Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     OCR: Елена Байрашева
---------------------------------------------------------------



   Парта стояла у окна, и никто раньше Саньки Коншакова не мог уследить,
как к  деревне подкрадывалась весна,  как на  пригорках проступали рыжие
проталины,  темнел снег  в  поле,  вздувалась в  овраге река.  И,  когда
трогался лед, первым всему классу возвещал об этом Санька.
   А  еще из  окна класса ему хорошо было видно дорогу,  по  которой два
раза в  неделю,  к  концу второго урока,  проходил колхозный письмоносец
Тимка Колечкин.
   Тогда  Санька поднимал руку  и,  получив разрешение выйти из  класса,
стремглав бежал догонять Тимку.
   Но сегодня письмоносец запаздывал. Прозвенел звонок, началась большая
перемена, а его все не было.
   Санька налегке,  не надевая стеганки,  только нахлобучив на вихрастую
голову пилотку,  которую он  носил всю зиму,  отчего у  него до  сих пор
шелушились помороженные уши, выбежал за угол школы.
   Снег кругом лежал темный,  ноздреватый,  ручейки с глухим бормотанием
перегрызали черную от  вытаявшего навоза дорогу,  проталины на пригретых
солнцем пригорках казались сухими и  теплыми -  так  хотелось разуться и
побегать по ним босиком!
   "Где-нибудь река вскрылась.  Застрянет теперь наш Тимка,  не  то  еще
письма подмочит", - озабоченно подумал Санька.
   Задрав голову,  он долго щурился на солнце,  оглядывался по сторонам,
принюхивался,  словно не доверял,  что все это - и солнце, и потеплевший
ветер, и влажный душистый воздух - подлинное, весеннее.
   Из-за   поворота   дороги   показался  Тимка   Колечкин,   маленький,
белоголовый, в старенькой шубейке, в овчинной шапке.
   Санька зашагал ему навстречу, деловито пожал руку:
   - Запаздываешь, почтарь!
   -  У  Калачевки  мост  разобрали.   Ледохода  ждут.  Еле  через  реку
перебрался, - сказал Тимка.
   Санька кивнул на толстую кожаную сумку на его плече:
   - Богато сегодня?
   -  Это еще не все...  Тут и  половины нет.  Знаешь,  сколько писем на
почту приходит... тысячи... разбирать не успевают. Так и лежат кучей.
   - А нам опять ничего?
   - Я ж поясняю, - Тимка старался не смотреть на Саньку: - недодали мне
почту.  Запаздывают с сортировкой. Вот завтра дополучу - обязательно вам
будет.
   - Ты и в прошлый раз так говорил - обязательно...  и в позапрошлый! -
Санька уныло махнул рукой и направился к школе.
   Тимка вздохнул,  словно был  в  чем виноват перед Санькой,  порылся в
сумке и побежал за ним:
   - Машу Ракитину позови. Письмо ей!
   Санька остановился,  кинул беглый взгляд на  конверт и  помахал рукой
худенькой  большеглазой  девочке с  короткими пенькового цвета волосами,
стоявшей с подругами на школьном крыльце.
   Пряча по  привычке руки  в  рукава жакетки,  Маша  Ракитина подошла к
Тимке.
   Ей письмо, да еще с почты. Небывалое дело!
   Правда,  в  прошлом году  после  ссоры  с  подружкой Зиной Колесовой,
жившей от нее через три дома,  пришло Маше письмо с пометкой "срочное" и
с тремя марками на конверте. Да и то его принес не письмоносец с толстой
сумкой,   а   Зинкин   братишка.   Он   вытолкнул  тряпку,   закрывавшую
незастекленную часть рамы,  бросил письмо в  избу и  закричал:  "Зинка с
тобой по гроб жизни теперь не водится!  И  в школу за ней не заходи и за
одну парту вместе не садись!"
   Но Маша и не подумала читать письмо.  Она вымела его вместе с мусором
за порог,  а потом, когда через два дня девочки помирились, они отыскали
письмо на  помойке и,  не  читая,  разорвали на сто кусков и  пустили по
ветру.
   Но  сейчас Тимка  Колечкин держал в  руках настоящее письмо с  почты,
толстое, в белом конверте, все в жирных черных штемпелях.
   Маша  недоверчиво взяла  его  и  вдруг  опрометью бросилась в  класс.
Ученики побежали следом:
   - От кого, Маша?
   - Читай скорее!
   - На адрес посмотри, на почерк!
   Но девочка,  сев на парту, выставила острые локотки и грудью прикрыла
письмо:
   -  Уйдите...  Никому  ничего не  покажу.  Сперва сама  прочитаю.  Все
уйдите!
   Ученики  неохотно  разошлись по  своим  местам.  Но  головы  их,  как
подсолнухи к солнцу, неудержимо поворачивались в сторону Маши, а глаза с
завистью следили за тем, как девочка читает письмо.
   Вдруг  Маша  порывисто  поднялась,   вскинула  голову  и  возбужденно
закричала:
   - Девочки,  ребята!..  Стожаровские,  торбеевские,  локтевские - все,
все,  кто учился у Андрея Иваныча!  Вы знаете...  он жив! Жив! - Девочка
взмахнула письмом,  как сигнальным флагом. - Письмо нам шлет... Про всех
спрашивает!
   Ученики вновь окружили Машину парту:
   - Это правда?
   - Где он теперь?
   - Почему молчал так долго?
   - Да читай же, не мучай!
   -  Нет,  нет,  только не Маша,  -  возразил пухлощекий,  с  выпуклыми
рачьими глазами Петька Девяткин,  вспомнив, как девочка всегда торопится
и перевирает слова. - Пусть Коншак читает.
   Дрогнувшей рукой Санька взял у Маши письмо.
   В классе стало очень тихо.
   Учитель, Андрей Иваныч Ракитин, родной брат Машиной матери, обращался
через племянницу ко  всем своим бывшим ученикам.  Он сообщал,  что лежит
после ранения в госпитале,  чувствует себя совсем хорошо и хочется ему о
многом  побеседовать  с  ребятами.  Молчал  он  так  долго  потому,  что
находился в таких местах, где не было ни полевых почт, ни письмоносцев.
   Что  это за  места,  столь далекие,  учитель,  конечно,  -  расскажет
ребятам,  но не сейчас,  а  немного позже,  как только вернется в родные
Стожары. А встреча не за горами...
   - "А чем вы,  дорогие мои друзья,  встретите своих.  отцов и братьев,
когда они отвоюются и  вернутся домой?  - читал Санька слова учителя.  -
Как вы  живете,  учитесь в  школе?  Довольны ли  матери вашими успехами?
Шумит ли  наш зеленый сад над рекой,  в  котором до  войны мы так любили
работать?  Колосятся ли в поле хлеба, которыми так славился колхоз имени
Пушкина?  Подробно напишите мне  обо  всем,  расскажите про колхоз,  про
школу.  Не удивляйтесь,  друзья мои, когда найдете в этом письме немного
семян".
   - Каких семян? Где? - закричал Семушкин.
   Маша достала из конверта небольшой бумажный пакетик,  на котором было
написано:

   Цензуру прошу не задерживать.
   Посевной материал.

   Маша высыпала на ладонь мелкие коричневые зернышки.
   Головы школьников склонились над ее ладонью.
   - Это мак, да? - спросила Зина Колесова.
   - Не похоже, - ответила Маша.
   -  "Я нашел эти семена,  - продолжал читать Санька,  - в пустом поле,
около окопа.  Кругом все заросло бурьяном и  чертополохом,  а сквозь них
пробивалось несколько созревших головок клевера,  и  таких  на  редкость
крупных,  что я залюбовался. Богатые, должно быть, травы выращивали люди
на этом поле.  Я отобрал лучшие зерна, сохранил их и теперь посылаю вам.
Приютите это доброе семя, вырастите его, и оно щедро отблагодарит вас за
труды.
   "Что можно сделать, если зерен так мало?" - спросите вы. Но вспомните
бригадира нашего колхоза Егора Платоновича Коншакова.  До войны он вывел
замечательный сорт пшеницы всего лишь из трех колосков.  Да, да, из трех
колосков, в которых было ровным счетом двести восемь зерен.
   Расспросите  об  этом  поподробнее Катерину  Васильевну  Коншакову  и
опытника Захара Митрича Векшина. Берегите, друзья мои, этот редкий сорт,
выращенный Егором Платоновичем, не дайте ему потеряться. Сейчас солдатам
дорог  каждый  колосок,   каждая  былинка  в  поле.  Придут  они  домой,
порадуются вместе с  вами  на  золотые нивы и  скажут великое спасибо за
ваше усердие и заботу.
   Ваш учитель Андрей Иванович".
   Школьники вновь склонились над  Машиной ладонью.  Сколько раз  видели
они  семена трав  и  злаков в  поле и  на  току,  в  ящике сеялки и  под
барабаном молотилки,  в мешках и закромах амбаров, но никогда маленькие,
темные,  тугие,  как  скрученные пружинки,  зернышки не  вызывали такого
интереса, как сейчас.





   Из школы Маша возвращалась вместе с Санькой.  До деревни Стожары, где
они жили, было километра три.
   Озорные ручейки,  точно сговорившись,  поминутно преграждали им путь.
То они разливались широкой лужей,  то,  размыв дорогу,  неслись сердитым
потоком и бормотали: "А вот не пропустим, не пропустим!"
   Маше первой надоело отыскивать переходы и  мостики,  и она решительно
зашагала прямо через лужи и потоки. Санька еле поспевал за девочкой.
   Показались Стожары.  Деревня  двумя  длинными  рядами  раскинулась на
высоком берегу извилистой реки Стожарки. Были тут вновь отстроенные дома
и  старые избы.  На задворках ютились подслеповатые временные клетушки и
даже землянки.  То  и  дело на широкой улице встречались белые смолистые
срубы,  лежали  штабеля  кряжистых бревен,  кучи  тонких  длинных  слег;
расставив бревенчатые ноги, стояли "козлы" для распиловки досок.
   Пусто и просторно было между домами. Не смыкались между собой, как до
войны,  изгороди и заборы, и только раскидистые березы да высокие тополя
прочно стояли на своих старых местах.
   На  улицах  было  безлюдно.  Санька  с  Машей  свернули  за  усадьбы.
Возвращаться домой этим путем было куда интереснее,  чем  вдоль деревни.
Здесь, у хозяйственных построек, сновали и перекликались люди, двигались
подводы,  на скотном дворе,  тоскуя по свежей траве,  призывно и  трубно
мычали коровы,  в кузнице необыкновенно отчетливо, как это бывает только
ранней весной, звенело железо.
   Оттого ли, что день был по-настоящему весенний - теплый, солнечный, с
мягким ветром,  или оттого,  что Маша несла такое дорогое письмо,  но  с
каждым встречным ей хотелось поделиться своей радостью.
   - Здравствуйте! - говорила она колхозницам. - А мы письмо получили...
от Андрея Иваныча.
   Женщины останавливались,  расспрашивали,  и  добрая улыбка трогала их
лица.
   У каждого из ребят были в колхозе свои излюбленные места.
   Сначала Маша заглянула на птичник, потом потащила Саньку в телятник -
надо же проведать телочку Долинку,  которую они с  матерью выходили этой
зимой.
   Белоголовая  мокроносая  Долинка,  узнав  свою  няньку,  подбежала  к
девочке, захватила ее палец и, чмокая, принялась сосать.
   Недалеко от телятника находилась свиноферма. На солнце, в огороженном
частым плетнем садке, паслись розовые, точно после бани, поросята.
   -  Саня...  на минуточку только,  -  потянула Маша мальчика за рукав,
заметив его скучающий взгляд.
   Она быстро перелезла через плетень, присела на корточки и позвала:
   - Чушь, чушь, чушь!
   Поросята не  обратили на  нее никакого внимания.  Они дружной стайкой
метались из угла в угол или,  окружив свинарку,  тыкались пятачками в ее
ноги и истошно визжали. Большие их уши-лопухи просвечивали на солнце.
   -  Тетенька  Лукерья,  -  спросила  Маша,  -  а  когда  клички  будем
раздавать?  Мы  с  девчонками столько их  напридумывали:  и  Ромашка,  и
Незабудка, и Василечек...
   -  Какие уж  тут  василечки!  -  отмахнулась от  поросят свинарка.  -
Разбойники... Обжоры! Все уши мне провизжали.
   Наконец Маша словила одного поросенка,  почесала ему спинку,  и  тот,
блаженно похрюкивая, растянулся у ее ног.
   - Ах ты дурачок, ах миленький! - растроганно зашептала Маша.
   - Вот тебе и "миленький", - засмеялась свинарка.
   Маша  вскинула голову.  Маленький поросенок,  ухватив Машину сумку  с
учебниками, волочил ее по земле.
   Девочка  бросилась  вдогонку,  вырвала  сумку,  сконфуженно перелезла
через плетень и оглянулась - Саньки не было. Он уже стоял около кузницы.
Подержался за поручни отремонтированного плуга,  покрутил рычаги сеялки,
потрогал ногой острые,  как штыки, зубья бороны, Потом заглянул в дверцу
низенькой закопченной кузницы,  где  у  мерно вздыхающего горна колдовал
бородатый кузнец Евсеич. Сейчас он проворным движением выхватил из горна
огненно-оранжевую змейку,  бросил ее на наковальню и  угрожающе взмахнул
молотом.
   "Так тебе,  так тебе!" - выговаривал молот, но змейка, точно сердясь,
обсыпала  кузнеца  колючими  искрами,  потом  согнулась  в  дугу,  стала
темно-вишневой и  наконец,  когда ее сунули в  бочку с водой,  зашипела,
выбросила клубочки пара и превратилась в дужку подковы.
   - А-а, молодой Коншаков! - заметил Саньку Евсеич. - Глазами смотри, а
руками навыкай... Ну-ка, бери молоточек!
   Санька  только  того  и  ждал.  Он  сбросил  куртку,  закатал  рукава
гимнастерки и с замирающим сердцем схватил небольшой молот.
   Когда Маша заглянула в  кузницу,  то  увидела,  что  Евсеич в  паре с
Санькой ковали железо.  И уж кто-кто, а девочка тоже без дела оставаться
не могла. Она подбежала к кузнечным мехам:
   - А я горн раздувать буду!
   -  Эге,  прибывают подручные!  -  Евсеич сунул в воду подкову и вытер
рукавом лицо.
   Мельком взглянув на  Машу.  так же  неторопливо вытер лицо и  Санька,
поплевал на ладони и переложил молот из руки в руку.
   - Еще работа будет?
   - Самая малость осталась,  - засмеялся Евсеич:  - плужков с дюжину да
борон десятка два.  -  И  он  отобрал у  Саньки молот.  -  Иди-ка домой,
братец! И так, поди, второй час добираешься...
   Небрежно накинув куртку на плечи,  раскрасневшийся, довольный, Санька
вышел из кузницы.
   - Оденься, ты... - дернула его Маша за рукав. - Кузнец горячий...
   Санька ничего не ответил, посмотрел в поле, прислушался, как в овраге
за кузницей клокотала вода, и улыбнулся.
   -  Весна-то какая,  Маша!  Будто на тройке гонит...  -  И  неожиданно
спросил: - Ты что летом собираешься делать?
   - До лета еще далеко! - удивилась Маша.
   - Знаю.  А думать загодя надо,  - заметил Санька. - Слышала про ребят
из Локтева? Все прошлое лето в поле работали. Сами пахали, сами сеяли! И
знаешь хлеб какой вырастили...
   - Ну и что, Саня, что? - с нетерпением прервала его Маша.
   - Вот и мы со Степой Карасевым в бригаду думаем записаться.
   - В бригаду? - остановилась Маша.
   - Да!  К матери к моей.  Слыхала, какое она дело начинает?.. Ты моего
отца хорошо помнишь?
   -  Дядю Егора?  А как же!  - оживилась Маша.  - С ним по грибы хорошо
было ходить - всегда полный кузовок наберешь.  А какие он нам свистульки
голосистые делал!..
   - То дело десятое, - перебил Санька, - я о другом. Помнишь, он целину
начал поднимать за оврагом, на Старой Пустоши?
   - Ну, помню... - ответила Маша.
   -  А  засеять не успел -  война помешала.  Вот матери и запала думка:
вырастить в этом году хлеб на Старой Пустоши...
   - Погоди,  Саня,  погоди, - перебила его Маша. - У тети Кати уже есть
делянка... на ближнем поле.
   -  Это само собой.  Она за ее бригадой так и  останется.  А на Старой
Пустоши - это добавочно.
   - А управится тетя Катя?
   -  Ей  Татьяна  Родионовна  пополнение дает  из  комсомольцев -  Лену
Одинцову с подругами. А только матери все равно людей не хватает.
   - Нет, не примут вас, - вздохнула Маша.
   - Это почему же?  - обиделся Санька.  - Что я,  работать не умею? Вот
скажу матери - и запишет.  Ей теперь в бригаде каждый человек дорог... -
Он покосился на девочку: - Желаешь, могу и тебя записать.
   - Правда,  Саня?  - обрадовалась Маша.  - Я ведь тоже могу и полоть и
жать...
   - Мое слово твердое, - заверил Санька. - Сказал - значит, запишу.
   - И знаешь,  Саня,  - загорелась девочка: - если бы Старую Пустошь да
тем  зерном засеять,  что  твой отец вырастил!  Ты  видел его?  Оно  где
хранится? Мать твоя знает?
   - Наверное, знает, - не очень уверенно ответил Санька.
   - Зайдем к вам, Саня, спросим тетю Катю.
   Изба  Коншаковых стояла на  том  конце  деревни,  который в  Стожарах
назывался Большим,  и смотрела окнами на реку. Он была построена прошлым
летом  на  месте  добротного  пятистенного  дома,   сожженного  немцами.
Маленькая,  в  два окна,  собранная из обгорелых бревен,  изба выглядела
невзрачно.  Многое еще было недоделано:  крыша над двором покрыта только
наполовину,  мох и пакля из стен торчали клочьями,  ступеньки на крыльце
еле держались.  "С боков не дует, сверху не льет - жить можно. А красоту
и попозже наведем", - говорила обычно Катерина Коншакова.
   Санька с  Машей вошли в  избу.  Санькина сестрица,  Феня,  с жесткими
косичками,  такая же,  как и  Санька,  белобрысая,  в звездчатых золотых
веснушках, только пониже ростом, подметала пол.
   В углу Никитка, толстый восьмилетний увалень, забавлялся с котенком -
приучал его бегать с завязанными глазами.
   - А тетеньки Катерины нету? - спросила Маша.
   - Ничего, Мы без нее поищем, - сказал Санька.
   Он осмотрел сени,  чулан, заглянул во все старые кадки, ящики, ведра.
Ему уже не терпелось обшарить весь дом.
   Он заметил под кроватью крашеный фанерный ящик,  тот самый, в который
мачеха,  проводив отца на фронт,  сложила его костюм,  рубахи, кое-какой
инструмент  и  брезентовый  портфель,   до  отказа  набитый  книжками  и
бумагами.  "Вернется жив-здоров,  все найдет в  сохранности",  - сказала
тогда Катерина.
   Санька вытащил ящик из-под кровати и принялся рыться в вещах.  На пол
полетел столярный и сапожный инструмент, какие-то бумаги.
   - Саня,  - остановила его Маша,  - может,  подождем... мать браниться
будет...
   - Мамка идет! - вдруг вскрикнула Феня, заглянув в окно.





   После смерти первой жены Санькин отец,  Егор Коншаков, два года ходил
вдовцом,  потом посватался к  молодой вдове Катерине и однажды привел ее
вместе с  сыном Никиткой к  себе в  дом.  Легонько подтолкнул Катерину к
притихшим Саньке и Фене и весело подмигнул:
   - Вот вам,  Коншаки,  и новая мамка.  Прошу любить и жаловать. Живите
по-хорошему, уважительно...
   Санька знал Катерину давно. Она работала в колхозе счетоводом. Ростом
всего  лишь  отцу  по  плечо,   черноглазая,  подвижная,  она  ничем  не
напоминала рослую, медлительную покойницу мать.
   "Какая же это мамка!  -  с  пренебрежением подумал Санька.  - Ей бы с
нами в лапту играть".
   С  приходом  Катерины  от  былого  запустения,   что  царило  в  доме
Коншаковых  без  матери,   не  осталось  и  следа.  Всюду  было  вымыто,
выскоблено.  Появились половички,  расшитые скатерти,  на окнах - цветы;
часто играл патефон,  принесенный Катериной.  Детям она пошила обновки и
зорко следила, чтобы никто из них не ходил в затрапезном виде.
   Феня быстро подружилась с  Никиткой,  привыкла к новой матери,  стала
учиться у нее шить на машинке. И только Санька никак не мог свыкнуться с
мыслью,  что эта маленькая,  легкая,  с черными озорными глазами женщина
должна  заменить  ему  мать.  Катерина любила  петь  с  девочками песни,
заплетать им косички,  рассказывать сказки,  не раз ввязывалась играть с
детьми в горелки.
   "Веселый двор у Коншаковых",  - с улыбкой говорили соседи, с которыми
Катерина поладила так же быстро, как и с детьми.
   С  Егором Катерина жила  душа  в  душу.  Но  такая жизнь продолжалась
недолго.  Началась война,  и  Егор  вместе с  другими мужчинами ушел  на
фронт.
   Немцы все ближе подходили к  Стожарам.  Женщины,  старики и подростки
вынуждены были покинуть родной колхоз, уйти в глубокий тыл.
   Через полтора года Стожары были освобождены от немцев,  и  колхозники
вернулись обратно.
   -  Вот мы  и  дома!  -  сказала Катерина,  хотя на  месте просторного
пятистенного дома Коншаковых торчали лишь обугленные стены.  И, заметив,
что ребята на все смотрят испуганными глазами и  ни на шаг не отходят от
нее,  она строго прикрикнула: - Это почему за юбку держитесь? А ну, марш
на улицу - играйте,  бегайте! Жить станем, как жили. Тятьку ждать будем,
строиться будем. Не век же война-разлука!
   Когда   поставили  новую   избу,   Катерина   отыскала  сохранившиеся
фотографии Егора  и  все  их  мелкими гвоздиками приколотила в  переднем
углу.  Берданка Егора - премия от  райисполкома - тоже была  повешена на
стену.
   По  всякому  случаю  Катерина вспоминала Егора.  Ребятишки не  должны
плакать от  таких пустяков,  как  ушибленная нога или  порезанный палец,
потому что  отцу "там" больнее во  сто  крат;  старшие не  смеют обижать
маленького Никитку,  потому что,  когда отец вернется,  он  все узнает и
крепко накажет обидчика.
   По вечерам Катерина собирала детей в круг.
   -  А  что-то  сейчас наш  отец делает?  -  спрашивала она  и  певучим
голосом,  точно  сказку,  начинала  рассказывать о  похождениях  бравого
солдата Егора Коншакова.
   Похождения эти всегда были необыкновенны,  при всех встречах с врагом
Егор проявлял силу и храбрость удивительные.
   Ребята могли слушать мать без конца,  хотя Санька и обнаруживал,  что
не все ладно в ее рассказах.
   Отец был кавалерист,  старший сержант,  а  по словам матери выходило,
что он  командовал тысячами людей и  умел не только рубить шашкой,  но и
бил врагов из пулемета и  пушки,  давил их гусеницами танка,  забрасывал
бомбами с самолета.
   - А тятька у нас кто? - снисходительно посмеиваясь, спрашивал Санька.
- Майор?.. Полковник? А может быть, генерал?
   -  Ты,  умник,  помалкивай,  другим  не  мешай  слушать,  -  отвечала
Катерина.  - Хорош сынок,  коль не верит,  что батька до генерала сможет
дойти.
   Сейчас  ребята  не  успели  еще  ничего  прибрать,   а  Катерина  уже
перешагнула через порог и ахнула от изумления - такой беспорядок стоял в
избе.
   - Коншаки! Разбойники! - только и нашлась она сказать.
   - Тетя Катя, - виновато поднялась Маша, - вы не очень сердитесь... Мы
тут зерно ищем.
   - Какое зерно?
   - Ну,  то самое,  что Егор Платоныч вырастил... из трех колосков. Нам
Андрей Иваныч в письме про него написал.
   - Учитель?!  В письме?!  - Катерина недоверчиво посмотрела на Машу. -
Да он же без вести пропал... второй год скоро.
   - А теперь объявился...  он в госпитале,  Андрей Иваныч... Только вот
не пишет, куда раненный.
   Маша показала Катерине письмо и семена клевера.
   Катерина отошла с  письмом к окну,  прочла его и подумала о том,  что
весна начинается совсем неплохо,  если такой хороший человек, как Андрей
Иваныч,  подал голос.  На душе стало легче.  "Два года не писал... А вот
объявился... Значит, и Егор напишет".
   Катерина посмотрела на Саньку и Машу, которые все еще рылись в ящике.
   - А зерно вы напрасно ищете.  Нет его у меня.  Тут еще до вас заезжал
ко  мне агроном один,  с  селекционной станции.  Хоть десять зернышек на
развод просил подарить. А где их возьмешь!
   - Так где же оно? Расскажите, тетя Катя, - попросила Маша.
   -  Что  ж  там рассказывать,  только сердце бередить,  -  отмахнулась
Катерина, но, заметив умоляющие взгляды Маши и Саньки, присела на лавку.
- Так уж и быть, слушайте. Может, и на пользу пойдет.
   Как-то пошли мы с отцом по грибы на Старую Пустошь.  Ходим, аукаемся,
а грибы словно попрятались от нас. И вдруг Егор Платоныч подзывает меня.
Подхожу,  а  он сидит посреди полянки на корточках и радуется:  "Смотри,
Катерина, какой я пшеничный колос нашел!"
   "Экая,  говорю,  невидаль -  колос.  Я  думала,  ты на грибной курень
напал".
   А он опустился на колени и пополз по траве.
   "Ищи,  Катерина,  ищи! Это же редкая пшеница, старинный сорт. Про нее
старики чудеса рассказывают.  Не полегает,  не осыпается,  ни морозов не
боится, ни засухи".
   Нашли мы еще два колоска.  И  правда,  крупные они были,  тяжелые,  я
таких отродясь не встречала.
   Собрал Егор Платоныч урожай с трех колосков,  посоветовался с Андреем
Иванычем,  и  весной  посеяли они  зерна  в  огороде на  грядке.  Грядка
маленькая, со стол, но урожай получился замечательный.
   А перед самой войной засеял отец новым сортом пшеницы уже целую сотку
в поле.  Но пшеница созреть не успела. Началась война, немец как снег на
голову...  Пришлось нам  уходить  из  колхоза.  Прибежала я  на  Егорову
делянку,  хотела хлеб поджечь,  а  он - зеленый,  не горит.  Что делать?
Давай я его с корнями выдергивать да ногами топтать...
   - Так все и загубила? - привстал Санька.
   - Так и загубила. - Катерина отвернулась к окну.
   - Как же мы теперь Андрею Иванычу напишем? - спросила Маша.
   -  Что  правду скрывать!..  Как  было,  так и  отпишите.  -  Катерина
вздохнула и принялась за уборку избы. Потом поглядела на Саньку, который
просматривал какую-то тетрадь. - Чем это ты зачитался?
   -  Да вот...  в тятькиных вещах нашел.  Называется "Мечты-думы".  - И
Санька протянул матери толстую тетрадь в черном коленкоровом переплете.
   Катерина полистала ее.
   Это была заветная Егорова тетрадочка,  куда тот заносил разные планы,
наблюдения, расчеты, все свои "мечты-думы", как он любил выражаться.
   Был  тут  план  и  орошения огородов,  и  осушки  Дальнего болота,  и
постройки электростанции на реке.
   -  Смотри,  смотри...  и про Старую Пустошь все расписано,  - сказала
Катерина.  -  Чисто как в  наставлении:  и какая там почва,  и каких она
удобрений требует...  Вот кстати твоя находка, Саня... А я-то гадаю, где
отцова тетрадка затерялась. Обязательно колхозницам зачитаю.
   Санька посмотрел на Машу и придвинулся к матери:
   - Ты и нас в бригаду запиши. Мы тоже с тобой хотим работать.
   - Кто это?
   - Я вот, Степа... Маша еще...
   - А школа? - Катерина подняла голову от тетради.
   - Чего там школа, - запнулся Саня, - не маленькие! И пахать сможем, и
полоть...  Лену Одинцову с подругами приняла.  А мы им вот нистолечко по
работе не уступим.
   -  Да  что  ты,  право...  -  нахмурилась Катерина.  -  Будет время -
наработаетесь, земли на ваш век хватит. А пока учиться надо.
   Маша тихонько выскользнула из избы. Санька вышел за ней следом.
   - Говорила я - не запишет.  Не так ты разговор начал, - упрекнула его
Маша.
   - Я напрямик люблю.
   - По-другому надо...  Так,  мол,  и так,  желаем помогать взрослым. В
свободное, конечно, время, после уроков... Знаешь, Саня, пойдем завтра к
Татьяне Родионовне. Она поймет.
   - Пойдем, пожалуй...
   - Только,  чур, я первая говорить буду. А то ты опять раз-раз - и все
испортишь.
   - Ты - говорить, а я - пеньком стоять! - обиделся Санька.
   - Ну, где надо, головой кивнешь, словечко вставишь...
   - Ладно... там видно будет, - согласился Санька.
   Они расстались.
   Маша побежала домой, Санька вернулся в избу.
   У  стола  сидела  грузная,  одутловатая  Евдокия  Девяткина,  соседка
Коншаковых.   Она  доводилась  Егору  Платонычу  дальней  родственницей,
считала своим долгом присматривать за семьей Коншаковых,  любила поучать
Катерину и ее ребят.
   -  Слышала я  про твои дела,  слышала.  Высоко взлетаешь,  - говорила
сейчас Евдокия.  - Только опасаюсь, Катюша... В хлеборобах ты ходишь без
году неделю,  в помощники тебе дали малолеток зеленых...  Как бы конфуза
не вышло.  Сидела бы ты, как при Егоре Платоныче, счетоводом в конторе -
спокойно и подручно.
   -  Да что ты!  - вспыхнула Катерина.  - Настоящие-то хлеборобы знаешь
чем заняты?  Чертополох выпалывают с родной земли.  Кому же, как не нам,
хлебом их сейчас кормить!
   - Это я так,  к слову пришлось, - замялась Евдокия и долго еще сидела
в избе, рассказывая Катерине о своих болезнях и недомоганиях.





   На  другой день  после  школы Маша  с  Санькой направились в  контору
колхоза.
   Контора стояла на бойком углу проулка, где полевая дорога вливалась в
большак, и, как большинство домов в Стожарах, была еще не достроена.
   Всюду лежали смолистая щепа, желтые кольца стружек, груды бурых сырых
опилок.  Кровельщики,  сбросив  с  крыш  лохматую,  взъерошенную солому,
заменяли ее легкой белой дранью.
   Маша с Санькой вошли в контору.  Просторное, как рига, помещение было
еще свободно от перегородок и  пахло смолой и хвоей.  Блестели потолки и
стены, поскрипывали свеженастланные половицы.
   В конторе было шумно и оживленно.
   Председательница колхоза, приземистая, крупнолицая Татьяна Родионовна
Парфенова,  спустив с  головы платок,  наклонилась над столом и вместе с
бригадиром рассматривала план колхозных угодий.
   - Смотри,  Маша, - шепнул Санька: - она же совсем старая, Родионовна.
И волосы седые.
   -  Она  не  старая.  Она моей мамке ровесница,  им  на  сорок седьмой
побежало.  Только  Родионовна состарилась рано.  Думаешь,  легко  это  в
председателях ходить! Мамка говорит: Родионовна - как око недреманное.
   - Какое? - не понял Санька.
   - Ну, спит, значит, мало, сутки ей коротки. Днем она то в поле, то на
скотном дворе, а ночью в конторе - наряды готовит, планы составляет. Тут
поседеешь...
   Вскоре бригадиры ушли, и Татьяна Родионовна заметила Саньку и Машу:
   - Ко мне, ребятишки?
   - К вам,  Татьяна Родионовна, - выступила вперед Маша: - нам об одном
деле поговорить нужно.
   - Да... о деле, - поддержал ее Санька.
   - Ну что ж,  давайте! - Татьяна Родионовна чуть заметно улыбнулась. -
А  может,  я  уже знаю,  о чем разговор будет?  В бригаду к Катерине вас
записать? Так ведь?
   -  Так,  -  согласился Санька и  переглянулся с Машей.  - А почему вы
знаете?
   В  горле у  него пересохло,  и слова,  которые он,  несмотря на Машин
запрет, все же приготовил, сразу забылись.
   Он ждал,  что Татьяна Родионовна сейчас засмеется и  отошлет их домой
готовить уроки.
   Но  председательница не  засмеялась.  Она  только  покачала головой и
задумалась.
   -  Вдвоем,  значит,  прибежали.  О  себе  тревожитесь.  О  других  не
подумали. А вы, по-моему, пионеры.
   - Пионеры, Татьяна Родионовна, - кивнула Маша.
   -  А  где же  ваше друг за  дружку?  Мне тут от ребят отбоя не стало.
Весна,  что ли,  на  вас так действует...  Вчера Степа Карасев с  Алешей
Семушкиным пришли - ставь их в пахари,  и все тут. Третьего дня еще двое
заявились - тоже желают в поле работать.  Теперь вы с Саней...  А почему
бы вам всем вместе не собраться?
   - Мы соберемся,  - встрепенулась Маша. - А тогда вы нас обязательно к
бригаде припишете?
   Не  успела  Татьяна  Родионовна ответить,  как  в  правление  вбежала
невысокая крепкая девушка с  широким обветренным лицом.  Это  была  Лена
Одинцова.  Она торопливо объяснила Татьяне Родионовне, что дед Векшин ни
в какую не хочет отпускать девчат к Катерине Коншаковой, бранится на чем
свет стоит и сейчас явится сюда собственной персоной.
   И  верно,  через  несколько  минут,  сердито  постукивая можжевеловой
клюшкой, вошел в контору высокий худощавый старик.
   Татьяна Родионовна поднялась ему навстречу.
   До войны Захар Митрич был известен в Стожарах как опытный огородник и
садовод.  Выращенные им сорта стожаровского лука и  огурцов славились на
всю область.
   Немцы   причинили  много   зла   опытному   участку   при   колхозной
хате-лаборатории: разрушили парники, погубили плодовые деревья.
   После того как Захар Митрич вернулся из  партизанского отряда обратно
в  Стожары,  он  жадно принялся за  работу.  Выходил с  косарями на луг,
выезжал  на  пашню,  но  обострившийся  застарелый  ревматизм  все  чаще
заставлял его  отлеживаться в  постели или бродить в  обгорелых подшитых
валенках около дома.
   Видя,   как  Захар  Митрич  томится  без  дела,   Татьяна  Родионовна
предложила ему  место сторожа при колхозной конторе.  Старик отказался и
вызвался поработать на запущенном опытном участке.
   -  Жить мне,  Родионовна,  осталось немного.  Хочу напоследок к земле
быть поближе. Только ты мне в помощи не отказывай.
   Председательница поняла старика и  выделила ему в  помощь комсомолок:
Лену  Одинцову с  подругами.  В  первый  же  год  Захар  Митрич принялся
испытывать новые сорта хлебов,  трав, овощей, выращивал саженцы плодовых
деревьев и кустарников.
   В  колхозе  кое-кто  считал  опыты  Захара  Митрича преждевременной и
ненужной затеей -  годы военные,  людей и без того не хватает на полевые
работы,  но  Татьяна  Родионовна всячески оберегала "хозяйство Векшина",
как звали в Стожарах опытный участок, и помогала ему чем могла.
   Девушки оказались старательными и  послушными помощницами,  и  старик
очень привязался к ним. И вот сейчас их забирали в полевое звено...
   -  Под  корень,  значит,  рубишь мое хозяйство?  -  с  обидой говорил
Векшин. - Учил девчат, пестовал, и пожалуйте - переманили...
   - Захар Митрич,.. - попыталась перебить его Татьяна Родионовна.
   - Что "Захар Митрич"! А солдаты домой вернутся... Где, спросят, былая
слава колхозная,  где хлеба знаменитые стожаровские,  семена добрые? Что
ответим?  Нет,  Родионовна,  я  по-другому хочу.  Чтоб поля у  нас,  как
океан-море,  шумели,  чтоб цвело все кругом, будто и лиха беда в Стожары
не заглядывала...
   -  А  я,  думаешь,  не  желаю  этого?  -  наконец  заговорила Татьяна
Родионовна. - Ты вот в партизанах был, Захар Митрич, понимать должен. На
войне ведь как?  Где главный бой завтра, туда и все силы. А у нас сейчас
поле да хлеб - главнее главного.  Да не сам ли ты совет подал Катерине -
Старую Пустошь поднять...
   - Это верно, - согласился старик, - была и моя подсказка.
   -  Видишь  вот...  кого  же  на  передовую линию  выдвигать,  как  не
комсомолок!
   - А у меня, значит, тыловая линия?
   - Нам,  Захар Митрич, и твое хозяйство дорого. Без помощников мы тебя
не оставим.
   - Не утешай,  председатель,  знаю я свои резервы. Два деда вроде меня
да бабка Манефа глухая.
   - Да,  Захар Митрич! - вспомнила вдруг Татьяна Родионовна. - Отменные
есть помощники.  Сами до работы рвутся.  -  И  она обернулась к Саньке и
Маше: - Вы как, ребята, согласны с дедом Захаром компанию водить?
   Не успели озадаченные Маша и  Санька ответить,  как дед Векшин тяжело
повернулся на стуле и в упор посмотрел на мальчика.
   - Мальчишек к себе принять?!  Пусти козла в огород, как говорят... Да
они...  они ж у меня прошлым летом семенные огурцы обобрали.  А третьего
дня камнем запустили в парник, стекла побили...
   И хотя Санька ничего не знал ни про огурцы,  ни про стекла,  но он не
выдержал упорного взгляда старика, вспыхнул и подался в сторону.
   - Дедушка, - вмешалась Маша, - Саня тут ни при чем.
   Захар Митрич уныло махнул рукой и поднялся:
   - И не сватай ты меня с ними,  Родионовна. Не будет у нас мира. Лучше
бабку Манефу присылай на подмогу да дедов каких-нибудь отставных.
   - Ничего,  ничего,  Захар Митрич! Стерпится-слюбится, - успокоила его
Татьяна Родионовна. - Ты их построже держи. Ребятам это только на пользу
пойдет. А помощники они тебе верные будут.
   Санька с  Машей вышли из конторы.  Последние островки снега дотаивали
на  крышах,  и  частая капель продолбила в  снегу  около  изб  глубокие,
темные,  точно  отбитые  по  линейке,  канавки.  Куры  уже  копались  на
завалинках,  а  облезлые петухи  воинственно прочищали горло  и  хлопали
крыльями.  Небо над Стожарами словно расширилось, стало голубым, высоким
и неоглядным.
   - Ну вот, поговорили! - с досадой бросил Санька.
   - А может,  это и к лучшему,  - примирение сказала Маша.  - В бригаду
нас все равно не запишут. Соберем пионеров побольше - да к деду Векшину.
Сами землю копать будем, сами сеять. Опыты разные заведем. Правда, Саня?
"Хозяйство Векшина" - оно ведь тоже важное.,
   - Куда важнее,  - хмыкнул Санька. - Лук репчатый выращивать, морковку
с мышиный хвост, прочую там петрушку... Очень интересно!
   Он был недоволен.  Серьезного разговора с  Татьяной Родионовной так и
не  получилось.  И  во  всем  виновата Маша.  Надо было твердо стоять на
своем,  а  она при первом же упоминании о  "хозяйстве Векшина" развесила
уши и обо всем забыла.
   -  Векшин вас и  к  грядкам близко не  подпустит.  Он  же  над каждой
травкой дрожит.
   - Кого это "вас"?  - приостановилась Маша.  - А ты,  Саня, разве не с
нами?
   -  Нет уж,  освободи...  Мы  что-нибудь другое поищем,  -  усмехнулся
Санька  и,  разбежавшись,  перемахнул через  широкую бурлящую промоину и
зашагал к дому.





   Утром,  по пути в школу,  Санька приметил,  что верховая вода у моста
сильно поднялась и  ветер из-за  синей гряды елового бора  дул  теплый и
сильный.
   "Такой  ветер  лед  разбивает,  -  подумал он.  -  Теперь жди,  скоро
тронется".
   Хорошо,  когда  парта  стоит у  самого окна!  Но  позавчера Саньке не
повезло.
   Надежда Петровна,  заметив, что Коншаков больше смотрит на улицу, чем
на классную доску, пересадила его на "Чукотский полуостров" - так учени-
ки называли щербатую парту в дальнем углу класса.
   Но пропустить ледоход было никак нельзя.
   Санька вступил в  переговоры с Петькой Девяткиным,  и тот,  выговорив
полкарандаша, согласился на время уступить ему свое место у окна.
   Начался последний урок.
   Неожиданно за стеной как будто треснуло стекло.  Звук был отдаленный,
слабый, но настороженное ухо мальчика отлично уловило его. Санька припал
к окну. Река еще была недвижима, спокойна, но вот по бурому панцирю льда
прошли извилистые трещины, показались разводья, хлынула, бурля и пенясь,
вода,  и  вся река дрогнула,  зашевелилась и неторопливо,  словно пробуя
силы перед дальней и нелегкой дорогой, пришла в движение.
   И тогда весь класс услышал радостное восклицание:
   - Пошло! Идет!
   - В чем дело, Коншаков? - подняла глаза преподавательница математики.
- Почему ты опять перебрался к окну?
   -  Лед  тронулся,  Надежда Петровна!  -  пояснила Маша и  с  завистью
посмотрела на Саньку.  Всегда он первый замечает ледоход!  Но это просто
потому, что у него такое счастливое место, у самого окна.
   Надежда Петровна надела на нос очки,  подошла к  окну и посмотрела на
реку.
   - Действительно, - согласилась она. - Ну что ж. время, закон природы.
-  И,  вернувшись к  своему  столу,  обычным  глуховатым голосом Надежда
Петровна предложила Саньке вновь сесть на заднюю парту.
   Санька  вздохнул,  поменялся с  Петькой  местами и  невольно вспомнил
Андрея Иваныча.
   Андрей  Иваныч  был  строгий  учитель,  но  всегда,  когда  начинался
ледоход,  он сам отковыривал замазку у окна,  распахивал рамы и вместе с
ребятами долго смотрел на реку.
   "Отыгралась зима-хозяйка! Теперь нашу тишайшую Стожарку не остановишь
- до моря добежит", - говорил он и глубоко вдыхал весенний воздух.
   А ветер с реки врывался в класс,  листал страницы учебников,  парусом
надувал географическую карту,  и  ученикам казалось,  что  синие реки  и
озера на ней так же оживали и начинали двигаться,  как их маленькая река
Стожарка за окнами.
   И  даже у старенького заячьего чучела,  что всю зиму прожило в шкафу,
шевелились  уши   и   взъерошивалась  шерстка,   словно  заяц  собирался
выпрыгнуть из  класса на улицу и  бежать без оглядки до первой пригретой
солнцем проталины.
   Долго тянулся в этот день последний урок.
   Санька  даже  подумал,  что  школьная  сторожиха тоже  загляделась на
ледоход и совсем забыла следить за часами.
   Наконец прозвенел звонок.
   "На реке идет лед,  -  казалось,  говорил он  Саньке,  -  вода рвет и
мечет,  выходит из  берегов,  а  ты  все еще сидишь в  классе и  решаешь
задачки.  Разве это в  твоих привычках -  пропускать такие события,  как
ледоход или половодье,  дождь с  градом или первый снег,  бурелом в лесу
или пожар в селе!"
   Санька на ходу засунул книжки в сумку от противогаза,  заменявшую ему
школьный ранец,  выбежал на  крыльцо и  прислушался.  Глухо  и  деловито
шумела вскрывшаяся река.
   Она разрезала пополам большое село Торбеево,  на краю которого стояла
школа,  потом,  причудливо петляя,  вырывалась в луга и поля, пересекала
редкое мелколесье и,  тесно прижимаясь к обрывистому берегу, подходила к
Стожарам.
   Вскоре  на  школьном  крыльце  собрались  все  стожаровские  ученики.
Завязался спор,  каким путем идти домой:  через узкий дощатый настил, по
которому ходили в школу всю зиму, или окружной дорогой, через мост.
   Алеша Семушкин,  юркий,  как вьюн, рассудительно заметил, что дощатый
настил через реку, наверное, уже снесло ледоходом и идти надо большаком,
через мост.
   Петька Девяткин в  душе согласился с Семушкиным,  но на всякий случай
посмотрел на Саньку. Кто знает, что тому взбредет в голову!
   Хотя Девяткин считал себя первым Санькиным другом и  любил по всякому
поводу повторять:  "Мы  с  Коншаком",  но  Санька редко  считался с  его
мнением.
   Когда отца Девяткина взяли в  армию,  Петька почувствовал себя совсем
взрослым.
   Бегать босиком он уже считал ниже своего достоинства и в любую погоду
носил  тяжелые охотничьи отцовские сапоги,  хотя  они  и  доставляли ему
немало горестных минут.  Он завел шелковый кисет с кистями, начал курить
ядовитый  самосад,  приобрел  расческу  из  пластмассы вишневого  цвета,
карманное зеркальце и по утрам, смочив волосы водой,  усердно расчесывал
их на косой пробор.
   Учился Петька кое-как,  второй год сидел в  шестом классе и  не очень
обижался, когда его звали "неуспевающим с прошлого века".
   Мать  ко  всему  этому  относилась снисходительно и  при  встречах  с
соседками говорила,  что у  ее Петеньки и без того ума палата и жизнь он
проживет - в обиду себя не даст.
   Петька был задирист,  проказлив,  но особой смелостью и  сноровкой не
отличался и частенько возвращался домой с разбитым носом или синяком под
глазом.
   Евдокия часто советовала сыну держаться поближе к  Саньке Коншакову и
постоянно внушала обоим,  что  они родные и  должны всюду стоять друг за
друга.  Иногда она зазывала Саньку к  себе в  избу,  угощала,  участливо
расспрашивала про отца, любила вспомнить покойницу мать.
   Петька всюду следовал за Санькой, и тому нередко приходилось выручать
своего проказливого соседа.
   Сейчас Санька тоненько свистнул.
   Кто же смотрит ледоход с моста! Самое интересное место-это у излучины
реки, где всегда образуется затор и льдины налезают одна на другую.
   - Проберемся, - сказал Санька и повернул на зимнюю тропу. Он шагал не
оглядываясь, уверенный, что приятели не отстанут от него.
   Девяткин с залихватским видом взмахнул рукой:
   - Айда! Наши везде пройдут!
   Школьники последовали за Санькой.
   Семушкин потоптался на  месте  и  тоже  поплелся следом за  всеми  по
зимней тропе.
   Маша потянула за рукав медлительную, толстенькую Зину Колесову:
   - Пойдем и мы! Посмотрим.
   Вскоре все  собрались у  реки.  Она уже была не  та,  какой школьники
видели ее из окна класса.
   Словно почуяв,  что  путь свободен,  лед шел могучей.  живой лавиной.
Угловатые льдины со  скрежетом налезали друг на  друга,  опрокидывались,
вставали  на   ребро.   Черная  вода   кипела  между   ними.   Мальчишки
переглянулись: дощатого настила не было.
   - "Наши везде пройдут"!  - насмешливо бросил Семушкин Саньке.  - Один
такой прошел,  три дня потом баграми по дну шарили. А ну, кто со мной на
мост?
   Девочки и часть мальчишек направились за Семушкиным.
   - Давай и мы через мост, Коншак, - сказал Девяткин.
   Прищурив зеленоватые глаза,  Санька  неотрывно следил за  бегущими по
реке льдинами.  Он, Санька Коншаков, и не пройдет! А будь он партизаном?
Ведь  это  очень свободно могло случиться,  если  бы  мать,  когда немцы
подходили к  селу,  не  увезла  его  с  собой.  Молодой такой  партизан,
разведчик или связной.  И  вот,  скажем,  весна,  ледоход,  вроде этого;
вызывает его  к  себе  командир отряда и  приказывает пробраться на  тот
берег реки  с  очень важным заданием.  Но  через мост  идти нельзя,  там
немецкие часовые.  А  на  реке ледоход.  Как  же  быть?  Санька поправил
пилотку на голове,  подтянул голенища сапог и прошелся по берегу, что-то
выискивая глазами.
   И тут он заметил Машу Ракитину. Она стояла у самой воды и не отрывала
глаз от бегущих льдин; платок сполз ей на шею, обнажив маленькие розовые
уши, и ветер трепал коротко остриженные волосы.
   - Маша, долго тебя ждать? Идем через мост! - звала ее с пригорка Зина
Колесова.
   Но девочка ничего не слышала.
   - Смотри, - поманила она Саньку, - льдины-то как несутся...
   - Тебя зовут! Не слышишь? - подскочил к ней Девяткин.
   Маша мельком взглянула на него и опять обернулась к Саньке:
   - А могут они до моря доплыть?
   - Могут,  наверное... Правда, Маша, шла бы ты на мост с Семушкиным, -
посоветовал ей Санька.
   - Нет... я посмотрю. Ты ведь на тот берег побежишь через лед?
   - Откуда ты взяла? - деланно удивился Санька.
   -  Побежишь,  я  знаю.  Я  еще в классе догадалась,  когда ты на реку
смотрел. А это не очень страшно, Саня?
   Санька усмехнулся и  ничего не  ответил.  Что  греха таить,  ему даже
немного льстило, что Маша не пошла за Семушкиным, а осталась на берегу.
   Но  Девяткин хмуро смотрел на Саньку.  Он был недоволен:  без Маши ни
одно дело не обходится.
   Бывало,  соберет он с  Санькой компанию за грибами в заповедные места
или  за  черникой на  Горелое болото,  и  не  успеют мальчишки выйти  за
околицу,  как следом за ними бежит Маша:  "Ладно же,  ладно!  За грибами
пошли и  не сказались.  Припомню я вам..." И бродит целый день с ними по
лесу, ни на шаг не отстанет.
   По грибы да по ягоды Девяткин еще терпел Машу. Но, когда он собирался
в  поле  чужим горохом лакомиться или  в  лес  костры жечь,  Маша только
мешала ему.
   "Отвадить надо девчонку, проходу от нее нет", - решил Петька и как-то
раз без Саньки,  когда Маша пришла к мальчишкам,  он предложил сыграть в
"голы руки не казать".
   - Сыграем, сыграем! - обрадовались ребята.
   Каждый обернул руку зеленым лопухом,  сорвал длинный стебель крапивы.
Потом все запели:  "Голы руки не казать, голы ноги не казать", принялись
бегать друг  за  другом и  хлестать крапивой по  босым  ногам  и  рукам.
Сначала Маше такая игра понравилась: бегаешь, визжишь, увертываешься. Но
рукава кофты были коротенькие,  юбка по  колени,  и  девочке доставалось
больше всех.  Руки и ноги у нее покрылись красными волдырями,  на глазах
выступили слезы.  "Хоть бы конец поскорее",  - думала Маша, но мальчишки
разошлись - прыгали вокруг нее, хохотали, размахивали крапивой.
   Тут Маша и  разъярилась.  Нарвала большой пучок крапивы и,  забыв про
все  правила  игры,  как  веником  принялась направо и  налево  хлестать
мальчишек:  по рукам,  по спинам, по головам. Девяткину досталось больше
всех.  Отступили мальчишки и  с  тех  пор  побаивались прогонять Машу от
себя.
   Санька  наконец нашел  около  дороги  старую веху,  обломал сучья  и,
покосившись в сторону - здесь ли еще Маша, - подошел к воде.
   Вскоре широкая,  устойчивая льдина, похожая очертаниями на Австралию,
ударилась о берег. Санька прыгнул на нее и оттолкнулся шестом.
   Течение подхватило льдину, покружило на месте, потом понесло вперед и
с размаху ударило в ледяной затор.
   "Австралия" раскололась пополам,  но  Санька одним прыжком перескочил
на другую льдину, потом на третью, четвертую...
   Маша не сводила с него глаз.
   Вот Коншак -  это мальчишка!  Всегда он придумает такое,  от чего дух
захватывает.
   Недаром стожаровские мальчишки,  особенно с  Большого конца,  считают
Саньку первым смельчаком и без спора признают его своим коноводом,
   Сделав  последний прыжок,  Санька  выскочил на  противоположный берег
реки.  Сорвал с головы пилотку, покрутил ею в воздухе и что-то закричал;
шум ледохода заглушал его голос.
   Тогда Санька показал рукой в  сторону - мол,  все идите к мосту,  там
встретимся.
   Мальчишки переглянулись.  К лицу ли им отставать от своего коновода?!
Вооружившись шестами, они подошли к воде.
   Первым прыгнул на  льдину большеголовый,  приземистый Степа  Карасев,
которого за его широкие плечи и маленький рост звали Степа Так-на-Так.
   - Главное - быстрота и натиск! - напутствовал его Девяткин.
   За Степой перебежал реку рыженький Ваня Строкин.
   Дошла очередь до Девяткина.  Он довольно смело прыгнул на льдину,  но
потом оступился, зачерпнул сапогом воду и вернулся обратно на берег:
   - Еще утонешь! Жуткое дело!
   -   "Мы  с  Коншаком"!   -  с  презрением  сказала  Маша.   -  А  еще
друзья-приятели по гроб жизни.
   -  Ну что ж  по гроб жизни!  Приятель в  омут полезет,  и  я  за ним?
Спасибочки!
   Неожиданно Маша выхватила у Петьки из рук шест и прыгнула на льдину.
   - Умалишенка! - закричал Петька. - Утонешь!
   Но Маша только помахала ему рукой.
   Сначала все  шло  хорошо.  Девочка легко  перепрыгивала с  льдины  на
льдину и вскоре была уже далеко от берега. Но тут произошло неожиданное:
льдины  раздвинулись,   как   тяжелые  створки  ворот,   посредине  реки
образовалось широкое разводье,  и  маленькую льдину,  на  которой стояла
Маша,  стремительным течением понесло к мосту,  к деревянным быкам,  где
лед дробился на мелкие куски, где все кипело и пенилось, как в котле.
   Санька закричал,  чтобы девочка сильнее гребла шестом. Маша старалась
изо всех сил. Неожиданно она поскользнулась и уронила в воду шест. Река,
точно поняв,  что девочка лишилась последней защиты, еще быстрее понесла
льдину к мосту.
   Санька  с  приятелями не  знал  что  делать.  Он  метался по  берегу,
размахивая руками,  потом кинулся в  сторону от берега,  к сараю,  около
которого лежала вверх дном тяжелая черная лодка.
   На  помощь подоспели Степа  Так-на-Так  и  Ваня  Строкин.  Втроем они
перевернули лодку и поволокли ее к берегу.
   -  Ребята, она  ж  худая! - с  отчаянием закричал Степа, показывая на
пробоину в днище.
   Санька оставил лодку и  побежал к реке.  С противоположного берега до
него донесся истошный тонкий голос Девяткина:
   - Тонет! Караул!.. Спасайте!..





