Морис Симашко. Искупление дабира --------------------------------------------------------------- Текст с массовыми ошибками распознавания, требует вычитки --------------------------------------------------------------- Морис Симашко. ИСКУПЛЕНИЕ ДАБИРА Морис Симашко. ХАДЖ ХАЙЯМА  * Морис Симашко. ИСКУПЛЕНИЕ ДАБИРА Я же, взявшись за сей труд, хочу воспроизвести историю полностью и вымести прах из всех углов и закоулков, дабы ничто из происходившего не осталось сокрыто Абу-л-фазл Баихаки  * ПРОЛОГ *  I. ВАЗИР Да, он сделал правильно, что надел этот халат -- строгий халат простого писца-дабира с прямыми рукавами и прямыми, без всяких закруглений, полами. Лишь тяжелая золотая чернильница на ремешке, висящем через шею, определяла его место в государстве. И как только надел он этот халат, сердце опять забилось ровно, правильными, размеренными ударами. Уже пять недель, начиная с седьмого дня месяца Тир по эре Величайшего Султана, сердце у него билось неправильно. Не потому, что он, Великий Вазир, уходил оя-дел государства. Сановники, как и правящие дома, приходят на смену друг другу по воле бога, ибо все в его руках. Но если это происходит без серьезной провинности с их стороны, то делается в установленном порядке. Низам ал-Мульк его титул, и Величайший Султан в таких случаях сам высказывает своему первому рабу согласие с его желанием оставить поводья правления. Но без страха глядящий в глаза дикому тюрку-карлуку с кривым клычем 1 в руке султан Малик-шах струсил, как обычно, передать собственными устами такое решение ему -- своему вазиру. Туграи -- Хранителю Печати поручил он это сделать. Тот, безусловно, один из немногих, тоже имеющих право на нисбу ал-Мульк, но даже равным не положено объявлять друг другу султанскую волю. Туграи же в здании государства не равен вазиру. Он лишь одна из колонн, в то время как вазир -- купол законности и порядка. Это был зримый перебой в размеренном круговращении, по воле бога вот уже тридцать лет установленном в доме Сельджуков2 им, Абу Али аль Хасаном ибн Ис- 1 К л ы ч -- тюркская сабля 1 Сельджуки-- тюркская (тукменская) династия, установившая в XI веке свою власть над Передним и Средним Востоком. 206 хаком из Туса, кому определено имя Низам ал-Мульк -- "Устроение Государства". А разве "государство" не от слова "государь", как бы ни пытались затуманить это ясное понятие некие многоумные имамы... Вот тогда и застучало у него сердце... II. ВАЗИР (Продолжение) Так оно и должно было происходить. Два месяца уже находился он здесь, в Мерве, а там, при доме султана в Исфагане, великий мустауфи Абу-л-Ганаим, чей титул Тадж ал-Мульк, не терял зря времени. Сам Малик-шах обычно не придавал значения речам мустауфи. Но была Тюрчанка... Это, конечно, Абу-л-Ганаим предложил направить на должность шихне-коменданта -- Мерва бывшего гулама1 Кудана. Мерв-аш-Шахиджан, город царей от сотворения мира, отдавался во власть безродного раба, чья сила лишь в извечной гаремной слабости. Со стороны мустауфи это было продвижение слоном на чужое поле. Он ведь знал, что раисом Мерва, пасущим стадо подданных-райятов от лица государства, здесь Осман ибн Джа-мал -- внук Великого Вазира. Но настолько ли тонок му-етауфи, чтобы преугадать еще там, в Исфагане, то, что потом случилось?.. Новоиспеченный эмир Кудан, опять получивший вне очереди высший знак "Опора Султана" и третий золотой пояс, прибыл в Мерв с полутысячей гуламов и только на следующий день явился к нему, Великому Вазиру, для целования руки. В красивых выкаченных глазах его была наглость. К Осман-раису, приходившемуся ровесником, бывший гулам вовсе не зашел. Это было явное нарушение порядка, ибо власть шихне относится к одному лишь войску, а во всем другом он обязан принимать слово раиса, тем более если раис из семейства вазира государства. Нельзя давать войску власти над райятами, ибо с этого начинается падение державы... Уже через день стало известно, что Кудан всю ночь накануне пил вино со своими гуламами. Осман-раис тотчас же пришел за советом. И тут он. Великий Вазир, прислушался к своему чувству неприязни по отношению к удачливому гуламу. Он согласно кивнул головой Ос- ' Гулам-- привилегированный раб -- воин или слуга 207 ман-раису. Неужто мустауфи был способен предвидеть этот неосторожный кивок?.. К полудню новый шихне Кудан-эмир ехал с десятком гуламов в пригород--рабат, где стояло войско. У Ворот Знаменосца его остановил мухтасиб -- Надзиратель Веры, с которым было полсотни стражников. Именем Величайшего Султана он предложил находившемуся там же судье -- казию -- принюхаться к выдыхаемому эмиром воздуху, и старый казий пошатнулся от богопротивного запаха. У Кудан-эмира отобрали оружие и заперли в подполье при цитадели--кухандизе. На другой день его выпустили, но весь Хорасан уже знал об унижении мерв-ского шихне. Предстояло по этому поводу долгое и