тем, за что через много
лет умные осторожные люди назовут его творчество "противоречивым".
Поэт снова обвел взглядом сидящих. Сейчас они уже не казались ему
такими плохими. Видно, они лучше его понимают смысл жизни. Где-то в глубине
души поэту было приятно, что его пригласили на совет правителей.
Он быстро отогнал от себя эту мысль и с достоинством выпрямился. Тонкие
губы наблюдавшего за ним Мухамеда скривились в нехорошей усмешке...
Хивинский хан обрушил свой гнев на йомудов. Так было всегда, когда они
за воду не платили кровью. Йомуды снова не дали всадников для большой
ханской войны на Севере. Тогда хан закрыл каналы. Йомуды открыли воду силой,
и хан наказал их. Все хивинское войско прошло по их землям, и сейчас живые
бегут сюда. По дороге хивинцы напали и на балханских теке. Хан сказал, чтобы
между Бешеной рекой--Джейхуном и землями шаха не осталось ничего живого.
Это рассказывал Дурды-хан, и голос его был спокойным. Он понимал хана
Хивы.
Как принять беглецов? Голодные и жадные, они ничего не принесут с
собой. И, пройдя Черные Пески, остановятся ли хивинские всадники на виду у
Хорасана?
Каждый говорил, наклонив голову к Сеид-хану... Пусть идут на Мангышлак.
Пропустить, пусть идут в земли курдов. А хан Хивы не посмеет тронуть людей,
которые служат льву Ирана. Молчал лишь Дурды-хан. Поэт слышал, что в горах
уже тайно перехвачены две сотни номудских кибиток. Снова на невольничьих
рынках Измира и Дамаска появятся бритые туркменские головы.
Жизнь темная, жуткая, и не видно в ней просвета. Аллах проклял эту
землю. И поэту можно петь лишь о воле рока. Нечего волновать людей
несбыточными мечтами. Все на свете преходяще. Рабом или шахом родится
человек -- его ждет могила. Она ждет и поэта. Все чаще думал он теперь о
смерти, и губы его шептали красивые и безнадежные слова.
Такие слова из века в век повторяли здешние поэты. А когда им
становилось невыносимо тяжело, они начинали петь о радости минуты, о счастье
быть с любимой, пить запретное вино и погружаться в мрак пьяного небытия...
Сеид-хан по установившемуся обычаю выслушал всех. Потом принял решение.
Да, пусть идут куда хотят. Не пускать йомудов в гокленские селения, под
страхом смерти не давать им ни воды, ни лошадей. Объявить об этом во всех
аулах. Пусть видит хан Хивы, что нет у нас с ними ничего общего.
Сеид-хан не успел закончить, как его перебили.
-- О, мудрый повелитель! -- вскричал Караджа-шахир.
Поэт, уйдя в свои думы, не заметил его прихода. Круглый, гладкий, с
жирным холеным лицом и черными глазами, Караджа-шахир был похож на бойкого
преуспевающего купца из Тавриза. Он и занимался самой постыдной торговлей --
торговлей словом. Поэт помнил его еще красивым мальчиком, который умел петь
хорошие песни. Но Караджа-шахир еще в пятнадцать лет понял мудрость жизни,
которую до седых волос в бороде не мог понять он. Сейчас у Караджа-шахира
три дома в городе и добрых пять или шесть тысяч овец в горах. Правда, он
совсем разучился владеть словом. Но зачем это ему: за кусок хлеба и крышу
над головой сочиняют для него хорошие песни другие люди. И на советы
правителей и вождей родов его зовут уже много лет. А поэта, чье слово знают
в Хиве и в Багдаде, позвали только сейчас.
Почему же они наконец позвали его? Нет, неправда, он ведь, как и
раньше, пишет прекрасные стихи. Но писать почему-то стало труднее, он долго
не может найти слово, злится на себя, на всех. Все чаще он уже не ищет этого
слова, а пишет обычное.
Может быть, это старость. Но не такой уж он старый. Или... мешает, что
он понял наконец простую мудрость жизни? Рано или поздно ее начинают
понимать все, даже поэты... Почему же его стал звать Сеид-хан на свои
советы?!
Ели плов из розового ханского риса. Потом слушали песни Караджа-шахира.
В них было много одинаковых женщин с тугими толстыми ногами, розовым телом и
длинными змеями-косами. Пел он, смачно причмокивая, как будто расхваливал
этих женщин для продажи. У старого Хошгельды-хана изо рта капали слюни;
Сеид-хан на прощание милостиво пошутил с поэтом. И поэту снова стало
приятно...
Он шел к своему дому и думал об этом. Да, ему стало приятно. Как все же
слаб человек!
На улицах было людно. Город готовился к завтрашнему базару: ехали
груженые арбы, гнали скот. У городского водоема дорогу поэту пересекла
красивая армянка с кувшином на голове. Он посмотрел ей вслед и вздохнул.
Раньше, видя красивую женщину, он расправлял плечи и ловил ее взгляд. Ему
нравилась жизнь. Он считал, что аллах поступил мудро, создав ее такой.
Теперь при виде женщины он как-то сразу ощущал грузность своего тела, седину
бороды и стыдился самого себя. В молодости он привык к быстрым женским
взглядам, внезапно вспыхивающему румянцу на их лицах, ответным улыбкам...
Пройдя вверх по улице, поэт остановился передохнуть. Тяжело поднималась
и опускалась грудь, сжималось и ныло сердце. Уже два или три года чувствовал
он эту тупую боль в груди.
Жил он на окраине, в ауле, где всегда селились туркмены. Узкие, пыльные
улицы города не нравились им. Там жили тюркские, иранские, армянские купцы,
сборщики пошлин, писцы, менялы. Лишь совсем обедневшие или изгнанные из
своих родов туркмены шли в город. Сдавленные высокими дувалами, оглушенные
непривычным шумом и суетой, они быстро чахли, начинали кашлять кровью и
умирали, тоскуя по тишине песков.
Зато здесь, на окраине, им было легче. Отсюда видны были голые красные
горы, а через ущелья ветер приносил родные запахи емшана, горькой колючки и
раскаленного песка. Да и дома здесь строились дальше друг от друга. Они были
сделаны из вязкой каменной глины, с узкими щелями для света. Но возле
каждого дома стояла крытая шерстью легкая кибитка. Огромные желтые собаки с
квадратными мордами стерегли покой семьи.
Каждую осень кибитки разбирали, грузили на верблюдов и уходили на
север, в Черные Пески. Оставались лишь самые бедные в роду, кому не нужно
было заботиться об овцах и верблюдах. Они уже навеки связали себя с землей и
копались в ней, как черные жуки.