   Неизвестно,  чем бы все это кончилось,  если бы не паренек в короткой
куртке серого шинельного сукна, в тяжелых не по ногам кирзовых сапогах и
солдатской шапке-ушанке.  Он  сбежал с  пригорка  и  довольно  нелюбезно
встряхнул Девяткина за плечи:
   - Чего надрываешься?
   -  Девчонка наша...  На льдине...  Жуткое дело!..  К  мосту несет,  -
забормотал Петька. - Совсем глупая девчонка...
   - Вижу, - хмуро перебил паренек в ушанке и, распахнув куртку, сдернул
с  себя поясной ремень,  словно тут  же  на  берегу решил высечь Петьку;
потом сбросил с плеч вещевой мешок и с треском оторвал от него лямки.  -
Ремень есть?
   - Ремень?! - не понял Петька.
   - Ну, поясной там, брючный... Или веревка. Все давай.
   Мальчик в  ушанке сунул руки  Петьке под  пиджак,  нащупал на  животе
ремень,  снял его,  потом так же  бесцеремонно оторвал от школьной сумки
шнурок и все это - ремни, лямку, шнурок - связал друг с другом.
   Затем прыгнул на  зыбкий движущийся лед и  начал пробираться к  Маше.
Остановился у  самого края  разводья и,  размахнувшись,  с  силой бросил
девочке конец ремня.
   Маша не  сразу поняла,  что  ей  нужно делать.  Ремень просвистел над
головой и шлепнулся в воду. Мальчишка быстро подтянул к себе самодельную
спасательную веревку,  свернул  ее  в  кольцо,  сердито крикнул:  "Лови,
девочка!", и вновь кольцо развернулось в воздухе. Теперь оцепенение Маши
прошло.  Она поймала конец ремня,  уперлась ногами в льдину, и паренек в
ушанке начал осторожно подтягивать ее вместе с льдиной к себе.
   Разводье становилось все  уже  и  наконец совсем  закрылось.  Паренек
схватил Машу за руку и повел к берегу,  выбирая льдины покрупнее,  чтобы
они  могли  выдержать двоих.  Порой  течение  вновь  разводило льдины  в
стороны.
   - Ничего,  девочка,  ничего,  - говорил мальчик в ушанке и пережидал,
пока разводье не закрывалось.
   Так они добрались до берега.
   Почувствовав под  ногами твердую почву,  Маша  отвернулась от  реки и
закрыла лицо руками. Потом поглядела на своего неожиданного спасителя.
   Тот стоял в стороне и сосредоточенно развязывал узлы на лямках.
   - Мальчик, а мальчик! - тихо позвала Маша.
   Паренек в ушанке оглянулся.
   Маша виновато улыбнулась и, не зная, как выразить свою благодарность,
вдруг подбежала к пареньку и взяла у него из рук мокрые лямки.
   - Давай я развяжу! - И, вцепившись зубами, принялась развязывать туго
затянувшиеся узлы.
   От моста мчались школьники: Санька с приятелями, Алеша Семушкин, Зина
Колесова.
   Встревоженные, тяжело дыша, они окружили Машу.
   - Ты...  ты зачем это через лед?..  -  заикаясь,  закричал на девочку
Санька.
   - Я бы пробежала, - растерянно заморгала Маша, - а тут вода кругом...
голова закружилась.
   - Всегда с тобой беды наживешь! - петухом наскочил на Машу Девяткин и
ударил себя в грудь кулаком.  - Еще и утонуть могла. А мы отвечай! Как в
прошлое лето, когда у тебя в Черном омуте ноги свело.
   - Кто бы говорил! - фыркнула Маша. - Это у тебя ноги свело.
   - Видали!  -  разошелся Девяткин,  обращаясь к  мальчишкам.  -  Еще и
спорит.  Нет,  довольно!  Заказать ей за нами увязываться! На всю жизнь.
Пусть ходит со своими девчонками.
   - Веселый разговор, - негромко произнес паренек в ушанке. - У вас что
же, так заведено?
   Санька,  словно от  толчка,  обернулся назад.  Паренек сидел на бурой
проталине и переобувался.
   Был он невелик ростом, худощав, смугл, глаза его чуть косили, и в них
бегали озорные искорки.
   - Как - заведено? - настороженно переспросил Санька.
   Паренек ответил не  сразу.  Он выжал воду из мокрой портянки,  ловко,
без  единой складочки запеленал в  нее  ногу и  сунул ее  в  широкий зев
кирзового сапога.
   - А  так...  Девочка чуть не  утонула,  а  они...  на  бережку стоят,
наблюдают.
   - Кто... на бережку?
   - Виноват, на мостике.
   - Говори,  да не заговаривайся! - Санька не заметил, как сделал шаг к
незнакомцу,  и неожиданно, без всякой связи, но довольно сурово, как ему
показалось, спросил: - Ты чей? Куда идешь?
   Паренек в ушанке вскочил на ноги, притопнул сапогами:
   - Патруль? Проверка документов? Прикажете доложиться?
   - И проверю... очень свободно. Много тут ходит всяких...
   Но паренек будто не расслышал этих слов. Он смотрел на Машу. Девочка,
стоя на одной ноге,  сняла с  другой сапог и,  прыгая,  выливала из него
воду. Нога была красная, зазябшая.
   Паренек подбежал к Петьке, выхватил у него из рук свой вещевой мешок,
достал сухие портянки и протянул девочке:
   - Переобувайся: простудишься!
   Санька чуть  не  поперхнулся от  досады.  Мало того,  что  неизвестно
откуда взявшийся паренек выставил его чуть ли  не  трусишкой,  -  он  же
первый предложил Маше переобуться.
   Но Маша портянки не взяла.
   - Я домой побегу...  - И она обернулась к пареньку в ушанке: - Пойдем
к нам! Отогреешься. Тебе еще далеко идти?
   - В Стожары мне, в колхоз имени Пушкина.
   - В Стожары?  -  воскликнула девочка.  -  К нам,  значит.  Мы все тут
стожаровские. Вот она, за рекой, деревня наша. А ты к кому?
   - Дед Векшин - у вас есть такой?.. Захар Митрич.
   - А ты... ты к деду идешь?
   - К нему.
   Маша отступила шаг назад, обошла паренька кругом:
   - Тебя Федей зовут? Да? Федя Черкашин?
   Паренек, недоумевая, кивнул головой.
   - Ребята!  - закричала Маша. - К Векшину внук приехал! Федя Черкашин!
- и,  схватив мальчика в ушанке за руку,  потянула за собой: - Пойдем, я
тебя провожу.





   Изба Захара Векшина стояла на  краю деревни.  Чудом сохранившаяся при
немцах,  просторная,  грузно осевшая в  землю,  она  наклонилась вперед,
словно хотела  выбежать поближе к большой дороге, чтобы сказать каждому,
кто заходил в Стожары: "Добро пожаловать! Заходи, места хватит".
   И  люди  охотно  сворачивали к  Захаровой  хате.  Возчики  и  шоферы,
перевозившие грузы на станцию,  часто останавливались в  ней на ночевку.
Готовили ужин,  пили чай  и,  застелив пол свежей соломой,  устраивались
спать.  По утрам около "государственной хаты",  как звали в деревне избу
Векшина, рычали моторы, ржали кони, звенели ведра.
   Денег за постой старик ни от кого не брал,  кровно оскорблялся, когда
ему  совали в  руки  смятые бумажки,  и  сердито кричал на  возчиков или
шоферов: "Что везешь? Хлеб, картошку? Фронтовой груз, значит, солдатское
довольствие.   Так  и  вези  поскорее,  нечего  тут  прохлаждаться,  чаи
распивать!"
   Но поужинать с  заезжими людьми старик не отказывался и,  кроме того,
частенько после их отъезда находил в  столе оставленную банку консервов,
круг колбасы, буханку хлеба.
   Школьники звали Захаров дом "терем-теремок" и по вечерам забирались в
него учить уроки,  слушать дедовы сказки или просто "на огонек", который
нигде не  горел так  ярко и  приветливо,  как  в  "теремке",  потому что
заезжие шоферы щедро снабжали Захара керосином.
   Сейчас  Маша  первая  подбежала  к   "терем-теремку",   пошарила  под
ступенькой крыльца, нашла ключ и открыла калитку.
   - Входи,  входи!  -  радушно пригласила она Федю.  -  Это ничего, что
дедушки нет... Он не взыщет...
   Вслед за Машей и  Федей в избу вошли Зина Колесова,  Алеша Семушкин и
еще несколько ребят.
   Санька с приятелями в нерешительности переминался около крыльца.
   - А здорово он Машу выручил!  - вполголоса сказал Степа Так-на-Так. -
Откуда он взялся, Федя этот? Зайдем, Коншак, поговорим.
   Санька молчал. Ничего не скажешь, парень находчивый, не растерялся. А
он-то связался с  этой худой лодкой...  Но после того,  что произошло на
реке, как тут зайдешь в избу, что скажешь Маше?
   - Кому интересно, идите, - дернул Санька плечом. - А мне домой нужно.
- И он зашагал вдоль деревни.
   Приятели переглянулись и поплелись за ним следом.
   Маша,  войдя в избу, быстро разулась, повесила пальтишко на гвоздик и
залезла на печь.
   Федя  оглядел  коричневые щелястые  стены,  увешанные  пучками  сухих
душистых трав, снопиками пшеницы, ржи, овса, и спросил:
   - А дедушка скоро будет?
   - Он придет, придет... Ты забирайся сюда, - позвала его с печки Маша:
- здесь тепло.
   Федя не отказался. Полезли на печь и остальные ребята.
   - Не все сразу!  -  осердилась Маша.  -  Раздавите печку,  она и  так
старенькая.
   Искоса поглядывая на Федю,  девочка вспомнила,  как однажды дед Захар
позвал ее к себе и рассказал.  что у него большая радость - нашелся Федя
Черкашин, тот самый мальчик-сирота, с которым он подружился, когда был в
партизанском отряде.  Мальчик стал ему  вместо родного внука,  но  из-за
немцев они  потеряли друг  друга.  А  теперь Федя пишет,  что  лечится в
госпитале, в далеком городе Ташкенте, а .потом будет жить в санатории. А
надо ему немедленно написать ответное письмо:  он, Захар, живет бобылем,
старуха его  померла,  и  пусть внук скорее приезжает к  своему дедушке.
Маша написала. Потом она рассказала о партизанском внуке Зине Колесовой,
и они связали ему в подарок две пары варежек. Время шло, а Федя Черкашин
все не приезжал. Тогда Маша с подругой стали писать ему чаще.
   Они на все лады убеждали Федю,  что жить ему в каком-то там санатории
совсем необязательно -  пусть приезжает скорее в  Стожары:  воздух здесь
чистый,  вода в речке родниковая,  в лесу полно грибов и ягод,  на ферме
густое молоко,  и  Федя у  них так поправится,  что не уступит в силе ни
Степе Так-на-Так, ни Саньке Коншакову, ни Петьке Девяткину.
   - Из санатория сейчас? - неожиданно спросила Маша.
   - А ты откуда знаешь? - удивился Федя.
   - Я  про тебя много знаю.  Ты ведь внук дедушке Захару,  партизанский
внук... Мы тебя ведь давно ждем...
   - Так это твои письма были? Тебя Машей зовут?
   - Машей!  -  засмеялась девочка.  - А это вот Зина Колесова. Она тебе
варежки связала.  А  это -  Семушкин.  Его у  нас все суслики боятся.  А
это...  -  Маша называла каждого по имени, говорила, кто чем знаменит, и
ребята тянулись к Феде, пожимали ему руку.
   В сенях заскрипели половицы.
   - Дедушка идет,  - догадалась Маша и, подмигнув ребятам, обернулась к
Феде: - Ты не сразу показывайся. Спрячься пока.
   Мальчишки оттеснили Федю в  угол печи.  Захар открыл дверь и ворчливо
спросил:
   - А ну, терем-теремок, кто в тереме без прописки живет?
   - Я, мышка-норушка, - пискнула Маша.
   - Я, лягушка-квакушка, - отозвалась Зина.
   - Я, комар-пискун, - тоненьким голоском сказал Семушкин.
   Захар покосился на стоявшие у порога мокрые ребячьи сапоги,  башмаки,
обшитые кожей валенки и покачал головой:
   - Что,  гуси лапчатые,  промочили ноги да  на  печку к  деду Векшину?
Дома-то за это не жалуют. Выведу я вас на чистую воду, дайте срок!
   - Дедушка, а мы не отогреваться. Мы к вам с новостью, - сказала Маша.
   - Знаю я ваши новости!
   - Правда, дедушка!
   И  вдруг с печки,  из дальнего ее угла,  полились такие переливчатые,
звонкие соловьиные трели,  что все ребята в изумлении насторожили уши, а
дед Захар даже попятился к двери:
   - Что за наваждение! Кто там балуется? А ну, слазь, слазь, говорю!
   - Это я, дедушка... я...
   Федя легко спрыгнул с печки и вновь защелкал,  залился, как настоящий
соловей.
   - Узнаете, дедушка, чуете?
   Точно солнечные блики заиграли на лице старика.
   - Чую,  соловушко!  -  И Захар,  словно ему не было семидесяти лет, в
ответ на соловьиное щелканье гукнул филином.
   Мальчик отозвался криком ночной выпи,  старик тонко и нежно засвистел
иволгой, мальчик закуковал кукушкой.
   Так они стояли друг перед другом,  перекликались птичьими голосами, и
ребятам казалось,  что  все птицы с  округи слетелись в  старую Захарову
избу.
   Потом,  устыдившись,  что разыгрался,  как мальчишка, старик смущенно
рассмеялся, привлек Федю к себе и обнял.
   Вскоре на столе запел свою песенку кособокий самовар.
   Захар  открыл  банку  консервов,  достал  горшочек с  медом,  моченой
брусники, яблок, грибов, усадил Федю в передний угол.
   Потом оглядел сияющие лица детей и совсем подобрел:
   - Все садитесь! Пируйте! Такой день, ничего не жалко.
   Ребята разместились за столом.  И, хотя большая деревянная чашка была
полна  просвечивающих моченых яблок,  а  в  горшочке желтел  загустевший
липовый мед, они, не желая, чтобы Федя подумал о них плохо, ни к чему не
притрагивались и чинно отвечали: "Большое спасибо, мы уже пили-ели..."
   - А ты где птичьему языку обучился?  В отряде,  да?  - допытывалась у
Феди Маша. - И коростелем умеешь кричать, и зябликом рюмить?
   - Могу.
   - Меня научишь?
   Алеша  Семушкин все  пытался  завести  с  Федей  серьезный разговор о
партизанских делах.
   - Обожди,  торопыга,  -  остановил его Захар. - Дай ему передохнуть с
дороги.  Будет у  вас время,  всласть наговоритесь.  -  И  он пристально
вглядывался в мальчика.
   Федя был гладко острижен, худощав и казался неразговорчивым.
   "Ничего...  это  его солнышко тамошнее присушило,  -  успокаивал себя
Захар.  -  Он у нас тут, как на дрожжах, поднимется". И старик в который
раз спрашивал Федю, не болит ли у него где.
   - Ничего не болит,  дедушка. Я левой рукой пудовую гирю выжимаю. Я уж
боролся с одним на станции.
   - Ну и как?
   - Да он не по-честному: подножку дал. Только я все равно вывернулся.
   - Видишь,  нельзя тебе  пока  силой мериться.  Ты  у  меня  тихо жить
будешь, покойно.
   - А мы его старшим поставим над всеми ребятами, - вдруг заявила Маша,
которой давно хотелось сказать Феде что-нибудь приятное.  -  Мы  его вот
как слушаться будем!
   - Что еще за старшим? - покосился Захар. - Внучек отдыхать приехал.
   - Я  ненадолго,  дедушка.  В  ремесленное училище  поступать хочу,  -
сказал Федя.
   - Ну вот,  -  нахмурился Захар, - только через порог перешагнул, а уж
на дверь оглядываешься.  Ты поживи,  присмотрись,  может, и другая какая
путевка выйдет.
   Ребята готовы были просидеть с  Федей до  позднего вечера,  но  Захар
вовремя  намекнул,   что  дорогим  гостям  пора  честь  знать,   и  они,
поблагодарив за угощение и распрощавшись, направились по домам.
   Захар вышел проводить их до угла.
   Мороз,  точно искусный стекольщик,  застеклил лужи хрупким ледком,  и
они блестели в лунном свете, как парниковые рамы.
   Где-то  близко,  в  придорожной  канаве,  звенел  неугомонный ручеек,
словно  хотел  сказать,   что  никакие  заморозки  теперь  не  остановят
шествующей весны.
   И Захару показалось, что вот и к нему в дом заглянула весна - приехал
внучек.
   Старик улыбнулся и направился в избу.
   Вот сядут они сейчас с внучком рядком,  выпьют посемейному, без чужих
глаз,  еще  по  стаканчику чаю  и  обо всем по  душам поговорят.  Но  ни
разговор,  ни чаепитие не состоялись.  Примостившись на лавке и подложив
под голову вещевой мешок, Федя крепко спал.
   - Умаялся, соловушко! - шепнул Захар.
   И,  присев около  Феди,  задумался.  Много лет  прожил он  на  свете.
Сколько земли вспахал,  лугов выкосил,  садов вырастил. Пчела его любит,
конь понимает,  знает он любое крестьянское дело. Но некому ему, старому
человеку,  передать свое умение в надежные руки - нет у него ни сыновей,
ни внуков.
   А вот теперь есть с кем выйти в поле,  есть кому показать, как ходить
за плугом, как беречь каждое зернышко.
   "Никуда я его не отпущу,  - подумал он про Федю, - доброго колхозника
выращу. Стожары ему родным домом станут. Не забудут Векшина в деревне".
   Неожиданно мальчик шевельнул во  сне губами,  перевернулся на  другой
бок.  И  тут старик услышал,  как из  развязавшегося мешка на пол что-то
посыпалось.  Он нагнулся,  протянул руку,  и зерна тонкой струей потекли
ему в ладонь.
   Захар подошел к лампе,  прибавил огня и замер от удивления: на ладони
лежали крупные, литые зерна пшеницы.
   Старик кинулся к  лавке,  чтобы разбудить Федю.  Но  мальчик спал так
сладко,  что  Захар  пожалел и  только перенес его  на  кровать и  укрыл
одеялом.
   Потом вернулся к лавке,  опустился на колени и начал бережно собирать
рассыпанные на полу зерна.



   Утром Федю разбудил легкий стук по дереву. Дед Захар сидел у порога и
сколачивал из дощечек скворечню.  На столе лежала горка пшеницы.  Солнце
било в окна, и зерна горели, как литые из меди.
   Федя вскочил с кровати, заглянул в свой мешок:
   - Вы уж все знаете, дедушка?
   - Смотрю и глазам не верю! - Захар покачал головой. - Чудо прямо, что
зерно домой вернулось.
   - Помните,  дедушка, мы с вами через лес пробирались? Вас тогда немцы
схватили. А котомка с зерном у меня осталась.
   - Так  ты  же,  Федюша,  через  сколько рук  потом  прошел:  солдаты,
госпиталь,  санаторий...  А зерно целехонько.  Ума не приложу. Волшебное
какое-то!
   - Оно и  есть волшебное...  Кому ни  расскажу,  как мы с  вами его от
немцев спасали, все говорят: "Счастливое зерно. Сто лет жить будет". Ну,
я и берег.  Только одному раненому в госпитале десять зернышек подарил -
очень уж он просил. Домой потом послал, в Поволжье.
   Захар подошел к столу, пропустил пшеницу сквозь пальцы:
   - Ну что ж,  зернышки, поплутали по белу свету, поскитались. Пора вам
и в землю ложиться, расти да колос вынашивать. - И он попросил внука про
пшеницу никому пока не рассказывать: времени прошло много, и неизвестно,
сохранили ли  зерна свою всхожесть.  -  Потерпи до лета,  Федюша.  Колос
будет - тогда и людей порадуем.





   На  другой же  день история с  "быстротой и  натиском" на  реке стала
известна всем стожаровским мальчишкам.  Особенно постарался в этом Алеша
Семушкин.
   В  большую перемену он  собрал во  дворе около себя половину класса и
принялся клятвенно уверять,  что  своими глазами видел,  как  векшинский
внук нырнул в ледяную воду и вытащил Машу Ракитину.
   В  школе не очень доверяли рассказам Семушкина,  так как всегда и все
он видел "своими глазами":  и где упала падучая звезда, и когда пробился
родник в  овраге,  и  как молния расщепила кряжистый дуб в  Субботинской
роще.
   Но появление Феди Черкашина было так необычно, что ребята на этот раз
слушали Семушкина охотно и доверчиво.
   - Силен парень!  -  захлебывался от восторга Семушкин.  - В реку, как
тигр, бросился. Оно и понятно: партизан.
   - А Коншаков где был? - спросила Зина Колесова.
   - Что  там  Коншаков!  Молодец среди овец...  А  Девяткин так  совсем
перетрусил.  -  Семушкин уморительно изобразил в  лицах,  как  Санька  с
Петькой растерянно бегали по берегу реки и кричали: "Караул, спасите!"
   - На нас тень наводит, - шепнул Девяткин Саньке.
   Они  стояли под  березами в  школьном саду  и  наблюдали за  грачами,
которые, заселив прошлогодние гнезда, орали от радости, как пьяные.
   Петька пошел к дровяному сараю, где Семушкин "наводил тень", а Санька
сделал вид, что его интересуют только грачи.
   Но уши его были настороже. Он давно знал, что Семушкин любит сочинять
про него всякие небылицы.  Он,  Санька,  и малышей в бабки обыгрывает, и
задачки у Маши списывает. Что-то он сейчас плетет мальчишкам!
   - Выхваляется этот  Черкашин -  жуткое  дело!  -  сообщил вернувшийся
Девяткин.  -  Будто мы  с  тобой нарочно Машу на лед заманили,  а  потом
бросили.
   - Это кто так говорит? Черкашин? - вспыхнул Санька.
   - Семушкин  передает...   Они  уже  дружки  с  Черкашиным,  водой  не
разольешь.
   Весь день Санька не находил себе места.
   Мальчишки гурьбой следовали за Семушкиным, и тот охотно, каждый раз с
новыми подробностями,  повествовал о  векшинском внуке.  По  его  словам
выходило,  что Федя не кто иной,  как знаменитый партизанский разведчик,
он восемь или десять раз ходил в  ночной поиск,  самолично захватил двух
фашистов и имеет боевое ранение - шрам на боку.
   После уроков,  когда Санька с приятелями возвращался домой,  разговор
вновь незаметно перешел на Федю.
   - Далось вам!  - осердился Санька. - Ну и отправляйтесь, цацкайтесь с
ним!
   Мальчишки остановились у  моста и  замолчали.  Река почти очистилась,
вода шла мутная, волоча отдельные запоздалые льдины.
   - Скоро рыбалить пойдем, - сказал Степа Так-на-Так.
   - Семушкин  говорит,  они  гранатой рыбу  будут  глушить,  -  заметил
Петька.
   - Откуда у него граната? - вдруг насторожился Санька.
   - Черкашин обещал подарить.  Он  с  собой привез,  У  него в  мешке и
патроны есть,  и нож трофейный,  и много еще чего. Алешка своими глазами
видел.
   - Ну,  это он...  это уж он совсем прибавляет, - забормотал Санька, и
неизвестно было, к кому относились эти слова: к Семушкину или к Феде.
   На душе было неспокойно. А если все это правда, что болтает Семушкин?
Мальчишки же за Черкашиным по пятам будут ходить!
   И разве захочет кто-нибудь теперь слушать Санькин рассказ о том,  как
они с  мачехой угоняли от  врага коров и  лошадей,  как он спас Муромца!
Бомба тогда разорвалась около самой конюшни.  Старый,  вислогубый мерин,
одурев от  страха,  так взбрыкнул,  что сшиб Саньку с  ног и  помчался в
сторону деревни.  Но  Санька не растерялся,  вернул Муромца.  На груди у
него остался багровый след от  подковы.  Но кого же удивишь теперь такой
меткой, если у векшинского внука шрам на боку и мешок полон патронов!
   - Наговорит этот  Семушкин...  -  Надо самим проверить,  -  предложил
Санька.
   Мальчишки тут же наметили план.  Они будут ждать на мосту,  а  Петька
Девяткин зайдет к Векшину в избу и все, что надо, выпытает у Феди - ведь
никто лучше его не умеет подлаживаться к людям.
   - Ты, главное дело, в мешок загляни, - наказал Санька.
   Девяткин подошел к  избе,  заглянул в  окно и,  убедившись,  что деда
Захара нет дома, толкнулся в калитку.
   - Теперь Девяткин зальется соловьем, - засмеялся Степа. - Мать родную
продаст, другом-приятелем прикинется.
   Минут через тридцать Девяткин вернулся обратно.
   - Ничего такого и нет,  -  сказал он скучным голосом. - Сидит, посуду
моет после обеда.
   И  он сообщил, что Федя Черкашин оказался не очень-то разговорчивым и
толком узнать от него ничего не удалось.
   Правда,  в партизанском отряде Федя был, но занимался больше тем, что
помогал деду Векшину собирать грибы, ягоды, готовить обед партизанам.
   - Кашевар,  значит!  -  присвистнул Санька. - Ну, а фрицев сколько он
захватил?
   - Ноль целых ноль десятых..., Не брали его в разведку, мал еще.
   - А мешок видел? Гранаты есть?
   - Тю...  чего захотел! - фыркнул Петька. - Даже и патронов нет. Книги
одни.
   - А еще?
   - Кружка с ложкой, белье, зерна какие-то...
   - Зерна?
   - Не то пшеница, не то еще что. Я не рассмотрел, неинтересно.
   - Поймал нас на живца Семушкин, - облегченно засмеялся Санька и после
этого случая немного успокоился.
   Вскоре Федя пришел в школу. Его посадили в шестой класс.
   Учение  мальчику  давалось  нелегко.  Он  многое  перезабыл и  сейчас
старался изо всех сил, чтобы не отстать от товарищей.



   Посоветовавшись с Леной Одинцовой, Маша созвала пионеров и рассказала
им,  что  сама Татьяна Родионовна поручает им  работать на  участке деда
Векшина.
   Ребятам  это  польстило.  Помогать Векшину  вызвались Зина  Колесова,
известная своим  умением выращивать отличные помидоры,  Алеша Семушкин и
еще пять человек. Присоединился к ним и Федя Черкашин.
   Тут  же  после сбора Маша  повела ребят на  участок к  деду  Векшину.
Участок лежал позади усадеб,  примыкая одной стороной к реке, другой - к
перелескам.
   Ребята остались за  изгородью,  а  Маша с  Зиной прошли на  участок и
заглянули в маленькую теплицу,  оборудованную на месте старого блиндажа.
Захар, склонившись над ящиками с землей, поливал из лейки рассаду.
   - Дедушка, мы пришли, - сообщила Маша. - Какая работа будет?
   Но дед Захар отнесся к этому без всякого воодушевления.
   - И много вас?
   - Девять человек. Если нужно, еще ребят соберем.
   - Куда столько! - испугался Захар. - Двоих-троих с избытком хватит. И
чтобы рьяные до земли были, неотступные. Тебя вот, скажем, могу принять,
Зину Колесову...
   - А мальчишек?
   - И не проси.  Налетит этакая саранча,  помнет все,  затопчет, каждый
стебелек обгрызет.
   Маша вернулась к  поджидавшим ее  ребятам и  передала свой разговор с
дедом.
   - А  мы,  значит,  не  рьяные,  -  обиделся Семушкин,  Ребята  решили
поговорить с Леной Одинцовой.
   - Упрямый старик,  -  задумалась Лена.  -  А знаете, ребята, надо его
задобрить.  С  пустыми руками к  нему лучше не являться.  Вот ты,  Зина,
покажи ему  свою  рассаду томатную.  А  вы,  мальчики,  птичьих кормушек
понаделайте, скворечен.
   - Изгородь можем починить, - предложил Семушкин.
   - Мы ему семена клевера подарим.  Помните, нам Андрей Иваныч прислал?
- сказала Маша.
   - И еще семян надо собрать, - поддержал ее Федя.
   - Каких семян? - не поняла Зина.
   - Разных...  Пшеницы там, ржи, овощей... Дедушка говорит, что хорошие
сорта - их по зернышку искать надо.
   С  этого  дня  ребята  начали  собирать семена.  Ходили  по  соседним
колхозам, беседовали с полеводами, огородниками, опытниками, выпрашивали
у  них на развод лучшие сорта семян.  Через неделю они заявились к  деду
Векшину с внушительной коллекцией.
   Первым демонстрировал свои  находки Алеша Семушкин.  Он  вывернул все
карманы и высыпал на стол семена огурцов, брюквы, капусты.
   - Я и больше могу принести, вы только скажите...
   Дед  Захар  вооружился увеличительным стеклом  и  долго  рассматривал
каждый сорт.  Потом принялся допрашивать Алешу:  где найдены семена,  на
какой почве выращены, какова была их урожайность.
   - А я в школе выменял,  у ребят,  -  помявшись признался Алеша,  - на
перышки...
   Старик смел все зерна в общую кучу:
   - Впустую старался.  Семена без паспорта мне не  нужны.  Таким зерном
только кур кормить.
   Больше  других  повезло Маше  и  Феде.  Они  принесли из  Локтевского
колхоза   от   опытника  Колокольцева  десять   зернышек  редкого  сорта
многолетней ржи и  щепотку голозерного ячменя и смогли ответить почти на
все  вопросы деда.  Захар  записал историю каждого сорта в  тетрадочку и
убрал зерна в сундучок.
   - Ну что ж,  засеем на пробу, попробуем. Охота есть - ищите и дальше.
Но только, чур, с разбором, всякое безродное зерно не хватайте.
   Ребята теперь все чаще собирались в "терем-теремке",  и Санька не мог
понять, что их туда притягивает.
   Однажды он спросил Машу:
   - Все Федю слушаете, про его боевые дела? Как он щи да кашу варил?
   - Нет, мы семена собираем.
   - Какие семена?
   - Для посева.  Я  уже два сорта нашла.  И  больше бы достала,  да дед
Захар бракует здорово, спасу нет.
   - Игру завели? - усмехнулся Санька.
   - Зачем игру!  -  обиделась Маша. - Деду Захару помогаем. Ты погляди,
что у меня есть.  - Она достала из сумки несколько пакетиков с семенами.
- Это тыква, это соя амурская. Учительница ботаники подарила...
   - Давай,  давай,  проверим!  - Девяткин схватил из пакетика несколько
тыквенных семечек,  кинул их в рот.  - Липовая твоя тыква! Подмоченная и
затхлая.
   - Сам ты затхлый!  - рассердилась Маша и убрала пакетики. - И не имей
такой привычки - сортовой фонд хватать!
   - Фонд! - фыркнул Петька. - Мышам на разживу.





   Весна  шагала семимильными шагами.  Земля  покрылась зеленой щетинкой
травы,  неумолчно заливался жаворонок, спирально уходя в небо, и с полей
несло теплым, благодатным, полным тонких запахов воздухом.
   Дорога из школы домой в эти дни стала удивительно длинной.
   Ребят тянуло и  к лесной опушке,  где около рыжих островерхих куч уже
хлопотливо сновали муравьи,  и  к  топким берегам реки,  где  вспыхивали
первые желтые цветы.  Лес стоял еще голый и прозрачный.  Только орешник,
ольха да береза развесили длинные дымчатые сережки, и, продираясь сквозь
лесную чащу, ребята поднимали облачко тонкой желтоватой пыли.
   На  полях бойко пробивался из земли хвощ,  и  мальчишки охотно жевали
его водянистые розовые стебли.
   Но чаще всего школьники задерживались у околицы деревни.  Разувались,
снимали пиджаки и куртки и заводили бесконечные игры в войну, в лапту, в
чижи на счет до ста очков, в городки на двенадцать фигур.
   Редкая игра обходилась без Саньки Коншакова.
   Пошлет его,  бывало,  мать к  соседке за  солью.  Выйдет он на улицу,
увидит,  как мальчишки у околицы играют в лапту, и нахмурится от досады.
Старшие объединились против маленьких,  играют не по правилам, частенько
плутуют. И загорится тут Санькино сердце:
   - Неправильно играете!
   Разобьются мальчишки заново на партии, уравняют силы, и игроков точно
живой водой спрыснет.
   Санька,  конечно, старший в своей партии. Каждому игроку он определит
его место, укажет, кому за кем бить по мячу.
   Себя он всегда оставлял для заключительного удара.
   Вот  взмахнул лаптой первый игрок -  промахнулся.  Нацелился второй -
тоже мимо.  Не повезло и третьему.  Доходит очередь до Саньки. На него с
надеждой смотрят десятки глаз.  Санька -  старший,  "матка", и он должен
выручить свою партию.
   Санька не  спешит.  Он  долго выбирает лапту по  руке.  По  правилам,
последний игрок имеет право на три удара по мячу.  Первый и второй удары
Санька  наносит  вполсилы.  Мяч  отлетает  недалеко от  кона.  Противник
торжествует - Санькина партия явно проигрывает.
   Но Санька спокоен.  Он откладывает в сторону легкую дощечку,  которой
ударял по мячу,  подходит к изгороди и вытаскивает из земли тяжелый кол.
Долго примеривается, плюет на ладони и вдруг кричит:
   - Подавай!
   Один  из  игроков  подбрасывает в  воздух  мяч.  Обхватив кол  обеими
руками,  Санька описывает им широкую дугу и с хеканьем наносит последний
удар.
   Упругий резиновый мяч  взвивается так  высоко в  небо,  что  кажется,
никогда больше не опустится на землю.
   - Выручил!  Выручил!  - восторженно кричат мальчишки, стремглав бегут
до заповедной черты и возвращаются обратно к кону.
   И так увлечется Санька игрой, что забудет обо всем на свете.
   Потом опомнится,  прибежит домой и, не моргнув глазом, скажет матери,
что луку у соседки не нашлось.
   - Я  ж  тебя не  за  луком посылала -  за  солью,  -  разведет руками
Катерина.
   - Я и про соль спрашивал. Тоже нету...
   Как-то раз ребята затеяли игру в  "колы-забивалы".  В  землю воткнули
остро отточенный,  как карандаш,  осиновый кол. Рядом положили несколько
березовых поленьев.  Санька  поставил  всех  мальчишек в  круг  и  начал
выбирать водящего.
   Неожиданно к ним подошел Федя Черкашин:
   - В колы играете?  Знаю такую игру. А водят у вас как - по жребию или
на охотника?..  Ага, по счету. Тогда и меня посчитайте. - И он втиснулся
в круг.
   Санька смерил новичка взглядом.
   - Посчитаем,  посчитаем,  -  согласился Девяткин и, подмигнув Саньке,
стал на его место.
   И все улыбнулись,  потому что знали: если Петька захочет кого сделать
водящим, это так и будет.
   Девяткин ходил по  кругу,  тыкал мальчишек толстым пальцем в  грудь и
бормотал считалочку:
   - Катилося яблоко вокруг города, кто его поднимет, тот вон выйдет...
   На кого приходилось последнее слово,  тот отходил в сторону. С каждой
минутой круг все более сужался. Вот остались только двое: Петька и Федя.
Девяткин в  последний раз так ловко пробормотал "катилося яблочко",  что
водить досталось Феде.
   - Имей  в  виду:  у  нас  до  конца  играют...  пощады не  просят,  -
предупредил Санька.
   - А как же иначе, - согласился Федя и лег лицом на землю.
   Мальчишки побежали прятаться.  Когда голоса и топот ног стихли,  Федя
поднялся с  земли и  постучал палкой в  полено,  предупреждая всех.  что
начинает поиски.
   Он  заглядывал в  канавы,  в  огороды,  за дворы,  шарил в  кустах и,
обнаружив игрока,  со всех ног бежал к  колу и троекратно ударял по нему
палкой: игрок найден и должен выйти из укрытия.
   Иногда Федя уходил от кола слишком далеко. Тогда, точно из-под земли,
выскакивали  ребята  и   березовыми  поленьями  загоняли  кол  в  сырую,
податливую землю.
   Заслышав удары, Федя мчался обратно, но игроки уже исчезали.
   Снова в поиски.
   Наконец все мальчишки обнаружены.
   - Теперь тащи кол! - напомнил Санька.
   Но  это было не так легко.  Молодой,  в  соку,  осиновый кол по самую
маковку ушел в землю. Не за что было даже ухватиться. Федя нашел обломок
железного прута и попробовал взрыхлить землю.
   - Железкой нельзя,  не по правилам,  -  остановил его Санька.  - Надо
голыми руками.
   Федя попыхтел минут десять, но ничего не мог сделать. Пришлось водить
еще раз. В землю воткнули новый кол, и все началось сначала. Теперь Федя
искал  осторожнее.  Далеко от  кола  не  уходил,  зорче  осматривался по
сторонам.
   Наиболее  опасным  и  хитрым  игроком  оказался Санька  Коншаков.  Он
прятался в самых неожиданных местах.
   Второй кол Федя также не смог вытащить.  На беду,  он зашиб о  камень
ногу и захромал.
   - Проси пощады - пожалеем! - снисходительно предложил Санька.
   - Привычки такой не имею, - отказался Федя. Подбежала Маша.
   - Напали на свеженького, обрадовались! - закричала она на мальчишек и
предложила Феде отыграться за него.  -  Они плутуют,  наверное...  Я  их
сразу выведу на чистую воду!
   Но Федя от помощи отказался. Игра затянулась до позднего вечера.
   Утром, нагнав прихрамывающего Федю по пути в школу, Санька насмешливо
сказал:
   - Не отыгрался вчера! Сегодня после обеда опять водить будешь.
   - Я?! - растерялся Федя.
   - А кто же! У нас все по-честному играют. Степа Карасев прошлым летом
две  недели  водил...  похудел даже.  А  Девяткин как-то  матери вздумал
пожаловаться, так мы его потом от всех игр отлучили...
   И после обеда Федя снова пришел за околицу:
   - Давайте в колы играть. Я водить буду.
   - У тебя же нога болит, - удивились мальчишки.
   - Поджила малость.
   Но играть ребятам не хотелось.  Они только что на вырубку собрались -
костры жечь. Санька даже коробку спичек из дому унес.
   - Ладно, - сказал он, - мы тебя прощаем.
   - Тогда считаю, что отыгрался, - сказал Федя.
   Мальчишки только переглянулись и смолчали.
   В другой раз затеяли игру в чижи. Подошел Степа Карасев.
   - Так-на-Так водит... на новенького! - обрадовались мальчишки.
   Степа был нерасторопен, доверчив, хитрить не умел, плохо разбирался в
правилах игры. Ребята пользовались этим, и он постоянно был в проигрыше.
   Степу без конца "маяли" в чижи,  заставляли бегать за мячом.  А когда
играли  в  войну,  он  обычно выполнял роль  "конной тяги",  перевозя на
дребезжащей тележке ржавую трубу от миномета,  которая в  одном и том же
бою была и противотанковой пушкой и гаубицей.
   Сегодня на Степе отводил душу Петька Девяткин.  Федя сидел на бревнах
и  следил за игрой.  Петька заслонял собой вычерченный на земле круг,  и
Степа никак не мог попасть в него деревянным, заостренным с обоих концов
чижом.
   Мальчишки решили, что Степе теперь не отыграться до позднего вечера.
   Неожиданно Федя подошел к играющим, взял у Степы чиж:
   - Посиди, я за тебя отмаюсь.
   Через несколько минут чиж вкатился в  круг.  Федя предложил Девяткину
сыграть еще одну партию. Петька вынужден был согласиться: после выигрыша
не принято отказываться.
   Сыграли партию,  и  Федя вышел победителем.  Началось "маяние".  Федя
играл расчетливо и  точно.  Он с такой силой ударял по чижу палкой,  что
тот с жужжанием пролетал над землей и падал далеко за дорогой.
   Петька терпеливо разыскивал чиж  в  траве и  долго целился,  стараясь
попасть в круг.  Но Федя, изловчившись, отбивал его палкой еще на лету -
это было по правилам - и отсылал в другую сторону, к огородам. Казалось,
что круг был огражден незримой стеной.
   Мальчишки с веселым оживлением следили, как Девяткин бегал из стороны
в сторону.  Он пыхтел, ругался себе под нос, поглядывал на Саньку. А тот
только посмеивался:  ничего не скажешь,  игра идет по-честному,  по всем
правилам.
   Начало смеркаться.
   - Домой пора, отложим до завтра! - взмолился Девяткин.
   - У Степы пощады проси, его выигрыш, - сказал Федя.
   - Конец игре,  конец,  -  забормотал сконфуженный Степа.  -  Не  надо
завтра.
   Федя последний раз  ударил по  чижу,  и  тот,  как  стриж,  прочертив
вечернее небо, упал далеко за огородами.
   - Эх,  ты! - Девяткин подошел к Саньке. - За свой конец вступиться не
мог.
   - Поделом тебе! Не плутуй, по совести играй.
   - Родной, тоже...
   - Велика родня! На одном солнышке греемся, - засмеялся Санька.





   Когда  письмоносец Тимка  Колечкин появлялся на  деревенской улице  с
полной  сумкой  писем  и   газет,   Катерина  выбегала  ему   навстречу,
затаскивала в избу и заставляла на глазах у нее перебирать всю почту.
   - Тетя Катерина,  да  я  же  помню...  нет  вам ничего,  -  почему-то
виноватым голосом говорил Тимка.
   - Нет, ты покажи... может, запамятовал.
   Но письма от Егора опять не было.
   Катерина  ходила  грустная,   молчаливая,   часто  задумывалась  и  с
нетерпением ждала очередной почты.  Правда,  по  вечерам она  продолжала
по-прежнему рассказывать детям о  похождениях бравого солдата Егора,  но
делала это  уже  без прежнего увлечения,  часто противоречила сама себе,
что заметил даже Никитка:
   - А  чего это тятька все одного и  того же  фашиста убивает?  Сегодня
рыжего,   мордастого,   и  вчера,  и  третьего  дня.  Неужели  он  такой
неубиваемый?
   - Разве все рыжего?  -  спохватилась Катерина.  -  Да все они на один
лад... все противные.
   Однажды к  Коншаковым забежал Петька Девяткин и  сообщил Саньке,  что
завтра мать едет в  город на  двух подводах (Евдокия работала в  колхозе
возницей молока) и берет его с собой.
   - Поедем с нами,  Коншак!  Завтра же воскресенье.  В кино сходим,  на
базаре побываем.
   Санька  решил,   что  такого  случая  пропустить  никак  нельзя.   Он
вопросительно посмотрел на мать.
   - Поезжай,  Саня! - обрадовалась Катерина. - На почту зайдешь, письма
спросишь.
   - Это же Тимкино дело.
   - Тихий он  очень...  ему,  поди,  и  писем недодают.  А  ты побойчее
поговори там,  побеспокой людей.  Может,  отцово-то  письмо  в  уголочке
завалялось, лежит себе и лежит. Хорошенько пусть поищут.
   - Ладно, зайду, - согласился Санька,
   Утром  он  помог  неповоротливой Евдокии запрячь лошадей.  Сам  надел
хомут  на  вислогубого,   старого  Муромца,   затянул  супонь,   завязал
чересседельник. Наконец тронулись в путь.
   Санька с Петькой ехали на Муромце впереди,  Евдокия на другой подводе
- сзади.
   По дороге подводы нагнали Тимку Колечкина.
   - На почту?  -  спросил Санька. - Садись, подвезем. Тимка забрался на
телегу, снял широкий картуз и вытер вспотевший лоб.
   - Запарился, почтарь?
   - Тяжелая у меня работа, Коншак.
   - Что так?
   - Если письмо -  у  которых муж  или  там  сын живой на  фронте,  так
ничего. А намедни вот Ульяне Князьковой извещение привез: муж пропал без
вести. А у нее пятеро ребятишек осталось. Третьего дня тетке Даше - сына
убило.  На той неделе -  Вороновым. От меня люди, как от чумного, теперь
шарахаются...  Да и  тятька все вспоминается.  Нет,  пусть другой кто за
письмами ходит...
   - Ну-ну, - вздохнул Санька. - Раз поручено, доставляй. - И, помолчав,
спросил: - У тебя отец кем на войне был?
   - Сапер...  Тоже работа тяжелая.  На мине подорвался. - И Тимка часто
заморгал глазами.  -  Если бы тятька был жив,  разве я  бросил бы школу?
Учился бы в шестом классе вместе с тобой.
   Санька  подумал о  своем  отце.  Почему-то  вспомнился летний погожий
день,  когда они всей семьей отправились в  Локтеве,  к  родне в  гости.
Феня, разряженная, как невеста, в бусах и лентах, шагала впереди, за ней
отец с Никиткой на плече, рядом с ним мать, а позади всех Санька. Он был
сердит и ни с кем не разговаривал.  Мать ради гостей заставила его обуть
новые, скрипучие, с непомерно длинными носами штиблеты, а отец, пообещав
повезти всю семью в  гости в рессорной тележке,  вместо этого повел их в
Локтеве тихой полевой дорогой.
   Отец шел медленно,  забредал по  пояс в  пшеницу,  перебирал пальцами
колосья, щурил глаза.
   - Мать, ребятишки! Благодать-то какая! Завалимся хлебом к осени.
   Потом,  нарвав  пустотелых  дудок,  он  принялся  мастерить  дулейки,
которые  пели  птичьими голосами;  из  стеблей  пшеницы делал  пищалки с
жалостливым,  тонким  звуком;  из  веток  ивы  и  ракиты - оглушительные
свистульки.  Невероятный концерт  огласил  окрестность.  Ребята  гудели,
свистели, издавали соловьиные трели.
   Потом они  вошли в  лес.  Молодой,  прозрачный,  он  приветливо шумел
листвой, точно Коншаковы шли в гости не в Локтеве, а вот к этим березам,
осинам,  елям. По каким-то неуловимым приметам отец находил гнезда птиц,
выслеживал ежа,  белку или,  улегшись около муравьиной кучи, рассказывал
про трудолюбивую жизнь ее обитателей.  Ребята, как завороженные, бродили
за отцом.  Санька давно забыл свою утреннюю обиду,  длинноносые штиблеты
уже  не  тяготили его.  Он  набрал полную фуражку птичьих яиц,  весь был
облеплен паутиной, измазался смолой.
   - А  в  гости-то,  Егор!  -  спохватилась  вдруг  Катерина.  -  Поди,
заждались нас.  - И, оглядев отца и ребятишек, всплеснула руками: - Я ли
не обряжала их! Стирано, глажено... А на что вы теперь похожи? Углежоги,
мазепы!
   - Не беда,  -  засмеялся Егор.  -  У  нас тут и  свой праздник ладный
выходит.
   ...К  полудню  подводы  прибыли  в  город.  Евдокия  сдала  молоко  и
поставила лошадей кормиться. Потом, захватив сына, отправилась на базар.
   Санька с Тимкой пошли на почту.
   По  дороге  посмотрели картинки в  витрине  кино,  купили  в  палатке
розовых петушков в подарок малышам,  заглянули на стадион,  где когда-то
Санька с  отцом смотрели футбольный матч.  Сейчас на  стадионе в  футбол
никто не играл, а какие-то парнишки кололи штыками хворостяные чучела.
   - Они тоже воевать будут? - спросил Тимка.
   - Это у них всевобуч, - пояснил Санька. - Они еще пока гражданские.
   На почте служащий подал Тимке объемистую пачку газет и писем:
   - Стожаровские прибыли. Полным-полна ваша коробушка.
   - Тима, а нам письма нету? - шепнул Санька. - Давай посмотрим.
   Тимке самому не терпелось разобрать почту.  Они вышли на сквер,  сели
на скамейку и  принялись рассматривать письма:  были тут и  открытки,  и
затертые  бумажные  треугольники,  и  конверты,  склеенные  из  газетной
бумаги.
   - "Марине Ивановне Ракитиной",  -  прочел  Тимка  и  представил,  как
сегодня  вечером  он  зайдет  с  этим  бумажным треугольником к  Машиной
матери.
   Тетя Марина долго будет вытирать фартуком руки,  потом бережно примет
письмо на ладони,  поднесет близко к  лампе,  прочтет и,  спохватившись,
поставит перед Тимкой крынку с молоком,  нарежет большими ломтями хлеб и
примется угощать: "За себя не хочешь, за Андрея Иваныча поешь.. Чтобы он
вот так же сыт был, поправился скорей".
   Это письмо Тимка занесет Колесовым.
   Старик Иван соберет многочисленную семью, пригласит соседей, оседлает
нос очками в  жестяной оправе и  растянет чтение письма от сына-танкиста
на добрый час.
   - А нам нет и нет, - вздохнул Санька и подумал, что же он скажет дома
матери.
   Но  что это?  Пальцы его выхватили из  пачки писем конверт из плотной
белой бумаги.  Адрес выбит четко, на машинке: область, район, сельсовет.
"Село Стожары, колхоз имени Пушкина, Катерине Васильевне Коншаковой".
   "Коншаковой,  Коншаковой..."  -  про себя повторял Санька.  Но почему
адрес  и   номер  полевой  почты  выбиты  на  машинке  и  конверт  такой
аккуратный,  а все письмо тоненькое, легкое? Нет, это не от отца. Письма
от  него обычно приходили пухлые,  увесистые,  конверт был зашит суровой
ниткой.
   От кого же тогда?  У Саньки похолодели руки, он растерянно оглянулся,
встретился глазами с Тимкой.
   - Чего ты,  Саня?  Ну, чего?.. - тихо и встревоженно шепнул тот. - Ты
читай.
   Санька робко надорвал конверт,
   - "Ваш муж, Егор Платонович Коншаков, погиб смертью храбрых в боях за
Родину", - прочел он.



   Всю обратную дорогу Муромцем правил Тимка,  а Санька пластом лежал на
телеге, лицом вниз.
   В  Стожары подводы вернулись в  сумерки,  Санька  с  трудом  сполз  с
телеги,  подошел к  лошади и  долго не  мог рассупонить хомут.  Вдруг он
скривил лицо, уткнулся в парную шею Муромца и глухо всхлипнул.
   - Саня...  Ну что ты,  право...  -  засуетился около него Тимка. - Ты
крепись...  нельзя им волю давать, слезам-то. Знаешь, когда нам похорон-
ная пришла, я совсем почти не плакал... - Голос у Тимки задрожал. - Разве
вот ночью только самую малость... А на людях - ни-ни...
   Санька с содроганием представил, как он передаст похоронную Катерине.
Та взглянет на клочок бумаги пустыми глазами, потом повалится на лавку и
заголосит тонким, щемящим душу голосом, как это было с Тимкиной матерью.
Прибегут Феня с  Никиткой,  вцепятся в юбку матери,  поднимут рев на всю
улицу.
   "Нет, что угодно, только не это! - со страхом подумал Санька. - Убегу
лучше... домой не покажусь".
   Он  нащупал  в  грудном кармане гимнастерки хрустящее письмо,  сквозь
слезы поглядел на белоголового Тимку, оглянулся по сторонам:
   - А что, Тимка, если я не покажу матери похоронную-то?
   - Это как же? - опешил Тимка. - Дело такое, не утаишь...
   - А может,  еще ошибка какая...  Вон Андрей Иваныч два года без вести
пропадал, а сейчас объявился.
   - Это,  конечно, всяко бывает, - неопределенно ответил Тимка и вдруг,
потянув Саньку за руку, кивнул в сторону: - Смотри... мачеха твоя.
   Санька  вздрогнул и  оглянулся.  Мимо  сараев  к  конюшне быстро  шла
Катерина.  Он  поспешно вытер  кулаком глаза;  едва  не  поломав ногтей,
развязал наконец затянувшуюся супонь,  вытащил из  гужей  дугу  и  вывел
Муромца из оглобель.
   - Сейчас первый спрос про письмо... - поежился Тимка.
   Санька приблизил к товарищу лицо и шепотом,  с неожиданной твердостью
сказал:
   - Не покажу,  и все тут.  И ты не говори.  Не было и не было никакого
письма. Понятно?
   Он глубоко втянул воздух, но тут острый комок вновь подкатил к горлу.
   Мать  была совсем близко.  Чувствуя,  что  сейчас разревется во  весь
голос,  Санька  ударил Муромца вожжами,  тот  рванулся вперед и  тяжелым
подкованным копытом наступил мальчику на ногу.
   Боль пронзила ступню.  Санька вскрикнул,  выпустил повод и  на  одной
здоровой ноге запрыгал к телеге.
   - Ты что? - подскочил к нему Тимка.
   Подбежала Катерина:
   - Под копыто угодил!  Горе ты  мое!  -  Она опустилась перед сыном на
колени и осторожно стянула сапог.
   - Совсем одурел мерин...  на людей бросается,  - пожаловался Санька и
погрозил Муромцу,  который,  опустив голову,  стоял  у  конюшни,  словно
раздумывая, за что так несправедливо обидел его мальчик.
   С помощью Тимки Катерина привела Саньку домой,  положила на распухшую
ногу примочку и принялась завязывать старым полотенцем.  Боясь, что мать
вот-вот  заговорит  о  письме  от  отца,  Санька  делал  вид,  что  боль
совершенно невыносима: охал, стонал, вскрикивал.
   Но Катерина все же спросила.
   - Не получал... Никому ничего не было, - потряс головой Санька.
   А  со стены,  с фотографии,  на него смотрел отец.  Вот он,  веселый,
сильный,  вместе с  Катериной и  ребятами перед своим домом,  вот  он  в
Москве на Сельскохозяйственной выставке рядом с высоким снопом пшеницы.
   А теперь?  Никогда Санька больше не увидит отца, никогда они с ним не
пойдут в  поле смотреть хлеба или в  луга косить сено.  И  никто ему так
ловко не  смастерит свистки и  дудки,  не  поведет в  лес  к  заповедным
грибным местам,  не  споет таких хороших песен про  Сибирь,  Волгу,  про
ямщика с его удалой тройкой.
   И  Санька почувствовал себя таким несчастным и  одиноким,  что  снова
залился слезами.
   - Да потерпи ты... мужичок тоже! Ведь не убил тебя жеребец, - сказала
Катерина и горько вздохнула. Эх вы, маломощные! Случись вот беда какая с
Егором - как я жить буду с вами?
   Саньку уложили в постель.
   Когда мать вышла из  избы,  Тимка оглянулся по сторонам и  наклонился
над Санькой:
   - А я видел... ты нарочно под лошадь сунулся...
   - Тимка!  -  Санька  приподнялся и  схватил мальчика за  руку.  -  Ты
никому... слышишь!.. никому про письмо не скажешь! Поклянись, Тимка!