трудное объяснение. Кудан-эмиром, как стало известно, сразу же была послана пространная жалоба в Исфаган. Однако приезд султанского дома в Мерв на поклонение могилам отцов ожидался лишь к концу лета, когда хотя бы ночи станут прохладными в Хорасане. И он, Великий Вазир, продолжал заниматься тем важным делом, из-за которого оставил столицу и приехал сюда в самое жаркое время года. Ядовитая паутина опутала мир, и нити ее прощупывались здесь, в Мерве... Но Величайший Султан неожиданно прибьы в Мерв в середине лета со всем своим домом, и это показало, что ничто уже не может противостоять неукротимым стремлениям Тюрчанки. Прискакавшие на два дня раньше хаджиб Дома и главный евнух Шахар-хадим со своими людьми привели в порядок подземную дворцовую сардобу с водой, наладили выделку льда, промыли листья в загородном саду, спустили в хаузы лодки для гуляния. Султан, как в юные годы, посветлел лицом, увидев его, своего учителя и вазира. Явная радость встречи читалась в его зеленых глазах. Но в ту же минуту Малик-шах беспокойно посмотрел по сторонам... Все происходило потом, как много раз до этого. Передать слова неудовольствия Величайшего Султана своему вазиру явились два носящих однозначный титул: великий туграи Маджд ал-Мульк и воинский казначей-ариз Шараф ал-Мульк. С ними были доверенные люди Дома -- надимы и личный хаджиб ' султана -- эмир 1 Хаджиб-- ответственный за определенную сторону придворной жизни 208 Йяльберды. Туграи поцеловал львиную печать, которую сам и накладывал, надломил ее с двух сторон и развернул султанское послание. Как и положено, в нем не назывались имена и конкретное деяние. Но уже не в одном Хорасане, а во многих местах державы, от Дамаска до Хорезма, говорили о ссоре любимого султанского гула-ма и мервского раиса, приходившегося внуком самому вазиру. Все ждали, чем это закончится... Великий туграи умел читать. Голос его не повышался и не понижался, глаза смотрели в текст, но зрачки не бегали от одного края листа до другого. Настоящий сановник должен дословно помнить послание султана, какой бы длины оно ни бьшо. Впрочем, и сам он, кому было адресовано это послание, еще с вечера знал его наизусть. "Если ты являешься соучастником со мной в царстве и если твоя рука наравне с моей участвует в правлении, то у этого есть основание..." Соучастником в царстве... Неистовый Алп-Арслан, предчувствуя раннюю смерть, самолично просил его не оставлять без поддержки и наставления своего порывистого наследника. Одиннадцать лет было тогда этому укоряющему его сейчас султану. Алп-Арслан надел на голову мальчика зубчатую корону, посадил его в свое седло и прошел перед войском, ведя в поводу коня. Клятву верности сыну взял он с эмиров и хутбу -- упоминание его имени рядом с именем бога -- потребовал читать в пятничной молитве в Багдаде. А после этого подвел нынешнего султана к нему. "Когда я уйду из этого мира, он будет тебе отцом!" -- сказал Алп-Арслан сыну своему Малик-шаху. И когда по воле бога произошла смерть Алп-Арсла-на, разве не ухватился беспомощно за полу его халата тогда уже восемнадцатилетний султан! Войско, лишенное узды, сразу же протянуло руки к деньгам и имуществу райятов. "Кроме Низам ал-Мулька, никто не препятствует новому султану, чтобы давал нам деньги!"-- говорили все -- от военачальника-сюбаши до гулама-пер-вогодка. Пришлось добавить войску семьсот тысяч динаров жалованья, но из султанской казны. Он разъяснил наследнику всю опасность прямого кормления войска с райятов, минуя государство. "Все дела -- большие малые -- я предоставил тебе. Ты отец!" -- вскричал тогда Малик-шах. А он, как от века принято в государстве, потребовал у нового султана письменного подтверждения своих особых прав Великого Вазира. И Малик-шах, 209 помня слова отца, написал все необходимое и в дополнение ко многим милостям дал ему в пожизненное владение родной его город Туе с округом -- рустаком -- и всеми причитающимися доходами. Двадцать лет назад это было... ". .Если же ты -- заместитель и находишься под моей властью, то тебе следует придерживаться границ подчинения и заместительства..." Нет, он знает эти границы, ибо древнее слово "султан" означает "единство власти", и не может никто в государстве подменять султана. И когда поднимало голову непослушание среди братьев нового султана, то разве преступал он границу заместительства в своих советах? Первый его спор с султаном произошел из-за семи тысяч конных гуламов, которых решил тот уволить из войска в Рее, чтобы сэкономить деньги. С утра до ночи разъяснял он молодому султану невыгодность этого дела. "Среди этих, кого увольняешь, нет ни писца, ни торговца, ни портного, -- говорил он. -- Нет ни одного из них, у которого кроме воинского умения было бы ремесло. Куда им деваться? Если они будут уволены, то кто гарантирует, что не выставят из себя кого-нибудь и не скажут: вот наш