Таким был сосед поэта -- Сахатдурды. Он и сейчас работал возле своего
дома. Поэт остановился и долго смотрел на земледельца. Стоя по колено в
воде, тот выбрасывал лопатой мокрую серую землю, перекрывая в нужных местах
арык... Это был совсем другой мир, ничем не похожий на мир Сеид-хана.
Сахатдурды нисколько не интересовало, кто будет правителем города:
Какабай-ага или Сапарли-хан, который хочет занять его место. Он знал только,
что, когда едет правитель, лучше убираться с дороги.
Но при этом он родственно связан с Ходжамурад-агой. Ведь Сахатдурды
тоже принадлежит к этому святому роду. Но он не купец и не ишан. У него нет
даже лошади. Когда надо защищать интересы рода, ему дают коня богатые
родственники. Но скоро сосед выбьется из беды. Сам Ходжамурад-ага берет его
дочь в жены.
А вот и девочка. Ловкими движениями выгребает она горячую золу из
тамдыра. Как красивы и быстры ее движения! Поэт и не заметил, как выросла
дочь соседа. Она повернулась и глянула в его сторону такими глубокими
черными глазами, что страшно смотреть в них. И какая-то неженская смелость в
ее взгляде. Нет, не у газели такие глаза. У газели они красивые, но пугливые
и бездумные.
Уже много лет самых красивых женщин забирает себе род Ходжамурад. И
никогда еще ни одна женщина не ушла из этого святого рода.
Девушка прошла к дому, и он заметил на шее у нее кольцо из серебряной
проволоки. Значит, она уже обручена. Никто, кроме Ходжамурад-аги, не станет
теперь ее мужем...
Дома он сел за работу. Тонким подпилком резал он темноватый серебряный
диск. Гульяка -- нагрудное украшение женщины--была почти готова. Причудливые
разводы и узоры расходились от середины круга. Оставалось вытравить
отверстие и вставить прозрачные багряные камушки, которые привозят купцы с
берегов Кульзума -- Красного моря.
Он был хорошим мастером по серебру, но не любил свою работу. Она
требовала усидчивости и терпения, а он с детских лет был нетерпеливым. Но за
песни и стихи, которые знали все, не платил никто. Один убыток приносили они
поэту. Он был ученым муллой, познавшим свет духовной науки в знаменитом
медресе Ширгази. Только молитвы о браке люди почему-то старались заказывать
муллам, не сочинявшим стихов. Их молитвы казались вернее.
Немного поработав, поэт отложил гульяку в сторону и взялся за ножны от
боевой сабли. Сверху донизу были они изрезаны чудесными узорами, перевитыми
тонкими замысловатыми линиями. Они чем-то напоминали его стихи: такие же
плавные, выразительные, полные глубокой внутренней силы. На стыках узоров
сверкали дорогие камни, но не красные, а черные и синие. Это были ножны от
его сабли, которая переходила из рода в род, пока не пришла к нему. Зачем
ему сабля и ножны? Он вспомнил родовую заповедь. В бою эта священная сабля
может стать на локоть длиннее, чтобы нанести последний удар врагу истинной
веры. Кому он передаст ее, если в доме его не слышно детского крика?
Но это была работа для души. Очень уж не любил поэт работать на заказ.
Поэтому он отложил в сторону гульяку и принялся вырезать узор на ножнах.
Равномерно и тихо двигался по послушному металлу подпилок. Мысли
постепенно отвлекались от всего, что его мучило.
Наступил час вечерний молитвы. Он долго бездумно стоял и не мог
сосредоточиться. Губы его шептали принятое обращение к аллаху, а мыслей не
было. Снова тяжело ныло сердце...
Ночью он лежал с открытыми глазами и смотрел в откинутую дверь кибитки
на небо. Как сложен мир, который казался ему раньше таким простым. И что
такое мир? Он изменчив, как бегущая вода. Каждый видит его по-разному. У его
соседа Сахатдурды один мир, у него самого -- другой, у Сеид-хана--третий.
Какой же из них настоящий, созданный аллахом? Он знал, что богохульствует,
гнал от себя грешные мысли, но они приходили снова и не давали ему спать.
Никогда еще не чувствовал он себя таким слабым, жалким и беспомощным.
Не было просвета в этой жизни. Волей аллаха послана она как испытание людям,
и ей нужно покоряться.
На следующий день к нему в гости пришел Мухамед Порсы, помощник
правителя города. Он ел мясо, аккуратно поддерживая его куском лепешки, и
умно расхваливал поэта...
Они не любили друг друга. Мухамед сам когда-то пробовал стать шахиром.
И как всякий неудачник, он жестоко ненавидел людей, которым дал аллах
высокое искусство владеть словом. Ничего нет страшнее и мучительнее этой
ненависти. Как змея, сосет она и гложет сердце завистника, и нет ей
утоления. А поэт просто не любил бездарных людей.
Сколько подлостей делал ему этот тощий желтолицый человек! Но вот
сейчас он хвалил поэта, и тому это нравилось. Не таким уж ничтожным начинал
казаться ему Мухамед. Поэт снова подумал о слабости человека.
Зачем все же пришел к нему этот хитрый Порсы? Прошло то счастливое
время, когда поэт без разбора верил людям.
Мухамед издалека подошел к делу. Он долго говорил о мудрости Сеид-хана,
о его благородстве. Имея дар, он обязательно прославил бы его в стихах.
Сеид-хан, конечно, оценил бы это. Он простил бы даже песни, приписываемые
поэту. У кого не бывает заблуждений в молодости! Кстати, скоро Сеид-хан
устраивает большой той. Если бы спели там хорошую песню, хозяин остался бы
доволен.
Поэт вежливо поблагодарил гостя за совет. О, он понимал этого человека!
Как хотелось ему, чтобы поэт при всех показал, что он ничем не лучше его
самого!
И опять после ухода гостя тяжелой волной навалилась грусть. Не та
прозрачная грусть, от которой сладко ноет сердце, а мутная, безысходная...
Что же, Мухамед умнее его. Так же, как Караджа-шахир, он раньше и глубже
понял смысл жизни. Не имеющий никаких достоинств, этот человек лучше устроил
свою судьбу, чем он, владеющий высоким даром аллаха. И что такое ум? Самым
умным человеком в этих краях считался когда-то его отец. Но поэт хорошо
помнит шемахинского торговца Мустафу, который каждый раз обманывал отца в
цене и локтях при покупке тканей. Кто же из них был умнее -- невежественный
Мустафа или его отец, постигший глубины науки ислама и обучавший других?