   Три дня лил теплый весенний дождь.  Он,  как шваброй, продраил землю,
согнал с  нее последние следы долгой зимней спячки,  и все кругом ожило,
зазеленело, стремительно тронулось в рост. Ивы и вербы у речки оперились
нежными листьями, точно деревья завесились прозрачной кисеей.
   В  первое же  погожее утро  Захар Векшин решил начать копать землю на
участке.  Он  осторожно  оделся,  чтобы  не  разбудить  Федю,  калачиком
свернувшегося под одеялом.
   Старик умышленно не поднял внука. Хотелось проверить, не белоручка ли
тот, потянет ли его к земле, прибежит ли он сам на участок.
   Перед тем как выйти из дому,  Захар подошел к Феде, чтобы накрыть его
полушубком.  И  тут  он  обнаружил,  что под одеялом никого нет.  Старик
забеспокоился и направился к участку. Еще издали он заметил густой столб
дыма. Захар прибавил шагу.
   Посредине участка пылал огромный костер. Вокруг суетились Маша и Зина
Колесова.  Они подбрасывали в огонь прошлогодние огуречные плети,  бурые
стебли помидоров, собранный со всего участка мусор.
   Мальчишки во главе с Федей чинили изгородь:  выпрямляли накренившиеся
столбы, переплетали перекладины свежим тычинником.
   - Та-ак!   -   удивленно  протянул  дед  Захар.  -  Самоуправничаете?
Хозяевами заделались...
   Неожиданно подул ветер, и в углу участка что-то затрещало.
   Старик  оглянулся.  Высокое чучело кивало ему  широкополой соломенной
шляпой и взмахивало соломенными руками.
   Захар обошел чучело кругом и покачал головой:
   - Дотошны, смекалисты!
   Но  тут  он  услышал голоса птиц.  На  белых  сучьях около  новеньких
дощатых скворечен прыгали черные,  как угли,  скворцы.  Вот один из  них
юркнул в круглое отверстие скворечни, через минуту вылез обратно, уселся
на ветку березы, растопырил перышки, счастливо зажмурил глаза и скрипуче
запел -  как видно, о том, что вот он наконец вернулся из теплых далеких
стран в родные края и очень доволен своим новым жильем.
   Захар,  прикрыв ладонью от солнца глаза, долго слушал скворца, и лицо
его светлело все больше и больше.
   - Дедушка, - подбежала к нему Маша, - а когда землю начнем копать? Мы
и лопаты наточили.
   Захар обвел глазами ребят,  помял белую в  колечках бороду и невольно
улыбнулся:
   - Ну что с  вами поделаешь,  неотступные вы люди!  Одолели-таки меня.
Когда землю копать,  спрашиваете?  А вы сами примечайте. Видите, скворцы
новоселье справляют.  Значит, время. Только, чур, - старик согнал с лица
улыбку: - забалуетесь или помнете что - зараз от хозяйства отлучу.
   - Все слышали? - обратилась Маша к ребятам.
   - Это само собой, - сказал Семушкин.
   - Если какой инвентарь нужен,  вы не стесняйтесь, берите в теплице, -
разрешил Захар.
   - Она же на замке,  дедушка.  И ключ вы завсегда прячете,  - заметила
Маша.
   - Ах,  да,  да! - засмеялся старик и показал ребятам, куда он убирает
ключ от теплицы.
   Потом  он  расставил ребят по  участку.  Все  принялись копать землю.
Федя,  цепко держа заступ в руках,  с хрустом вогнал его в жирную землю,
выворотил тяжелый ком и разрубил крепкую дернину.
   Рядом с  ним  копала землю Маша.  Она любила эту работу.  Весной мать
обычно отводила ей на огороде отдельную грядку,  и  Маша сама вскапывала
ее  и  засевала.  Огурцы и  капуста мало интересовали Машу.  Ей хотелось
вырастить что-нибудь  необыкновенное,  никогда  не  виданное в  деревне.
Однажды  по  совету  Андрея  Иваныча она  посеяла на  грядке  зернышки с
загадочным и нездешним названием -  "люффа".  Новое растение, как хмель,
опутало  плетень,  зацвело  крупными белыми  цветами  и  завязало плоды,
похожие на  огурцы.  Но к  осени обнаружилось,  что новые огурцы жестки,
мочалисты, несъедобны, и даже коровы брезговали ими.
   Ребята подшучивали над Машей,  сочиняли про ее люффу веселые песенки,
пока  учитель не  посоветовал девочке опустить плоды  люффы  в  чугун  с
кипятком.   Плоды  разварились,  и  Маша  вытащила  из  чугуна  мочалки,
напоминающие морские губки.
   "И то не беда!  Овощь не получилась -  мочалка в доме пригодится",  -
похвалила девочку мать.
   Ребята поработали на участке часа полтора, потом побежали в школу.
   Маша решила,  что она сегодня обязательно поговорит с  Санькой.  Но в
классе его не было.  Кто-то сказал, что лошадь отдавила Саньке ногу и он
сидит дома.
   После занятий Маша отправилась в Большой конец,  на колодец -  вода в
том колодце была самая чистая и вкусная,  и,  кроме того,  по пути можно
заглянуть к Коншаковым.
   Девочка  привязала конец  звонкой  холодной цепи  к  дужке  ведра  и,
притормаживая ладошкой быстро крутящийся ворот,  опустила ведро  на  дно
колодца.  Потом,  поплевав на руки, принялась вытягивать цепь обратно. И
сразу почувствовала неладное: цепь не вздрагивала и не звенела, как туго
натянутая струна.
   Маша заглянула в  колодец и  обмерла:  ведра на  конце цепи не  было.
Девочка расстроилась: ведро новенькое, из светлой жести, мать его совсем
недавно купила в городе.
   Подошел Семушкин:
   - Ведро упустила? Не горюй, мы его зараз вытащим.
   Он принес откуда-то старый багор,  привязал к  цепи и принялся шарить
им по дну колодца.
   Собрались  мальчишки  Большого  конца.   Словно  почуяв,   что  можно
позубоскалить,  примчался Девяткин;  прихрамывая и  опираясь на палочку,
подошел Санька.
   Все заглядывали в глубокий, немного таинственный колодец, давали друг
другу множество советов,  в  какой раз опускали на  дно багор,  но ведро
зацепить не могли.
   - Не на ту приманку удите, рыбаки! - веселился Девяткин. - Вы на муху
попробуйте или  на  червяка.  -  Потом  дурашливо запел:  -  "Потеряла я
ведерко, потеряла я ведро..." Вечная ему память!
   - В самом деле,  Маша,  -  уныло вздохнул Семушкин:  - не достать нам
его.
   - Эх вы,  мужики!  - с укором бросила Маша. - Будь я мальчишкой, я не
только в колодец, я бы... я бы со дна моря что хошь достала.
   - Ох,  ретива!  -  захохотал Девяткин.  -  "Со дна моря"...  А море -
курице по колено, шапкой покроешь.
   - Чего ты,  как гром,  грохочешь! - вспыхнула Маша. - Вот захочу и...
достану!
   - Держите меня!  -  Девяткин повалился на землю и задрыгал ногами.  -
Она достанет! Это как тогда в ледоход через реку бегала... Умора!
   У Маши задрожали губы.
   - А  я  говорю,  -  выкрикнула она,  -  вот обвязывайте меня цепью...
спускайте в колодец!
   Мальчишки ахнули. Степа потянул ее за рукав и покачал головой.
   Маша и сама понимала,  что наговорила лишнего, но остановиться уже не
могла. Схватила конец цепи и принялась опоясываться, как ремнем.
   Санька,  который до сих пор сидел в стороне и ковырял палочкой землю,
вдруг  поднялся,  заглянул в  колодец,  потом отобрал у  девочки цепь  и
кивнул Девяткину:
   - Неси полено.
   - Какое полено? - осклабился тот.
   - Березовое, можно и осиновое. И чтобы без сучков. Живо!
   Девяткин пожал плечами,  оттопырил нижнюю губу,  но за поленом все же
сходил.
   Санька обвязал полено цепью,  сел на него верхом, взял в руки багор и
приказал мальчишкам опускать себя в колодец.  Похрустывая, цепь медленно
поползла вниз.  Где-то  очень  глубоко таинственно мерцала зеленая вода.
Повеяло холодом,  запахло плесенью,  гнилым  деревом,  кругом  сгущалась
темнота.  Сердце у Саньки замерло.  Почему-то пришло в голову,  что все,
кто остался там наверху,  на  солнце,  сейчас разбегутся и  он  навсегда
останется в узком, душном колодце.
   Чтобы не было так страшно,  Санька то и  дело подавал наверх команду:
"Прибавь ходу!", "Ровнее спускай!"
   Наконец багор плеснул по воде.
   - Стоп! - крикнул Санька.
   Цепь замерла, и он принялся шарить багром по дну колодца. Минут через
десять  мальчишки подняли  Саньку  наверх.  В  руке  он  держал  светлое
жестяное ведро.
   Мальчик ступил на землю.  Все кругом: зеленая трава на улице, шумящая
от  ветра  листва  на  деревьях,  солнце над  головой -  выглядело таким
несказанно радостным и привлекательным, что он невольно зажмурился.
   А Маше показалось,  что у Саньки засорились глаза от паутины, которая
облепила его лицо, и она подошла к нему с ведром воды:
   - Умойся, Саня!
   Когда  же  все  начали расходиться от  колодца,  Маша  не  выдержала,
догнала Саньку.
   - Саня,  -  помолчав,  призналась она,  - а я бы ни за что не могла в
колодец полезть... Темно там, склизко... жабы, наверное...
   - Я знал, что не могла.
   Она покосилась на закутанную ногу мальчика:
   - Сказывают, тебя лошадь копытом ударила. Больно, Саня?
   - До свадьбы заживет.
   - А как заживет, придешь к нам на участок работать?
   - В грядках копаться? - Санька невесело усмехнулся. - Цветочки-ягодки
разводить? А может, опять люффу-мочалку?
   - Зачем  люффу!   -  обиделась  Маша.  -  Разные  сорта  семян  будем
испытывать.  Знаешь,  сколько мы  их  насобирали!  А  дедушка такой сорт
пшеницы нашел - все, говорит, сорта побьет.
   - Было когда-то  хорошее зерно...  Слышала,  что с  ним мать сделала?
Какие уж теперь опыты на голом месте!
   - А отец твой, Саня...
   - Что -  отец?!  Что ты знаешь про моего отца?!  - Санька резко, всем
корпусом,  повернулся к  Маше.  -  Ему тринадцати лет не было,  а  он за
плугом ходил,  семью кормил.  Всю  жизнь за  землю держался.  Пока  свою
пшеницу не выходил, пять лет бился над ней...
   - И мы... пять лет можем! - запальчиво спорила Маша.
   - Хоть десять! А мне с вами делать нечего. - Санька вяло махнул рукой
и, опираясь на палочку, медленно побрел к дому.
   "Что  это  с  ним?  -  подумала  Маша,  удивленная столь  неожиданной
вспышкой. - Щетинится, как еж колючий. Слушать ничего не хочет..."
   "Векшинская бригада",  как прозвали в колхозе помощников деда Захара,
между тем собиралась на участке почти каждый день.
   Ребята вскопали всю землю; как лист бумаги, разлиновали ее на клетки,
понаделали грядок.
   Починили   изгородь,   построили  шалаш,   протянули  через   участок
проволоку,  увешанную пустыми консервными банками,  бутылками, железными
обручами из-под бочек.  Стоило кому-либо приоткрыть калитку,  и  участок
наполнялся веселым бренчанием, звоном и треньканьем.
   Один  за  другим  мальчишки Большого  конца  вступали  в  "векшинскую
бригаду".
   Однажды Санька с Петькой встретили Степу Так-на-Так.
   Согнувшись в  три  погибели,  тот  тащил  к  участку огромную вязанку
прошлогодних стеблей подсолнечника.
   - И  тебя завербовали?  Грузчиком или как?  -  Девяткин загородил ему
дорогу.
   - Что  ж,  Степан?  -  спросил Санька.  -  Собирались в  поле  вместе
работать, а ты вон куда...
   - Понимаешь,  Коншак...  -  Степа опустил на  землю вязанку стеблей и
вытер потное лицо. - Занятную штуку Федя придумал... водопровод строим.
   - Водопровод?!
   - Вот  стебли  подсолнуха срастим и  проведем к  реке.  А  там  бочку
поставим,  журавль... Вода самоходом и пойдет. Нам теперь никакая засуха
не страшна. Мы еще с Федей ручной культиватор изобретаем!
   - Изобретают изобретатели, а вы кто такие? - сказал Девяткин.
   Но Степа сделал вид, что опять не заметил его.
   - Ты ходи,  да оглядывайся! - строго предупредил Девяткин. - Еще наши
рыбные места  покажешь этому  Феде,  а  потом  за  грибами,  за  ягодами
поведешь в заповедные участки. Смотри у нас!
   - Нужны ему  ваши места!  -  засмеялся Степа.  -  Он  сам  что угодно
найдет.  Знаешь,  у  него глаз какой!  Он  нам  вчера про целебные травы
пояснял: какая кровь останавливает, какая рану заживляет. Они с дедушкой
партизан ими лечили, когда в отряде жили.
   - А ну, изобретатель, разбрасывай свое добро на все четыре стороны! -
строго  приказал  Девяткин  и  начал  развязывать  веревку,  стягивавшую
вязанку.
   - Не тронь! - остановил его Санька. - Пусть забавляется, его дело.
   Девяткин неодобрительно покачал головой:
   - Чего  ты  раскис,  Коншак?  Так  же  весь наш  конец переметнется в
Федькину команду.
   Но Санька, казалось, не замечал недовольного вида Девяткина.





   С утра деда Захара не было дома, и Федя решил постирать белье.
   Принес из колодца воды, с речки - мелкого песку, приготовил из рогожи
мочалку.
   Потом намочил в  воде свою заношенную гимнастерку;  как на стиральной
доске,  расстелил ее на плоском камне,  что лежал около крыльца, посыпал
песком,  немного  помылил  и  принялся яростно тереть  мочалкой.  Хлопья
мыльной пены летели во все стороны, лопались радужные пузыри.
   Федя  спешил:  не  ровен  час,  прибежит  Маша,  возьмется,  конечно,
помогать да учить, а он любит стирать по-своему.
   - Ой,  прачка,  ой, домоводка! - услышал вдруг Федя чей-то голос. - С
таким усердием не только рубаху - камень протрешь.
   Федя оглянулся. За его спиной стояла Катерина Коншакова.
   - Где это видано, чтобы белье так стирали?
   - Видано,  -  немного обидевшись,  ответил Федя. - У нас в отряде все
так делали. И чисто, и мыла меньше идет.
   Катерина покачала головой и вспомнила недавний разговор с Захаром.
   Старик рассказал ей, что Федину мать, бригадира из совхоза "Высокое",
захватили немцы, когда она поджигала хлеба, и бросили в огонь.
   - Чего вы смотрите так?  - неловко поеживаясь, привстал Федя, заметив
пристальный взгляд Катерины.
   - Нет,  нет...  я ничего,  -  спохватилась Катерина.  -  Как вы тут с
дедушкой-то живете?
   - Хорошо живем...
   Катерина прошла в  избу.  Пол  был  вымыт наполовину,  чело  у  печки
закоптело от сажи, посуда на столе стояла грязная.
   "Собрались две сиротины -  старый да малый",  -  с  жалостью подумала
Катерина, потом скинула ватник и кивнула Феде:
   - Ну-ка,  давай вместе...  Воды нагреем,  пол поскребем.  Вы теперь с
дедушкой не в  лесу живете.  Да и Первомай скоро.  Вот и Маша на подмогу
скачет, - заметила она бегущую через улицу девочку.
   Когда дед Захар вернулся домой,  Катерина уже развешивала на  веревке
выстиранное белье.
   Почерневший стол был выскоблен, вымытый пол застелен вкусно пахнущими
рогожами.
   - Это что за мирская помощь такая?  - насупился Захар, останавливаясь
на пороге избы. - А если я не нуждаюсь?
   - Услуга за  услугу,  Захар Митрич,  -  сказала Катерина и,  вывернув
карманы ватника,  высыпала на  стол  зерна пшеницы.  -  Смотрите,  какие
семена для  посева получила -  овса  полно.  Два  раза  через сортировку
пропускала - ну никак не отходит! Как тут сеять будешь?
   Старик надел  очки,  долго перебирал зерна и  согласился,  что  сеять
таким засоренным зерном толку мало.
   - Что ж делать, Захар Митрич, посоветуйте, - попросила Катерина.
   - Егор Платонович как поступал, вспомни-ка? И так хороши семена, а он
их  еще  вручную переберет.  Каждую соринку удалит.  А  от  этого урожаю
только прибавка.
   - И мамка моя тоже так делала,  -  тихо сказал Федя,  выбирая из кучи
зерен серебристые шероховатые овсинки.
   - Думала  я  об  этом,  -  призналась Катерина.  -  Получи мы  семена
пораньше -  давно бы перебрали,  ни с чем не посчитались. А теперь когда
же... сев подходит.
   Трудно сказать, кто кого первый подтолкнул под локоть, но только Федя
с Машей переглянулись и отошли в угол.
   - Ты тоже об этом подумал? - шепотом спросила Маша.
   Федя кивнул головой.
   - Посчитай, сколько ребят можно созвать?
   - Для начала человек пятнадцать-двадцать...
   - Давай так и скажем.
   Они подошли к столу.
   - Тетя Катя, - начала девочка, - мы много ребят созовем...
   - Зерно перебирать - это не хитро. Справимся, - добавил Федя.
   Катерина подняла голову,  удивленно посмотрела на Машу и Федю,  потом
перевела взгляд на деда Захара.
   - А ведь сущая правда! - Старик польщенно улыбнулся: я-то, мол, ребят
вот как знаю!
   - Охота есть,  милости прошу!  - обрадовалась Катерина. - Да у них же
школа... экзамены скоро.
   - А мы после занятий, это не помешает, - сказала Маша.
   На  другой день  было  воскресенье,  но  Катерина рано  утром подняла
колхозниц и вывела к амбару перебирать пшеницу.
   Пришли помогать матери Санька и Феня.
   Феня принялась за  дело старательно,  бойко,  но  Санька еле  шевелил
пальцами, молчал и недовольно поглядывал на ворох зерна.
   "Что это с  ним?  Работа не по душе или приболел чем?  -  с  тревогой
подумала Катерина. - Как неживой ходит в последние дни".
   И она шепнула ему:
   - Может, уроков много... так иди занимайся.
   Санька поднял голову. В самом деле! Работа здесь скучная, конца ей не
будет. Лучше он пойдет на конюшню или в кузницу. Там куда интереснее!
   Но не успел Санька подняться,  как к  амбару во главе с Машей и Федей
подошла большая компания мальчишек и  девчонок.  Они разместились вокруг
вороха зерна и принялись за работу,
   - Это ты столько народу созвал? - вполголоса спросила у брата Феня.
   Санька сделал вид,  что не расслышал,  и  с  недоумением посмотрел на
подошедших ребят.  И кому это в голову пришло собрать их? Неужели Феде с
Машей?
   Маша втиснулась между Феней и Санькой, отгребла себе кучку семян:
   - А давай кто быстрее, Саня... на спор! - И пальцы ее проворно начали
выбирать из пшеницы зерна овса. Санька молча отодвинулся в сторону.
   - Чего неволишь себя?  -  наклонилась к нему Катерина.  - Нужно куда,
так иди... Управимся теперь...
   Санька вдруг  ощутил,  как  трудно ему  подняться и  сделать хотя  бы
несколько шагов в сторону от амбара.
   - Никуда мне не нужно,  -  сказал он вполголоса и низко склонился над
зерном.
   - Тетенька Пелагея,  - обратилась Маша к Колечкиной, которая напевала
протяжную, унылую песню, - а вы другую знаете? Чтобы не такая скучная. А
то мы свою запоем.
   - Вот и правильно, - поддержала Катерина. - Начинайте.
   Маша кивнула Зине Колесовой,  и та,  переводя дыхание, не сильным, но
чистым голосом затянула "Катюшу".
   Три дня после школы компания Феди и Маши приходила к амбару.  Наконец
зерна были отобраны одно к одному.  Катерина не знала, как отблагодарить
неожиданных помощников.
   - Потерпите вот до  нового урожая -  пирогами вас угощу,  пампушками,
бражки наварю, - пообещала она.
   - Это мы любим,  - подморгнул ребятам Семушкин - у нас один Степа без
передышки целый жбан выпить может.
   Возбужденные тем,  что так славно поработали,  пионеры вместе с Леной
Одинцовой шли вдоль Стожар.
   Темнота сгущалась, в окнах зажигались огни.
   - А крепко нажали!  -  похвалился Семушкин.  -  Я этих зерен миллион,
поди, перебрал.
   - Миллион! - усмехнулся Степа. - Ну а сжевал сколько?
   - Насчет зерна вы хорошо придумали, - сказала Лена.
   - А  знаете  что?  -  вдруг  остановился Федя.  -  Давайте  до  конца
Катерининой бригаде помогать, до самого урожая!
   - А правда... давайте, ребята! - загорелась Маша.
   - Вы  дедушку-то не забывайте,  -  усмехнулась Лена и  спросила,  как
ребятам работается в "хозяйстве Векшина".
   - Ладить начинаем, - ответила Маша. - Дедушка показал даже, куда ключ
от теплицы убирает.
   - Придирается он очень, Векшин, - сказал Семушкин.
   - Совсем не придирается,  а требует, - возразила Маша. - И правильно.
Тебе  вчера одну  грядку прополоть дали,  а  ты  треть половины сделал и
купаться убежал.
   - А знаешь, солнышко как припекало! Надо же остыть немножко.
   - "Немножко"! А сам до сумерек раков ловил.
   - Дед Захар порядочек любит,  -  засмеялась Лена.  - Мы, когда у него
работали,  тоже сначала думали,  что он  придирается.  А  теперь на себе
чувствуем -  все на  пользу пошло.  Он чудодей,  дедушка,  каждую травку
знает...  шестьдесят лет на земле трудится. Вы его, как учителя в школе,
слушайте, все советы запоминайте.
   Мерцающая  звезда,  стремительно  прочертив  небо,  упала  за  темной
зубчатой грядой леса.
   Ребята проводили ее взглядами и, запрокинув головы, долго смотрели на
небо, где, как на могучей кроне дерева, зрели спелые звезды.
   - Вам Андрей Иваныч про звезды рассказывал? - тихо спросила Лена.
   - Часто, - ответил Степа.
   - А созвездие Стожары можете найти?
   Ребята долго блуждали в серебристом лабиринте созвездий,  сбивались с
пути, возвращались к Большой Медведице и вновь отправлялись в поиски.
   - Вижу,  вижу!  -  первой закричала Маша.  -  Вон они,  Стожары, семь
маленьких  звездочек.   Андрей  Иваныч  всегда  говорил:  "Наша  деревня
счастливая, у нее имя звездное".
   И, оторвав глаза от неба, ребята заговорили о войне, о Красной Армии,
о  том,  может быть,  уже  недалеком дне,  когда отцы  и  старшие братья
вернутся в родные Стожары.





   Катерина по-прежнему с  нетерпением ждала писем от Егора.  Всех,  кто
ехал  в  город,  она  просила  непременно зайти  на  почту  да  построже
разговаривать там  со  служащими -  не  иначе как  теряют они солдатские
письма.
   - И чудная у тебя мать, Коншак, - как-то раз сказал Девяткин.
   - Сам ты  чудной!  -  вспылил Санька.  -  Не  получай твоя мать писем
столько времени,  не  только человека -  птицу и  ту попросишь:  слетай,
мол...
   Опасаясь,  как бы похоронная не попала случайно в руки матери, Санька
носил ее постоянно при себе, в грудном кармане, и, ложась спать, всегда,
клал гимнастерку под подушку.
   Уличные забавы и развлечения теперь мало занимали Саньку.
   Ни  звонкие удары лапты по  мячу,  ни клекающий стук деревянных рюх о
городки,  ни восторженный рев победившей команды -  ничто,  казалось, не
могло вывести мальчика из оцепенения.
   - Ну что ты,  право,  какой...  -  опечаленно упрекал товарища Тимка,
когда тот, вопреки правилам, оставлял игру в самом ее разгаре или просто
проходил мимо играющих.
   И,  желая отвлечь мысли Саньки в другую сторону, рассказывал, как они
вчера чуть-чуть не обыграли в лапту партию Алеши Семушкина.
   - Мы  бы  обязательно победили,  да у  нас на выручке Петька Девяткин
стоял. А какой же у Петьки удар! Вот если бы ты был с нами...
   Санька молча смотрел в  сторону.  Он понимал,  что горя сейчас у всех
очень много, но от этого ему было не легче.
   Были,  однако,  минуты,  когда  печаль  как  будто  оставляла Саньку.
Дробный  стук  топоров и  пофыркивание пил  около  строящихся изб,  звон
железа в кузнице,  ржание коней на лугу заставляли его на время забывать
о своей потере.
   После  школы  Санька  подолгу  задерживался у  кузницы или  бежал  на
конюшню.
   Помогал  конюху   Василисе  Седельниковой  распрягать  лошадей  после
работы,  потом взбирался на спину своего старого друга Муромца и гнал их
в ночное.
   Зная,  что кони за день устали, Санька щадил их, и только перед самым
табуном он не выдерживал и пускал в галоп.
   И тогда ему казалось, что это не он, а отец со своим эскадроном летит
по зеленому лугу, взмахивает клинком и рубит фашистов.
   Седельникова сначала сердилась на Саньку:
   - Ты мне, казак-наездник, всех коней запалишь!
   Но,  увидев, как мальчик уверенно, без страха подходит к лошадям, как
хорошо знает их повадки, сменила гнев на милость:
   - Просись-ка,   Саня,  в  подручные  ко  мне.  Младшим  конюхом  тебя
поставлю. Трудодни буду начислять...
   Набравшись смелости,  Санька попросил мать отпустить его  работать на
конюшню.
   - Опять за старое,  -  нахмурилась Катерина. - И не выдумывай! Покуда
седьмой класс не кончишь,  никуда тебя не пущу. Отец как наказывал? Худо
будет -  последнюю одежку продать, корову порешить, а тебя учить, что бы
там ни было.
   Санька задумался. Это верно. Отец часто твердил: "Ты, Саня, в сорочке
родился. Теперь до второго пришествия учиться у меня будешь".
   Он  любил  расспрашивать,  какие  заданы  сыну  уроки,  заглядывал  в
тетради,  вызывался решать задачки.  "Это ничего,  что мы  в  свое время
таких не решали... я умом дойду".
   Но,  справившись с  задачей,  отец не спешил с  подсказкой,  а только
лукаво ухмылялся:
   "Думаешь,  подскажу?  Как бы  не  так!  Сам попотей,  на  чужое да на
готовенькое не зарься".
   Особенно радовали отца стихи Пушкина,  Кольцова,  Некрасова,  которые
Санька заучивал наизусть. Егор радовался им, как добрым старым знакомым,
и сам нередко вспоминал несколько строк:

   Он видел, как поле отец удобряет,
   Как в рыхлую землю бросает зерно,
   Как поле потом зеленеть начинает..,

   "Вот, брат, каленым железом выжгло. Навек укоренилось".
   Потом Санька не без гордости отметил, что отцу становится все труднее
и труднее состязаться с ним в знаниях.
   "Превышаешь ты меня,  -  соглашался отец.  - Ну что ж, тянись, сынок,
добирайся до высокой науки. Мы с матерью ничего не пожалеем".
   Но  зачем все это Саньке теперь,  если отец больше не заглянет в  его
тетради, никогда не придет в школу поговорить с учителями!..
   Матери Санька ослушаться не посмел -  на конюшню не ушел, но от своих
планов не отказался и без дела не сидел ни минуты.
   Ловил рыбу,  ходил в лес, обдирал с лип кору, которую потом замачивал
в пруду,  и плел из лыка веревки.  С нетерпением ждал лета,  когда можно
будет собирать грибы, ягоды, ловить пчелиные рои. Бывают такие заблудшие
пчелы: прилетят неизвестно откуда, сядут на дерево или на крышу избы - и
тут только не зевай.
   Потом  нарезал у  речки  молодых ракитовых прутьев и  принялся плести
корзины и верши для рыбной ловли.
   Одному  работать было  скучно,  и  он  позвал Тимку  Колечкина,  Ваню
Строкина.
   Тимке тоже жилось нелегко.  Два раза в  неделю шагал он  на  почту за
письмами,  потом разносил их по колхозу.  Хватало работы и  дома.  Тимка
копал огород,  вязал веники для  козы,  рубил хворост,  кормил маленьких
сестренок и  по  нескольку раз  в  день отводил в  стадо рыжего теленка,
который был так глуп,  что через полчаса прибегал обратно и  забивался в
хлев.
   Мальчишки частенько обижали малосильного,  застенчивого Тимку,  и  он
редко появлялся на улице.
   Но  с  некоторых пор  обидеть  или  обмануть доверчивого Тимку  стало
невозможно. Всегда за его спиной вырастал хмурый, взъерошенный Санька.
   - Имей  в  виду!  -  говорил он  многозначительно и,  заложив руки за
спину, вплотную подходил к Тимкиному обидчику.
   И мальчики знали, что после таких слов Коншаку лучше не перечить.
   А  Санька все больше привязывался к тихому белоголовому Тимке,  и все
удивлялись этой странной дружбе.
   После школы он приходил к Колечкиным,  помогал Тимке по хозяйству,  и
мальчишки не раз видели, как Санька с Тимкой водили в стадо упирающегося
теленка.  Потом  Санька  принимался  за  уроки,  а  Тимка  сидел  рядом,
заглядывал через плечо и вздыхал - так далеко он отстал от Саньки.
   Корзины  у  Саньки  и  Тимки  в  первое  время  получались кособокие,
неуклюжие,  но  колхозницы  брали  их  охотно  и  расплачивались хлебом,
картошкой, молоком.
   Посыпались заказы:  кому  нужна была корзина для  белья,  кому -  для
сена.
   Петька  Девяткин,  прослышав о  выгодной Санькиной затее,  напросился
принять его в пай и предложил безвозмездно пользоваться его ножом о двух
лезвиях.
   А через день он заявил,  что пайщики продают корзины непомерно дешево
и цены надо повысить.
   - Еще чего! - возразил Санька. - Со своими да торговаться будем?
   Потом он занялся огородом.
   Началось это с  того,  что Евдокия Девяткина с  Петькой вскопали весь
свой  усадебный  участок  да  еще  прихватили изрядный  кусок  колхозной
луговины.
   - Куда вам столько?  -  как-то спросил Санька у  Петьки Девяткина.  -
Подавитесь!
   - Эге!  - ухмыльнулся тот. - С огородом теперь не пропадешь. Сейчас и
в городе у всех огороды.
   Санька посмотрел на  свою  усадьбу.  Мать почти все  дни  проводила в
поле, и огород был вскопан только наполовину.
   Санька взялся за  заступ.  Копал до  позднего вечера и  так утомился,
что, ужиная, даже задремал за столом.
   Утром проснулся задолго до школы и вновь вышел на огород.  Приветливо
шумели старые дуплистые липы,  отделявшие усадьбу Коншаковых от  усадьбы
Девяткиных.  С весной они помолодели,  покрылись густой зеленой листвой.
Дальше росла черемуха. Она была огромная и белая, словно облако, которое
зацепилось за изгородь и теперь не могло сняться и улететь.
   За  черемухой на  самом дальнем конце усадьбы тянулся к  небу молодой
тополь. Его посадил отец в тот год, когда Санька учился в первом классе.
   "Дружок твой,  -  сказал он сыну. - Посмотрю вот, кто из вас вырастет
быстрее да кто корнями за землю крепче уцепится".
   Черенок тополя долго не  приживался,  а  потом все же пустил побеги и
сейчас выглядел высоким, стройным деревцом.
   Но что это делает Петька около его друга тополя?
   Санька вгляделся и побежал к деревцу. Петька уже успел вскопать метра
полтора  коншаковской усадьбы  и  теперь,  дойдя  до  тополя,  перерубал
заступом его корни.
   - Ты... ты что это?! - задохнулся Санька.
   - Ничто ему...  дерево живучее...  -  фыркнул Петька.  - Все равно на
огороде у вас один репей вырастет.
   Этого  уж  Санька стерпеть не  мог.  Он  выхватил у  Петьки заступ и,
размахнувшись, забросил его в крапиву.
   - Вон! Вон с нашей усадьбы!
   Но Петька "вон" не пошел,  а,  изловчившись,  схватил Санькин заступ.
Санька бросился отнимать,  и мальчишки покатились по вскопанной,  рыхлой
земле.
   Из  изб  выбежали  Евдокия  с   Катериной  и   растащили  сцепившихся
приятелей.
   Узнав,  что ссора произошла из-за тополя и усадьбы, Катерина невольно
рассмеялась:
   - Глупый!   Да  пусть  копают  на  здоровье.  Такие  уж  у  них  руки
загребущие, глаза  завидущие... Не об огороде у меня сейчас думка, Саня.
- Она посмотрела в  поле на черные квадраты колхозной вспаханной земли:-
Вот она, надежда наша, крепость каменная...
   Но Санька все же решил,  что не позволит Девяткиным хозяйничать у них
на  усадьбе,  и  упрямо  продолжал  копать  огород.  Потом  он  поправил
завалившуюся изгородь  вокруг  усадьбы,  сложил  в  аккуратную поленницу
лежавшие грудой дрова, перебрал шаткие, скрипучие ступеньки у крыльца.
   По  вечерам  Санька  старался ложиться спать  последним.  Выходил  на
улицу,  осматривал, не забыты ли на крыльце веревка или ведро, проверял,
плотно ли закрыты ворота, надежен ли засов у калитки.
   Когда Никитка с  Феней начинали возню в  доме или  ссорились,  Санька
строго на них прикрикивал:
   - Совсем избаловались, маломощные! Вот я вас приберу к рукам!
   А  как-то  раз за обедом звонко щелкнул Никитку по лбу ложкой,  когда
тот прежде времени начал вылавливать из миски куски мяса:
   - Куда гонишь спозаранку?  Сигнала жди. - И, выдержав паузу, постучал
о край миски и объявил: - Теперь можно.
   После школы Санька редко задерживался на улице, сразу же бежал домой.
   - Домоседом стал,  Коншак, - упрекал его Петька: - все кости на печке
прогреваешь.
   - Тебе что!  Р1з  школы пришел,  щей навернул и  болтай болты хоть до
утра! - сердился Санька. - А у меня дом на шее. За всем присмотр нужен.
   За  этими  новыми делами и  заботами школа  стала отодвигаться назад.
Возвращаясь домой, Санька на скорую руку готовил уроки, а порою и совсем
не раскрывал учебников, хотя никогда учение не было ему в тягость. Науки
давались Саньке легко,  он жадно глотал книги, любил опережать в знаниях
товарищей,  и если что мешало ему,  так это нетерпение.  Мальчику всегда
хотелось знать заранее,  что  же  завтра расскажут учителя,  какую новую
страницу откроют перед  ним.  Это  было,  как  в  раннем детстве,  когда
Санька,  совсем еще малыш,  в жаркий летний полдень ушел от своего дома,
чтобы посмотреть, что же там, за околицей деревни. А от околицы потянуло
к реке, от реки - к пригорку.  И Санька брел и брел, пока отец не догнал
его и не принес на руках домой.
   Теперь же Санька все реже и  реже радовал учителей ясными и  твердыми
ответами, и те никак не могли понять, что случилось с мальчиком.
   Правда,  первая двойка,  которую получил Санька, наполнила его жгучим
стыдом.
   - Печально,  Коншаков!  Садись.  Очень печально, - со вздохом сказала
Надежда Петровна.  -  А впрочем,  обожди.  Попробуем выяснить, в чем тут
первопричина.
   Кроша мел и  шмыгая носом,  Санька тут же,  на скорую руку,  придумал
"первопричину":  мол,  мать у  него целый день в  поле,  а он и за домом
следит и огород копает.
   - Правильно,  правильно!  -  поддержали Саньку дружки.  - Хозяйство у
него большое, едоков много, и корзинки плести надо...





   После школы Санька направился к матери на делянку.
   В поле шел сев. Земля, точно гребнем, была расчесана зубьями борон.
   На краю Старой Пустоши,  где лежала делянка Катерины,  Санька заметил
Захара Векшина.  Лукошко,  точно огромная спелая тыква, висело у него на
груди.  В белой холщовой рубахе, без шапки, старик торжественно шагал по
делянке,  мерно взмахивая правой рукой,  и зерна, просвечивая на солнце,
падали на  землю частым золотым дождем.  На межнике стояли Маша,  Федя и
Степа и наблюдали за севом.
   Захар дошел до конца делянки, постучал по пустому лукошку и крикнул:
   - Семена кончились! Поторопите-ка там...
   Маша  с  Федей  первые  выбежали на  дорогу.  На  взгорок поднималась
подвода с мешками. Катерина и Лена Одинцова подталкивали ее сзади.
   Неожиданно оборвался веревочный тяж, и подвода остановилась. Катерина
распрягла лошадь,  связала концы  веревки.  Но  запрячь лошадь обратно в
телегу  было  не  так  просто.  В  этот  раз  ей  попался не  спокойный,
покладистый Муромец,  а придурковатая, озорная кобыла Лиска. Она с такой
жадностью припала к  молодой траве  у  обочины дороги,  словно ее  целую
неделю морили голодом, и никак не хотела входить в оглобли.
   Катерина в  сердцах замахнулась на лошадь вожжами.  Лиска взбрыкнула,
шарахнулась в сторону и помчалась в поле.
   Санька бросился наперерез лошади.  Та  на  мгновение приостановилась,
скосила  на  мальчика  хитрый  лиловый  глаз,   словно  хотела  сказать:
"Попробуй теперь слови!" - и круто повернула в другую сторону.
   Ребята  окружили  Катерину.  Подошел  с  пустым  лукошком дед  Захар.
Заметив убегающую в  хомуте Лиску,  он  даже поперхнулся от  изумления и
недовольно покачал головой.
   - Ничего,  Захар Митрич...  Мы на себе перетаскаем -  тут недалеко, -
растерянно сказала Катерина и,  ни на кого не глядя,  хотела взвалить на
спину мешок.
   - С  ума рехнулась!  -  закричал на  нее дед Захар.  -  Шесть пудов в
мешке!
   - Тетя  Катя,  не  надо!  -  подбежала к  ней  Маша  и  оглянулась по
сторонам.  Заметила у  дороги  две  длинные жерди.  -  А  если  волокушу
сделать...
   Санька не знал,  куда деваться от стыда.  Сейчас подойдут колхозницы,
бригадир,  поднимут мать на смех:  "Лошадь в хомуте упустила.  Небывалое
дело!"
   Нет, пока не поздно, надо словить Лиску.
   Санька бросился в поле,  но Лиска была хитра и злопамятна. Она делала
вид, что всецело занята травой, но, как только рука Саньки протягивалась
к  уздечке,  шарахалась в  сторону и убегала.  Только минут через сорок,
прижав Лиску к речной заводи, Саньке удалось словить ее.
   Он всунул лошади в  рот железные удила,  вскочил на спину и  пустил в
галоп.  Лиска  отчаянно взбрыкнула задними ногами,  но  Санька сидел как
влитой.   Тогда  Лиска  применила  свой  излюбленный  прием:  с  разбегу
остановилась,  повалилась на  землю и  принялась кататься на  спине.  Но
Санька знал,  с кем имеет дело, и вовремя отскочил в сторону. Подрыгав в
воздухе ногами и плотно укатав траву,  лошадь поднялась, но Санька вновь
вскочил ей на спину.
   Поняв наконец,  что мальчишку не перехитришь, Лиска смирилась. Санька
пригнал ее к телеге, запряг и отвез мешки на делянку.
   Когда в сумерки, возвращаясь домой, он проходил мимо избы Девяткиных,
навстречу ему выбежал Петька.
   Он притопнул крепкими, почти новенькими тупоносыми желтыми ботинками,
словно собирался пуститься в  пляс,  потом задрал ногу и показал толстую
подошву:
   - Видал обновку, Коншак! Непромокаемые, без износу...
   Санька пощупал кожу  и  перевел взгляд на  свои разбитые сапоги -  до
лета, пожалуй, не дотянут.
   - Обувка что надо... Откуда такая?
   - Спрашиваешь!  - подмигнул Петька. - У меня ж матка, если что нужно,
из земли выроет, из ноги выломит. - И, спохватившись, засмеялся: - Да ты
не думай чего...  Обувка законная.  Дядя Яков из города прислал, материн
брат. Он там в сапожной артели за первого мастера.
   Из окна выглянула Евдокия и позвала Петьку ужинать.
   - А-а, племянничек! - заметила она Саньку. - Заходи, заходи, давно ты
у нас не был.
   Санька неохотно вошел в избу.
   Евдокия налила в миску дымящихся щей, нарезала хлеба.
   - Садись, Саня, поешь.
   - Да я же сытый, тетя Дуня! - отказался Санька.
   - А побаски потом,  когда щец похлебаешь.  Знаю я ваш двор,  какой он
веселый да  сытый.  Мачеха в  поле  с  утра до  вечера,  а  вы,  сироты,
всухомятку сидите.
   Как ни отказывался Санька, все же Евдокия усадила его за стол.
   - Что там за оказия с мачехой-то приключилась?
   - Да ничего такого...
   - А  ты  не  выгораживай ее!  И  так  все знают,  -  покачала головой
Евдокия: - лошадь в хомуте упустила! Да такое в сто лет один раз бывает.
Говорила я:  сиди, Катерина, в конторе, не смеши людей. Нет, взвилась: в
поле хочу!  Людей сбила.  Конфуз чистый,  а  не  бригада.  Ничего они не
выходят - ни хлеба, ни соломы.
   Саньке стало не по себе.
   - Хлебнете вы горя с маткой своей,  -  продолжала Евдокия:  - семья у
вас большая,  кормильца настоящего нет...  -  И  она с  таким сожалением
посмотрела на Саньку,  что тому захотелось поскорее уйти из избы.  - Как
говорят,  без хозяина дом сирота.  Пора тебе,  Саня, к делу прибиваться.
Учение -  оно, может, и не во вред, а сыт от него не будешь. Я вот Петра
своего в город думаю отвезти,  в сапожники определить. Вот и ты вместе с
ним  подавайся.  Все  мастеровым человеком будешь.  Мне  и  матка  твоя,
покойница,  перед смертью и  отец,  когда на  войну уходил,  наказывали:
Александра нашего в беде не оставь.
   И  Евдокия,  растроганно всхлипнув,  принялась ахать  и  вздыхать над
Санькой.  Он и  сирота горемычный,  и отрезанный ломоть в доме,  и чужая
кровь  у  мачехи.  Вспомнила  покойную  Санькину  мать:  какая  та  была
печальница да заботница до своих детей, как жили они с ней душа в душу -
водой не разольешь, огнем не разлучишь.
   Санька зябко поеживался и  с  тоской поглядывал на дверь.  А  Евдокия
вдруг  достала иголку с  ниткой,  наперсток и  принялась зашивать Саньке
дырку на локте: "Сброшенный ты мой, забытый!"
   Санька наконец не выдержал и неловко вылез из-за стола:
   - Я пойду, тетя Дуня...
   - Иди,  сирота... Что надо будет, забегай, не стесняйся. Я ведь тебя,
как родную кровь, люблю.
   Дома  Санька долго сидел на  крыльце,  слушал вечернюю улицу:  где-то
звенело молоко о подойник, тявкала собака, играла гармошка.
   "Без хозяина дом сирота",  -  вспоминал он слова соседки. Был хороший
хозяин в доме - его отец. Колхозники приходили к нему за добрым советом,
по  его  слову начинали сенокос,  жатву хлебов.  А  теперь кто  придет к
Коншаковым?
   Вернулась с работы Катерина.
   - Замучила тебя Лиска,  Саня?  -  спросила она.  -  Ох,  и дуроломная
лошадь сегодня досталась!
   - Лошадь как лошадь. На нее только замахиваться нельзя. Не знаешь вот
ничего! - упрекнул Санька и тихонько вздохнул. - И вообще, зря ты с этой
Старой Пустошью связалась.  Ни  зерна не вырастите,  ни соломы,  Попроси
Татьяну Родионовну, она тебя опять в счетоводы поставит.
   Катерина обернулась и  долго  смотрела на  смутно белеющее в  темноте
лицо сына:
   - Это кто же тебе наговорил такое?  Да что мы,  хилые какие, увечные?
Разве люди сейчас так живут,  как прежде?  Все ломают, все перекраивают!
"Ни зерна,  ни соломы"!  Ты, Саня, таких слов и говорить не смей больше!
Не серди меня.
   Санька прошел в сени, разделся, лег  на свой  дощатый  топчан. Гимна-
стерку по привычке сунул под подушку. В кармане ее хрустнуло письмо.
   Сквозь непокрытую крышу двора светили далекие холодные звезды. Где-то
среди  них  затерялось маленькое,  неяркое созвездие Стожары.  Глядя на
звезды, Санька молча спорил с матерью.
   Она вот храбрится,  верит в  свои силы.  А  что станет с  ней,  когда
узнает,  какое письмо носит он на груди?  А ведь узнает,  должна узнать.
Кто поможет тогда матери? Как они, Коншаковы, будут жить?
   Нет, пора ему браться за хозяйство, выходить в поле.
   А может,  и в самом деле податься в город,  в сапожники,  как говорит
Евдокия? Все же ремесло, поддержка семье. Но кто будет тогда доглядывать
за домом?
   Так,  ничего не решив,  Санька наконец заснул,  и всю ночь снился ему
тополь,  который почему-то поник, сбросил все листья, хотя до осени было
еще далеко.