султан! И будут нам от них хлопоты, а пока справимся с ними, выйдет у нас денег во много раз больше, чем идет теперь на их содержание!" Малик-шах не послушал тогда его первого вразумления, и семь тысяч вольных гуламов в конном строю прибыли из Рея к брату султана -- мятежнику Текешу. Они забрали Мерв; и Нишапур бы они забрали, если бы молодой султан, испугавшись, не стал беспрекословно следовать его указаниям. Другое дело, что его авторитет вазира непоколебим в государстве. Когда через три года прощенный Текеш снова выступил из завещанного ему отцом Термеза и осадил Серахс, то одной лишь подписи "Низам ал-Мульк" стало достаточно, чтобы мятежники бежали в беспорядке. Котлы с теплой кашей были в страхе брошены ими тогда у стены Серахса... "...И вот твои сыновья и внуки, каждый из них владеет большим округом и правит большой областью, но, не удовлетворяясь этим, они вмешиваются в дела расправы и в жажде власти дошли до того " Не стал бы писать такое великий Алп-Арслан. Когда-то был тоже подан донос на него покойному султану. Тот повертел в руках тайное письмо, остро посмотрел 218 и вдруг рассмеялся. "Я не стану читать это, -- сказал он. -- Возьми и сам прочитай. Если то, что пишут эти люди о тебе, правда, то исправь свое поведение. Если же там неправда, то подумай, чем обижены писавшие, и удовлетвори по возможности их желания в службе или имуществе". Этот отважный туранец быстро понял смысл государства, хоть царствовал только во втором поколении. Все происходило тогда в его загородном имении -- кушке. Туграи закончил чтение, поцеловал подпись, свернул и подал ему послание. Все были на своих местах: оба сановника, надимы и чуть в стороне -- эмир Йиль-берды. Золотой куб чернильницы стоял на низком прямоугольном столике. Прямая линия подстриженных деревьев виднелась в окне. Листва не шевелилась, скованная горячим хорасанским солнцем. Он принял обеими руками письмо Величайшего Султана, поцеловал и опустил перед собой на стол. Потом, подведя ладони под бороду, начал говорить. Тверд и резок был его голос: -- Скажите этому султану: "Если ты не знал, что я соучастник твой в царстве, так знай, ибо достиг ты своего положения только благодаря моим действиям и мерам!" Находившиеся здесь были опытные люди, и стояли они, как бы не слыша этих слов. А он уже широко развел руки, обращаясь прямо к их свидетельству: -- Разве не знал этот султан, что когда убит был его отец, то я устроил все дела и уничтожил смутьянов из его рода? И многих других я устранил, направив дело к завоеванию стран близких и дальних. А после этого он стал слушать доносы на меня, приписывать мне грехи... Передайте ему от меня, что устойчивость золотой зубчатой шапки на его голове связана с этой моей чернильницей и что в их единении тайна упрочения державы. И когда я закрою эту чернильницу, то недолго удержится на его голове и шапка Кеев!..! -- Потом в его голосе появилась озабоченность. -- Если он решился на перемену ко мне, то пусть сделает в целях предосторожности заготовку продуктов и фуража, прежде чем это случится. Пусть соблюдает предусмотрительность в отношении со- К е и -- полулегендарные иранские цари. 211 бытии до того, как они произойдут...-- Указания его были точны и касались существа дела. Перечислив все, что необходимо исполнить в связи с его уходом от дел и могущей произойти от этого неурядицы, он закрыл глаза. -- Передайте от меня султану то, что хотите, из услышанного, а для меня его упреки оказались столь тяжкой ношей, что руки мои обессилели!.. До сих пор все шло в должном порядке. Никем в государстве не могут быть произнесены слова в осуждение Величайшего Султана. И вместе с тем он должен знать мысли и обиды своего первого раба. Для того и посылаются в таком случае мудрые, знающие тайны правления сановники. Они как бы не слышат порочащих султана слов. В подобающих выражениях расскажут они султану, как проливал слезы раскаяния тот, кто вызвал его неудовольствие. Целовать пыль в том месте, куда падает высочайшая тень,-- вот лишь о чем думает виновный. Но вместе с сановниками посылается и личный хаджиб государя. "Сообщишь мне все, а то эти скроют!" -- говорится ему в напутствие. И он тайно передает султану все сказанное в действительности: горькое и сладкое. Таким образом, этих слов как бы не говорилось, а султан тем не менее их услышит. Все это имеет свой глубочайший смысл... Был Абу-л-Ганаим, и была Тюрчанка. И султан на этот раз пожелал вдруг не наедине, как принято, а в присутствии всего дома услышать тайный доклад своего личного хаджиба. Эмир Йильберды вслух произнес все те речи, что говорились накануне. "Видите, не так говорил вазир, как вы рассказываете, а другим образом!" -- вскричал султан и тут же послал к нему домой великого туграи с устным уведомлением об отставке. В этом случае государю надлежит все проделать быстро и тайно, чтобы