Мустафа лишь усмехался про себя. Отца поэта, конечно, он твердо считал самым
большим дураком в городе.
Но что же делать? Как он сможет написать что-нибудь доброе в честь
Сеид-хана? Поэту сразу ярко представилось: он идет по улице, и люди смотрят
ему в глаза. Горячей волной прилила кровь к лицу. И тут же увидел другие
глаза: Какабай-аги, Сапарли-хана, Муха-меда. Какое в них тайное
самодовольное торжество! А какие разговоры пойдут по аулам -- ведь той будет
большим.
Нет, не напишет он! Пусть не думают, что у благородного волка выпали
зубы! У него снова сжались кулаки. Он вскочил на ноги и заходил по' мягкой
кошме. В голове лихорадочно рождались гневные, едкие слова.
Но поэт обманывал себя. В глубине души он уже знал, что напишет стихи к
празднику Сеид-хана. Он знал это, как только заговорил Мухамед. Он стал
ходить медленнее, остановился, постоял немного и сел.
Ночью он опять лежал с открытыми глазами и уже прямо думал о том, как
писать. Не будет он, конечно, славить хана, валяясь в прахе у ног его, как
Караджа-шахир. Просто он опишет охоту, умение хана терпеливо ждать в засаде
хищного зверя, твердость его руки. Это не будет ложью. Говорят, Сеид-хан
хороший охотник...
Утром он выпил чаю, съел лепешку с виноградом и сел писать. Два раза
откладывал он жесткий свиток и снова возвращался к нему. Потом дело пошло
лучше. Он увлекся, как увлекался иногда обычной резьбой по серебру. Ровные
красивые слова текли из-под белого пера и сами вели его. Так раньше не было.
Он писал и одновременно как бы со стороны наблюдал за собой, за своими
мыслями, ощущениями...
Все это было не так трудно, как казалось. Он перечитывал, и ему даже
нравилось написанное. Промелькнула мысль: пускай Караджа-шахир попробует так
написать.
Писал он весь следующий день. И увлекался все больше, не переставая
холодно наблюдать за собой. Из всего написанного могла родиться мысль, что
человек, умело и храбро убивающий зверя, такой же уверенной и мудрой рукой
правит людьми. Он заколебался -- развивать ли дальше эту мысль? Но скоро
утешился: услышав его стихи, Сеид-хан сам захочет быть хорошим и добрым. Но
все же поэт решил, что не прочитает хану последние стихи.
Это случилось внезапно, как удар грома в горах. Был праздничный
солнечный день. Спокойным, размеренным шагом шел поэт к дому Сеид-хана. В
руках его был тугой свиток со стихами. А другой, поменьше, в котором
славился хан -- правитель людей, он спрятал под халатом. Но достать его
можно было сразу.
И вдруг наступила тишина. Такая тишина, что перестало биться сердце.
Поэт медленно повернулся и увидел их... Они ехали посередине улицы, ряд за
рядом. Осторожно опускались в мягкую дорожную пыль конские копыта. И на
каждой лошади, по одному и по двое, сидели мальчики без рук.
Это было до того противоестественно, что крик замер в горле. А они все
ехали, безмолвные йомудские мальчики. Там, где у всех кончаются запястья, у
них краснели клочья ваты. Всадники хана Хивы обрубили им руки, чтобы никогда
не смогли они держать кривые сабли.
Сколько их было: десять или сто?.. Кто мог пересчитать их! Ему
казалось, что всем детям на земле отрубили руки, и они едут сейчас перед ним
по этой пыльной улице нескончаемыми рядами... Как всегда, высоко несли свои
головы измученные до смерти благородные кони. А дети сидели на них тихо, с
сухими, широко открытыми глазами...
Вел их высокий, совсем юный текинец. Он тихо ехал впереди на черном
ахалском коне. Красный полосатый халат его сверху донизу вспороли страшные
сабельные удары. Он весь был залит кровью, своей и чужой. В крови было лицо,
и даже белый высокий тельпек был в красных пятнах. Но ехал он ровно и
спокойно. Только горели черные глаза.
Один из всего рода отбился он от хивинских всадников. На старом
заброшенном колодце нашел умирающих детей, перевязал их раны и повел за
собой. По дороге к ним пристало несколько уцелевших от хивинцев човдурских и
текинских семей. Днем они лежали в горячей пыли барханов. Когда становилось
темно, текинец по очереди усаживал мальчиков на коней. Ночь за ночью в
призрачном свете луны двигались через Черные Пески скорбные молчаливые тени.
И сейчас они пришли к людям...
Молча стояли люди вдоль дороги. И ни одна рука не притронулась к
сердцу, чтобы произнести слова приглашения. Они знали, что значит нарушить
приказ наместника Каджаров.
Вот дрогнул и зашатался конь, на котором сидел безрукий мальчик. Другие
лошади остановились. Они беспокойно поводили ушами, не понимая, что
происходит. Лошади не помнили случая, чтобы после тяжелой дороги в песках их
не поили и не кормили в зеленых селениях. Лишь безрукие дети ничему не
удивлялись и напряженно смотрели куда-то вдаль.
Как будто легкий ветер прошел по толпе. Сотни твердых мужских рук, не
спросясь разума, потянулись к падающему калеке - ребенку. Но тут же
рванулись обратно:
каждый вспомнил, что рядом, за спиной, стоят свои дети. Прямо перед
людьми горячили свежих, сытых коней Сеид-хан и его гости. С праздничного тоя
прискакали они сюда, прослышав об этих мальчиках. В высоких бархатных седлах
сидели маленький Дурды-хан, налитый тяжелой кровью огромный Какабай,
синегубый старый Хош-гельды-хан...
Лошади постояли и медленно тронулись с места. В душной тишине едва
слышно захлопали мягкие удары копыт по теплой пыли. Падающая лошадь
последними отчаянными усилиями пыталась оторвать колени от земли. Она билась
на пыльной дороге, и в кротких безумных глазах ее стояли слезы.
И вдруг прямо через дорогу прошел человек. Он подошел к лошади и снял с
нее больного ребенка. Потом, не обращая внимания на Сеид-хана, повернулся и
посмотрел на людей. И люди сразу бросились к детям. По двое, по трое они
уводили их в разные стороны. Живое, яркой солнце светило над землей!..
Сеид-хан молчал и только, сощурившись, смотрел на поэта. А поэт просто
забыл про него. На руках у поэта, запрокинув голову, лежал больной ребенок.