   Надежда Петровна раскрыла классный журнал и опустилась на стул.
   - Должна вам сказать,  - медленно заговорила она: - класс в этом году
огорчил  меня.  Петя  Девяткин не  сдал  экзаменов по  трем  предметам и
оставлен на второй год. - Учительница обвела взглядом притихших ребят. -
А где же Девяткин?
   - Он с матерью молоко повез. "Все равно, говорит, учиться не буду", -
сказал Семушкин.
   Учительница покачала головой и продолжала:
   - Второй - Саня Коншаков...
   - Его тоже на второй год оставили? - вырвалось у Маши.
   Десятки ребячьих голов обернулись к Саньке.  Он поднялся и с каменным
лицом застыл за партой.
   - В чем дело,  Саня?  -  обратилась к нему учительница.  - Учился все
годы не хуже других.  И  вдруг точно тебя подменили.  За твою письменную
работу на  экзамене по  математике мне просто стыдно было.  А  вот сидит
Федя Черкашин.  Пришел в класс к концу учебного года,  а сумел сдать три
экзамена.  Остальные берется подготовить к осени.  Что же, Саня, с тобой
стало?
   Ребята  ждали,  что  Санька  сейчас  заговорит,  может  быть,  начнет
оправдываться, но он только ковырял жесткую, в мозолях, ладонь и молчал.
   - Печально,  Коншаков, - вздохнула Надежда Петровна. - Будешь держать
осенью переэкзаменовку по математике. Садись!
   Санька опустился на парту.
   Надежда Петровна называла все новые имена учеников,  поздравляла их с
переходом в седьмой класс. Потом она пожелала всем хорошо провести лето,
закрыла классный журнал и поднялась. Можно было расходиться по домам. Но
никто,  как обычно, не бросился к двери. Ученики тесным кругом обступили
Надежду Петровну.  В  этот последний день каждому хотелось еще о  чем-то
спросить учительницу, посоветоваться с ней.
   Только  Санька  осторожно  приоткрыл  дверь  и   вышел  из  класса  в
полутемный прохладный коридор.
   Через  знакомую,  в  цветастых  обоях  кухоньку,  где  зимою  не  раз
отогревал окоченевшие от снежков руки и пек в горячей золе картошку,  он
выбрался на тихий школьный дворик.
   Стоял жаркий июньский полдень.  Куры, сомлев от зноя, распластались в
пыли.   От  водосточной  трубы  несло  сухим  жаром.  Железное  ведро  и
высветленная цепь  на  вороте школьного колодца сияли так,  что  слепили
глаза.  Сторожихин козел  Берендей,  лютый ненавистник мальчишек,  забыв
весь свой воинственный пыл, смиренно забился в тенистый куст.
   Не замечая жары, Санька медленно побрел вокруг школы. Невеселые мысли
одолевали его.
   Что-то колючее царапнуло мальчика за руку.  Он оглянулся.  Крыжовник.
Густой,   облепленный  еще  зелеными  мелкими  ягодами.  А  рядом  кусты
смородины, малины. Санька сажал их в тот год, когда Андрея Иваныча взяли
на  войну.  Как они разрослись!..  Из сарайчика с  дровами пахнуло сухой
березой.  Как хорошо было прятаться в закоулках между поленницами, когда
он с  мальчишками играл в  разведку или в соловья-разбойника!..  За этим
окном с форточкой стояла Санькина парта.
   Санька невольно удивился,  почему он сегодня так остро все примечает,
почему так дорог ему каждый школьный уголок.
   Он  медленно прошел в  глубь  сада,  где  над  круглым илистым прудом
стояла  старая,  но  еще  могучая береза  и  лениво  шевелила блестящими
листочками.
   Это  была  знаменитая школьная береза,  и  все  ребята  берегли ее  и
любили.  Меловая,  в  черных подпалинах кора  березы от  самых корней до
первых  толстых  сучьев  была  испещрена  именами,   фамилиями,  датами,
надписями.
   Как-то повелось,  что каждый,  кто покидал школу, считал своим долгом
оставить на "дереве прощания" какой-нибудь след.
   "Наша  школа самая хорошая",  -  прочел Санька.  -  "Спасибо,  Андрей
Иваныч, живите еще сто лет". "Н. П. все же придира".
   Долго стоял Санька перед березой и вдруг понял, что он тоже прощается
со  школой.  Уж  не  придется ему  больше просыпаться чуть  свет  синими
зимними утрами и, вскочив на лыжи, мчаться по насту от Стожар до школы.
   Не  попросят его  теперь  ребята прочитать на  школьном вечере стихи,
полные звучных и  сильных слов,  не надо будет осенью надевать отцовский
дождевик, чтобы сухим и непомятым донести до школы праздничный цветистый
плакат, над которым трудился три долгих вечера.
   Санька достал из  кармана перочинный ножик,  выискал на березе чистое
место и  с тяжелым сердцем выцарапал на белой коре:  "Прощай,  школа!" А
сбоку  мелко  поставил  свои  инициалы и  дату.  Затем  перемахнул через
изгородь и зашагал в Стожары по заброшенной, тихой дороге.
   Сизые волны нескончаемой чередой плыли по  посевам хлебов.  Перелески
были полны птичьего гомона. Ясно и звонко свистела у вершины ели иволга,
точно играла на  флейте.  Из кустов с  громким криком вспархивали стайки
пестрых дроздов.  Березы  развесили длинные сережки.  На  соснах  стояли
молодые побеги,  похожие на  зеленые свечки.  Над  лугом  летел  мелкими
клочками белый  пух.  Это  отцветшие одуванчики пустили  по  ветру  свои
пушистые шапки.
   И Саньке стало хорошо и покойно. Уж не хотелось думать про школу, про
неизбежный и неприятный разговор с матерью. Так бы вот он шел и шел этой
тихой, заброшенной дорогой, слушал, как поют птицы, смотрел, как тень от
облака ползет по земле.
   Но побыть одному Саньке не удалось.  Не прошел он и  с  полкилометра,
как  заметил Машу Ракитину.  Она  шла  ему наперерез.  Туфли,  связанные
веревочкой,  болтались через плечо.  Книжки по-мальчишески были  стянуты
ремнем.  Маша крутила ремешок за конец, словно собиралась метнуть книжки
далеко в траву,  и пела.  Трудно сказать,  что это была за песня:  может
быть,  о  том,  что не  надо больше ходить в  школу,  что впереди лето с
купанием,  ягодами,  грибами и другими радостями,  или просто о том, как
приятно шагать босыми ногами по траве,  видеть поле,  луг,  слушать, как
гудят пчелы.
   Санька нахмурился и присел за куст - он сейчас никого не хотел видеть.
   - Саня!  -  закричала Маша.  -  Ты зачем за куст спрятался?  Вылезай,
вылезай! Все равно вижу, где ты сидишь.
   Она поравнялась с мальчиком и зашагала рядом.
   - Я знала, что ты по большаку не пойдешь...
   - Так уж и знала...
   - И  как  из  класса ушел,  как  по  саду  ходил - все видела. - Маша
покосилась на Саньку и тихо добавила:  -  и как метку на березе ставил -
тоже видела.
   - Какую метку?
   - Тебе лучше знать. - Маша вдруг забежала вперед и загородила дорогу.
- Ты что, Саня? Взаправду со школой простился?
   Санька попытался обойти девочку сначала справа,  потом слева, но она,
крестом раскинув руки, теснила его назад:
   - Нет, ты по-честному скажи, в глаза погляди. Я сама все узнаю.
   - Ну и взаправду,  -  не глядя на девочку,  хмуро признался Санька. -
Что тут такого! Простился - и простился. Какой уж я ученик с двойками...
   - Ой,  дурной,  ой,  негожий!  -  всплеснула Маша руками.  - Да кто ж
виноват?  Сам нахватал! С Девяткиным связался, от школьных дружков нос в
сторону...
   И много еще обидного, а может быть, и справедливого наговорила прямая
и резкая на язык Маша.
   Но  Санька не стал с  ней спорить,  а  только поковырял носком сапога
землю и с трудом выдавил:
   - Тебе  хорошо говорить...  У  тебя  и  мать,  и  бабушка,  и  сестры
взрослые. А у меня кто?
   Маша устыдилась своей вспышки, опустила голову, Потом робко коснулась
руки мальчика:
   - Саня... а ты не надо! Ну, совсем не надо... А что отец не пишет, ты
и  не  думай ничего плохого.  И  переэкзаменовка на  осень-это  тоже  не
страшно.  Мы тебя выходим.  И я помогу,  и Алеша...  Все лето заниматься
будем.
   - Хватит с меня!  Я и так вполне обученный.  Пахать,  косить умею.  В
колхозе меня и с двойками на любую работу примут, - отмахнулся Санька. -
Это тебе уж по ученой дорожке топать...
   Маша с грустью посмотрела на мальчика...  Если бы такие слова слышали
его  отец  или  Андрей Иваныч...  Они-то  надеялись на  Саньку, верили в
него...
   Долго шли молча.  Но молчать -  это очень трудно.  И,  когда вышли на
луг,  Санька  выломил гибкий  прутик  ракиты и  принялся сбивать головки
цветов, метелки высоких трав. Взмах, точный резкий удар, оттяжка на себя
- Санька где-то читал, что кавалеристы именно так рубят лозу, - и голов-
ки цветов, точно подкошенные, падали на землю.
   Тяготило молчание и  Машу.  Она занялась цветами.  Цветов было много:
круглые ромашки с ослепительно белыми,  точно фарфоровыми лепестками и с
золотой  пуговкой посредине,  пунцовые шары  клевера,  нежные  сиреневые
колокольчики, желтые лютики, белые зонтики тмина...
   Маша жадно и быстро,  как все, за что она ни бралась, нарвала большую
охапку цветов и  принялась плести венок.  Сплела одно  звено,  второе...
Медовый запах клеверных головок ударил ей в ноздри.  Шмели неотвязчиво и
трубно гудели над  Машиным ухом,  точно  сердились,  что  эта  босоногая
девчонка уносит от них так много напоенных медовым соком цветов.
   - Жадные  вы,   жадные  пчелы!   -   засмеялась  Маша.   Она   любила
разговаривать вслух со всем,  что жило на этой земле,  -  с  пчелами,  с
травами,  с  телятами.  -Смотрите,  сколько цветов вам  осталось!  Я  же
нарвала совсем немножко.  -  И,  встряхнув короткими волосами,  Маша уже
забыла про  венок,  сунула в  рот  пунцовую головку клевера и  принялась
высасывать сладкий цветочный сок.
   Она была лакомка,  Маша, и всегда умела найти в поле, на лугу, в лесу
что-нибудь съедобное и вкусное.
   Как  только  начинали  зеленеть  луга,  она  бегала  с  девчонками за
щавелем.  Потом  подрастали  дудки,  остро  пощипывающая  язык  кислица,
сладковатый, с густым белым соком молочай, поспевала черемуха, земляника
в лесу, черная смородина, малина, шиповник... И все лето Маша что-нибудь
грызла,  жевала,  надкусывала.  Язык ее становился шершавым,  покрывался
трещинами, окрашивался в разные цвета.
   "Ты бы не каждую траву жевала!  - сердилась мать. - Мало ли зелени на
земле растет - всего не перепробуешь".
   ...Маша  оглянулась.  Санька  по-кавалерийски расправлялся с  колючим
чертополохом.   Взмах,  удар,  оттяжка.  Прут  свистел,  как  сабля.  Но
чертополох был живуч и  только вздрагивал от  ударов да насмешливо кивал
Саньке крупным малиновым цветком, распустившимся на макушке. Гибкий прут
не выдержал и переломился.
   - Ой,  не  годишься ты  в  кавалерию,  Саня!  Совсем  неспособный,  -
засмеялась Маша.
   Санька вспыхнул и отбросил обломок прута.  Маша протянула ему пучочек
клевера:
   - Ты попробуй.  Вкусно-то как! Прямо чай с медом. Санька засунул руки
в карманы - он не охотник до таких сладостей.
   - А вот и закусочка к чаю, - сказала Маша и, сорвав пустотелую дудку,
очистила  ее  от  кожицы  и,  звучно  хрустя,  принялась  грызть,  точно
морковку.
   - Да ты всю траву пожуешь,  - усмехнулся Санька и взял у Маши кусочек
клевера. Пососал одну головку, другую. И правда, это было вкусно.
   Так,  лакомясь  и  болтая,  они  миновали  луг,  спустились к  речке,
перебрались по  дощатому,  шлепающему по  воде настилу на другой берег и
поднялись на пригорок,
   Кряжистый, искривленный дуб шумел на ветру. Маша глянула на Саньку, и
веселый огонек блеснул в ее глазах.  Подскочила к дубу и быстро,  как по
лесенке, вскарабкалась вверх.
   - Саня, залезай сюда!
   Санька оглянулся -  кругом никого. Он не заставил себя просить, залез
на дерево,  но уже выше,  чем девочка.  Прогнулись под ним тонкие сучья,
вот-вот обломятся. С опаской поглядела на него Маша.
   Широко раскинулись перед  детьми зеленые поля,  перелески,  петлистая
лента реки, дороги, белые тропинки.
   - Чьи это лошади там пасутся?  -  Санька вгляделся в сторону.  - Наши
или нет?
   - Саня,  а как отсюда видно все хорошо!  - восхищенно шепнула Маша. -
Смотри,  вон школа! А вон три окна у крыльца - это наш класс. Ты знаешь,
в  новом году наш  седьмой класс на  втором этаже будет...  -  Она вдруг
спохватилась и растерянно посмотрела на мальчика.  -  Саня... а что ж ты
матери про школу скажешь?
   - Скажу что-нибудь. - Он насупился и спустился с дерева на землю.
   Раздалось конское  ржание.  Несколько мальчишек гнали  через  луг,  к
реке, табун лошадей.
   - Наши!  - Санька махнул Маше рукой и по крутому откосу ринулся вниз,
к табуну.





   Весенняя  страда  спала,  и  Катерина  решила  весь  воскресный  день
посвятить дому и ребятам. "Совсем я не вижу их... как сироты бегают".
   Она  вымыла пол,  напекла пирогов,  застелила стол чистой скатертью и
усадила детей завтракать.
   Заметила проходивших мимо окон Машу с Федей, поманила их в избу:
   - И  вам место найдется.  Садитесь-ка за компанию.  Маша не заставила
себя  долго просить,  но  Федя,  встретившись глазами с  Санькой,  точно
прирос к порогу.
   - Меня дедушка ждет... Домой надо, - твердил он.
   - Так  уж  ты  и  пироги не  любишь?  -  засмеялась Катерина и,  взяв
мальчика за руку, усадила его за стол рядом с Санькой.
   Тот отодвинулся от  Феди,  словно от  горячей печки,  и  весь завтрак
просидел молчаливый,  одеревенелый,  и Феня даже сказала,  что Санька не
иначе, как проглотил аршин.
   После завтрака мать предложила написать письмо отцу.
   Хотя  Коншаковы давно  не  получали  ответных писем,  но  Катерина не
нарушала заведенного порядка, и письма Егору отсылались довольно часто.
   - Чья очередь-то, ребята? - спросила Катерина.
   - Моя,  моя!  -  Феня  быстро заняла место в  переднем углу,  достала
чернила и бумагу. - Санька и так два раза без очереди писал.
   Санька не спорил. Он вдруг вылез из-за стола и потянулся за пилоткой.
   - Уходишь? - удивилась мать. - А письмо?
   - Нет,  нет!  -  спохватился Санька.  -  Мухи вот... окаянные... - И,
распахнув окно,  он с таким усердием начал размахивать пилоткой,  словно
изгонял не мух, а рассвирепевших пчел.
   Катерина  принялась  диктовать Фене  письмо.  Рассказала про  дела  в
бригаде,  в  колхозе,  упомянула о том,  как хорошо и дружно развиваются
посевы на Старой Пустоши.
   В  избу  заглянул Петька Девяткин и  поманил Саньку на  улицу -  есть
срочное дело.
   - Обожди! - зашикала на него Маша. - Видишь, письмо пишут.
   Петька присел у порога.
   - Ну как, Феня, все написала? - Катерина заглянула в письмо. - Теперь
ваша, ребята, очередь. Как год закончили... Порадуйте отца.
   Первым делом было сообщено об успехах Никитки;  для этого его позвали
с улицы и заставили собственноручно нацарапать:  "Папа,  я кончил первый
класс,  перешел во второй,  скорей побей фашистов и приезжай к нам, твой
сын Никита".
   Потом Феня написала о  себе.  Написала очень скупо,  потому что  была
застенчивой девочкой и всегда боялась перехвалить себя.
   - Нет,  нет!  -  запротестовала Маша.  -  Ты перешла в  пятый класс с
похвальной грамотой. И учительница тебя очень хвалит. Зачем скрываешь?
   - Напиши, дочка, - сказала мать. И Феня, зардевшись, добавила еще про
похвальную грамоту.
   Очередь дошла до Саньки.
   - Покажись и ты отцу, - кивнула Саньке Катерина.
   Санька усердно протирал рукавом эмалевую звездочку на пилотке.
   - Что ж молчишь? Ты же знаешь, как отец любит читать о твоих успехах.
   - Какие там успехи...  -  с трудом выговорил Санька.  - Переведен - и
весь разговор.
   И тут он заметил, что Маша и Федя переглянулись.
   - Чего уставились?  -  вспыхнул он.  -  На  мне узоров нет.  Говорю -
переведен... так и пишите. Ну, без похвальной, конечно.
   Феня потянулась к  пузырьку с чернилами.  Неожиданно Маша взяла у нее
из рук перо, отложила в сторону и обернулась к Саньке:
   - Это же неправда, Саня. Зачем ты отца обманываешь?
   - Обманывает?  - удивленно протянула Катерина. - Не перевели, значит?
На второй год оставили?
   - Это бы ничего,  что не перевели,  - торопливо заговорила Маша. - Он
пересдать может.  Ему разрешили... И мы бы все помогли... Лето долгое. Я
так и говорила: не смей, Саня, не смей! А он слушать ничего не хочет...
   - Что "не смей",  что "не смей"?  Да говори же толком!  - прикрикнула
Катерина.
   - Ой,  тетенька Катя,  язык не поворачивается! Пусть он сам скажет, -
взмолилась девочка.
   Уже  давно  все  пушинки  были  собраны с  пилотки,  свежо  и  молодо
поблескивала эмалевая звездочка, а Санька все еще тер ее рукавом.
   - Подними голову,  Александр,  -  тихо сказала Катерина. - Не думала,
что у тебя душа такая заячья.
   Санька рывком поднялся с лавки,  шагнул к Маше. Лицо его было бледно,
губы дрожали.  Ему  хотелось закричать,  что  все  это  теперь никому не
нужно. Но закричать было нельзя.
   - Говори! Все говори! - бросил он в лицо девочке и ринулся за дверь.
   Петька выбежал за ним следом.
   - Волчонок какой, так на всех и кидается, - покачала головой Катерина
и спросила Машу, за что же Саньку исключили из школы,
   Девочка, потупив голову, молчала.
   - Его не исключили,  он сам ушел,  -  ответил за нее Федя и рассказал
про последний день в школе.
   - Сам ушел!  -  пораженная,  приподнялась Катерина.  -  Ну, погоди ж,
поговорю я с ним!
   И она быстро вышла на улицу. Заглянула в проулок, в огород, за двор -
Саньки нигде не было.
   Маша с Федей направились на участок.  Когда они проходили мимо старой
риги, оттуда выглянул Девяткин и тонким голосом крикнул:
   - Сваха! Ябеда!
   Федя вздрогнул, обернулся и решительно бросился в полутемную ригу:
   - А ну, еще крикни!
   - Могу и еще, того стоит, - ухмыльнулся Девяткин, но на всякий случай
подался поближе к Саньке, который лежал, уткнувшись в солому.
   - Федя, не надо... - нагнала его Маша.
   Но потом не выдержала -  так велика была обида -  и  сама подбежала к
Девяткину:
   - Сваха?!  Ябеда?! Да?! А когда по грибы ходили и вы меня с Санькой в
лесу оставили, чтобы напугать, я жаловалась кому-нибудь? А самопал у вас
разорвало,  и  чуть  глаз  Саньке не  выбило...  А  стог  соломы в  поле
спалили... Кому я сказала?
   - Правильно,  -  согласился  Петька.  -  Потому  и  в  компанию  тебя
принимали. А сейчас зачем выболтала?
   - Эх ты,  голова! Сейчас же совсем другое... Это школа... А это такое
дело, такое дело... - И, не найдя нужного слова, Маша, толкнула Петьку в
грудь: - И хоть сто раз свахой меня назови, а все равно не буду молчать!
   - Вот напустилась!  -  передохнул Петька,  когда Маша с Федей ушли. -
Еще и защитника привела. Видали мы таких на своем веку!
   Потом он присел рядом с Санькой:
   - А  ты  чего  буйну  голову  повесил?   Школу  пожалел?   Подумаешь,
грусть-тоска!  Все  равно ты  теперь неуспевающий,  вроде меня.  Собирай
вещички,  да двинем в  город.  Там нас дядя Яков зараз к  делу поставит.
Знаешь,  какие у них доходы,  у сапожников!  Молотком раз стукнул - гони
рубль!   Шилом  ковырнул  -  подавай  десятку!  Теперь,  брат,  холодный
сапожник - наивысшая квалификация.
   Санька  задумчиво смотрел  на  отцветающую черемуху,  роняющую  белые
лепестки, отчего земля казалась кругом обрызганной известкой.
   - Мать говорит,  -  бубнил Петька:  - как вот сена на корову накосим,
мне больше в колхозе и делать нечего.
   - Уйди, Девяткин, - глухо сказал Санька.
   - Чего?
   - Уйди, говорю!





   Работы  на  участке хватало по  горло.  Посевы  требовали,  чтобы  их
пропалывали от  сорняков,  подкармливали удобрениями.  На  грядках часто
приходилось рыхлить землю.
   Дед Захар каждое утро раздавал ребятам наряды и  к  вечеру придирчиво
принимал  выполненную  работу.  Затем  все  собирались  у  шалаша,  Маша
доставала синюю тетрадь, и дед подводил "итоги дня".
   - Похвально работал,  с  прилежанием,  -  обычно говорил он про Степу
Так-на-Так. - Спины не разгибал, на солнышко не щурился... Так и запиши,
Машенька.
   Доходила очередь до Семушкина:
   - У нашего Алеши все по-старому.  Спешит -  людей смешит. Две травины
выполет, три пропустит. За стрекозами много бегает.
   Маша едва успевала записывать за стариком.
   - Чего ухмыляетесь? - замечал дед Захар ребячьи улыбки. - Такой наказ
имею от  Татьяны Родионовны. Полную вам  аттестацию произвести - кто как
труд любит да землю чтит.
   Затем старик с точностью до одной сотой определял каждому его дневную
выработку: сорок соток трудодня, сорок пять, пятьдесят...
   Но  в  синюю  тетрадь Маша  заносила не  только ребячьи "аттестаты" и
трудодни.  По  старой  привычке,  привитой  еще  Андреем  Иванычем,  она
записывала в  нее  свои  наблюдения над  жизнью  растений:  время  сева,
появление ростков, начало цветения.
   Захар не  скупился на  советы,  и  частенько пионеры узнавали от него
что-нибудь  новенькое:  как  с  корнем  уничтожить злостный сорняк,  как
подкормить пшеницу,  как пасынковать помидоры.  И неизменно в руках Маши
появлялась синяя тетрадь.
   - Что ты там строчишь каждый день? - однажды спросил ее старик.
   - А это дневник, дедушка. Ваши советы записываем.
   - Ну-ну...  - довольно улыбнулся старик и после этого случая "советы"
свои  стал излагать более подробно и  живописно.  Если же  замечал,  что
советы его идут не впрок, то не на шутку сердился.
   Однажды он остановился около Семушкина, который пропалывал сорняки на
клетках с посевами. Чтобы не наклоняться низко к земле, Алеша захватывал
сорняки за  верхушку и  тянул к  себе.  Одни растения легко вырывались с
корнем, другие обрывались.
   - По верхам скачешь, а корешки где? - зашумел старик.
   Он  нагнулся,  глубоко  подрезал узкой  железной лопаточкой корневище
сорняка и вытащил его на свет:
   - Что видишь?
   - Пы...пырей, дедушка... злостный сорняк.
   - Знать знаешь,  а щадишь.  Раз злостный - значит, под корень убивать
надо...  А кому на пользу твоя работа -  тыр-пыр,  суета! Землю и червяк
роет.  А ты со смыслом трудись. Кто ты такой есть? Завтрашний колхозник,
хозяин на земле.  Царь природы,  можно сказать...  Ты всем зеленым миром
повелевать должен уметь.
   Ребята доставляли деду немало хлопот.
   Кроме "плановых",  как любил выражаться дед Захар,  овощей и посевов,
пионеры выращивали на участке несколько сортов помидоров,  тыкву, раннюю
клубнику и  целый ряд растений южных краев,  до  сих пор не  известных в
Стожарах:  амурскую  сою,  кок-сагыз,  клещевину,  дагестанскую коноплю,
земляной орех.
   Дед  сначала  относился  к  ним  с  недоверием:  южане,  неженки,  не
приживутся.
   Но ребята сумели защитить всходы от заморозков,  и  южные гости росли
теперь на участке, как дома. Старик начал им заметно покровительствовать
и нередко покрикивал на ребят:
   - Это  почему  гостей  забываете?  Коль  зазвали,  так  кормите-поите
досыта!
   Дни стояли жаркие, душные, земля покрылась коркой. Растения требовали
влаги.  Ребята не  скупились на  поливку.  Целыми днями по  самодельному
водопроводу тонкой струйкой текла  на  участок вода  и  наполняла бочки,
ушаты, кадушки.
   Приходилось  таскать  воду  из  речки  и  ведрами.  Сердобольной Маше
казалось,  что без воды на участке все засохнет,  и она поливала подряд:
овощи, злаки, плодовые саженцы.
   Однажды, пошептавшись с Зиной, Маша наносила воды с речки и принялась
поливать пшеницу на пятой клетке.
   Подошел дед Захар:
   - Воздержаться! Я кому говорю?
   - Так,  дедушка,  -  удивилась Маша,  -  сохнет же пшеничка...  вот и
желтые листки появились. И вид у нее скучный.
   - Овощи поливайте! Гостей своих с юга... А пятую клетку не троньте...
- И он отобрал у девочки лейку.
   - Почему, дедушка?
   - "Почему,  почему"!  Это же особенная пшеница.  Сортовая.  Ее нельзя
нежить.  Она все испытать должна:  и засуху и холод.  Выдержит - значит,
большая в  ней сила.  Не стыдно такую пшеницу колхозу в подарок поднести
от старых да малых.
   - Это как тот сорт, какой Егор Платонович выращивал? Правда, дедушка?
   - Возможное дело...
   - А может, еще лучше будет?
   - Хорошо бы и такой получить.
   - А получим? - не унималась Маша.
   - Ох, стрекоза! Не пытай ты меня! - взмолился Захар. - Ничего пока не
видно. Потерпи, дай срок.
   Он вколотил на углу клетки фанерку и крупно написал: "Поливать строго
воспрещается".
   Однажды  на  участок забежала Лена Одинцова - по старой  привычке она
часто навещала деда Захара.
   Она обошла все посевы, заглянула в каждый уголок.
   - Что,  беглянка,  заскучала по  старому  хозяйству?  -  подмигнул ей
старик.
   - Хорошо у вас,  Захар Митрич! - призналась Лена. - И холодок, и вода
течет, и ягоды поспевают... А у нас в поле печет, кругом ни кустика...
   Она спросила, доволен ли дед ребятами.
   - Да ничего помощники. Выдумщики только большие.
   - Что так?
   Захар  хотел  было  рассказать про  посевы южных растений,  но  вдруг
заметил в  углу  участка укрепленный на  высоком шесте флюгер из  жести,
дождемер, какую-то будку.
   - Еще новая затея! - развел он руками.
   - Это метеостанция, дедушка, - храбро заявила Маша. - Мы погоду будем
предсказывать.
   - Ну-ну, - хмыкнул старик. - Только со мной не тягайтесь. У меня ноги
как загудят от ревматизма - зараз скажу, что дождь будет. Без ошибки!
   - У них же ноги не гудят, - засмеялась Лена.
   Потом она отвела Машу в сторону и спросила:
   - А разве Саня Коншаков не работает с вами?
   - Неинтересно ему  наше  дело,  -  пожаловалась Маша.  -  "Пустяками,
говорит, занимаетесь".
   - Как  -  неинтересно?  -  удивилась Лена.  -  А  вы  бы  участок ему
показали. Пшеницу свою... От нее же глаз не оторвешь.
   На другой день Маша отправилась к  Коншаковым.  Дома хозяйничала одна
Феня.  Она сказала,  что Санька работает на конюшне,  встает чуть свет и
домой приходит только обедать да ночевать.
   - А с матерью у него как?
   - Совсем  плохо,  -  пожаловалась Феня.  -  Мамка  говорит:  "Учиться
будешь", а Санька: "Не буду. Я трудодни зарабатываю". Хлопнет дверью - и
на конюшню. Мамка уж плакала сколько раз. Упрямый он у нас, Санька.
   - Упрямый... - согласилась Маша и заглянула в окно. - Смотри, смотри,
идет ваш конюх!
   - Ой! - всполошилась Феня. - А у меня еще обед не готов.
   Саньку сопровождал Никитка. Влюбленными глазами он смотрел на брата и
упрашивал взять его в ночное.
   - Там  видно  будет,  -  неторопливо  ответил  Санька  и,  присев  на
ступеньку крыльца, начал разуваться.
   Никитка принес с  колодца ведро холодной воды и  долго лил  из  ковша
брату на руки, на обгорелые плечи, на спину.
   - Еще плесни!  Не жалей!  -  фыркая и отдуваясь,  вскрикивал Санька и
будто нечаянно брызгал холодной водой на  Никитку,  отчего тот  радостно
взвизгивал.
   - Ну, не балуйся, Санька!
   Умывшись,  Санька  прошел  в  избу,  расчесал  перед  зеркалом мокрые
волосы, сел за стол.
   - Здравствуйте,  товарищ  конюх!  -  засмеялась  Маша,  выходя  из-за
перегородки и ставя перед Санькой хлеб. - Как ваши дела?
   - У нас не заржавеет. Дела идут... А у вас как? Лимоны, апельсины еще
не поспели?
   - У  нас,  Саня,  пшеница на  пятой  клетке  начала колоситься!  -  с
гордостью сообщила Маша. - Хочешь посмотреть?
   - На какой пятой? - не понял Санька.
   - Я  же  тебе говорила...  дед Захар один такой сорт нашел.  Мы его и
посеяли на клетке номер пять.
   - И велика клетка?
   - Не очень. Пять шагов в ширину, восемь - в длину.
   - Ох и площадь! - фыркнул Санька. - Я думал, хоть сотку засеяли...
   - На  сотку  зерна  не  хватило.  А  зато  какая  пшеница  растет!  -
зажмурилась Маша.  -  Дедушка говорит,  это редкий сорт, ему цены нет. В
поле хлеба только в  трубку пошли,  а  у нас уже заколосились.  Очень он
боится за них, дедушка. По ночам не спит, караулит.
   Насчет "цены ей нет" Санька заметил,  что такой пшеницы, какая была у
отца, теперь еще сто лет не вырастить.
   - А может, наша еще лучше будет? - заспорила Маша.
   - Лучше?
   - Ну, скажем, не хуже... или такая же... - стояла на своем Маша.
   Санька снисходительно усмехнулся, но любопытство уже брало верх.
   - Ладно,  веди.  Посмотрим вашу  хваленую пшеницу,  -  согласился он,
покончив с обедом.
   - Не по форме одет,  товарищ капитан,  -  сказала Маша,  заметив, что
Санька собрался идти без пилотки. - Ребята сказывают, ты даже спать, без
нее не ложишься.
   Санька пошарил по  лавке,  заглянул под  кровать -  пилотки нигде  не
было.
   - Сойдет и так, - махнул он рукой.





   Маша с  Санькой прошли позади усадеб и  остановились около "хозяйства
Векшина".  Девочка оглянулась по сторонам и  потянула Саньку к изгороди.
Перед ним  плотной стеной высилась темно-зеленая крапива.  Маша натянула
рукава кофты  и  раздвинула крапиву.  Потом,  нажав  плечом,  приоткрыла
искусно замаскированную калитку.  И  в  ту  же минуту в  глубине участка
что-то зазвенело, забренчало.
   - Это у нас сигнализация такая,  -  шепнула Маша. - Первая линия... а
дальше вторая и третья...
   - Какая  сигнализация?  Кто  придумал?  -  Саньке  уже  не  терпелось
поскорее заглянуть в глубь участка.
   Неожиданно в кустах что-то зашуршало.  Маша схватила Саньку за руку и
заставила присесть у изгороди в заросли лопухов и крапивы.  Из-за кустов
вынырнул Алеша Семушкин в широкой соломенной шляпе.
   - А я думала -  дедушка Векшин...  Ой, не любит, когда чужие здесь! -
шепнула  Маша  и,  приподнявшись из  лопухов,  вместе  с  Санькой  пошла
навстречу Семушкину. - Алеша, ты дежурный сегодня?
   - Ну,  я!  -  Семушкин загородил тропинку и  посмотрел на Саньку так,
словно видел его впервые.
   - Чего уставился? - удивился Санька. - Не узнаешь?
   - Узнаю. Ты же у нас знаменитый.
   - Вот и пропусти, коль знаменитый.
   - После дождичка в  четверг,  на  ту осень,  годов через восемь...  -
затараторил Семушкин, и острый кончик носа его смешно зашевелился.
   - Подумаешь, объект военного значения! - Санька заложил руки за спину
и двинулся на узкоплечего Алешу.
   Но  тот  не  моргнул и  глазом.  Вложил в  рот два пальца и  протяжно
свистнул.
   Из-за кустов показались Степа и Федя Черкашин.
   - Ребята,  ну какие вы,  право...  - бросилась к ним Маша. - Примем к
себе Саньку,  покажем ему наши посевы... - и осеклась: Федя посмотрел на
нее так, словно Маша в чем провинилась.
   Потом он неторопливо подошел к Саньке:
   - А где пилотка твоя?
   - Да, где она? - спросил Степа.
   Санька с удивлением посмотрел на ребят и провел ладонью по непокрытой
голове:
   - А вам какая забота?
   - Да так...  интересуемся...  -  фыркнул Семушкин.  -  Может, потерял
где...  А  пока от ворот поворот.  Когда нужно будет,  мы тебя покличем,
нарочного пошлем.  Пожалуйте,  милости просим.  А пока живем, по тебе не
скучаем.
   - Да,  не скучаем,  - подтвердил Степа и выразительно показал глазами
на калитку в изгороди.
   Саньке стало жарко.  Ну  нет,  он  не  из таких,  чтобы уйти несолоно
хлебавши!   Однажды  в  Локтеве  его  не  пропускали  через  улицу  пять
мальчишек.  Но он прошел.  Не тряхнуть ли стариной?  К тому же положение
сейчас куда более выгодное.  Сухопарый Федя не в счет, Семушкин храбр до
первого удара,  и  единственно с кем серьезно придется схватиться -  это
Степа Так-на-Так. Ну, была не была...
   Санька  выставил левое  плечо,  сделал  первый  шаг...  Но  все  дело
испортила Маша.  Она, как клин, втиснулась между мальчишками и закричала
на весь участок:
   - Что  вы,  чумные!  Совсем рехнулись.  Я  вот сигнал подам,  дедушку
позову...  -Она растолкала мальчишек и взяла Саньку за руку: - Не слушай
их! Пойдем покажу, что обещала.
   - Не  надо  мне  ничего  показывать!  -  Санька резко  вырвал руку  и
бросился к изгороди.  - И так знаю, в какие вы игры играете... Собрались
детки-малютки.  Нет чтобы колхозу делом помочь...  -  Он с силой толкнул
калитку ногой. Калитка не подалась. Санька ударил сильнее.
   - Уметь надо,  - подбежал Семушкин и, поколдовав над калиткой, широко
распахнул  ее.  -  Так,  пожалуй,  лучше  будет.  Скатертью дорожка.  Не
споткнись,  Саня, забирай левее, береги жизнь молодую. - И вдруг, присев
у изгороди,  зашелся смехом.  - Так и есть, ссыпался... Ой, мамочки, ой,
помру! В яму ссыпался, прямо в крапиву...
   Из-за кустов показалась Лена:
   - Над кем это вы?
   Маша вспыхнула и бросилась Лене навстречу.
   - Как им не стыдно! - показала она на Федю, Степу и Алешу. - Я Саньку
позвала,  а они выгнали, смеются... Еще бы чуток - и разодрались не знаю
как... Вы кто - пионеры или нет? - напустилась она на мальчишек. - Разве
так можно?
   - А так можно? - серьезно посмотрел на нее Федя и кивнул Степе.
   Тот порылся в карманах штанов,  про которые ребята говорили,  что это
не карманы,  а ремонтная мастерская,  потому что в них всегда можно было
найти  и  дюжину гвоздей,  и  моток проволоки,  и  добрый конец веревки.
Сейчас Степа извлек из  недр кармана зеленую суконную пилотку с  красной
эмалевой звездочкой и протянул Маше.
   - Узнаешь чья? - спросил Федя.
   - Узнаю. Санькина.
   - А где нашли - знаешь?
   - Где?
   - У  грядки с  твоей клубникой "виктория"!  -  вдруг плачущим голосом
закричал Семушкин. - Вот где!
   - Ой! - вскрикнула девочка. - И что ж вы молчите?
   Она  пробежала через  весь  участок  и  остановилась около  грядки  с
клубникой.
   Клубника была "сверхплановая и  внеопытная",  и Маша с Зиной посадили
ее затем, чтобы летом было чем полакомиться.
   На грядке виднелись следы босых ног,  кое-где кустики были втоптаны в
землю и начинавшие розоветь ягоды раздавлены.
   - Перепугали вы  меня!  -  облегченно вздохнула  Маша,  посмотрев  на
ребят,  которые подошли вместе  с  Леной.  -  Я  думала,  и  впрямь  все
оборвали.
   - Дедушке  спасибо  скажи.  Это  он  Саньке  помешал.  -  И  Семушкин
рассказал,  как  дед  Захар сегодня утром чуть  не  захватил на  участке
Саньку Коншакова и Петьку Девяткина.
   - Идет... дедушка идет! - шепнул Степа. - Ох, и будет нам сейчас!
   К шалашу,  тяжело опираясь на палку,  подошел дед Захар, опустился на
скамеечку, потер колени.
   - Нездоровится, Захар Митрич? - спросила его Лена. - Вы бы полежали.
   - Полежишь тут  с  такими  сторожами!  -  Старик недовольно кивнул на
ребят.
   - Я  ж,  дедушка,  самую  малость на  дежурство опоздал,  -  виновато
признался Семушкин.
   - А  через эту малость у  нас овес "золотой дождь" на  клетке помяли,
ягоды чуть не оборвали.  Ну, да не о тебе речь... - Захар махнул рукой и
обратился к Лене:  - И что за мальчишки у нас в Стожарах! Как лето - так
начинается.  Дай  какому  стручку лучших ягод,  яблоко медовое -  не  по
вкусу,  а  самочинно нарвет кислых да жестких -  ест и похваливает.  Уму
непостижимо!  И чему их в школе только учат!  - Старик помолчал, почесал
бороду.  -  Попадись мне этот Коншаков,  я  ему напихаю в штаны крапивы.
Попляшет он у меня, жук клубничный!
   - Вот здорово!  -  фыркнул Семушкин и шепнул Маше:  -  Так и запиши в
дневнике:  "На  участке появился первый  сельскохозяйственный вредитель:
Санька - клубничный жук".
   - Не буду я ничего записывать! - отвернулась Маша.
   - Совсем без отца испортился парень.  - Захар строго оглядел ребят: -
Вы с ним дружбу лучше не водите, хорошего не наберетесь.
   - Дедушка,  -  тихо  сказала Маша,  -  Санька  за  чужими  ягодами не
полезет. Он не такой...
   - А это что? - Захар взял у Степы Санькину пилотку и сунул ее Маше. -
Ветром задуло? Сорока на хвосте принесла?
   Маша долго рассматривала знакомую пилотку с красной звездочкой.
   - А  может,  не Санька,  другой кто его пилотку обронил,  -  с трудом
выдавила она.
   - Всегда ты его выгораживаешь!  - напустился на нее Семушкин. - С кем
Санька теперь компанию водит?  С  Девяткиным.  А  тот  каждый день около
нашего участка крутится, разведочку проводит - пути подхода, отхода, все
такое...  Не  удалось  сегодня,  дружки-приятели  другой  раз  к  ягодам
подберутся.   А  ты  уши  развесила:   пожалуйте,   Санечка,   заходите,
смотрите... И что нам делать с тобой?
   - Пусть она ныне двойную норму польет и завтра двойную,  -  предложил
Степа.
   - Слыхала, Маша? - спросил Семушкин.
   - Ну и полью!  Спина не переломится... - И девочка уныло поплелась за
лейкой.  -  А все равно это не Санька...  он не такой,  - вслух подумала
она.
   - Это хорошо,  когда товарищу веришь,  - подошла к ней Лена. - Я тоже
думаю,  что Саня Коншаков тут ни при чем. Только запуталось все у вас...
- И, взяв вторую лейку, она вместе с Машей начала поливать грядки.





   Санька,  конечно,  не поверил напутствиям Семушкина;  "Забирай левее,
береги жизнь молодую",  взял вправо и,  как в котел с кипятком,  ухнул в
глубокую яму, заросшую крапивой.
   Выскочил,  как ошпаренный,  и стремглав помчался к дому. Лицо и руки,
обожженные крапивой,  горели,  покрылись  крупными  багровыми волдырями.
Сердце Саньки было переполнено самыми мстительными чувствами.
   И так посмеяться над ним!  Пообещать показать какую-то необыкновенную
пшеницу, завести на участок, а потом так бесцеремонно выставить вон...
   Перебирая в  уме всевозможные способы расправы с  обидчиками,  Санька
незаметно дошел до своего дома.
   "А зачем Федя со Степой про пилотку спрашивали?" - вспомнил он, и ему
стало не  по себе.  Вновь принялся за поиски.  Но пилотки нигде не было.
Санька позвал с  улицы  Никитку и  учинил грозный допрос.  Тот  клялся и
божился, что не брал пилотку.
   - Я  как в  прошлый раз надел ее,  а  ветер как дунет да понесет ее в
лужу, а ты мне как дашь тычка, - я теперь и не смотрю на нее.
   - Петька твою  пилотку забрал.  Он  рано прибегал,  ты  еще  спал,  -
сказала Феня.
   Санька побежал к  Девяткиным.  И  только свернул за  угол  избы,  как
заметил идущего от колодца Петьку.  Тот нес на коромысле ведра с  водой.
Вид у Петьки был такой, словно он оказывал кому-то великое одолжение.
   Ведра мотались из стороны в  сторону,  отбрасывали солнечные зайчики,
вода выплескивалась на горячую белую пыль, оставляя темные пятна.
   Петька сделал вид, что всецело поглощен ведрами и не замечает Саньки.
   - Соседей не признаешь? - Санька ухватился за коромысло.
   - А-а,  Коншак!  -  деланно удивился Петька,  ставя ведра на землю. -
Вот,  понимаешь,  чем заниматься заставляют.  Воду носи, огород поливай,
то,   се...  Жуткое  дело!  Разве  это  сподручно  нашему  брату?  Тоска
зеленая... Я, понимаешь, жерлицу приготовил, червей накопал...
   Напав на  свою  излюбленную тему  -  о  рыбалке,  Петька уже  не  мог
остановиться.  На голавля сейчас самый клев.  Идти надо к Черному омуту,
под вечер.  С ними еще собирался Тимка Колечкин. Но лучше его не брать -
распугает всю рыбу...
   - Про голавлей потом,  -  перебил его Санька. - Где моя пилотка? Тебя
кто просил хапать ее без спросу?
   - Так  ты  же  сам  мне  позволил  поносить  ее.  Еще  третьего  дня.
Вспомни-ка!
   - А сейчас где она? Покажи.
   - Не переживай,  Саня.  Пилотка твоя в целости, дома у меня. В момент
доставлю, - засуетился Петька и, забыв про ведра, побежал в избу.
   Офицерская  суконная   пилотка,   подарок   раненого   лейтенанта  из
госпиталя,  куда  Санька  возил  подарки от  колхозниц,  была  гордостью
мальчика.  Почти новенькая,  с эмалированной красной звездочкой, пилотка
пришлась ему как раз впору,  и он носил ее,  как и положено по воинскому
уставу: сдвинув на левый висок, приподняв на два пальца над бровью.
   Мальчишки  завидовали Саньке  и  часто  выпрашивали у  него  поносить
пилотку. Санька не отказывал.
   Петька в  обмен на  пилотку не  раз  предлагал Саньке свою  новенькую
клетчатую  кепку  или  перочинный нож  вместе  с  роскошной расческой из
пластмассы.  Но Саньку не прельщали все эти блага,  и Петьке доставалось
только время от времени поносить пилотку день-другой.
   Прошло пять минут,  а Петька не появлялся. Санька заглянул через окно
в избу. Там никого не было.
   "Наверное,  через двор  убежал.  Куда  бы  это?"  -  подумал Санька и
оглядел улицу.
   У  колодца,  за  высокой кучей длинных ошкуренных бревен,  похожих на
огромные восковые свечи, он услышал ребячьи голоса.
   Санька обогнул бревна и увидел Петьку и Тимку Колечкина. Они играли в
бабки.
   Петька только что метнул по  кону тяжелой свинчаткой,  и  бабки,  как
вспугнутая воробьиная стая,  взмыли в  воздух и рассыпались по сторонам.
Он собрал их и  ссыпал в кепку,  уже и без того доверху набитую бабками.
Тимка с завистью посматривал на Петькин выигрыш.
   - Так! - присвистнул Санька. - С Тимкой связался!
   - Пристал,  понимаешь,  отбою нет:  сыграй да  сыграй с  ним.  Ну,  я
показал класс.  Пусть учится,  пока Девяткин жив. - И Петька потянулся к
бабкам.
   Но Санька опередил его,  схватил кепку, вытряхнул бабки к ногам Тимки
и шагнул к Девяткину.
   Петька благоразумно отступил немного назад.  А  Санька,  заложив руки
назад, все шел и шел прямо на него. Петька прибавил шагу. То же сделал и
Санька.  Вдруг Петька затрусил к  дому.  Но  бегать он был не мастер,  и
Санька  в  несколько скачков  отрезал ему  путь,  заставил бежать  вдоль
улицы.
   Неизвестно,  чем бы  кончилось это преследование,  если бы  Петька не
заметил Санькину мать.
   - Здравствуйте, тетя Катя! - закричал он, подбегая к ней.
   - Здравствуй, если не шутишь. Куда это гоните, как на пожар?
   - А мы трехкилометровку бежим...  на спор.  Санька все задавался - я,
я...  неперегонимый.  Сами  видите,  кто  впереди...  -  Пунцовый Петька
перевел дыхание.
   Нет,  Катерина встретилась очень кстати.  При ней Санька, конечно, не
посмеет тронуть его и пальцем.
   - Что ж, Саня, первенство уступаешь? - спросила мать.
   - Будет ему первенство... - процедил раздосадованный Санька.
   - Вот он всегда так,  тетя Катя...  проиграет и сердится. - И Петька,
на всякий случай держась поближе к Катерине, все дальше уходил от Саньки
и посмеивался: кто же не знает, что Коншак горяч, но отходчив и к вечеру
обо всем забудет!
   К Саньке подошел Тимка.
   - Чего вы с Девяткиным не поделили? - спросил он.
   - Пилотку он мою взял... не отдает до сих пор.
   - Так он же ее обронил... на участке у Векшина.
   - Как - на участке? Ты откуда знаешь? - остановился Санька.
   - Да  мы  вместе  туда  лазили.   -  простодушно  признался  Тимка  и
покраснел.  - За клубникой! А она еще зеленая, кислая, скулы сводит... И
на деда Векшина чуть не напоролись.
   - Тимка ты Тимка, коровка божия! - только и нашелся сказать Санька.
   Но история с пилоткой на этом не кончилась.
   Вечером,  наспех  перекусив,  Катерина  ушла  на  заседание правления
колхоза,  где сегодня шла речь о сенокосе.  Детям она наказала ужинать и
пить чай без нее.
   Феня поставила самовар, и молодые Коншаковы сели за стол.
   Не успел Санька выпить первый стакан, как в избу вошла Маша Ракитина.
   - Здравствуйте! Чай да сахар вам, - сказала она.
   - Милости просим,  -  степенно ответила Феня.  -  Садись с  нами  чай
кушать.
   - Спасибочки, я уже дома пила.
   Но Феня,  как и  полагается гостеприимной хозяйке,  поставила к столу
табуретку, обмахнула ее тряпкой и налила чашку чаю.
   Маша еще раз отказалась для приличия, потом присела к краешку стола.
   Санька ее не замечал, шумно отхлебывал из стакана чай и косил глазами
в газету.
   Маша  поставила блюдце  на  кончики растопыренных пальцев,  подула на
обжигающий чай.
   - А мы скоро сенокосничать будем,  -  певуче сообщила она Фене:  -  и
мальчишки все  и  девчонки.  Теперь  совсем  рано  вставать придется,  с
первыми  петухами.  Нас  сама  Татьяна Родионовна позвала.  Обязательно,
говорит,  приходите,  очень вас просим, никак нам без вас с сенокосом не
управиться...
   - А я что говорил!  - не выдержал Санька, хотя он и дал себе слово не
разговаривать с Машей.  - Не время сейчас в бирюльки играть. В колхозе и
поважнее дела  есть.  Ну,  а  насчет  "очень вас  просим" -  это  уж  ты
прибавила.
   Маша и глазом не повела на Саньку и продолжала рассказывать:
   - "Сенокос у нас,  - говорит Татьяна Родионовна, - большой, а вы наши
самые первые помощники, и на вас вся надежда".
   - А мне можно в помощники? - попросилась Феня.
   - Четвертому классу, пожалуй, можно. Мы вас сено шевелить поставим.
   - Кто это "мы"? - спросил Санька.
   - А наша бригада, векшинская.
   - Интересно знать,  -  усмехнулся Санька,  -  что вы делать будете на
сенокосе?
   - Известно что... сено сушить, косить...
   - Косить?!  Когда же у вас косари народились? Или после дождичка, как
грибы? И много их?
   - Много не много, а все мальчишки косить будут.
   - И Федя Черкашин?
   - Само собой.
   Тут  полагалось  бы  от  удивления  присвистнуть,   но  новость  была
настолько неожиданной,  что Санька поперхнулся чаем и сильно закашлялся.
Перепуганная Феня кинулась к нему и забарабанила по спине.
   Федя Черкашин -  косарь! Собирать золу, перебирать зерна, копаться на
грядках, каждая из которых с пятачок, - это еще куда ни шло. Тут большой
сноровки не  требуется.  Но  косить траву!  Весь  же  колхоз знает,  что
сносных косарей среди стожаровских мальчишек раз,  два -  и обчелся: он,
Коншаков,  Степа  Так-на-Так,  немного Петька Девяткин да  еще  человека
три-четыре.
   Наконец Санька откашлялся.
   - И что вы как сговорились:  в обед Никитка поперхнулся, сейчас - ты,
- упрекнула его  Феня и,  вдруг вспомнив,  что  она  не  вынесла теленку
пойла, выбежала на двор.
   - Тогда дело верное. С такими косарями, как Федя Черкашин, Стожары по
гроб жизни не пропадут,  на первое место выйдем,  -  заметил Санька. Его
разбирал лукавый смешок, но он старался говорить серьезно и почтительно.
   - А  ты  не  задирайся очень-то!  -  вспыхнула Маша.  -  Много  вы  с
Девяткиным понимаете о  себе.  Связался с  ним веревочкой...  он и тащит
тебя не знаю куда.
   - Кто тащит?  -  Санька с грохотом полез из-за стола.  - Чего ты меня
учишь, как маленького!
   - Как же тебя не учить? До чего дошел... жуком клубничным заделался!
   - Каким жуком?
   - Есть  такие на  белом свете...  -  Девочка сунула руку  под  кофту,
вытащила пилотку и кинула ее на стол. - Бессовестный ты!
   Она  опрометью выскочила за  дверь,  а  через минуту ее  злое  личико
просунулось с улицы в открытое окно:
   - В другой раз за ягодами полезешь -  пилотку дома оставляй...  опять
потеряешь.
   - Маша!.. Маша!.. - Санька кинулся к окну, но там уже никого не было.
   Он  долго  вертел  пилотку  в  руках,  потом  решительно направился к
Девяткину.
   Тот сидел на крыльце и пиликал на гармошке. Заметив Саньку, он быстро
поднялся:
   - Понимаешь,  какое дело...  Искал,  искал твою пилотку... Как сквозь
землю провалилась. Завтра опять искать буду.
   Но тут,  к  немалому Петькиному удивлению,  Санька вытащил из кармана
пилотку, пребольно щелкнул его по носу и потащил за собой.
   - Пошли к бревнам... поговорим.
   Чувствуя,  что  разговор не  обещает ничего хорошего,  Девяткин решил
пуститься на хитрость:
   - Дай хоть гармошку сниму...
   Санька выпустил его руку.  Девяткин вбежал в  калитку и  закрыл ее на
засов.