уходящий от дел сановник не успел припрятать ценности и скрыться в пределы соседствующей державы. Но не просто вазиром был он, а атабеком, "отцом по завещанию" султану Малик-шаху, что равноценно среди тюрок отцу по крови. Хоть и перс он по рождению, но имя покойного Алп-Арслана служит ему щи-гом. Что бы ни случилось, слово его остается первым ч ? о.:)/"арстве после слова султана. ;? ::0|Ь сердце с того дня, как туграи объявил ему IV ч с,!'), ь-ую волю, билось неправильно, он продолжал '"2 распутывать узел, затянутый врагами веры и государства. Султан не препятствовал в этом ему. Пять недель длились переговоры. Туграи и прочие сановники в сопровождении эмира Йильберды каждодневно приезжали в его кушк за южными воротами Мерва, и все было подробно оговорено. Он, Великий Вазир, как бы уйдет от государственных забот, но на самом деле сохранит все права, входящие в его нисбу 1 Низам ал-Мульк. И совершится это правильно и достойно, как испокон веку определено в государстве. III. ВАЗИР (Продолжение) И вот сегодня владыка обоих миров и Отец Победы ас-Султан Му-изз ад-дуниа ва-д-дин Малик-шах ибн Му-хамед-Алп-Арслан, доверенный Повелителя Правоверных, да озарит бог его царствование, в установленном порядке, самолично, а не через других людей, принимал отставку своего Великого Вазира. И даже что происходило это в старой мервской резиденции Сельджуков, а не в новой шумной столице Исфагане, только подтверждало несокрушимую силу правопорядка, ответственность за который он нес уже тридцать лет. Сердце билось ровно. Знакомая тень мервского кухандиза была на своем месте. Согласно с его нисбой на весь размах открылись окованные медью ворота, закричал положенные слова вестник, трижды прогремели султанские трубы -- наи. И в Зале Приемов было все так, как это он установил по примеру великих царствований прошлого: все люди Дома находились здесь и каждый знал положенное ему место. Когда султан принимает отставку лица, имеющего нисбу ал-Мальк, все разнозначные должны находиться при этом, дабы не уронить достоинства уходящего со службы, а вместе с тем и достоинства государства. Они были здесь: великий мустауфи -- Определяющий доходы и расходы царства, великий ариз -- казначей и глава войскового совета, туграи -- Хранитель Султанской печати и великий амид--наместник солнцеприсут-ственного Хорасана. Кроме этих четырех нисбу ал-Мульк имел еще амид богом покровительствуемого Багдада, но его отсутствие было обосновано. Н и с б а -- определенная часть титула. 213 Глаза султана лишь на миг остановились на нем и тут же метнулись в сторону. Этого нельзя было допускать. Когда предстоит такое государственной важности деяние. Величайшему Султану надлежит быть точным в жестах. Пришлось задержаться у подножья тронного тахта, и глаза Малик-шаха послушно вернулись к нему. Знакомое скрытое раздражение и покорность силе установленного затаились в них. Так было, когда еще в детстве Величайший Султан не желал слезать с коня и садиться за калам 1. Поцеловав ладонь и коснувшись ею ковра перед троном султана, он прошел на тахт, к своей большой красной подушке. Причастные к дивану, чуть отставая, прошептали божью формулу вслед за Повелителем Миров. По едва заметному знаку хаджиба Дома возник рядом с троном синий человек -- "Голос Величайшего Султана". ...Мы, укрепляющий порядок и веру... Длань Державы... Повелевающий двумя мирами... соизволяем разрешить первому рабу своему отодвинуть от себя повседневные заботы по устройству нашего царства!.. У третьего в ряду дабиров -- писцов, сидящих в правильном порядке у стены,-- был не по чину цветистый пояс. Если проглядел это дабир дабиров, то не проявил должной внимательности и хаджиб Дома. Впрочем, нарушение невелико, а проступок не предумышленный. Писец тут же осторожным движением прикрыл яркий шелк краем халата. Настоящий дабир вовремя улавливает мысли тех, кто у вершин власти. Да, это по закону; и после того, что объявил "Голос Величайшего Султана", первым должен говорить сановник, заменяющий уходящего. Абу-л-Ганаим, чья нисба Тадж-ал-Мульк, мустауфи, поет длинными периодами. ...Тот, который уходит от нас, он не уходит... Купол и опора царства, десница порядка... Мы все от тени его, рабы, и слово его для нас остается словом... Именно этот размер приличествует при отставке, ибо что лучше чередующихся повышений и понижений голоса соответствует принятой в таком случае подлинности чувств! Сейчас необходима неровность речи. Глаза при этом должны быть прикрыты ресницами, чтобы не угадывались в них понятные радость п вожделение. Теперь говорит Шараф ал-Мульк, кого не желали бы ' Калам-- перо, само письмо. 214 видеть на месте мустауфи, но который займет это место -- рядом с подушкой вазира. Каждому в государстве положено стальное кольцо на ногу, и этим кольцом для хосройца Тадж ал-Мулька будет хорезмиец Шараф ал-Мульк. Точно так же, как последние десять лет, кольцом для него самого был этот бледный хосроец с волнистой улыбкой. Оно с помощью Тюрчанки и перетерло ему ногу. ...