И что по сравнению с этим безруким мальчиком все остальное в мире!
Сеид-хан и его гости, не зная, что делать, не трогались с места. Лишь
Дурды-хан не спускал с поэта глаз. Но он не смел ничего сделать. Когда
последнего безрукого ребенка увели с дороги, Дурды-хан начал яростно
хлестать камчой собственного коня. Он рвал страшными ударами гладкую
лошадиную спину и не отпускал поводья. Обезумевший конь храпел и крутился на
одном месте. Клочья кожи и кровь падали в мягкую пыль. Белая пена закипала
на лошадиной морде.
Мальчик тихо плакал и метался в тяжелом сне. Но какой сон мог
присниться ему страшнее жизни? Поэт не помнил, сколько времени сидел он так
и молча смотрел на спящего ребенка. Неслышной тенью входила и выходила его
жена. Женщина с помутившимся разумом, она досталась ему после смерти
старшего брата. Когда его любимую, его Менгли, отдали другому, он не
представлял себе, что может быть на земле большее горе. Сколько жгучих
стихов написал он об этом страшном горе! Но разве мог он себе представить
тогда настоящее человеческое горе? То, что явилось сейчас к нему в дом с
безруким йомудским мальчиком?
После многих лет скитаний он снова встретил Менгли. В груди
шевельнулось что-то, заныло сладкой болью. Но не эта самая обычная женщина с
узким лбом и широкими скулами была тому причиной. Просто он вспомнил
молодость. А потом он каждый день встречал Менгли, и в груди его было пусто.
Где-то в юности затерялась стройная темноглазая гокленка, единственная на
свете...
А вот это горе не пройдет даже с его жизнью. Мальчик плакал и водил во
сне руками. Ему казалось, что он хватает ими что-то.
Комок подкатил к самому горлу поэта. Он поднес руку к глазам и увидел,
что они влажные. Но на этот раз поэт не вскочил с места и не сжал кулаки. Он
медленно придвинул светильник и взял перо. Глухая ночь была вокруг. Прямо
перед ним горел и метался на одеяле больной ребенок. А он писал, и казалось,
само его сердце исходило словами. И он понял, что никогда еще не был
откровеннее с аллахом.
Слезы и кровь текут по земле. И Фраги плачет с вами, люди. Это слезы
Фраги и кровь Фраги. Потому что он-- человек...
Он сам не заметил, откуда пришло это слово: Фраги -- Разлученный со
счастьем. Но никаким другим не назовет он себя отныне. Ведь рядом был
безрукий мальчик.
И Фраги не только плакал. В раскаленных словах обнажал он ужас жизни...
Поэт не мог с ним мириться...
Повеял утренний ветер. Ребенок успокоился и дышал ровнее. Откинув руку
с пером, Фраги смотрел на пробуждающийся мир.
Что-то твердое давно уже давило ему в бок. Он сунул руку под халат и
вытащил свиток со стихами в честь Сеид-хана. Какими маленькими и ничтожными
показались ему сейчас мысли и сомнения, мучившие его в последние дни! Да,
высокий дар аллаха для человека одновременно и наказание, Как бы низко ни
хотел он согнуть голову, талант выдаст его. Дар аллаха сильнее слабого
человека. В этом проклятие таланта... Ив чистое утро, сидя на простой белой
кошме возле безрукого ребенка, Фраги всей душой возблагодарил аллаха за это
его наказание.
Дрожа и давясь, ел мальчик теплую лепешку из его рук. Он далеко
вытягивал тонкую шею и старался откусить побольше. За дверью послышался стук
копыт. Зарычала собака. Мальчик сжался. Фраги вышел и увидел молодого
текинца. Он почему-то был уверен, что текинец придет к нему, и не удивился.
Сейчас, когда джигит обмыл свои раны, он казался совсем юным, почти
мальчиком. Но он был громадного роста, могучий и статный. В спокойных глазах
его чувствовались сила и решимость. Это был мужчина, настоящий юный батыр.
Фраги протянул ему руку и пригласил в дом.
Они почти не говорили друг с другом в эту первую их встречу. Текинец
сказал, что будет пока жить у одного знакомого их семьи. Молча пили чай.
Потом Фраги взял свиток и начал читать то, что написал этой ночью. Только
ему, юному батыру, и мог он сейчас читать свои стихи. Гость никак не выражал
своего отношения к ним. Но Фраги верил его спокойным глазам. Люди с такими
глазами понимают поэзию...
Когда гость уходил, мальчик вдруг всхлипнул и прижался головой к его
халату. И то, что сейчас увидел Фраги в глазах молодого текинца, огромной
радостью отозвалось в сердце. Значит, есть на земле большие, сильные люди,
которые могут любить и жалеть!.. А ведь он уже перестал верить в людей.
А когда они вышли во двор, случилось то, что каждый миг случается на
земле. Молодой джигит и дочь его соседа Сахатдурды увидели друг друга. Фраги
почувствовал это сразу. Лишь на одно мгновение встретились они глазами: юный
батыр и девушка. Но могучая таинственная сила сразу связала их. Разве не
самим аллахом была предуготована их встреча!
Девушка только на мгновение взглянула на джигита и сразу же быстро
отвернулась. Она продолжала ломать сухие ветки саксаула, но движения,
поворот плеч, вся она стали совсем другими. В спокойных до сих пор глазах
текинца застыло удивление. Даже рот был по-мальчишески приоткрыт. Как
всякая женщина, она была мудрее его и поняла все сразу. А он еще ничего не
понял...
Текинец сел на коня и еще раз растерянно оглянулся. А она посмотрела на
него лишь тогда, когда он поскакал по пыльной дороге...
Ему вдруг до боли в груди захотелось увидеть Менгли. Она вспомнилась
ему такой, какой была в их первую встречу. Неужели этот больной ребенок
разбудил дремавшую в нем жизнь?! Все сегодня было не так, как в последние
годы.
Мальчик снова заснул. Фраги погладил его по голове и вышел. Он не знал
точно, куда и зачем идет. Но мысль рисовала глухой темный дувал, узкую
калитку, дом, где живет она уже много лет.
Люди и раньше почтительно здоровались с поэтом. Но сегодня Фраги,
оторвавшись от своих дум, увидел в глазах людей что-то необычное, давно
забытое. Какое-то особенное уважение было в их приветствиях. Что же
случилось? Или все просто кажется ему не таким, как всегда? И вдруг он все
вспомнил: падающего ребенка, сощуренные глаза Сеид-хана, пену на губах
Дурды-хана... До сих пор он не думал о том, что сделал.