   Утром  Санька  проснулся  от  чистого,  звонкого  перестука  стальных
молотков  -  в  Стожарах отбивали косы.  Молотки  перекликались по  всей
деревне,  словно возвещали людям,  что пришел лучший месяц лета и  самая
радостная пора труда - сенокос.
   Санька достал из фанерного ящика отцовскую косу, обвитую тряпкой.
   Коса была тонкая, легкая, и мальчик хорошо помнил, как отец, выходя с
ней на луг, перегонял всех других косарей.
   "Не коса - птица! - говорили люди. - Сама порхает".
   Санька размотал тряпку, протер косу мокрой травой, и, потускневшая от
времени, она вспыхнула на солнце, как серебряная сабля.
   Мальчик насадил ее  на  косье  -  длинную деревянную палку  с  ручкой
посредине, вырубил из серого песчаника продолговатый брусок для точки.
   Теперь предстояло самое трудное:  отбить косу на  стальной бабке так,
чтобы лезвие ее стало тонким и острым, как у бритвы. Для этого надо было
осторожно и равномерно ударять молотком по самой кромочке косы.
   Но без привычки молоток прыгал в руке, и лезвие получалось неровным и
зазубренным.
   К  тому же Санька раза два вместо косы тяпнул себе по пальцу и  долго
кружился по проулку, извиваясь от боли и дуя на зашибленный палец.
   - Ах ты,  косарь-травобрей! - покачала головой Катерина. - Не рано ли
за косу берешься? Ладил бы грабли - сено ворошить будешь.
   - Самое время,  -  ответил Санька и, когда боль немного прошла, снова
сел отбивать косу.
   Наконец наступило долгожданное утро.
   Еще задолго до восхода солнца у  правления колхоза ударили в чугунную
доску.
   Но сладок ребячий сон на заре, и Катерина решила не будить Саньку так
рано - не беда, если он придет на сенокос немного попозже.
   Так бы и  проспал Санька торжественный час выхода на луг,  если бы не
гром и  грохот над его головой.  Он,  как от укола,  вскочил с  постели,
волчком закрутился на месте.  И  рассмеялся.  На полу каталось и гремело
пустое ведро.  Значит,  "будильник" действовал безотказно. А "заводился"
он так: с вечера Санька поставил на кадушку в сенях, где он спал, пустое
жестяное ведро  и  привязал к  дужке  тонкую  веревку;  другой конец  ее
протянул во двор и прикрепил к дверце хлева.  Утром, выйдя доить корову,
мать открыла дверцу,  веревка натянулась,  ведро с  грохотом полетело на
пол.
   Натянув сапоги и одевшись, Санька выскочил на улицу. Сиреневая заря с
розовыми  прожилками только  еще  разгоралась над  еловым  бором.  Река,
словно  ее  налили  кипятком,  курилась белым  паром.  В  конце  деревни
протяжно наигрывал пастуший рожок, щелкали кнуты, мычали коровы.
   Санька был доволен, что проснулся так рано. Еще бы! Ведь нет большего
конфуза, как заявиться на луг, когда там уже вовсю идет работа.
   Вскинув косу на плечо, Санька направился к конторе колхоза.
   Из всех изб тянулись туда колхозницы, старики, ребятишки. Подошел дед
Векшин со своей "бригадой".
   - Ты бы, Захар Митрич, поберег себя, - сказала ему председательница.
   - Не могу, Родионовна. Руки зудят. Хоть разок пройдусь!
   Все пошли на луг, который лежал за лесом, в излучине реки, километрах
в трех от Стожар.
   На лугу было свежо,  тихо; трава, отяжеленная обильной росой, полегла
к земле, казалась дымчатой, сизой.
   - А ну,  братцы-стожаровцы!  Богатого вам укоса! - Дед Захар поплевал
на ладони и сделал первый взмах косой. - Коси, коса, пока роса!
   Следом за ним пошли лучшие косари-женщины.
   Но старик быстро выдохся,  отошел в сторону и занялся тем,  что точил
колхозницам затупившиеся косы.
   Мальчишек Татьяна Родионовна поставила косить  отдельно от  взрослых,
на мягкую, сочную траву около реки.
   Федя стал с  самого края участка,  за  ним  пошли Степа Так-на-Так  и
Алеша Семушкин.
   "Далеко не уйдут", - подумал Санька и занял место позади Семушкина.
   Подошел Девяткин.  Он был в своих тупоносых,  непромокаемых башмаках,
на боку висел футляр из светлой жести, из которого, как кинжал из ножен,
выглядывал точильный брусок.
   Заметив Саньку,  он опасливо покосился и решил, что, пожалуй, следует
держаться от  него  подальше.  Но  на  всякий  случай попробовал завести
разговор:
   - Брусочек  у   меня  хорош,   Коншак...   Сам  косу  точит.   Хочешь
попробовать?
   Но Санька будто не замечал Девяткина.  Он опустил свою косу на траву,
откинул наотмашь правую руку, и коса выписала первый полукруг.
   "Еще денек,  и совсем отойдет!" -  ухмыльнулся Девяткин и пристроился
косить вслед за Санькой.
   А тот шел вперед.
   Коса,  легонько посвистывая, как челнок, сновала то влево, то вправо,
с  сочным  хрустом  срезала  под  корень  пестрое  луговое разнотравье и
собирала в толстый взъерошенный валик.
   "Песня,  а не работа",  - говорил, бывало, отец, и Санька подолгу мог
любоваться, как он легко, точно играя, размахивал косой.
   И сейчас мальчик старался во всем подражать отцу. Косу в руках держал
твердо,  к земле прижимал плотно и травы захватывал ровно столько, чтобы
ни один стебелек не оставался неподрезанным.
   А чего только не было в густой траве!
   Вот коса срезала небольшой муравейничек,  и  белые яйца,  как рисовые
зерна,  просыпались по кошанине.  Выпорхнула из-под лезвия серая луговая
куропатка и  с жалобным писком побежала по траве.  Точно капельки крови,
мелькнули в зелени красные ягоды земляники.
   Но не к  лицу серьезному косарю бегать за куропатками,  нагибаться за
земляникой.
   И  Санька косил  не  останавливаясь.  Уже  побежало тепло по  жилкам,
разгорелись плечи и спина, все веселее и звонче пела коса.
   Но чьи это впереди ноги?
   - Берегись! Пятки подрежу! - озорновато закричал Санька.
   Алеша Семушкин мельком оглянулся, стряхнул с носа капельки пота и еще
быстрее замахал косой, чтобы оторваться от наседавшего сзади Саньки.
   - А кого за вихры привязывать будем?  -  засмеялся Санька,  оглядывая
Алешин  прокос,  где  оставались  стебли  нескошенной травы.  -  Эх  ты,
косарь-травоглад! Макушки только сбиваешь.
   Алеша не нашелся что ответить, но косить стал медленнее и чище.
   А Санькина коса посвистывала все ближе и ближе.
   - Порядка не знаешь,  -  напомнил Санька.  -  Отстаешь - сворачивай в
сторону, других не задерживай.
   Семушкин с кислым видом уступил свое место Саньке,  а сам пристроился
позади всех косарей.
   Санька поглядел на идущих впереди Степу и  Федю.  снял гимнастерку и,
размахнувшись,  бросил ее к  ногам девчонок,  которые разбивали граблями
скошенную траву.  "Ну что ж,  была не была! Пусть Маша посмотрит; как ее
дружок  Федя  запросит сегодня пощады.  Это  ему  не  в  игры  играть за
околицей, не на грядках копаться".
   - Смотри, раздевается, - толкнула Машу Зина Колесова. - Будет дело!
   Девяткин поплевал на ладони, хекнул и крикнул:
   - Правильно,  Коншак!  Загоняем их до упаду. Эгей, векшинские! Береги
пятки!
   Федя и Степа оглянулись и тоже разделись.
   Молодые косари достигли конца  делянки,  сделали второй заход,  потом
третий,  но порядок оставался тот же: Федя со Степой шли впереди, Санька
с Петькой - сзади.
   Неожиданно Степа  чиркнул косой о  булыжник,  запрятавшийся в  траве.
Острие затупилось,  и, сколько Степа ни шаркал по нему бруском, коса уже
не срезала, а только приминала траву.
   Санька с Петькой между тем наседали сзади.
   Степа занял место вслед за Семушкиным.
   Из-за  леса неторопливо выкатилось огромное оранжевое солнце,  решив,
что наконец-то пора и  ему начинать свой трудовой день.  И луг,  до того
сизый  и  дымчатый,  заиграл миллионами цветных огней,  словно осыпанный
самоцветами,  расцветился такими яркими и чистыми красками,  что молодые
косари  невольно залюбовались.  Но  ненадолго.  Через  минуту они  вновь
размахивали косами.
   Теперь впереди Саньки и  Девяткина оставался один  Федя Черкашин.  Он
косил ровно,  размашисто,  крепко упирая ноги в  землю и выставив вперед
правое плечо. "Все равно догоню", - распаляясь, подумал Санька. Девяткин
между тем начал выдыхаться.
   - Не догнать нам, Коншак! - заныл он. - Ты поуже захватывай.
   Санька оглянулся, вытер пот с лица, но ширины прокоса не уменьшил.
   Но тут Петька заметил,  что Федя сам косу точит редко,  а  все больше
бегает к деду Захару.
   - Неправильно так!  -  закричал он.  -  Мы сами точим,  а тебе нянька
помогает. А после деда Векшина любая коса, как бритва, режет.
   Федя  ничего не  ответил,  но  после  этого косу  точил только своими
руками.
   "Нашла коса на камень",  -  подумал Девяткин и все чаще поглядывал на
солнце,  прикидывая,  как скоро объявят перерыв на завтрак,  или подолгу
рассматривал лезвие косы,  трогая его пальцем,  и покачивал головой:  я,
мол, еще бы поработал, да вот коса затупилась.
   Неожиданно он разрезал косой скрытое в траве осиное гнездо.
   - Осы,  осы!  -  закричал Девяткин и,  схватившись за шею, бросился к
реке.
   Зная, что с осами шутки плохи, молодые косари побежали вслед за ним.
   Но  Санька с  Федей продолжали косить.  Они только посмотрели друг на
друга, ожидая, кто же из них первый оставит работу.
   Осы с сердитым жужжанием кружились над их головами.
   Федя вдруг нагнулся и обсыпал голову и плечи мокрой травой.  "Хитер!"
- подумал Санька, но невольно проделал то же самое.
   Мальчики еще сильнее налегли на косы.  Майки у них потемнели от пота,
но никто не хотел уступать друг другу.
   Растревоженные осы вскоре успокоились; ребята, попрятавшиеся в кусты,
вернулись к своим косам и с любопытством следили за состязанием.
   Маша не сводила с косарей глаз.  Она даже не могла сказать, кто же из
них лучше косит.
   То  девочке казалось,  что  Федя выбивается из  последних сил,  и  ей
хотелось,  чтобы  у  Саньки поскорее затупилась коса;  когда  же  Санька
начинал отставать, Маше становилось за него немного обидно.
   - Жми,  Коншак,  газуй!  -  подзадоривал  Девяткин.  -  Давай  третью
скорость!
   - Чего ты зудишь! Не мешай им! - шикнула на него Маша.
   Сзади подошли дед Захар с Катериной.
   - Так,  косари,  так, травобреи! - Старик довольно погладил бороду. -
Не торопись,  ровнее бери.  Не дергайся,  Федюша,  на пятку налегай,  на
пятку... А ты, Санька, не жадничай, поуже захватывай да валок подкашивай
чище...  Смекай,  Васильевна,  -  обернулся он к Катерине, - какой народ
подрастает. Боевой резерв, пополнение нашему брату колхознику.
   - Работники,  что и  говорить,  -  вздохнула Катерина.  -  Мой так уж
совсем взрослым себя почуял...  школу забросил.  Не знаю, что и делать с
ним.
   - Загадал задачку,  -  посочувствовал Захар.  -  А  ты покруче с ним,
по-отцовски.
   - Да уж придется, - согласилась Катерина и внимательно пригляделась к
Феде.
   Майка на нем была залатана неумелой рукой, сапоги прохудились.
   - А и вы,  Захар Митрич,  незавидно с внуком живете.  По-лесному, как
партизаны.
   - Чего там - незавидно! - с досадой отмахнулся старик. - Живем в свое
удовольствие.
   - Переходил бы он ко мне, Федя. Все женские руки.
   - У  тебя  своих полный штат...  Да  и  характером они  с  Санькой не
сойдутся.  Задиристы, петухи, раздерутся... - И Захар поспешил перевести
разговор на другое.
   Вскоре на лугу объявили перерыв на завтрак.
   Санька насухо вытер травой косу,  вскинул ее на плечо и, встретившись
с Федей взглядом, кивнул ему:
   - Крепче заправляйся да косу поточи! Мы еще потягаемся.
   - Потягаемся! - согласился Федя.





   Но  после завтрака косить мальчишкам не  пришлось.  Их послали сушить
сено и  сгребать его в  копны.  Самое же интересное предстояло на другой
день -  возить сено с  лугов в  Стожары,  где его должны были складывать
около конюшни в огромные стога.
   Узнав об этом, Санька прибежал к Татьяне Родионовне.
   - Сказывают, старшого над возчиками нужно? - спросил он.
   - Требуется.
   - Так вы меня поставьте.  Я  на конюшне у тетки Васены работаю.  Меня
кони вот как слушаются! Я смогу.
   - Ну-ну,  доглядывай,  молодой Коншаков,  старайся,  - оглядев крепко
сбитую, ладную фигуру мальчика, согласилась Татьяна Родионовна.
   Наутро Санька с  приятелями пришел на  конюшню.  Здесь уже были Федя,
Семушкин и Степа.
   Санька нахмурился:  возить из лугов сено -  дело нешуточное, ребят он
подобрал для этого самых надежных и умелых.
   - Мне людей хватает, - сухо сказал он Феде.
   - А  нас  Татьяна Родионовна прислала:  "Присоединитесь,  говорит,  к
Коншакову".
   - И мне сказала: "За подводы головой отвечаешь и подбирай в помощники
кого хочешь".
   - Ты и  подобрал со своего конца,  -  заспорил Семушкин.  -  А мы чем
хуже?
   - А лошадь распряжется в дороге - что будете делать? - спросил Петька
Девяткин.
   - Ну и что!  -  дернул плечом Семушкин.  -  Опять запряжем,  хитрость
невелика.
   - А колесо свалится?
   - Вагой поднимем телегу и наденем.
   - Тю... вагой! И сможешь? - фыркнул Петька.
   Алеша похлопал по спине коренастого Степу Так-на-Так.
   - Ничего, осилим, - улыбнулся Степа.
   - Ну,  а к мосту как съедешь?  Знаешь, там крутогор какой! - наступал
Петька.
   - Ты,  Девяткин,  не задавайся очень-то,  -  тихо проговорил Федя.  -
Поедем - значит, поедем.
   В  спор  вмешался конюх Седельникова,  сказав,  что  работы хватит на
всех.
   Начали распределять, кто на какой лошади поедет.
   Федя облюбовал Муромца.
   - Не  выйдет,  -  опередил его  Санька: - у  нас  кони  закрепленные,
именные.
   - Ты Лиску бери,  - с серьезным видом посоветовал Петька. - Не конь -
огонь! И ни за кем пока еще не числится.
   Федя спорить не стал - Лиска так Лиска.
   Мальчишки принялись запрягать лошадей.
   Санька искоса поглядывал в сторону Феди.  Тот стоял с хомутом в руках
перед Лиской,  которая высоко задрала голову и,  казалось,  не понимала,
что, собственно, от нее хотят.
   - Теперь  до  морковкина заговенья увещевать ее  будет!  -  прыснул в
кулак Петька.
   - Эй,  дружок,  не  задерживай!  Выезжаем сейчас!  -  нарочито громко
крикнул Санька и  с  удовольствием заметил,  что все ребята обернулись в
сторону Феди.
   - Давай  уж  помогу,  -  снисходительно предложил Петька и,  подойдя,
потянул Лиску за повод.
   Но шея лошади окаменела. Петька погрозил Лиске кулаком и потянулся за
вожжами. Та шарахнулась в сторону.
   Тогда Федя вытащил из кармана кусок хлеба,  поднес к  влажным розовым
ноздрям лошади, потом положил его на землю.
   Запах хлеба сломил Лискино высокомерие.  Она опустила шею, потянулась
губами за куском и сама всунула голову в хомут.
   Вскоре вереница подвод двинулась к лугу.
   Навьючили по первому возу сена. Санька поставил Муромца впереди всего
обоза,  оглядел подводы,  мальчишек,  застывших около лошадей,  взмахнул
рукой и заливисто скомандовал:
   - По передкам! Шагом арш!
   Муромец неторопливо взял с  места тяжелый воз.  Следом за ним,  мерно
скрипя и покачиваясь, тронулись остальные подводы.
   Когда миновали топкую лесную дорогу и  выехали на укатанный проселок,
Санька разрешил мальчишкам забраться на возы.  Сам он продолжал степенно
шагать рядом с Муромцем,  заложив руки за спину, как это делал его отец,
и зорко всматривался в дорогу,  примечая каждую рытвину,  канаву, каждый
спуск и подъем.
   Шумно дышали лошади,  звенели уздечки,  поскрипывали колеса,  от  них
пряно  несло  запахом дегтя.  Солнце поднималось все  выше,  разгоралось
ярче.
   Дорога  пошла  под   крутой  уклон.   Санька  свистнул,   и   подводы
остановились. Он осторожно свел с пригорка Муромца, потом вторую лошадь,
третью, четвертую. Дошла очередь до Лиски.
   - Не надо... Сам попробую. - И Федя взял лошадь под уздцы.
   Казалось,  что  вот-вот Лиска не  выдержит давления напиравшего сзади
воза, опрокинет мальчика и понесется вскачь.
   Но маленькая напрягшаяся рука твердо сжимала Удила, голос Феди звучал
по-хозяйски властно,  и  лошадь,  едва  не  вылезая из  хомута,  покорно
оседала на задние ноги, не шагала, а почти сползала с крутогора.
   Но вот спуск кончился. Федя отпустил занемевшую руку, перевел дыхание
и потрепал Лиску по шее.
   Облегченно вздохнул и Санька.  Потом спохватился и покровительственно
заметил:
   - Ничего свел. Только кричишь много. Спокойнее надо.
   Федя забрался на  воз.  Голова немного кружилась.  На возу укачивало,
как в люльке.  Сладкий запах сена,  скрип колес, напоминающий журавлиное
курлыканье,  посапыванье коней,  пестрое,  нарядное поле кругом,  теплый
ветер  над  головой - все  это  было так хорошо,  так напоминало те дни,
когда он жил с матерью в совхозе.
   Заслонив от солнца глаза.  Федя смотрел на дорогу.  Если пройти через
все  поле,  потом через лес,  где  воздух в  летние дни всегда так густо
настоен на сосновой коре и папоротниках, добраться до станции и проехать
два  пролета,  то  к  вечеру можно  попасть в  совхоз "Высокое".  А  там
подняться на  пригорок,  к  рабочему поселку,  отсчитать с  края  третий
домик,  маленький, белый, точно умытый к празднику, и постучать в оконце
- Федя всегда так делал, когда запаздывал домой.
   "Это ты,  грибник-лесовик?  -  ворчливо спрашивала мать.  -  А  я  уж
собиралась на розыски идти. Садись, ужинай скорее!"
   "Да нет,  мамка, я ничуть не заблудился, - принимался уверять Федя: -
на  курень  напал.  Смотри,  белых  грибов  сколько принес..."  -  И,  с
аппетитом хлебая молочную лапшу,  он долго рассказывал о грибных местах,
мшистых полянках, частых ельниках...
   Федя  вздохнул и  зарылся лицом в  сено.  Нет,  лучше не  смотреть на
дорогу...
   - Э-эй, на возах! Гляди в оба! - услышал он голос Саньки.
   Федя открыл глаза - возы приближались к косогору. Впереди ехал Петька
Девяткин. Неожиданно его воз начал крениться набок.
   - Девяткин,  левее правь!  - закричал Федя. - Задремал, что ли? Лево,
говорю!
   Петька не шевелился.
   Федя, не раздумывая, спрыгнул на землю, бросился к возу Девяткина.
   С  другой  стороны  к  нему  бежал  Санька.  Они  почти  одновременно
подставили свои плечи под опрокидывающийся воз.
   Душная,   жаркая  тяжесть  навалилась  на  мальчиков,  закрыла  свет,
перехватила дыхание. Сотни колючих травинок, точно иглы, впились в лица.
   - Ой,  мамочки!  Задавило! - закричал с заднего воза Тимка Колечкин и
бросился бежать к лугу.
   Лошадь наконец миновала опасный крутой уклон, приподнявшиеся от земли
колеса правой стороны телеги вошли в колею,  воз выровнялся и отвалил от
мальчиков.
   Красный от напряжения,  Санька потер плечи, грудь, неловко повел шеей
и вдруг заметил на возу ухмыляющегося Девяткина.
   - Дрыхнешь там!  Ворон ловишь!  - вышел из себя Санька и, подпрыгнув,
ухватил Девяткина за ногу и стащил его на землю.
   - Очумел,  Коншак...  -  забормотал Девяткин,  отряхиваясь от  пыли и
отступая назад. - Так уж и подремать нельзя...
   - Мотай,  говорю,  отсюда!  Не нужны мне такие возчики... Ясно? Федя,
будешь смотреть за двумя подводами.
   - Есть за двумя! - козырнул Федя и поглядел на Саньку.
   Лицо мальчика,  исколотое травинками, было покрыто мелкими капельками
крови, точно обрызгано ягодным соком.
   - Тебе умыться надо, - сказал Федя.
   - И тебе надо.
   Они  спустились в  овражек,  к  роднику,  поплескали на  лица  водой,
вытерли их подолами рубах.
   Санька все  посматривал сбоку  на  Федю  и  думал:  "А  ничего малый.
Работать с ним можно..."
   А потом принялся ругать косогор на дороге.
   - Срыть его надо, - предложил Федя.
   - Это -  пожалуй,  -  согласился Санька.  -  Обратно поедем -  лопаты
захватим.
   Возы  тронулись дальше.  Около  самой  деревни  их  нагнали  Тимка  и
перепуганные Маша с Катериной.
   Маша   подозрительно   оглядела   Саньку,    а   Катерина   принялась
расспрашивать ребят, что с ними произошло.
   - Ничего и  не было,  -  пожал Санька плечами и  незаметно подморгнул
Феде.
   - Померещилось Тимке,  -  подтвердил тот.  -  С жары,  верно, кровь в
голову ударила.
   Вечером возчики распрягли лошадей и повели их в ночное.
   Потому ли,  что Муромцу захотелось быть поближе к Лиске, по другой ли
какой причине, но только Санька оказался рядом с Федей.
   - Ты  это  вовремя плечо-то  подставил,  -  глядя в  сторону,  сказал
Санька. - Одному бы мне ни за что воз не удержать.
   - И мне одному не удержать, - признался Федя.
   - Ты где это обучился косить да лошадьми так править?
   - В совхозе. Меня мать всегда с собой в поле брала.
   - А меня отец...
   Они помолчали. Потом Санька неожиданно сказал:
   - Желаешь - можешь завтра на Муромце сено возить. А я Лиску возьму.
   - Кони же у вас закрепленные, именные! - улыбнулся Федя.
   - Это ничего... поправочку внесем.





   С  сенокосом в  Стожарах  управились как  раз  вовремя  -  до  теплых
затяжных дождей.  Колхозницы смогли  немного передохнуть.  Особенно были
рады дождям ребята:  наконец-то можно будет сходить в лес за грибами, на
болото за черникой, половить рыбу, разведать, каков урожай орехов в этом
году!
   Утром Санька, как обычно, проснулся вместе с матерью и поспешно начал
одеваться.
   - Куда в такую рань?  - остановила его Катерина. - Поспи еще часок. В
луга сегодня не ехать.
   - Известно куда... на конюшню. - Санька туго затянулся ремешком, лихо
заломил  на  висок  пилотку  и  вдруг,  почувствовав пристальный  взгляд
матери, оглянулся: - Что ты смотришь? Не так что-нибудь?
   - Можно  пока  и  не  ходить на  конюшню.  Управятся там,  -  сказала
Катерина. - А тебя сегодня учительница ждет.
   - Какая учительница? - не понял Санька.
   - Надежда Петровна.  Говорила я с ней...  Обещала она позаниматься, к
экзаменам тебя подготовить.
   Застигнутый врасплох, Санька ответил не сразу:
   - Так я же не в игры играю. Мне трудодни за коней пишут...
   - Проживем и без твоих трудодней, - вздохнула Катерина. - Ловчишь ты,
парень,  куролесишь без отца-то.  Ты  мне прямо скажи:  не  по душе тебе
учение, не по зубам орешек? Полегче жить хочешь, вроде Петьки Девяткина?
   Санька вспыхнул,  вскинул голову,  хотел  что-то  сказать,  но  слова
застряли в горле. Подошел к стене, снял висевшую на стене уздечку.
   - Да что же это!  -  жалобно вскрикнула Катерина.  - Все слова мои на
ветер...
   Она вдруг подбежала к сыну, вырвала у него из рук уздечку и бросила в
угол.
   - Нечего тебе делать на конюшне! Ешь вот и ступай к учительнице. Пока
вместе живем, не позволю учение бросить! Так и знай!
   - Ты  не  кричи,  не кричи...  -  сдавленным голосом сказал Санька и,
распахнув дверь, вышел из избы.
   На  конюшню он  пришел мрачнее тучи.  Обругал ни  с  того ни  с  сего
безропотного Муромца, замахнулся на Лиску, в ответ на что кобыла чуть не
укусила его за плечо.
   - Чего ты лютуешь,  парень!  -  выговорила ему Седельникова. - Белены
объелся? Иди-ка охолонись. - И она послала его к шорнику за хомутом.
   Вернувшись через час  от  шорника,  Санька заметил у  конюшни Татьяну
Родионовну.  Она сидела у  водопойной колоды и  о чем-то разговаривала с
Седельниковой.
   - Иди-ка сюда, Коншаков, - хмуро подозвала председательница Саньку. -
Садись, рассказывай!
   - О чем рассказывать? - Мальчик не очень уверенно подошел к колоде.
   - Ты до чего мать довел?  От нее жалобу клещами не вытянешь,  а тут в
слезах  прибежала,   дрожит  вся...   Заботник  тоже!   Нет  чтобы  мать
поберечь...
   - Татьяна Родионовна... - Санька подался вперед.
   - Знаю твои речи,  знаю!  Сам по  себе жить хочешь.  Не  рано ли?  Со
школой вчистую разделался?
   - Так пускай другие кто учатся,  -  выдавил Санька, - а я колхозником
буду.
   - Колхозником?!   -   удивилась  Татьяна  Родионовна.  -  Да  ты  как
понимаешь?  Умею,  мол, коня запрячь, за бороной да плугом ходить, косой
на лугу помахать -  так уже и колхозник!  Так то,  бывало,  и мужик умел
делать.  Ты вот про землю что знаешь?  Вспахал полосу,  засеял, и расти,
зернышко.  А как вспахать -  глубоко,  мелко? Как пласт обернуть? Какими
семенами  посеять?   Нет,  Саня,  колхознику  теперь  много  чего  знать
положено. А ты еще птенец бескрылый...
   - Тятька мой  тоже  семилетку не  кончал,  -  тихо заметил Санька.  -
Меньше моего учился... А какой колхозник был... Сам до всего доходил.
   - Я-то знаю,  -  обернулась Татьяна Родионовна.  -  А ты вот,  видно,
плохо знаешь его. Егора ли Платоныча вина, что он всего три зимы учился?
Ему уж за тридцать было,  а  он,  как школьник,  к Андрею Иванычу бегал,
упущенное наверстывал...  Ну вот что, - поднялась председательница: - от
конюшни  тебя  придется пока  отставить.  Раз  мать  сказала  -  ходи  к
учительнице, бери уроки... А тебе, Василиса, я другого подручного найду.
   Санька взглянул на Седельникову. Та только развела руками: мол, какой
может быть разговор, если приказано.
   Мальчик уныло поплелся прочь от конюшни.
   Вновь  засеял  мелкий,  назойливый  дождь.  Деревья,  опустив  мокрые
листья, стояли понурые, земля была вязкой, мягкой.
   "К председателю сбегала,  нажаловалась, - с обидой подумал Санька про
мать. - Думает, все по-хорошему у нас... А вот знала бы..."
   Он  в  нерешительности остановился около  дома.  В  избу  заходить не
хотелось. Встретится мать, опять начнутся разговоры...
   - Чего мокнешь,  как ракита в поле?  -  выглянула из окна Евдокия.  -
Заходи, обсушись.
   Санька вошел, присел у порога.
   - Что, младший конюх, вычистили тебя? - шепнул ему Петька. - А тоже -
я, я, незаменимый...
   - Все опекают,  Саня, развернуться не дают, - заговорила Евдокия. - А
ты за меня держись, я тебе дело найду.
   - Тетя Дуня,  - помолчав, спросил Санька, - а на сапожника там как...
долго учиться надо?
   - Чего  там  долго...  Через три  месяца и  к  делу встанешь.  -  Она
посмотрела на ребят: - Чего вы дуетесь! По грибы бы сходили. Самая пора.
   - Верно,   Коншак,   пойдем!  -  обрадовался  Петька.  -  Степка  всю
"векшинскую бригаду" в Субботинскую рощу повел. Еще наши места покажет.
   Санька согласился - в лесу можно пробыть до самого вечера.
   Через час они добрались до рощи.
   Первое же деревцо,  которое Санька слегка зацепил плечом, осыпало его
частыми крупными каплями.  Он  отпрянул в  сторону,  но тут мокрая ветка
крушины мазнула его по лицу.
   По макушкам деревьев пробежал ветер,  и  вновь Саньку обдало,  как из
душа.
   Но он вскоре притерпелся к этому.
   В  лесу  было  тихо,  прохладно.  Рдели кровавые волчьи ягоды,  часто
встречались крупные синие ягоды голубики, прозрачные созвездия брусники,
на полянах цвели влажные лиловые бессмертники.
   От  трухлявых пней  пахло скипидаром,  далеко были  видны красные,  в
белых  крапинках шапки  мухоморов.  Санька ходил быстрым,  легким шагом,
остро  пронизывал глазом  перелески,  старался  не  пропустить ни  одной
полянки.
   Но  на  каждом  шагу  кто-нибудь из  векшинцев пересекал ему  дорогу,
кругом аукались,  перекликались.  Санька отошел подальше в  сторону.  Но
грибы сегодня не баловали мальчика.
   Прошло уже с  полчаса,  а  он  положил на  дно кузовка лишь несколько
молодых  подосиновиков,  десятка  полтора источенных улитками сыроежек и
скользких,  точно намыленных маслят.  Наконец в  частом березнике Санька
заметил несколько крупных грибов.
   "Белые",  -  еще  издали догадался он,  и  сердце его зашлось,  как у
всякого завзятого грибника.
   Но  белые  грибы  оказались дряхлыми,  насквозь  источенными червями.
Санька сердито сбил их ногой. Он еще немного покружил по лесу и вышел на
поляну.
   Сюда собрались и остальные грибники. Не было только Феди.
   Ребята посмотрели друг другу в  кузовки и приуныли.  Не иначе,  домой
придется  возвращаться не  улицей,  а  задами  деревни,  чтобы  люди  не
увидели, как мало набрали они грибов.
   Семушкин  предложил,   пока  не  поздно,  отправиться  на  болото  за
черникой.
   - Смотрите, смотрите! - вскрикнула вдруг Маша и показала в сторону.
   Все  обернулись и  увидели сквозь кусты Федю.  Он  шел  не  торопясь,
мелкими шажками,  часто останавливался,  оглядывался, возвращался назад,
обходил каждый куст то с одной стороны, то с другой.
   Ребята  подбежали к  Феде  и  ахнули.  Кузовок  его  до  половины был
наполнен  грибами.  Сверху  лежали  даже  три  белых  гриба  с  толстыми
белоснежными корнями.
   Федя заглянул ребятам в кузовки и покачал головой:
   - Небогато... Что же вы так?
   - Подумаешь -  разбогател,  белый гриб  нашел!  -  фыркнул Петька.  -
Знаем,  зачем ты белые наверх положил - покрасоваться! А на дне у тебя и
червивые грибы и поганки.
   - Зачем же поганки!  - Федя опрокинул кузовок, высыпал грибы на траву
и принялся их разбирать. - Можно проверить.
   У  себя  в  кузовке он  оставлял только белые грибы,  подберезовики и
подосиновики, а сыроежки, лисички, маслята откладывал в сторону.
   - Берите, ребята, у кого мало.
   - Ты,  Федя,  счастливый,  -  вздохнула Маша.  -  А  нам вот грибы не
попадаются и не попадаются.
   - Это верно, грибов еще немного, - согласился Федя. - Но найти можно.
А только вы как-то по-чудному их собираете.  Вот ты,  Маша, все бегом да
вприпрыжку,  словно за зайцем гонишься.  А ты,  Алеша, больше за ягодами
смотришь да за орехами. Куда это годится! Меня дедушка так учил: в глаза
только мухомор да поганка лезет,  а  хороший гриб -  его на ощупь искать
надо.  Вот смотрите,  -  показал он  вокруг себя:  -  ни одного гриба не
видно.  Правда?  -  Федя опустился на колени,  принялся шарить в  траве,
разгребать прошлогодние листья,  приподнимать моховую подстилку. - А вот
вам подберезовик... вот другой... вот еще гриб. А здесь лисички живут, -
кивнул он на редкий сосняк,  перемешанный с молодыми березками.  - А это
сыроежкина полянка, а тут волнухи прячутся...
   И правда,  начинали попадаться то ярко-оранжевые лисички,  то розовые
сыроежки, то покрытые белесым пушком волнухи.
   Ребята заметно пополняли свои кузовки и корзинки.
   - А ты сам почему не берешь? - спросила Маша.
   - Мои грибы от меня не уйдут,  -  сказал Федя,  вглядываясь в лес.  -
Ельник начинается... Теперь должны белые пойти.
   Он раздвинул разлапистые, колючие ветки и полез в самую чащу.
   Маша с Семушкиным переглянулись и полезли следом за Федей.  Вскоре из
ельника донеслось восхищенное восклицание девочки. Затем все стихло.
   Петька кивнул Саньке на ельник:
   - Чего они там... посмотрим.
   Санька не отказался.  Его уже разбирало любопытство. Он всегда считал
себя ловким,  находчивым грибником,  но так искать грибы, как Федя, было
для него в новинку.
   В частом ельнике, под густым шатром веток, было сумеречно, прохладно,
как в  погребе,  и все казалось окрашенным в коричневый цвет -  и прелая
прошлогодняя хвоя, и мелкие сучья, и мох, и даже самый воздух.
   Федя,  Маша и  Семушкин ползали по  моховой подстилке и  выковыривали
белые грибы.  Маша  вполголоса бормотала.  Самый большой гриб  с  рыхлой
накренившейся шляпкой  она  назвала  "дедушкой",  поменьше  -  "отцом  и
матерью", а молодые, белесые и твердые, как камушки, - "внучатами".
   Петька от неожиданности выронил из рук корзину,  присел на корточки и
принялся шарить во мху.
   - Чур, наш корень! - заметил ему Алеша.
   Санька потянул Девяткина обратно из ельника:  раз "чур" сказано,  тут
уж ничего не поделаешь.
   - Вот повезло!  - с завистью вздохнул Петька. - Теперь все наши грибы
оберут.
   - Какие они наши! - осердился Санька.
   Ему было не по себе. Разве можно вернуться домой с неполным кузовком!
   - Чего ты за мной по пятам ходишь,  как за квочкой! Мало тебе лесу? -
прикрикнул Санька на Девяткина и, оставив его, ринулся в густую чащу.
   Вскоре, незаметно для себя, он начал искать грибы по Фединому способу
- не спешил,  часто останавливался,  припадал на колени,  шарил в  траве
руками.
   Дело пошло лучше. Начали попадаться и белые грибы.
   К концу дня грибники вернулись в Стожары.
   На  улице они не останавливались,  но шагали не быстро,  чтобы каждый
встречный  мог   заметить,   что   кузовки  у   всех   полны  отборными,
первосортными грибами.
   Санька  еще  немного посидел за  двором  и,  когда  совсем  стемнело,
бесшумно вошел в  избу.  Лампа была привернута:  видно,  все  уже спали.
Хотелось есть.  На  столе Санька заметил хлеб  и  крынку с  молоком.  Он
присел к столу и невольно оглянулся.
   Приподняв с подушки голову, на него смотрела мать.
   Санька отодвинул крынку и поднялся.
   - Да  поешь  ты,  поешь,  петух  хорохористый!..  -  грустно  сказала
Катерина и,  помолчав,  добавила: - Новость, Саня, слышал? Андрей Иваныч
приехал, учитель ваш. Он теперь, сказывают, из Стожар никуда не уйдет.





   Никто не созывал учеников,  но утром, точно по сговору, они собрались
у избы Ракитиных.
   Было  еще  очень  рано,  ноги  стыли  от  холодной  росы,  и  ребята,
забравшись на изгородь, расселись рядком, как ласточки на проводах.
   В окно выглянула Маша:
   - Андрей Иваныч уже спрашивал,  про всех спрашивал...  Только он  еще
спит пока.
   - Мы обождем, мы тихо, - шепнул Семушкин.
   - А что мы скажем Андрею Иванычу, когда он проснется? - также шепотом
спросила Зина Колесова.
   - В самом деле... - заволновался Семушкин. - Надо что-нибудь такое...
вроде приветствия!  Мол,  так  и  так,  от  имени бывших ваших учеников,
теперь семиклассников, поздравляем с возвращением.
   - Правильно,  -  согласилась Зина.  -  У тебя,  Семушкин,  лучше всех
получается, вот ты и скажи. А еще цветы поднести надо бы... ромашки там,
лилии водяные...
   - И рыбы можно наловить, - предложил Степа.
   - Не надо цветов... ничего не надо, - остановила Маша.
   - Неловко без подарка-то, - сказала Зина.
   - А мы его в поле поведем,  в лес,  на участок к деду Векшину.  Целый
день будем водить. Все, все покажем - и хлеба и травы...
   - И речку с рыбой,  и небо с солнышком,  - засмеялся Алеша. - Нет, ты
делом скажи, как приветствовать будем.
   - А никак,  -  сказал Степа.  -  Просто скажем: "Здравствуйте, Андрей
Иваныч! Мы вас так ждали, так ждали..."
   - А  я  к вам так долго не шел,  -  раздался негромкий голос.  -  Что
поделаешь, друзья мои! Дорога была не совсем близкой.
   Ребята оглянулись.  По  ступенькам крыльца к  ним  спускался высокий,
худощавый человек в солдатской гимнастерке.
   - Ну вот мы и встретились!
   Андрей Иваныч протянул детям  левую руку,  так  как  на  месте правой
болтался пустой рукав, напоминая подбитое птичье крыло.
   Школьники переглянулись и чуть подались назад.
   - Ничего,  друзья мои,  -  заметил их смущение Андрей Иваныч.  - Одна
рука - это не так уж много для такой войны...
   Учитель стал как бы шире в плечах, выше ростом; густые усы делали его
лицо  старше  и  строже,  но  светлые глаза,  как  и  прежде,  светились
спокойным, ясным светом.
   И  ребята,  радуясь,  что  судьба сохранила для  них эти ясные глаза,
добрую голову и сильное тело,  окружили Андрея Иваныча тесным кольцом, и
их руки, как голуби, доверчиво опустились на широкую ладонь учителя.
   Андрей Иваныч долго смотрел на ребят. Сколько раз в пылу сражений или
в короткие минуты отдыха вспоминались ему эти детские лица!  Сколько раз
в непогожую,  темную ночь ребячьи глаза светили ему, как звезды на небе,
и облегчали тяжкий солдатский путь!
   Вот неугомонная,  беспокойная,  как огонек,  его племянница Маша; вот
рассудительная,  молчаливая Зина Колесова; вечно шмыгающий носом, словно
принюхивающийся к чему-то Семушкин;  добрейший Степа Карасев...  Как все
они вытянулись, повзрослели!
   Голова Степы  заросла густыми волосами,  стала  круглой,  точно  шар.
Сколько раз,  бывало,  до  войны  Андрей  Иваныч оставлял мальчика после
уроков и стриг его под машинку.
   Сейчас учитель положил руку на Степину голову.
   - Ей-ей,  стригусь,  Андрей Иваныч,  - густо покраснел Степа, - а они
лезут и лезут, удержу нет.
   - Он стрижется! - фыркнул Семушкин. - Раз в год по обещанию.
   - Погоди вот!  -  погрозил учитель.  -  Сегодня же обработаю тебя под
нулевой номер.
   И все засмеялись, потому что знали, как Степа не любил стричься.
   И  тут  учитель заметил,  что  позади  всех  стоит  невысокий смуглый
мальчик и не сводит с него глаз.
   - Это,  Андрей Иваныч,  тоже стожаровский,  -  шепнула Маша.  -  Федя
Черкашин.
   - Здравствуй,  Федя,  - шагнул к нему учитель. - Знаю про тебя, знаю.
Писала мне Маша.
   - Расскажите про войну, Андрей Иваныч, - попросил Семушкин, когда все
ребята поздоровались с учителем.
   - Узнаю тебя,  Алеша Семушкин,  - улыбнулся учитель: - ты нетерпелив,
как и  прежде.  Но мне тоже хочется много узнать.  Узнать о вас.  Как вы
жили, друзья мои, что делали. Покажите мне ваши владения.
   Дети  переглянулись.  Что  они  могут  показать?  Разве  только  свой
небольшой опытный участок.
   - Как! Нечего показать? - удивился Андрей Иваныч. - А поля, которые я
вижу отсюда? А луг, лес, речка?
   Маша с гордостью оглядела ребят: она же угадала, какой подарок дороже
всего учителю.
   И дети повели Андрея Иваныча по колхозу.
   - Наша кузница!  -  говорила Маша, показывая на закопченную низенькую
сараюшку. - Здесь дядя Евсей работает. А это скотный двор... Его недавно
отстроили...  - И все это рассказывалось с таким видом, как будто Андрей
Иваныч впервые в жизни видел и кузницу и скотный двор.
   Колхозницы,  встречая учителя,  раскланивались с  ним,  поздравляли с
возвращением и кивали на ребят:
   - Не  успели водицы испить с  дороги,  а  они  уже опять вас в  полон
забрали.
   - Владения свои показывают молодые хозяева, - отвечал Андрей Иваныч.
   - Поинтересуйтесь, как мы тут на ноги встаем...
   Обойдя хозяйственные постройки, дети повели учителя в поле.
   Все радовало его в это утро:  и делянки зеленых, волнующихся от ветра
хлебов, и лилово-розовый ковер клеверного поля, и пестрое стадо коров на
пастбище, и неторопливый бег реки.
   Учитель  повсюду задерживался,  внимательно все  осматривал,  подолгу
прислушивался к щебетанию птиц.
   Мало-помалу ребячьи языки развязались.  Дети рассказывали, что птиц и
зверей в лесу стало больше, чем до войны. Откуда они только берутся!
   В  лесу появились волки,  кабаны,  а к стаду однажды пристал огромный
рогатый лось,  целый  день  гулял с  коровами и  насмерть перепугал быка
Петушка.
   Детей  собиралось все  больше  и  больше.  Каждый спешил поделиться с
учителем какой-нибудь новостью.
   Один знал новые грибные места, второй научился ловить руками голавлей
под корягами, третий отлично управлялся с конями.
   Потом вниманием учителя завладел Алеша Семушкин. Он показал ловушки и
капканы собственной конструкции,  расставленные около  сусличьих нор,  и
сообщил, что им "запланировано" за лето словить две тысячи сусликов.
   - А они как, суслики, приняли твой план? - улыбнулся учитель.
   - Приняли,  -  сказала Маша,  -  только в  капканы все больше лягушки
попадаются.
   Семушкин  обиделся  и   тут  же  предложил  всем  желающим  залечь  и
замаскироваться около  сусличьей норы,  чтобы  на  опыте убедиться,  как
безотказно действует его капкан.
   Но Маша запротестовала:  так можно пролежать до вечера,  а им еще так
много нужно обойти.
   - А это чьи посевы? - остановился Андрей Иваныч около делянки ровной,
чисто прополотой пшеницы.
   - Катерины Коншаковой, Санькиной матери, - сказала Маша.
   - А где же Саня Коншаков?  -  спросил учитель. - Почему его не видно?
Ты же дружила с ним, Маша?
   - А мы...  мы и сейчас не бранимся... - замялась девочка. - Только он
какой-то такой стал...
   - Какой же именно?.
   - А  такой...  -  начал было Семушкин,  но Маша уже пожалела о  своих
словах,  дернула Семушкина за локоть и показала Андрею Иванычу в сторону
реки, где Санька с приятелями резал в лозняке прутья для корзин.
   - Вот он, Коншаков. Хотите, позову его?
   - Позови, Машенька.
   Девочка побежала вдоль межи.
   Санька, заметив ее, юркнул в кусты.
   Он уже давно следил,  как Маша водила Андрея Иваныча по полю. Как она
радуется,  Маша! Еще бы! Вернулся с войны ее родной дядя. Пройдет время,
и так же встретят своих отцов и братьев Алеша Семушкин, Степа Так-на-Так
и многие другие стожаровские мальчишки.
   И только Егор Коншаков не вернется домой...
   А  как  бы  Санька хотел вот  так  же  целый день  ходить с  отцом по
колхозу,  показывать ему  постройки,  высокие,  как  башни,  стога сена,
посевы в поле, тихие рыбные заводи на речке!
   - Где ты, Саня? Иди к нам! Ну что ты маскируешься! Тебя Андрей Иваныч
хочет видеть, - звала Маша.
   Но Санька, как подбитый зверек, уползал все дальше в кусты, волоча за
собой связку ракитовых прутьев. Сердце его сжималось от боли.
   Маша,  не  понимая,  куда  мог  исчезнуть Санька,  покачала головой и
вернулась обратно к учителю.





   Теперь осталось показать Андрею Иванычу самое интересное.
   Вскоре ученики привели его к опытному участку.
   Маша осторожно приоткрыла дверцу и пропустила всех за изгородь.
   Дед Векшин ходил между грядками, осматривал посевы.
   Маша погрозила ребятам пальцем:
   - Вы тихо... сейчас придумаем что-нибудь.
   Что она придумает,  девочка еще не знала,  но бесенок,  вселившийся в
нее с утра, не давал покоя.
   Она подбежала к деду Захару:
   - Дедушка... тут человек один пришел, нашими опытами интересуется.
   - Какой человек?
   - Он военный... с фронта. Спрашивает, как у нас насчет новых сортов.
   - Уже выболтала,  успела!  - с досадой сказал Захар. - А какой уговор
был?
   - Этому человеку можно,  дедушка...  -  начала было Маша,  но старик,
подняв голову, вдруг отстранил ее в сторону и шагнул вперед:
   - Кого вижу!  Андрей Иваныч!  Дорогой ты наш человек!  -  И с опаской
поглядел на тощий правый рукав учителя. - Списали, значит, вчистую?
   Андрей Иваныч обнял Векшина:
   - По  документам вчистую,  а  про себя считаю -  вроде как на  другой
фронт переведен.
   - И правильно считаешь,  -  согласился Захар.  - Какие там новости на
белом свете, Андрей Иваныч? Где воины наши шагают?
   - Далеко шагают,  Захар Митрич!  Вчера приказ передавали - наши Минск
освободили.
   - Святое дело!  -  просветлел Захар.  - По всем приметам, конец скоро
лихолетью!  Хмара нашего солнышка не закроет больше.  Вот и мы стараемся
как можем. - Старик показал на участок.
   - Так это и есть опытное поле? - спросил учитель.
   - Громко сказано,  Андрей Иваныч!  Пятачок,  а не поле. Но кое-что мы
посеяли. По зернышку собирали, по горсточке. Это вот лен-долгунец, здесь
рожь зимостойкая, там ячмень голозерный... А это ваш подарок... Помните,
в  письме  ребятам  прислали?  -  Захар  показал на  маленькую делянку с
крупноголовым клевером.
   Учитель неторопливо шел по участку,  наклонялся к растениям,  бережно
касался цветов и листьев, словно здоровался с ними после долгой разлуки.
   Вот  он  остановился перед  высокой,  в  полтора  человеческих роста,
дагестанской коноплей.  Рядом росло несколько кустов лещевины с крупными
темно-зелеными  лапчатыми  листьями.  Еще  дальше  на  крошечных грядках
учитель узнал  амурскую сою,  кок-сагыз,  арахис,  нижние.  мелкие цветы
которого зарывались в землю и там образовывали "земляные орешки".
   - А эти южане откуда? - спросил Андрей Иваныч.
   - Об этом вы ребят спрашивайте, - сказал дед Захар. - Их питомцы.
   - Это мы  на пробу посеяли,  Андрей Иваныч,  -  объяснил Алеша.  -  А
семена в школе достали.
   - И то сказать,  -  покачал головой Захар.  -  Меня,  как маленького,
втравили в эту забаву.  "Дедушка, а как поливать да как удобрять?" Отбоя
от вопросов нет.  А я,  признаться, таких растений и в жизни не видывал.
Вот мы  и  мозговали всей артелью,  как от  заморозков южан укрыть да от
ветров холодных сберечь. И ничего будто - прижились гости,
   - Андрей Иваныч,  -  сказала Маша,  -  а  если арахис у  нас  в  поле
посеять... Знаете, какая это ценная культура! И кок-сагыз.
   - А  еще бы  виноград за сараями хорошо вырастить,  дыни,  -  заметил
Семушкин.
   - Видали, куда целят, Андрей Иваныч! - засмеялся Захар. - Затей у них
в голове, что семечек в огурце. Ретивый народ, неотступный...
   Андрей  Иваныч подошел к  густой кустистой пшенице на  пятой  клетке.
Капли  дождя  сбегали  по  коленчатым прозрачно-зеленым стеблям,  усатые
колосья были покрыты водяной пылью.
   Неожиданно сквозь  облака пробилось солнце,  и  омытая дождем пшеница
засияла, как хрустальная.
   Учитель даже зажмурился и присел на корточки:
   - Это что за сорт такой?
   Захар сделал предупреждающий жест рукой,  словно хотел сказать детям,
чтобы они не мешали Андрею Иванычу рассмотреть пшеницу,  а сам,  вытянув
шею, не сводил с него глаз.
   - Позвольте,  Захар Митрич... да это... - учитель обернулся и схватил
старика за руку, - Егора Платоныча пшеница? Несомненно его.
   - Узнали? - спросил Захар. - Она, Андрей Иваныч, она самая.
   - Как не узнать!  Все признаки налицо:  и рост,  и колос.  Да я ее из
сотни сортов отличу.  Она мне во  сне сколько раз снилась.  Но откуда же
она у вас, Захар Митрич? - Учитель вдруг поманил к себе Машу: - А вы мне
с Саней что писали? Погибла пшеница, ни одного зернышка не сохранилось.
   - Писали...  -  растерянно призналась девочка,  -  так оно и было. Мы
долго искали, всех спрашивали... Никто ничего не знал. И дедушка сказал,
что она потерялась... Ведь правда, дедушка?
   - Говорил,  было  такое  дело.  -  Захар сконфуженно почесал затылок,
потом привлек к себе Федю:  -  Это вот через кого все переиначилось. Его
благодарите.
   И,  чувствуя по  глазам,  что ни  Андрей Иваныч,  ни ребята ничего не
понимают,  он  переглянулся с  внуком и  рассказал о  всех  приключениях
пшеничных зерен.



   Когда  немцы начали подходить к  Стожарам,  Захар Векшин зарядил свою
старую берданку и пришел в лес к партизанам.
   Командир отряда,  директор МТС, увидев старика, рассердился, приказал
ему немедленно вернуться домой и гнать на восток колхозное стадо.
   Но старик наотрез отказался: со скотом управятся женщины и подростки,
а  он,  как-никак,  мужчина,  назубок знает все  лесные дороги и  тропы,
неплохо палит из дробовика и, уж конечно, наделит тремя аршинами русской
земли с  десяток-другой поганых фашистов.  К  тому  же  в  колхозе имени
Пушкина остается фруктовый сад на полтораста корней, дома, посевы, а это
добро, как скот, на восток не угонишь.
   - Сторожем при колхозе будешь? - спросил командир. - От врага уберечь
надеешься?
   - Там видно будет...
   И  Захар из  отряда не ушел.  Вскоре нашлась ему и  работа.  Он чинил
партизанам обувь, латал одежду, варил обед, лечил их травами.
   Иногда, переодевшись нищим, он пробирался в деревни, узнавал, есть ли
там гитлеровцы, полицаи, кто поставлен над советскими людьми старостой.
   Однажды в лесу Захар натолкнулся на одичавшего Федю Черкашина.
   Захар привел мальчика в отряд.
   Федя   помогал   деду   вести   партизанское   хозяйство,    собирать
лекарственные травы, грибы, ягоды.
   По деревням теперь они ходили вместе.  Туда,  где рослому, приметному
деду опасно было показаться, легко проникал юркий, маленький Федя.
   Мальчика полюбили в отряде,  и,  узнав, что он круглый сирота, многие
хотели его усыновить.
   - Я не сирота. У меня дедушка есть... - отвечал Федя.
   Как-то  раз  они  с  дедом  пробрались  в  Стожары.  Там  хозяйничали
гитлеровцы.  Поля охранялись -  теперь они были собственностью какого-то
важного немецкого помещика. Урожай в том году выдался на редкость.
   Среди посевов Захар нашел сотку с  пшеницей Егора Платоныча.  Как  ни
старалась вытоптать ее  Катерина Коншакова,  но отдельные стебли выжили,
поднялись и теперь стояли, отягощенные крупными спелыми колосьями.
   - Такой сорт вырастили!  И для кого!  - застонал от боли Захар. - Для
фашистской утробы.  Теперь от него ни колоска не останется, ни зернышка.
- И  он  пристально посмотрел на  мальчика:  -  По  чужим горохам умеешь
лазить? По садам, огородам...
   - Доводилось, - смущенно признался Федя.
   - Все  вы,   мальчишки,   на  одну  колодку  деланы,   попортили  мне
кровушки... А вот теперь, Федюша, святое дело сотворить можешь. Хоть три
колоска достань. Сумеешь?
   - Смогу, дедушка. Я весь хлеб оборву, - согласился Федя.
   Ночью он пробрался к пшенице,  и к утру старик с мальчиком принесли в
лагерь полную сумку  колосьев,  вышелушили зерна,  провеяли на  ветру  и
ссыпали в мешочек.
   - Не рано ли, дед, к посевной готовишься? - спросили его партизаны. -
Еще врага с земли не спихнули, а ты о семенах думаешь.
   - Самое время.  Земля - не фашистская утроба. Будут семушки - будет и
хлеб. Теперь доброе зерно без следа не сгинет.
   Командир отряда  пожурил Захара с Федей,  строго-настрого запретил им
устраивать подобные вылазки,  но пшенице обрадовался и  просил беречь ее
пуще глаза.
   С  весны завязались тяжелые бои.  Линия фронта все  ближе подходила к
партизанскому району.  Надо  было  наладить  связь  с  нашими  войсками.
Пробраться через  линию фронта вызвался дед  Векшин.  С  ним  увязался и
Федя.
   - Уж очень ты мал, Федя, - покачал головой командир отряда: - тебе бы
по лужайке бегать, в бабки играть, а тут такое дело... Опасно ведь, надо
быть ко всему готовым.
   - Я всегда готов!
   - Пионер,  значит...  Ну,  шагай,  братец!  -  Командир крепко  обнял
мальчика.
   И  Захар  с  Федей  пошли.   Сначала  болотом,   буреломом,  по  пояс
проваливаясь в  зыбкие трясины.  Потом они  выбрались к  реке,  и  Захар
отправился искать брод,  чтобы  перейти на  другой берег.  Федя  сидел в
густой траве и  ждал.  Неожиданно за  кустами он  услышал глухую возню и
крики.  Федя бросился было на  шум,  но  тут до него донесся протяжный и
грустный посвист иволги. Это был условный сигнал. "Я попался. Пробирайся
к нашим один", - говорил дед Захар.
   Федя забрал дедушкину котомку и, оседлав толстое бревно, переправился
через реку.
   Через два  дня советские войска прорвали вражескую оборону и  погнали
фашистов на  запад,  освободив многих советских людей,  в  том  числе  и
Захара Векшина.
   Старик бросился искать Федю.
   Мальчика нигде  не  было.  Куда  ни  писал  Захар,  какие  справки ни
наводил, никто ничего не знал о его внуке.
   Только через  полгода,  когда  жизнь  в  Стожарах немного наладилась,
Захар Векшин получил письмо из далекого города Ташкента. Федя писал, что
донесение он тогда доставил,  но его малость поранило, и он лежит сейчас
в госпитале.
   - ...Долго,  коротко ли,  добрался до  меня внучек,  -  закончил свой
рассказ Захар, - и пшеничку привез.
   - И молчали до сих пор!  Экий вы,  Захар Митрич!  -  с упреком сказал
учитель. - Да это же ребятам всякой сказки дороже.
   - Опасался, Андрей Иваныч: а вдруг залежались зернышки, никакой жизни
в них не сохранилось. Зачем же раньше срока людей в искушение вводить!
   Легкий ветерок ворвался на  участок,  пробежал над  посевами,  и  они
зашуршали колосьями, словно хотели сказать: "А мы живем, живем".
   А вот теперь дело ясное: здравствует пшеничка, заколосилась, зацвела.
Скоро и урожай собирать будем.