Тот, чья мудрость ослепляет... Намордник на погрязших в неверии и строптивости, в Багдаде расстеливший ковер правоверной мысли... Угодное богу покровительство нищим, вдовам и сиротам, путешествующим... Скала веры... Это говорит Маджд ал-Мульк, туграи, и напоминание об этом к месту. Туграи займет подушку хорезмийца в диване, но выше кумийцу Маджд ал-Мульку уже не подняться. У него чрезмерный голос. Этот недостаток еще терпим у ариза или мустауфи, но вазир не может говорить громче султана. И рост его должен соответствовать повелителю... Каждый из людей дивана в должной очередности говорит свою часть об уходящем от дел. Они свидетельствуют перед богом и султаном, что неуклонно будут следовать установленному порядку. Да, он, Низам ал-Мульк, уходит от зримого присутствия в делах правления, но он остается, ибо этот порядок -- дух и порождение его. Все они -- люди, и греховная сущность их подталкивает впиться сообща в плоть уходящего от власти, но ошейник государства не позволяет уже этого сделать даже Величайшему Султану. Так ли это совершалось тридцать лет назад, когда тонкая шелковая бечевка в подполье этого самого кухандиза разрешила спор аль-Кун-дури, предыдущего вазира, с буйным Алп-Арсланом? А ведь первым получившим нисбу ал-Мульк был при доме Сельджуков его желчный предшественник. Тогда еще не было установлено правильного порядка вещей... Они закончили говорить, и сладкоголосый Магриби, поэт Дома, читает в честь уходящего. Далекий кордов-ский акцент угадывается в его бейтах, но все искупает мавританская восторженность фразы. Вблизи трона вредно постоянное глубокомыслие, и именно за способность самозабвенно укладывать принятые слова в четко обозначенные формы приближен он к вместилищу власти. 215 С полноводным Мургабом, питающим почву живительной влагой, сравнивает Магриби его деяния. От реки отходят каналы, от них уже текут арыки, и так же мудрость и благочестие достигают каждого дома, каждой пещеры в горах и кибитки в степях. Но где берет начало сам Мургаб? Откуда текут питающие его воды счастья? Они с тех величавых заоблачных вершин, где самим богом поставлены двенадцатикрылые шатры царствующего дома. Скажет Величайший Султан, и зацветет пустыня... Слезы выступили на глазах Магриби. Султан собственноручно почерпнул от горы золота на блюде и наполнил им подставленный поэтом рот. Тощему Магриби не повезло с этим царственным обычаем: его впавшие от желудочной болезни щеки не смогли вместить всю милость султана. Он закашлялся, захрипел. Монеты со звоном просыпались на ковер, а расположение Малик-шаха к поэзии проявляется не часто. Когда-то, еще при великом Тогрул-беке, поэт Амули вместил в свой рот за один раз два полных блюда золотых монет. Но кто знает предопределенное? В другой раз сочиненная им касыда не понравилась султану, и Тогрул-бек в той же мере набил рот одопевца навозом. Обычай этот древний, идущий от первых царей земли Кеев, и государю не зазорно придерживаться его... Величайший Султан встал и шагнул с подножья трона на тахт. Сразу с двух сторон растворились решетчатые двери. С левой стороны выплыл шитый золотом, отороченный индийскими камнями халат. Четверо крепких гуламов-прислужников несли его, и бьыо видно, что им тяжело. С правой стороны еще четверо несли каждый на вытянутых руках высокий белый тюрбан с голубым бриллиантом посредине, золотой пояс, сшитые в книгу листы румийского пергамента и личный султанский да-ват для чернил с золотым стержнем-каламом. Еще по четыре гулама с каждой стороны вынесли, расставляя ноги, восемь кожаных мешков с печатями. Султан принял халат на свои плечи. На голову его надели тюрбан, застегнули на нем пояс. В собственные руки взял султан книгу и дават с каламом. Медленно, вместе с тяжелым халатом на плечах, повернулся султан Малик-шах к нему, своему уходящему от дел вазиру. Качнувшись, вьшлыл из-за его спины "Голос Величайшего Султана". Бсн ир^славшзи и всемогущий, удостоил нас вла-;г! э 11?м ' '<1ро\1. ог^атив на нас полноту благодеяний, по корив врагов. Дал он нам радость и успокоение в первом нашем рабе... Уходящий не уходит, ибо наше высочайшее повеление ему поразмыслить о нашем государстве, посмотреть, что есть в наш век такого, что нехорошо и что тем не менее выполняется. Надлежит ему написать и то, что от нас скрыто, какие обязанности и как выполняли государи до нас, а мы не совершаем. Дабы мы поразмыслили и приказали, чтобы все впредь было хорошо... Да, он давно задумал написать подобную книгу о государстве, и Малик-шах запомнил это, высказав сейчас свое благоволение к его замыслу. Времени ему теперь отпущено столько, сколько отмерено богом. Если позволит Всевышний, то все будет благо. "Голос Высочайшего Султана" поднялся ввысь, зазвучал под самым куполом. ...