Несколько раз проходил он мимо калитки в дувале. Никто оттуда не
выходил. Обругав самого себя, Фраги решительно повернулся и пошел домой.
Идя через город, он встретил Мухамеда Порсы. Тот сделал вид, что не
заметил поэта. Лишь по тонким губам его скользнула улыбка. Так, наверно,
улыбались бы змеи, если бы могли.
Святой Ходжамурад-ага стоял возле лавки, где продавались женские
украшения. Он ответил на слова привета, но тут же холодно отвернулся. Это
был совсем плохой знак. Ходжамурад-ага считал для себя обязательным вежливо
улыбнуться каждому человеку.
Да, теперь его не оставят в покое. Они не посмотрят на то, что он
мулла. Но Фраги почему-то совсем не боялся сейчас их гонений.
Когда он переходил мост над мутной речкой, сзади послышался лошадиный
храп. Конь прижал его к перилам. Он должен был ухватиться за них, чтобы не
упасть
в воду. Прямо над собой он увидел бешеные глаза Дурды-хана. Маленький
хан выругался и, чуть не задев его гибкой камчой, ускакал.
И тут Фраги испугался. Холодным потом залило спину. Но испугался не за
себя. Ему вспомнились молодой текинец и девушка. Он вдруг ясно увидел весь
ужас их положения. Гокленка и текинец, да еще из презренного рода бывших
рабов. А она из самого рода Ходжамурал. И обручена! Ни на миг не появилась
мысль у Фраги, что они могут забыть друг друга. Ведь он был поэт...
Текинец пришел на следующий день. Так же молча слушал он поэта.
И поэт забыл в эти дни обо всем на свете. Мальчик и стихи, которые он
писал ночами, сидя возле него, были жизнью Фраги. Ребенок кричал по ночам.
Каждый вечер читал Фраги свои стихи юному батыру...
Вот лежат они, Черные Пески. Открытые всем ветрам, перемешанные с
горькой солью, опаленные неистовым солнцем, как проклятие аллаха посланы они
людям.
Самый несчастный народ на свете живет в этих песках. Рвут друг друга на
части коварная Хива, хитрая Бухара и свирепый Иран. А самые страшные раны
остаются на теле этого народа. За право пить воду его всадники идут впереди
хивинских, бухарских и шахских отрядов. Чтобы не умереть от жажды, брат
убивает брата. Текинцы, йомуды, гоклены, салоры на одном родном языке
проклинают друг друга. И на том же языке плачут по мертвым сыновьям
туркменские матери.
Не от ханов ждать спасения. Потерявшие облик человеческий, жадные и
похотливые, они продадут отца за один милостивый кивок шаха или эмира. Слава
тому батыру, который поднимет меч объединения!
Втянув голову в худенькие плечи, слушал стихи безрукий мальчик. Фраги
увидел, что губы его повторяют слова. И в один из вечеров, когда они сидели
так втроем, Фраги взял дутар, и мальчик тихо запел его песню.
Горло сжалось у обоих мужчин. Чистый, слабый голос ребенка пел горькие
слова поэта. Казалось, сама эта бедная, измученная земля, такая
неприветливая и родная, плачет в песне безрукого мальчика.
Но вот голос его стал крепнуть. В нем слышались железо и ярость
мужественных стихов Фраги. И сабли сами вырывались из ножен, от грозного
топота коней сотрясались Черные Пески, мщение и смерть настигали врагов!
А жизнь шла путями, намеченными аллахом. Ночью, выйдя к арыку, Фраги
увидел две тени.
Маленькая яркая луна лила свой чистый свет. В белой таинственной мгле
лежала спокойная земля. Бесшумно переливалась вода в арыке. Для чего-то
прекрасного создал аллах эту лунную тревожную тишину.
Не таясь, в тени дерева, стояли и смотрели друг на друга текинец и
девушка. Поэт знал, что они пришли сюда, не договариваясь. Ни одного слова в
жизни не сказали еще они. Просто им нельзя было не встретиться.
Так и стояли они молча, боясь бога и всем своим существом благодаря его
за дарованную жизнь. Какая молитва аллаха сильнее той, которую излучали их
глаза?.. Было так тихо на земле, что он ясно слышал, как бьются их сердца. А
может быть, это билось собственное сердце Фраги...
Кто имеет право мешать им? Поэт повернулся и медленно пошел к дому...
А днем он снова ходил у глухого дувала, и тревожной болью отдавался в
сердце каждый стук калитки.
Фраги совсем забросил свое узорное серебро и только писал. И мальчик
повторял во сне певучие слова.
В городе знакомые прятали глаза. А если останавливались для разговора,
испуганно озирались по сторонам. Лишь простые люди окраины заходили сейчас в
его дом.
Он снова пошел к арыку. Сидя на покатом берегу, текинец держал руки
девушки в своих и говорил прекрасные, волнующие слова. Сердце поэта
дрогнуло. Эти слова шептал он своей Менгли. Юноша не знал, чьи это стихи.
Все влюбленные уже много лет считали их своими.
Сейчас луну закрывали синие тучи. Когда она на миг показалась, девушка
подняла кверху глаза. В лунном свете блеснула вокруг ее смуглой шеи тонкая
белая полоса. Это было кольцо обручения...
Спать он не мог. Со своей вечной Менгли, с самой юностью виделся Фраги
в эту ночь там, у арыка. Он снова переживал горечь разлуки, безумно ревновал
ее к другому, сильному и богатому. Рыдания душили ему горло, как и тогда,
перед вынужденной поездкой в Хиву. Лихорадочно вспоминая, повторял он
забытые строки.
Нет, что-то не так сделали люди. Не рукою аллаха были написаны слова
корана о женщине. Любовь, мир, жалость--все это олицетворено в ней богом. И
пока будет она молчать в присутствии мужчины, не будет в мире добра и
справедливости.
В этот раз он встретил Менгли. Она спокойно смотрела на него:
обыкновенная, измученная заботами сорокалетняя женщина. Нос, рот с
закушенным платком молчания, тяжелый борык на голове -- все такое же, как у
тысяч других.
Но что это? Увидев его глаза, юные глаза Фраги, она вздрогнула. Рука ее
прижалась к сердцу. Знакомые припухлые губы выпустили платок. Широко
открылись и чудесно заблестели большие глаза. Перед ним стояла его Менгли!