   Нарезав по большой охапке гибких,  молодых прутьев, Санькина компания
выбралась из  зарослей ракитника и  пошла  домой.  Санька  уныло  плелся
позади всех.  Все ему было не  по душе в  этот день:  и  плотные,  серые
облака на небе, то и дело моросящие дождем, и бестолковый крик галок над
полями,  и  Петькино нытье о  том,  что  нет ему больше никакого расчета
плести корзины, раз продают они их за бесценок.
   - Отвяжись ты со своими корзинами!  -  обругал его Санька.  - Надоели
они мне.
   - Вот и я говорю -  расчета нет,  -  сказал Петька.  -  Тебя моя мать
просила зайти.
   - Зачем это?
   - Не догадываешься? Насчет сапожной мастерской решить надо. Она уже с
дядей  Яковом  обо  всем  договорилась.  Пелагея  Колечкина  Тимку  тоже
отпускает.
   Мальчишки дошли до  опытного векшинского участка и  сели  у  изгороди
отдохнуть.
   - Чего,  Коншак,  скучный такой,  словно петух помятый? - не унимался
Петька.  - Погода не веселит? А может, перед учителем струхнул? Я видел,
он уже Машеньку за тобой присылал: "Дать-подать мне Коншакова".
   - Что мне учитель!  -  дернул плечом Санька и,  чувствуя,  что сказал
совсем не то, что думал, покраснел и отвернулся.
   - Ясное дело! Что он нам! - подхватил Петька. - Ни сват, ни брат. Это
раньше - чуть что, и пожалуйте. под машинку. Усадит на стул, стрижет под
нулевку,  а  сам  целое тебе наставление читает:  зачем  сучок у  яблони
обломал да зачем прохожему грубо ответил.  Пятое-десятое! Жуткое дело! А
теперь мы  ему люди не  подначальные.  Сами с  усами,  мастеровой народ.
Пожалуйте,  гражданин хороший,  подшить, подбить, перетяжечку сделать...
Нам это раз-раз!  - Петька совсем расхрабрился и полез за кисетом. - Вот
подойди он сейчас,  а я так и скажу:  "Закурите моего.  Табачок-самосад,
вырви глаз, злой корешок, достань до кишок".
   - Кому скажешь? - обернулся Санька.
   - Ну ему... Андрею Иванычу.
   Но  Санька так  посмотрел на  Петьку,  что тот опасливо отодвинулся и
вздохнул: нет, с Коншаком сегодня ни о чем нельзя сговориться.
   Ему тоже стало скучно. Он не любил, когда вокруг него молчали, ничего
не делали, никто никого не задирал и не поддразнивал.
   Петька нарвал едких,  как нюхательный табак,  головок какой-то травы,
растер их на ладони и сунул в нос задремавшему Тимке Колечкину.
   Тот вскочил, чихнул, показал Петьке кулак и опять закрылся лопухом.
   Девяткин совсем заскучал,  заглянул через изгородь на участок,  опять
подсел к Саньке и вкрадчиво зашептал:
   - Ягоды у векшинцев хороши!  Уже совсем поспели.  И от изгороди рукой
подать. Вот бы попробовать! А?
   - Я по чужим ягодам не мастер.
   - Машеньку с Федей боишься обидеть?
   - Какое мне до них дело.
   - А докажи, попробуй!
   - Сказано тебе...
   - Да мы ж,  Саня, только на пробу. В запас брать не будем. Дед Векшин
и знать ничего не узнает.  Вылазку,  конечно, проведем по всем правилам:
дозорных выставим, сами по-пластунски...
   Санька молчал.
   - Ну,  дело твое, - со вздохом поднялся Петька. - Раз не желаешь - мы
и с Тимкой можем.  Смотри,  Коншак, пожалеешь! Ягоды-то - мед с сахаром!
Будешь потом слюнки глотать.
   - Посмей только!  -  Санька с  силой дернул Петьку за руку.  -  Сиди!
Никуда ты не пойдешь.
   Петька вздохнул и  посмотрел на  мальчишек.  "Понимаете,  мол,  сами,
какой  я  лихой и  отчаянный парень и  обязательно угостил бы  всех  вас
сладкими ягодами, если бы не Санька", - говорил его взгляд.
   - В лапту,  что ли, сыграть? - лениво предложил он. - Мячик, Тимка, с
тобой?
   - Со мной, - ответил Тимка.
   Мальчишки разбились на две равные партии.
   Но игра шла вяло.  Желая чем-нибудь рассмешить ребят,  Петька с таким
затейливым вывертом ударил лаптой по  мячу,  что  тот полетел в  сторону
участка, выписал дугу и камнем упал за изгородью.
   Мальчишки опешили.  Больше всех расстроился Тимка. Упругий, литой мяч
ему подарил брат, приезжавший недавно с фронта на побывку, и он очень им
дорожил. Тимка петухом налетел на Девяткина, требуя, чтобы тот сейчас же
шел к деду Захару и упросил его пустить мальчишек в сад отыскать мяч.
   - Что  ты,  Тимка,  что ты!  -  попятился Петька.  -  Разве ж  Векшин
допустит кого!  Знаешь,  какой он бешеный. Да нет, сто рублей дай, а я к
нему не пойду.  Лучше я  тебе новый мячик куплю...  Вот поеду в  город и
привезу.
   - Ты купишь!  У Ваньки Строкина губную гармошку в омуте утопил... Год
прошел, а ты все покупаешь.
   - Так я с Ванькой наличными расплатился - семечками всю зиму угощал.
   - Уж и угощал!  - фыркнул рыженький Строкин. - Стакан купит и оделяет
весь класс - а все за счет моей гармошки.
   И,  как Петька ни клялся,  что непременно привезет из города мячик, и
даже не один,  а  два,  Тимка не поверил ему,  отошел в сторону и лег на
траву.
   Саньке стало жаль Тимку.  Он  хмуро посмотрел на Девяткина и  поманил
его к себе.
   - Ну, чего? - недоумевая, подошел тот.
   - Ты  дурачком не  прикидывайся,  -  тихо сказал Санька.  -  Доставай
мячик...
   - Да как же, Саня... - опешил Девяткин.
   - Проберешься на участок и найдешь. Ты опытный.
   - Там же трава, посевы какие-то...
   - Найдешь,  найдешь! - закричали мальчишки, которым очень понравилось
Санькино предложение.  -  Мы видели,  где он упал:  у изгороди,  в левом
углу.
   Девяткин начал отговариваться:  на участок,  конечно, пробраться дело
нехитрое, но это лучше сделать в сумерки или вечером.
   - А мяч с фонарем искать будешь? - спросил его Строкин.
   - Тогда завтра утром... Встану пораньше и найду.
   - Видали такого!  -  вспыхнул Санька.  - Как за ягодами, так он готов
хоть сейчас. А тут и хвост намок. Ладно, сиди, Девяткин. Один пойду.
   - Ты?  - Петька уставился на Саньку и вдруг ухмыльнулся. Ясно же, что
Санька не против полакомиться ягодами,  только он ищет подходящий повод.
- Да вдвоем я куда угодно, хоть на край света...
   Санька  с  Девяткиным подобрались к  участку с  той  стороны,  где  у
изгороди росла  раскидистая черемуха.  Санька забрался по  стволу вверх,
сел  верхом  на  толстый  сук  и,   протянув  вниз  конец  палки,  помог
вскарабкаться на  черемуху Петьке.  Минуты две  они сидели не  шевелясь,
потом Санька начал передвигаться по  черемуховому суку,  что  свешивался
через изгородь.  Чем дальше он  удалялся от  ствола дерева,  тем сильнее
выгибался упругий, пружинистый сук и наконец коснулся земли.
   Тем же  способом начал переправляться и  Девяткин.  Но  тут произошла
заминка.
   - Чего ты? - шепотом спросил Санька.
   - Хорошо тебе... Ты, как перышко, легкий...
   - Выдержит... это же черемуха.
   Петька осторожно начал  продвигаться дальше.  Вдруг он,  как  мешок с
зерном, тяжело свалился на Саньку и испуганно зашептал:
   - Там ребята с учителем ходят... И Векшин с ними.
   - Тебя заметили?
   - Возможное дело...  Знаешь,  у  Маши  глаза какие..  -  Сквозь землю
видят.
   На всякий случай мальчишки забрались в густой малинник около изгороди
и прислушались.
   На участке было тихо.
   Решив,  что  Девяткину просто  померещилось,  Санька  пополз в  глубь
участка.  Полз он, тесно прижимаясь к земле, поочередно вынося вперед то
правую руку,  то  левую.  Иногда останавливался и  поджидал Петьку.  Тот
часто вставал на четвереньки.  Санька толкал его кулаком, и переползание
продолжалось по всем правилам.
   Не продвинулись они и десятка метров, как услышали за кустами голоса,
а потом увидели деда Захара с ребятами и среди них Андрея Иваныча.
   - Говорил я тебе!  - зашептал Петька. - Накрылись теперь. Это они нас
ищут.
   Мальчишки вновь забрались в малинник.  Но люди на участке, как вскоре
понял  Санька,  никого не разыскивали.  Они спокойно ходили по дорожкам,
осматривали посевы и о чем-то разговаривали.
   "Векшин свое хозяйство учителю показывает", - догадался Санька.
   Наконец все  ушли с  участка.  Санька переждал еще немного и,  кивнув
Девяткину,  вновь пополз по  траве.  Вдруг он заметил,  что Петька начал
забирать в сторону.
   - Ты куда?
   - Так грядки-то с ягодами вон где,  -  показал Петька,  -  я-то лучше
тебя знаю.
   - А при чем ягоды?
   - Ну-ну,  -  подморгнул Девяткин,  - так уж тебе очень мячик нужен. И
хитер ты, Коншак!..
   Санька  вскочил,  кинулся  к  Петьке,  но  потом,  вспомнив,  где  он
находится, опять упал в траву.
   - За мной!.. За мной ползи! - яростным шепотом приказал он Девяткину.
   Тот уныло повернул за Санькой.
   Трава  вскоре  кончилась,  и  мальчишки попали в  частые всходы овса.
Потом пошли делянки с ячменем, с рожью, пшеницей.
   Наконец Санька с Девяткиным добрались до левого угла участка (по всем
приметам мячик упал именно здесь) и  принялись шарить в посевах.  Искали
долго,  колени и локти у них стали зелеными от раздавленных стеблей,  но
мячик не находился.
   Петька часто высовывал голову и прислушивался.
   - Пустая затея,  Коншак,  - заныл он. - Иголку в сене ищем. А знаешь,
что будет,  если поймают нас? Дед Векшин в штаны крапивы напихает да еще
в правление стащит, матерей вызовет. Уберемся подобру-поздорову, пока не
поздно.
   - Ищи, ищи! - зло посмотрел на него Санька. - Любишь кататься, люби и
саночки возить...
   Неожиданно  за  кустами  забренчали банки  и  обручи.  Санька  теснее
прижался к земле, а Девяткин на выдержал и дал задний ход.
   Санька погрозил ему кулаком, но тот уже раздвинул тычинник в изгороди
и выбрался с участка.
   Санька взял чуть левее и вновь принялся за поиски. Наконец он нащупал
упругий  резиновый  шарик.  Облегченно вздохнув,  быстро  засунул  мячик
поглубже в карман и тем же путем, что и Петька, юркнул за изгородь.





   Этот  день  для  Андрея Иваныча был  полон  встреч.  Заходили соседи,
бывшие  ученики,  колхозницы.  Прибежала  Лена  Одинцова  с  подругами и
потащила было учителя в поле - смотреть делянку с пшеницей.
   - Увольте...  и так школьники целое утро водили повсюду,  - взмолился
Андрей Иваныч.
   После обеда Татьяна Родионовна созвала колхозников на собрание.
   Женщины разместились перед правлением на  бревнах,  в  тени тополей и
раскидистых ив.
   Здесь же  были мальчишки -  без них в  Стожарах не обходилось ни одно
собрание.
   Петька Девяткин,  не  обращая внимания на  недоброжелательные взгляды
колхозниц, закурил козью ножку величиной с пастуший рожок.
   - Брось цигарку,  брось!  - вдруг испуганно зашептал Тимка. - Учитель
идет.
   Девяткин невозмутимо выпустил дым через ноздри:
   - Мы ему не подначальные...
   - Кому сказано! - Санька вырвал цигарку и затоптал ее ногой.
   Андрей Иваныч подошел к бревнам и - наверное, впервые с того дня, как
ушел  на  фронт,  -  не  козырнул,  а  приподнял пилотку  над  головой и
поклонился. Колхозницы потеснились и освободили ему место на бревнах.
   - Опять к нам, Андрей Иваныч?
   - Неужто лучше наших Стожар и места не нашли?
   - Ребят построжите. Без отцов совсем от рук отбились...
   - Слово нам твердое скажите. Скоро ль по домам наши вернутся?
   Подошла Катерина Коншакова.  Увидев учителя, она замерла от волнения.
Захотелось подбежать к  нему,  заговорить о  Егоре,  рассказать о  своих
опасениях, Андрей Иваныч поднялся Катерине навстречу.
   - Знаю про  вашу тревогу,  знаю,  -  шепнул он.  -  Но  вы  сердцу не
поддавайтесь,  Катерина Васильевна,  -  оно и обмануть может.  - Учитель
усадил Катерину рядом с  собой.  -  Рассказывают,  не  забываете Егорово
дело. Сегодня вашу делянку с посевами видел. Отличная делянка.
   - Какая же оценка будет, Андрей Иваныч? - встрепенулась Катерина.
   - Добрый хлеб растет. Крепко, видно, поработали.
   - Помощники у  меня славные:  и  девчата-комсомолки и  школьники.  За
посевами во все глаза следят.
   - А  колхоз все еще не на первом счету в районе -  потерял славу свою
довоенную.
   - Ваша правда,  Андрей Иваныч,  -  вздохнула Катерина.  -  Мы  вот на
большое дело собираемся размахнуться - всю Старую Пустошь поднять. Земли
там много.
   Колхозницы заговорили о Старой Пустоши - осилят ли они такое дело без
мужиков, хватит ли у них пахарей, тягла.
   - А что Андрей Иваныч скажет? - обратились они к учителю.
   - Дело стоящее,  -  поднялся учитель.  - Народ наш фашистов не только
пулей да снарядом бьет,  но и зерном. Урожаи надо поднимать, новые сорта
выращивать.
   - Был у нас добрый сорт, - вздохнула Катерина, - сама погубила.
   - Погубили,  да не совсем.  - Андрей Иваныч достал из кармана колосок
пшеницы. - Узнаете?
   Бережно держа его в ладонях,  словно робко затеплившийся огонек,  она
долго смотрела на него, потом позвала Саньку:
   - Саня, посмотри: отцов колосок, в точности. Чудо-то какое! Откуда он
у вас, Андрей Иваныч? Кто сберег его?
   - Нашлись такие люди.
   Учитель  рассказал собранию о  том,  что  увидел  сегодня на  опытном
ребячьем участке и  что узнал от деда Векшина.  Потом заметил на бревнах
Степу, Семушкина, Зину Колесову и позвал их к себе.
   - Да вот они и сами. Ну-ка, покажитесь людям...
   Все  обернулись к  ребятам.  Те  спрятались за  ствол  старой  ивы  и
зашептались.
   - Все  на  свет  выходите,  все!  Чего там,  как  грибы,  под  кустом
хоронитесь! - засмеялся учитель. - А где же дедушка ваш? А Маша с Федей?
   - Они на участке дежурят, - ответил Семушкин.
   - Видали, как дело поставлено! - подмигнул Андрей Иваныч колхозницам.
   - Андрей Иваныч, - сказала Катерина, - пока до собрания на участок бы
сходить... Как она там выглядит, пшеничка-то...
   - А это как молодые хозяева допустят,  -  улыбнулся учитель:  - у них
там строго.
   - Теперь можно, - сказал Семушкин.
   Не  успели колхозницы подняться с  бревен,  как из  проулка показался
Захар Векшин.  Был он бос,  усы его грозно топорщились.  Федя и Маша еле
поспевали за ним.
   Федя держал дедову можжевеловую клюшку,  а  Маша все совала старику в
руки подшитые обгорелые валенки:
   - Дедушка, да обуйся же! Дедушка!
   Захар  не  слушал  ее.  Он  растолкал колхозниц,  подошел  к  Татьяне
Родионовне:
   - Вот, всегда говорил: саранча! Все погубят, все истребят...
   - Какая саранча? - не поняла председательница.
   Старик  обвел  взглядом  мальчишек Большого конца,  толпившихся среди
взрослых, и вдруг вырвал из рук Маши валенки.
   - Я  вас,  саранча  бескрылая,  приведу в  чувствие!  -  закричал он,
размахивая валенками.
   Но  мальчишки увиливали в  стороны,  прятались за  спины взрослых,  и
удары сыпались куда попало.
   Санька с Петькой поспешно забрались на старую раскидистую иву.
   - Да  уймитесь вы,  богатырь с  палицей!  -  остановил Захара  Андрей
Иваныч. - Что случилось? Расскажите толком!
   - У нас,  Андрей Иваныч,  пшеницу вытоптали, - тихо признался Федя. -
Как вы ушли,  мы с дедушкой пообедали -  и опять на участок.  Смотрим, а
пшеница на пятой клетке помята, спутана.
   - Погоди,   Федя!  -  оторопел  учитель.  -  Это  как  же  так?  Надо
разобраться.
   Семушкин в два прыжка очутился около Феди:
   - Кто дежурный сегодня?
   - Ну,  я  дежурный и  не  уходил  почти  никуда.  Только пообедать на
четверть часика...
   - Ну вот... А калитку, поди, не закрыл - свиньи и набежали.
   - Закрыл, закрыл и колом припер, хорошо помню! - защищался Федя.
   - Чрезвычайное событие, Захар Митрич! - Учитель обернулся к Захару. -
Свиньи не забегали, града не было, а пшеница помята...
   - Дело ясное... мальчишки погубили, - сказал Захар.
   - Зачем же им хлеб вытаптывать?  - удивился учитель. - Ну, я понимаю,
груши,  яблоки оборвать,  ягодами полакомиться -  это они могут.  А  вот
пшеницу губить -  в толк не возьму. Чтобы наши ребята зла колхозу желали
- быть того не может!
   - Избаловались за войну,  извольничались,  -  безнадежно махнул рукой
Захар, - им теперь все нипочем...
   Захара поддержала бригадир Погосова.  Она сказала,  что мальчишки и в
самом деле отбились от рук -  дерзят взрослым, по вечерам горланят песни
под  гармошку,   на  днях  затеяли  скачки  на  лошадях.   Бабка  Манефа
пожаловалась,  что  ребята утащили у  нее  половинку ворот  от  двора  и
спустили на  пруд вместо плота.  Пелагея Колечкина сообщила,  что у  нее
оборвали всю малину на огороде,  и  не обидно -  спелую,  а  то зеленую,
жесткую, прямо с ветками.
   Мальчишки  растерянно  переглядывались,   ежились,   точно  на  улице
внезапно похолодало.
   Санька,  не шелохнувшись, сидел верхом на суку ивы. Ему казалось, что
все  смотрят на  него сквозь листву и  понимают,  кто именно забрался на
векшинский участок, помял пшеницу на пятой клетке.
   - А все ты,  Тимкин жалельщик!  -  шепнул Петька.  - Говорил: не надо
искать этот мячик... Пропади он пропадом!
   - По отдельности допросить надо, - сказала Погосова, - дознаться, кто
у  них  первый закоперщик.  А  заупрямится -  родителям препоручить.  Те
наведут следствие.
   Учитель потер бритую щеку:
   - А  мне так думается:  если уж  кто набедокурил,  он  и  сам скажет,
честно и прямо.
   - Несусветное это дело,  Андрей Иваныч,  - хмыкнул Захар, -не такие у
нас мальчишки в селе.  Нашкодить,  да и в кусты - это они могут, а ответ
держать - духом слабы.
   - А  я  верю,  что скажут.  Ребята у  нас не из трусливых,  за других
прятаться  не  будут.  -  Учитель  медленно  обвел  взглядом  мальчишек,
остановился на Саньке.
   Тот невольно подался назад.  И тут ему показалось, что Федя Черкашин,
так же как и учитель, старается высмотреть его среди листьев ивы.
   "А  он бы не молчал,  сразу признался",  -  почему-то пришло Саньке в
голову.
   - А как Саня Коншаков думает? - вдруг спросил учитель.
   У  Саньки  перехватило дыхание.  Он  побледнел,  неловко  спустился с
дерева и тихо сказал:
   - Я  во всем виноватый...  Мальчишки и  не знают ничего...  Я пшеницу
помял.





   От такого признания дед Захар вскочил, точно от укуса пчелы.
   - А-а-а...  попался саранчук!  -  торжествуя,  завопил он, выхватил у
Феди свою можжевеловую клюшку и бросился к иве.
   Саньке  вновь  пришлось  вскарабкаться  на   дерево.   Дед   просунул
загогулину клюшки сквозь ветки и попытался зацепить мальчика за штанину:
   - Сходи на землю, бес лукавый, сходи!
   Санька понял,  что деда сейчас ничто не  остановит и  не миновать ему
отведать Захаровой клюшки.  Недолго думая он  перескочил на  другой сук,
закрыл глаза и прыгнул вниз, едва не угодив на бабку Манефу.
   - Держи его, оборотня! - завопила перепуганная насмерть бабка.
   Саньке показалось,  что  все  собрание -  и  женщины,  и  счетовод со
счетами,  и  председательница,  и  даже Андрей Иваныч бросились за ним в
погоню.
   Он перескочил через изгородь,  юркнул в  проулок,  где обычно ссыпали
щебень, битое стекло, всякий мусор, и пробежал по нему так стремительно,
что даже не  поранил босых ног.  Остановился Санька далеко за усадьбами,
около старой риги.  Оглянулся.  Его никто не преследовал.  Только Петька
Девяткин в своих тяжелых башмаках топал сзади.
   Санька  поморщился.   Как  же  глупо  все  получилось!  Сам  во  всем
признался, а тут испугался дедовой клюшки и удрал, как заяц.
   Санька прилег около  риги.  Какая-то  букашка,  забравшись в  чашечку
желтого  влажного цветка,  никак  не могла выбраться наружу - крылья  ее
намокли,  тоненькие,  как  ресницы,  лапки  скользили  по  эмалированным
лепесткам.  Санька посадил букашку на палец, дал ей обсушиться на солнце
- и она, расправив крылышки, улетела.
   Прихрамывая и пыхтя, к риге подбежал Девяткин. Он был сердит. С таким
приятелем,  как Санька, наживешь беды. Кто его просил выскакивать с этим
признанием!  Теперь пойдут разговоры по всему колхозу,  прохода на улице
не будет.  Вот и  ногу повредил,  когда прыгал с дерева.  А кто виноват?
Опять Санька.
   Неожиданно Петька толкнул приятеля в плечо:
   - Смотри... ищут!
   Санька поднял голову.
   В  проулке стояли Андрей Иваныч и Катерина.  Они осматривали усадьбы,
заглядывали во все дворы, сараи.
   Санька схватил Девяткина за  руку  и  потянул за  собой в  полутемную
ригу, пахнущую сырой землей, мышами, гнилой соломой.
   Лучше ему  провалиться сквозь землю,  чем показаться сейчас на  глаза
матери и учителю.
   - Подумаешь, какой честный, благородный! - продолжал ругаться Петька.
- "Я виноватый, держите меня, судите меня". Дергали тебя за язык! Молчал
бы себе в тряпочку.  Ищи там свищи, кто виноватый... Простота ты святая,
лопух зеленый!
   И тут Саньку точно подбросило.  Он вскочил и с силой ткнул кулаком во
что-то мягкое - не то в нос Петьке, не то в подбородок.
   - Из-за тебя все... из-за тебя, сума переметная!
   Ожидая,  что  Петька  обязательно  даст  ему  сдачи,  Санька  заранее
распалился и  решил,  что сейчас повалит его на солому и  за все отведет
душу.
   Но Петька сдачи не дал, а сразу осел на землю, закрыл голову руками и
заскулил:
   - Права не имеешь физически, права не имеешь!..
   Санька  плюнул с  досады и  отвернулся.  Потом  осторожно выглянул из
риги. Ни учителя, ни матери на усадьбе уже не было.
   Петька  все  еще  хныкал,  тер  подбородок  и  бубнил  о  том,  какие
неблагодарные теперь пошли друзья-приятели.  Он для Саньки готов на все,
даже в сапожники один не уходит, ждет, когда Коншак соберется, а от него
получает только тычки да насмешки.
   - Замолчи! - толкнул его Санька. - Тебя бы еще не так надо...
   Он  кинул взгляд на поля,  на синеющую вдали зубчатую гряду леса,  на
скошенный луг,  где  паслись лошади.  тихонько вздохнул и  долго молчал.
Потом, не глядя на Девяткина, глухо спросил:
   - Ты когда в город собираешься?
   - Мать говорит, что в воскресенье можно поехать.
   - Нет,  завтра же!  -  упрямо заявил Санька.  -  Я  здесь ни  дня  не
останусь. А не хочешь завтра - один уеду.
   - Ага,  приперло к стенке!  -  торжествуя, сказал Петька. - Ну что ж,
можно и завтра. Пойдем к матери, скажем ей.
   Сборы были недолги.
   Евдокия заверила,  что дядя Яков встретит ребят, как родных, и первые
дни они поживут у него. Потом он устроит их в общежитие.
   Санька  положил  в  вещевой  мешок  каравай  хлеба,  немного  вареной
картошки,  белье,  полотенце.  Потом порылся в фанерном ящике,  где были
сложены отцовы вещи.  Отец был  мастер на  все  руки -  он  мог  подшить
сапоги,  запаять кастрюлю,  починить ведро,  и  ящик  был  полон разного
инструмента.  Санька вытащил пару сапожных колодок,  молоток и шило. Кто
знает, может, и пригодится все это в городе, в мастерской.
   Но как быть с матерью?  Объявить сразу, что он уходит в сапожники? Не
оберешься разговоров.  Может,  еще и не отпустит.  Лучше он скажет,  что
уходит с Петькой на Дальнее озеро ловить рыбу, а потом из города напишет
письмо и все объяснит.
   Хорошо  бы  на  прощание  повидать  Андрея  Иваныча,  Машу  с  Федей.
Объяснить им...  Он же не хотел ничего плохого своему колхозу.  Но разве
ему теперь поверят!
   Фени и матери дома не было, и Санькиным сборам никто не мешал. Только
когда он засовывал в мешок молоток и колодки, в избу вбежал Никитка:
   - Ты куда, Саня?
   - Не видишь! На озеро, рыбу ловить.
   - А молоток зачем?
   - Какой молоток? Ах, этот... Вместо грузила пойдет.
   - Ну да! - не поверил Никитка.
   - Кого хочешь спроси. Теперь все мальчишки рыбу так ловят.
   - А живую рыбу принесешь?
   - Принесу... две принесу.
   Это успокоило Никитку, и он даже вызвался накопать Саньке червей.
   Чтобы не встречаться с матерью,  Санька лег спать пораньше,  не забыв
завести свой "будильник".
   Катерина вернулась домой  поздно  вечером,  попыталась поднять Саньку
ужинать, а заодно и поговорить с ним, но он сделал вид, что спит мертвым
сном.
   Мать села за стол вдвоем с  Феней.  Ужинали молча,  и только один раз
Санька услышал, как она ответила на какой-то вопрос дочери:
   - О чем и говорить, дочка... осрамил он нас, Коншаковых.
   Санька судорожно сжался и засунул голову под подушку.
   Утром,  разбуженный "будильником", он незаметно выскользнул из дому и
побежал к Девяткиным.
   Евдокия  набивала Петькину котомку горячими лепешками.  Затем  задами
усадеб она проводила Петьку и . Саньку за деревню.
   Вид у  них был,  как у заправских рыбаков.  За плечами -  котомки,  в
руках - удочки, банка с червяками.
   На  прощание Евдокия сказала ребятам,  что  теперь у  дяди  Якова они
заживут,  как у  Христа за пазухой,  и  через годок заявятся в колхоз на
побывку такими кавалерами,  что приятели лопнут от зависти.  -  А насчет
мачехи не  сумлевайся,  -  пообещала Евдокия Саньке:  -  я  ей  тут  все
обтолкую. Благодарить еще будет, что я тебя на торную дорогу вывела.
   Мимо  прошла конюх Седельникова,  поздоровалась с  Евдокией,  мельком
оглядела ребят:
   - По рыбку собрались?
   - Рыбка не  простая,  рыбка золотая,  -  засмеялась Евдокия и  лукаво
подморгнула ребятам: - Ну, шагайте, счастливого вам улова!
   Мальчишки направились к большаку. Но не прошли они и сотни шагов, как
Санька повернул налево, к лугу, где паслись лошади.
   - Куда? - удивился Петька.
   - Надо же с конями попрощаться... может, последний разок видимся.
   Петька особенно не возражал, времени в запасе у них было много.
   - Иди, иди! Расцелуйся со своим Муромцем.
   Санька подошел к табуну.
   Лошади с мерным хрустом жевали влажную траву, точно зубрили урок.
   Недалеко два  палевых голенастых сосунка,  вздрагивая и  суча ногами,
торопливо сосали мать.
   Лиска,  по обыкновению,  ходила в  стороне от других лошадей и косила
глазом в поле, прикидывая, как бы незаметно улизнуть поближе к хлебам.
   Санька отыскал Муромца и потрепал его по вздрагивающей бугристой шее.
   Тот,  не отрываясь от травы,  лениво повел лиловым прозрачным глазом,
словно хотел сказать: "Видишь, завтракаю... И не мешай, сделай милость".
   Но Санька не обиделся. Ведь это на нем Санька впервые обучался ездить
верхом.  Бывало,  упадет с  него на всем скаку,  а Муромец стоит и ждет,
когда Санька отлежится и вновь взберется на его спину.
   А сколько возов сена, снопов хлеба, картошки перевезли они с Муромцем
для колхоза!
   Санька  развязал вещевой мешок,  отломил полкаравая хлеба  и  положил
перед Муромцем.
   Затем  его  потянуло  к  кузнице.  Петька  поморщился и  посмотрел на
солнце.
   Милая  старая кузница!  Как  Санька любил  старого Евсеича,  который,
казалось,  всю  жизнь  стучал у  наковальни,  любил вздохи твоего горна,
звонкий перестук молотов, запах угля, окалины.
   От кузницы Санька пошел в поле.
   - Смеешься,  Коншак!  -  вышел из себя Петька.  -  Мы же так к поезду
опоздаем.
   Но как не посмотреть последний раз на хлеба!  Вот и материна делянка.
Пшеница поднялась сизой,  почти  вороненой стеной.  Она  закрывала узкую
тропу,  и Санька.  как волнорез,  разрезал гладь поля, оставляя за собой
зыбкий, быстро утихающий след.
   "Пожалуй, сам-десят придет, а то и больше", - подумал он про хлеб.
   И вдруг его точно обожгло.  Что же он делает? Если бы отец был жив...
если бы  он  знал...  Мальчик долго перебирал колосья.  В  хлебах что-то
зашуршало.
   На  земле  сидела  серенькая мышь-полевка  и  старательно перегрызала
стебелек пшеницы.  Вот стебелек наклонился,  мышь ловко подтянула к себе
колос и  принялась лакомиться зернами.  Санька,  как  копьем,  нацелился
удочкой, метнул в полевку, но та как ни в чем не бывало юркнула в нору.
   - Вот вредина! - выругался Санька и принялся тыкать удочкой в землю.
   - Защитим колхозный урожай! - засмеялся Петька.
   - Смотри, сколько хлеба загубила! - кивнул Санька.
   Петька оглядел кучки обгрызенных колосков:
   - Да-а... разделано под орех. Почище, чем мы с тобой вчера.
   Санька нахмурился.  Вчерашний день!  Лучше бы его и не было.  И зачем
только они затеяли эту игру в лапту!
   Санька поднял удочку, вылез из хлебов.
   Теперь он нигде больше не останавливался, никуда не заглядывал.





   До  большака было совсем недалеко.  Оставалось только обойти стороной
"хозяйство Векшина".
   Чтобы,  не  ровен час,  не  встретить кого-нибудь из ребят или самого
деда Захара, Санька свернул в кустарник, примыкавший к участку.
   В кустарнике паслось стадо коров.
   Неожиданно кусты затрещали, словно сквозь них продирался сам леший, и
на дорогу вышел холеный,  черный, как воронье крыло, бык Петушок с белым
пятном  на  лбу.  В  ноздри ему  было  продето железное кольцо,  на  лбу
курчавились мелкие  завитки.  За  быком  следовало несколько коров,  как
видно отбившихся от стада.
   Девяткин потянул Саньку в кусты:
   - Замри! Лучше быку дорогу не переходить!
   Но Петушок не заметил мальчишек.
   Он  степенно обогнул пруд,  затянутый ряской,  точно  зеленым чесаным
одеялом,  подошел к  изгороди участка.  Удивляясь,  как  это ему посмели
перегородить путь, бык уперся своим чугунным лбом в старенькую изгородь;
та  крякнула и  повалилась на  землю.  Петушок перемахнул через  нее  и,
скосив на коров глаза,  протяжно замычал, словно приглашая всех зайти на
участок.
   Коровы  -  рыжие,  черные,  палевые  -  неуклюже  перепрыгнули  через
поваленную изгородь,  разбрелись по  грядкам.  Они с  хрустом разгрызали
зеленые вилки  капусты,  губами  выдергивали за  ботву  розовые хвостики
моркови, надкусывали огурцы, недоверчиво обнюхивали помидоры.
   Петушок же,  как и полагается хлебосольному хозяину, сам ни к чему не
притрагивался, а важно шагал через гряды все дальше, в глубь участка.
   - Я коров задержу...  А ты за пастухом беги. Быстро! - Санька сбросил
с плеч вещевой мешок.
   Глаза у  него сузились,  весь он подался вперед и  напружился.  Так с
Санькой бывало всегда, когда он собирался ринуться в драку или навстречу
какой-нибудь опасности.
   Петька схватил приятеля за гимнастерку:
   - Куда?! Там же Петушок!
   - Кому говорю!  - прикрикнул Санька. - Коровы тут весь огород пожрут.
Зови пастуха!
   Но Петька крепко держал Саньку за плечи и не трогался с места.
   - С ума сошел!  Закатает тебя Петушок, на рога поднимет. Помнишь, как
деда Векшина...  Два ребра ему переломил. Не связывайся, Саня! Нам же на
станцию пора...
   Неожиданно мальчишки услыхали знакомый голос:
   - Ах, окаянные, ах, обжоры! Вот я вас!
   Из  дальнего угла  участка,  перепрыгивая через  гряды  и  размахивая
пустой лейкой, мчалась Маша.
   Она врезалась в коровье стадо.  Но коровы не обратили на нее никакого
внимания.
   Санька вырвался от Петьки и побежал девочке на помощь.  Маша кричала,
как  в  барабан  била  кулаком  в  жестяную лейку.  Санька  пронзительно
свистел,   улюлюкал,  хлестал  коров  ореховым  удилищем,  пока  оно  не
превратилось в короткую расщепленную палку.
   От  такого  энергичного  натиска  коровы  смешались  и  отступили  за
изгородь.
   И  вдруг трубный рев оглушил Саньку и  Машу.  Они оглянулись.  На них
двигался Петушок.  С губ его тянулась стеклянная слюна, глаза горели. Он
низко опустил голову,  и ноздри, как мехи, выдували из земли две струйки
пыли. Бык словно предлагал помериться силами.
   - Бежим скорее! - испуганно вскрикнула Маша.
   Но бежать было поздно: бык находился всего в нескольких шагах. Санька
заслонил девочку своей спиной и,  грозя Петушку обломком удилища,  начал
медленно отступать назад.
   Из-за кустов вынырнули Степа с Федей.
   Через участок стремглав бежала Маша,  а огромный черный Петушок,  как
танк,  надвигался на  Саньку.  Мальчик пятился назад,  не  сводил глаз с
быка,  грозил  ему  обломком удилища и  все  продолжал уговаривать -  то
строго, то просительно, как уговаривают злую цепную собаку:
   - Ну-ну, Петушок, цыц, назад!.. Не сметь!
   "Главное, не спускать с него глаз... главное, не бежать", - вертелось
у него в голове. Но Петушка, как видно, мало трогали Санькины уговоры, и
он подступал все ближе.
   Санька нагнулся,  схватил горсть земли и швырнул быку в глаза.  Потом
сделал резкий скачок в  сторону и бросился бежать.  Петушок на мгновение
приостановился, потряс головой и вдруг с неожиданной резвостью кинулся в
погоню.
   - Убьет он  его!  Убьет!  -  взвизгнула Маша и  схватилась за голову.
Потом,  не  помня себя,  выдернула из  изгороди хворостину,  какой впору
гонять только гусей, и побежала к быку.
   - Куда?! - нагнал ее Федя и, оттолкнув в сторону, вырвался вперед.
   Он  бежал изо всех сил,  но,  как и  Маша,  тоже не знал,  как и  чем
остановить разъярившегося Петушка.  Неожиданно он споткнулся о  большую,
плетенную из прутьев корзину,  в какие осенью собирали овощи. Схватил ее
и  бросился к Петушку.  С другой стороны к быку спешил Степа,  волоча по
земле тяжелый кол.
   Но Петушок, кроме Саньки, никого не замечал.
   Санька хитрил, увертывался от быка, делал резкие скачки то вправо, то
влево,  но Петушок,  изловчившись, наконец с такой силой наподдал рогом,
что мальчик отлетел в сторону и распластался на земле.
   Сгоряча он не почувствовал боли,  проворно вскочил и  побежал дальше,
но через несколько шагов снова упал.  Петушок,  храпя и  брызгая слюной,
уже нацеливался для нового удара.  В этот момент подоспел Федя.  Он, как
сетку,  с размаху набросил корзину на бычачью морду. Ослепленный Петушок
закружился на  месте,  замотал головой,  потом принялся яростно буравить
рогом землю, но он был уже не опасен.
   Прибежал Петька с пастухом.  Стреляя,  как из ружья,  длинным кнутом,
пастух выгнал быка с участка.





   Маша,  Федя и Степа осторожно повели Саньку домой. Девяткин нес сзади
Санькин вещевой мешок и  без конца твердил о  том,  как он  предупреждал
Саньку не связываться с Петушком.
   Катерина  выбежала  ребятам  навстречу  и,  побледнев,  схватилась за
перила крыльца.
   - Горе ты мое!.. Где тебя так?
   - Это бык его... - шепнула ей Маша.
   Увидев мать, Санька слабо улыбнулся:
   - Ничего и не было-то... Он только один раз и боднул...
   Катерина раздела Саньку,  перевязала рану  на  боку и  уложила его  в
постель.
   - Тетя Катя, может, доктора позвать? - предложила Маша.
   - Сходите, ребята, да побыстрее.
   Маша и  Федя помчались в  Торбеево в больницу.  Через час они привели
фельдшера Ивана Ефимовича, сухонького, легкого старичка.
   К  избе  Коншаковых сбежались почти все  стожаровские мальчишки.  Они
заглядывали в окна, в щели сеней, толкались у крыльца.
   - Первое дело -  не гомонить,  -  сказал Иван Ефимович.  - Во-вторых,
отступить всем на двести шагов. Раз, два...
   Он дождался,  когда мальчишки отошли на середину улицы,  к бревнам, и
скрылся в сенях.
   - Маша! - подошел к девочке маленький, взъерошенный Тимка Колечкин. -
Это правда - беда с Санькой? Ты все видела? Расскажи...
   И Маша рассказала, что произошло на участке.
   - Вот...  я всегда говорил...  Санька, он ничего не боится! Он всегда
за  других  встает!   -   выкрикнул  Тимка  и  многозначительно  оглядел
подошедшего Девяткина.  Потом пошептался с мальчишками Большого конца, и
они отозвали Петьку в сторону.
   Начался долгий и возбужденный разговор.
   Сначала Девяткин только  посмеивался.  Но  кольцо мальчишек сжималось
вокруг  него  все  теснее.   Громче  всех  кричал  на  Девяткина  Тимка.
Необычайно воинственный и решительный,  он налетал на него,  как молодой
петушок. Мрачно посматривал на Девяткина молчаливый Ваня Строкин.
   Наконец мальчишки всей компанией подошли к Маше, Феде и Степе.
   - Ребята, - запинаясь, заговорил Тимка, - что мы вам хотим сказать...
про Саньку сказать...  Вы думаете,  он нарочно пшеницу помял... думаете,
по злобе?.. Это все вот через кого получилось... - И он кивнул Петьке: -
Теперь сам говори.
   - Да, Девяткин, - поддержали Тимку ребята, - ты же обещал.
   - По-честному признавайся.
   - Привык за чужой спиной прятаться.
   - Ну, через меня, - посапывая, буркнул Петька, - ну, виноват.
   - Ты  подробно объясняй...  -  толкнул его  Тимка.  -  Все  равно  не
отпустим, пока правду не скажешь.
   - Мы в лапту играли вчера,  - уныло сказал Петька, - ну, Тимкин мяч и
залетел к вам на участок.
   - Не залетел, а ты его запулил, - поправил Тимка.
   - Ну, запулил...
   - А  искать перетрусил.  Санька же  не  побоялся и  Петьку заставил с
собой пойти. Ну, и помяли вашу пшеницу.
   Федя и Степа переглянулись.
   Так вот оно что! А ведь вчера чего они только не передумали! Семушкин
решительно заявил,  что Санька помял их  лучшую пшеницу из-за мести.  И,
что греха таить, "векшинцы" почти согласились с Семушкиным.
   Только одна Маша продолжала упорно твердить, что Санька "не такой".
   - Эх,  вы!  -  упрекнула Маша мальчишек Большого конца.  -  Знали - и
молчали до сих пор!
   - Мы  бы не молчали,  -  вздохнул Тимка,  -  мы Девяткина все утро не
могли найти... Нужно, чтобы он сам во всем признался.
   Из избы вышел Иван Ефимович, и вслед за ним - Катерина.
   Мальчишки моментально окружили их.
   - Ну что ж,  -  прощаясь с Катериной, сказал фельдшер, - пока с вашим
молодым  тореадором ничего  страшного.  Подождем до  завтра.  Поднимется
температура -  привозите в больницу. Держите его в постели. Посторонних,
конечно, никого. - И он выразительно покосился на ребят.
   Те еще немного постояли около избы и начали расходиться по домам.
   Но  в  сумерки Маша  и  Федя вновь прибежали к  дому Коншаковых.  Они
принесли с собой свежих огурцов и недозревших яблок. У крыльца уже стоял
Тимка и упрашивал Катерину принять для Саньки кузовок лесной малины.
   - Ничего он не желает сейчас... Лежит, стонет, - отмахнулась Катерина
и упрекнула ребят: - Наломали вы дров! Охота вам была бугая дразнить!
   - А мы не дразнили. - И Маша рассказала, как все случилось.
   - Вот оно что!  А я думала,  созорновал Санька. - Катерина посмотрела
на Федю:  -  Так это ты его из беды выручил?  Ну,  спасибо тебе.  Теперь
побратимы с ним будете.
   Из  избы выбежала Феня.  Она  держала в  руках вещевой Санькин мешок,
молоток и пару сапожных колодок.
   - Мама,  а молоток с колодками зачем?  Санька же за рыбой собрался...
Ой, - испуганно шепнула она, - я ж догадалась... он не за рыбой, Санька,
он в город, в сапожники собрался...
   Катерина  долго  держала  в  руках  молоток  и  колодки.  Неужели  не
сохранила она семьи, как наказал Егор, не пристрастила мальчика к земле,
к крестьянскому труду, к школе?
   - Тима,  был у вас такой сговор -  в сапожники податься?  -  спросила
Катерина.
   - Ну, был... - потупив глаза, признался Тимка. - Только меня мамка не
пустила.
   Лицо Катерины омрачилось.
   - А меня вот сынок ни в грош не ставит.  Только слава,  что под одной
крышей ночуем.
   - Тетенька,  -  разжалобилась Маша,  -  не говорите так!.. Может, он,
Санька,  из-за  пшеницы перепугался...  А...  а  теперь мы его никуда не
отпустим...
   Катерина устало махнула рукой:
   - Идите-ка вы по домам.
   "Не отпустим",  -  вспомнила Маша свои слова,  когда вместе с Федей и
Тимкой шагала по улице.  Легко сказать,  но как это сделать? К Саньке за
последнее время и так не подступишься.
   - Колодки сапожные видели? - остановилась Маша.
   - Они с  Девяткиным давно в  сапожники идти надумали.  Им Евдокия все
уши прожужжала, - пояснил Тимка.
   - Да  как он  смел из колхоза уйти?  -  возмутилась Маша.  -  Тут все
работают я не знаю как... И мать его старается...
   - А просто он свои Стожары не любит,  -  задумчиво сказал Федя. - Был
бы я из вашего села... - Он не договорил и долго смотрел вдоль улицы.
   - В самом деле,  - не унималась Маша, - а дядя Егор с войны вернется.
"Где мой Санька? - спросит. Как он тут?"
   Неожиданно Тимка издал странный звук, словно ему сдавило горло.
   Маша удивленно обернулась:
   - Ты что, Тимка?
   - А то...  судите,  рядите!  А ничего вы...  ничего по-правильному не
знаете! А... а если не вернется дядя Егор?
   - Как - не вернется?
   Тут Тимка вспомнил про свою клятву и замолчал.
   Но Маша с Федей, почуяв неладное, не отступились от него.
   Тимка подумал, что тайна тайной, но Саньку выручать как-то надо. И он
рассказал про его горе.
   Ребята долго стояли молча.
   Клочковатые,  рваные  тучи  затягивали небо.  Тревожно  заскрипели от
ветра старые дуплистые липы.  Вдалеке,  за лесом,  вспыхивали зарницы. В
избах зажигали лампы и  коптилки.  Вот вспыхнул огонек в оконце у Андрея
Иваныча.
   Сколько уж раз в своей маленькой жизни дети приходили на этот огонек!
   - Ты куда,  Маша?  -  спросил Тимка,  когда девочка круто повернула в
сторону.
   - К нам пойдемте, к Андрею Иванычу.
   - Я  же слово Саньке дал....  -  испугался Тимка.  -  Теперь по всему
свету пойдет...
   - Андрею Иванычу можно сказать. Ему все можно.





   Санька  лежал  в  сенях.  Боль  понемногу утихала.  Только  когда  он
поворачивался или  сильно  вздыхал,  в  левом  боку  поднималась острая,
колющая резь, отчего трудно становилось дышать.
   Осторожно ступали через сени  мать,  Феня,  Никитка.  За  бревенчатой
стенкой сеней шептались мальчишки.  Сквозь щели Санька не  раз  ловил их
любопытные взгляды.
   Потом на крыльце мать долго разговаривала с ребятами.  О чем,  Санька
толком разобрать не мог,  но по отдельным словам догадался, что речь шла
о нем. И от этого было неловко и беспокойно.
   "Подумаешь,  прославился!..  Быку на рога попал",  -  досадовал он на
себя.  Хотелось задремать.  Но голова была свежа,  сон не шел.  В памяти
оживали  все  события последних дней:  игра  в  лапту,  помятая пшеница,
собрание, слова матери: "Осрамил он нас, Коншаковых".
   - А это правда,  что вся пшеница у вас на участке погибла?  - услышал
Санька голос Тимки. - И помочь ничем нельзя? А? Маша?
   - Как ей поможешь, если она помята... - ответила Маша.
   - Тетя  Катя,  а  вы  какого-нибудь  такого  лекарства не  знаете?  -
допытывался Тимка. - Только бы в колхозе зла на Саньку не имели.
   - Ох, ребята, - вздохнула Катерина, - боюсь, что ничем вы не поможете
пшенице.  Вот разве Андрея Иваныча спросить или деда Захара.  Может, они
что посоветуют.
   Санька закрылся одеялом.
   "Только бы зла не имели", - не выходили у него из головы слова Тимки.
   Сумерки сгущались.
   Ребята с крыльца разошлись.
   По улицам с  тяжелым топотом прошло стадо.  Корова шумно ввалилась во
двор. Мать вышла к ней с подойником и, присев на корточки около тяжелого
теплого вымени,  завела с коровой длинный разговор о том, как ей сегодня
гулялось, хороша ли была трава на пастбище, вкусна ли вода на водопое.
   Санька приподнялся с постели и охнул от боли.  Но потом схитрил -  не
стал поднимать левую руку, кое-как оделся и бесшумно вышел на крыльцо.
   Ноги сами повели его к дому учителя.
   Вот и огонек в окне.
   Ноги  у  Саньки сразу  отяжелели,  словно дорожку около избы  занесло
сыпучим,  вязким песком.  Что он скажет Андрею Иванычу? Как посмотрит на
него?  Уж не вернуться ли обратно? Все же Санька пересилил себя, вошел в
дом и замер.
   У книжной полки, освещенной светом лампы, рылись в книгах Тимка, Маша
и  Федя.  Они с удивлением посмотрели на Саньку.  Первый бросился к нему
Тимка:
   - Ты почему встал? Тебе же лежать надо!
   - Андрей Иваныч где? - растерянно спросил Санька.
   - А он... он к вам ушел... Тебя проведать, - сказала Маша и почему-то
переглянулась с Федей и Тимкой.  -  Вы разошлись,  наверное.  Ты садись,
Саня, подожди... Тебе не очень больно?
   Федя  пододвинул  ему  табуретку.  Санька  осторожно  присел,  искоса
поглядел на ребят.
   - А  нам  Андрей Иваныч книжку какую нашел!  -  сказала Маша.  -  Про
пшеницу.
   - Что - про пшеницу? - вздрогнул Санька.
   - Слушай,  я тебе прочту... очень интересно. - Федя раскрыл тоненькую
брошюру:  - "В конце июля неожиданно прошел ливень с градом, и пшеница у
нас полегла.  Что было делать?  Но мы не сдались и вышли всей бригадой в
поле.  Пять дней поднимали прибитые к земле стебли пшеницы и клали их на
бечевки, натянутые поперек делянки на колышки. Потом пшеницу подкормили,
и она вскоре оправилась и пошла в рост..."
   - Это кто пишет? - спросил Санька.
   - Колхозница  одна...   из  своего  опыта.   Андрей  Иваныч  говорит:
обязательно  надо  по  ее  примеру  сделать.   Может,   и  наша  пшеница
поправится.
   - Только вот у нас бечевки нет, - заметила Маша.
   - Это пустяки,  -  оживился Санька.  -  У  нас с  Тимкой лыко в пруду
мокнет. Хорошую бечевку можно сплести. Правда, Тимка?
   - Само собой... А колышки в роще нарубим.
   - Тогда завтра и  начнем!  -  нетерпеливо заговорила Маша,  но  тут в
дверях показался Андрей Иваныч.
   - Здесь он,  Катерина Васильевна,  не волнуйтесь,  -  сказал учитель,
выглянув за дверь.
   - Тревога ты моя! - Катерина вбежала в комнату и всплеснула руками. -
Куда тебя понесло такого! Полдеревни обыскала...
   - Андрей Иваныч!  -  поднялся Санька. - А это правда - пшеницу спасти
можно? Вы только скажите, я что угодно сделаю.
   - Ну-ну,  дружок!  -остановил его учитель.  -  Ты  пока об этом и  не
думай.  Все,  что надо,  ребята сами сделают.  Иди-ка  домой с  матерью,
ложись в постель. Бык - это не шутка.
   Он проводил Катерину и Саньку до угла и вернулся к ребятам.
   Дома Катерина уложила Саньку в свою постель,  напоила липовым цветом,
закутала  в  одеяло  и  по  привычке  принялась прибирать избу.  Но  все
валилось у  нее  сегодня из  рук.  Пол  она подмела только наполовину и,
оставив  веник  посредине избы,  начала  переставлять у  печки  какие-то
горшки, крынки, чугуны.
   "Что за напасти на мою голову!  -  думала Катерина. - Молчит, давно и
упорно  молчит  Егор.  И,  видно,  неспроста...  Теперь это  несчастье с
Санькой. Что, как он останется на всю жизнь калекой?"
   В  избу вошла Евдокия Девяткина.  Постояла около задремавшего Саньки,
повздыхала, поохала, потом присела к столу:
   - Давно бы ему в город уйти. Не угодил бы быку на рога.
   - Так это ты моему парню голову вскружила?  -  с  изумлением спросила
Катерина. - От дома подался... Спасибо, соседушка!
   - Малый не чета тебе,  посговорчивее.  Да и в разум входит,  смекает,
как к жизни надо прививаться.  И ты его,  Катерина,  не держи.  Я вот по
Петьке сужу.  Охоты нет,  насильно их  за  книжку не  усадишь.  Пусть уж
верному делу обучаются,  время такое.  - Евдокия оглядела потемневшую от
солнца Катерину.  -  Ты бы и  о себе подумала.  Приросла к этой делянке,
извелась вся,  щепка  щепкой  стала...  Говорят,  с  сорняками никак  не
справишься?
   - Одолевают, Евдокия, - пожаловалась Катерина. - Только выполешь, они
опять лезут.
   - То-то  вот...  Сил  кладешь много,  а  хлеба достанется -  ребят не
прокормишь.
   - К чему ты речь ведешь? - насторожилась Катерина.
   - А к тому... На сторону тебе с семьей подаваться надо.
   -Да что ты говоришь такое!  -  вздрогнула Катерина.  - Егор тут жизнь
прожил,  а я вдруг кину все,  уеду невесть куда,  как безродная. Он ведь
какой наказ мне, Егор, оставил: "Катерина, сказал, двух грехов не прощу:
ребят потеряешь и от земли если отступишься". Да нет! Как можно!
   - Егору  Платоновичу  сейчас  про  наши  дела  и  думать  недосуг,  -
вздохнула Евдокия.  -  Война - это тебе, голубушка, не колхоз Пушкина: и
гремит и воет...
   Катерина в замешательстве вскинула голову:
   - Да что ты, право, и так на душе неспокойно.
   Посидев еще немного, соседка ушла.
   Ночью Катерине приснился сон.  Высокий небритый солдат в  порыжевшей,
заскорузлой шинели стучал в  окно,  протягивал узелок с  бельем и просил
постирать.
   "К  чему  бы  это?"  -  проснулась Катерина в  холодном липком  поту,
поднялась с постели и долго всматривалась в ночную улицу.
   Потом постояла над Санькой,  потрогала его лоб и  вновь прилегла.  Но
сон не шел.
   "Все Евдокия виновата.  Наговорила с три короба - бессонницу наклика-
ла", - с досадой  подумала  Катерина и, поднявшись, бесцельно бродила по
избе, не  зная, как  скоротать  время  до  рассвета. Потом решила,  пока
ребята  спят,  посмотреть  их одежду.  Собрала рубахи, кофты, штаны, где
поставила латку, где пришила пуговицу. Дошла очередь до Санькиной гимна-
стерки. Карман на  груди был разорван и заколот булавкой. Катерина выта-
щила булавку, и из кармана выпали  записная книжечка, какие-то  бумажки,
огрызок расчески и маленькое щербатое зеркальце.
   "Растет,  прихорашиваться начинает",  - усмехнулась Катерина, сложила
вещи  в  отдельную  кучку,  аккуратно расправила бумажки.  Одна  из  них
оказалась конвертом с  отпечатанным на  машинке  адресом:  "Колхоз имени
Пушкина, Коншаковой Екатерине Васильевне".
   Катерина с  недоумением повертела конверт в  руках.  Был он  засален,
надорван,  протерся на сгибах.  Похолодевшими пальцами Катерина вытащила
из него узкую полоску бумаги.  Прочла...  И  тут ей показалось,  что пол
дрогнул под  ногами,  лампа  покачнулась,  застлалась туманом.  Катерина
тяжело осела на лавку, ухватилась за угол стола...
   Сидя  в  полутьме,  боясь  пошевельнуться,  она  пыталась собраться с
мыслями.  "Как же,  как же  это?..  Что ж  теперь делать?!  Неужто конец
всему?"
   Похоронная смутно белела в  руке.  Она  жгла руку.  Катерина еще  раз
посмотрела на бумажку.  Вот и число и месяц.  Значит,  это случилось уже
давно...  И она ничего не знала.  Санька все скрыл от нее... Но зачем? И
Катерине многое стало понятным.  Так  вот  почему сын  так  изменился за
последнее время, стал не по годам серьезен...
   Санька вдруг задвигался, судорожно замахал рукой, словно отбивался от
кого, и хрипло забормотал:
   - Цыц, Петушок, цыц! Не сметь!
   Катерина вздрогнула,  поспешно сунула в карман гимнастерки похоронную
и подошла к сыну. Мальчику стало хуже, лицо его горело, он тяжело дышал.
Катерина,  смочив в холодной воде полотенце, положила его Саньке на лоб,
посидела у  изголовья,  затем  вновь потянулась к  гимнастерке.  Но  тут
заворочалась в постели Феня,  Никитка спросонья попросил пить.  Катерина
вдруг представила себе, как сейчас ребята проснутся все разом, увидят ее
лицо,  поймут,  что случилось,  заревут в  три голоса,  а  вместе с ними
взвоет и она.
   "Нет,  нет...  Разве горю  поможешь?..  Будь  пока все  по-старому, -
подумала Катерина. - Пусть пока и ребята ничего не знают".
   Она  вложила в  карманы остальные Санькины вещи,  осторожно подсунула
гимнастерку на старое место -  Саньке под голову. И, роняя скупые слезы,
долго всматривалась в  обветренное,  шершавое лицо мальчика:  "Печальник
мой... мужичок... Вот и детству конец. А тебе бы еще играть да бегать".
   Начинало светать.  Катерина вышла во двор, машинально подоила корову,
по звуку пастушьего рожка выпустила ее на улицу и,  с  трудом передвигая
ноги, побрела на конюшню за подводой, чтобы отвезти Саньку в больницу.