За верную непорочную службу нашему отцу Алп-Арслану и нам... Золотой халат, поддерживаемый гуламами, медленно передвинулся с плеч султана на его плечи, и от чрезмерной тяжести заломило в пояснице. Он подумал о том, что так всегда было: Малик-шах, как и грозный Алп-Арслан, каждодневно перекладывал на него тяжкий хомут правления. И теперь он, бывший вазир, выдержит эту сладкую тяжесть, потому что самое важное и поучительное событие в государстве -- "Одевание в халат". Прямо перед собой увидел он широко раскрытые глаза Малик-шаха. Великая радость освобождения читалась в них. Что же, Величайший Султан и в отрочестве всякий раз думал, что навсегда избавляется от учебы... Только один раз снова неровно забилось сердце. Когда выходил он из Зала Приемов, розовая тень обозначилась в боковом переходе. Нет, не ошибся он: за переплетением айвана ему ясно увиделся напряженный стан похотливой тюрчанки, пожелавшей взглянуть на свое торжество. И маленькая красная туфля открыто выглядывала из-под решетки... IV. ВАЗИР (Продолжение) Он ехал вдоль канала Маджан, потому что "Одевание в халат" завершается проездом через город с трубами. Тень кухандиза безмолвно уплыла за спину, солнце заполнило все небо. Раскаленное золото халата сковывало 217 плоть, и невозможно было пошевелиться в седле, каркас тюрбана давил на уши. Но все делалось как положено. Сзади на белых лошадях особо везли пергаментную книгу, дават с каламом и восемь одинаковых мешков с золотом, на которых нетронуты были львиные печати султанского казнохранилища -- бейт ал-мал. Следом двигался на рысях "Золотой хайль" -- первая сотня муфри-дов личной султанской тысячи во главе с хайль-баши. По команде хаджиба Оповещений через определенные промежутки времени гремели трубы -- наи, и народ Мерва склонялся на ближних и дальних улицах, как требовал того государственный порядок. У главной пятничной мечети затрубили трубы, у родовой усыпальницы Сельджуков, возле дома шихне, где находились люди дворцовой стражи, потом у крепости Тахир-кала. Люди мухтасиба на базаре расталкивали торгующих, освобождая дорогу. От главного базарного купола -- чорсу -- вдоль всего проезда расстилали ковры. Здесь тоже трубили трубы. И еще трубили на базаре менял, где во всякое время был народ. Там, рядом с тюрьмой -- зинданом, стояли столбы... Для исмаилитов 1 были поставлены эти столбы. Всего их было двенадцать, но больше половины пока стояли пустые. По семь лет висели на них совращающие людей проповедники--дай. Один был надет на столб совсем недавно, и одежда на нем еще не прорвалась. У двоих, старца и подростка, несших весной денежный сбор с Хо-расана в захваченную врагами веры горную крепость Алухамут, уже оголились кое-где кости. Клочья их истлевших рубах шевелились от ветра. А четвертый, переписывавший трактаты отвернувшегося от бога факиха Насира Хисроу, был подвешен на столб еще шесть лет назад. Одежды на нем уже не было видно, а одна рука в прошлом году отвалилась. Скоро минет срок, и оставшиеся кости собьют со столба палками... Тот, которого подвесили на прошлой неделе, был пойман с прямым дейлемским ножом под одеждой в самом доме эмира Бурибарса, не знающего пощады к вероотступникам. Уже не было на лице фидаи глаз, выклеванных птицами, и черный язык вывешивался из разъятого рта. Меж столбами бегали дети, обсыпая друг друга пылью... ' И с м а и л и т ы - одна из сект ислама. Наиболее радикальная ветвь ее в средние века -- батиниты. 218 Базар был полон. Рябило в глазах от уложенных в конусы дынь, многоцветное сияние источали земные плоды. Сладко пенились чаны с мешалдой, тяжелыми жерновами лежала кунжутная халва, в мясных рядах висели свежеободранные туши. Мухи гудели вокруг сыто, являя довольство. И собаки были ленивы: нехотя поднимались они из теплой пыли, отходили в сторону перед людьми с трубами и ложились неподалеку. Опытный глаз сразу видит это. Когда голод среди людей, собаки убегают из города и возвращаются лишь после того, как все там вымерли. Так было в Тусе некогда, где собаки ели ослабевших от голода людей прямо в домах. На целый квартал -- махалля -- остался жить один мальчик. Он протянул мальчику хлеб, и тот подавился, силясь затолкать в себя сразу весь кусок... До самых ворот по каналу лежат теперь товары в чорсу и открытых лавках. И за стенами города, в раба-дах, продолжается базар. А тогда, когда он сделался ва-зиром, десяток голодных людей теснился у столбов, выменивая что-то из полы в полу... Затрубили навстречу трубы стражи Северных Ворот. Сразу за ними был рабад людей Писания -- иудеев и христиан. Тут, среди них, и кончался канал Маджан, потому что не должны неверные жить по воде выше правоверных. Масерджесан -- Дом имама Сергия, куда ходят молиться христиане всех земель Величайшего Султана,-- стоял, до крыши увитый плющом. Из