Ничего, что возле дорогих глаз морщины, что щеки не горят молодым румянцем,
что волосы стали серыми. Это была она. Они стояли и смотрели друг на друга,
как двадцать пять лет назад. Потом, не сказав ничего, разошлись. Слова им
были ни к чему.
Время бежало незаметно, как в юности. Фраги знал, что черные тучи
сходятся над его головой, но не хотел думать об этом. Что для мира его
маленькая судьба!
Он писал, читал написанное, слушал, как наливается оно живой болью и
слезами в голосе маленького безрукого певца. Ему казалось, что они вечно
знали друг друга:
поэт, мальчик и батыр. Мальчик как-то вытянулся за эти дни, печать
глубокого страдания сделала его старше. А батыр, большой и сильный, был
спокоен. Но кто лучше Фраги знал, что скрывается под этим спокойствием!
Выходя к арыку, он не видел их в лунном сиянии. Они уходили в тень
дерева. Так и должно было быть...
В последний раз Фраги показалось, что не один он наблюдает за
влюбленными. Когда он шел обратно, от кустов с этой стороны арыка метнулась
чья-то тень. Люди снова вмешивались в дела бога...
Впервые юный батыр опустил глаза. Уши его горели, и он не знал, куда
деть свои руки: большие, железные руки воина. Но вот он посмотрел прямо в
глаза поэта и попросил выслушать его просьбу. Фраги знаком остановил его и
молча кивнул головой.
Долго сидел он так, глядя в огонь светильника, а текинец, сдерживая
дыхание, ждал. Наконец Фраги спросил, есть ли у него поручитель. Юноша
открыл рот. Откуда этот человек знал, о чем он будет просить его? Наверно,
он святой. Но Фраги был только поэтом...
У текинца был поручитель, лихой човдур, приставший к нему в пустыне
после хивинского разгрома. Но где найти поручительницу краденой невесты?
Какая женщина решится на это?! Фраги молчал и смотрел в огонь светильника.
Он знал такую женщину.
Они сидели перед ним на праздничном ковре, смущенно отвернувшись друг
от друга. Рядом с юным текинцем присел човдур, рослый мужчина со смелыми
глазами. А со стороны девушки сидела Менгли. Не колеблясь, пришла она по
зову поэта.
Фраги надел свой самый лучший зеленый халат. На голове его была ровно
закручена снежно-белая чалма. С серьезной торжественностью задавал он
положенные вопросы. Кто этот юный джигит? Кто был его отец? Кто был дед? Из
какого он рода, и не было ли в этом роду недостойных? Не совершал ли сам он
чего-либо недостойного мужчины?
Отвечал свидетель-поручитель. Он не скрыл ничего. Дед текинца был
рабом. И до седьмого колена в его роду не было свободных. Сам же он достоин
называться мужчиной. Фраги поднял руку и сказал, что труд раба так же угоден
богу, как и труд свободного.
Потом отвечала Менгли. Да, отец, и дед, и прадед этой девушки из
святого рода Ходжамурад. К самому пророку уходят его корни. Но девушка
сорвала со своей шеи кольцо обручения... Фраги увидел, что тонкая серебряная
проволока оставила на шее девушки розоватую полоску. Он сказал, что так было
угодно аллаху.
Три раза обращался он по очереди к ней и к нему. Хотят ли они жить
вместе по всем законам, установленным богом? И все три раза, как и следовало
по закону, за них отвечали поручители. Тогда Фраги соединил их мизинцы и
обратился к аллаху.
Никогда еще не делал он этого с таким самозабвением. Немало в жизни
соединял он супружеской нитью стариков с молодыми, красивых с уродами, да и
молодых с молодыми. Но делал это без вдохновения. Даже пика, молитву о
браке, читал поэт скороговоркой, пропуская целые строфы...
Но сейчас он почему-то волновался. Пропустить одно слово в молитве
казалось ему кощунством. Каждое слово бога, соединяющего этих двух
влюбленных, хранило свой глубокий смысл.
Ровно горел светильник. Затаив дыхание, сидели люди. Лишь Фраги
вполголоса говорил с небом. Именем своего доброго, мудрого человеческого
бога утверждал он вечную связь этих двух жизней. Как никогда, был Фраги чист
перед ним.
Люди перевели дыхание. Протянув вперед руки, он разъединил пальцы и
объявил их мужем и женой. Теперь и безрукий мальчик был допущен в комнату.
Човдур внес плоский казан жареного мяса. Из середины его достал он полусырое
сердце барана. Оно было разрезано на две равные половины. Одну из них дали
текинцу, другую-- девушке. И, скрепляя свой союз по древнему обычаю Черных
Песков, они съели это сердце, которое только что было живым.
Они вышли из дому. Дул осенний порывистый ветер. Тревожное небо было
закрыто тучами. Два оседланных коня с курджумами у высоких степных седел
стояли возле кибитки. Текинец и девушка поблагодарили всех, сели на коней и,
стараясь не шуметь, уехали в ночь.
Човдур попрощался с поэтом, сел на своего коня и поскакал в другую
сторону. Фраги повернулся и прижал руки к груди. Так же молча ответила ему
Менгли. Потом она погладила по голове мальчика и, закрыв рот платком
молчания, пошла к своему дому.
Долго еще стоял Фраги, прислушиваясь. Где-то в предгорьях плакали
шакалы. Он привлек к себе мальчика и вошел в опустевшую кибитку.
Утром на улице послышался глухой шум. Фраги вышел и увидел всадников.
Человек сорок горячили коней возле дома Сахатдурды. Это был весь род
Ходжамурад.
Степным растянутым строем помчались они к горам мимо его дома. Ни один
не повернул головы в сторону поэта. Фраги стоял и молча смотрел им вслед. Он
знал, на что идет. Ни с ним, ни с его детьми и внуками не заговорит теперь
человек из святого рода. Никому не прощал этот род своих обид. И никто
никогда еще не наносил такого страшного оскорбления роду Ходжамурад!
Но что же они хотят делать? Ведь все уже знают, что слово бога связало
текинца с девушкой...
Не легла еще пыль на дорогу, как новый отряд пронесся в сторону гор. У
Фраги сжалось сердце. Он узнал гуламов -- собственных стражников Сеид-хана,
настоящих зверей в человеческом облике.
В городе встревоженно перешептывались. Когда он приближался, замолкали.
На него смотрели с тайным ужасом. Люди не представляли себе, как можно
совершить то, что он сделал. Теперь уже никто не подходил к нему. Молча
проходил Фраги через город, не глядя на людей. Он понимал их и прощал.
На третий день весь город вышел к мосту. Люди смотрели вдаль и ждали.