   Через неделю Саньку выписали из больницы.
   - Ох,  Саня,  перемучилась я!  - только и нашлась сказать мать. - Ну,
как теперь? Подправили, здоров? Пройдись, Саня, я посмотрю.
   Санька неловко прошелся от окна до порога, потом пристально посмотрел
на  мать  -   так  она  изменилась  за  эти  дни.  Глаза  запали,  спина
ссутулилась, и вся она стала сухая, маленькая, черная, как цыганка.
   - Еще неизвестно,  кому из  нас в  больнице надо бы лежать,  -  хмуро
сказал Санька.
   - Мне-то с какой стати! - деланно удивилась Катерина. - Солнышко меня
припекло,  жара-то  какая  стоит...  -  И  она  принялась кормить Саньку
завтраком.
   Потом достала из  сундука мешочек с  прошлогодни ми  лесными орехами,
насыпала их горкой на стол:
   - Щелкайте тут,  отдыхайте...  - И, что-то шепотом наказав Фене, ушла
на работу.
   Но,  как  только за  Катериной захлопнулась калитка,  Феня  запрыгала
вокруг брата на  одной ножке и  все выболтала.  Он,  Санька,  теперь как
раненый в госпитале,  а она вроде санитарки, и раненый должен ее во всем
слушаться,  тяжелого ничего не поднимать, из дому не отлучаться и лежать
в постели.
   - Я вам покажу раненого!  -  обиделся Санька.  - Выходи на одну руку,
всех поборю! - И, ухватив Феню с Никиткой, повалил их на кровать.
   В  избу  заглянула  Евдокия.   Она  расспросила  Саньку  о  здоровье,
больнице, пожурила за отчаянный характер.
   - Мыслимое ли дело -  с быком схватился! Он бы тебя насмерть закатать
мог.  Петька-то  мой  до  чего перепугался -  до  сих пор во  сне бугаем
бредит.  И зачем вам Петушок спонадобился? Шли бы да шли с Петькой своей
дорогой.  -  И  Евдокия заговорщически подмигнула:  -  А теперь когда по
рыбку-то соберетесь?
   Санька сделал вид, что не расслышал.
   Евдокия заглянула за ситцевый полог,  на кухню, где хозяйничала Феня,
помогла ей загрести угли в печке,  потом,  порывшись в карманах, достала
розовую паточную конфетку и сунула девочке в руку:
   - Все одни, все сами... сироту вы горемычные...
   - Мы не сироты! - обиделась Феня. - У нас и тятька есть и мамка!
   Евдокия погладила Феню по волосам,  покачала головой,  потом отозвала
Саньку в сени и шепнула:
   - Ты поскорей поправляйся.  Рыбка,  она ждать не будет.  Говорила я с
мачехой - она тебя не держит, иди теперь хоть на все четыре стороны.
   - Говорила? - оторопел Санька.
   Так, значит, мать знает о его сборах и не хочет его останавливать.
   Но эта новость не принесла Саньке облегчения.
   - "Бедные, горемычные"! - передразнила Феня Евдокию, когда та наконец
ушла. - Какие мы горемычные!
   Вон у Тимки родная мать,  а спуску не дает.  А меня мамка только один
раз за уши подергала, когда я в сметану пальцем залезла. И то не больно.
А тебя и совсем никогда не дергает.
   Феня вдруг разжала ладонь и положила на стол липкую конфету:
   - Вот! Не нужно мне. Пусть мухи лижут. - И она печально посмотрела на
брата.  -  И что это с мамкой нашей стало? Как неживая ходит. И по ночам
не спит.
   - Из-за тятьки, поди, все?
   - Из-за тятьки, само собой. И через тебя еще.
   - Через меня?
   - Знаешь,  как она расстроилась,  когда мешок твой разбирала! А там и
белье, и полотенце, и колодки сапожные... Ты от нас уйти хотел? Да?
   - Куда уйти?!  Мы с  Петькой рыбу ловить собирались.  -  Санька низко
наклонился над  скатертью,  словно впервые заметил,  какие интересные на
ней цветы и узоры.
   - С колодками-то за рыбой!  -  вздохнула Феня. - Так не бывает. Мамка
сразу догадалась,  что ты задумал.  "Ни в грош он меня не ставит,  - это
мамка про  тебя так  говорила,  -  только слава,  что  под  одной крышей
живем".
   "Как это ни в  грош?" -  хотел было запальчиво вскрикнуть Санька,  но
Феня смотрела с такой укоризной, что он еще ниже склонился над столом.
   - "И жизнь, говорит, ему наша неинтересная, - продолжала Феня. - И не
поговорит никогда по-людски.  Все швырком да броском".  А знаешь,  мамке
одной как трудно!  Вчера пришла с поля,  села на порожек разуваться,  да
так и  заснула.  Уж  мы ее будили с  Никиткой,  будили...  -  Феня вдруг
прижалась к  брату и  горячо зашептала:  -  Ты просто глупый,  Санька...
совсем глупый... Она же, мамка наша, самая хорошая!
   Пожалуй,  впервые в жизни Санька не нашелся,  что ответить сестренке.
Он не фыркнул на нее,  как обычно, не засмеялся, а только освободил руку
и  молча  направился к  двери.  У  порога  остановился и,  не  глядя  на
сестренку, тихо спросил:
   - Как там с пшеницей на участке у Векшина... не слыхала?
   - Сказывала Маша... Они ее поднимать начали, а потом перестали.
   - Почему?
   - Дедушка, говорят, запретил.
   "Так я  и знал -  засыплются!" -  с досадой подумал Санька и вышел на
улицу.
   Утром прошел дождь,  и  вода стояла во всех ямках и  выбоинах,  будто
земля продырявилась от старости, и в дырках виднелось голубое небо.
   Мальчишки  били  по  лужам,  длинными  жердями,  обдавая  друг  друга
брызгами воды.
   Стараясь не попасть им на глаза, Санька юркнул в огород и огляделся.
   Погреб  в  дальнем  углу  огорода завалился,  зарос  высокими цветами
иван-чая,  молодыми березками;  огородная изгородь покосилась,  бурьян и
крапива подступали к самым грядкам.
   Санька достал косу и принялся за работу.
   Крапива  была  высокая,  старая,  жилистая и,  падая  на  землю,  все
старалась задеть  Саньку своими злыми  зубчатыми листьями.  Но  мальчику
казалось,  что в  руках у  него уже не коса,  а  дивный меч-кладенец,  а
крапива -  полчище злых врагов и  он  бьется с  ними не на жизнь,  а  на
смерть.
   Вскоре в огород заглянула Феня.
   - Брось косу, брось! - закричала она, бегая вокруг брата. - Мамка что
наказывала? Ты больной, тебе лежать надо!
   Но Санька так широко и  яростно размахивал косой,  что подступиться к
нему было невозможно.
   - Запустили тут без меня, - ворчал он. - Не огород - лес дремучий.
   Феня  посуетилась,  покричала,  потом  отыскала  грабли  и  принялась
сгребать крапиву в яму около изгороди.
   Разделавшись с крапивой, Санька взялся за бурьян.
   Неожиданно Феня оглянулась и заметила Федю и Машу. Перегнувшись через
изгородь,  они с таким видом смотрели в огород, словно видели там что-то
необыкновенное.
   Позади Маши  стояла Долинка и  жевала подол  ее  платья.  Но  девочка
ничего не замечала.
   - Косит, косит, - шепнула она Феде и полезла через изгородь.
   Трухлявая  перекладина не  выдержала тяжести,  переломилась,  и  Маша
полетела в яму, набитую крапивой.
   Феня прыснула в рукав.  Маша мигом вскочила и,  как ни сильно обожгла
ее крапива, тоже рассмеялась. Потом подбежала к Саньке и схватила его за
руку:
   - Косишь? Да? И не болит ничего? Теперь все можно?
   - Можно, - кивнул Санька, - хоть завтра на сенокос.
   - Вот хорошо,  Саня! А мы-то думали!.. Федя, да иди же сюда!.. Ну что
вы, какие... А еще тореадоры! Ну, поздоровайтесь!
   Мальчики встретились глазами,  потом  неловко  шагнули навстречу друг
другу и крепко, по-мужски, пожали руки.
   Маша перевела дыхание:
   - Ну вот, давно бы так!
   Долинка, точно догадавшись, что между ребятами полный мир и согласие,
скакнула в  огород и,  лихо  взбрыкивая ногами,  принялась бегать вокруг
ребят.  Не стояла на месте и Маша. Крапива давала себя знать. Девочка то
пританцовывала,  то,  поджав,  как журавль,  одну ногу, другой старалась
потереть обожженное крапивой колено.
   - Голы ноги не казать!  - засмеялся Санька. - А ты поплюй, где болит,
или землей потри.
   Потом все они присели под тополем, и Санька узнал от Маши, что нового
произошло в деревне за эту неделю.
   А нового было немало.
   Андрея Иваныча назначают директором семилетки.  Недавно они  вместе с
Татьяной Родионовной собирали на  беседу  всех  ребят,  которые оставили
школу,  и их матерей. Разговор был долгий. Почти все матери согласились,
что  детям нужно вновь садиться за  парты.  Сейчас Тимка Колечкин,  Ваня
Строкин и  другие ребята уже ходят к  учителям заниматься.  Занимается и
Федя.
   Санька растерянно заморгал глазами:  ребята возвращаются в школу. Вот
это новость!
   - Ты,  Саня, хорошо шел по русскому языку, - шепнула Маша, - помог бы
Феде, трудно ему очень.
   - Какой я помощник... сам все перезабыл, - смутился Санька и попросил
рассказывать дальше.
   - Андрея  Иваныча в  колхозе членом правления избрали,  -  продолжала
Маша.  -  На днях собрание было.  О  Старой Пустоши говорили.  Твоя мать
колхозникам какую-то  тетрадочку читала -  в  ней много чего про Пустошь
написано.
   - Это тятькина тетрадь, я знаю, - сказал Санька. - И что решили?
   - Решили всю Пустошь целиком поднять. Татьяна Родионовна с учителем в
район поехали, с планом.
   - Это да! Это по-стожаровски! - одобрительно сказал Санька. Ему очень
хотелось спросить о пшенице на пятой клетке, но он не решался.
   Вдруг Федя сам заговорил об этом:
   - На пятую клетку поглядеть хочешь?
   Санька нахмурился.  Разве это  по-дружески -  напоминать о  том,  что
хотелось бы забыть навсегда, как дурной сон?
   Санька  поднялся и  взял  косу.  Нет,  никогда ребята не  простят ему
гибели пшеницы. И взрослые не простят, и Андрей Иваныч...
   - Почему ты молчишь? - допытывался Федя. - Я серьезно спрашиваю.
   - А о чем говорить! Не удалось ведь поднять пшеницу...
   - Да он же не знает ничего!  -  Маша всплеснула руками.  - Как с луны
свалился...  -  И она потянула его за собой: - Пойдем на участок скорее,
сам все увидишь.
   - А дед Векшин... он же меня...
   Но Маша только махнула рукой и рассмеялась.





   На участке ребята шумной гурьбой окружили Саньку.
   - Здоров, тореадор?
   - Как боевое ранение?
   - Поправился ты на казенных харчах...
   - Подождите,  ребята,  дайте ему прежде с  пшеницей поздороваться.  -
Маша   растолкала  мальчишек,   подвела  Саньку  к   пятой   клетке.   -
Здравствуйте,  колоски,  здравствуйте,  зернышки! Это вот Саня Коншаков.
Скажите ему, что вы живы, здоровы.
   В другое время Санька,  может быть, и посмеялся бы над таким странным
разговором,  но  сейчас он  молча опустился перед посевами на  корточки.
Каждый смятый стебелек пшеницы был поднят с земли, расправлен и привязан
лыком к тонкой хворостинке.  Кое-где колоски увяли, сморщились. Но таких
было немного.  Большинство стебельков стояли бодро,  крепко вцепившись в
землю корешками.
   На второй половине клетки хворостинок уже не было,  но и  там пшеница
была прямая,  сильная,  словно никогда Санькины колени не приминали ее к
земле.
   - Вы что, поднимали ее или нет? - вполголоса спросил Санька.
   - Немножко поднимали, а потом бросили, - сказал Федя.
   - А почему же она вся выпрямилась?
   - За это твоего отца благодарить нужно.
   - Тятьку? - Санька ничего не понимал.
   - Его... Такой уж он сорт вырастил. - И Федя рассказал:- Отвезли тебя
в  больницу,  а  мы -  на участок.  Колышков наготовили,  Тимка с  Ваней
Строкиным нам  бечевок  наплели  из  лыка.  Начали  мы  каждый  примятый
стебелек поднимать да к хворостинке привязывать.  Поднимем,  подкормочку
сделаем,  польем. А стебельков этих знаешь сколько! Одну тысячу подняли,
другую, третью, а им конца-краю нет. Поясницы у всех онемели. Семушкин -
так тот  заболел даже.  Тебя мы честили - поди, каждую минуту икалось. А
на третье утро  выходим  на  участок  и   видим:   пшеница  сама  начала
выпрямляться.  Дедушка с  учителем обрадовались и говорят нам:  "Не надо
теперь никаких хворостинок,  это неполегающая пшеница.  Сама встанет". И
правда, на пятый день вся она и поднялась.
   - А знаешь, как мы ее назвали? - спросила Маша.
   - "Неполегающая"?
   - Нет.
   - "Стожаровка"?
   - Опять не угадал. "Коншаковка"!
   - "Коншаковка"?! - вздрогнул Санька.
   - Теперь твоего отца люди никогда не забудут, - тихо сказал Федя.
   Санька низко склонился над посевами.  Он  вдыхал запах влажной земли,
стеблей пшеницы,  у него щемило сердце,  и хорошие,  благодарные слова к
товарищам роились в  его голове.  Но Санька не умел говорить таких слов.
Он  только вытащил из  кармана горсть орехов и  принялся оделять всех по
очереди:
   - Берите, берите, у нас дома много.
   - Дед Захар идет! - подбежал вдруг Семушкин. - Как с Санькой-то быть?
   - Он  с  нами  работать будет,  -  ответила Маша.  -  Так  дедушке  и
скажем... Правильно, ребята?
   - Правильно-то правильно, - неопределенно протянул Семушкин, - только
он ведь такой, дед Захар... кто его знает...
   Невдалеке мелькнула белая дедова рубаха.
   - Я ему потом покажусь... - Санька подался за куст.
   Но было уже поздно. Дед Захар подошел к ребятам, потянул носом:
   - Чую,  каким духом пахнет, чую. Ну-ка, гроза плодов и злаков, выходи
на свет божий, держи ответ!
   Санька вышел из-за куста и неловко одернул гимнастерку.
   Маша бросилась к деду Захару, повисла у него на руке:
   - Дедушка,  голубчик!  Мы же вам про все сказывали... Не стращайте вы
Саньку!
   - Цыц вы,  заступники!  -  отмахнулся старик.  - Раз парень с быком в
единоборство  пошел,   такого  не  застращаешь.  А вот спросить - я  его
спрошу...   Иди-ка  ближе,  Александр...  -  Захар  пошевелил  мохнатыми
бровями,  проницательно оглядел мальчика.  -  По  какую такую ты рыбку с
сапожными колодками собрался? Ась?
   Санька молчал.
   - Та-ак...  Крыть нечем.  Из деревни,  значит,  в сторону вильнул, на
другую  стежку  задумал переметнуться.  Тут  батька твой  каждую делянку
выхаживал,  потом поливал, артель нашу на крепкие ноги ставил, а тебе не
по сердцу все...  Ну,  скажем, ты уйдешь, Степа, потом Алешка, Маша... А
кто пожилым да  старым на  замену встанет?  Кто за  плугом ходить будет,
хлеб растить,  землю ублажать?  Земля -  она ведь не каждого примет,  ей
радеющие люди нужны,  заботники,  мастера первой руки... - Захар прикрыл
ладонью глаза,  посмотрел на небо.  -  Ты вот гляди, примечай. Вон тучка
над бором зароилась.  Тебе оно невдомек,  а  я  слышу -  дождиком от нее
тянет.  Спорым, мелким. Такой дождь дороже золота, он все богатство наше
растит. А вон пшеничка колос нагуливает, лен-долгунец на высоту тянется,
овсы в  трубку пошли.  Тут  немец,  чугунная его башка,  повытоптал все,
запоганил,  а мы через два года столько доброго повыращивали! А подожди,
солдаты к  домам вернутся -  не такая благодать будет.  Чудо у нас земля
какая! Уважительный человек от нее нипочем не оторвется.
   Санька смотрел себе под ноги.
   - Про пшеницу я тебе слова не говорю,  - продолжал Захар. - Пока ты в
больнице был,  ребята грешок твой покрыли.  Да и пшеничка свое показала,
спасибо Егору  Платонычу.  -  Он  достал  из-за  пазухи грушу,  протянул
Саньке: - Отведай вот... За мир, так сказать, да согласие!
   Санька бережно взял грушу и сунул ее в карман:
   - Спасибо, Захар Митрич!
   - Ты  при  мне  кушай,  при мне!  А  семечки верни.  Да  не  проглоти
ненароком какое, зубом не повреди.
   - Не спорь с ним, - шепнула Маша. - Он всех так угощает.
   Санька быстро съел  грушу и  ссыпал коричневые скользкие семечки деду
Захару на ладонь.
   - Ну как?
   - Вкусная!
   - То-то!  - довольно сказал Захар. - Теперь буду ждать, когда ты меня
такими же угостишь.
   Потом дед вспомнил,  что его ждут дела,  и ушел.  Федя с Машей повели
Саньку по  участку,  объясняя,  где  у  них  какой сорт посеян,  чем  он
знаменит,  откуда  получены семена.  Санька  слушал молча,  внимательно.
Остановился у  клетки  с  горохом,  густо  обсыпанным  кривыми  пузатыми
стручками, под зеленой кожицей которых угадывались крупные горошины.
   - Сорт "отрадный",  - пояснил Федя. - В локтевском колхозе выпросили,
у бригадира. Очень высокоурожайный и засухоустойчивый.
   - Сладкий-пресладкий! Попробуй! - шепнула Маша.
   - Конечно, сорви, - разрешил Федя. - Один стручок - это можно.
   - Раз опытный, зачем же... - отказался Санька.





   На участке показался Андрей Иваныч.
   Ребята побежали ему навстречу.
   - А, Саня! - заметил его учитель. - Вернулся? Как чувствуешь себя?
   - Совсем здоров, Андрей Иваныч.
   - Вот и  ладно.  Сейчас болеть не время.  Я как раз добрые новости из
района привез. Где там Захар Митрич? Позовите его, ребята!
   Но старик и без того спешил к учителю.
   Андрей Иваныч протянул ему газету:
   - Читайте, Захар Митрич, что о Стожарах пишут.
   Санька заглянул деду через плечо.
   Районная газета  "Ленинский путь"  горячо поддерживала патриотическое
начинание колхоза  в  Стожарах -  поднять  Старую  Пустошь  и  расширить
посевную  площадь.   Она   призывала  другие  колхозы  подхватить  почин
стожаровцев,  чтобы  дать  стране  больше  хлеба.  На  страницах  газеты
подробно было  рассказано о  бригаде  Катерины Коншаковой,  которая  уже
делом  доказывает,  какие  богатые хлеба можно вырастить на  заброшенной
земле.
   - В  запевалы,  значит,  выходим,  -  повеселел Захар.  -  Весь район
всколыхнули.
   - И еще порадую,  Захар Митрич,  - сказал учитель: - я там, в районе,
"коншаковку"  нашу  показывал.  Заинтересовались люди.  Судя  по  всему,
придется этот сорт не только для себя размножать, а для всего района.
   - Давно бы Стожарам так жить!  -  Захар покосился на ребят,  потом на
грядку с клубникой:  -  Чего ж ягоды не собираете?  Переспеют.  Вы бы ее
того... Да и Андрея Иваныча угостить не грех.
   - Пойду Катерине Васильевне новость сообщу, - сказал учитель и позвал
с собой Саньку.
   Они направились в поле.
   Андрей Иваныч задумчиво смотрел по сторонам, потом остановился:
   - Смотри вперед, Саня, - вон туда, где Старая Пустошь. Представь, что
там будет через несколько лет,  Хлеба стеною стоят,  высокие, густые и с
таким   удивительным  колосом,   что   все,   кто   ни   проходит  мимо,
останавливаются и  спрашивают:  "Что это за пшеница такая диковинная?" -
"А  это "коншаковка",  -  отвечают людям и  рассказывают,  как и  откуда
появилась на земле эта пшеница. Смекаешь, Саня?
   - Смекаю, Андрей Иваныч, - прошептал мальчик.
   - А  теперь  сюда  посмотри.  -  Учитель  показал  на  деревню  с  ее
разномастными избами, крытыми дранью и соломой, на приземистые землянки,
обложенные дерном.  -  Здесь  наши  Стожары раскинулись.  Новые  дома  с
широкими окнами,  электрический свет повсюду,  сады кругом,  тротуары на
улицах.  Вон там на пригорке свой клуб,  театр,  там почта, радиоузел. И
живет  в  этом  новом селе  Александр Коншаков,  мастер высоких урожаев,
бригадир или агротехник...  как ему будет угодно. Бороды у него еще нет,
но человек он в  селе уважаемый,  старики с ним за руку здороваются,  из
города к  нему ученые приезжают,  по  радио о  его работе по всей стране
рассказывают.
   - Что  вы,  Андрей Иваныч!  -  смутился мальчик.  -  Очень уж  высоко
поднимаете.
   - А ты высоко не хочешь?  Предпочитаешь пониже?  - Учитель пристально
посмотрел на  Саньку.  -  А  вот  мать  твоя  большие дела начинает,  не
страшится. Чем же ты думаешь заняться?
   Санька потупился и,  сняв  пилотку,  долго тер  рукавом алую эмалевую
звездочку.
   - Еще не решил? А я вот для тебя подыскал работу.
   - Подыскали?
   - Самую пока неотложную. Учиться будешь. В седьмой класс пойдешь.
   - Андрей Иваныч!.. - задохнулся Санька.
   - Спокойно,  Саня.  -  Учитель положил ему на плечо руку.  - Знаю про
твое горе. Твои друзья мне все рассказали...
   - Тимка?!
   - Он.  И Маша с Федей все знают.  Но ты не сердись на них. Они должны
были так поступить.  Я  теперь понимаю,  почему ты ушел из школы:  думал
матери помочь.  А  вышло наоборот.  Обидел ты ее.  Она хочет,  чтобы все
кругом было,  как  при  Егоре Платоныче.  Чтобы никто его  мечту-думу не
забыл.  И  тебя она хочет видеть таким же,  как при отце:  добрым сыном,
хорошим учеником в школе, первым человеком на селе в будущем. А ты вроде
сам себе крылья подбил, школу бросил...
   - Андрей Иваныч,  -  признался Санька,  -  у  меня же  с  математикой
неладно.
   - Знаю,  запустил.  Остановить было некому.  Но  это дело поправимое.
Федя Черкашин побольше твоего горя хлебнул,  а  школу не  забывает.  Мне
твой  характер,   Саня,   известен:  возьмешься  -  нагонишь.  Сейчас  с
отстающими по  математике занимается Надежда Петровна.  Будешь  ходить к
ней. Нужно - и я помогу.
   Учитель заметил поднимающуюся по  тропинке Катерину Коншакову,  пошел
ей навстречу. Санька остался один.
   Медлительные сизые  волны  бесконечной чередой  плыли  по  пшеничному
полю.
   Вдали  голубели  квадраты овса,  зеленела картофельная ботва.  Усатые
колосья, склонившиеся над дорогой, щекотали Саньке руки; отцветшие травы
роняли на землю свои семена.
   Пышное белое облако,  закрывшее солнце,  как стрелами, было пронизано
его лучами.
   Вот она,  родная земля!  Здесь жил его отец,  сейчас трудится мать. И
разве есть для Саньки что-нибудь дороже этих мест!
   Высоко в  небе парила какая-то  птица -  не то коршун,  не то ястреб.
Санька долго следил за ее сильным полетом.
   Он подошел к высокому берегу реки. Плотная волна ветра ударила Саньке
в грудь,  отшатнула назад,  обдала смешанным запахом сена, речной осоки,
парного молока.
   И мальчику вдруг захотелось помериться силой и с ветром, и с рекой, и
еще невесть с чем.  Он поднял с земли плоский голыш-камень, разбежался и
ловко,  как умеет только мальчишка,  метнул его навстречу ветру. Камень,
описав дугу, упал за рекой.
   Маша с  Федей стояли у  черной неподвижной речной заводи и  доставали
желтые кувшинки и белые лилии.
   Вся  заводь была  в  мелких кружочках:  то  стрекоза ударит крылом по
воде, то проплывет малек, то упадет семечко с дерева.
   Санька  прыгнул с  обрыва вниз  и,  увлекая за  собой  сыпучий песок,
очутился у самой воды.
   - Хотите, цветов нарву? - крикнул он.
   - И побольше, Саня! - обрадовалась Маша, зная, что никто, кроме него,
так ловко не умеет доставать кувшинки и лилии из самых глубоких заводей.
   Санька срезал длинную,  как удочка,  палку и  расщепил ее  на  конце.
Затем погрузил палку в прозрачную воду, захватив в расщеп стебель лилии,
повел в сторону,  подсек,  и белый цветок,  как плотица,  упал на траву.
Затем второй,  третий...  За лилиями пошли кувшинки.  Маша едва успевала
собирать цветы.
   - Хватит, хватит! Куда столько! Мне и не донести! - закричала Маша.
   Наконец, изловчившись, Санька сорвал последнюю кувшинку.
   - И жадный ты, Санька! Всегда тебе много надо, - пожурила Маша, пряча
лицо во влажные, холодящие кожу цветы с дивным запахом свежей воды.
   Санька подошел к Феде и вполголоса спросил:
   - Как у тебя там насчет русского языка?
   - Занимаюсь... Вот только на суффиксах задержался немного.
   - Если что нужно, ты спрашивай, без стеснения. Чего помню, подскажу.
   Наверху обрыва показался Никитка.  По сыпучему песку,  как по снежной
горке, он скатился к воде.
   - Саня,  на нашу избу пчелы сели!  Целый рой!  -  сообщил он с  таким
видом, словно рой по меньшей мере уже сидел в улье.
   Санька вскочил. Пчелиный рой! Это же прямо счастливая находка!
   - И давно сел?
   - Порядочно... Я тебя ищу, ищу...
   - Тогда бежим!
   - А ты умеешь рой снимать? - остановила Саньку Маша.
   - Приходилось... Тятька их много ловил.
   - А может, дедушку позвать?
   - Нет. Тут лови момент. Рой ждать не будет, зараз снимется.
   - Тогда и  мы с тобой!  -  И Маша с Федей побежали вслед за Санькой и
Никиткой.
   По  дороге  Никитка  все  прикидывал,   что  они  теперь  сделают  на
вырученные от продажи пчелиного роя деньги.  Первым делом ему,  Никитке,
перетянут сапоги,  потом купят Фене новый платок,  а Саньке, если хватит
денег,  -  широкий  солдатский ремень  с  тяжелой светлой пряжкой вместо
неказистого узкого ремешка из сыромятной кожи, который так не подходит к
Санькиной пилотке и гимнастерке.
   Показалась изба Коншаковых.  Перед нею,  как  на  часах,  расхаживала
Феня.
   Санька с  колотящимся сердцем стал рядом с  сестрой,  поднял голову и
заметил  на  тесовом  фронтоне  избы,   в  углу  под  застрехой,  темный
шевелящийся комок.
   Оставив  подбежавшего  Никитку  сторожить  рой,  как  будто  тот  мог
помешать ему улететь,  Санька бросился в избу.  Маше он приказал найти в
сенях пустой кузовок,  Феде -  намочить веник,  сестренке -  приготовить
иголку с ниткой.
   Сам  отыскал старое сито,  вырвал из  него заржавленную сетку,  потом
достал мешок, отрезал нижнюю часть и вместо нее пришил сетку.
   Затем он натянул мешок на голову,  так что сетка пришлась как раз над
лицом,  надел материн ватник,  натянул на  руки  варежки,  ноги  обул  в
валенки.
   - Помогать будешь? - спросил он Федю.
   Тот кивнул головой.
   - Тогда одевайся!
   Совместными усилиями девочки снарядили и Федю.
   Но второго сита в доме не нашлось, и Федину голову замотали шерстяным
платком.
   Толстые, неуклюжие, мальчишки вышли наружу.
   Санька приказал Фене,  Маше и  Никитке отойти подальше от дома -  кто
знает,  что  может случиться!  Хотя он  не  раз  видел,  как отец снимал
пчелиный рой,  но,  по  правде говоря,  его  участие при этом выражалось
только в том, что он подавал отцу мокрый веник и ведро.
   Девочки послушно отошли в сторону,  а Никитка запрятался в щель между
поленницами.
   Санька приставил к избе лестницу и начал подниматься по перекладинам.
Федя с ведром воды, березовым веником и пустым кузовком стоял внизу.
   Санька ступил на последнюю перекладину лестницы.  Теперь до пчелиного
роя можно было достать рукой.
   Рой сердито гудел,  шевелился,  словно пчелы были недовольны, что так
долго задержались у  коншаковской избы.  От него отлетали черные искорки
и, покружившись в воздухе, вновь присоединялись к темному живому комку.
   - Веник! - шепотом скомандовал Санька вниз.
   Федя обмакнул веник в ведро с водой и, быстро поднявшись по лестнице,
передал его Саньке.  Тот, держась одной рукой за угол избы, другой начал
кропить пчел водой.
   Гудение стихло.  Крылья у пчел намокли, они больше не могли взлететь.
Федя  передал Саньке  пустой кузовок.  Санька принялся осторожно сметать
пчел из угла на дно кузовка.
   Но, как видно, мокрый веник утихомирил не весь рой, и несколько пчел,
вырвавшихся из кузовка,  закружились над Санькой,  и одна или две из них
нашли даже лазейку в сетке.
   Санька глухо вскрикнул,  потряс головой и ударил себя сквозь сетку по
виску, потом по щеке.
   - Кропи  их,  еще  кропи!  -  сочувственно  посоветовал  снизу  Федя,
высовывая нос из платка, и в тот же миг вскрикнул от укуса пчелы.
   Наконец Санька выгреб из угла последних пчел, закрыл кузовок дерюжкой
и  быстро  спустился вниз.  Побрызгал во  все  стороны  мокрым  веником,
отгоняя оставшихся на свободе пчел, к облегченно рассмеялся:
   - Попались пчелки, стой, не уйдут вовеки... Отбой. Федя!
   Мальчики разоблачились. Подошли Феня, Маша и Никитка.
   Маша посмотрела на мальчиков и  засмеялась:  у  Саньки затек глаз,  у
Феди распух нос.
   - Красавцы вы писаные!.. Что, больно? Здорово искусали?
   Никитка приложил ухо к кузовку и восхищенно шепнул:
   - Гудят! Послушайте-ка...
   Маша тоже наклонилась над  кузовком и,  не  утерпев,  даже приподняла
уголочек дерюжки, но быстро опустила обратно.
   - Богатый рой достался,  кило на  два.  На целый улей хватит.  Вот бы
дедушке такой!  Он говорит,  что пчелы -  как зерно: от одного роя целую
пасеку развести можно.  - Она обернулась к Саньке: - Ты кому его продать
думаешь?  В соседний колхоз?  Или на базар повезешь? А знаешь что, Саня:
давай мы  его у  тебя купим.  Соберем деньги со  всех ребят и  купим.  И
поднесем  дедушке...  вот  он  обрадуется!  Глядишь,  в  Стожарах  через
год-другой своя пасека будет, не хуже, чем в локтевском колхозе.
   - Ты это про деньги брось... - насупился Санька.
   Он вдруг схватил кузовок с пчелами и сунул его в руки девочке: - Бери
вот... неси дедушке!
   Маша  переглянулась с  Федей,  перехватила сожалеющий взгляд Никитки,
который  потянулся было  за  кузовком,  и  поставила кузовок  обратно на
землю:
   - Нет,  нет!  Рой ваш...  Ты  его обязательно продай!  Вам же обновки
нужны.
   - А  я говорю -  забирай!  -  прикрикнул Санька.  -  Что я,  скопидом
какой-нибудь или  Петька Девяткин?  Своему колхозу да  продавать!  -  И,
заметив,  что Маша все еще колеблется, совсем рассердился: - Не желаешь,
сам передам!..
   И, считая разговор законченным, Санька поманил Никитку и направился в
избу:
   - А  ты не куксись!  Мало ли их,  пчел,  на свете!  Еще рой прилетит.
Тогда я тебе, Никита... Ты только следи!
   - А я...  я ничего, - вздохнул братишка. - Конечное дело, прилетит. Я
вот как смотреть буду!





   Санька зорко следил за матерью. По утрам она не бежала чуть свет, как
раньше,  собирать на работу членов звена,  а  долго возилась у печки или
бесцельно бродила по избе.
   Нередко она возвращалась с  работы еще до перерыва и,  не раздеваясь,
ложилась в постель.
   Заглядывала соседка,  прибирала избу,  мыла посуду и  все  советовала
Катерине пить какой-то  травяной отвар.  от  которого все  болезни,  как
ветром, сдувает.
   - Пройдет и так, - безучастно отвечала та. - Простудилась я, видно...
на сырой земле полежала.
   Санька только удивлялся,  как  можно простудиться.  Дни стояли сухие,
жаркие, и даже вечером земля хранила дневное тепло.
   Однажды  поздно  вечером  Саньку  разбудил певучий  говорок  Евдокии.
Острый коготок коптилки царапал темноту,  мать лежала в  постели,  зябко
кутаясь в  одеяло,  соседка сидела у нее в ногах и жаловалась на Татьяну
Родионовну:
   - Вызывает меня председательница вчера в  правление и  говорит:  "Ты,
Девяткина,  женщина здоровая,  поработай-ка в  поле,  а молоко возить мы
другого поставим".  А  какая ж  я  здоровая!  У  меня от  полевой работы
поясница разламывается,  сердце заходится.  И  все ведь по  зависти меня
очернили. Будто я торговлишкой на базаре занимаюсь... Хотя и то сказать,
какой же грех в этом! На колхозных хлебах теперь не проживешь. Да и не с
нашим здоровьишком в  колхозе сидеть.  Я  вот в  городе была на днях,  у
брата Якова. В артель к себе зовет, кладовщицей обещает устроить. Поедем
вместе, Катюша! Работа и тебе найдется.
   Санька насторожился.
   Что  это?  Соседка уговаривает мать оставить Стожары,  а  та  покорно
слушает Евдокию и молчит, молчит.
   - И ребятам полегче будет, - продолжала Евдокия. - Петьку с Санькой в
сапожники определим - они давно охоту имеют.
   Санька беспокойно заворочался в  постели,  потом  встал и,  шлепая по
полу  босыми  ногами,  подошел к  ведру,  зачерпнул ковшом воду и  долго
тянул ее маленькими глотками, хотя пить ему совсем не хотелось.
   - Ты чего это полуночничаешь? - спросила его Евдокия.
   - Спал,  разбудили...  -  Санька поднял над головой коптилку, осветил
циферблат  часов-ходиков,  подтянул  гирьку,  недружелюбно покосился  на
соседку. - Скоро петухи запоют...
   - И  впрямь,  час поздний,  -  поднялась соседка.  -  Так ты подумай,
Катюша. Добра желаю, не чужая ты мне.
   Санька  проводил ее,  запер  калитку  и,  вернувшись обратно в  избу,
присел около матери:
   - Какие у вас секреты с Евдокией? Чего она зачастила к тебе?
   - Знобит меня, Саня... Накрой чем-нибудь, - попросила Катерина.
   Санька укутал мать шубой.
   "Сманит ее эта Девяткина,  вскружит ей голову",  - с тревогой подумал
он,  ложась в  постель,  и  вдруг ему представилось,  как мать грузит на
телегу домашний скарб,  заколачивает окна, вешает замок на калитку и они
всей семьей покидают Стожары.
   "Я  соседку и  в  избу не пущу,  -  расхрабрившись,  решил Санька.  -
Ступеньки у крыльца подпилю, пусть ноги поломает".
   На другой день Катерина попробовала встать с постели и не смогла.
   Поднялся  жар.  Ночью  она  бредила,  звала  Егора:  то  умоляла  его
вернуться, то прощалась с ним.
   Санька до рассвета не сомкнул глаз.  Растерянно бродил по избе и  все
спрашивал мать, не хочет ли она моченой клюквы или квасу.
   К утру жар спал,  и Катерина послала сына за соседкой -  пусть подоит
корову и истопит печь.
   - Не надо Бвдокию, - заявил Санька, - сам управлюсь.
   Взяв подойник, он вместе с Феней вышел во двор.
   Лежа в  постели,  Катерина слышала через приоткрытую дверь,  как  они
долго доили корову,  как Санька нежно называл ее красоткой,  умницей,  а
ноги ее, в черных ошметках навоза, величал ножками  и как потом - видно,
так и не поладив с коровой,  - заорал на нее, что она злыдень и ее давно
пора отправить на живодерку.
   Затем  прибежала Маша  и  попеняла Саньке,  почему  он  не  позвал ее
раньше: уж что-что, а коров она умеет доить получше мальчишек.
   Заглянули в избу Федя с Тимкой,  и ребята всей компанией принялись за
хозяйство.  Принесли дров,  воды,  затопили печь, потом яростным шепотом
заспорили,  рано или не рано ставить на огонь картошку, и наконец что-то
опрокинули - как видно, чугунок с водой, потому что дрова в печи сердито
зашипели.
   - Стряпки вы  на  мою голову!  -  Катерина приподнялась на  локте.  -
Идите-ка восвояси.
   А  на душе было радостно,  что дети так участливы к  ней и так крепко
подружились с Санькой.
   Пришла Лена Одинцова,  резонно заявила, что мальчишкам у печки делать
нечего, отправила их за доктором, а сама с Машей занялась хозяйством.
   В полдень Иван Ефимович навестил Катерину.  Он нашел у нее воспаление
легких,  выписал лекарства и  строго-настрого приказал не  подниматься с
постели.
   Когда фельдшер уехал, Катерина задремала и вскоре заснула.
   Во сне она опять бредила, и Санька не отходил от нее ни на минуту.
   Очнулась Катерина в  сумерки и  не сразу разглядела сына.  Он сидел у
нее в ногах, теребил кромку одеяла, по лицу его текли слезы.
   - Дурачок...  испугался,  - слабо улыбнулась мать и, выпростав из-под
одеяла руку, потянулась к Саньке. Но он неловко сполз с кровати и отошел
к окну:
   - Лежи ты, лежи!
   В  калитку постучали.  Санька  вышел  и  столкнулся лицом  к  лицу  с
Евдокией.
   - Что с мачехой-то.  Саня?  Приболела,  сказывают?  Я вот ей кисельку
принесла.
   - Не  требуется,  -  не  очень  любезно  ответил Санька  и  попытался
прикрыть калитку.  -  Доктор сказал,  чтобы лишний народ к  ней поменьше
ходил.
   - Это кто же, сирота, лишний-то? - удивилась Евдокия.
   - Что вы заладили:  "сирота, сирота"! - помрачнел Санька. - Не зовите
меня так больше... и Феню не зовите! Не хотим мы!
   - Как же звать-величать прикажете?
   - А как знаете... И мать не троньте!
   - Что это за речи такие? - обиделась Евдокия.
   - Речи простые.  Зачем вы ее сманиваете невесть куда? Не сладко вам в
колхозе - уходите. А нам из Стожар уходить незачем.
   Евдокия часто заморгала подслеповатыми глазами:
   - Вот ты какой... Коншаков!
   - Такой  вот...   А  будете  мать  баламутить  -  Татьяне  Родионовне
пожалуюсь. - И Санька, прикрыв дверь, запер ее на засов.
   А  вечером,  когда его не было дома,  соседка как ни в  чем не бывало
опять зашла к Катерине.
   Санька не  знал,  что  и  придумать.  При  встрече он  пожаловался на
Евдокию Маше и Феде.
   - Вот зуда! - возмутилась девочка. - А ты и впрямь Татьяне Родионовне
расскажи. Она поговорит с ней. Может даже на правление вызвать.
   - Не  годится так,  -  смутился Санька.  -  Что люди подумают!  "Вот,
скажут, какая семейка у Коншаковых. Сначала сынок из колхоза откачнулся,
теперь матка".
   - Это -  пожалуй,  -  согласилась девочка.  - Ты, Саня, доглядывай за
Девяткиной, оберегай мать.
   - Я и так настороже... И вы что заметите, сигнал мне давайте.
   - Само собой, - кивнула Маша.
   Но за Евдокией уследить было нелегко.
   Однажды,  когда Санька работал на  конюшне,  к  нему прибежала Маша и
сообщила, что Евдокия опять сидит у Катерины. Санька побежал к дому.
   На  огороде Феня  обрывала с  кочанов капусты разлапистые голубоватые
листья, источенные мелкими дырочками, точно пробитые дробью.
   - Я что наказывал! - сердито сказал Санька. - Уходишь из дому - калит-
ку запирай. А ты опять Евдокию впустила!
   - Ей-ей,  Саня,  я запирала. Она ж тетенька такая, через двор, видно,
пробралась.
   Санька  вошел  через  полутемные сени,  пахнущие березовыми вениками,
привычно нашарил скобку на двери.  Но тут дверь распахнулась, и Евдокия,
чуть не  сбив его с  ног,  выскочила из избы.  Потом обернулась,  трижды
плюнула на порог и, что-то бормоча, выбежала на улицу.
   - Что тут было такое?  - настороженно спросил Санька, входя в избу. -
Зачем она приходила?
   - Не спрашивай лучше!  -  с  досадой отмахнулась Катерина,  укрываясь
одеялом. Руки ее вздрагивали, на щеках проступили красные пятна.
   - Опять сманивала куда-нибудь?
   - Опять...  Все  про тебя пытала...  Когда ты  в  сапожники подашься.
Петька-то еще ждет тебя.
   Санька  вспыхнул  и,   подозревая,  что  мать  не  все  договаривает,
запальчиво выкрикнул:
   - Ни в какие сапожники я не пойду!  Так и знай! И дом заколачивать не
дам.
   - О чем это ты? Какой дом?
   - Известно какой:  наш,  коншаковский.  И  чего ты  Девяткину во всем
слушаешь! Тише воды стала, ниже травы. Я вот напишу кому следует...
   - Куда напишешь, кому? - вздрогнула Катерина.
   - Есть кому.  Вот тятьке хотя бы.  Он там воюет,  пули кругом,  мины,
снаряды... его каждую минуту убить может... А ты...
   Катерина подняла голову и умоляюще посмотрела на сына:
   - Зачем ты,  Саня?  Зачем?  Опять у меня сердце перевернулось. Я ведь
все знаю... Видела ту бумажку, что ты на груди носишь.
   - Знаешь?   Откуда?   -   задохнулся  Санька,   хватаясь  за   карман
гимнастерки.
   Они  долго  молчали,  занятые каждый своими мыслями.  Потом,  глядя в
сторону, Санька глухо спросил:
   - Теперь уж держать некому... Значит, обязательно уедешь?
   - Это ты о чем? - удивилась Катерина. - Куда уеду? Что я - Девяткина?
Это  она  всю  жизнь мечется,  легкие хлеба ищет.  Что ей  колхоз?  Двор
проходной. А у меня и в мыслях не было, чтобы я от Стожар куда подалась,
отцово дело забыла.  Тверже земли,  чем наша,  и на свете нет.  Мне ведь
здесь  каждая  березка мила,  каждая  полянка.  Только  очень  мне  лихо
пришлось,  когда про похоронную узнала.  Так все и покачнулось кругом. А
тут  еще  Девяткина эта  зудит и  зудит.  Всю жизнь мою оплакала.  Потом
колхоз  начала порочить.  Меня  тут  и  прорвало...  Ну,  вот  сегодня и
поговорили как надо...
   - Погоди,  погоди!  -  перебил ее Санька.  - Получается, выставила ты
Девяткину? От ворот поворот показала? А я-то гадаю - чего она весь порог
наш оплевала!
   - В шею, конечно, не выталкивала. Но дорожку к нашему дому она теперь
надолго забудет.
   - Так и следует,  -  согласился Санька.  -  Я уж тут воевал, воевал с
нею...
   - Знаю, - улыбнулась мать. - Жаловалась на тебя соседка. Непочтителен
ты к ней. За меня, значит, тревожился? Ну, спасибо тебе. - И она пытливо
поглядела на сына:  -  А ты из дому на сторону не качнешься больше?  Нам
теперь без отца вот как друг за дружку держаться нужно!
   - Теперь не качнусь.  - Санька сконфуженно отвел глаза. - Это я тогда
сплоховал малость...
   Катерина поманила сына к себе и тихо спросила:
   - А теперь, Саня, у тебя дорожка какая? Пора и к комсомолу льнуть.
   Санька тихонько вздохнул.  Что он может сказать? Он уже давно написал
заявление о  приеме в комсомол.  Ему казалось,  что все произойдет очень
просто.  На собрании Санька расскажет,  как он работает,  сколько у него
трудодней на книжке, и все сразу поднимут за него руки.
   Но  Лена  даже  не  приняла от  него  заявления.  "Пока  в  школу  не
вернешься,  и разбирать твое дело не будем". - сказала она. Так Санька и
носит заявление в кармане гимнастерки.
   В окно просунулась голова Петьки Девяткина.
   - Тебе что, Петя? - спросила Катерина.
   - Мать сказала, чтобы подойник вернули. И так две недели держите.
   - Отдай, Саня, - кивнула Катерина, - он в сенцах стоит.
   - Полный разрыв, значит! - фыркнул Санька.
   - Полный,  полный!  -  засмеялась мать. - Там еще кочережка у печки и
чугунок с трещинкой. Все верни обязательно.
   Санька вынес вещи на улицу и вручил их Петьке.
   - Да, Коншак, - спросил тот, - в последний раз спрашиваю: в сапожники
ждать тебя или как?
   - В  последний  раз  отвечаю,  -  засмеялся  Санька:  -  ждать  долго
придется...





   Утром Санька направился на  участок.  Теперь он  приходил сюда  почти
каждый день,  помогал ребятам полоть,  окучивать, поливать. Но этого ему
было мало, и Санька придумывал все новые дела. Взялся починить огородный
инвентарь, наточил лопаты, сколотил и навесил новую калитку у изгороди.
   - Захар Митрич, что еще надо? - спрашивал он деда. - Вы говорите...
   - Да будто все уделал, - разводил Захар руками.
   - Вам суслики не мешают? Я ловушки могу приготовить.
   - Обеспечены с  запасом.  Алеша еще  до  тебя постарался,  -  отвечал
старик и,  замечая,  как мальчик частенько поглядывает на  "коншаковку",
улыбался: "Эк его пшеничка-то приворожила! Шелковый стал".
   В  жаркий полдень,  когда  работа на  участке прекращалась,  Санька с
Федей забирались куда-нибудь в тень и открывали книжки.
   Правда,  занятия шли не  очень напряженно.  Падала с  дерева на книгу
рогатая  зеленая гусеница,  пробегал по  руке  рыжий  суетливый муравей,
ударял в нос густой и терпкий запах травы, нагретой солнцем.
   - Федя,  эта трава как называется?  -  спрашивал Санька, отрываясь от
книги: все травы казались ему похожими друг на друга.
   Федя всегда находил что ответить.  Как хороший грамотей в  книге,  он
разбирался в деревьях, птицах, жуках.
   Самая скромная травка,  которую Санька раньше и не примечал,  имела у
него свое имя,  свои особенности.  Вот наперстянка.  Из нее приготовляют
капли  от  сердечной болезни.  Отваром из  пастушьей сумки останавливают
кровь, купеной лечат ревматизм.
   - Да ты прямо травознай! - удивлялся Санька.
   - Где там...  -  отвечал Федя.  -  Вот дедушка, тот понимает природу.
Позавидуешь!  -  И спохватывался: - Слушай, опять мы с задачкой засядем.
Давай не смотреть по сторонам...
   Но  сегодня Санька прибежал на участок с  таким видом,  что Маша даже
спросила:
   - Чего светишься?
   - Понимаешь,  какое дело!  Вчера бились, бились над одной задачкой...
ну никак! И Степа завяз. А я сегодня утром сел и решил. Где Федя?
   - А его нет, Саня. Уехал он.
   - Куда уехал?
   - Никому не сказал.  Собрался вчера вечером и уехал. Дедушка грустный
ходит, молчит.
   - А  правда Федину мать фашисты в горящий хлеб бросили?  -  помолчав,
спросил Санька.
   Маша опустила голову:
   - Правда.
   - И родных у него никого не осталось?
   - Федя говорил,  тетка была.  А где она теперь -  тоже неизвестно.  -
Маша задумалась. - Может, Федя в совхоз поехал, поискать кого-нибудь.
   - Кого же искать-то?
   - Не знаю, Саня... - растерянно призналась девочка.
   В  этот день работа на  участке не ладилась.  Дед Захар не появлялся.
Маша с Санькой ходили притихшие.  то и дело выбегали на большак,  ждали,
не покажется ли Федя.
   Когда Санька пришел домой,  Катерина сразу заметила,  что  тот чем-то
встревожен.
   - Опять с кем-то не поладил?
   - Да  нет...  -  Санька  отвернулся к  окну.  -  Федя  Черкашин  ушел
куда-то... и не сказался никому.
   За  окном  на  ветру кланялась кому-то  тоненькая березка,  и  солнце
просвечивало сквозь ее легкую одежду.  Рядом, касаясь ее ветвями, стояла
молодая рябина.
   - Мама!  -  Санька вдруг подошел к  матери и возбужденно зашептал:  -
Если только Федя вернется,  позовем его  в  нашу семью...  жить с  нами.
Позовем, мама?
   Катерина пристально оглядела мальчика и улыбнулась:
   - Позовем, Саня... Только бы вернулся.
   ...Маша не ошиблась: Федя действительно поехал в совхоз "Высокое". Но
лучше бы ему там не бывать. Маленького белого домика он не нашел, люди в
совхозе были новые, неизвестные, и Федю никто не узнал.
   Федя  вернулся в  Стожары к  вечеру.  Первым его  заметил на  участке
Санька.  Он  позвал Машу,  и  они  побежали ему навстречу.  Вдруг Санька
остановился:
   - А знаешь, Маша: давай его ни о чем не расспрашивать.
   - Так лучше, пожалуй, - согласилась девочка, и они повернули обратно.
   Когда на другой день ребята пришли на участок,  Федя был уже там.  Он
сидел на корточках у пятой клетки и что-то снимал со стебельков пшеницы.
Издали казалось, что Федя собирает ягоды.
   - Ко мне, ребята! - закричал он. - Что я нашел!
   Все подбежали к Феде.  Он протянул им банку. На дне ее ползали серые,
невзрачные жучки.
   - Фу,  какие противные!  -  отвернулась Зина:  она до  смерти боялась
всяких жуков и гусениц. - И охота тебе их руками трогать!
   - А  вы  знаете,  какой  это  жучок?  -  озабоченно спросил  Федя.  -
Клоп-черепашка. Самый первый вредитель.
   - Ну  тебя,  Федя,  -  отмахнулась Зина,  -  вечно ты  всякие страсти
выдумываешь! То блоха земляная, то клоп черепаховый...
   - Не  черепаховый,  а  черепашка.  Такое  название.  Федя  отыскал на
пшенице клопа-черепашку, вытащил из кармана увеличительное стекло:
   - Смотрите, что он, паразит, делает.
   Санька  первый  захватил  увеличительное стекло  и  приблизил  его  к
колоску.
   - Что видишь? Говори! - тормошили его ребята.
   - Ползет себе...  присматривается...  Да тихо вы, не наваливайтесь...
Остановился  вот...  Ого!  Хоботок  выпускает...  тоненький-тоненький...
зерно проколол,.. сосет. Вот зловредина! Да он так все соки выпьет!
   Санька протянул руку, чтобы снять со стебля жучка, но Маша остановила
его:
   - Дай и нам посмотреть!
   Увеличительное стекло пошло по рукам.
   Подошел дед Захар. Увидел в банке клопа-черепашку, нахмурился:
   - Эге! Старый наш недруг. Вы где это его отыскали?
   - На овощах,  дедушка,  и на посевах.  Вот с этой стороны изгороди, -
показал Федя.
   - Значит, из лесу двинулся. Теперь жди, валом попрет.
   - А он на поля напасть может? - спросил Санька.
   - Еще как!  В тридцать пятом году эта нечисть такое натворила... одни
корешки от урожая остались!
   - Дедушка, - сказала Маша, - надо Татьяне Родионовне сказать...
   - Вот что! - Захар посмотрел на ребят. - Степан!
   Степа вскочил и вытянулся перед дедом по-военному.
   - Оставишь себе двух ребят, - дал Захар наказ мальчику, - осмотришь и
очистишь весь участок. За каждый стебелек спрошу... Федор!
   - Слушаю, дедушка!
   - Забирай всех остальных -  и  в  поле,  на  разведку.  Во  все глаза
смотрите,  много ли черепашки на хлебах.  Начните с  тех делянок,  что к
лесу поближе. Меня в правлении искать будете.
   Федя с ребятами направился в поле.  Санька немного задержался и отвел
Степу в сторону:
   - Знаешь чего...  ты  смотри тут,  на  участке.  Прошу тебя...  -  И,
покраснев, бросился догонять Федю.
   К полудню "разведчики" прибежали в правление колхоза.  В конторе было
уже   полно  людей:   встревоженная  сообщением  деда  Захара,   Татьяна
Родионовна срочно созвала всех бригадиров.
   - Татьяна  Родионовна...  вот!  -  С  трудом  переводя дыхание,  Федя
протянул председательнице полную банку жучков.
   - Где собрали?
   - По  всему полю  ходили.  А  больше всего черепашки на  тети Катиной
делянке.
   - Вот  не  было печали!  -  Татьяна Родионовна заглянула в  банку,  с
досадой   поставила  ее   на   подоконник  и   решительно  обратилась  к
собравшимся: - Что ж, граждане, разведка донесла правильно. Черепашка из
лесу наступает.  Медлить нельзя.  Выводите народ в поле,  будем собирать
вредителя руками. - Она посмотрела на Лену Одинцову. - Катерина-то лежит
больная?  Вот  незадача...  Что  ж,  Лена,  бери  пока бригаду на  себя.
Управишься?
   - Уж и не знаю как,  Татьяна Родионовна... Людей у нас мало... - Лена
не  договорила и  оглянулась:  Маша дергала ее за рукав и  показывала на
себя, на Федю, на Саньку. - Если ребята, конечно...
   - Какой разговор может быть!  - строго сказал дед Захар. - Раз надо -
все придут.
   - Мы всех жуков уничтожим! - заверила Маша.
   - Вы побольше ребят соберите, со всей деревни, - посоветовала Татьяна
Родионовна.
   Ребята вышли на улицу.
   Под окном конторы стайка кур с жадностью клевала землю, словно на ней
были рассыпаны отборные пшеничные зерна.  Федя вгляделся и  увидел,  что
куры клюют не зерна,  а черепашку.  Тут же лежала пустая жестяная банка.
Кто-то, видно, опрокинул ее с подоконника.
   Федя поманил ребят и показал на кур:
   - Вот кого еще на черепашку напустить!
   - Ой, правда! - вскрикнула Маша. - Я где-то читала об этом.