Сада митрополитов вывели под руки слепого старца католикоса. С рук его передали хаджибу Оповещений плоский христианский хлеб без соли, почитающийся среди них наивысшим даром. Четыре века назад здешний митрополит выловил в канале тело бежавшего от правоверного войска Езди-герда Третьего -- последнего из персидских царей -- Кеев от корня Сасана. Его предали земле по обычаю христиан и с положенными почестями... По другую сторону канала, что растекается отсюда на многие арыки, такой же плоский и сухой хлеб вынес ему экзиларх иудеев. К хлебу была приложена здравица на узкой кожаной ленте. Во взгляде иудея был, как всегда, подвох. Что бы это могло быть? Он скосил глаза и нахмурился: здравица была написана по древней формуле -- в честь старых царей Эраншахра. Ньюешние тюркские султаны из дома Сельджука тоже, правда, чис- 219 лятся Кеями, но по туранскому дому Афрасиаба. Вечно какая-нибудь хитрая двусмысленность у иудеев... Однако одеты все были, как установлено для них: христиане подпоясаны веревочными поясами, а на груди у иудеев нашиты желтые заплаты. Так всегда можно отличить правоверного от не приявших свет учения Пророка, а тех, в свою очередь, от огнепоклонников-гябров и шаманствующих, коих надлежит вовсе изгонять из селений. В государстве все должны быть благополучны и на своих местах. Экзиларху же следует сделать внушение по поводу царской формулы... Вдоль внешней стены Султан-Калы -- нового Мер-ва -- ехал он в обратную сторону, не снимая тяжкого халата. Сквозь плотный атлас подкладки золото обжигало тело, особенно выставленные колени. Тут, прямо от стены, начинались сады. Белый хорасанский урюк давно уже созрел, и плоские глиняные крыши домов и пристроек сплошь были устланы сочащимися на солнце плодами. Сладкий удушливый запах источали они, от которого кружилась голова. А был здесь когда-то пустырь, и промоины солончаков слепили глаза... Слева потянулись, закрывая весь восток, громадные валы Гяур-Калы, брошенного города древних Кеев. Там сейчас обитают огнепоклонники, да еще жители рабада при Шахристанских воротах высевают на- ближних склонах дыни. Дальше они боятся ходить, потому что там, на насыпанном холме, была, как говорят, "Крепость Дивов"... С обеих башен при Шахристанских воротах затрубили наи. Полдороги еще оставалось до Ворот Знаменосца, у которых был его загородный кушк. Муфриды рысили сзади, и горячая пыль из-под копыт их лошадей подбивалась снизу, достигая бороды... Когда ехал он так, на виду у мира, или сидел на высочайшем тахте несколько ниже султана, то всегда вспоминал полные мудрости касыды мастеров прошлого. Уйдя в игру слов, разбирая тончайшие переплетения мысли, можно забыть о неудобном постоянстве позы. Нельзя сановнику вертеться на торжественном сиденье на людях подобно оборванцу каландару, заедаемому вшами. И теперь, чтобы не пошевелиться в седле, он тоже углубился в стих несравненного по пониманию вещей Бу Ханифы из Газны. В будущей книге о государстве надо будет привести его; и там эти слова более всего к месту: 220 "Государство есть нечто дикое, и знаю посему, Что от человека оно не зависит. Только кнутом справедливости можно укротить этого зверя..." ' V. ВАЗИР (Продолжение) Небо заключалось в прямоугольник хауза. Маленькая белая тучка плыла к красной бороде. Дед сидел прямо, в потертом халате дабира времен еще Саманова дома2. Все в мире было вверх ногами. Внук поднял глаза от воды и увидел подлинного деда в таком же халате и тяжелых, обшитых бычьей кожей галошах. В руке у деда была длинная палка из сухой айвы. Его сажали на тахт под дерево посредине хауза, чтобы присматривал за рабами в саду. И рабы, кого оставляли здесь для домашних дел, тоже были старые, больные или увечные. Сточенными кетменями подравнивали они насыпь вокруг хауза и окапывали ближние деревья. Время от времени дед выбрасывал над водой руку, и палка со стуком ударялась о нерадивого. Перед этим дед незаметно примеривался своим зорким взглядом. Если палки не хватало, чтобы достать провинившегося, он снимал с ноги галошу... -- Мана! Галоша попадала точно. Раб пугался от неожиданности, вопил и охал, жаловался богу, но дед ничего не слышал и по-прежнему смотрел перед собой. По доске, переброшенной с берега, виновный приносил галошу обратно, и дед надевал ее на желтую худую ногу. Он был настоящий" дабир, его дед... Внук посмотрел вниз и изумленно открыл рот. Мальчик с круглой бритой головой в хаузе тоже открыл рот. Оставленный на счастье клок волос был у него такой же. И одного зуба посредине не хватало у мальчика, как у него самого. Он захотел пощупать провал у себя во рту, и тот, в хаузе, повторил его движение. Начиная понимать, в чем дело, он протянул руку к воде и встретился с рукой мальчика. Потом он захотел пошевелить ушами. Сначала это не получалось, и тот ' Абу-л-Фа31 Р ' ^ Г ^ ч - г • • 1К И 'I !"1р!1 Чь1) с 771 в воде лишь морщил лоб и топырил глаза. Но вот он уловил необходимую напряженность головы, и уши ше^ вельнулись. Он попробовал еще и еще раз, убеждаясь в своей победе над невозможным. Огромное счастье переполнило его душу. Радостно засмеявшись, он поднял глаза к теплому небу и зажмурился. Потом наклонился, весь уходя в яркую солнечную воду, и уже уверенно двинул ушами... -- Мана! Перекувыркнувшись через спину, он упал с насыпи, сбитый галошей, громко плача и зажимая ссадину на щеке... Медленно отвел он руку от щеки, где был неясный рубец. В день ухода от дел правления произошло удивительное. Возвратившись после "Одевания в халат", он заснул в кушке за своим рабочим столом. Такого еще никогда не случалось... Прямоугольник румийского пергамента был перед ним, золотой куб чернильницы -- давата -- стоял на своем месте, посредине, пальцы сжимали калам. Обе руки -- деловая и свободная от пера -- лежали на кромке стола. Это была давняя привычка дабира, "поза готовности". Когда пятьдесят лет назад, завершив переписку годового отчета по земельному налогу -- хараджу -- с райя-тов округа Туе, он положил калам, чтобы размять руку, раис канцелярии, человек спокойный и выдержанный, больно ударил его линейкой по праздным пальцам. Озабоченность должна быть во всем виде дабира, даже если нет работы, ибо иначе у приходящих в канцелярию людей потеряется уважение к серьезности государственного дела К тому же так, правильно сидя, находит человек ровную колею, и не собьется с нее на обочину колесо мысли... Сон ли это был?.. Он снова потрогал шрам на щеке. Подобное происходило некогда в его жизни. Но почему вдруг повторилось сейчас, когда ушел он от власти и взялся писать книгу о государстве?. Он сам добавил из стеклянного сосуда в дават коричневые исфаганские чернила, ни капли не пролив на одноцветную кошму, которой был устлан пол. Все так же не двигалась листва в прямоугольнике окна, и не было в саду цветов, чтобы не рассеивались мысли. Завтра начнет он книгу и будет писать по главе в день -- пятьдесят дней. И завершит ее к сроку, когда 222 начинается пост, чтобы передать Величайшему Султану в день отъезда на поклонение в Багдад. Сегодня же прикажет он собрать к нему сюда все книги о правлении прошлого, чтобы черпать из них. А время он разделит так: от молитвы солнечного восхода -- салят ас-субх до полуденной молитвы будет размышлять, выделяя основу. Затем славящийся своим почерком Магриби станет каждодневно записывать диктуемое и украшать примерами. Властители лучше воспринимают мудрость в цветистых ножнах. Он же никогда не владел искусством словесного узора, и пусть Магриби совершит за него это легкомысленное дело. От полудня до молитвы заката -- салят аль-магриб будет, как обычно, время докладов от амидов 1 и войска. Но донесения агентов-мушерифов следует выслушивать только в ночное время. Вчера в канале Хурмузфар нашли утонувшего человека, который вышел накануне из ворот его кушка. Кроме всего, нужно ускорить сооружение особой машины -- диваркана -- для разрушения крепостей. Алуха-мут, захваченный врагами веры, находится на высокой горе и неприступен для простых таранов. Но не только в этом дело. Пусть построена будет еще небывалая во все времена машина как знак величия сей державы. Один вид ее станет вселять трепет в людей, когда повезут ее через площадь Йездан, и рассказывать будут о ней в других странах. Мушерифы, которые у войска, будут тайно смотреть и докладывать обо всем. И еще одно важное дело надлежит завершить до отъезда в Багдад. Много лет составляются единые таблицы неба, но до сих пор в Кермане отсчет и названия месяцев другие, чем в Исфагане, а в Киликии -- третьи. Правоверные в большей части считают время от хиджры -- исхода из Мекки, ныне 485 год по этому исчислению. Часть правоверных, а также иудеи и христиане ведут счет от сотворения мира. Есть и такие, которые считают годы подобно румийцам, от рождения пророка Исы, и 1092 год у них. Это вредит порядку дел в мире. От самого бога неразрывность времени и государства, и потому следует учредить единое время, считая эры сообразно с династиями, а отсчет ведя от начала царствования каждого из султанов. ) А м и д ы -- далее амили, аризы, казии, мухтасибы -- чиновники различных служб и ведомств средневекового государства 223 Он приподнял старью костяной калам с золотыми нитями и трижды постучал им по столу. Это был знак гу-ламу-прислужнику, разрешающий впустить составителя звездных таблиц имама Омара. Уже неделю этот беспутный имам не являлся к нему, и пришлось посылать за ним людей мухтасиба. Опять в Гяур-кале, среди пьяных гябров, отыскали его. Двадцать лет служит при нем этот имам, но всякий раз при его появлении ощущается непонятная тревога... VI. СУД ИМАМА ОМАРА Трижды простучала кость о дерево стола. Каждому человеку соответствует определенный звук в мире. Двадцать