Мутная, пыльная мгла стояла в холодном осеннем воздухе. Плотной колючей
стеной несло ее из Черных Песков. Туркменским дождем называли в городе этот
слепой песчаный ветер.
Всадники появились из темной пыли, как будто их несло вместе с нею.
Сейчас они ехали сплошной массой, конь к коню. У людей были злые, оскаленные
лица. Они везли шесть трупов.
Мертвых положили возле чайханы, прямо на дощатый настил. Широкими
красными полосами были иссечены их халаты. У старшего брата Сахатдурды
чернело разорванное горло...
Они догнали беглецов к вечеру, на выходе из ущелья. Текинец повернул к
ним коня. В страшном клубке сбились на горной тропе всадники. Когда они
разъехались, двое остались на камнях. Снова бросились они к текинцу, и опять
один остался лежать, разрубленный пополам.
Лишь в третий раз сумели они избежать его руки.
Старший брат Сахатдурды набросил на текинца тонкий ременный аркан. Все,
кто был там, навалились на него. А он, опутанный, бился на земле, подминая
их своим могучим телом.
И вдруг ослабел тонкий ремень. Поднялись на дыбы испуганные кони. Та, о
которой совсем забыли, молча бросилась к державшему аркан. Это был брат ее
отца. Он свалился уже на землю, а она все била его маленьким широким ножом.
Но в этот миг с звериным гиканьем налетели на них гуламы Сеид-хана...
Черный соленый песок мчался над землей. Их привезли к месту, где
сходились дороги. Его отвязали от спины лошади, и он упал в пыль. Толстыми
шерстяными канатами было опутано сильное тело текинца. Он молчал и смотрел
вверх.
Потом раскатали плотную серую кошму и выбросили оттуда ее. Девушка
сразу забилась, пытаясь разорвать, перегрызть веревку. Она каталась в пыли,
и кровь текла из растертых веревками ран. Но когда их привязали спина к
спине, она сразу успокоилась.
Сангсар-даш, Камень Проклятия, древний закон пустыни, осуждал их на
это. Раз ею, обрученной, овладел другой, земля и небо отвернутся от них
обоих. А людям остается одно: связать виновных и бросить на большую дорогу.
И каждый, кто пройдет по ней, обязан во имя справедливости Черных Песков
поднять самый большой камень и швырнуть в них. Так и умрут они, засыпанные
камнями. И проклята будет самая память о них.
Но ведь эти двое были связаны словом бога! Не сильнее ли оно самых
старых людских законов? Кому, как не роду Ходжамурад, знать это!
Сотни людей стояли в напряженном ожидании. Подъезжали и слезали с коней
все новые люди из окрестных аулов. Толпа молчала. Только оборванный
сумасшедший Мамед проклинал текинца. Он кричал, что всех этих теке и йомудов
надо вырезать до одного, и нечеловеческие глаза его не могли на чем-нибудь
остановиться. Люди слышали хриплый вой терьякеша и ждали.
Но вот толпа заволновалась. Через мост от города рысью шли всадники.
Это был Сеид-хан со своими людьми, Рядом с ним ехал сам святой
Ходжамурад-ага. Они подъехали и остановились. Ходжамурад-ага неторопливо
слез с лошади и сделал знак Сахатдурды.
Медленно вышел из толпы отец девушки, поднял круглый гладкий камень,
размахнулся и бросил. Дочь смотрела прямо на него. Камень ударился в
маленькую девичью грудь. Сахатдурды, не поворачиваясь, сделал несколько
шагов назад и опустил руки... Ходжамурад-ага сдвинул брови, и уже несколько
камней с разных сторон полетело в связанных. Сумасшедший Мамед подскакивал и
радостно смеялся при каждом удачном ударе. Большинство камней не попадало в
лежащих.
Вдруг те, кто уже размахнулся, застыли с камнями в отведенных руках.
Толпа раздвинулась. Прямо напротив связанных стоял Фраги. На нем был все тот
же зеленый халат и белая чалма на голове.
Люди пятились от него... Как он посмел прийти сюда?! Или этот неудачный
мулла надеется, что белая чалма защитит его голову?
Но Фраги не надеялся ни на что. Он должен был прийти сюда с безруким
мальчиком и видеть все с начала до конца.
Что для них слово бога! И что это за слово, которое так послушно воле
этих людей!.. Все они смотрели на него: надменный Сеид-хан, тупой Какабай,
слюнявый Хошгельды-хан, огромный Ходжамурад-ага. И со всех сторон глядели на
него люди. Разные были у них глаза:
злые и добрые, тупые и умные, мутные и честные. Прямо перед ним, как
две черные звезды, блестели огромные девичьи глаза.
Только ровный гул холодного ветра стоял в воздухе. Чего они ждали от
него? Чтобы он начал кричать, просить их, заклинать именем бога? Он знал,
что все это бесполезно. Что им любые законы! Они не признали связанного им
брака. Так они захотели. И мысли не должно появиться у людей, что можно
безнаказанно нарушить их закон. И бог, их бог, всегда будет на их стороне.
Ну, а его бог, добрый, человеческий?
Сам святой Ходжамурад-ага наклонился и поднял большой камень. Тяжело
ступая, подошел он почти вплотную к ним и с силой ударил камнем в лицо
текинца. Тот даже не посмотрел на святого. А Ходжамурад-ага зашел с другой
стороны, снова взял большой камень и бросил его в лицо девушки. Дикий вопль
пронесся над толпой. Десятки, сотни камней полетели в связанных. Текинец
бешено заметался, головой и ногами загребая глубокую дорожную пыль. Своим
огромным телом он стремился прикрыть, защитить девушку от этих ударов. Но
камни сыпались со всех сторон. Люди сразу озверели при виде крови. Пьяный от
терьяка Мамед плясал и кривлялся. Он, кого не пускали на порог самого
последнего дома, вдруг получил власть над жизнью и смертью двух людей. И он
убивал их, как убивала бы связанного льва грязная, вонючая гиена. Рыча,
вырывали друг у друга камни гуламы Сеид-хана.
Спокоен, как всегда, был лишь святой Ходжамурал-ага. Он поднимал камень
за камнем и бил теперь одну лишь девушку. Громадный, злой, подлый старик
убивал ее за то, что она не захотела его объятий.
Ветер усиливался. Все больше мутной соленой пыли нес он с собой. Фраги
стоял и поверх этих беснующихся людей смотрел в грязное небо. Дрожа,
прижимался к нему безрукий мальчик.
Связанные уже не двигались. А их все били и били камнями. Глухо
ударялись они в неподвижные тела. Серая дорожная пыль слипалась от теплой
человеческий крови. Только открытые глаза юноши были еще живыми.
Опрокидывая встречных, влетел в толпу маленький всадник. Это был
опоздавший Дурды-хан. Человеческая кровь притягивала его. Раздавая удары
камчой, он пробился к связанным и начал дико хлестать неподвижные тела.
Тяжелый ременный конец камчи попал в открытый глаз текинца. Фраги опустил
глаза и посмотрел на людей. И вдруг он увидел, что все они смотрят на него.
Прищурившись, смотрел на него Сеид-хан, гаденько улыбались глаза
Хошгсльды-хана, непримиримым был взгляд Ходжамурад-агн. Даже Дурды-хан,
избивая мертвых, глядел на него. Но самой лютой, открытой, всепоглощающей
ненавистью горели глаза Мухамеда Порсы! Да, ведь он был неглупым человеком,
этот Мухамед. И никто лучше его не мог чувствовать сейчас свое
ничтожество...
Но вот ускакал Сеид-хан со своими людьми. Толпа быстро начала
расходиться. Те, кто бросал камни, как будто очнулись от пьяного сна. Теперь
они не смотрели друг на друга и не знали, куда деть руки. Люди искали своих
коней, спеша поскорее покинуть место убийства.
Скоро лишь четверо гуламов, присланных Сеид-ханом, остались на дороге.
Они развели огонь и поставили на него чугунный кумган для чая. Один из них
пнул ногой сумасшедшего Мамеда, который мешал им своими криками, и тот,
жалобно воя, побежал к городу.
Заслонившись от ветра черными бурками, грелись у огня бородатые гуламы.
Время от времени они поглядывали на поэта. А Фраги по-прежнему стоял, прижав
к себе мальчика. Оба они не спускали глаз с высокой груды камней на
дороге... Он так верил в спокойные молодые глаза юного батыра, что не мог
поверить в смерть. Мысли гудели в голове, как этот холодный, свирепый ветер.
Но ни разу не обратились они к небу.
Время от времени на дороге показывалась одинокая арба или всадник.
Проезжий останавливал лошадей, искал камень и бросал его в кучу. С твердым
стуком ударялся камень о камень.
Три раза еще в течение этого дня гуламы расстилали в пыли молитвенные
коврики. Повернувшись лицом к Мекке, они стояли неподвижно, потом падали на
колени и, выбросив вперед руки, прижимались лицом к земле. Фраги молча
смотрел на них.
Холодная ночь накрыла землю. Ветер стал еще сильнее. Мальчик дрожал от
холода, прикрывшись полой халата. Фраги еле стоял на ногах. Но они не
уходили.
Когда потухли последние далекие костры в городе, Старший из гуламов
плюнул на груду камней. Все четверо сели на коней и уехали.
Затих грохот копыт по деревянному мосту, и они подошли к каменной
груде. Камень за камнем начал Фраги сбрасывать с огромной кучи. Сначала
медленно, потом все быстрее и быстрее. Мальчик, как мог, помогал ему
обрубками рук. Неверный, мятущийся свет догоравшего костра заставлял прыгать
их тени: большую и маленькую...
Руки их стали липкими. Но вот рука Фраги почувствовала тепло! Большое,
мощное плечо текинца было еще теплым. С невероятной силой дернул его к себе
Фраги, и последние камни посыпались на дорогу. Он перерезал веревки, но
холодное тело девушки нельзя было оторвать от живого. Рукояткой ножа
пришлось разжимать ему пальцы текинца...
Немного прошло времени, пока догорели последние угли. Ночь стала еще
глуше. Смазанные колеса не скрипели. Холодная лупа то показывалась желтым
пятном сквозь несущийся песок, то совсем исчезала. Когда Фраги поднимал на
арбу текинца, он увидел в трех шагах человека. Лунное пятно посветлело, и он
узнал своего соседа Сахатдурды. Но Фраги поднял на арбу и тело девушки.
Фраги взял лошадь под уздцы и повел прочь от города. Сидящий на арбе
мальчик все время оглядывался. Не догоняя и не отставая, шел за ними
человек.
Долго ехали они так. Потом Фраги остановил лошадь и лопатой начал рыть
землю. Он посадил в яму мертвую девушку, засыпал и воткнул в холм палку с
белой тряпкой. Они поехали дальше, но человек уже не шел за ними. Он остался
у холма.
Когда они поднимались в гору, мальчик тронул за плечо Фраги и показал
назад. Там рвался и качался на ветру яркий огонь. И хотя было очень далеко,
Фраги узнал свой дом...
Долго стоял и смотрел он па дальний пожар. Потом снова тронул коня и,
не оглядываясь, пошел вперед.
Эпилог.
Кончилась холодная зима. Старики не помнили столько ветра и снега.
Бешено крутил мокрым песком Новруз, день, когда тепло приходит на смену
холоду. Зато никогда еще не было в Черных Песках такой зеленой травы, таких
красных маков, такого синего неба...
И этой буйной весной по кровавому морю маков ехали от аула к аулу три
всадника. Быстрая молва летела по пустыне. Когда они приезжали, люди уже
ждали их. Один из них играл на дутаре, а безрукий мальчик пел. И столько
боли, гнева и человеческой ярости было в его песнях, что сердца людей уже не
могли биться спокойно. А пока они пели, третий -- молчаливый одноглазый
батыр со шрамами -- только переглядывался с молодыми джигитами. И такой был
у него взгляд, что после их отъезда мужчины, не сговариваясь, проверяли
оружие.
Да, это были они: самый великий поэт, самый лучший певец и самый
большой воин, которые когда-нибудь рождались в Черных Песках. Меч
объединения везли они с собой. И ножны этого меча были украшены чудесными,
как стихи, узорами.
Фраги всей грудью вдыхал чистый, свежий ветер пустыни и уже не
чувствовал боли. Он расправлял плечи и открыто улыбался женщинам. А они
отвечали ему быстрыми взглядами, ответными улыбками, и яркий румянец
вспыхивал на их лицах. Он был мудр безумной мудростью юности, Фраги, самой
высокой мудростью на земле!
В груди и в голове его каждый миг рождались новые образы. И слова текли
свободно и просто, как эти белые тучи над головой. Именно в эти годы и
написал он свои самые прекрасные стихи.
Каджары -- шахская династия (XVIII--XX века).
Терьякеш -- человек, употребляющий терьяк, грубый наркотик.
Last-modified: Thu, 21 Jan 1999 13:51:04 GMT