   На   другое   утро   "великое  воинство",   как   назвал  дед   Захар
многочисленную  команду  стожаровских  ребятишек,  собралось  на  Старой
Пустоши и принялось собирать с посева черепашку.
   Немного позже к  делянке подошли Маша,  Федя и  Санька.  В  руках они
держали корзины, обвязанные сверху рогожками.
   - Ну как? - озабоченно спросил Федя. - План выполнили?
   - Где там!  -  пожаловалась Маша. - Семь кур поймала, а две в крапиву
убежали. Уж я гонялась, гонялась за ними, все ноги обстрекала...
   - А я своих,  как миленьких, взял прямо с нашести, даже не пикнули, -
доложил Санька. - Только вот петух-дурак крик поднял.
   - Тогда начнем! - сказал Федя.
   Ребята развязали корзины и  выпустили кур на посевы.  Куры расправили
помятые крылья и недовольно закудахтали.
   Подошла Лена.
   - А мы кур мобилизовали! - бросилась к ней Маша.
   Лена посмотрела в сторону колхоза и нахмурилась:
   - А мать с бабкой знают об этом? Позволили?
   - Не очень еще знают, - уклончиво ответила Маша.
   А куры между тем все еще продолжали кудахтать, словно жаловались друг
другу на столь необычное утреннее путешествие и  удивлялись,  почему это
кругом нет ни  навозных куч,  ни  заборов,  а  одно лишь широкое зеленое
поле.
   - Не найти им жучков, - вздохнул Санька.
   - Найдут, должны найти, - сказал Федя, не сводя с кур глаз.
   - Миленькие...  дурочки,  ну,  идите,  не бойтесь! - умоляюще шептала
Маша, осторожно тесня кур поближе к посевам.
   - Маша, оглянись! - шепнул Федя.
   По  межнику  с  хворостиной в  руках  мелкими шажками семенила Машина
бабушка - Манефа.
   - Ах, негодники! - кричала она. - Чего удумали!..
   - Бабушка,  -  побежала  ей  навстречу  Маша,  -  мы  тебе  на  опыте
докажем... Куры знаешь как черепашку любят... лучше зерна.
   - И слушать не хочу... Неси домой наших кур! - шумела Манефа.
   Но тут бронзовый петух,  принесенный Санькой, склюнул одну черепашку,
другую, потом запрокинул голову и горласто возвестил, что на новом месте
есть чем поживиться.
   - Пошли,  пошли!  - запрыгал Федя и зачем-то закричал петухом, да так
громко и непохоже, что едва не спугнул всех кур.
   Манефа принялась сзывать кур, но те, увлеченные охотой за черепашкой,
не обратили на нее внимания.
   - А шут с ними! - Манефа махнула рукой. - Пусть покормятся.
   - Бабушка,  ты не убивайся, иди домой, - уговаривала ее Маша. - Мы их
к вечеру целехонькими доставим.
   - А ястреб в небе? А лиса за кустиком? - не соглашалась Манефа. - Нет
уж, сама покараулю.
   Поглядывая по сторонам,  она постояла около кур, но вскоре заскучала,
подошла к ребятам и, кряхтя, принялась собирать черепашку.
   Узнав,   что  на  хлеба  напала  черепашка,  Катерина  не  выдержала,
поднялась с постели и тихонько побрела в поле.
   Сначала она даже встревожилась:  детей на  делянке было много,  и  ей
показалось,  что они только помнут пшеницу. Но, присмотревшись, Катерина
убедилась, что все шло как надо.
   Ребятишки  двигались  цепью  и   собирали  черепашку  кто  в   пустую
консервную банку, кто в берестяной кузовочек, кто в бутылку.
   Время от времени они подбегали к межнику,  высыпали черепашку в яму и
заваливали землей.
   То и дело слышались голоса:
   - Заходи справа, окружай!
   - Не давай пощады!
   Малыши носили воду и кричали на все поле:
   - Кому воды родниковой, кому воды!..
   У Катерины дрогнуло сердце.
   - Заботники мои  дорогие!  -  шепнула она и  хотела было приняться за
работу,  как  вдруг  заметила  среди  посевов  кур.  Они  жадно  клевали
черепашку.
   Подбежали Лена и Санька.
   - Это ты с курами-то придумала? - спросила Катерина у Лены.
   - Да нет...  Ребята наши. А правда неплохое подспорье? Мы после обеда
еще кур принесем.
   - Чего лучше, - улыбнулась Катерина.
   - А  ты  почему  поднялась?  Доктор что  наказывал?  -  Санька строго
посмотрел на мать.
   - Весь народ в поле, а я отлеживаться буду! Вот зима придет, за все и
отболею.
   - Нельзя,  тетя  Катя!  Идите  домой,  -  сказала  Лена.  -  Без  вас
управимся.
   - Да что вы меня уговариваете, как маленькую! - обиделась Катерина.
   - Я бригадир сейчас.  Могу и приказать, - шутливо пригрозила ей Лена.
- Саня, веди ее домой!
   - Я вот замок на калитку повешу, - пообещал Санька.
   - Силой  берете,  озорничаете,  -  усмехнулась Катерина и,  доверчиво
опираясь на плечо мальчика, побрела к дому.





   День  выдался  на  редкость  душный,  безветренный,  и  мальчишки  не
находили себе  места.  Спастись можно было только на  реке.  Сюда они  и
собрались. Кто нырял, кто плавал саженками, кто прыгал с обрыва.
   Санька проделал перед ребятами свой излюбленный номер -  водолаза под
водой.  Всунул в рот камышинку, в руки взял большой, тяжелый булыжник и,
погрузившись в  воду с головой,  прошел по песчаному дну реки.  Потом он
вылез из воды и лег рядом с Федей на горячий песок.
   - Гроза  будет,   -  сказал  Федя,  посматривая  на  облака,  которые
собирались на горизонте то в высокие башни, то в огромные скирды.
   - А ты почему знаешь? Облака, они и обмануть могут, - заметил Санька.
   - Я не только по облакам...  Другие приметы есть.  Смотри вот: клевер
листочки складывает,  ласточки над  самой  водой  летают.  А  цветы  как
пахнут... они всегда перед дождем так.
   Горячий песок обжигал тело, и мальчишки снова полезли в воду.
   Девяткин, измазав все тело черной жидкой грязью, сидел у самой воды и
занимался тем,  что забрасывал всех вылезающих из речки ошметками грязи.
Больше всех,  как заметил Санька,  доставалось Феде.  Тот дважды пытался
выбраться из  воды,  но  каждый раз Девяткин залеплял ему живот и  грудь
черной, как деготь, грязью, и Федя вновь лез в речку обмываться.
   - Терпи,  казак!  -  добродушно хохотал Девяткин.  - В Стожарах грязь
целебная, как на курорте. Принимай ванны.
   - Ты  играй,  да не заигрывайся,  -  подошел к  нему Санька.  -  Чего
пристаешь, как репей?
   - В опекуны записался! - Девяткин презрительно сплюнул сквозь зубы. -
Дружка, как телка на веревочке, водишь...
   Федя  пошарил в  корягах,  потом подплыл к  Девяткину и  протянул ему
влажный губчатый зеленый комок:
   - А вот эту штуку знаешь? Тоже целебная.
   - Скажешь еще! Тина какая-то...
   - Серьезно говорю.  Как  натрешься,  так  кровь и  заиграет.  Испытай
вот...
   Девяткин недоверчиво отодвинулся:
   - Очень нужно!
   - Эх, ты, тины испугался! - засмеялся Санька.
   Федя  еще  на   прошлой  неделе  познакомил  Саньку  с   этой  речной
губкой-бодягой.  Сейчас Санька взял бодягу у  Феди из  рук и  потер себе
грудь, но не очень сильно. Грудь вскоре порозовела.
   - Хорошо! - похвалил Санька. - Сейчас бы наперегонки с кем! - И кинул
губку Девяткину: - Ну, и теперь слабо?
   Подзадоренный Девяткин поднял  губку,  зачем-то  понюхал и  осторожно
провел ею по груди.
   - Сильнее надо! Как мочалкой в бане. - И Санька, не жалея сил, обеими
руками принялся натирать Девяткину грудь, плечи, спину.
   - И  ничего  нет  такого...   Выдумали  тоже!   -  отдувался  Петька,
поворачиваясь то одним боком, то другим.
   Прошло несколько минут,  и тело Девяткина густо покраснело.  Вдруг он
вскочил, закрутился на месте, словно его обожгли крапивой, и бросился на
Саньку и Федю:
   - Вы что... сговорились?
   Те со смехом прыгнули в речку.
   - Голова!  Это же бодяга!  Ею люди от простуды лечатся!  -  кричал из
воды Санька. - Крепче спирта действует.
   А Петька,  ругаясь,  катался на берегу,  вскакивал, швырял в Саньку и
Федю грязью и снова валился на песок.
   - В воду лезь, в воду! - посоветовал ему с другого берега Федя. - Все
пройдет.
   Девяткин бултыхнулся в речку, и жжение вскоре утихло. Но он еще долго
сидел в  воде и  на чем свет ругал Федю и  Саньку,  которые не иначе как
сговорились против него.
   К полудню громоздкая,  неуклюжая туча,  подернутая фиолетовой дымкой,
повисла над Стожарами.
   Резкий порыв ветра пригнул траву к  земле,  покрыл реку частой рябью,
взвихрил сено на верхушке стога.
   Сверкнула белая молния, с высоты с сухим треском ударил раскат грома,
словно где  разорвали огромный кусок  коленкора,  и  тяжелые косые струи
дождя, как стрелы, пронзили реку.
   Река закипела, забулькала, на ней заплясали фонтанчики воды.
   - Тревога! - закричал Федя и бросился к участку.
   Мальчишки побежали следом.  Дождь, тяжеловесный и плотный, захватывал
дыхание, слепил глаза.
   От околицы,  во главе с  Машей и  Зиной,  мчалась группа девочек.  На
пригорке Маша поскользнулась и,  как по льду,  прокатилась по скользкой,
грязной дорожке.
   Все ворвались на участок. Посевы вздрагивали, клонились к земле.
   - Побьет "коншаковку",  побьет! - закричала Маша, бегая по участку, и
вдруг яростно погрозила грозовой туче маленьким кулаком: - Погоди же ты,
черная, погоди, лохматая!..
   - По  ней бы из орудия прямой наводкой,  как вот по фашистам,  или из
"катюши",  -  мрачно сказал Санька,  -  враз бы разнесло.  Но чем помочь
посевам сейчас -  никто не  знал.  И  тут Федя вспомнил,  как спасают от
ливня рассаду в парниках.
   - Ломай шалаш! Закрывай посевы! - закричал он.
   Через минуту от шалаша не осталось и  следа.  Мальчишки,  словно щиты
подняв над  головой кто  лист  железа,  кто  кусок фанеры,  кто  дощатую
дверцу,  прикрыли клетку с  "коншаковкой".  Но  щитов все же  было мало.
Санька с тревогой озирался по сторонам.
   За  изгородью на пригорке,  прибитые ливнем к  траве,  лежали длинные
дорожки холстов.  Под кустом сидела бабка Манефа,  как видно не успевшая
собрать их до дождя.
   Санька быстро перелез через изгородь.
   В этот миг молния,  похожая на огненный крест,  разорвала небо, и над
головой так  загремело,  что бабка Манефа в  ужасе закрылась платком.  А
когда выглянула,  то  увидела,  что холсты,  как живые,  ползут по земле
вслед  за  каким-то  босоногим  мальчишкой.  Манефа  с  криком  кинулась
вдогонку.  Но  тут  путь  ей  преградила изгородь.  Пока  старуха искала
входную дверцу,  бежала  через  участок,  мальчишки уже  успели натянуть
холсты над клеткой с пшеницей.
   Манефа схватила хворостину и принялась охаживать их по спинам.
   - Бабушка, мы ж на минутку всего! - обхватила ее сзади Маша. - Ничего
им не сделается, твоим холстам.
   Ливень сменился градом.
   С деревьев посыпались сбитые листья, дорожки точно присыпало солью.
   Бабка  Манефа  вдруг  схватилась за  голову,  ахнула  и  полезла  под
натянутые холстины.
   Град  гулко  барабанил по  листам  фанеры  и  железа,  оттягивал вниз
холсты, сек ребят по рукам и головам, скатывался за вороты рубах.
   То и дело слышались восклицания:
   - Ой, мамочки! Мне по уху ударило!
   - Бронебойными садит!
   - Бабка Манефа, ау! Жива еще?
   - Гвардия, стоять насмерть!
   - Мне три шишки на лбу набило!
   - Скоро ли он кончится, проклятый!
   - Девчонки, - приказал Федя, - уходите! Все уходите! В укрытие!
   - Сами  уходите!  -  ответила  Маша  и  вскрикнула:  крупная  градина
пребольно щелкнула ее по затылку.
   Степа  вдруг побежал по  участку,  сорвал с  чучел соломенные шляпы и
надел их девчонкам на головы.
   На участке показались Андрей Иваныч, закутанный в плащ-палатку, и дед
Захар в шапке и полушубке.
   - Вот это орлы! - закричал Захар. - С градом схватились!
   Но  учитель при виде столь необычного единоборства только улыбнулся и
принялся помогать ребятам держать холсты.
   Вскоре град отодвинулся в сторону,  пошумел еще немного в перелеске и
наконец совсем затих.
   Все оглянулись по  сторонам. Посевы на участке кое-где были прибиты к
земле, только "коншаковка" стояла прямая и невредимая.
   Захар растроганно посмотрел на ребят:
   - Я  вам...  я  вам не  знаю что за  это...  подарок сделаю...  медом
угощу..,,
   - Бедовый народ! - вздохнула бабка Манефа. - Холсты у меня утащили.
   - Мы ж для дела, бабушка! - сказала Маша.
   - Я  разве жалуюсь!  Народ,  говорю,  вы  бедовый.  Вон  шишки-то  на
головах, как сливы спелые. Да вы подорожник прикладывайте, подорожник...
А то еще медный пятак хорошо помогает.
   - А  теперь,  битые,  сеченые,  марш по домам!  -  сказал учитель.  -
Обсушиться, переодеться... Бой, так сказать, закончен.
   - А у нас без потерь, Андрей Иваныч, - заметил Федя.
   - Все равно.
   Санька с тревогой поглядывал за изгородь в поле:
   - Андрей Иваныч, а как там в поле, не знаете?
   - Вот идем посмотреть с Захаром Митричем.
   - Тогда и я с вами.
   Но пойти в поле пожелали почти все ребята.
   Они перебрались через разлившийся мутный поток в овражке, поднялись к
Старой Пустоши и столкнулись с Катериной.
   Катерина шагала впереди колхозниц,  босая,  без  платка,  с  мокрыми,
слипшимися волосами.
   - Обошлось,  Андрей Иваныч!  - увидев учителя, сказала Катерина. - Не
задел нас град,  стороной прошел.  А дождь только на пользу...  А у вас,
ребята, как?
   - И у нас хорошо, тетя Катя! - крикнула Маша.





   Хлеба покрывались бронзовым налетом.
   По вечерам в поле согласно кричали коростели, пахло отсыревшей ржаной
мукой,  и луна,  похожая на медный таз,  висела так низко,  что хотелось
подпрыгнуть и кинуть в нее камнем.
   Ребятам казалось,  что еще не  все беды миновали и  с  посевами снова
должно  что-то  случиться:  выпадет  град,  налетят  прожорливые  птицы,
пронюхают про  богатый  урожай  суслики  и  мыши,  заберутся на  участок
поросята или коровы.
   Они целыми днями дежурили на участке.
   Но  погода  стояла  ясная,  безоблачная.  Для  устрашения птиц  Степа
Так-на-Так соорудил еще несколько чучел с трещотками и вертушками. Алеша
Семушкин  повсюду  расставил свои  капканы  "смерть  сусликам".  Суслики
особого желания умирать не  проявляли,  но  Маша,  зазевавшись,  однажды
угодила ногой в один из капканов,  после чего три дня ходила, - опираясь
на  палочку,   и,   к  немалому  удовольствию  Семушкина,   должна  была
признаться, что капкан его конструкции - штука опасная.
   Потом, когда "коншаковка" посмуглела, начались новые тревоги. Маша по
нескольку раз в день пробовала на зуб зерна и бегала к деду Захару:
   - Дедушка, перестоит же пшеница, осыплется!
   - Ничего, ничего, - успокаивал старик, - пусть еще солнышка попьет.
   Наконец  "коншаковка" созрела.  Тяжелые  усатые  колосья  клонились к
земле и шуршали сухо и жарко, точно жесть.
   - Насытилось зернышко,  дошло,  -  сказал Захар. - Завтра на зорьке и
начнем.
   Но и тут без споров не обошлось.
   Санька сказал, что они с Федей в момент скосят всю клетку, не оставят
ни одного колоска.
   Маша решительно запротестовала.  Это им не трава, а сортовая пшеница;
они же косами так размахаются, что вымолотят все зерна.
   - Нет, мы с Зиной серпами жать будем. А вы - снопы вязать.
   - Мы... вязать?.. - возмутился Санька.
   - И  правильно,  -  согласился Захар.  -  Смекать надо,  чего  каждое
зернышко стоит. Тут тонкие руки требуются.
   Как ни досадно было мальчишкам, но пришлось смириться.
   С вечера девочки заготовили перевясла. Захар вызубрил серпы.
   Маша не утерпела и обежала с десяток колхозных изб:
   - А мы завтра "коншаковку" снимать будем! Хотите посмотреть?
   В  воскресенье рано утром,  когда пшеница была волглой и  мягкой,  на
участке собрались колхозницы.
   Пришла Катерина со  всем  своим  звеном,  Татьяна Родионовна,  Андрей
Иваныч, бабка Манефа.
   - Тетеньки,  вы  только не потопчите чего,  не сходите с  дорожки!  -
умолял Семушкин, бегая вокруг женщин.
   К клетке подошли Маша и Зина Колесова,  стали по углам.  Серпы, как и
полагается,  лежали у  них на плечах.  Захар кивнул им головой.  Девочки
сняли серпы и  разом нагнулись,  словно переломились в поясницах.  Левой
рукой  они  захватили по  полной горсти пшеницы,  подвели снизу зубчатые
серпы,  с мягким хрустом срезали желтоватые прохладные стебли и положили
их на перевясла. Восемь - десять горстей, и сноп готов.
   - Федя, вяжи! - кивнула Маша.
   Саньке досталось вязать снопы за Зиной Колесовой.
   Он не очень ловко, но сильно стянул перевясло, завязал узел.
   - А споро идут! - зашептались женщины, следя за девочками.
   - Спины не разгибают.
   - Захват-то какой, захват!
   - Сразу видно - колхозный народ.
   - Добрые жницы растут!
   Подбадриваемые замечаниями взрослых,  Маша и  Зина старались изо всех
сил.
   Серпы так и мелькали у них в руках.
   Но вскоре Зина стала частенько разгибаться и потирать поясницу.
   - Спинка заболела!  -  зашипел сзади Санька.  -  Может,  в  холодочке
полежишь? Тоже мне, жница-синица!
   Неожиданно на  колючее,  как  щетка,  жнивье  шагнула  Катерина.  Она
раскатала засученные рукава кофты и взяла у Маши серп:
   - Что у вас тут за пшеница такая?
   Аккуратно подбирая стебелек к стебельку, она срезала горсть пшеницы -
да такую горсть, что Санька даже ахнул от изумления, - высоко подняла ее
на вытянутых руках,  попестовала, словно малого ребенка, и оглянулась на
женщин:
   - Вот  это хлебушек!  Руки оттягивает,  будто гирю держу.  Жалко вот,
делянка-то маловата.
   Катерина нажала два снопа и передала серп Татьяне Родионовне.
   - Мы растили, мы сами, и уберем! - заволновалась Маша.
   - А ты не жадничай, - засмеялась Катерина. - Всем испробовать охота.
   Вскоре вся  пшеница с  пятой  клетки была  убрана.  До  полудня снопы
сушились на солнце,  потом их отвезли к  риге,  обмолотили,  провеяли и,
ссыпав зерно в мешок, понесли в правление колхоза.
   Все  шли  серьезные,  торжественные,  только  малыши бежали впереди и
кричали на всю улицу:
   - "Коншаковку" несут!.. "Коншаковку"!
   В конторе члены правления обсуждали какие-то дела.
   Ребята внесли мешок в комнату.
   - Сюда его, сюда, на почетное место! - Татьяна Родионовна вышла из-за
стола,  приняла мешок и  поставила его  на  лавку в  переднем углу,  где
висели план колхозных угодий и диплом Сельскохозяйственной выставки.
   - Кто  из  вас  подарок подносить будет?  -  шепотом спросил у  ребят
Андрей Иваныч.
   - Саня Коншаков,  -  также шепотом ответила Маша.  - Его родного отца
пшеница.
   - Нет, - покачал головой Санька, - ее Федя спас. Пусть он подносит.
   - И совсем не я, а дедушка, - смущенно отказался Федя.
   - Что еще за счеты! - остановил их Захар. - "Коншаковка" сама за себя
голос подаст. А если цифирь какая нужна, у Маши все записано.
   Маша  протиснулась вперед,  раскрыла свой  дневничок и  скороговоркой
принялась высчитывать,  сколько зернышек было  посеяно на  клетке  э  5,
сколько взошло, сколько стебельков погибло от стихийных бедствий - в эту
графу у  нее попали и  град,  и  жук-кузька,  и  Долинка,  по недосмотру
забежавшая на участок, и Санька с Петькой - и, наконец, сколько колосков
сохранилось и принесло урожай.
   Кругом засмеялись:
   - Это счетовод! Свела баланец! Нам бы такого в правление.
   К  мешку один за другим подходили бригадиры,  звеньевые,  колхозницы,
бережно брали  на ладонь по щепотке зерна - такого тяжелого, так напоен-
ного солнцем, словно земля отдала ему все тепло и свет, поглощенные ею.
   - Золотая пшеничка! - почтительно говорили люди.
   - Богатый хлеб!
   - Сила!
   И так же бережно ссыпали зерно обратно в мешок.  Только бабка Манефа,
подув на зерно, отправила его в рот.
   - Что ты,  бабушка! - кинулась к ней Маша. - Целый гектар загубила! -
И,  услышав смех,  заспорила:  -  Ну да, гектар! Егор Платоныч помните с
чего начал? С трех колосков.
   Но бабка ничего не слышала.  Закрыв глаза, она долго жевала пшеничные
зерна,   потом  громко  причмокнула  языком,   облизала  губы  и  истово
перекрестилась:
   - Слава тебе... Дожили до белых пирогов.
   - Ну что ж, ребята... - Татьяна Родионовна оглядела стоявших у порога
детей.  -  Превеликое спасибо от колхоза. И вам и Захару Митричу. Доброе
вы зерно вырастили.  Принимаем его в сортовой фонд... Заприходуй, Клаша,
- кивнула она счетоводу, - трудодни молодым колхозникам начисли, премию,
все как полагается.
   - Зерно под номером пойдет или заименуем как? - спросила Клаша.
   - Есть уже название...  лучшего не придумаешь,  - сказал учитель: - в
честь Егора Платоновича Коншакова.





   Хорошо  спится  на  рассвете!  Катерина подошла к  кровати и  тронула
Саньку  за  плечо.  Но  сон  еще  крепко держал мальчика:  Санька мычал,
натягивал на лицо одеяло,  яростно отбивался ногой. Катерина решила было
не будить мальчика так рано,  но потом вспомнила,  какой сегодня день, и
вновь наклонилась над ним.
   - Вставай, сам же просил разбудить... На Старую Пустошь выходим.
   Санька открыл глаза,  огляделся и сразу вскочил на ноги.  Он тоже все
вспомнил.  В  эти дни,  когда по  всему району начался подъем запущенных
земель,  их  колхоз решил наконец взяться за Старую Пустошь.  Вот почему
сегодня стар и млад двинулись к Старой Пустоши.
   В первые дни колхозницы срывали кочки,  засыпали землей ямы, рытвины,
корчевали кустарник.  Мальчишки свозили  валежник и  хворост в  огромные
кучи и разжигали костры.  Длинные языки пламени взвивались высоко к небу
и завывали, точно сердитые псы.
   Санька с  Федей с таким усердием орудовали около костров,  что лица у
них  покраснели,  как у  кочегаров,  волосы пропахли дымом,  подпаленные
брови и  ресницы закурчавились и  на  рубахах от  стреляющих из  костров
угольков появились дырочки.
   Затем на расчищенную Старую Пустошь выехали пахари.
   Саньку по-прежнему тянуло к коням.
   Как-то  раз  он  встретил при въезде в  деревню подводу,  запряженную
Муромцем.  На  ней ехала Анка Спешнева,  возившая молоко в  город вместо
Евдокии Девяткиной.
   Заунывно скрипели немазаные колеса, вовсю трезвонили жестяные бидоны,
но сонная, разомлевшая от жары возчица ничего не замечала.
   Санька остановил Муромца, потрогал упряжь, растолкал Анку:
   - Смотри:  седелка на боку,  дуга завалилась.  Колеса скрипят, на сто
верст слышно.  Разве так стожаровские ездят?  Да  я  бы  сквозь землю со
стыда провалился!
   - Тоже мне наставник! - фыркнула Анка.
   - Наставник не  наставник,  а  требует  по  делу,  -  подошла Татьяна
Родионовна. - Ты, Нюра, нашу колхозную марку не порочь. Народ знаешь как
судит: какова упряжь, таковы и хозяева... Ну-ка, Коншаков, покажи, как с
лошадью нужно управляться.
   Санька быстро перепряг лошадь,  выровнял дугу, поправил седелку, туго
затянул чересседельник.
   - Картинка! - похвалила Татьяна Родионовна. - Вот что, Саня: зайди-ка
вечерком в правление... Поговорить надо.
   Медленно тянулось время  в  этот  день.  Саньке  даже  казалось,  что
солнышко решило совсем не закатываться и светить до нового утра. Наконец
стемнело.  Отказавшись от ужина,  Санька полетел в правление.  У крыльца
постоял немного,  отдышался от  бега  и  в  контору вошел  неторопливым,
степенным шагом.
   Татьяна Родионовна была не одна.
   За столом сидели члены правления, Андрей Иваныч, Лена.
   - Вот и молодой Коншаков, легок на помине, - сказала председательница
и  поманила  Саньку  поближе  к  столу:   -  С  конями,  значит,  умеешь
управляться?
   - Ничего... получается...
   - И ребята тебя слушаются?
   - А как же!
   - Тут, Саня, такое дело. Жатва подходит, обмолот. Снопы надо возить с
поля,  хлеб государству сдавать.  А людей не хватает. Вот и решили мы на
правлении транспортную бригаду из  ребят собрать.  Только вот не  знаем,
кого за старшего над ними поставить. Ты как, Саня, думаешь?
   Сердце у Саньки упало.  Значит, все еще нет ему полного доверия... Он
помял в руках пилотку,  подышал на красную звездочку и по привычке начал
протирать ее рукавом гимнастерки.
   - Да  побереги  ты  свою  звездочку,   Саня,   -  улыбнулась  Татьяна
Родионовна,  -  у  тебя она  и  так  светит,  как ясный месяц.  Кого же,
по-твоему, в бригадиры поставить?
   - Федю Черкашина можно...  или Степу Карасева,  -  с трудом выговорил
Санька. - Они справятся.
   - А  я  предлагаю Коншакова,  -  подала голос Лена и  переглянулась с
Андреем Иванычем.
   - Это  как  понимать?  -  спросила Татьяна  Родионовна.  -  Комсомол,
значит, поручается за него?
   Лена  обернулась к  Саньке.  Глаза  их  встретились.  Санька  смотрел
серьезно и твердо. "Ты же меня видела, знаешь", - говорил его взгляд.
   - Поручаемся, Татьяна Родионовна. Уверена в нем, - сказала Лена.
   - Татьяна Родионовна!..  - Санька подался вперед - Да я... да мы... я
такую  бригаду соберу...  Мы  хоть  тысячу пудов перевезем...  Что  хошь
перевезем.
   - Только чур,  -  предупредил учитель,  -  про школу не  забывать!  В
седьмой класс ты обязательно пойдешь.
   - Готовлюсь,  Андрей Иваныч.  Мы с Федей вместе занимаемся,  - сказал
Санька.
   - Ну что ж,  -  кивнула председательница. - Засучивай рукава, молодой
бригадир, берись за работу. На другой день Санька пришел на конюшню.
   - Стосковалась я по тебе,  Саня,  -  сказала ему Седельникова. - Дали
мне  тут на  подмогу бабку Манефу,  а  она к  коням подойти боится.  Все
крестит да увещевает их. Ты построже здесь командуй, по-мужски.
   - Это уж как полагается, - согласился Санька.
   Он вычистил конюшню,  разложил траву по кормушкам,  накачал в  колоду
чистой воды.
   Попасть  к  Саньке  Коншакову в  транспортную бригаду стало  заветной
мечтой всех стожаровских мальчишек.
   Но Санька принимал в  бригаду с большим разбором.  От каждого возчика
он  требовал,  чтобы тот  мог  в  считанные минуты словить,  взнуздать и
запрячь  в  телегу  норовистую Лиску  и  проехать на  ней  узким  кривым
проулком,  ни за что не зацепив осями;  требовал он также,  чтобы каждый
возчик умел постоять за товарища, не жаловаться по пустякам взрослым.
   Началась уборка хлебов. В поле замелькали яркие головные платки жниц,
белые  рубахи косарей;  словно большие степные птицы,  замахали крыльями
лобогрейки.
   В риге тонко, с посвистом завыла молотилка. Когда в ее зубастую пасть
совали жаркий шуршащий сноп,  она  ворчала,  задыхалась,  словно пес над
костью.
   Из  хвоста  молотилки  вылетала  легкая  шелковистая  солома,   сбоку
вытекало смуглое теплое зерно.
   Работы молодым возчикам хватало.  Они доставляли к  молотилке с  поля
снопы, отвозили зерно на заготовительный пункт.
   Санька знал каждую рытвину на  дороге,  каждый подъем и  спуск и  мог
провести  обоз  хоть  с  закрытыми  глазами.  За  ним  упрочилась  слава
толкового и расторопного бригадира.
   На пути от Стожар в город лежало село Локтеве,  дорога около которого
после дождей превращалась в непролазную топь. Колеса увязали по ступицу,
лошади надрывались.  Однажды в этой хляби застряли три подводы. Пришлось
на себе перетаскивать мешки с зерном на сухое место,  распрягать лошадей
и вытягивать телеги на руках.
   Мальчишки измучились,  на  чем свет изругали председателя локтевского
колхоза Башлыкова.
   - Ругай не ругай, а завтра опять то же будет! - сердито сказал Санька
и вдруг решительно направился в село.  - Пошли к Башлыкову, Федя, мы ему
докажем...
   Злые,  измазанные грязью,  ребята  отыскали председателя в  правлении
колхоза.  Поняв,  чего от него хотят, Башлыков заявил, что ему сейчас не
до дороги.
   - В  эту топь одного камня сколько нужно вбухать,  песку.  А на чем я
возить буду? Где у меня подводы?
   - А мы вам поможем, - сказал Санька, - подвезем материал.
   - Если так - другой разговор, - подобрел Башлыков. - Помогайте!
   Возчики сдержали свое слово.  Возвращаясь из  города порожняком,  они
каждый раз нагружали подводы булыжником из речки,  песком,  хворостом из
леса и все это сваливали около топи.
   Но Башлыков не торопился начинать ремонт дороги.
   "Погоди ж, проучим мы тебя!" - решил Санька, и однажды, не доезжая до
села, молодые возчики свернули влево, а перед трясиной поставили жердь с
надписью:
   "Здесь топь. Объезд влево. Председатель колхоза Башлыков".
   Эту  выразительную надпись локтевский председатель увидел  только  на
другое утро  и  схватился за  голову.  За  сутки  через усадьбы проехали
десятки подвод и проторили новую широкую черную дорогу.
   Башлыкову волей-неволей  спешно  пришлось выслать к  трясине людей  и
засыпать ее хворостом, щебнем, землей. Случай этот стал известен по всей
округе.  Колхозники, встречая в пути молодых возчиков из Стожар, первыми
съезжали в  сторону и  с  преувеличенным почтением снимали шапки:  "Наше
вам! Как там Башлыков здравствует после самокритики?"
   Домой  Санька  возвращался поздно  вечером,  пропыленный,  обожженный
солнцем. С грохотом стаскивал с натруженных ног сапоги, степенно садился
за стол ужинать.
   - Ну как,  кормилец, - улыбалась Катерина, - на зиму хлебом мы теперь
обеспечены?
   - А  как  же...  Сегодня по  восемьдесят соток  записали,  -  отвечал
Санька.
   - Щей-то подлить, бригадир?
   - Можно...
   Часто Санька приводил с  собой в  избу Федю.  Они  вместе ужинали,  а
потом, обложившись книгами и тетрадями, садились заниматься.
   Катерина  укладывала Феню  и  Никитку  спать,  чтобы  они  не  мешали
старшим,  сама старалась ходить по избе на цыпочках и даже раздобыла для
мальчиков вместо коптилки семилинейную лампу.
   После занятий Федя спешил к  дедушке,  но  Катерина не отпускала его,
укладывала спать вместе с Санькой, а утром кормила мальчиков завтраком и
провожала на работу.
   Однажды в сумерки к избе Коншаковых приплелся дед Захар.
   Катерина встретила его у крыльца.
   - Нехорошо, Катюша! - сказал он с упреком. - Внука у меня сманиваешь.
   - Да  вы  посмотрите,  петухи-то наши совсем замирились.  -  Катерина
показала через окно в  избу,  где за столом занимались Санька и Федя.  -
Похоже, и мой за ум взялся, в школу вернется.
   Дед  Захар заглянул в  избу,  потом осторожно прикрыл створки окна  и
опустился на завалинку. Катерина села с ним рядом, задумалась.
   - Захар  Митрич,  опять  я  за  старое.  Отпустите Федю  ко  мне!  Не
обижайтесь,  я прямо скажу:  человек вы в годах, здоровье не ахти какое,
не ровен час... всякое может случиться... И опять мальчик сирота сиротой
останется. А он еще птенец бескрылый да неоперенный... Ему мать нужна.
   Дед Захар, опустив голову, долго не отвечал.
   - Я внуку худого не желаю...  Да ведь обидно,  Катюша;  пока весна да
лето-шум вокруг меня,  смех,  споры ребячьи. Я сам тут вроде помолодел с
ними... А как осень, и опять я один-одинешенек...
   Катерине стало жалко старика.
   - Так и  вы  к  нам переходите,  -  неожиданно сказала она,  досадуя,
почему такая мысль не пришла ей в голову раньше.
   - В вашу-то конуру? - удивился дед.
   - В тесноте - не в обиде, Захар Митрич. Поместимся как-нибудь.
   - Нет, - подумав, отказался старик. - А вот, если желаете, переселяй-
тесь ко мне.  Со  всем  хозяйством. У вас что - закуток, два оконца, а у
меня, как-никак, довоенный дом, раздолье.
   - А и правда,  Захар Митрич! - обрадовалась Катерина. - Вот и заживем
одной семьей. Пойду со своими ребятами посоветуюсь.





   Ласточки,  прижившиеся за  лето  под  карнизом,  сегодня были  немало
встревожены:  все  утро  в  школьном дворике толпились ребята,  шумно  о
чем-то  спорили и  с  любопытством поглядывали на  их гнезда.  Но вскоре
птицы успокоились.  Все ребята куда-то  ушли,  и  во дворике вновь стало
тихо. Потом появились две девочки и сели на крылечко.
   - Ты  как  думаешь,  -  спросила Маша  Зину Колесову:  -  сдадут наши
переэкзаменовку?
   - Должны сдать... Готовились же! - рассудительно ответила подруга.
   - Еще как! А вдруг случится что-нибудь... Давай на ромашке погадаем.
   Девочки оборвали лепестки у десятка цветов - "сдаст - не сдаст".
   Получилось,  что у Феди с Тимой все будет хорошо,  а Санька испытания
не выдержит.
   - Чепуха на постном масле!  - рассердилась Маша и разбросала ромашки.
- Все сдадут.
   Еще через некоторое время к школе прибежали Семушкин и Степа:
   - Ну, как наши? Сдали?
   - Ничего пока не известно, - сказала Зина.
   Ребята побродили по пустым школьным коридорам, попытались заглянуть в
класс, но Андрей Иваныч сердито погрозил им пальцем.
   Пришлось сидеть и ждать.
   Наконец экзамены закончились.  Ученики высыпали во двор.  По сияющему
лицу  Тимки Маша  сразу поняла,  что  все  обошлось благополучно.  Тимка
рассказал,  что почти все ребята,  которые готовились летом, зачислены в
шестой класс. Только двоим придется пойти в пятый.
   Вскоре показались и Санька с Федей.
   - С нами? В седьмой? - подбежала к ним Маша.
   Друзья кивнули головами.
   Маша хотела было на радостях крикнуть "ура", но тут взгляд ее упал на
старую березу в школьном саду, и она шепнула Саньке:
   - Помнишь, что написал? Убрать бы надо...
   Санька смущенно покосился на ребят:
   - Ладно... потом!
   Но  Маша  подняла  кусок  стекла,  подбежала  к  березе  и  принялась
соскабливать со  ствола слово  "прощай".  Подошли к  дереву и  остальные
школьники.
   Но надпись, зарубцевавшаяся за лето, прочно держалась на коре березы.
   - Отойди,  я сам!  - Санька отстранил Машу от дерева, достал складной
нож и  перечеркнул "прощай".  Потом оглянулся на ребят и выцарапал новое
слово.
   - "Здравствуй, школа!" - прочел Федя. - Это и мне подходит. - И, взяв
у Саньки нож, нацарапал внизу свое имя.
   - Дайте и я распишусь! - закричал Тимка.
   - Пожалейте вы  березу-мученицу!  -  подошел сзади  Андрей  Иваныч и,
разглядев, что написали ребята, улыбнулся.
   Постояв  еще  немного у  березы,  учитель вместе  с  детьми  пошел  к
Стожарам.
   Они поднялись на пригорок и невольно остановились.  В прозрачном воз-
духе и ярком свете солнца луга, нивы, деревья были так свежи и красочны,
словно их прибрали к большому празднику.
   Шумели на ветру раскидистые старые ивы у  реки,  и в глазах рябило от
серебристого блеска их листьев.  Ослепительные тугие облака,  похожие то
на  ветки  с  яблоневым  цветом,  то  на  белогрудых  лебедей,  плыли  в
просторном небе.
   Скошенный луг за  рекой покрылся такой густой и  сочной отавой,  что,
как ни старались коровы и телята выщипать ее,  луг неизменно хранил свой
изумрудный блеск.
   С  полей несло запахом меда,  печеного хлеба и еще чего-то невыразимо
сладкого и приятного.
   Из-под ног,  как резиновые, упруго вспрыгивали кузнечики, ударялись в
лица. Кругом неумолчно звенело и стрекотало.
   - Хорошо-то как! - невольно вырвалось у Маши.
   - Что хорошо? - не поняла Зина Колесова.
   - И поле,  и все...  И луг наш, и лес, и речка. И облака на небе. Так
бы вот шла и шла... Я так думаю: лучше, чем у нас в Стожарах, нигде и на
свете нет.
   - Облака,  поле... эка невидаль! - хмыкнул Семушкин. - Не знаешь еще,
какие  есть  на  свете  места,   географически  необыкновенные.   Вот  в
субтропиках бы пожить! А про наши Стожары и не знает никто.
   - Чем же плохи Стожары?  -  сказал Андрей Иваныч. - Я вот, бывало, на
фронте,  на  привале где-нибудь,  глаза закрою,  а  Стожары,  как живые,
передо мной.  И речка плещет,  и белая тропка через поле бежит, и хлебом
пахнет. А то еще ночью поднимешь голову к небу. когда нет на нем ни туч,
ни облаков и все звезды,  большие и малые, в сборе, и залюбуешься. Такая
красота над тобой,  такой простор - слов не находишь, чтобы выразить все
это.  А  вглядишься в звездное небо и начнешь понимать,  из чего вся эта
красота складывается:  вот Большая Медведица,  вот Малая,  там созвездие
Тельца,   Геркулеса,   Дракона,   Козерога.   И   каждое  занимает  свое
определенное место, загорается в положенный час. Отыщешь в этом огромном
звездном мире скромное,  маленькое созвездие Стожары.  "Ага,  думаешь, и
без  тебя  не  обошлось!"  Не  забыли,  друзья  мои,  где  находится это
созвездие?
   - Помним, Андрей Иваныч. Мы часто на него смотрим. - сказала Маша.
   - Вот так и наши земные Стожары,  -  продолжал учитель.  - Затерялись
они  среди  просторов родной  земли  и  светят  людям  вместе с  другими
большими и малыми звездами.
   - Андрей Иваныч! - Маша, покусывая травинку. посмотрела на небо, хотя
там никаких звезд еще не было. - Знаете, чего я хочу? Чтобы наши Стожары
ярче  всех светили...  как  вот  Большая Медведица или  звезда Полярная.
Чтобы нас издалека все видели. И кто по морю плывет, и на войне воюет, и
в Москве живет.  Как посмотрят люди на звездное небо и скажут:  "Что это
там так ярко горит и не гаснет?  Какая такая новая звезда народилась?" А
астрономы-звездочеты им ответят:  "Это не новая звезда, это очень старое
созвездие Стожары.  Только мы еще сами не понимаем,  почему оно так ярко
разгорелось".
   - А вся причина,  оказывается,  в том,  -  улыбнулся учитель, - что в
Стожарах живут такие замечательные ребята...
   - А что вы думаете,  Андрей Иваныч!  -  раскраснелась Маша. - Нам вот
только подрасти чуток.  Чего мы только для колхоза не сделаем! Я учиться
поеду.  На  агронома или по  селекции.  А  потом опять в  родные Стожары
вернусь.  Пшеницу-трехколоску выращу.  Чтобы раз посеять,  а  урожай три
пятилетки подряд собирать.  И  чтобы не  боялась ничего та  пшеница:  ни
холода, ни жары, ни града. Так и назову: "стожаровская бессмертная". Про
нее потом во  всех ученых книжках напишут.  Или нет...  Я  лучше в  саду
работать буду.  Виноград за сараями выращивать. Яблоки. Крупные-крупные,
чтобы больше одного не съесть...
   - Вот жадная,  все захватила!  -  улыбнулся Санька,  переглянувшись с
ребятами. - А нам что же останется?
   - Вам?  -  задумалась Маша. - Работы всем хватит. Ты, скажем, погодой
можешь  управлять.  Сидишь  в  кабине под  самыми облаками и  принимаешь
заявки по радио.  "Алло, алло, дежурный по погоде слушает. Кто говорит?"
- "Колхоз имени Пушкина".  -  "Что заказываете?" -  "Дождь на сорок пять
минут". - "Какой вам? Ага, помельче, вроде грибного. Есть. Заказ принят.
Прошу приготовиться". И пожалуйста, включаешь дождь на сорок пять минут.
   - Погодой управлять -  это здорово!  - развеселился Семушкин. - Ну, а
мне какая работа будет?
   И,  наверное,  добрая Маша всем бы подобрала подходящее занятие, если
бы не Зина Колесова,  которая сказала, что все это фантастическое, как у
Жюля Верна.
   - У  тебя все фантастическое,  что на грядке не растет!  -  обиделась
Маша. - А вот погоди, война кончится... Вся наша земля станет красивая и
полезная... Правильно, Андрей Иваныч?
   - Думаю,  что так и будет, - ответил учитель. - Когда человек большую
мечту имеет,  он  всего может достигнуть.  Особенно на такой земле,  как
наша.
   Дойдя до Стожар,  ребята распрощались с  Андреем Иванычем,  но Санька
почему-то медлил уходить домой.
   К  учителю  подошла  Лена.  Она  пригласила его  на  собрание-сегодня
вечером комсомольцы будут принимать в свои ряды новых членов.
   У Саньки заколотилось сердце.
   - А  мне теперь можно к вам?  -  тихо спросил он.  Лена посмотрела на
Андрея Иваныча.
   - Я бы,  пожалуй,  голосовал "за",  -  сказал учитель, покосившись на
мальчика. - Саня свое наверстал.
   - И я руку подниму, - улыбнулась Лена. - Неси скорее заявление.
   - А  у меня уже есть!  -  Санька полез в карман гимнастерки,  вытащил
помятую,  истертую на сгибах бумажку. - Нет, не годится... Я лучше новое
напишу.
   - Обязательно новое, - сказал Андрей Иваныч.





   В  воскресенье Коншаковы переселились в избу к Векшину.  Перевезли на
двух подводах свой небогатый скарб,  перевели корову. На прощание Санька
с  матерью сходили к  тополю на усадьбе.  Хорошо бы и  его переселить на
новое место. Но деревцо глубоко сидело в земле корнями, и жалко было его
тревожить.
   - Ничего,  мы  весной  черенок  от  него  возьмем,  -  успокоила сына
Катерина, - под окном посадим.
   В полдень, когда новая, большая семья Коншаковых села обедать, в избу
вошел Андрей Иваныч:
   - Поздравляю, Катерина Васильевна!
   - Опять с новосельем? Так уж поздравляли, Андрей Иваныч, еще третьего
дня!
   - Нет,  по другому поводу.  В  колхозной семье хорошая хозяйка нужна.
Вас, Катерина Васильевна, председателем правления выдвигают.
   - Меня?  -  Катерина поднялась из-за стола и  покосилась на детей.  -
Хоть перед ребятами-то меня не конфузьте, Андрей Иваныч.
   - Нет,   зачем  же...  Разговор  серьезный.  Про  Татьяну  Родионовну
слышали?  Забирают ее  от нас на районную работу.  Я  сегодня в  райкоме
партии  был.  Там  намечали,  кого  в  Стожары вместо Татьяны Родионовны
порекомендовать.  Остановились на вас.  Меня спросили.  "Лучшей, говорю,
хозяйки не найти".
   - Так и сказали?  -  Катерина умоляюще поглядела на учителя. - Откуда
же я силы возьму?
   - Силы вам не занимать стать, - улыбнулся учитель. Катерина задумалась:
   - Дайте мне хоть в себя прийти...
   В  этот день она  никуда не  пошла,  хозяйничала по  дому,  старалась
наедине собраться с мыслями.
   Вечером в доме Векшина собрались колхозницы. Расспросили Катерину про
новоселье, оглядели прибранную просторную избу, потом присели на лавку.
   - Мы тут тебя в хозяйки прочим,  Катюша... Вместо Татьяны Родионовны,
- сказала Василиса Седельникова.  -  Очень ты людям нужна сейчас.  Вот и
скажи нам: будет твое согласие?
   - Отказываться и  думать не смей,  -  поддержала Седельникову Пелагея
Колечкина,  -  народ все равно заголосует.  Раз ты его в  дело втравила,
подняла, веди до конца.
   Катерина подняла голову.  На  нее  смотрели участливые,  ждущие глаза
подруг.  А позади женщин она заметила Саньку. Ей показалось, что мальчик
кивает головой и требовательно шепчет:  "Берись, берись! Твое это дело".
Катерина вспомнила нелегкие военные годы,  прожитые вместе с  женщинами,
и, как никогда, почувствовала, как дорога ей большая колхозная семья.
   Она  глубоко  перевела дыхание и  обхватила за  плечи  рядом  сидящих
женщин:
   - С вами я, подруги мои, с вами...
   Колхозницы разошлись.  Катерина,  проводив их  до  угла,  вернулась в
избу. Санька стоял к ней спиной и пристально рассматривал развешанные на
стене фотографии отца.
   Катерина неслышно подошла сзади и  привлекла мальчика к себе.  Санька
вздрогнул, но не отстранился.
   - Будем жить, Саня! Не одна я... И Федя с нами... Вон ты какой у меня
вырос, чисто отец. - Катерина затуманенными глазами заглянула мальчику в
лицо,  пригладила непокорные вихры.  - Это ты мне твердости-то прибавил,
ты, сынок!
   - Проживем,  -  доверчиво ответил Санька,  и слово,  которое всегда с
трудом сходило с  его губ,  в этот раз выговорилось легко и свободно:  -
Обязательно проживем, мама!
   Потом он вышел на улицу. Около крыльца стоял Федя.
   Клочковатая туча, с полудня пытавшаяся нависнуть над Стожарами, так и
не  дотянула до  деревни,  прошла стороной и  теперь,  недовольно ворча,
уползала за горизонт.
   Свежий  ветер  не  спеша  прошел над  землей,  пригладил взъерошенную
траву,  пошептался о чем-то с деревьями,  словно спросил,  готовы ли они
встретить завтрашнее утро, и замер. Небо расцветилось звездами.
   Мальчики запрокинули головы  вверх.  В  глубине безбрежной рекой  тек
Млечный Путь.
   Среди  огненных  колесниц,  светозарных коней,  серебристых цветов  и
веток, среди широкого звездного жнивья
   Санька  отыскал  небольшое  созвездие  из   семи  маленьких  звезд  и
улыбнулся им, как добрым старым друзьям.
   - Федя, ты нашел Стожары?
   - Вижу.
   - А   правда,    если   на   них   долго   смотреть,    они   кажутся
большими-большими?
   - И горят ярче.
   К мальчикам подошла Катерина:
   - Что вы там на небе увидели?
   - Смотри, мама, вызвездило как, - сказал Санька.
   Катерина, подняв голову, долго смотрела на звездное небо:
   - Будто пшеницу рассыпали... Хороший денек будет завтра!


Last-modified: Wed, 23 May 2001 12:44:29 GMT

Оцените этот текст: