Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     по изданию Избранное: Рассказы; Северный дневник / М.:Худож.лит., 1985
     OCR и вычитка: Сергей (zahar@tut.by)
---------------------------------------------------------------




     Давно погас  высоко  рдевший  летний закат, пронеслись, остались позади
мертво  освещенные  люминесцентными  лампами   пустоватые  вечерние  города,
автобус вырвался,  наконец,  на  широкую  равнинность  шоссе  и с  заунывным
однообразным звуком "ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж", с  гулом за  стеклами, не повышая и  не
понижая скорости, слегка поваливаясь на поворотах, торжествующе и устрашающе
помчался в темноту, далеко и широко бросая  свет всех своих нижних и верхних
фар.
     В  салоне слегка потихоньку  шуршали газетами  и журналами, потихоньку,
прямо из  бутылки выпивали, закусывали, ходили  вперед курить, потом  начали
успокаиваться,  откидывать  кресла,  отваливаться,   гасить  яркие  молочные
лампочки, стали сонно покачивать головами на валиках, и  через  какой-нибудь
час в теплом,  сложно пахнущем автобусе было темно, все спали, только внизу,
в  проходе, горел над  полом синий свет,  а еще  ниже,  под полом, струилось
намасленное шоссе и бешено вращались колеса.
     Не спали только Крымов и его соседка.
     Московский  механик  Крымов не спал  потому, что давно  не  выезжал  из
Москвы и теперь был счастлив. А  счастлив он был оттого, что ехал на три дня
ловить рыбу в  свое, особое, тайное место, оттого,  что внизу, в  багажнике,
среди  многих  чужих  чемоданов  и  сумок,  в  крепком  яблочном  запахе,  в
совершенной  темноте  лежали его  рюкзак и спиннинг, оттого, наконец, что на
рассвете он должен был выйти на повороте шоссе и пойти мокрым лугом  к реке,
где ждало его недолгое горячечное счастье рыбака.
     Он не  мог  сидеть  спокойно,  оборачивался, провожая  взглядом  что-то
темное, неразборчивое, проносившееся мимо,  вытягивал шею и  смотрел вперед,
через плечо шофера, сквозь ветровое стекло на далекую матовость шоссе.
     А  соседка его не спала неизвестно почему. Сидела  неподвижно,  прикрыв
ресницы, закусив красные губы, которые теперь в темноте казались черными.
     Не спал в автобусе и еще один человек -- шофер. Он был чудовищно толст,
волосат,  весь  расстегнут  --  сквозь  одежду  мощно, яростно  выпирало его
тело,--  и только  головка  была мала, гладко причесана на прямой  пробор  и
глянцевита, так что  даже поблескивала  в  темноте. Могучие  шерстистые руки
его, обнаженные по локоть, спокойно  лежали на баранке,  да  и  весь он  был
спокоен, точно Будда,  как  будто  знал  нечто  возвышающее  его  над  всеми
пассажирами, над дорогой и над пространством. Он был силуэт-но темен сзади и
бледно озарен спереди светом приборов и отсветами с дороги.
     Крымову захотелось курить, но совестно было беспокоить соседку, и он не
пошел  вперед,  достал  сигарету, нагнувшись, воровато чиркнул зажигалкой, с
наслаждением затянулся  и выпустил дым тонкой, невидимой  в темноте струйкой
вниз, под ноги.
     --  У  вас есть закурить? -- услыхал  он  шепот соседки.-- Страшно хочу
курить...
     Доставая сигарету, Крымов слегка  привалился к ней и близко взглянул ей
в лицо, но увидел только бледное пятно с  темными  провалами глаз, и губы, и
прямые  волосы до плеч. Он дал  ей сигарету и снова чиркнул зажигалкой. Она,
так же как и он, прикурила, нагнувшись, загораживая огонек ладонями, которые
на секунду стали прозрачно-розовыми,  и опять Крымов  ничего не  рассмотрел,
только прямой нос, скулу и опущенные ресницы.
     -- Ax, как  хорошо! -- сказала  она, затянувшись и наклоняясь к нему.--
Это "Ароматные"? Спасибо, они крепкие!
     От нее горько и нежно пахло духами, и было в ее шепоте что-то странное,
а не только благодарность, будто она просила его: "Ну поговорите же со мной,
познакомьтесь, а то мне скучно  ехать". И Крымов на минуту ощутил прилив той
дорожной  легкости,  когда  хочется говорить игриво,  намеками,  с нарочитой
дрожащей откровенностью в голосе,  и будто случайно касаться груди спутницы,
и  пригибаться, будто выглядывая что-то в  окне, чтобы своим лицом коснуться
ее волос и посмотреть, не  отстранится ли. А потом, конечно, слова: "Вы меня
не так  поняли", "Что вы! Разве я такой?" -- и, конечно же, адресок, телефон
в книжечку или просто  назначить встречу там-то и тогда-то  -- это в случае,
если едут в одно место.
     Он встрепенулся и  ощутил сердцебиение, ноздри его  дрогнули, но тут же
все погасло, заслоненное неистребимым счастьем, которое ждало его утром.
     -- Это что! -- зашептал он, загоревшись уже другим.-- Это не курение --
в автобусе или в цехе, а вот на реке утром,  знаете, когда рыба бьет,  и все
где-то в  стороне,  и вдруг у тебя как стебанет! На берег ее  выволокешь,  с
крючка  снимешь,  бросишь в траву, а она прыгает, ух! Вот тогда закуришь так
закуришь!..
     -- Вы рыбак? -- прошептала она.
     -- Заядлый! -- Крымов затянулся и сморщил нос  от удовольствия.-- Я сам
механик, месяцами реки не вижу, у нас работа -- производство, завод, это вам
не артель,  не  посидишь...  Я последний раз ловил,  знаете, когда? В мае! А
теперь июль. Я  работник  толковый, ну, на меня  и  валят,  дали вот три дня
отгула  за  неурочное  время.  Ну ничего, у  меня отпуск скоро,  тогда уж  я
дорвусь!
     -- Куда  же  вы  едете? --  спросила она, и  опять в ее шепоте  Крымову
почудилось что-то странное, какой-то еще вопрос.
     -- Есть одно  местечко,--  уклончиво,  суеверно  пробормотал он.-- А вы
почему не спите, скоро сходить?
     -- Нет, я до конца еду... Вы говорите, на три дня? Когда же назад?
     -- Во вторник.
     -- Во вторник? Постойте... во вторник...
     Она подумала о чем-то, потом вздохнула и спросила:
     -- А почему же вы не спите?
     -- Мне сходить в четыре утра.
     Крымов задрал рукав куртки  и долго смотрел на часы,  разбирая, который
час.
     -- Три  часа осталось.  Да  и не  спится,  тут уж  лучше не спать, а то
разоспишься, потом на рыбалке будешь носом клевать...
     Шофер  оглянулся,  снова  стал смотреть  на  дорогу,  и  в  фигуре  его
появилась нерешительность. Потом он осторожно протянул руку к радиоприемнику
и  включил  его.  Приемник  засипел,  шофер испуганно приглушил его  и  стал
осторожно  бродить по  эфиру. Он нашел  одну станцию, другую, третью, но все
это были или бормочущие иностранные голоса, или народные инструменты, а это,
наверное,  ему не нужно  было.  Наконец из шума возник  слабый звук джаза, и
шофер  отнял руку. Он даже улыбнулся от наслаждения, и видно было сзади, как
сдвинулись к ушам его пухлые щеки.
     Музыка была тиха, однотонна, одна и та же мелодия бесконечно переходила
от рояля  к  саксофону,  к  трубе,  к  электрогитаре,  и Крымов  с  соседкой
замолчали, чутко слушая,  думая каждый о своем и  пошевеливаясь, покачиваясь
под ритмические звуки контрабаса.
     За окном изредка проносились оставленные на  ночь одинокие грузовики на
обочинах,  и  было  странно  смотреть  на  их  неподвижность  и  одинокость.
Казалось, в мире что-то произошло, и все шоферы  ушли,  включив  на прощание
подфарники  на крыльях, и  подфарники  эти  будут  гореть  долго, покуда  не
иссякнет энергия в аккумуляторах.
     Еще  реже  попадались  навстречу такие  же,  как  и этот, междугородные
автобусы. Задолго  до встречи  за горизонтом, за выпуклостью шоссе, начинало
дрожать зарево света, потом в  неизмеримой дали появлялась сверкающая точка,
она близилась, росла, двоилась, троилась,  и уже видны были пять мощных  фар
внизу и  наверху, которые вдруг  гасли,  снова включались и снова гасли, оба
автобуса  замедляли  ход  и, наконец, останавливались. Шоферы,  высунувшись;
недолго о чем-то переговаривались, от  моторов шел дым, и лучи фар пробивали
его косыми столбами. Потом автобусы трогались и через минуту снова мчались в
черноту, каждый в свою сторону.
     "Интересно,  куда она едет?  --  думал  иногда  Крымов  о  соседке.-- И
замужем ли? И почему стала курить: так просто или от горя?"
     Но  тут  же забывал  о ней,  поглощенный  дорогой, ожиданием  рассвета,
мыслями о трех днях, которые он проживет у реки. Он думал, не начала ли течь
палатка, и что  это плохо  в случае  дождя, и не  задержится  ли автобус  по
какой-нибудь причине в дороге, а утренний клев между тем пройдет...
     Счастливое беспокойство томило его,  и соседка  занимала воображение. А
она теперь молчала, откинув голову на валик кресла и прикрыв глаза. Но когда
он  слишком  долго  засматривался  вперед  на  дорогу  или в окно,  а  потом
взглядывал на нее, ему казалось каждый раз, что лицо  ее будто полуповернуто
к нему, а глаза, неразличимые в темноте, следят за ним из-под ресниц.
     "Кто она?" -- думал он, но спросить не решался. И старался  догадаться,
вспоминая немногое сказанное ею и тихий ее шепот. Он ее как-то не рассмотрел
вечером, не до того ему было, а теперь хотелось, чтобы она была красива.
     --  Дайте  закурить!  --   внезапно  зашептала  она.--   И   расскажите
что-нибудь... Что молча ехать, все равно не спим!
     Крымов уловил нотку  раздражения  в ее шепоте, удивился, но промолчал и
покорно дал сигарету.  "О чем говорить? -- думал он,  уже сердясь немного.--
Странная какая-то". А сам сказал:
     -- Я все думаю про женщин, что вы охоты  не любите, рыбалки, а ведь это
большое чувство! А вы не только не любите, а как-то не понимаете даже, будто
в вас пустота в этом смысле. Почему бы это?
     В темноте было  видно, как она пошевелилась,  откинула волосы и потерла
лоб.
     --  Охота  --  убийство,  а  женщина -- мать,  и  ей  убийство  вдвойне
противно. Вы  говорите,  наслаждение смотреть,  как рыба  бьется, а  мне это
гадко. Но я вас понимаю, то есть понимаю, что  вы охотитесь и ловите рыбу не
из-за  жестокости. Толстой,  например,  очень  страдал потом,  после  охоты,
вспоминая смерть. И Пришвин тоже...
     "Ну, понесла!" -- уныло подумал Крымов и посмотрел на часы.
     -- Полтора часа осталось! -- радостно сказал он.
     Тогда соседка погасила сигарету, подняла воротник плаща, подобрала ноги
и положила голову боком на валик, затылком к Крымову.
     "Спать  захотела,--  решил  Крымов.-- Ну и ладно,  давно пора, не люблю
языком болтать в дороге!  Хорошо еще,  что я не женат,--  неожиданно подумал
он.--  А то была бы вот такая, рассуждала бы  про убийство, мораль читала...
Опупеешь!"
     Но ему где-то и обидно стало, и хотя он думал только об утренней рыбной
ловле, но прежней глубокой, потрясающей радости уже не ощущал.
     Шофер  впереди  нагнулся, не отрывая взгляда от дороги  пошарил  что-то
внизу, держа одной рукой руль. Потом он выпрямился и стал с  чем-то возиться
на  коленях, по-прежнему держа  руль одной левой рукой. Крымов  с  интересом
следил за  ним.  Наконец шофер взял в  рот  бутылку, запрокинул  ее и отпил.
Вздохнул,  опять  запрокинул  и отпил,  и видно было,  как  шея  и  бока его
толстеют и опадают во время глотков.
     "Что  это  он пьет?  -- подумал Крымов.-- Пиво,  что  ли? Да нет, им не
положено в дороге... Ага, лимонад! Хоть бы приехать скорее!"
     И тут же вспомнил о своем кофе в рюкзаке  и о котелке, и ему захотелось
кофе.
     Стало заметно светлеть, но зелень на деревьях была еще темна,  и только
редкие домики, мелькавшие иногда по полям, поражали своей утренней белизной.
Во рту у Крымова от курения  и жажды пересохло, но настроение улучшилось, он
забыл уже окончательно про соседку  и думал только про свое место, про реку,
про туман и жадно смотрел вперед.
     Шофер  выключил фары,  и  рассвет  стал  заметнее.  Светлело  с  каждой
минутой,  и  все -- километровые  столбики, рекламные  щиты, дорожные знаки,
линия горизонта даже на западе -- было отчетливо видно.
     Миновали  пятисотый километр,  шофер  обернулся,  поймал вопросительный
взгляд Крымова и  кивнул.  Через  минуту он сбросил газ и  взял  направо,  к
обочине.  Обозначился крутой поворот,  кинулся в глаза  большой  луг, и там,
вдали, метрах в семистах от шоссе, чернели верхушки ивняка.
     Автобус уже на холостом  ходу катил все медленнее, глуше, тише, шипы на
покрышках  уже  не жужжали, а дробно лопотали,  наконец,  все  будто  совсем
остановилось,  и  только хруст  песка  под колесами говорил, что автобус еще
движется,  проходя последний метр. Все смолкло,  шофер снял руки с  баранки,
сладко  потянулся, выпирая отовсюду телом, зевнул  и  открыл дверь. Он вышел
первый и загремел внизу багажником.
     -- Извините! -- сказал Крымов, торопливо поднимаясь и трогая соседку за
плечо.
     --  А?  --  сказала  та  испуганно.--  Уже?  Вы  приехали?  Пожалуйста,
счастливо... Как это? Ни пуха ни пера?
     "К   черту!"  --   по  охотничьей  привычке  мысленно  ответил  Крымов,
пробираясь вперед. Он выскочил наружу  и прежде всего  радостно поглядел  на
луг,  потом обернулся  к автобусу. Автобус стоял, огромный, длинный,  слегка
запыленный, с нагретыми покрышками  и мотором,  и источал тепло  в  утреннем
холоде. Отделение  багажника по правому  борту было открыто. Крымов подошел,
раздвинул чемоданы и сумки, достал рюкзак и еле нашел спиннинг. Шофер громко
хлопнул железной  крышкой багажника, запер  его и, обойдя  автобус  спереди,
ушел в лес.
     -- Вот, значит, где ваше место! -- раздалось  сзади. Крымов оглянулся и
увидал соседку.
     Она вышла из автобуса и стояла, откидывая назад  волосы и глядя на луг.
Она была красивая и напоминала киноактрису, но Крымову уже не до нее было.
     -- Ну,  дайте мне  на прощание еще закурить,-- сказала  она, подходя  и
застенчиво  посмеиваясь.--  Вы  очень  добры!  А  я  вас   всю  ночь   мучаю
просьбами...
     Когда она прикуривала, у нее  так дрожали губы и руки, что она долго не
могла попасть  концом сигареты в огонек. "Чего это она? -- удивился Крымов и
посмотрел на свой рюкзак.-- Надо идти, пожалуй!"
     -- Вы счастливый!  -- сказала она, жадно  затягиваясь.-- В такой тишине
три дня проживете.--  Она  замолчала и прислушалась, снимая с губы  табачную
крошку.-- Птицы проснулись. Слышите? А мне надо в Псков...
     "Идти или  не идти?  --  колебался Крымов, не слушая ее. Но  уйти сразу
теперь было уже неудобно.-- Погожу, пока они уедут, не час же будут стоять!"
-- решил Крымов и тоже закурил.
     -- Н-да...-- сказал он, чтобы что-нибудь сказать.
     --  А  знаете, я давно мечтаю в  палатке пожить. У вас есть палатка? --
сказала  она, рассматривая  Крымова сбоку. Лицо  ее внезапно стало скорбным,
углы  губ  дрогнули  и  пошли  вниз.--  Я  ведь  москвичка,  и все как-то не
выходило...
     -- Н-да...-- сказал опять Крымов, не глядя на нее, переминаясь и смотря
на пустынное шоссе, в лес, куда ушел шофер.
     Тогда  она  затянулась   несколько  раз,  морщась,  задыхаясь,  бросила
сигарету и прикусила губу.
     Как раз в эту минуту из придорожных кустов показалась собака и побежала
по  шоссе, наискось пересекая его. Она была мокра от росы, шерсть на брюхе и
на  лапах у нее курчавилась, а капли росы на морде и усах бруснично блестели
от заалевшего уже востока.
     -- Вон бежит собака! -- сказал Крымов, машинально, не думая ни о чем.--
Вон бежит собака!  -- медленно,  с удовольствием повторил  он, как повторяют
иногда бессмысленно запомнившуюся стихотворную строку.
     Собака бежала деловито, целеустремленно, не глядя по сторонам, и стояла
такая тишина, что слышно было, как по асфальту клацали ее когти.
     Наконец и шофер появился из лесу, вышел на  шоссе, посмотрел на бегущую
собаку,  посвистал ей, но она  не  обернулась.  Шофер подошел  к автобусу  и
осмотрел  его,  будто видел  первый раз.  Ботинки  его  были в росе, даже на
шерстистых  руках  была роса.  Он громко потопал ногами, чтобы  сбить  росу,
обошел автобус, пиная покрышки, и полез внутрь.
     -- Что ж, спасибо за сигареты!  --  сказала девушка и тоже поднялась на
ступеньку.
     -- Счастливо,-- пробормотал Крымов, нагибаясь за своим рюкзаком.
     Мотор  взревел,  автобус  тронулся,  на  Крымова  прощально  посмотрело
изнутри рассветно-несчастное лицо, а он слабо махнул рукой,  улыбнулся, слез
с насыпи и пошел прямиком к реке.
     -- Вон  бежит  собака! Вон  бежит  собака! -- нараспев повторял  он про
себя, идя лугом и подлаживаясь произносить слова в ритм шагам.
     И  с удовольствием смотрел  на  искристый  луг, на  небо, дышал  во всю
грудь, и только одно беспокойство было,  как бы кто не  опередил  его в этот
час и не занял место.
     Подойдя  к реке, он спрыгнул  с небольшого  обрыва на песок  и  ревниво
огляделся.  Но  ни  одного  следа  не  было  на  песке.  Река --  неширокая,
медленная, с плесами и камышами, с песчаными  отмелями  -- лениво извивалась
по лугам и была глуха.
     Крымов быстро распаковал рюкзак, достал кофе, котелок, сахар, зачерпнул
воды,  набрал сухого плавника и тут  же на песке развел небольшой костерчик.
Потом воткнул в песок две рогульки, повесил котелок и стал ждать.
     Пахло дымом, сырыми берегами и  сеном издалека.  Крымов сел и ужаснулся
своему  счастью. Он и не предполагал, что может так радоваться этому утру, и
этой реке, и тому, что он один.
     "Попью кофе, а потом  кину!"  -- решил  он и стал налаживать  спиннинг,
привычным взглядом замечая одновременно и реку, и как горит огонь, и воду  в
котелке, которая начинала медленно кружиться.
     -- Вон бежит собака!  -- повторял он,  как  заклинание.--  Вон бежит...
Попью кофе, а потом кину!
     На  другой  стороне,  под  камышами,  громко   плеснула   щука.  Крымов
вздрогнул, замер,  мгновенно вспотел  и  посмотрел на то место. Там тяжелыми
волнами расходились круги.
     "Нет,  сперва  кину, кофе успеется!" -- тут  же  решил Крымов, продевая
леску сквозь кольца  и  привязывая  к ней  любимую свою  блесну "Байкал"  --
серебряную, с красным  пером. Опять,  уже в другом месте,  ударила  щука,  и
тотчас возле берега испуганно сверкнула плотвичка.
     "Погоди,   погоди!  --  ликующе  думал  Крымов.--   Вон  бежит  собака!
Погоди..." -- и насаживал катушку на рукоятку спиннинга.
     Вода в котелке  закипела, пена полилась, побежала через край,  зашипела
на углях, и  поднялось облачко пара. Крымов поглядел на котелок, снял его  и
облизал сухие губы.  "Ax,  черт! Все-таки кофе  -- это вещь!" -- подумал он,
осторожно  косясь на  реку и откупоривая банку с кофе. Он сунул нос в банку,
понюхал и чихнул.
     --  Ух, ты! --  уже вслух сказал он и, зажав  спиннинг  в коленях, стал
заваривать кофе.
     Заря  разгоралась все  больше, краски  на  камышах и  воде беспрестанно
менялись,  туман завитками плыл  вместе с рекой, ивовые листья блестели, как
лакированные, и уже давно в камышах,  и дальше, в лесу, и поблизости, где-то
в ивняке, трюкали и пикали птицы на разные голоса.  Уж первый ветерок пахнул
горько-сладким теплым лесным духом и пошевелил камыши...
     Крымов был счастлив!
     Он  ловил и радовался одиночеству, спал в  палатке, но и ночью внезапно
просыпался, сам не зная отчего, раздувал огонь, кипятил кофе и, посвистывая,
ждал рассвета. А днем  купался в теплой реке, плавал на ту  сторону, лазил в
камышах, дышал болотными запахами, потом опять бросался в воду, отмывался и,
накупавшись, блаженно лежал на солнце.
     Так он провел два дня и две  ночи,  а на третий,  к вечеру,  загорелый,
похудевший, легкий, с двумя щуками в рюкзаке вышел на шоссе,  закурил и стал
ждать  московского  автобуса.  Он сидел  блаженно и покойно, разбросав ноги,
привалясь к рюкзаку,  и смотрел в  последний раз на луг, на верхушки  ивовых
кустов  вдали, где он недавно был, мысленно воображал реку под этими кустами
и все ее тихие повороты  и думал, что все  это навсегда теперь  вошло в  его
жизнь.
     По  шоссе проносились красно освещенные  солнцем грузовики, молоковозы,
громадные  серебристые   машины-холодильники,  приседающие   на  заднюю  ось
"Волги",  и Крымов  уже с  радостью провожал  их глазами,  уже ему  хотелось
города,  огней, газет, работы,  уже  он воображал, как завтра в  цехе  будет
пахнуть горячим маслом и  как будут гудеть  станки,  и вспомнил  всех  своих
ребят.
     Потом  он слабо вспомнил, как выходил здесь три дня назад  на рассвете.
Вспомнил он и спутницу  свою  по автобусу  и как у нее дрожали губы  и рука,
когда она прикуривала.
     -- Что это было с ней? -- пробормотал он и вдруг затаил дыхание. Лицо и
грудь его покрылись колючим жаром.  Ему стало  душно и мерзко, острая  тоска
схватила его за сердце.
     --  Ай-яй-яй!  -- пробормотал он,  тягуче сплевывая.  -Ай-яй-яй! Как же
это, а? Ну и сволочь же я, ай-яй-яй:!.. А?
     Что-то большое, красивое, печальное стояло над ним, над полями и рекой,
что-то прекрасное, но уже отрешенное, и оно сострадало ему и жалело его.
     -- Ax, да и  подонок  же я! -- бормотал Крымов, часто дыша, и вытирался
рукавом.-- Ай-яй-яй!..-- И больно бил себя кулаком по коленке.

     1961





     -- Ну давай  сходим,  Никита!  -- просил Илюша  и  клал руку  Никите на
плечо, смотрел  в  окно  куда-то  по деревне, и  когда  он  так  клал  руку,
выходило, что  он  не  один  смотрел,  я вроде бы вместе с другом.--  Давай,
Никита, а?
     А  еще   час  назад  Илюша  был  замучен,  шли  они  болотами  двадцать
километров,  и под конец Никита все  чаще  останавливался и глядел  назад, в
сумерки долгого  весеннего вечера, н тончайшую пелену  тумана, покуда в этом
тумане  не  определилась  фигура  --  тонкая  и  длинная,  с  головой понуро
Свернутой набок, слышалось усиленное чавканье сапог, н Никита только вздыхал
от жалости.
     Но  когда  пришли  в деревню,  когда договорились  о ночлеге в избе,  в
которой жили старик со  старухой,  Илюша свалил  в угол рюкзак, сел к  окну,
закурил, стащил -- нога об ногу  --  сапоги, вытянулся,  поглядел  в окно, и
глаза его заблестели.
     Старика не слыхать было, старуха накрывала на стоя, говорила о чем-то с
пятого на  десятое. Илюша старуху не слушал, спрашивал иногда о хозяйстве, и
вопросы его были какие-то дикие, на все повторял почему-то "спасибочки" -- и
встрепенулся, и  особенно  поглядел  на Никиту, когда узнал,  что  сегодня в
клубе танцы.
     ...Стояла  на севере  самая ранняя  весна  --  та  пора, когда ночи уже
тлеют, истекают светом по горизонту,  когда березы еще голы, когда на многие
километры  слышно, как однообразно напряженно  играют, гулькают тетерева,  а
снег еще только сошел, все  залито полой водой, и часа в  четыре  солнце уже
высоко и греет вовсю.
     В одно такое утро Илюша и Никита и двинулись в  обратный путь. Были они
геологи-однокурсники,  бродяги и  поэты,  как они  сами себя называли и  как
пелось об этом  в их же  песнях. Три  месяца, еще с  зимы,  проработали  они
далеко  в болотах, в партии, потом  срок  их кончился, они собрались быстро,
выпили накануне у костра,  спели свои песни, записали все поручения, а утром
перебудили всех, потискали руки на прощанье, глянули уже как-то отдаленно на
буровую  вышку,  на дощатые  сарайчики,  фургоны, палатки, на трактора  -- и
пошли...
     Им надо было  ночевать  в этой деревне на берегу необозримого  озера, а
завтра в  три вставать, спускаться на  пристань и ехать  на  катере связи на
другую сторону -- в город, а оттуда уже в Москву, на поезде.
     Все  было  прекрасно,  только Никите хотелось спать,  и  он  думал, что
все-таки в три часа вставать, но Илюша все не отставал, все просил:
     -- Ну, Никита, ну, дорогой, пойдем, посмотрим! -- а сам уже и штормовку
скинул, натянул  мокасины, замшевый спереди джемпер, и побрился, и  сигареты
американские достал  из  рюкзака, которые берег специально до того  времени,
когда будет ехать в Москву и сидеть в вагоне-ресторане.
     И  как только запахло  в избе  приторно-сладким  заграничным  дымком  и
одеколоном, Никита  тоже не выдержал,  нацедил кипятку, побрился, тоже надел
свежую рубашку, и они вышли -- даже плечами в сенях столкнулись.
     Ребят в клубе было мало, больше девчат, и девчата показались  Никите  и
Илюше прекрасными, какие-то синеглазые, в веснушках, крепкие и веселые.  Как
рассеянно  сразу  заулыбался Илюша,  как нарочито скромно,  чуть сутулясь --
руки   в  карманы,--  мелким  шагом  пошел  в  угол,   как  бы  говоря:  "Не
беспокойтесь,  что  вы!",  как  округлил,  выкатил глаза  и как  стал  сразу
оглядывать  девчат! И Никита тоже заволновался, понюхал,  сразу уловил запах
пудры и губной помады, запах горячего женского тела, сразу вспомнил редкие и
давние свои вечера в таких же клубах и неизменный грубоватый и в то же время
многое  обещающий  вопрос "Разрешите?", и  допотопные, каких больше нигде не
играют,  кроме как в  глухих деревнях, вальсы и  польки на баяне,  и топоток
ног, и крыльцо  потом, шум и возню ребятишек в темных сенях -- и подобрался,
закаменел некрасивым  своим лицом и с привычной завистью  подумал об  Илюше,
что опять тот выберет себе лучшую, а ему достанется какая-нибудь...
     Заиграл  баянист, начались танцы, и  сначала  танцевали  одни  девчата,
ребята все  стояли в углу, покуривали,  похохатывали, а  окна  все светились
закатом, хоть и бледнели, синели уже. Но света не зажигали.
     И тут же к Никите и Илюше подошел парень, а был он стрижен по затылку и
вискам  чуть не наголо, добела, зато золотистый кудрявый чуб стоял  дыбом  и
водопадом  валился  на сторону,  и был он в  шелковой  тенниске,  в  широких
брюках, вправленных в сапоги гармошкой, в пиджаке внакидку, и  пахло от него
одеколоном,  бензином и  водкой. Он  нагнулся  и,  поглядывая  по  сторонам,
заговорил культурно, тихо:
     -- Вы, ребята, вот чего... Вы, я  вижу,  народ культурный  -- так чтобы
все у  нас в  ажуре было,  кого не  надо -- не  трогайте,  ясно?  Кого  себе
возьмете на прицел, меня пригласите,  я вам скажу, с ними можно или нет. Это
чтобы, культурно  сказать, какая  с кем  уже гуляет,  а вам неизвестно,  так
ребята  обидеться  могут. Нехорошо может  произойти. Ясно?  Ну и действуйте,
извините, а я с вами культурно.
     И отошел, а  баянист играл,  перебирал,  склонял голову,  и  Илюша, уже
смело  поглядывая на  ребят, улыбаясь  им, как будто он не один,  а вместе с
ними,-- уже танцевал, уже говорил  что-то какой-то девчонке,  приближался  к
ней, отстранялся  и  опять, кругля глаза, поглядывая по клубу и на  ребят  в
углу, будто он все это не для себя делал, а для них, для всех, кто там был.
     А потанцевавши, сел  --  весь  другой, новый,  нежный какой-то,  тихий,
обнял Никиту, забормотал: "Никита, Никита... А? Хорошо, а?" -- а сам смотрел
все на ту девчонку, с которой только что танцевал, широко, щедро улыбался, и
видно было,  что он счастлив и про  все забыл,-- забыл, как  работал, забыл,
как  по болоту шел, забыл,  что впереди  и что было  позади,  а  только этот
нежный,  тихий брезжущий свет  по окнам,  только  этот  баян,  этот  клуб, с
нечистым полом, эти девчата -- одни были для него теперь.
     Ребята  вдруг стали выходить вон,  а  давешний  парень серьезно  мигнул
Никите  с Илюшей, мотнул головой на  выход, раз и другой, и не выходил, пока
Никита с Илюшей не встали и не подошли к нему.
     --  А ну,  выйдем!  --  тихо,  серьезно сказал  парень, водя глазами по
сторонам, и пошел, и Никита  с Илюшей, сразу  испугавшись, двинулись за ним.
Вышли  на крыльцо  и увидели, что  все уже зашли за угол, стоят, покуривают,
ждут их. "Сейчас бить будут!" -- холодея подумал Никита.
     -- Ребята! Вы как насчет выпить? -- весело, заговорщицки предложил  им,
как только они подошли.
     Илюша сразу опять заулыбался и округлил глаза. Никита сказал: "А!" и --
передохнул,  и голос  у него был какой-то  не свой, и еще почувствовал,  что
весь вспотел, лицо и шея вспотели, вытащил платок и стал утираться.
     -- А можно? Магазин открыт?
     Оказалось, что можно, магазин закрыт, а  у продавщицы  дома есть. Водки
нет, а  есть  спирт. И тут же  сложились на спирт, и кто-то побежал, а через
пять минут и стаканы появились, и вода, и потом все они -- человек восемь --
дружно  пили  возле   глухой  стены   клуба  разведенный  спирт,  закусывали
окаменевшими  мятными  пряниками,   и  Илюша  угощал  всех  сигаретами;  все
недоверчиво курили, нюхали сладкий дымок и говорили о тракторах, о зарплате,
о нормах, о геологах, о  том, что в  прошлом году  тоже работала недалеко от
них  экспедиция, и ребята ходили  к ним в гости,  на  танцы и в  кино, и что
ничего, какие все были хорошие ребята, ленинградцы.
     И баянист  выскочил,  сам почуял  или  кто ему сказал,  выскочил,  тоже
приложился, спросил про какого-то Мишку, курнул, вернулся в клуб, а за ним и
все потянулись, уже горячие, веселые, смелые, и как-то уютнее, милее стало в
клубе, и музыка лучше, и грустно как-то было, хорошо и жалко, что один вечер
только у  них, и  Никита думал, что всегда, всегда  так -- один вечер,  одна
ночь, а жалко, и уже больше ничего похожего не будет, вернее, похожее будет,
а вот точно такого никогда уже не будет, и это помнится потом долго. Ax, как
жалко!
     С непривычки  он опьянел,  но не плохо,  не тяжело,  а горячо, все  ему
нравились, и когда Илюша потанцевал, поговорив с той же  девчонкой, подозвал
его к себе знакомить с ней и с ее подругой, они обе так ему понравились, что
он сначала и разобрать не мог, какая лучше и какая же его, а какая -- Илюши,
     Илюша что-то говорил, ворковал, понизив голос, смотря  пристально то на
одну, то  на другую. А говорил он обыкновенное, что всегда говорится в таких
случаях, первое попавшееся, что как жалко, как ужасно, что у них в партии не
было таких девочек -- а то жизнь в  болотах была бы сказкой, и почему они не
хотят стать геологами:  все геологи -- романтики и поэты, и  тому  подобное,
пустое. Но Никите все нравилось, и все  было правдой,  потому  что он  в эту
минуту забыл тоже про  сырость,  холод  и грязь, и  ругань, и тоску и только
горячо подхватывал: "Конечно!", "Еще как!"
     И  они танцевали, а  в  перерывах  говорили и старались  острить, чтобы
рассмешить девочек,  чтобы было  весело, а потом  вышли и  сначала  постояли
вместе, а  потом разошлись --  каждый  в  другую сторону,  каждый  со  своей
девочкой... Никита, когда Илюша ушел, скрылся,-- Никита  примолк, ему как-то
неловко  стало, он  забыл,  как  звать эту,  что  шла  с ним. Потом спросил.
Оказалось, звать Ниной.
     -- А, Нина...  Ниночка...-- забормотал  он,  стараясь  опять попасть  в
давешнее легкое настроение.-- Как я не знал, что вы есть на свете...
     Дальше у него  не  выходило, он перестал улыбаться, почувствовал, как у
него устало  лицо от улыбки и  что опьянение  -- первое,  горячее -- прошло,
взял ее под руку,  попробовал  было обнять ее на ходу,  но та не  далась,  и
Никита  совсем опомнился. "Все ясно,-- подумал он,-- ей  Илюша понравился, а
пришлось со мной идти. Все ясно!"
     Да, наверное, он ей не нравился. А может быть, она думала, что -- зачем
ей  это, вот  он приехал,  появился откуда-то  на  одну ночь и  уедет, а она
останется, так зачем же ей одна-то ночь.
     Она  не прощалась, не уходила, но и не  становилась оживленнее, а  была
как  каменная -- синеглазая,  налитая,  крепкая,  пахучая,  и  пахло  от нее
бесхитростно: пудрой, женщиной, молоком, деревней. И она была еще замкнутая,
далекая.  Был ли кто-нибудь в ее  жизни и что она думала о любви?  "Наверно,
солдат какой-нибудь есть,-- думал Никита.-- Переписываются!"
     Прошел где-то вдали баянист  с  девчатами, шли по домам,  и баянист еще
наигрывал вологодские страдания, а девчата подпевали. Потом все угомонилось,
успокоилось,  и  хоть  было уже  часов двенадцать,  на  севере  еще  сочился
светло-зеленый  омут  света с багровой  каемкой по  горизонту,  поблескивали
стекла изб,  а  крыши,  восточные их  скаты,  были черные, как  нарисованные
сажей.
     Никита еще пробовал говорить, она отмалчивалась... Они медленно  прошли
мимо бревенчатых глухих стен, изгородей и бань, вышли к обрыву над  озером и
сели на лавку под  березой. Перед ними, будто налитое воздухом, простиралось
громадное пространство озера. Оно не темно было и не светло, не имело цвета,
не имело  границ...  Только в двух отдаленнейших местах,  как бы  в космосе,
мигали вперемежку маяки, и уже где-то  совсем  далеко,  в неверном восточном
сумраке  переливались,  вспыхивали  и  потухали,  как  мелкие  звезды,  огни
районного центра на противоположном берегу.
     "А ведь надо  спать! -- совсем трезво подумал Никита.-- Где же эта наша
изба?"
     В эту самую  минуту на озере, неизвестно где, возник упругий, вроде  бы
негромкий, но  в то же время мощный звук, похожий  на "Уыыыыыыпппп!" -- и не
ослабевая, а даже как бы усиливаясь, со стоном, со вздохами стал кататься по
озеру, уходить и возвращаться.
     -- Что это? -- быстро спросил Никита, чувствуя, как тоскливо дрогнуло у
него сердце и холод пошел по всему телу.-- А? Что это?
     --  А-а!..--  отдаленно  отозвалась она.--  Это  воздух...  Это  воздух
замерзает зимой на дне, а весной выходит. И нипочем не угадаешь, где звук, а
так, везде...
     Эта протяженность, эта нежная отдаленность ее голоса так непохожи  были
на ее замкнутый, каменный вид, что Никита опять обнял ее, но  она вскочила и
уже больше  не  садилась, а стояла в двух  шагах  от лавки,  сцепив руки  на
подоле, полуотвернувшись, глядя на озеро.
     -- Ну что ж,  раз так  -- гуд бай, спокойной ночи! --  сказал грубовато
Никита.
     Как  же радостно подала она ему свою шершавую ладошку, как повернулась,
как  быстро  пошла,  а потом  и побежала  по  мосткам,  закидывая на стороны
крепкие  светлые  икры! А  Никита  посидел  еще  некоторое время, покряхтел,
покашлял от  стыда, закурил,  и хоть ему  сперва  стыдно и нехорошо было  от
неудачи -- потом  забыл про все, остыл  и только глядел на озеро, направо  и
налево, и уже стал замечать тончайшие перламутровые облачка высоко наверху и
три обвисших паруса на неподвижных, заштилевших лодках, и когда из какого-то
заливчика,  примерно в километре от деревни,  стал выгребать рыбак на лодке,
явственно расслышал скрип уключин. "Уыыыыыыыпппп!" --  опять раздался тот же
звук, будто водяной  простонал, и эхо, как большое  медленное колесо,  долго
катилось по неподвижной воде. А когда, поплутав в изгородях и дворах, Никита
нашел  свою  избу, Илюша был уже дома,  сидел  спиной к  раскрытому  окну  и
говорил о чем-то со старухой. Увидев  Никиту, Илюша заулыбался, обрадовался,
будто они бог знает когда расстались и, по своей привычке проводя ладонью по
губам, сразу спросил:
     -- Ну как,  а? Никита, ну как, правда? -- глаза у него были круглые, но
спрашивал  он так, будто поощрял  и осуждал  одновременно, как, бывает, отец
сына.
     Никита не ответил,  повел  плечом  только,  сел на  лавку рядом и  стал
следить, щурясь, за старухой, слушая, как шумит  самовар на кухне, и  думая,
скоро ли чай и можно будет ложиться спать.
     Илюша  сразу все понял, что у Никиты неудача, провел ладонью по губам и
приспустил серьезно веки.
     -- Ну, ну, ну... Ну,  Никита, прости, прости...-- и длинной рукой нежно
коснулся  его плеча, и  завиноватился как-то... Илюша,  когда  бывал смущен,
начинал как-то приборматывать, повторяя слова.-- Но согласись,  согласись...
Согласись, слушай, грандиозный  вечер, а?  А,  Никита? А спиртик, спиртик --
тебе, тебе понравился?
     -- Ничего, нормально,-- кисло сказал Никита и зевнул.-- Проспим мы...
     -- Не проспим, не проспим, Никита, ты,  ты...  на кровать ляжешь?  Я же
знаю, знаю -- ты любишь мягкое. Ты устал, устал... На кровати, хорошо?
     И он зачем-то повернулся, согнул свою  длинную шею, высунулся за окно и
поглядел по сторонам.
     А  возле  печи, в темноте,  там,  где  должен  был  спать  Никита,-- за
перегородкой,  за  занавеской --  послышалось вдруг кряхтенье,  потом  стали
грабать рукой по занавеске, откидывая  ее, и показался старик. Он ни на кого
не  смотрел -- смотрел  перед  собой, шел,  редко  и мелко переставляя ноги,
вытянув  руку,  другой  рукой еще придерживаясь  за  косяк.  Был он страшен,
черен, с лиловыми веками, весь зарос сивой щетиной, был еще брит  по голове,
и  шишковатая  голова  тоже была в  грязной,  редкой щетине.  Глаза  у  него
провалились, лицо при каждом шаге кривилось, и видно было, что ему невмоготу
перейти открытое пространство, не придерживаясь ни за что. Никита было встал
поддержать его, но старик враждебно и твердо сказал:
     -- Сядь! Я сам...-- и со стоном и кряхтеньем продолжал свой путь.
     Наконец  он умостился за столом,  долго молчал, смотрел  на  лампу, тер
щеки, потом спросил:
     -- Экспедиция?
     -- Экспедиция...-- поторопился сказать Никита.-- Геологи.
     -- Типятку дай! -- помолчав, твердо приказал старик.
     -- Чего? -- не понял Никита.
     -- Типятку! Типятку, я говорю, дай! -- сердито повторил старик.-- Вон в
горке, я говорю, типяток!
     -- В какой горке? -- краснея от напряжения понять, спросил Никита.
     Илюша  высунулся в  окно,  шумно  курил,  дул  дымом,  будто  любовался
природой.
     -- Вода кипяченая  там в шкафчике за  стеклом у  него!  -- крикнула  из
кухни расслышавшая старуха.
     --  А! -- облегченно сказал Никита и  подал старику  банку с желтоватой
кипяченой водой.
     Старик  стал  пить.  Он  сопел, глотал,  дышал  носом  в  банку,  но не
оторвался, пока не допил.
     -- Мать, а мать! -- крикнул он, отдышавшись.-- Самовар когда?
     -- Несу! -- отозвалась старуха и действительно внесла шумящий самовар.
     -- Кружку  мою! -- приказал старик. Старуха поставила перед ним большую
эмалированную белую кружку.
     -- Налей! -- сказал старик.-- Постой! Мать, а иде у меня водка?
     -- Так ее и нету, днем-то сам всю выдул...
     -- А ты дай, дай! Водку дай, я говорю! -- крикнул старик страдальчески.
     Старуха сердито достала ему из горки бутылку.
     -- Гм...-- старик посмотрел водку на свет.-- Гм! Мало. Не стану! Убери.
Завтра допью. И стал пить чай.
     -- Дедушка, а что у вас с ногами? -- спросил, помолчав, Никита.
     -- Совсем заболел,-- грустно, задумчиво сказал старик.-- По колени ноги
болят. Ступить нельзя. Ляжки ничего, не болят ляжки-то, а ниже колен...
     -- А что врачи говорят?
     Старик ничего не ответил, усиленно и хмуро хлебнул чай.
     -- Какие  врачи,--  ласково  сказала из другой комнаты старуха.-- Врачи
ему теперь ничего не поделают. Восемьдесят ведь первый ему...-- Она вышла на
свет, села  на лавку сбоку старика и  весело  улыбнулась.--  Совсем помирает
старый-то мой... Да и то -- пожил! Восемьдесят годов.
     --  Чаю мне еще! -- буркнул старик.-- Табак-то у  меня иде? --  спросил
он, проследив, как ему наливали чай.
     --  Какой тебе еще табак! -- живо возразила старуха.--  И не думай,  не
дам!
     Старик наклонил голову, некоторое время молча смотрел на клеенку, потом
взялся за кружку.
     -- Горе одно с этим  табаком,-- сказала старуха.-- Как  закурит,  так и
почнет кашлять, спать не дает... И так спит плохо. Кричит больно во сне, сны
ему снятся...-- Старуха усмехнулась.-- Влазит в него ночью. Вот он и орет.
     Старик допил вторую кружку, посидел, подумал.
     -- Время сколько? -- спросил он, ни на кого не глядя.
     -- Одиннадцать,-- сказал Никита.
     -- Спать пойду, пусти! -- сказал старик старухе.
     -- Дойдешь сам-то?
     -- Дойду, пусти!
     Он мучительно встал, постоял немного,  перебирая напряженными  пальцами
по  столу, будто собираясь  с духом, потом,  вытянув вперед  руку, осторожно
стал переходить избу. Дошел до притолоки, торопливо  оперся,  постоял там  и
начал, держась за печь, двигаться к  лежанке. Потом долго взбирался на печь,
кряхтел, охал, наконец лег и затих.
     Старуха убрала со стола, зевая, ушла к себе, и там у нее долго скрипела
кровать.  Илюша  постлал  себе  какие-то дождевики и  вытертые  полушубки на
широкой  лавке под окном, положил в голову телогрейку. Никита как бы видел и
не видел  ничего,  судорожно зевал,  торопливо  накуривался  перед сном.  Он
соображал, зачем это Илюша  лег возле окна,  зачем не закрывает окно,  и его
такая  особенная, хищная  какая-то улыбка и  нетерпение, и он сам где-то  не
здесь, в избе, а далеко  --  но и  думать об этом  уже невмоготу было, мысли
мешались. Он быстро докурил, сплюнул в  окно, посмотрел --  все было  видно,
все избы и озеро, и туман на берегу, тонкая пелена, а Илюша тем временем уже
лег, закрыл глаза, тихо дышал...
     Никита пошел к себе за стенку, нащупал  в темноте  кровать,  повалился,
сразу услышал, как  дурно  пахнут  подушка и одеяло, успел только  подсунуть
ладонь  под  щеку,  и  сразу  поплыло  перед  ним  болото,  закачалась топь,
потянулась деревянная  тропа,  а по сторонам грозно и  загадочно раздавалось
"Уыыыыыыыпппп!.." Он еще не понимал, почему болото и куда он идет, а сам уже
жадно спал. Проснулся он от крика.
     -- А-а-а! О-о-о! -- кричал на печке старик.
     "Что  это? Почему я  во тьме?  А, старик!" -- вспомнил Никита и тут  же
услышал тихие голоса за перегородкой, скрип лавки, даже в стену избы стукало
что-то.
     --  Да  лезь же  ты! --  напряженно  шептал Илюша.-- Кому  говорят, ну!
Скорей... Ух, черт, тя-жел-ая!
     -- Обожди, обожди...-- шептала она.-- Руки пусти, слышь! Пусти, больно!
Да влезу я, влезу! Там вон старик орет, может, помирает...
     -- Не помрет... Давай, давай!
     -- Да больно же! Офонарел ты? Руку пусти  -- коленку  поставлю. А  друг
твой спит?
     -- Спит, спит... Давай... Тихо! Вот так...
     -- А-а-а! О-о-о!  Пусти! Пусти --  твою  мать! -- заорал, задыхаясь, на
печи старик.
     У Никиты стало холодно в животе, сердце колотилось, но и сон душил его,
навивался.  "Сволочь!  --  думал Никита, засыпая.--  Плевать!  Счастливый...
Победитель! Не в этом главное".-- И он стал думать что-то  очень хорошее про
себя, как он кого-нибудь  встретит, и тогда будет не то что здесь, а это так
-- бодяга, а не любовь, сука этот Илюшка, подонок! И он уже ничего не слыхал
больше.
     И еще раз он проснулся  -- на стене, на темных бревнах над его кроватью
был желтый квадрат света, и ему показалось, что лучи идут по  избе мимо печи
и упираются в стену  над ним. "Солнце встало! -- испугался  он  спросонок.--
Проспали!" -- посмотрел на часы, но не мог разобрать: одна стрелка стояла на
четыре, другая возле часу. Он поднял голову, поморгал  -- старик зажег лампу
на кухне, лампа  стояла  на  столе, а старик, вытянув руку, кряхтя, двигался
куда-то. Никита  поднялся, затопал босой к лампе, поглядел на  часы --  было
двенадцать минут второго. "А!  Спать,  спать..." --  подумалось ему,  и  он,
качаясь, словно пьяный, цепляясь за печь, добрел до кровати, опять повалился
и тут же, как ему показалось, проснулся от грохота.
     После грохота была тьма, хриплый стон из тьмы и потом голос старика...
     -- Мать! А мать... Иди скорея! Ма-а-ать! -- вдруг заорал он отчаянно.
     -- Чего, чего ты... Иде ты? Чего  там? -- забормотала старуха на  своей
кровати.
     -- Иди скорея... твою мать! -- злобно, визгливо кричал старик.-- Иди, я
в тару упал, встать не могу...
     "В какую тару? В какую тару? О черт, ну и  ночлег достался!" -- подумал
Никита, окончательно проснувшись.
     Старуха уже шла ощупью к  печке. Она  дошла,  все время спрашивая: "Иде
ты?"  -- и  старик каждый раз подавал ей голос в ответ. И началось там у них
какое-то сопенье, начался громкий старческий говор, когда старикам нет дела,
что  кто-то  спит у них,  ни  до кого им,  до себя только, когда они  где-то
далеко-далеко, в своих годах.
     -- Бродило, бродило ты  старый,--  кричала во  тьме старуха.-- Чудо  ты
ночное, и кто тебе велел слезать-то?
     -- Три кружки...-- говорил в  ответ старик с усилием,--  три кружки чаю
выпил... Выпил, это-то меня и смутило...
     И  закряхтел,  застонал,  задышал,  а  старуха, видно,  подпихивала его
снизу, кричала:
     -- Ногу-то,  ногу куда прешь!  Сюды  вот  на приступку ставь, руками-то
цапайся, цапайся, ползи-и! Ползешь?
     -- Ползу-у!..
     А  ночь  между тем  длилась. Никита не  мог уже спать, и  не  старик со
старухой растревожили  его, а то, что происходило за перегородкой, и как там
смеялись, прыскали, и он понимал, что они слушают стариков и им  смешно, что
старик -упал в "тару", но им  еще и  не потому смешно, а  так просто, потому
что  они  не спят, как  он, в душной темноте, а лежат вместе в ночном слабом
свете. Вот, значит, как. Им весело! Как это у Пушкина? Ax, да как же это? А!
Вот как: "Вся жизнь -- одна ли, две  ли ночи..."  ; Вот она и пришла к нему,
уж он-то знает  свое  дело, и в клуб I  поэтому  пошел.  Пошел бы он в  клуб
просто так!  А он пошел, и  все у него вышло,  а потом ждал, чай пил и ждал,
курил,  "спасибочки" говорил. "Никита,--  говорил,-- милый,  грандиозно",  и
разные слова, а сам знал и ждал, и она, наверно, ждала где-нибудь там,-- ну,
я не знаю! -- где-нибудь на огородах,  за  баней,  когда же  погаснет  свет,
когда все заснут, чтобы прийти. У, шалашевка! А он потом  говорит где-нибудь
в  компании,  ноги  свои длинные вытянет  и  говорит  о себе:  "Я не умею,--
говорит,-- я просто  теряюсь, я робкий,  вот Никите  везет!" -- ах  ты сука,
гад!.. Бедная старуха, бедный старик -- не дай бог дожить до такой старости,
о-о, не дай, не дай бог. А они  прощаются? Спишетесь? Хрен он  тебе напишет,
дура  ты  третичная! Написал  один такой...  "Вся  жизнь -- одна ли, две  ли
ночи"! -- вот так,  дура, это  не кто-нибудь  сказал -- Пушкин  сказал... Не
дали поспать, черти, уже на пристань идти надо".
     Он поднял голову и поглядел под занавеску на пол. Было совсем светло.
     -- Илюша! -- позвал он. Илюша молчал.
     -- Слушай, который час?
     -- А? Никита? Что ты, милый? Ты проснулся?
     -- Давно уже! -- сердито сказал Никита и посопел: -- Который час?
     -- Без четверти три...
     -- Надо идти.
     -- Да, да...-- Илюша зевнул.--  Ax, сейчас поспать  бы! Ну --  идти так
идти... Чай не будем пить?
     Через десять  минут  они  подходили уже  к  пристани. На  катере  давно
собрался  народ  --  бабы  с бидонами, с  кошелками,  девчата  в  надвинутых
козырьком  платках,  два-три парня. Все  сидели на корме,  молча смотрели на
озеро.  Северо-восток  уже  горел,  уже  казалось, что  там  встают световые
дрожащие столбы, деревня  была освещена, и стены и крыши были  бледны. Вдали
по озеру двигались  лодки, люди в них там  наклонялись и наклонялись, играла
рыба... "Уыыыыыыыпппп!" -- вздохнуло опять неизвестно где,  и все посмотрели
на озеро,  но в разные стороны,  потому  что никто  не  понял, в каком месте
раздался этот загадочный звук.
     Кого-то  ждали, матрос заглянул в рубку, ему  что-то сказали там, и  он
побежал наверх  по берегу,  скрылся и закричал, а ему  тоже отвечали  криком
издали.  Потом  матрос  показался с  парнем  --  тащили  плоские  коробки  с
кинолентами. Скоро загудел дизель, и за бортом зафыркала вода.
     Катер  тронулся, косо, боком  пошел от берега,  и ветерок  тронул  лица
холодом. Скоро стал виден весь плоский берег и вся деревня. Илюша -- теплый,
усталый, ласковый -- положил руку на плечо Никите и с широкой улыбкой глядел
на деревню, будто  надеялся увидеть что-то. И опять  улыбка  его была не для
себя только, но и для всех, будто все вместе с ним тоже глядели на деревню и
искали что-то. Но никто не глядел назад, наоборот, смотрели все на озеро, на
рассвет, на далеких рыбаков,  следили за утками.  А утки  уже  летали вовсю,
присаживались стайками  на  воду,  а  вода  была  светла,  и  чем  дальше  к
горизонту, тем светлее и воздушнее,  и дальше стайки уток, казалось, плавают
по воздуху.
     --  А?  Никита?  --  сказал   Илюша,  восхищенно   глядя  на  Никиту.--
Грандиозно, а? Я тебя страшно люблю, Никита!
     В лице  Илюши  что-то  дрогнуло, он  подумал  секунду и вдруг поцеловал
Никиту, очень нежно, слабо и почему-то за ухо.
     Никита  освободился из-под  руки Илюши,  подошел  к борту, поглядел  на
шипящую, вываливающуюся  из-под носа  волну и  хмуро закурил.  Он  ненавидел
Илюшу, но знал, что это потом пройдет, и  он опять будет его любить -- такой
тот был нежный, когда хотел. И он знал еще, что все это ему потом вспомнится
-- и клуб, и озеро, и эти северные девчата, и как он пил спирт за углом, как
ему  было хорошо, как  все-таки хорошо,--  вот старику плохо, бедный, бедный
старик,-- а ему хорошо.

     1963





     1

     -- Лиля,-- говорит она глубоким грудным голосом и
     подает мне горячую маленькую руку.
     Я осторожно беру ее руку, пожимаю и отпускаю.
     Я бормочу при этом свое имя. Кажется, я не сразу даже
     сообразил, что нужно назвать свое имя. Рука, которую
     я только что отпустил, нежно белеет в темноте. "Какая
     необыкновенная, нежная рука!" -- с восторгом думаю я.
     Мы стоим на дне глубокого двора. Как много окон
     в этом квадратном темном дворе: есть окна голубые,
     и зеленые, и розовые, и просто белые. Из голубого окна
     на втором этаже слышна музыка. Там включили приемник
     и я слышу джаз. Я очень люблю джаз, нет, не танцевать --
     танцевать я не умею,-- я люблю слушать хороший джаз.
     Некоторые не любят, но я люблю. Не знаю, может быть,
     это плохо. Я стою и слушаю джазовую музыку со второго
     этажа, из голубого окна. Видимо, там прекрасный
     приемник.
     После того как она назвала свое имя, наступает долгое
     молчание. Я знаю, что она ждет от меня чего-то. Может
     быть, она думает, что я заговорю, скажу что-нибудь
     веселое, может, она ждет первого моего слова, вопроса
     какого-нибудь, чтобы заговорить самой. Но я молчу, я весь
     во власти необыкновенного ритма и серебряного звука
     трубы. Как хорошо, что играет музыка и я могу молчать!

     Наконец  мы трогаемся. Мы выходим  на  светлую улицу. Нас  четверо: мой
приятель с девушкой, Лиля и я. Мы  идем в кино. В  первый раз я иду в кино с
девушкой, в первый  раз  меня  познакомили с ней, и  она  подала мне  руку и
сказала свое имя. Чудесное имя, произнесенное грудным голосом! И вот мы идем
рядом, совсем чужие друг другу и  в  то  ж? время  странно знакомые.  Музыки
больше  нет, и  мне  не за что  спрятаться.  Мой  приятель отстает со  своей
девушкой. В страхе я замедляю  шаги,  но те идут  еще медленней.  Я знаю, он
делает это нарочно. Это очень плохо с его  стороны -- оставить  нас наедине.
Никогда не ожидал от него такого предательства!
     Что бы такое сказать ей? Что она любит? Осторожно, сбоку смотрю на нее:
блестящие глаза, в которых отражаются огни, темные,  наверное, очень жесткие
волосы, сдвинутые густые  брови,  придающие ей  самый решительный вид...  Но
щеки у  нее почему-то напряжены, как будто она сдерживает  смех. Что  бы  ей
все-таки сказать?
     -- Вы любите Москву? -- вдруг  спрашивает  она  и смотрит на меня очень
строго. Я вздрагиваю от ее глубокого голоса: Есть ли еще у кого-нибудь такой
голос!
     Некоторое время я молчу, переводя дух. Наконец  собираюсь с силами. Да,
конечно, я люблю Москву. Особенно я люблю  арбатские переулки и бульвары. Но
и другие улицы я тоже люблю... Потом я снова умолкаю.
     Мы выходим на Арбатскую площадь. Я принимаюсь насвистывать и сую руки в
карманы.  Пусть  думает,  что  знакомство  с  ней мне не  так уж  интересно.
Подумаешь! В конце концов,  я могу уйти домой, я тут рядом живу,  и вовсе не
обязательно мне идти в кино и мучиться, видя, как дрожат ее щеки".
     Но мы  все-таки приходим в кино. До начала сеанса еще минут пятнадцать.
Мы стоим посреди  фойе и слушаем певицу, но ее плохо слышно: возле нас много
народу, и все потихоньку разговаривают. Я давно заметил, что те, кто стоит в
фойе, плохо слушают оркестр.  Слушают  и аплодируют только передние, а сзади
едят мороженое и  конфеты  и тихо переговариваются.  Решив,  что  певицу все
равно не  услышишь как следует, я принимаюсь разглядывать картины. Я никогда
раньше не обращал внимания на них, но теперь я очень заинтересован.  Я думаю
о художниках, которые  их нарисовали. Видимо, не  зря повесили эти картины в
фойе. Очень хорошо, что они висят тут.
     Лиля  смотрит  на меня блестящими серыми  глазами. Какая  она красивая!
Впрочем,  она  вовсе не красивая,  просто  у  нее  блестящие глаза и розовые
крепкие  щеки.  Когда она улыбается, на  щеках  появляются ямочки,  а  брови
расходятся и  не  кажутся уже  такими строгими.  У нее высокий  чистый  лоб.
Только иногда на нем появляется морщинка. Наверное, она думает в это время.
     Нет, я больше не могу стоять с ней! Почему она так меня рассматривает?
     -- Пойду покурю,-- говорю я отрывисто и небрежно и ухожу в курительную.
Там я сажусь  и  вздыхаю  с облегчением. Странно, но когда в  комнате  много
дыма,  когда воздух  совсем темный от дыма, почему-то не  хочется  курить. Я
осматриваюсь: стоят и сидят много людей.  Некоторые  спокойно разговаривают,
другие  молча  торопливо  курят, жадно  затягиваются,  бросают  недокуренные
папиросы и быстро выходят. Куда они торопятся? Интересно, если жадно курить,
папироса делается кислой и горькой. Лучше всего курить не спеша, понемножку.
Я смотрю на часы: до сеанса еще пять минут. Нет, я, наверное, все-таки глуп.
Другие   так  легко  знакомятся,  разговаривают,  смеются.   Другие   ужасно
остроумны,  говорят о футболе и о чем угодно. Спорят  о кибернетике. Я бы ни
за что  не  заговорил с девушкой о кибернетике. А Лиля жестокая,  решаю я, у
нее  жесткие волосы. У меня волосы мягкие. Наверное, поэтому я сижу и  курю,
хотя мне совсем не хочется курить. Но  я все-таки посижу еще. Что мне делать
в фойе? Опять смотреть на картины? Но ведь это плохие картины, и неизвестно,
для чего их повесили. Очень хорошо, что я их раньше никогда не замечал.
     Наконец звонок.  Я очень  медленно выхожу  из курительной, разыскиваю в
толпе Лилю.  Не глядя друг  на  друга,  мы идем в зрительный зал и  садимся.
Потом гаснет свет и начинается кинокартина.
     Когда мы  выходим из  кино,  приятель  мой  совсем  исчезает.  Это  так
действует на меня, что я  перестаю вообще  о чем-либо думать. Просто  иду  и
молчу. На  улицах  нет почти никого. Быстро проносятся автомашины. Наши шаги
гулко отдаются от стен и далеко слышны.
     Так мы доходим до ее дома. Останавливаемся опять во  дворе. Поздно, уже
не все окна горят, и во дворе темнее, чем было два часа назад. Много белых и
розовых  окон  погасло,  но  зеленые еще  горят. Светится и голубое окно  на
втором  этаже,  только музыки  больше не слышно  оттуда. Некоторое  время мы
стоим совершенно молча.  Лиля странно ведет себя: поднимает лицо, смотрит на
окна, будто  считает  их; она почти  отворачивается от меня,  потом начинает
поправлять  волосы... Наконец я очень небрежно, как  бы между прочим говорю,
что  нам нужно еще встретиться завтра. Я очень рад, что во дворе темно и она
не видит моих пылающих ушей.
     Она  согласна встретиться. Я  могу прийти  к ней,  ее  окна выходят  на
улицу. У нее каникулы, родные  уехали  на дачу,  и ей немного скучно. Она  с
удовольствием погуляет.
     Я  размышляю, прилично ли будет  пожать ей руку  на  прощанье. Она сама
протягивает мне  узкую  руку, белеющую  в  темноте,  и  я снова  чувствую ее
теплоту и доверчивость.

     2

     На другой  день я прихожу к ней засветло.  Во  дворе на этот  раз много
ребят. Двое из  них  с велосипедами: они собираются куда-то ехать; но, может
быть,  они уже приехали? Остальные стоят  просто  так. Мне  кажется, все они
смотрят  на меня и  отлично знают, зачем я пришел. И я никак не могу  пройти
двором, я подхожу к ее окнам на улицу. Я заглядываю в окно и откашливаюсь.
     -- Лиля, вы  дома? -- громко  спрашиваю  я. Я спрашиваю очень громко, и
голос мой не дрожит. Это прямо замечательно, что у меня не прервался голос.
     Да, она дома. У нее подруга. Они спорят о чем-то интересном, и я должен
разрешить этот спор.
     -- Идите скорей! -- зовет меня Лиля. Но  мне невыносимо идти двором,  я
никак не могу идти двором...
     -- Як вам  влезу через  окно! -- решительно говорю я  и  вспрыгиваю  на
окно. Я очень  легко  и красиво вспрыгиваю  на окно,  перебрасываю одну ногу
через  подоконник  и  тут  только  замечаю  насмешливое  удивление подруги и
замешательство Лили. Я сразу догадываюсь, что  сделал какую-то неловкость, и
застываю верхом на окне: одна нога  на улице,  другая  в  комнате.  Я сижу и
смотрю на Лилю.
     -- Ну, лезьте же! -- нетерпеливо говорит Лиля. Брови ее сходятся и щеки
все больше краснеют.
     -- Не люблю летом торчать в комнатах...-- бормочу я, делая высокомерное
лицо.-- Лучше я подожду вас на улице.
     Я  спрыгиваю  с окна  и отхожу  к воротам. Как они смеются теперь  надо
мной! Я знаю,  девчонки все  жестокие и  никогда  нас не понимают.  Зачем  я
пришел  сюда?  Зачем  мне служить посмешищем!  Лучше  всего  мне  уйти. Если
побежать сейчас, то можно добежать до конца улицы и свернуть за угол, прежде
чем она выйдет. Убежать или нет? Секунду я  раздумываю: будет ли это удобно?
Потом я поворачиваюсь и вдруг вижу Лилю. Она с  подругой  выходит из  ворот,
смотрит на меня, в глазах ее еще не погас смех, а на щеках играют ямочки.
     На подругу я не смотрю. Зачем она идет с нами? Что я буду с ними обеими
делать? Я молчу, и Лиля начинает говорить с подругой. Они разговаривают, а я
молчу.  Когда  мы проходим  мимо афиш, я внимательно читаю  их. Афиши  можно
иногда читать с конца, тогда выходят  смешные  гортанные  слова.  Доходим до
угла, и тут подруга начинает прощаться. С признательностью  я смотрю на нее.
Она очень красивая и умная.
     Подруга уходит,  а мы  идем на  Тверской  бульвар.  Сколько  влюбленных
ходило по  Тверскому бульвару! Теперь по  нему идем  мы.  Правда,  мы еще не
влюбленные.  Впрочем, может быть,  мы тоже влюбленные,  я  не  знаю. Мы идем
довольно далеко друг от друга.  Примерно  в метре  друг  от друга. Липы  уже
отцвели.  Зато  очень  много  цветов на клумбах.  Они совсем  не  пахнут,  и
названий их никто, наверное, не знает.
     Мы  очень много говорим.  Никак нельзя установить последовательности  в
нашем разговоре и в наших мыслях. Мы  говорим о себе  и о наших знакомых, мы
перескакиваем  с предмета  на  предмет  и забываем то, о чем говорили минуту
назад. Но  нас это не  смущает,  у нас еще  много времени,  впереди длинный,
длинный  вечер,  и можно еще вспомнить  забытое. А еще  лучше вспоминать все
потом, ночью.
     Вдруг я замечаю, что у нее расстегнулось платье. У нее чудное платье, я
таких  ни  у кого  не видел -- от ворота  до  пояса мелкие кнопочки.  И  вот
несколько кнопок теперь расстегнулись, а она этого не замечает. Но  не может
же она  ходить  по  улицам в расстегнутом  платье! Как бы мне сказать  ей об
этом? Может  быть, взять и застегнуть самому? Сказать  что-нибудь смешное  и
застегнуть,  как будто это  самое обыкновенное дело. Как было бы хорошо!  Но
нет,   этого  никак  нельзя   сделать,  это  просто   невозможно.   Тогда  я
отворачиваюсь,   выжидаю   паузу  в   ее  разговоре  и   говорю,  чтобы  она
застегнулась. Она сразу  замолкает. А  я смотрю на большую надпись, торчащую
на   крыше.   Написано,  что  каждый   может  выиграть   сто  тысяч.   Очень
оптимистическая надпись. Вот бы нам выиграть когда-нибудь!
     Потом я  закуриваю. Я  очень долго закуриваю.  Вообще  во  всех трудных
минутах лучше всего закурить. Это очень помогает. Потом я несмело взглядываю
на нее. Платье  застегнуто, щеки  у нее пламенеют, глаза делаются темными  и
строгими. Она тоже смотрит на меня, смотрит так, будто я очень изменился или
узнал про нее что-то важное. Теперь мы идем уже немного ближе друг к другу.
     Час проходит за часом, а мы все ходим, говорим и ходим. По Москве можно
ходить без конца. Мы  выходим к Пушкинской площади, от Пушкинской спускаемся
к  Трубной, оттуда по  Неглинке  идем  к  Большому театру, потом к Каменному
мосту... Я готов ходить бесконечно.  Я только спрашиваю у  нее, не устала ли
она. Нет, она не устала, ей  очень интересно. Гаснут фонари на улицах. Небо,
дождавшись  темноты,  опускается   ниже,   звезд  становится  больше.  Потом
начинается тихий рассвет. На бульварах, тесно прижавшись, сидят  влюбленные.
На каждой скамейке по одной паре. Я смотрю на них с завистью  и думаю, будем
ли и мы с Лилей сидеть когда-нибудь так.
     На улицах совсем нет людей, только милиционеры. Они все смотрят на нас.
Некоторые выразительно покашливают,  когда мы проходим. Наверное, им хочется
что-нибудь сказать нам, но они не  говорят. Лиля наклоняет голову и ускоряет
шаг. А мне  почему-то  смешно.  Теперь мы с ней идем почти  рядом.  Ее  рука
иногда касается моей. Это совсем незаметные прикосновения, но я их чувствую.
     Наконец  мы  расстаемся в ее тихом гулком дворе. Все спят, не  горит ни
одно окно.  Мы  понижаем  наши голоса почти до  шепота, но  слова все  равно
звучат громко, и мне кажется, нас кто-то подслушивает.
     Домой я прихожу в три часа. Только  сейчас я чувствую, как  гудят ноги.
Как  же тогда  устала она! Я  зажигаю настольную  лампу и  начинаю читать. Я
читаю  "Замок  Броуди", который  дала мне Лиля.  Это замечательная книга,  я
читаю ее, и все  время вижу почему-то лицо  Лили. Иногда  я закрываю глаза и
слышу ее нежный  грудной голос. Между страниц  мне попадается длинный темный
волос. Это ее волос -- ведь она читала "Замок Броуди". Почему я решил, что у
нее  жесткие  волосы?  Это  очень мягкий,  шелковистый  волос.  Я  осторожно
сворачиваю его и кладу в том Энциклопедии. Потом я спрячу его получше.
     Совсем рассвело, и я не могу больше  читать. Я  ложусь и смотрю в окно.
Мы живем очень высоко, на седьмом этаже. Из наших окон  видны  крыши  многих
домов. А вдали, там,  откуда летом встает  солнце,  видна звезда Кремлевской
башни. Одна  только звезда видна.  Я  люблю подолгу смотреть на  эту звезду.
Ночью, когда  в  Москве  тихо, я слышу бой курантов. Ночью все очень  хорошо
слышно. Я лежу, смотрю на звезду и думаю о Лиле.

     3

     А через неделю  мы с  матерью уезжаем на Север. Я давно  мечтал об этой
поездке  --  с  самой  весны.  Но  теперь  жизнь  в  деревне  для меня полна
особенного значения и смысла.
     Я  впервые  попадаю  в леса, в настоящие  дикие леса, и весь переполнен
радостью первооткрывателя.  У меня  есть  ружье,-- мне купили его,  когда  я
окончил девять классов,-- и  я  охочусь. Я  брожу совсем один и  не  скучаю.
Иногда я устаю. Тогда я сажусь и смотрю на  широкую  реку, на низкое осеннее
небо. Август.  И  на Севере очень часто стоит плохая  погода. Но и в  плохую
погоду и в солнце я выхожу рано  утром из дому и иду в лес.  Там я охочусь и
собираю  грибы  или просто  перехожу с  поляны на  поляну и смотрю на  белые
ромашки,  которых  здесь  множество. Мало ли  что можно делать в лесу! Можно
сесть  на  берегу  озера  и  сидеть неподвижно.  Прилетят утки,  с  шипением
опустятся  совсем рядом. Сначала они будут сидеть,  прямо вытянув шеи, потом
начнут нырять, плескаться, сплываться и расплываться. Я слежу за ними одними
глазами, не поворачивая головы.
     Потом выйдет солнце  из-за туч, прорвется через листья над моей головой
и запустит золотые дрожащие пальцы глубоко в воду. Тогда становятся  видными
длинные ржавые стебли кувшинок. Возле стеблей показываются большие рыбы. Они
застывают в солнечном луче, не шевеля ни одним плавником, будто греются  или
спят. И мне очень странно следить за  ними.  Глядя на  них, сам  цепенеешь и
воспринимаешь все как сквозь сон.
     Мало ли что можно делать в лесу. Можно просто лежать, слушать гул сосен
и  думать о Лиле. Можно  даже говорить с ней. Я рассказываю ей об  охоте, об
озерах  и лесах, о прекрасном  запахе ружейного дыма, и  она понимает  меня,
хотя женщины вообще не любят и не понимают охоты.
     Иногда я возвращаюсь домой ночью. Я  иду полем, и мне  немного страшно.
Со мной заряженное  ружье,  но все-таки я  часто оглядываюсь.  Очень  темно.
Только в небе, если  долго смотреть, можно заметить слабый свет. Но на земле
очень темно. Надо мной кругами беззвучно летают совы. Я вижу их, но, сколько
бы я ни прислушивался, мне не удается услышать взмахов их крыльев. Однажды я
выстрелил.  Сова  глухо  ударилась  о  межу  и долго потом  щелкала  во тьме
клювом...
     Через месяц я возвращаюсь в Москву. Прямо с вокзала, едва поставив дома
чемоданы, я иду  к  Лиле. Вечер,  ее окна светятся  -- значит, она  дома.  Я
подхожу к окну, пробираясь через леса -- ее дом ремонтируют,-- и смотрю
     сквозь занавеску.
     Она  сидит  за  столом  одна  у  настольной  лампы и  читает.  Лицо  ее
задумчиво. Она перевертывает  страницу,  облокачивается, поднимает  глаза  и
смотрит  на лампу, наматывая на палец прядь волос. Какие у нее темные глаза.
Почему я раньше думал, что  они  серые? Они совсем  темные,  почти черные. Я
стою под  лесами, пахнет штукатуркой и сосной. Этот сосновый запах доносится
ко мне, как  далекий  отзвук моих  охот, как  воспоминание  обо всем,  что я
оставил на Севере. За моей спиной  слышны шаги прохожих.  Люди идут куда-то,
спешат, четко шагая  по асфальту,  у них свои мысли  и свои любви, они живут
каждый своей  жизнью. Москва оглушила  меня  своим  шумом, огнями,  запахом,
многолюдством, от которых я отвык за месяц. И я с робкой радостью думаю, как
хорошо, что в этом огромном городе у меня есть любимая.
     -- Лиля! -- зову я негромко.
     Она  вздрагивает,  брови ее поднимаются.  Потом она  встает, подходит к
окну, отодвигает  занавеску, наклоняется ко  мне,  и я близко вижу ее темные
радостные глаза.
     -- Алеша! -- говорит она медленно. На щеках ее появляются едва заметные
ямочки.-- Алеша! Это  ты? Это правда ты? Я сейчас выйду. Ты хочешь гулять? Я
очень хочу гулять с тобой. Я сейчас выйду.
     Я выбираюсь из лесов, перехожу на  другую  сторону и смотрю на ее окна.
Вот  гаснет   свет,   проходит  короткая  минута,  и  в  черной  дыре  ворот
показывается  фигура Лили.  Она  сразу замечает меня  и бежит ко  мне  через
улицу.  Она хватает мои руки и долго  держит их в своих руках. Мне  кажется,
она загорела и немного  похудела. Глаза ее стали еще больше.  Я  слышу,  как
колотится ее сердце и прерывается дыхание.
     -- Пойдем гулять! -- говорит наконец она. И тут я обращаю внимание, что
она говорит мне "ты". Мне очень хочется сесть или прислониться к чему-нибудь
-- так вдруг ослабли мои ноги. Даже после самых утомительных охот они так не
дрожали.
     Но  мне неудобно идти с ней. Я  только  на минутку зашел повидать ее. Я
так плохо одет.  Я прямо с дороги,  на мне  лыжный  костюм,  сбитые ботинки.
Костюм прожжен  в нескольких местах. Это я  ночевал на охоте.  Когда спишь у
костра, очень часто прожигаешь куртку и  брюки. Нет, я никак не  могу идти с
ней.
     -- Какая чепуха! -- беспечно говорит она и тянет меня за руку. Ей нужно
со мной  поговорить.  Она совсем одна, подруги  еще не приехали, родители на
даче, она страшно скучает  и все время ждала меня. При чем здесь  костюм?  И
потом, почему я не писал? Мне, наверное, было приятно, что другие мучаются?
     И вот  мы  опять идем по Москве. Очень странный,  сумасшедший  какой-то
вечер. Начинается  дождь, мы  прячемся  в  гулкий подъезд  и,  задыхаясь  от
быстрого бега, смотрим на  улицу. С шумом падает вода  по водосточной трубе,
тротуары блестят, автомашины проезжают совсем  мокрые, и от них к нам ползут
красные и белые змейки света, отражающегося на  мокром асфальте. Потом дождь
перестает,  мы   выходим,  смеемся,   перепрыгиваем  через  лужи.  Но  дождь
начинается с новой  силой, и мы снова прячемся. На  ее волосах блестят капли
дождя. Но еще сильней блестят ее глаза, когда она смотрит на меня.
     -- Ты вспоминал обо мне? -- спрашивает она.-- Я почти все время о  тебе
думала, хоть  и не хотела. Сама не знаю почему.  Ведь мы знакомы  так  мало.
Правда? Я читала книгу и вдруг думала, понравилась  бы она тебе.  У тебя уши
не  краснели? Говорят, если  думаешь долго о ком-нибудь, у него начинают уши
краснеть. Я даже в Большой не пошла. Мне мама дала один билет, а я не пошла.
Ты любишь оперу?
     --  Еще  бы! Я, может,  скоро стану  певцом. Мне  сказали,  что  у меня
хороший бас.
     --  Алеша! У тебя бас? Спой, пожалуйста! Ты потихоньку спой, и никто не
услышит, одна я.
     Сначала  я отказываюсь. Потом я все-таки пою. Я пою романсы и арии и не
замечаю, что дождь уже кончился, по тротуару идут прохожие и оглядываются на
нас. Лиля тоже  не  замечает  ничего. Она  смотрит  мне  в  лицо, и глаза ее
блестят.

     4

     Молодым быть очень плохо. Жизнь проходит быстро, тебе уж семнадцать или
восемнадцать лет, а ты еще ничего не сделал. Неизвестно даже, есть ли у тебя
какие-нибудь таланты. А хочется большой, бурной жизни! Хочется писать стихи,
чтобы вся  страна знала  их наизусть. Или  сочинить  героическую  симфонию и
выйти  потом к оркестру  --  бледному, во фраке,  с волосами,  падающими  на
лоб...  И  чтобы  в  ложе  непременно сидела  Лиля! Что  же мне  делать? Что
сделать,  чтобы жизнь не прошла даром, чтобы каждый день был  днем борьбы  и
побед! Я живу  в тоске, меня мучит мысль, что  я не герой,  не  открыватель.
Способен ли я на подвиг? Не знаю. Способен ли я на тяжелый труд, хватит ли у
меня сил на свершение великих дел? Хуже всего то, что никто не понимает моей
муки. Все смотрят на меня как на мальчишку, даже иной раз ерошат мне волосы,
будто мне еще  десять лет! И  только Лиля, одна Лиля понимает меня, только с
ней я могу быть до конца откровенным.
     Мы давно уже занимаемся в школе: она в девятом, я -- в десятом. Я решил
заняться плаванием  и  стать чемпионом СССР, а потом и мира. Уже три  месяца
хожу в бассейн. Кроль --  самый лучший стиль. Это самый стремительный стиль.
Он мне очень нравится. Но по вечерам я люблю мечтать.
     Есть  зимой  короткая минута, когда снег  на  крышах  и  небо  делаются
темно-голубыми в сумерках, даже лиловыми. Я стою у  окна, смотрю в  открытую
форточку  на  лиловый снег, дышу  нежным  морозным воздухом, и мне почему-то
грезятся  далекие  путешествия,  неизвестные  страны,  горы...  Я   голодаю,
обрастаю рыжей бородой, меня печет солнце или до костей прохватывает  мороз,
я  даже гибну, но открываю еще одну  тайну природы. Вот  жизнь! Если  бы мне
попасть в экспедицию!
     Я начинаю ходить по трестам и  главкам. Их много в Москве, и все они со
звучными  загадочными  названиями.  Да,  экспедиции  отправляются. В Среднюю
Азию,  и  на  Урал,  и  на  Север.   Да,  работники  нужны.   Какая  у  меня
специальность? Ах, у меня нет специальности...  Очень жаль, но мне ничем  не
могут  помочь.  Мне  необходимо  учиться.  Рабочим? Рабочих они нанимают  на
месте. Всего доброго!
     И я  снова хожу в  школу, готовлю уроки... Что ж,  придется  покориться
обстоятельствам. Хорошо, я окончу десять классов и даже поступлю в институт.
Мне теперь  все безразлично. Я поступлю в институт  и стану  потом инженером
или учителем. Но в моем лице люди потеряют великого путешественника.
     Наступил декабрь. Все свободное время я провожу с Лилей. Я люблю ее еще
больше. Я не знал, что любовь  может  быть бесконечной. Но это так. С каждым
месяцем Лиля делается мне все дороже,  и уже нет жертвы, на которую я  бы не
пошел ради нее. Она часто звонит мне по телефону. Мы  долго разговариваем, а
после разговора я никак не могу взяться за учебники. Начались сильные морозы
с метелями. Мать собирается  ехать в деревню, но у нее  нет теплого  платка.
Старинная  теплая  шаль  есть  у тети, которая живет за  городом.  Мне нужно
поехать и привезти эту шаль.
     В воскресенье утром  я выхожу  из дому. Но вместо того, чтобы  ехать на
вокзал, я  захожу  к  Лиле.  Мы идем с  ней  на  каток,  потом -- греться  в
Третьяковку. В Третьяковке зимой очень тепло, там есть стулья, и  на стульях
можно посидеть и потихоньку поговорить. Мы бродим по залам, смотрим картины.
Особенно я  люблю  "Девочку с персиками" Серова. Эта девочка очень похожа на
Лилю.  Лиля краснеет и смеется, когда я говорю  ей об этом. Иногда мы совсем
забываем  о  картинах,  разговариваем шепотом и смотрим друг на друга. Между
тем  быстро темнеет. Третьяковка скоро закрывается, мы выходим  на мороз,  и
тут я вспоминаю, что мне нужно было съездить за шалью. Я с испугом говорю об
этом Лиле. Ну что ж, очень хорошо, мы сейчас же поедем за город.
     И мы едем, радостные оттого, что нам  не  нужно расставаться. Мы сходим
на платформе, засыпанной снегом, и идем  дорогой через поле. Впереди и сзади
темнеют фигуры людей, идущих вместе с нами с электрички. Слышны разговоры  и
смех, вспыхивают  огоньки папирос. Иногда  кто-нибудь впереди бросает окурок
на дорогу.  Мы  подходим, он  все еще  светится. Вокруг огонька -- маленькое
розовое пятнышко на снегу. Мы не наступаем на него. Пусть еще  посветится во
тьме.  Потом мы переходим через  замерзшую  реку, и под нами  гулко  скрипит
деревянный мост. Очень сильный  мороз. Мы идем темной просекой.  По сторонам
совсем черные  ели  и сосны. Тут гораздо темнее, чем в поле. Только из  окон
некоторых дач падают на снег желтые полосы  света. Многие дачи стоят  совсем
глухие, темные: в  них, наверное,  зимой  не живут. Сильно пахнет березовыми
почками и чистым снегом, в Москве так никогда не пахнет.
     Наконец мы  подходим к дому  моей тети.  Почему-то  мне  представляется
невозможным заходить к ней вместе с Лилей.
     -- Лиля, ты подождешь  меня немного? -- нерешительно прошу я.-- Я очень
скоро.
     --  Хорошо,-- соглашается она.-- Только недолго.  Я  совсем замерзла. У
меня  замерзли  ноги. И лицо. Нет, ты не думай, я рада, что поехала с тобой!
Только ты недолго, правда?
     Я  ухожу, оставляя  ее на  темной  просеке совсем  одну.  У меня  очень
нехорошо на сердце.
     Тетя и двоюродная  сестра удивлены  и обрадованы. Почему я  так поздно?
Как я вырос! Совсем мужчина. Наверное, я останусь ночевать?
     -- Как здоровье мамы?
     -- Спасибо, очень хорошо.
     -- Папа работает?
     -- Да, папа работает.
     -- Все там же? А как здоровье дяди?
     Господи,  тысячи вопросов! Сестра смотрит расписание поездов. Ближайший
обратный поезд идет в одиннадцать часов.  Я должен раздеться и напиться чаю.
И потом я должен дать им посмотреть на себя и рассказать обо всем. Ведь я не
был у них целый год. Год -- это очень много.
     Меня насильно  раздевают.  Топится печка,  ярко  горит  лампа в розовом
абажуре, стучат  старинные  часы. Очень тепло, и  очень  хочется чаю. Но  на
темной просеке меня ждет Лиля!
     Наконец я говорю:
     -- Простите,  но я очень спешу... Дело в том,  что  я не  один. Меня на
улице ждет... один приятель.
     Как меня ругают! Я совсем невоспитанный человек. Разве  можно оставлять
человека на  улице в такой  холод! Сестра выбегает в сад,  я слышу под окном
хруст ее шагов. Немного погодя опять хрустит снег, и сестра вводит в комнату
Лилю. Она совсем белая.  Ее раздевают и сажают к печке.  На ноги ей надевают
теплые валенки.
     Понемногу мы отогреваемся.  Потом садимся пить чай. Лиля стала пунцовой
от  тепла и смущения.  Она почти не поднимает глаз от  чашки, только изредка
страшно серьезно взглядывает на  меня. Но щеки ее напряжены, и на них дрожат
ямочки. Я  уже знаю, что  это  значит, и очень  счастлив!  Я выпил уже  пять
стаканов чаю.
     Потом мы встаем из-за стола.  Пора ехать. Мы одеваемся,  мне дают шаль.
Но вдруг  раздумывают, велят Лиле раздеться,  укутывают  ее шалью  и  сверху
натягивают  пальто.  Она очень толстая теперь, лицо  ее  почти  все  закрыто
шалью, только блестят глаза.
     Мы  выходим  на  улицу  и  первое  время ничего не  видим.  Лиля крепко
держится  за  меня. Отойдя от дома, мы начинаем немного  различать тропинку.
Лиля вдруг начинает хохотать.  Она  даже падает два раза,  и  мне приходится
поднимать ее и вытряхивать снег из рукавов.
     -- Какой у тебя был вид! -- еле выговаривает она.-- Ты смотрел на меня,
как страус, когда меня привели! Я тоже хохочу во все горло.
     --  Алеша!  -- вдруг со сладким ужасом говорит она.-- А  ведь нас могут
остановить!
     -- Кто?
     -- Ну, мало ли кто! Бандиты... Они могут нас убить.
     -- Ерунда! -- говорю я громко.
     Кажется,  я  говорю  это слишком  громко.  И  почему-то  вдруг  начинаю
чувствовать, что на улице  мороз. Он даже как  будто покрепчал, пока мы пили
чай и разговаривали.
     -- Ерунда! -- опять повторяю я.-- Никого здесь нет!
     -- А  вдруг есть?  -- быстро  спрашивает Лиля  и  оглядывается. Я  тоже
оглядываюсь.
     -- Ты боишься? -- звонко спрашивает она.
     Нет! Хотя... А ты боишься?
     -- Ах, я страшно боюсь! Нас определенно разденут. У меня предчувствие.
     -- Ты веришь предчувствиям?
     -- Верю. Зачем я поехала? Впрочем, я рада все равно, что поехала.
     -- Да?
     -- Да! Если даже нас разденут и убьют, я все равно не пожалею. А ты? Ты
согласился бы умереть ради меня?
     Я молчу и только крепче сжимаю ее руку. Если бы мне только представился
случай, чтобы доказать ей свою любовь!
     -- Алеша...
     -- Да?
     --  Я  у тебя хочу  спросить... Только ты не  смотри на  меня. Не  смей
заглядывать мне в лицо! Да... о чем я хотела? Отвернись!
     --  Ну  вот,  я  отвернулся.  Только  ты  смотри  на дорогу.  А  то  мы
споткнемся.
     -- Это ничего, я в платке, мне не больно падать.
     -- Да?
     -- Алеша... Ты целовался когда-нибудь?
     -- Нет. Никогда не целовался. А что?
     -- Совсем никогда?
     -- Я  целовался один  раз... Но это  было в первом классе.  Я поцеловал
одну девочку. Я даже не помню, как ее звать.
     -- Правда? Ты не помнишь ее имени?
     -- Нет, не помню.
     -- Тогда это не считается. Ты был еще мальчик.
     -- Да, я был мальчик.
     -- Алеша... Ты хочешь меня  поцеловать? Я все-таки спотыкаюсь. Теперь я
не отворачиваюсь больше, я внимательно смотрю на дорогу.
     -- Когда? Сейчас? -- спрашиваю я.
     --  Нет, нет...  Если мы  дойдем  до станции  и нас не  убьют, тогда на
станции я тебя поцелую.
     Я молчу.  Мороз, кажется,  послабел.  Я  совсем его не  чувствую. Очень
горят щеки. И жарко. Или мы так быстро идем?
     -- Алеша...
     -- Да?
     -- Я совсем ни с кем не целовалась. Я молча взглядываю на звезды. Потом
я смотрю вперед, на желтоватое зарево огней над  Москвой. До Москвы тридцать
километров, но зарево ее огней видно. Как все-таки чудесна жизнь!
     -- Это, наверное, стыдно -- целоваться? Тебе было стыдно?
     -- Я не помню, это было так давно... По-моему, это не особенно стыдно.
     -- Да, это было давно. Но все-таки это, наверное, стыдно.
     Мы идем уже полем. На этот раз мы совсем одни в пустом поле. Ни души не
видно  ни впереди, ни  сзади. Никто  не бросает  на дорогу горящих  окурков.
Только звонко скрипят наши шаги. Вдруг впереди вспыхивает светлячок, бледный
светлячок,  похожий на  далекую  свечку.  Он  вспыхивает, качается некоторое
время  и гаснет. Потом опять зажигается,  но уже  ближе. Мы смотрим на  этот
огонек  и наконец догадываемся: это электрический фонарик. Потом мы замечаем
маленькие черные фигуры. Они идут нам  навстречу от станции. Может быть, это
приехавшие на  электричке?  Нет, электричка  не  проходила,  мы  не  слыхали
никакого шума.
     -- Ну вот...-- говорит Лиля  и крепче прижимается  ко  мне.--  Я  так и
знала. Сейчас нас убьют. Это бандиты.
     Что я могу  ей сказать? Я ничего  не говорю. Мы  идем  навстречу черным
фигурам,  мы  очень медленно  идем. Я  вглядываюсь, считаю:  шесть  человек.
Нащупываю  в  кармане ключ  и  вдруг  испытываю  прилив горячего восторга  и
отваги. Как я буду драться с ними! Я задыхаюсь от волнения, сердце мое бурно
колотится.  Они  громко  говорят  о  чем-то,  но  шагах в  двадцати  от  нас
замолкают.
     --  Лучше бы  я тебя  поцеловала,--  печально  говорит Лиля.--  Я очень
жалею...
     И  вот  мы  встречаемся  на  дороге  среди  пустынного  поля.   Шестеро
останавливаются, зажигают фонарик, его  слабый красноватый луч, скользнув по
снегу,  падает  на нас.  Мы  щуримся.  Нас  оглядывают  и  молчат.  У  двоих
распахнуты пальто. Один торопливо докуривает папиросу, сплевывает в  снег. Я
жду оклика или удара. Но нас не окликают. Мы проходим.
     -- А девочка ничего,-- сожалеюще замечает кто-то сзади.-- Эй, малый, не
робей! А то отобьем!
     -- Ты испугался, да? -- спрашивает Лиля немного погодя.
     -- Нет! Я только за тебя боялся...
     --  За меня? -- Она сбоку странно смотрит на меня и замедляет шаги.-- А
я ни капельки не боялась! Мне только платка жалко было.
     Больше  до самой станции мы  не говорим. У  станции  Лиля, становясь на
цыпочки и обсыпаясь снегом, срывает веточку сосны и сует в карман. Потом  мы
поднимаемся на платформу. Никого нет. У кассы горит одна лампочка, и снег на
платформе блестит, как  соль. Мы начинаем топать: очень  холодно. Лиля вдруг
отходит  от меня и  прислоняется  к перилам.  Я стою на краю платформы,  над
рельсами, и вытягиваю шею, стараюсь увидеть огонек электрички.
     -- Алеша...-- зовет  меня  Лиля. У нее странный голос. Я  подхожу. Ноги
мои дрожат, мне делается вдруг чего-то страшно.
     -- Прижмись ко мне, Алеша,-- просит Лиля.-- Я совсем замерзла.
     Я обнимаю ее и прижимаюсь к  ней, и  мое лицо почти касается ее лица. Я
близко вижу ее глаза. Я впервые так близко вижу ее глаза. На ресницах  у нее
густой иней,  волосы выбились из-под  шали, и  на них тоже иней. Какие у нее
большие глаза и  какой испуганный взгляд! Снег скрипит  у нас под ногами. Мы
стоим неподвижно, но он  скрипит.  Сзади раздается вдруг звонкий щелчок.  Он
сухо  катится  по  доскам,  как по льду на реке, и затихает  где-то  на краю
платформы. Почему мы молчим? Впрочем, совсем не хочется говорить.
     Лиля шевелит губами. Глаза ее делаются совсем черными.
     -- Что  же  ты  не целуешь  меня? -- слабо  шепчет она. Пар  от  нашего
дыхания   смешивается.  Я  смотрю  на  ее  губы.   Они  опять  шевелятся   и
приоткрываются. Я  нагибаюсь и долго целую их,  и весь мир начинает бесшумно
кружиться.  Они  теплые. Во  время  поцелуя  Лиля  смотрит  на меня, прикрыв
пушистые ресницы. Она целуется  и смотрит на меня, и  теперь я вижу, как она
меня любит.
     Так мы целуемся в первый раз. Потом  она прижимается  холодной щекой  к
моему  лицу, и мы  стоим  не шевелясь. Я  смотрю  поверх ее плеча, в  темный
зимний  лес  за  платформой. Я чувствую на лице ее теплое  детское дыхание и
слышу торопливый стук ее  сердца, а она, наверное, слышит стук моего сердца.
Потом она  шевелится  и  затаивает  дыхание. Я отклоняюсь, нахожу ее  губы и
опять целую. На этот раз она закрывает глаза.
     Вдали слышен низкий  гудок,  сверкает ослепительная звездочка. Подходит
электричка. Через  минуту мы  входим в  светлый и  теплый вагон,  со  стуком
захлопываем за собой дверь и садимся на теплую лавочку. Людей в вагоне мало.
Одни читают, шуршат газетами, другие дремлют, покачиваясь вместе  с вагоном.
Лиля молчит и всю дорогу смотрит в окно, хоть стекла замерзли, на дворе ночь
и решительно ничего нельзя увидеть.

     5

     Наверное, никогда невозможно с точностью указать минуту, когда пришла к
тебе любовь.  И  я никак не  могу решить, когда я полюбил Лилю.  Может быть,
тогда,  когда я, одинокий,  бродил по  Северу?  А может, во время поцелуя на
платформе? Или тогда, когда она впервые подала мне руку и нежно сказала свое
имя:  Лиля? Я не знаю. Я только одно знаю, что теперь  уж я не могу без нее.
Вся моя жизнь теперь делится  на две части: до нее и при ней. Как бы я жил и
что  значил без нее?  Я даже думать об этом  не  хочу, как  не хочу думать о
возможной смерти моих близких.
     Зима  наша  прошла чудесно. Все  было наше, все  было  общее: прошлое и
будущее, радость и вся жизнь  до последнего дыхания. Какое счастливое время,
какие дни, какое головокружение!
     Но  весной  я  начинаю кое-что  замечать. Нет, я ничего не  замечаю,  я
только  чувствую  с болью,  что  наступает  что-то  новое. Это  даже  трудно
выразить. Просто  у нас обнаруживается  разница в характерах. Ей не нравятся
мои взгляды, она смеется над моими мечтами,  смеется жестоко, и мы несколько
раз ссоримся. Потом... Потом все катится под гору, все быстрей, все ужаснее.
Все  чаще  ее  не  оказывается  дома,   все  чаще  разговоры  наши  делаются
неестественно  веселыми  и пустыми.  Я  чувствую, как  уходит она  от меня с
каждым разом все дальше, все дальше...
     Сколько в мире девушек, которым  по  семнадцать лет! Но ты знаешь одну,
только одной ты  смотришь в глаза, видишь  их блеск, и глубину, и влажность,
только  ее голос трогает  тебя  до  слез,  только ее  руки  ты боишься  даже
поцеловать. Она говорит с тобой, слушает тебя, смеется, молчит, и ты видишь,
что  ты единственный ей нужен, что  только тобой  она живет и  для тебя, что
тебя одного она любит, так же как и ты ее.
     Но вот ты с ужасом замечаешь, что глаза ее, прежде отдававшие тебе свою
теплоту,  свой блеск, свою жизнь, глаза ее  теперь равнодушны, ушли в себя и
что вся  она ушла от  тебя в такую дальнюю даль, где тебе ее уже не достать,
откуда не вернуть ее. Самые священные твои порывы, затаенные и  гордые мысли
-- не для нее, и сам ты со  всей сложностью и красотой своей души  -- не для
нее. Ты гонишься за нею, ты  напрягаешься,  усиливаешься, но все мимо, мимо,
все не то  и  не так. Она  ускользнула, ушла,  она  где-то у  себя,  в своем
чудесном неповторимом мире, а тебе нет туда доступа, ты грешник -- и рай  не
для тебя.  Какое же отчаяние, злоба, сожаление  и  горе охватывают  тебя! Ты
опустошен,  обманут, уничтожен  и несчастен! Все ушло, и ты стоишь с пустыми
руками, и впору тебе упасть и кричать, взывая к неведомому богу о своей боли
и бессилии. И когда ты упадешь и закричишь, она взглянет  на тебя,  в глазах
ее появится  испуг,  удивление, жалость -- все, но того, что  тебе надо,  не
появится, и единственного взгляда ты не получишь, ее любовь, ее жизнь не для
тебя.  Ты  даже  можешь  стать  героем,  гением,  человеком,  которым  будет
гордиться  страна,  но  единственного взгляда ты  никогда не  получишь.  Как
больно! Как тяжело жить!
     И вот  уже  весна... Много  солнца  и  света,  голубое  небо,  липы  на
бульварах  начинают  тонко  пахнуть.  Все  бодро  оживлены,  все  собираются
встречать Май. И я, как и все, тоже собираюсь. Мне подарили к Маю сто рублей
-- теперь я самый богатый человек! И у меня впереди целых три свободных дня.
Три  дня, которые  я  проведу  с  Лилей  --  не станет же она и  в  эти  дни
готовиться  к  экзаменам!  Нет, я не  пойду никуда, никакие компании  мне не
нужны, я буду эти дни вместе с ней. Мы так давно не были вместе...
     Но она не  может быть со мной. Ей нужно  ехать на дачу к больному дяде.
Ее дядя болен,  и ему скучно, он  хочет встретить  Май в кругу родных, и вот
они едут -- ее  родители и она. Прекрасно!  Очень  хорошо  встретить Май  на
даче. Но мне так хочется побыть с ней... Может быть, второго мая?
     Второго?  Она раздумывает, наморщив лоб, и  слегка  краснеет. Да, может
быть,  она  вырвется... Конечно, она очень хочет! Мы ведь так давно не  были
вместе. Итак, второго вечером, у Телеграфа на улице Горького.
     В назначенный час  я стою у Телеграфа. Как много здесь народу! Над моей
головой глобус.  Еще  сумерки, но  он  уже  светится --  голубой, с  желтыми
материками  --  и тихонько крутится. Полыхает иллюминация:  золотые колосья,
голубые и зеленые  искры. От света иллюминации лица у всех очень красивые. У
меня в кармане сто рублей.  Я их не истратил вчера, и они со мной -- мало ли
куда мы можем пойти сегодня. В парк или в  кино... Я  терпеливо жду.  Кругом
все нервничают, но я удивительно спокоен.
     По  улице,  прямо  по середине идут толпы людей.  Как  много  девушек и
ребят,  и  все  поют,  кричат  что-то, играют на аккордеонах.  На всех домах
флаги,  лозунги, много  огней. Поют песни, и мне тоже хочется запеть, ведь у
меня хороший голос. У меня бас. Я  когда-то мечтал стать  певцом. О многом я
мечтал...
     Вдруг я вижу Лилю. Она пробирается ко мне, поднимается по ступенькам, и
на  нее  все  оглядываются -- так она красива.  Я никогда  не видел ее такой
красивой.  Сердце мое начинает колотиться. Она быстро оглядывает всех, глаза
ее  перебегают  по  лицам,  ищут  кого-то.  Они  ищут меня.  Я  делаю шаг ей
навстречу, один только шаг, и  вдруг острая боль ударяет меня в сердце, и во
рту становится сухо. Она не одна! Рядом с ней стоит парень в шляпе и смотрит
на меня. Он красивый, этот парень, и он держит ее под руку. Да, он держит ее
под руку, тогда как я только на второй месяц осмелился взять ее под руку.
     -- Здравствуй,  Алеша,-- говорит Лиля.  Голос у нее немного дрожит, а в
глазах  смущение. Только  небольшое смущение,  совсем  маленькое.-- Ты давно
ждешь? Мы, кажется, опоздали...
     Она смотрит на большие  часы под  глобусом и  чуть хмурится. Потом  она
поворачивает голову  и смотрит  на парня. У нее очень нежная шея, когда  она
смотрит на него. Смотрела ли она так на меня?
     -- Познакомьтесь, пожалуйста!
     Мы знакомимся. Он крепко жмет мне руку. В его пожатии уверенность.
     --  Ты знаешь,  Алеша, сегодня у нас с  тобой ничего не выйдет. Мы идем
сейчас в Большой театр... Ты не обижаешься?
     -- Нет, я не обижаюсь.
     -- Ты проводишь нас немножко? Тебе ведь все равно сейчас нечего делать.
     -- Провожу. Мне действительно нечего делать.
     Мы вливаемся в поток и вместе с потоком движемся вниз, к Охотному ряду.
Зачем я иду? Что со мной делается? Кругом поют. Играют аккордеоны. На крышах
домов  гремят репродукторы.  В  кармане у  меня  сто  рублей!  Совсем  новая
хрустящая бумажка в сто рублей. Но зачем я иду, куда я иду!
     -- Ну, как дядя? -- спрашиваю я.
     -- Дядя?  Какой дядя?.. Ах, ты про вчерашнее? -- Она закусывает губу  и
быстро  взглядывает  на  парня.--  Дядя  поправляется...  Мы  очень  здорово
встретили Май, так весело было! Танцевали... А ты? Ты хорошо встретил?
     -- Я? Очень хорошо.
     -- Ну, я рада!
     Мы заворачиваем к Большому театру. Мы идем все рядом, втроем. Теперь не
я держу ее  под руку. Ее руку держит  этот красивый парень. И она  уже не со
мной, она с ним.  Она сейчас за тысячу верст от меня. Почему у меня першит в
горле?  И  щиплет  глаза?  Заболел  я,  что ли?  Доходим до Большого театра,
останавливаемся.  Молчим. Совершенно  не о чем говорить. Я вижу, как  парень
легонько сжимает ее локоть.
     -- Ну мы пойдем. До  свидания! -- говорит Лиля и улыбается мне. Какая у
нее виноватая и в то же время отсутствующая улыбка!
     Я пожимаю ее руку. Все-таки у нее прекрасная рука. Они поворачиваются и
неторопливо идут под колонны. А я стою и смотрю ей  вслед. Она очень выросла
за  этот  год. Ей уже  семнадцать лет.  У нее  легкая  фигура. Где я впервые
увидел  ее фигуру?  Ах,  да, в черной дыре ворот,  когда я приехал с Севера.
Тогда  ее фигура поразила меня.  Потом  я любовался ею  в Колонном  зале и в
Консерватории.  Потом на школьном балу... Изумительный зимний бал!  А сейчас
она уходит и не оглядывается. Раньше она всегда оглядывалась, когда уходила.
Иногда она даже возвращалась, внимательно смотрела мне в лицо и спрашивала:
     -- Ты что-то хочешь мне сказать?
     -- Нет,  ничего,--  отвечал я  со смехом,  счастливый  оттого,  что она
вернулась.
     Она быстро оглядывалась по сторонам и говорила:
     -- Поцелуй меня!
     И  я целовал  ее, пахнущую  морозом, на площади или на углу улицы.  Она
любила эти мгновенные поцелуи на улице.
     -- Откуда им знать! --  говорила она о людях, которые могли увидеть наш
поцелуй.-- Они ничего не знают! Может, мы брат и сестра. Правда?
     Теперь  она не  оглядывается. Я стою,  и  мимо меня идут  люди, обходят
меня, как столб, как вещь. То и дело слышен смех. Идут по двое, и по трое, и
целыми группами,-- совсем нет одиноких. Одинокому  невыносимо на праздничной
улице.  Одинокие, наверное, сидят  дома. Я  стою  и  смотрю...  Вот  они уже
скрылись  в  освещенном  подъезде.  Весь  вечер  они  будут  слушать  оперу,
наслаждаясь своей близостью. Надо мной  в  фиолетовом небе  летит и никак не
может улететь крылатая четверка коней. И в кармане у меня сто рублей. Совсем
новая бумажка, которую я не истратил вчера...

     6

     Прошел год. Мир не разрушился, жизнь не остановилась. Я почти позабыл о
Лиле.   Да, я забыл о ней. Вернее, я старался не думать о ней. Зачем думать?
Один раз я встретился с ней на улице. Правда, у меня похолодела спина,  но я
держался ровно. Я совсем потерял интерес к ее жизни. Я не спрашивал, как она
живет,  а она  не спросила, как  живу я. Хотя у меня  произошло за это время
много нового. Год -- это ведь очень много!
     Я  учусь в институте. Я очень хорошо  учусь, никто не отвлекает меня от
учебы,  никто  не  зовет меня гулять.  У меня много  общественной работы.  Я
занимаюсь  плаванием  и  уже  выполнил норму  первого разряда. Наконец-то  я
овладел кролем. Кроль -- самый стремительный стиль. Впрочем, это не важно.
     Однажды я получаю от нее письмо. Опять весна, снова май, легкий май,  у
меня очень  легко на душе.  Я  люблю  весну. Я сдаю экзамены и  перехожу  на
второй  курс. И вот я получаю от нее письмо. Она пишет, что вышла замуж. Еще
она пишет, что уезжает с мужем на Север  и очень просит прийти проводить ее.
Она называет меня "милый", и она пишет в конце письма:  "Твоя старая, старая
знакомая".
     Я долго сижу и смотрю на обои. У нас красивые обои с очень замысловатым
рисунком.  Я люблю смотреть на  эти  рисунки. Конечно, я провожу ее, раз она
хочет. Почему бы нет? Она не враг мой,  она не сделала мне ничего плохого. Я
провожу ее, тем более что я давно все забыл: мало ли чего не бывает в жизни!
Разве все запомнишь, что случилось с тобой год назад!
     И  я еду на вокзал в тот день и час, которые написала она мне в письме.
Долго ищу  я  ее  на перроне, наконец  нахожу. Я увидел ее  внезапно  и даже
вздрогнул. Она стоит в светлом платье с открытыми руками, и первый загар уже
тронул ее  руки и лицо.  У нее по-прежнему нежные руки. Но лицо  изменилось,
оно стало лицом женщины. Она уже не девочка, нет, не девочка...  С ней стоят
родные и  муж -- тот самый  парень. Они все громко говорят и смеются,  но  я
замечаю, как Лиля нетерпеливо оглядывается: она ждет меня.
     Я подхожу. Она тотчас берет меня под руку.
     -- Я на одну минуту,-- говорит она мужу с нежной улыбкой.
     Муж  кивает и  приветливо  смотрит на  меня. Да,  он  меня  помнит.  Он
великодушно протягивает мне руку. Потом мы с Лилей отходим.
     -- Ну вот я и дама, и уезжаю, и прощай Москва,-- говорит Лиля и грустно
смотрит на башни вокзала.-- Я рада, что ты приехал. Странно как-то все... Ты
очень вырос. Как ты живешь?
     --  Хорошо,-- отвечаю  я и  пытаюсь  улыбнуться. Но  улыбка у  меня  не
получается, почему-то деревенеет лицо. Лиля внимательно смотрит на меня, лоб
ее перерезает морщинка. Это у нее всегда, когда она думает.
     -- Что с тобой? -- спрашивает она.
     -- Ничего. Я просто рад за тебя... Давно вы поженились?
     -- Всего неделю. Это такое счастье!
     -- Да, это счастье. Лиля смеется.
     -- Откуда тебе знать! Но постой, у тебя очень странное лицо!
     -- Это  кажется.  Это  от солнца. Потом, я немного устал,  у  меня ведь
экзамены. Немецкий...
     -- Проклятый немецкий? -- смеется она.-- Помнишь, я тебе помогала?
     -- Да, я помню.-- Я раздвигаю губы и улыбаюсь.
     -- Слушай, Алеша, в чем дело?  -- тревожно спрашивает Лиля, придвигаясь
ко  мне. И  я опять близко вижу ее  прекрасное  лицо, из  которого  уже ушло
что-то.  Да,  оно  переменилось, оно теперь почти  чужое  мне.  Лучше ли оно
стало, я не могу решить.-- Ты  скрываешь что-то,--  с упреком говорит она.--
Раньше ты был не такой!
     --  Нет,  нет, ты ошибаешься,-- убежденно говорю я.-- Просто я  не спал
ночь.
     Она смотрит на часы. Потом оглядывается. Муж кивает ей.
     -- Сейчас!  -- кричит она ему и снова  берет меня за руку.-- Ты знаешь,
как я счастлива! Порадуйся же за меня.
     Мы  едем  на  Север,  на работу...  Помнишь, как  ты  рассказывал мне о
Севере? Вот... Ты рад за меня?
     Зачем,  зачем  она  спрашивает  у  меня  об  этом!  Вдруг она  начинает
смеяться.
     --  Ты  знаешь,  я вспомнила... Помнишь, зимой на  платформе мы с тобой
поцеловались? Я тебя  поцеловала, а  ты дрожал  так, что платформа скрипела.
Ха-ха-ха... У тебя был тогда глупый вид.
     Она смеется.  Потом смотрит на меня веселыми серыми глазами. Днем глаза
у нее серые.  Только  вечером  они кажутся  темными. На  щеках у  нее дрожат
ямочки.
     --  Какие  мы дураки были! --  беспечно говорит она и  оглядывается  на
мужа. Во взгляде ее нежность.
     -- Да, мы были дураки,-- соглашаюсь я.
     -- Нет, дураки -- не так, не то... Мы были просто глупые дети. Правда?
     -- Да, мы были глупые дети.
     Впереди  загорается зеленый  огонек светофора. Лиля идет  к  вагону. Ее
ждут.
     --  Ну,  прощай! --  говорит она.-- Нет,  до свиданья!  Я  тебе напишу,
обязательно!
     -- Хорошо.
     Я  знаю,  что  она не  напишет.  Зачем? И  она  знает  это.  Она искоса
взглядывает на меня и немного краснеет.
     -- Я все-таки рада,  что ты приехал проводить. И,  конечно, без цветов!
Ты никогда не подарил мне ни одного цветка!
     -- Да, я не подарил тебе ничего...
     Она оставляет мою  руку, берет  под  руку мужа,  и они  поднимаются  на
площадку вагона. Мы остаемся внизу на платформе. Ее родные что-то спрашивают
у  меня, но я ничего не  понимаю. Впереди низко  и  долго гудит  электровоз.
Вагоны  трогаются.  Удивительно  мягко   трогает  электровоз   вагоны!   Все
улыбаются,  машут платками, кепками, кричат,  идут рядом  с вагонами. Играют
сразу  две или  три гармошки в разных местах, в  одном  вагоне громко  поют.
Наверно, студенты.  Лиля уже далеко. Одной рукой она держится за плечо мужа,
другой машет нам. Даже издали  видно, какие нежные  у нее руки. И еще видно,
какая счастливая у нее улыбка.
     Поезд  уходит.  Я  закуриваю, засовываю  руки  в  карманы  и  с потоком
провожающих иду к  выходу на площадь. Я сжимаю папиросу в зубах и  смотрю на
серебристые  фонарные  столбы.  Они  очень блестят  от  солнца,  даже глазам
больно. И я опускаю глаза. Теперь можно признаться: весь год во мне все-таки
жила надежда. Теперь  все кончено.  Ну что  ж, я  рад за нее, честное слово,
рад! Только почему-то очень болит сердце.
     Обычное дело,  девушка  вышла  замуж -- это ведь всегда так  случается.
Девушки  выходят  замуж, это  очень  хорошо. Плохо  только,  что  я  не могу
плакать. Последний раз я плакал в  пятнадцать лет.  Теперь  мне двадцатый. И
сердце стоит в горле и поднимается все выше -- скоро его можно будет жевать,
а я не могу плакать. Очень хорошо, что девушки выходят замуж...
     Я выхожу на площадь, в глаза мне бросается циферблат часов на Казанском
вокзале. Странные фигуры вместо цифр -- я никогда не мог в них  разобраться.
Я  подхожу к газировщице. Сначала я  прошу с сиропом,  но потом раздумываю и
прошу чистой воды. Неловко пить с сиропом, когда сердце подступает  к горлу.
Я беру холодный стакан и набираю в рот  воды, но не могу проглотить. Кое-как
я глотаю наконец, всего один глоток. Кажется, стало легче.
     Потом я  спускаюсь в  метро. Что-то сделалось с моим  лицом: я замечаю,
что многие пристально на меня смотрят. Дома  я некоторое время думаю о Лиле.
Потом я снова начинаю рассматривать узоры на обоях. Если заглядеться на них,
можно увидеть много любопытного. Можно увидеть джунгли и слонов с задранными
хоботами.  Или  фигуры странных людей в  беретах  и  плащах. Или  лица своих
знакомых. Только Лилиного лица нет на обоях...
     Наверное,  она  сейчас  проезжает  мимо  той  платформы, па  которой мы
поцеловались в первый раз. Только сейчас  платформа вся  в зелени. Посмотрит
ли  она  на эту платформу? Подумает ли обо  мне? Впрочем, зачем ей смотреть?
Она смотрит сейчас на своего мужа. Она его любит. Он очень красивый, ее муж.

     7

     Ничто не вечно в этом мире, даже горе. А жизнь не останавливается. Нет,
никогда не останавливается жизнь, властно входит  в твою душу,  и  все  твои
печали  развеиваются,  как   дым,  маленькие   человеческие  печали,  совсем
маленькие по сравнению с жизнью. Так прекрасно устроен мир.
     Теперь я кончаю  институт. Кончилась моя юность, отошла  далеко-далеко,
навсегда. И  это хорошо:  я  взрослый  человек и  все могу, и мне не  ерошат
волосы, как  ребенку. Скоро  я поеду  на Север.  Не знаю, почему-то меня все
тянет на  Север.  Наверное,  потому,  что  я  там  охотился  когда-то и  был
счастлив. Лилю я совсем забыл, ведь столько лет прошло! Было бы очень трудно
жить,  если  бы  ничто  не забывалось.  Но,  к счастью,  многое  забывается.
Конечно, она так и не написала мне  с Севера. Где она --  я не знаю, да и не
хочу знать. Я о ней совсем не думаю. Жизнь  у меня хороша. Правда, не стал я
ни  поэтом,  ни музыкантом...  Ну что  ж, не всем  быть  поэтами! Спортивные
соревнования, конференции,  практика,  экзамены -- все  это  очень  занимает
меня,  ни  одной  минуты нет свободной. Кроме того,  я  научился  танцевать,
познакомился  со многими красивыми и  умными девушками, встречаюсь с ними, в
некоторых влюбляюсь, и они влюбляются в меня...
     Но иногда мне снится Лиля.  Она приходит ко мне во сне, и я вновь слышу
ее голос, ее нежный смех, трогаю ее руки, говорю с ней -- о чем, я не помню.
Иногда она печальна  и  томна, иногда радостна, на щеках  ее дрожат  ямочки,
очень  маленькие, совсем  незаметные для  чужого  взгляда.  И я  тогда вновь
оживаю,  и  тоже смеюсь,  и  чувствую себя  юным  и  застенчивым, будто  мне
по-прежнему семнадцать лет и я люблю впервые в жизни.
     Я  просыпаюсь утром, еду в  институт на лекции, дежурю в  профкоме  или
выступаю на  комсомольском  собрании. Но мне  почему-то тяжело в этот день и
хочется побыть одному, посидеть где-нибудь с закрытыми глазами.
     Но  это  бывает редко: раза  четыре в год.  И потом, это  все сны. Сны,
сны... Непрошеные сны!
     Я  не хочу снов. Я люблю, когда мне снится музыка.  Говорят, если спать
на правом боку, сны перестанут сниться. Я стану спать теперь на правом боку.
Я буду спать крепко и утром просыпаться веселым. Жизнь ведь так прекрасна!
     Ах, господи, как я не хочу снов!

     1956





     Их было трое -- ни  много ни мало, а как раз в меру для недельной жизни
в лесу, охоты и разговоров. Старшему было лет сорок, был он косолап, лохмат,
черен,  но  со  светлыми  длинными глазами,  все время восхищался природой и
любил поговорить. Звали его Елагин.
     Другой -- лет тридцати -- был коренаст, груб и насмешлив, хотя имя имел
тихое,  мечтательное: Хмолин. Он служил егерем, охотился с детства, кажется,
только  и  делал  всю жизнь,  что стрелял,  и  ко  всем  городским,  которые
приезжали к нему на егерский участок, относился с пренебрежением.
     Третий был просто Ваня, свеженький мальчик со щечка-
     ми,  веснушками,  с  постоянной   радостной  улыбкой   --   покорный  и
услужливый. Ване было лет пятнадцать, и приехал он с Елагиным.
     Днем они  охотились  на уток, но почти всегда неудачно -- не было у них
ни скрадок, ни подсадных, ни лодки, а утки держались всегда далеко от берега
и взлетали чуть не за километр.
     Зато вечерами была тяга,  и  тут уж пальба раздавалась на весь  лес,  и
убивать случалось  часто.  Пришли на тягу они и в  этот вечер, тотчас  стали
каждый на свое любимое место и подняли лица к небу.
     До чего же  это был прекрасный весенний  вечер!  Оттаявшая земля  резко
шибала в нос,  хотя из оврагов тянуло еще снежным  холодом.  По дну ближнего
оврага бежал ручей,  он залил кусты, и  голые  лозины дрожали,  сгибались  и
медленно выпрямлялись в борьбе с течением. И все это происходило бесшумно --
только  светлая, отражающая небо вода в воронках и струях и черные  набухшие
лозины над  ней. Зато ниже  по течению ручей трепетал  в овражной тьме,  как
струна, и оттуда слышались то будто удары
     сухого полена о полено, то будто вытаскивал кто-то  с чмоканьем ногу из
болота.
     Приближался, ударял сумеречный час! И как обычно, для Вани, для Елагина
и Хмолина  время двоилось: казалось вместе и медленным и быстрым.  Пока  еще
было не слыхать ни звука, дневная жизнь замерла, ночная еще не начиналась, и
не свистал еще дрозд  в стеклянной светлоте между черными  ветвями, и солнце
еще горело где-то  за лесом, один ручей только стукал  и чмокал, как всегда.
Но  зато все  заметили  под  ногами на черной  земле между жухлыми  листьями
какие-то красные и ярко-зеленые почки и стручки --  напряженные, тугие, и на
многих видна была  еще не высохшая  земля. Значит, они  вылезли сегодня... И
лес стал
     вроде  не так прозрачен,  как вчера, ветви набухли  больше прежнего,  и
почки стали толще, а вчерашняя ольха, которую  все эти дни никто не замечал,
сегодня будто  вышла из  лесу,  стала шершавой, толстой,  все суки  ее снизу
доверху и самый ствол покрылись бородавками, и она вся стала
     похожа на мохнатую гусеницу.
     Прошло какое-то мгновенно-медленное время -- а какое,  никто  бы не мог
сказать, - и вот уже трудно стало разбирать на земле  и по сторонам, значит,
солнце село, и сумерки надвинулись, только небо над головой и к западу
     было все так же чисто и светло.
     Как  и  вчера,  как тысячу  лет  назад,  чистой блестящей каплей  между
черными  как  сажа  ветвями  дубов  засверкала  Венера.  И  как  только  она
показалась -- а Ваня никак не мог  уловить ее появления, он все глядел туда,
ее не было, а потом она уже была,-- как только она показалась, сейчас
     же засвистал дрозд. И  это значило,  что настала  ночь и началась  иная
жизнь.
     Как  только  появилась  Венера и  запел дрозд,  Хмолин и  Елагин тотчас
закурили,  и Ване хорошо были  видны  огоньки  сигарет и  дым, синими слоями
сползающий к оврагу. Да, ночь наступила, хоть и было светло и вроде длился и
зеленел еще вполнеба закат, но это был обман, а на самом деле пришла ночь,--
тогда только появились вальдшнепы.
     Они  были  далеко видны на светлом и летели быстро,  хотя казалось, что
медленно,  и  в их  круглых  крыльях, в  их волнистом  полете,  вздымании  и
опадании было что-то нездешнее.  Они хрипели и свистели на лету, и это опять
было не похоже ни на один земной звук.
     Первым  выстрелил  Хмолин,  выстрел его  был гулок и кругл,  и далеко в
холмах покатилось такое  же круглое  эхо, а над  местом, где стоял невидимый
Хмолин,  появилось синее облако дыма. Елагин восторженно крикнул что-то,  но
тут же раз за разом резко и коротко  выстрелил сам --  у него был  бездымный
порох, и выстрелы получались сухие: "Тах! Тах!"
     Выстрелил  и Ваня,  а  через минуту еще и еще, но все мазал -- то  брал
слишком вперед,  то было  далеко,  то  мешала  какая-нибудь ветка,  которой,
конечно, не было, когда он час назад выбирал себе место, оглядываясь и
     прикидывая, удобно ли стрелять.
     То  Хмолин,  то Елагин  наверху  бегали  куда-то,  треща  валежником  и
перекликаясь, потом опять возвращались и стояли, а Ване некуда было  бегать,
он еще ни разу не попал.
     Первые вальдшнепы пролетели, стрельба прекратилась, Ваня  ощущал кислый
запах  пороха  вокруг себя, сердце у него колотилось, и он сперва  ничего не
слышал. Но скоро он заметил, что стало  гораздо темнее, земля была почти  не
видна, и дрозд  умолк, но зато далеко где-то в  разных местах раздавалось то
заунывно   и   постоянно:   "У-у!..  У-у!..",   то   загадочно  и   коротко:
"Тррр...тррр...тррр..."
     Опять  полетели вальдшнепы, опять первым гулко выстрелил Хмолин, и  тут
же Ваня  увидал, что над оврагом летит что-то темное, с  округлыми,  как  бы
перепончатыми крыльями,  и стрелять было с руки. Ваня вскинул ружье, повел и
ударил, вальдшнеп остановился на месте,  будто  наткнувшись на что-то, мелко
задрожал  крыльями и  стал  падать.  И, уже не видя  ничего, кроме падающего
вальдшнепа, один раз  прикинув только место, куда он должен был упасть, Ваня
бросился туда напролом, царапая руки и лицо.
     Вальдшнеп упал на склон оврага, обращенный к закату, на открытое место,
шуршал листвой и, как лягушка, упруго подскакивал на одном месте, подпираясь
крыльями. Были у него огромные глаза  на маленькой головке, но он не смотрел
на подбегавшего Ваню и, наверное,  не  видел его, а смотрел вверх, и все  --
грудь,  длинный тонкий  клюв, ржавая спина, изгиб шеи,-- все было устремлено
ввысь в смертной тоске.
     Наверху  еще  стреляли,  потом   перестали,  закурили,  сошлись,  потом
окликнули Ваню, потом стали  кричать, огогокать, а Ваня был в овраге, держал
и разглядывал теплого здешнее. Они хрипели и  свистели на лету, и  это опять
было не похоже ни на один земной звук.
     Хмолин убил двух, Елагин ничего не  убил, а Ваня не удержался и соврал,
что  тоже убил двух, но одного никак не мог найти, хотя и  искал до темноты.
Когда  покурили, рассмотрели и уложили вальдшнепов  Хмолину в рюкзак и пошли
домой,  в егерскую сторожку,  Венера еще ниже  сошла к  горизонту,  блестела
сильно и колко, а свет  зари глухо, мрачно  и зелено виднелся  сквозь  голый
лес. По дороге то и дело встречались  ручьи, поющие одну и ту же песню воды.
Попадались  и лужи -- еле  угадываемые  и  таинственные,  как миражи,  среди
черноты земли.  Но  охотники уже не обращали ни на что  внимания, а  спешили
добраться  до  сторожки,  и  мысли  у  всех  были  одинаковые:  о  печке,  о
вальдшнепиной  похлебке,  о  крепком  хорошем чае. Они  все были  счастливы,
замучены весной и  как-то даже сонны, но знали, что это пройдет,  как только
они придут домой.
     Когда вышли на вырубку, все одновременно увидели,
     что низ неба между голыми красными лозинами, торчком
     густо стоявшими в человеческий рост, шоколадно просвечивал.  На вырубке
стояла красноватая  тьма,  дальние  деревья и  пруты были видны,  а  ближние
как-то  пропадали, все постоянно  налетали  на них, загораживали лица и даже
останавливались, вглядываясь, куда пойти, где посвободнее.
     Вырубка незаметно и долго поднималась от оврагов,
     и когда прошли уже половину ее, Ваня заметил впереди
     как будто корягу, горелый ствол с торчащим кверху толстым
     суком, совсем как лось.
     -- На лося похожа! -- сказал Ваня, думая про корягу.
     -- Да  это  и  есть лось! -- узнал,  вглядевшись, Хмолин.-- Вон  и  еще
пара... А! Это сохач, а с ним лосиха с теленком -- глядите!
     Лоси, застигнутые в этой красноватой мгле среди чего-
     то своего, звериного,  вели себя странно -- не убегали, только  теленок
подошел к лосихе и слился с нею, может быть сосал,  а сохатый поднял большие
уши и стоял отдельно. Потом сделал несколько шагов навстречу охотникам, еще
     выше задрал морду и глядел на них поверх лозин.
     -- А он не кинется? -- тихо спросил Ваня.
     -- Может! -- быстро отозвался Хмолин, а Елагин встревоженно кашлянул, и
Ваня понял, что и они боятся.
     Охотники пошли дальше, забирая влево, далеко обходя
     лосей, и  сохач не шевельнулся больше, только голову поворачивал --  до
него  было каких-нибудь  тридцать  шагов.  -- Эх,  вдарить  бы!  -- бормотал
Хмолин, нервно посмеиваясь.-- Знают свою безопасность...
     И стал рассказывать, что в области теперь больше трех тысяч лосей и что
был у них случай, когда лось пристал к коровам и кидался на доярок, когда те
приходили доить на выпасы.
     А  Ваню как начало знобить при виде лосей, так уж и не отпускало. Он то
думал о них,  какие они красновато-коричневые, большие и бесшумные, то опять
вспоминал о вальдшнепах, об их странном  полете и  хорканье и что  они точно
так же  летали  когда-то над лесами, миллионы  лет  назад, и  леса те  давно
упали, погрузились и  стали каменным углем, а вальдшнепы и теперь летают. Он
шел последним, по сторонам не смотрел, уверенный, что увидит страшное,
     боялся  отстать и крепко  держался  вспотевшей  рукой  за  шейку ружья,
которое незаметно зарядил уже пулями жакан.
     Совсем  близко от сторожки охотники остановились на берегу ручья,  тихо
посовещались, где лучше перейти, и пошли налево.  У Вани от их тихих голосов
мурашки по спине пошли, хоть он и знал с тайным счастьем, что пугаться
     некого, попытался идти между Хмолиным и Елагиным, но ему  не удалось, и
он теперь, спотыкаясь, шел вплотную за Хмолиным и часто толкал того грудью в
рюкзак.
     Они дошли до пологого берега, подтянули сапоги и  побрели  через ручей.
Ваня замешкался, шагнул в воду, вода холодно и плотно обхватила его ноги, он
покачнулся и чуть не крикнул "Погодите!", но застыдился, а потом был
     рад, что никто не заметил его испуга.
     Перейдя  ручей,  охотники  поднялись  наверх,  пролезли  через   гибкие
набухшие  кусты и  увидали  темный  силуэт  избушки  и  невнятно  блистающую
округлость "Победы" рядом. Войдя в избушку, зажгли свет -- маленькую ослепи-
тельную лампочку от аккумулятора,-- и каждый тотчас занялся своим делом.
     Елагин стал ломать  о  колено хворост и  совать  в топку  грубой печки.
Хмолин вынул  из  рюкзака взъерошенных вальдшнепов и, скинув только  ватник,
сел на низкий табурет к печке теребить их, а Ваня с замиравшим сердцем
     спустился к ручью за водой и бегом, расплескивая воду, вернулся назад.
     Елагин уже растапливал  печь,  слабое пока  пламя  шевелилось где-то  в
глубине топки. Отлив из ведра в котелок и чайник, Ваня поставил их на плиту,
пошел к топчану, разобрал поудобнее набросанные там телогрейки и одеяла,
     стащил сапоги, лег головой к окну, накрыл лампочку маленьким абажуром и
включил транзистор.  Приемник стал трещать, музыка и  голоса перебивали друг
друга, посвистывало и уйкало, и Ваня, покрутив минуты две, выключил
     его и повалился на спину.
     Все долго молчали.  Печка  разгорелась и  начала  гудеть,  постреливать
искрами в  раскрытую  дверцу.  Возле нее  становилось жарко  сидеть,  Елагин
отодвинулся, слегка  отодвинулся  со  своими  вальдшнепами  и  Хмолин.  Ваня
шевелил босыми ногами  и смотрел на закопченный потолок и стены, которые все
были изрезаны ножами,-- искусно и грубо  были вырезаны  даты и имена. И Ваня
думал о всех людях, которые здесь побывали, и как они тоже топили печь, вы-
     пивали и разговаривали.
     В избушке  пахло  душисто  и сложно: от  ружей  тянуло пороховым дымом,
пахло еще сапогами,  дымом можжевельника от печки, теплой глиной, дегтем  от
дымохода, шерстью свитеров и одеял.
     Елагин, изогнувшись назад, стащил с топчана телогрейку, бросил на пол и
присел, потом  один об один стянул сапоги, закурил и стал задумчиво следить,
как дым, розовея, уходит в печку.
     Лица Хмолина не было видно. Он с усилием, с треском,
     вырывал маховые перья из крыльев и посапывал.
     --  Эге!  -- сказал вдруг он,  разглядывая  ощипанную тушку.-- Вон куда
попало,  в  шею... И  вот еще в боку,  под крылом,  глядите! А  ты,  Ванька,
молодец, здорово саданул, я видал!
     Ваня  заулыбался и  покраснел:  это  был его  первый  вальдшнеп. Елагин
шевельнулся  и серьезно  пригляделся  к вальдшнепу. Хмолин  поскубывал  еще,
выдергивая последние перышки. Вальдшнеп мертво, бессильно побалтывал
     шеей в его руках.
     -- А они чувствуют свою смерть? -- спросил Ваня, глядя на вальдшнепа.
     --  Всякая  тварь  сознает,-- быстро  сказал Хмолин,  будто  ждал этого
вопроса и все у него давно было решено.
     А Елагин вдруг взволновался, встал в одних носках, в выпущенной рубахе,
налил  себе  водки в кружку, в другую  налил  воды и стал ходить от стола  к
печке и говорить. Волосы свалились  ему на лоб, ступал он косолапо, горбился
и  говорил,  говорил  и забывал, в какой  руке  у него водка, в какой  вода,
останавливался, нюхал по очереди, потом вскидывал голову, произносил "Ура!",
смотрел на Хмолина и Ваню светлыми длинными глазами, выпивал и опять начинал
говорить.
     Говорил он о смерти,  о том, что  придет эта железная сволочь, сядет на
грудь и  начнет душить, что  прощай тогда вся  радость и все. Что мучительно
это  сознание  неминуемой  смерти  и  что  аз  есмь земля  и  пепел,  и паки
рассмотрих  во гробех  и видех  кости, кости  обнаженны, и рек убо  кто есть
царь,  или воин, или праведник, или  грешник? Плачу и  рыдаю,  егда помышляю
смерть  и вижду  во гробех лежащую  по  образу божию  созданную нашу красоту
безобразих бесслав-
     ну, не имущу вида!
     Был  Елагин филолог, доцент и обо  всем --  о войне  ли,  о  любви,  об
истории --  говорил  длинно, убедительно, и думалось, глядя на него, что все
он  знает, и спорить с ним  не хотелось,  а хотелось слушать.  Только Хмолин
иногда,  не  выдержав, перебивал его какой-нибудь  дикой историей и хохотал,
как леший,-- москвичей он все-таки презирал.
     Поговорив  о смерти,  ужаснувшись ей, Елагин свесил голову,  задумался,
потом  тряхнул волосами, крикнул "Ура!", еще  выпил  и, слегка уже  опьянев,
заблестев глазами, заговорил о любви, о женщине, о  ее святости, о  том, что
все-таки  высшее на земле  есть доброта и  любовь, а этим  как  раз и сильна
женщина.
     И  опять его хорошо, интересно было слушать,  опять казалось, что  все,
что  он  говорит,-- истинная  правда, и Ваня  с горящими  щеками уже  как-то
особенно нежно думал о знакомых девчонках, только Хмолин что-то все хмыкал,
     потом не выдержал и перебил:
     --  Мура все это! Это только у  вас там в книжках все написано, а жизнь
другое говорит. У  меня вот приятель был,-- Хмолин оживился и перестал драть
вальдшнепа.
     --Спутался  с  одной  бабенкой  по пьянке.  Прямо сказать, извиняюсь за
выражение,   занюханная   была  бабенка,  дура  необразованная,   тонконогая
какая-то, уделанная, одним словом,  я ее видал... Так  вот, раз  он к ней по
пьянке завалился, другой, третий, и ни полслова там о любви или об женитьбе,
ничего!  И она сама знала  это, и сама  его не  любила нисколько,  какая там
любовь! Только встречаются они однажды, она ему -- ррраз! -- женись! "Пойдем
в  загс,  а то утоплюсь!" А? Он туда-сюда, а она  ему: "Утоплюсь и письмо на
тебя  напишу  в райком". А?  А он  тогда комсомольцем  был.  Спасибо,  я ему
сказал: "Держись,
     ничего  с ней не  станет, на том заду и сядет".  Он и держался, похудел
весь, месяц не в себе ходил, я уж думал копыта откинет, так почернел. Ну, да
обошлось, по- моему  вышло. Вот тебе и это  -- как ты сказал? --  святая там
доброта, саможертвова... жертванье, одним словом, то да се...-

     Хмолин,  довольный,  захохотал  и  опять  занялся  вальдшнепом.  Елагин
нахмурился, махнул рукой.
     -- Грубый ты какой-то,-- досадливо  сказал он.-- Все  у  тебя  какие-то
пошлости, черт тебя знает, право!
     Хмолин подвинулся к печке и стал палить вальдшнепов,
     поворачивая  их  перед огнем и по очереди  отдергивая  руки -- ему было
горячо. Потом он опять  приладился на  табуретке, вытащил  из ножен короткий
нож  и начал  потрошить вальдшнепов.  Запахло кровью и лесом. Выпотрошив, он
начал
     мыть  тушки  в  ведре, тер  так,  что  скрипело  под  пальцами,  и  все
приговаривал:
     -- Ну, похлебка у нас сегодня будет! Молодцы, охотнички!
     Через час, когда похлебка почти была уже готова,
     Хмолин  пошел  за   водой,  а   вернувшись,   брякнув  ведром,   сказал
запыхавшись: "Гляньте, что делается!" -- и сам первый вышел. Тотчас вышли за
ним Елагин и Ваня.
     Снаружи сторожка облита была жидким лунным светом.
     Рядом  с ней поблескивала  "Победа", и на капот  ей редко, но  крупно и
постоянно падала капля из  сломанного березового сучка. Дальше в лесу что-то
погукивало,  постанывало  еле слышно, точно так же, как  на тяге, все  пахло
холодом  и чистотой,  звуки  были  редки,  рассеянны  и слабы, только  внизу
бормотал  ручей,  откуда  брали  воду,--  будто тихо разговаривали несколько
женщин.
     Еще дальше за лесными холмами, в пойме, мощно текла
     широкая река, и на ней после зимы уж выстроились бакены,
     стоявшие тоже широко и смело, потому что был разлив и везде теперь было
глубоко.
     На той  стороне  реки  затаилась молчаливая спящая деревня,  но и в ней
слышны  были  звуки  дыхания,  или  редкого неуверенного  лая, или сплошного
ночного вскрика петуха. За  деревней, во тьме полей ползал и ползал одинокий
трактор, и неизвестно было, работал ли то ударник или, наоборот,
     перепахивал кто-то испорченный им же самим днем клин.
     -- Плачу и рыдаю! -- громко сказал Елагин.-- Весна!
     Все  живет, все  лезет! Не прав, не прав  старик. Нет, не прав! Плачу и
рыдаю, егда помышляю жизнь -- вот как надо! А? Правильно, старики, а?
     Жрать охота,--  сказал  по привычке  грубо Хмолин,  но тут же почему-то
смущенно закашлял.
     --  Ну-ну...  Пойдем,  пойдем,--  забормотал Елагин  огорченно  и  тоже
смущенно и сгорбившись пошел в дом.
     Но в сторожке он опять оживился, крикнул "Ура!",
     пронзительно глянул из-под волос на Хмолина и заговорил:
     --  Выпьем! Ах, черт, давайте  выпьем! Хмолин, Ваня, а? Я вас люблю,  я
все люблю! И эту печку! Неси сюда старку, Хмолин, шевелись!
     Хмолин, усмехаясь, ставил на стол тарелки,  резал огурцы, хлеб, вышел в
сенцы и принес бутылку. Елагин возился с рюкзаком.  Ваня  нервно шевелился у
себя на топчане, засовывая под стол длинные ноги, глядя блестяще на Елаги-
     на и Хмолина, как бы спрашивая, что бы и ему такое
     сделать и чем помочь.
     Елагин вынул консервы, стал застегивать рюкзак, но тут же вновь открыл,
нагнулся и, посапывая, долго нюхал.
     -- Как пахнет!  --  сказал  он и посмотрел на Ваню.  Ваня тут же  вылез
из-за стола  и понюхал  с  наслаждением.  Пахло  дивно:  выглаженным бельем,
конфетами, печеньем и будто утренним кофе на даче.
     --  Дорогой  пахнет! --  сказал  Елагин.--  Странствиями,  встречами...
Ну-ну! Давай, Хмолин, наливай! Ване тоже.  Ваня, выпьешь? Понемногу, Хмолин,
ладно?
     Они сели. Елагин налил себе водки и воды в разные
     кружки, понюхал ту и другую.
     --  Ну, за весну!  Дай бог,  чтобы всегда  мир был! Чтобы  жили мы  все
счастливо!  За прелестных  женщин!  Слышишь, Хмолин,  у,  дурак, дурак!  Ну,
старики, весна, жизнь! Плачу и рыдаю! Ура!
     Они  выпили,  и  каждый  крякал,  отдувался,  морщился,  тряс  головой,
торопливо тыкал вилкой, а когда  разошлось,  у  всех сразу заблестели глаза,
все  посмотрели друг на друга с улыбкой и тут же  смутились  оттого, что так
бессовестно счастливы. Ваня через минуту опьянел так, что даже жевать
     не мог,  бессмысленно таращился,  трогал себя за  нос  и  лоб, стараясь
убедиться, что он за столом, а не летит куда-то.
     --  Э! --  сказал  Хмолин радостно.-- Гляньте на  него! Окосел  парень!
Вань, а Вань! Сколько нас?
     Ваня  только глупо прыскал  и все трогал себя  за  лоб,  тер  глаза, но
опьянение скоро  прошло, все громко заговорили, перебивая, плохо слушая друг
друга, и каждый старался сказать что-то умное, даже Ваня; каждому казалось,
     что  они втроем сейчас что-то найдут и решат, как жить  дальше людям, и
каждый воображал, что только один он все понимает.
     Зато  ужинали  молча,  блаженно,  хлебали  громко  и  осторожно,  боясь
обжечься.  Все  сразу  вспотели  и начали  стаскивать  через  голову рубахи,
выгибаясь,  почесываясь тут  и  там,  и  труднее  всего  было  чесаться  под
лопатками.
     --  Нету дичи лучше вальдшнепа! -- все повторял Хмолин.-- Я знаю,  всех
перепробовал!
     Поужинав, попили всласть чаю, послушали последние
     известия,  покурили,  позевали и  стали разбираться на  ночь.  Хмолин и
Елагин легли на одном топчане -- он был пошире, Ваня на другом: с ним  никто
не хотел спать, уж очень он брыкался во сне. И опять долго молчали.
     Не было обычных предсонных разговоров. Раза два Елагин
     вставал и выходил, потом возвращался и все повторял'
     -- Плачу и рыдаю!..
     Ваня хотел тоже выйти с ним, но подумал, что  сейчас там холодно, тихо,
пустынно  --  одна луна! Ему вдруг стало жутко-весело, как  бывает  только в
детстве, в деревне,  на ночевках, когда ложатся все вместе, начинают тискать
друг друга, взвизгивать от восторга,  прыскать  в подушки.  Когда кто-нибудь
издает вдруг  долгий  задумчивый звук,  и  все, давясь  от  смеха,  начинают
колотить кого попало и кричать: "Кто это? Ты, Витька?" -- "Не!" -- "Петька?"
--
     "Не!.." -- когда страшно неизвестно чего:  чертей ли, темно- ты, тишины
ли за стеной, и в то же время не страшно ничего, а  счастливо и легко. Когда
так успокаивающе  действует  разговор  взрослых  за стеной,  которого  и  не
слышно, а слышно только "бу-бу-бу-бу". И когда так неистово  и  беспросветно
засыпается посреди  шепота  приятелей,  толкотни, и возни,  и  сказок  --  и
спится, спится долго, до следующего яркого летнего дня.
     Такое точно чувство испытал внезапно Ваня, завозился
     у  себя,  дрыгая  ногами,  укусил подушку,  уткнулся в нее, что-  бы не
загоготать, и засопел, с блаженством думая,  что сегодня ели его вальдшнепа,
что  он  научился  стрелять  влет, что был разговор  о  любви, о смерти и  о
времени и что все это
     ерунда, а главное -- подбить бы ему и завтра вальдшнепа
     или утку.
     Припадок безмолвного смеха прошел, Ваня затих, отнял лицо от подушки, и
опять в нос ему ударил запах табака, сапог и пороха из ружейных стволов.
     И долго так все лежали, и никто не спал, и каждый
     знал, что никто не спит, потому что все тихо дышали и
     думали, думали...
     1963





     В ДУБОВЫХ ЛЕСАХ
     Я взял ведро, чтобы набрать в роднике воды. Я был
     счастлив в ту ночь, потому что ночным катером приезжала
     она. Но я знал, что такое счастье, знал его переменчивость
     и поэтому нарочно взял ведро, будто я вовсе не надеюсь на
     ее приезд, а иду просто за водой. Что-то слишком уж хорошо
     складывалось все у меня в ту осень.
     Аспидно-черной была эта ночь поздней осени, и не хоте-
     лось выходить из дому, но я все-таки вышел. Долго я уста-
     навливал свечку в фонаре, а когда установил и зажег, стекла
     на минуту затуманились и слабое пятнышко света мигало,
     мигало, пока наконец свеча на разгорелась, стекла обсохли
     и стали прозрачными.
     Свет в доме я нарочно не погасил, и освещенное окно
     было хорошо видно, пока я спускался по лиственничной
     аллее к Оке. Фонарь мой бросал вздрагивающий свет вперед
     и по сторонам, и я, наверное, похож был на стрелочника,
     только под сапогами у меня глухо шумели отсыревшие к
     ночи вороха кленовых листьев и хвоя лиственниц, которая
     даже при смутном свете фонаря была золотистой, а на голых
     кустах рдели ягоды барбариса.
     Жутко идти ночью одному с фонарем! Один ты шуршишь
     сапогами, один ты освещен и на виду, все остальное,  притаившись, молча
созерцает тебя.
     Аллея круто уходила вниз по скату, свет в окне моего дома скоро пропал,
потом и аллея кончилась, пошли беспорядочные кусты, дубняк и елки. По  ведру
щелкали  последние  высокие  ромашки,  кончики  еловых  лап, какие-то  голые
прутики,  и  то глухо, то  звонко раздавалось: "Бум! Бум!"-- и  далеко  было
слышно в тишине.
     Тропа  становилась  круче и извилистей, пошли  частые березы,  их белые
стволы  поминутно выступали  из мрака. Потом  кончились и  березы, на  тропе
стали попадаться камни, дохнуло свежестью, и, хоть за пятном света от фонаря
ничего не было видно, впереди почудилось мне широкое пространство -- я вышел
к реке.
     Тут  уж увидел  я  далекий  бакен справа.  Красный огонек его  двоился,
отражаясь  в воде. Потом  показался бакен на  моей стороне, гораздо ближе, и
слегка мигнуло тоже, и река обозначилась.
     По мокрой траве между кустами ивняка пошел я вниз по реке к тому месту,
где обычно  приставал катер, если кто-нибудь сходил на нашей глухой стороне.
В темноте  однотонно лопотал и булькал родничок. Я  поставил фонарь, пошел к
родничку, зачерпнул воды, напился  и  утерся рукавом. Потом поставил  мокрое
ведро рядом с фонарем и стал смотреть в сторону далекой пристани.
     Катер уже стоял возле пристани,  слабо видны были его красный и зеленый
огни по бортам. Я сел и закурил. Руки у меня дрожали и были холодны. Я вдруг
подумал, что если ее нет на катере, а с катера заметят мой фонарь, подумают,
что я хочу ехать, и пристанут к берегу. Тогда я погасил фонарь.
     Сразу  стало  темно, только, будто  проколотые иглой, горели бакены  по
всей реке. Тишина стояла звенящая; в этот поздний  час, верно, один я был на
многие  километры  на  берегу.  А  наверху,  за дубовым лесом, лежала темная
деревенька, все давно спали, и только в моем доме на краю горел свет.
     Я  представил  вдруг весь  ее длинный путь  ко  мне, как  она ехала  из
Архангельска, спала или сидела у окна в вагоне и с кем-то говорила. Как она,
так же  как и я, все эти дни думала о встрече со мной. И как она едет теперь
по Оке  и видит берега, о  которых  я ей писал, когда  звал к себе. Как  она
выходит на палубу и в лицо ей дует ветер, несущий запах сырых дубовых лесов.
И какие разговоры внизу всю дорогу, в тепле, за запотевшими стеклами, как ей
объясняют, где сойти и где переночевать, если никто не встретит.
     Потом я вспомнил Север, свои скитания по нему и то, как я жил на тоне и
мы  с  ней  били  зубаток в  белые ночи.  Рыбаки  тяжко спали,  всхрапывая и
постанывая,  а  мы дожидались  отлива  и выходили на  карбасе  в  море.  Она
беззвучно гребла, а я вглядывался в глубину, в клубки водорослей, разыскивая
между  ними очертания  рыб. Я  тихо  подводил острогу и вонзал белое  острие
зубатке  в затылок, напрягаясь, вынимал  ее  из  воды, и  она, брызгая нам в
лицо, хищно билась на остроге, разевала ужасную пасть, свертывалась в кольцо
и пружинисто распрямлялась, похожая на тритона. И потом, уже на дне карбаса,
долго шуршала еще, вздрагивала и вцеплялась во что попало мертвой хваткой.
     И я вспомнил весь этот год, какой он был для меня счастливый, как много
успел  я написать  рассказов и еще, наверное, напишу  за оставшиеся  глухие,
тихие дни на этой реке, среди этой природы, уже погасшей и предзимней...
     Ночь  была вокруг меня, и  папироса, когда я затягивался, ярко освещала
мои руки, и лицо, и  сапоги,  но не мешала мне видеть звезды,-- а их было  в
эту осень такое  ярчайшее множество, что виден  был их пепельный свет, видна
была освещенная  звездами река, и  деревья, и белые  камни на берегу, темные
четырехугольники  полей  на  холмах,  и  в  оврагах  было  гораздо  темнее и
душистее, чем в полях.
     И я подумал  тут  же, что главное  в жизни --  не сколько ты проживешь:
тридцать, пятьдесят или восемьдесят лет,-- потому что этого все равно мало и
умирать будет все равно ужасно,-- а главное, сколько в жизни у каждого будет
таких ночей.
     Катер  уже отошел от  пристани. Он был так  далек еще, что движения его
нельзя было уловить. Казалось, он стоял на месте,  но от пристани отделился,
и  это  значило, что он шел  теперь вверх, ко мне. Скоро послышался  высокий
звук дизеля, и мне вдруг стало страшно, что она не  приедет, что  ее  нет на
катере и я напрасно жду. Я увидел внезапно расстояние и дни, которые ей надо
преодолеть, чтобы добраться  до  меня, и  понял, как  это  непрочно  все  --
какие-то мои планы счастливой жизни здесь вдвоем.
     -- Что же это! -- сказал я вслух и поднялся. Я не мог уже сидеть и стал
ходить по  берегу.-- Что же это! -- время от времени беспомощно повторял я и
все поглядывал на катер, а сам  думал, как дико будет идти мне одному наверх
со своей водой  и как пусто станет в  моем доме.  И  неужели нам не  повезет
наконец, и после стольких дней  и наших  неудач мы  не встретимся и  так все
пойдет прахом?
     Я вспомнил,  как уезжал  три  месяца  назад с  Севера  домой,  как  она
неожиданно  приехала в деревню с тони проводить меня, как стояла на мостках,
пока я садился в мотобот, чтобы  плыть  к пароходу на далеком  рейде,  и как
говорила все одно и то  же: "Куда  же ты едешь? Ты  ничего не  понимаешь! Ты
ничего не понимаешь! Куда  ты едешь?" А  я уже  на мотоботе  среди прощаний,
слез  женщин,  криков  парней и  всякого  шума  понимал,  что  делаю  что-то
ребяческое, уезжая и слабо надеясь как-то все поправить в будущем.
     Катер был теперь близко, а я уже  не ходил, а стоял  на самом краю,  на
самом  обрыве над черной водой и смотрел  на  него  не отрываясь,  щурясь  и
громко дыша от возбуждения и надежды.
     Звук мотора внезапно стал ниже по тону, на рубке  сверкнул прожектор, и
дымный  косой луч секанул по  берегу, перескакивая с дерева на дерево. Катер
искал место, где пристать. Он забирал все вправо, напряженный луч прожектора
ударил  мне в лицо, я отвернулся,  потом опять поглядел. На  верхней  палубе
стоял матрос  и уже открывал бортик, чтобы сойти вниз и перекинуть  на берег
трап. А рядом с ним в чем-то светлом стояла она.
     Нос катера мягко и глубоко вонзился в берег, матрос сдвинул трап, помог
ей  сойти,  а я  перехватил чемодан, отнес  его  подальше, поставил  рядом с
ведром и  тогда только медленно обернулся. Свет  прожектора слепил меня, и я
никак не мог ее  рассмотреть.  Отбрасывая громадную зыбкую тень  на лесистый
откос  наверху,  она подходила ко  мне.  Я  хотел ее  поцеловать,  но  потом
раздумал,  мне  не хотелось этого под светом прожектора. И  мы просто встали
рядом, прикрываясь руками  от света, и, напряженно улыбаясь, стали  смотреть
на катер. Катер дал задний  ход, луч прожектора  пополз  в  сторону, потом и
вовсе погас, дизель внизу опять запел, и катер -- с длинным рядом освещенных
окон  в нижних салонах -- быстро  стал удаляться вверх по реке. Мы  остались
одни.
     --  Ну,  здравствуй,--  сказал я  смущенно.  Она поднялась на  цыпочки,
больно взяла меня за плечи и поцеловала в глаза.
     -- Пойдем! -- сказал я и  покашлял.-- Черт, как темно, погоди, я фонарь
зажгу...
     Я зажег фонарь, и он  опять сначала затуманился,  и пришлось подождать,
пока разгорится свеча и обсохнут, станут прозрачными стекла. Потом мы пошли:
я -- впереди с чемоданом и фонарем, она -- сзади с ведром воды.
     -- Тебе не тяжело? -- спросил я через минуту.
     -- Иди, иди! -- сипло сказала она.
     У  нее  всегда был  сиплый, низкий голос,  и вообще она была  жесткая и
сильная, и я  долго не  любил  в ней этого.  Потому  что я  любил в женщинах
нежность.  Но сейчас,  здесь, на  берегу реки,  ночью,  когда мы шли друг за
другом  к  дому,  после  стольких  дней  злости,  разлуки,  писем и странных
угрожающих снов, ее  голос,  и  крепкое тело,  и  шершавые руки, ее северный
выговор были  как  дыхание нездешней птицы -- дикой, сероперой, отставшей от
осенней стаи.
     Мы свернули направо в овраг,  по которому  вверх шла неизвестно  кем  и
когда  мощенная  короткая  дорога --  узкая,  заросшая орешником, соснами  и
рябиной. Мы стали подниматься по ней во тьме, едва светя себе фонарем, а над
нами  текла  узкая  звездная река,  по ней плыли сосновые черные ветви  и по
очереди закрывали и открывали звезды.
     Еле переводя дух, мы вышли  на  лиственничную аллею и  пошли рядом. Мне
вдруг захотелось ей все показать и рассказать о здешнем, о  народе, о разных
маленьких происшествиях.
     -- Понюхай,-- сказал я,-- как пахнет!
     --  Вином,--  ответила она,  слегка  задыхаясь  от  ходьбы.--  Я  давно
почуяла, еще на пароходе...
     -- Это листья. А вот пойди сюда!
     Мы оставили на  аллее  вещи,  перепрыгнули  через  канавку и полезли  в
кусты, светя себе фонарем.
     -- Это где-то должно быть тут...-- бормотал я.
     -- Грибы,--  изумленно  сказала она сзади.-- Сыроежки.  Наконец я нашел
то, что искал. Это были белые перья от цыпленка, рассеянные по траве, хвое и
желтым листьям.
     --  Посмотри,-- сказал  я  и стал  светить.-- У нас  здесь птицеферма в
деревушке. Цыплята подросли, их начали выпускать. И вот лиса приходит теперь
каждый  день  и сидит в кустах. Когда цыплята разбредутся по лесу, она ловит
какого-нибудь. И тут же жрет.
     Я  представил  себе  эту  лису  с  сединой  на  темной  морде, как  она
облизывается и фукает, чтобы сдуть с носа пух.
     -- Ее надо убить! -- сказала она.
     --  У  меня  ружье, мы  с  тобой походим по лесам,  и,  может быть, нам
повезет.
     Мы выбрались опять на аллею  и пошли дальше. Показалось освещенное окно
моего дома, и я стал думать  о  том, что сейчас будет,  когда мы придем. Мне
сразу захотелось  выпить, а  у меня была рябиновка.  Я ее  делал сам, хорошо
было рвать  в лесу рябину, приносить домой, давить ее в соковыжималке, чтобы
текла желтая пена, а потом цедить сок в бутылку с водкой.
     -- А у нас зима! -- сказала она как будто удивленно.-- Двина  замерзла,
только посередке ледоколы проделали проход. Все белое, а проход черный...  И
пар  идет.  А когда корабль  идет  по черной воде,  то  по льду рядом собаки
бегут. И почему-то бегут троем.
     Она  так  и сказала  по-северному:  "троем",  а  я представил Двину,  и
пароходы, и  Архангельск,  и деревню на  Белом  море,  откуда  она приехала.
Высокие двухэтажные пустые избы, черные стены, безмолвие и уединенность.
     -- Лед уже появился? -- спросил я.-- В море?
     -- Нагоняет,-- сказала она и тоже о чем-то подумала, может быть, о том,
что оставила там.-- Обратно на оленях придется добираться, если...
     Она замолчала, я подождал,  прислушиваясь к  ее дыханию и шагам,  потом
спросил:
     -- Что если?
     --  Ничего,-- особенно сипло и  медленно  сказала она.--  Если еще льду
нагонит, вот что!
     Потопав по крыльцу, мы вошли в дом.
     -- У-у! -- сказала она, оглядываясь  и снимая платок. Она всегда, когда
удивлялась или радовалась, говорила это свое низкое и медленное "у".
     Дом был мал  и стар,  я снял его у москвича, который  жил в  нем только
летом. Мебели почти не было, только старые кровати, стол да  стулья... Стены
точил жучок, и все они были обсыпаны белой мукой. Зато в доме были приемник,
электрический свет,  печка и несколько толстых старых книг,  которые я любил
читать по вечерам.
     -- Раздевайся! -- сказал я.-- Сейчас печку растопим...
     И пошел на двор рубить хворост для печки. Но мне было что-то не по себе
от  счастья,  в голове звенело,  руки тряслись, вообще весь я как-то ослаб и
хотелось  посидеть. Звезды сверкали мелко  и  остро. "Будет мороз,-- подумал
я.-- И, значит, утром слетят все листья. Скоро зазимок!"
     На Оке  медленно возник  певучий  трехтоновый гудок и долго  отдавался,
перекатываясь по холмам. Где-то внизу шел буксир, один из тех старых паровых
буксиров,  которых мало уж  теперь. Новые  катера  и водометы-толкачи  гудят
коротко,  высоко  и гнусаво.  Разбуженные  гудком,  на  птичнике  прокричали
фальцетом несколько петушков... Я нарубил сучьев, набрал дров и пошел в дом.
Она сняла пальто,  стояла  спиной ко мне  и  шелестела  газетами,  доставала
что-то из чемодана.  Была  она  в цветистом платьице, оно было  тесно ей, и,
приведи  я ее  в  Москве  куда-нибудь  в  гости,  в  клуб, все бы  незаметно
улыбались, а это, наверное, было ее лучшее  платье. И я вспомнил, что обычно
она ходит в спортивных брюках,  заправленных в сапоги, а поверх какая-нибудь
старая, выгоревшая юбка, и это очень там было здорово.
     Я поставил чайник и  стал растапливать  печь.  В  печи скоро  загудело,
хворост затрещал, запахло дымом и дровами.
     -- Это тебе! -- сказала она сзади.
     Я обернулся и увидел на столе семгу -- великолепную, тускло-серебряную,
с широкой  темной спиной, с загнутой кверху нижней челюстью. В  доме запахло
рыбой, и тоска по странствиям опять охватила меня.
     Она была поморкой, она даже родилась в море на мотоботе летом в золотую
ночь. Но к ночам она была равнодушна. Ведь только приезжий видит их и сходит
с ума от тишины  и одиночества. Только когда ты там гость, оторван от всех и
как бы всеми забыт, только тогда  ты не спишь ночью и все думаешь, думаешь и
говоришь себе: "Ну-ну! Это ничего, это  просто ночь, а ты здесь не навсегда,
и что тебе до ночи, пусть солнце крадется краем моря. Спи, спи..."
     А она? Она крепко спала ночами  на тонях за ситцевой занавеской, потому
что на рассвете ей надо  было вставать  и  вместе  с дюжими рыбаками грести,
доставать из ловушек рыбу, а  потом  варить уху,  мыть посуду... И  это было
всегда, каждое лето, пока не приехал я.
     И вот теперь на Оке мы пьем рябиновку, едим семгу и говорим, вспоминаем
разные разности.  И то, как мы выезжали белыми ночами в море бить зубаток, и
как тянули в шторм с  рыбаками ловушки, и захлебывались горькой водой, и нас
мутило,  и  как ходили  на  маяк  за хлебом,  и  как сидели  однажды ночью в
деревенской библиотечке, и, разувшись,  скинув телогрейки, читали все газеты
и журналы, вышедшие за те дни, когда мы были на тоне.
     Я бросил  на пол к печке шубу мехом вверх, мы поставили рядом чайник  и
конфеты, взяли  чашки и  легли на  эту шубу,  глядя  попеременно  то друг на
друга, то в  розовую топку, на угли, как по ним перебегали огоньки. И, чтобы
так  подольше лежать, я иногда вставал и подбрасывал в  печь хворосту,  и он
начинал  трещать,  а мы  отодвигались  от  жара. Часа  в два ночи я встал  в
темноте, потому что не  мог спать.  Мне казалось: если я  усну, она  куда-то
уйдет от меня, я  не буду  ее ощущать, а  мне хотелось,  чтобы она была  все
время со мной и я бы это знал. "Возьми меня в свои сны, чтобы я был всегда с
тобой! --  хотелось мне сказать.-- Потому что  нельзя расставаться надолго".
Потом  я  подумал,  что  люди,  которые уходят от нас  и мы  их не встречаем
больше,  эти люди  для  нас умирают. А мы для них. Странные мысли приходят в
голову ночью, когда не можешь спать от радости или от тоски.
     -- Ты спишь? -- спросил я тихо.
     --  Нет,--  отозвалась  она  с  постели.--  Мне  хорошо.  Не  гляди,  я
оденусь...
     Тогда я пошел в угол, где на  ремнях на стене висел приемник, и включил
его.  Среди треска  и бормотания дикторов я  искал  музыку. Я  знал, что она
должна быть, и нашел  ее. Низкий  мужской голос  что-то сказал по-английски,
потом была пауза, и я понял, что сейчас станут играть.
     Я  вздрогнул, потому что  с первого же звука узнал  мелодию. Когда  мне
хорошо или,  наоборот, больно, я всегда вспоминаю эту джазовую  мелодию. Она
чужда  мне, но в ней звучит какая-то тайная мысль, и не понять, печальна она
или радостна. Я часто вспоминал ее, когда ехал куда-нибудь, когда что-нибудь
меня радовало  или, наоборот, угнетало.  Напомнила она  мне и ту  московскую
ночь, когда мы все ездили, ездили и ходили, одинокие и несчастные,  и во всю
ночь ни слова упрека не услыхал я от нее, и мне было стыдно.
     Она уезжала в Архангельск после  пяти каких-то пустых дней, проведенных
в Москве. Все  было точно так же,  как всегда бывает на московских вокзалах:
катили   свои  тележки   носильщики,  зудели  автокары,  кругом  торопились,
прощались, оставались считанные  минуты... Она уезжала, хотя  могла бы и  не
ехать еще, у нее было время -- несколько свободных дней. А мне было досадно,
горько, я злился и на себя и на нее. Я думал, как пусто мне станет без нее и
опять придется пить, чтобы как-то справиться с тоской.
     -- Не уезжай! -- сказал я.
     Она только  усмехнулась  и дрожащими  глазами снизу посмотрела на меня.
Глаза у нее были темные, с зелеными искорками, нельзя было понять -- зеленые
они у нее или  черные. Но когда она на меня там смотрела, они  были  черные,
это я хорошо помню.
     -- Как глупо! --  говорил я.-- То я уехал с Севера,  ничего не поняв, а
теперь ты, и опять ничего... Как глупо! Не уезжай!
     -- Чего теперь говорить,-- пробормотала она со злостью.
     -- Не  нужно  было останавливаться у  каких-то  родных,  которые всегда
дома!
     -- А  у кого? У  тебя, что ли? Все равно,-- сказала  она упрямо.-- Чего
теперь говорить...
     -- Поедем сейчас в гостиницу, ты поживешь там эти дни.
     -- Поезд сейчас пойдет,-- сказала она, отворачиваясь.
     -- Да нет, погоди, подумай! После стольких писем мы будем вместе, одни,
подумай!
     Она долго молчала, поводя глазами по моему лицу, прикусив губу, наконец
спросила жалко, подстреленно:
     -- А ты будешь рад, если я останусь?
     Мне стало трудно  дышать, комок подступил к горлу, я повернулся, быстро
вошел в вагон, наталкиваясь на кого-то, протискиваясь, отыскал ее купе, взял
чемодан и вышел. До сих пор помню, как смотрели на нас проводники и все, кто
был около вагона в ту минуту.
     -- Поедем,-- сказал я.
     -- А билет? -- сияя глазами, спросила она.
     -- Плевать на билет! -- сказал я и взял ее за руку. Мы вышли на площадь
и сели в такси.
     -- В гостиницу,-- сказал я.
     -- В какую? -- спросил шофер.
     -- Все равно в какую!
     Машина тронулась, понеслась  навстречу светофорам, уже горящим неоновым
вывескам, мимо вокзалов, людей и домов.
     -- Постой, старик,-- сказал я шоферу возле какого-то  магазина, вышел и
купил бутылку  вина. Я вернулся,  засунув ее в  боковой карман. Я воображал,
как мы пьем  это  вино одни, поднимая бокалы  и  глядя друг другу в глаза. Я
ощущал  уже его  вкус  во рту, когда мы подъехали  к гостинице и  я  пошел к
администратору.
     -- Мест нет,-- сообщил он мне спокойно.
     --  Любой  номер. Понимаете --  любой номер,  самый  плохой  или  самый
лучший!
     --  Мест нет,-- кисло  повторил он и  с досадой взял трубку беспрерывно
звонившего телефона.
     Она  дожидалась меня в вестибюле, робко глядя  на великолепие колонн  и
зеркал. Она и  на меня взглянула робко, будто я был владыкой всего этого! Мы
вышли к стоянке такси. -- Поедем в другую,-- сказал я огорченно.
     Она  безропотно  села в  машину, и мы  понеслись по Москве. Я  заехал к
другу занять денег и чуть было  не попросил приютить нас,  но  у сестры  его
были гости, я посмотрел на них, на стол с вином, на тахту, на задранные ноги
в узких мокасинах и ничего не попросил. Зато денег взял побольше.
     -- Выпей! -- сказал мне друг, перехватив мой взгляд.
     -- Нет, меня ждут, спасибо!
     Прошел  час  и два, а мы все ездили, и везде нам говорили одно и то же:
"Мест нет!" Выходя на улицу, я оглядывал огромные здания  гостиниц и  домов,
все эти многоэтажные ряды окон, многие из которых были уже погашены, и думал
обо всех, кто в этот час может спокойно сидеть и лежать у себя в комнате,  и
слушать радио, и  читать что-нибудь  на  сон или обнимать женщину, и  у меня
начинало болеть сердце.
     Наконец,  измученные,  мы  отвезли ее чемодан на  вокзал,  сдали  его в
камеру хранения и медленно пошли к Сокольникам. Был двенадцатый час ночи.
     -- Что ж будем делать? -- со смехом спросил я.
     -- Не знаю,-- сказала она устало.--  Может, в ресторан зайдем?  Я  есть
хочу...
     --  Рестораны  закрыты,--  сказал  я, посмотрев  на часы, и опять глупо
засмеялся.-- Пошли в центр на бульвары.
     Мы шли быстрым шагом,  как ходили  на Севере по берегу моря,  когда нам
нужно  было  не  опоздать  в кино в  клубе  за  двадцать  километров. Фонари
погасли, горели только через один и на  одной стороне.  Людей почти не стало
на улицах. Наконец мы пришли на Тверской бульвар и сели на скамейку.
     -- А к тебе никак нельзя? -- спросила она с надеждой.
     -- А то бы я ходил с тобой! Отец, мать -- куда!
     -- Ну  ладно,--  сказала  она.-- Не  горюй,  завтра  я  уеду,  есть еще
утренний  поезд. А потом...-- она  вздохнула,-- потом ты опять  когда-нибудь
приедешь к нам.
     Я обнял ее, она прижалась ко мне, закрыла глаза.
     -- Мы и так посидим, правда?  -- бормотала  она, шевелясь на скамейке и
устраиваясь  поудобней.-- Ты  хороший, я тебя люблю, дурачок, я тебя там еще
полюбила, а ты не знал... Бедный ты, бедный!
     Посидев минуту неподвижно, она скинула туфли и подобрала ноги, укрыв их
юбкой.
     -- Ноги болят,-- сонно бормотала она.-- Туфли эти... Без привычки...
     По боковой аллее шли  два милиционера. Увидев нас, один из них вышел на
свет и пошел к нам.
     --  Пройдите,  гражданин!  -- сказал он почему-то  только мне.-- Это не
разрешается.
     -- Что  не  разрешается?  -- спросил  я в  то время,  пока она смущенно
надевала туфли на опухшие ноги.
     -- Нечего разговаривать! Сказано -- пройдите!
     Мы встали и  пошли. Я снова стал разглядывать дома  и  окна,  и мне все
время представлялась комната с тахтой. Больше в этой комнате ничего не было,
только слабый розовый свет и тахта.
     -- Слушай, зайдем в подъезд,-- сказал я неуверенно.
     -- Пойдем,-- согласилась она  и  слабо улыбнулась.-- Я там туфли сниму,
на ступеньке посидим.
     Мы  вошли  в  какой-то  темный  двор, пошли  в  угол к  самому дальнему
подъезду, закрыли за собой дверь и сели на ступеньку. Она тотчас сняла туфли
и стала растирать ступни.
     -- Устала? -- спросил я и закурил.-- Бедная, не повезло нам в Москве.
     -- Да,-- она потерлась щекой о мое плечо.-- Очень большой город.
     Послышались  шаги, дверь отворилась, в  подъезд заглянула дворничиха  и
увидела нас.
     --  А  ну, пошли  отсюда! -- закричала  она.-- Напасти  на вас, чертей,
нету, как кошки подворотные шляются! Пошли, а то засвищу сейчас!
     И она  вытащила из  кармана фартука  блестящий свисток. Лицо у нее было
злое,  скуластое. Мы опять пошли двором, сзади шла дворничиха и ругалась. На
улице мы посмотрели друг на друга и засмеялись.
     -- Это тебе не Белое море,-- сказал я.
     --  Ничего,-- опять успокоила она меня,--  давай просто так ходить. Или
поедем на вокзал, на лавках хоть поспим, а?
     -- Ладно,-- согласился я  и  вдруг оживился:  -- Слушай, я дурак, давай
поедем за город! Возьмем такси, деньги  у меня  есть, и поедем километров за
тридцать -- у нас так делают!
     По улице медленно  проезжало такси. Я любил раньше, возвращаясь поздно,
смотреть на  эти ночные  такси. Как заколдованные, медленно блуждают  они по
спящему городу, мерцая зелеными  огоньками, и, глядя на  эти огоньки, всегда
хочется уехать куда-нибудь далеко.
     Мы остановили такси.
     -- За город? -- переспросил  таксист и сразу заметно понаглел.-- Семь с
полтиной -- повезу.
     -- Ладно,-- сказал я. Мне было уже все равно.
     Пока  ехали,  мне  захотелось спать.  Дорога  была пустынна, на  западе
держался еще сумрак, но восток побелел, начинался рассвет. Ветер ровно гудел
снаружи, а в такси сильно пахло бензином.
     -- Тут, что ли? -- спросил шофер, замедляя ход возле какой-то рощицы.--
Дальше у нас не ездят. Периферийная, что ли? -- спросил он, глядя на нее.
     Мы вышли, и нас тут же стало знобить от предрассветного холода.
     -- Полчаса хватит? -- спросил шофер,  оценивающе  разглядывая меня.-- Я
вздремну, придете -- разбудите. Сигаретка есть? Дай-ка закурю...
     И стал разворачиваться на обочине, а мы пошли жесткой травой к лесу,  и
единственным моим ощущением тогда было ощущение сырости и озноба. Костюм мой
задубел, отяжелел,  ботинки стали мокры, а складка на брюках разгладилась. В
лесу стоял  сумеречный свет; я взглянул на  нее, думая, что же я буду теперь
делать. У нее был усталый  вид, лицо осунулось и под  глазами  лежали круги.
Она вдруг откровенно зевнула  и скучно посмотрела вокруг, как бы недоумевая,
зачем мы сюда заехали.
     -- Тоже мне лес...--  пробормотала  она  и вдруг враждебно поглядела на
меня.
     Я тоже зевнул, почувствовал скуку и злость,  что я не дома в постели, а
здесь, в сырости и холоде.
     -- Надоело,-- сказала  она, судорожно зевая,  низко и сипло выговаривая
"надоево" вместо "надоело".-- О господи! Не надо ничего,  я не хочу, поехали
обратно...
     --  Назад  так назад,-- сказал  я вяло  и  тоже  зевнул.-- Только давай
выпьем, а то карман оттягивает.
     Я вытащил бутылку, попробовал вышибить  пробку, но пробка втиснута была
очень плотно. Тогда я проткнул ее внутрь сургучом.
     -- Пей,-- сказал я, подавая ей теплую бутылку.
     --  Не хочу,-- пробормотала  она, но  бутылку взяла и,  вздохнув, стала
пить. Две струйки, как кровь, пролились по ее подбородку, она закашлялась  и
отдала мне бутылку. Я допил ее и бросил.
     -- Пошли,-- сказал я с облегчением.
     Мы  опять  брели по  сырому  лесу,  по папоротникам,  потом  по  кочкам
луговины, и она все приподнимала платье, чтобы не забрызгать росой подол.
     --  Чего так рано? --  спросил шофер и насмешливо посмотрел  на меня.--
Характером не сошлись?
     --  Давай крути! -- злобно сказал я, еле удерживаясь, чтобы  не ударить
его.
     Мы ехали  назад  и  дремали,  приваливаясь  друг  к  другу  при  крутых
поворотах,  и,  помню, прикосновения к ней были неприятны мне, да и ей тоже,
наверное... Было часов пять утра, а до поезда надо было болтаться где-то еще
часа три. Мне было плохо, вино ударило в голову, но как-то тяжело, душно.
     Три часа эти  были мучением, а главное, что я не мог уйти, а должен был
с ней быть до конца. Еле дождавшись поезда, я снова провожал  ее и  не знал,
что сказать, голова у меня трещала,
     -- Ну ладно, пиши,-- сказала она и взялась за поручень.
     Я нашел в себе силы приостановить ее.
     -- Не  сердись,-- пробормотал я, поцеловал  ее в лоб и пошел к  выходу.
Помню, мне стало так легко, когда я с ней расстался, что я даже удивился, но
было  и грустно;  где-то глубоко  какая-то ранка  саднила  в  душе, и стыдно
как-то было.
     Я подтащил шубу к приемнику, и мы сели на нее рядом, обнявшись. Все эти
месяцы  в душе моей жило чувство потери, а теперь  я все нашел, и  найденное
было даже лучше, чем я мог предполагать.
     Элегически    бормотал    контрабас,    отыскивая    во    тьме    свои
контрапунктические ходы, блуждая в неразрешимости, поднимаясь и опускаясь, и
мне  его  медленный  ход  напоминал  звездное небо. А прислушиваясь к  нему,
жаловался  на  что-то саксофон,  снова и  снова забиралась в неистовые верха
труба,  и  рояль время от  времени входил  между ними  со своими  квинтовыми
апокалипсическими аккордами. И, как метроном, как время, раскладывая ритм на
синкопы, мягкими пустыми ударами подчинял себе все ударник.
     -- Не будем  зажигать света, ладно? -- сказала она, глядя с пола вверх,
на зеленоватую шкалу приемника, на его волчий глаз.
     -- Ладно,-- согласился я и подумал, что, может быть, такой ночи  у меня
никогда больше не будет. И мне  стало грустно, что прошло  уже три часа, мне
захотелось, чтобы все это началось  сначала, чтобы я опять вышел с фонарем и
ждал, чтобы мы снова вспоминали, а  потом опять боялись бы расстаться друг с
другом во тьме.
     Она поднялась на минуту за чем-то, заглянула в окно и сипло сказала:
     -- Снег...
     Я тоже  привстал  и посмотрел в темноту за  окном. Шел  неслышный снег.
Первый настоящий снег этой осенью. Я представил, как завтра днем обнаружатся
мышиные  следы вокруг  куч  хвороста в  лесу и  заячьи  следы возле  акации,
которую  они  так любят глодать по  ночам, вспомнил о своем ружье, мне стало
весело,  и пробрала дрожь. Как славно,  что снег, и  что приехала она, и  мы
одни, и с нами  музыка, наше прошлое и  будущее, которое,  может быть, будет
лучше  прошлого, и что завтра я поведу ее на свои любимые места, покажу Оку,
поля,  холмы,  лес и овраги... Ночь шла, а мы все не могли заснуть, говорили
шепотом  и  обнимались,  боясь  потерять  друг друга, и  опять топили печку,
смотрели в ее огненный зев, и красный свет пек наши лица. Заснули мы часов в
семь утра,  уж окна поголубели, и проспали  долго, потому  что нас никто  не
будил в нашем  доме. Пока мы  спали, взошло солнце  и все подтаяло, но потом
снова заморозило. Попив чаю, я  взял ружье, и мы вышли из дому. Даже  больно
на  секунду нам стало  -- такой белый  зимний свет ударил нам в  глаза и так
чист  и резок был воздух. Снег сошел, но всюду  остались  ледяные корки. Они
были матовы, полупрозрачны. Из коровника шел душистый  пар, телята толкались
возле  и громко топотали,  как по  деревянным  мосткам. Это потому,  что под
верхними  ледяными  колчами  еще  не замерзла навозная жижа. А  некоторые  с
наслаждением  паслись на  седых озимых и часто  мочились,  задирая хвосты  и
расставляя  курчавые  в  паху  ноги. И  там,  где  они мочились,  появлялись
изумрудные пятна мокрой молодой ржи.
     Мы шли сперва по дороге. Колеи затянулись матовым, но подо льдом стояла
глинистая вода,  и,  когда сапоги наши проламывали корку,  на  лед коричнево
брызгало.  А  в  лесу  из-подо   льда  торчали  поздние,   едва  зажелтевшие
одуванчики. Во льду видны  были вмерзшие листья и хвоя,  стояли заледеневшие
последние грибы, и, когда мы ударяли по ним ногой, они сламывались и  гремя,
подскакивая,  долго катились  по льду.  Лед под  нашими ногами  проседал,  и
далеко хрустело и гремело кругом: спереди, сзади и по бокам.
     Поля на холмах были дымно-зелены издали и будто пересыпаны мукой, стога
почернели,  лес сквозил,  был черен и гол,  только резко проступал березовый
белый частокол, барахтались  и лоснились зеленью стволы осин,  да кое-где по
лесистым  холмам  цвели,  горели  еще  последние   красные  шапки  неопавших
деревьев. Река сквозь лес была видна на большое расстояние и была пустынна и
холодна на  взгляд. Мы спустились вниз по снежному оврагу, оставляя за собой
глубокие, сперва грязные, а потом чистые следы,  и  стали  пить  из  родника
возле срубленной осины. В неподвижном  бочажке родника плотно опустились  на
дно почерневшие кленовые и дубовые листья, а срубленная осина пахла горько и
холодно, и древесина на срубе была янтарной.
     -- Хорошо? -- спросил я, посмотрев на нее, и изумился: глаза у нее были
зеленые.
     -- Хорошо! -- сказала она, жадно озираясь и облизывая губы.
     -- Лучше, чем на Белом море? -- спросил я еще. Она опять стала смотреть
на реку и вверх по откосу, и глаза ее еще позеленели.
     -- Ну, Белое море...-- сказала она неопределенно.-- У нас... у нас... А
тут дубы,-- перебила она себя.-- Как это ты нашел такое место?
     Я был  счастлив, но мне и  странно как-то было  и боязно: уж очень  все
хорошо выходило у меня в ту  осень. Чтобы успокоиться, я закурил и стал весь
куриться  дымом  и паром.  На Оке  со  стороны Алексина показался  буксирный
катер, он шибко бежал вниз, гнал волну, и мы молча проводили его глазами. Из
машины у него  шел обильный пар и струей еще выскакивал на сторону из борта,
из дырки над темной водой.
     Когда  катер   скрылся  за  поворотом,  мы,   держась  за  руки,  стали
подниматься вверх среди редких деревьев в светлом лесу, чтобы посмотреть еще
раз на Оку сверху. Мы шли тихо, молча, как в белом сне, в котором мы наконец
были вместе.

     1961




     Весной  на  меня  наваливается  странная  какая-то  тоска. Я  все  хочу
чего-то, мне скучно,  я думаю о  проходящей  своей жизни, много сплю и встаю
осоловевший и разбитый.
     Стоял апрель,  мы  жили  в  Ялте,  бездельничали после  девяти  месяцев
отчаянной трепки в зимнем океане.
     Всю  осень и зиму мы ловили треску в Баренцевом море, забирались иногда
в Норвежское, в Атлантику,  и ни  разу  залитая рыбьим  жиром палуба  нашего
траулера не была спокойной.
     В  Ялте горы казались  красно-лиловыми, море синело  и блестело, туманы
были редки,  а на  набережной  продавалось кислое крымское  вино.  Везде  из
садов,  из-за  каменных  стен, на узких  кривых татарских улочках в гористой
части Ялты тянуло  запахом цветов  и влажной земли.  И  вообще  пахло  югом,
древними  горами и морем.  На  камнях,  на плитах тротуаров  лежали  розовые
лепестки -- деревья осыпали свой цвет, и весь Крым в эту пору розово дымился
и пах  нежным дурманом.  На базаре  продавали  красную редиску и  невиданную
иглу-рыбу с черной спиной, белым брюхом и зеленым позвоночником.
     Мы жили  в гостинице на набережной, и по ночам под нашими окнами шумело
море,  иногда  перехлестывая  через парапет. Мигал рубиновым  глазом  маяк в
конце  мола, и часто  заходили,  медленно вдвигались  и  застывали  в  порту
красивые, освещенные, белые пароходы.
     Мы презирали эти пароходы за их величину, за лень и благополучие, за их
освещенность  и  легкость.  Мы  не   могли  смотреть  без  смеха   на  южных
моряков-каботажников, на их белые мичманки, белые  рубашки, на галстуки и на
их  отутюженные брючки.  Мы  вспоминали, как кривоного,  беспомощно и упорно
пляшем мы в полярном мраке, среди воя и свиста, среди  гулких ударов, скрипа
и треска -- на палубах, резко освещенных рабочими лампами.
     --  А  то давай переведемся,  а?  --  предлагал  я,  лежа на балконе  в
шезлонге, глядя вниз на белые пароходы.
     Друг мой только скалился.
     Еще цвело в Ялте иудино  дерево. Не было на нем веток, не было  листьев
-- просто  мучительно искривленные коряги, черные во время  захода  солнца и
будто сочащиеся кровью. Но в то же время они  и  мохнаты были, как уродливые
гусеницы, от цветов, которые лезли прямо из коры.
     Одно такое  дерево торчало  как  раз под верандой  нашей  гостиницы. Мы
сидели вечерами на веранде, пили коньяк и кофе --  единственный хороший кофе
во  всей  Ялте,--  смотрели молча то  на  море,  на  огни  в  порту,  то  на
набережную, на женщин и пижонов в цветных  рубахах, то на  это дерево. Когда
нам надоело  смотреть  вниз, мы поворачивались и смотрели  на горы,  которые
постепенно теряли свои краски, становились сперва палевыми, дымчатыми, потом
густо-лиловыми, потом черными...
     Днем мы толкались на набережной или ездили в Гурзуф, в Ореанду, вечером
снова  бродили  по  набережной, под  фонарями. И днем и  вечером всюду  было
оживленно,  шумно, людно,  пахло духами, пудрой,  женским телом -- все будто
торопились жить, все хотели счастья, легкости и знакомств.
     А нам было скучно. Каждый раз вечером наваливалась на нас тоска, и Ялта
казалась нам убогой,  веселье людей --  неестественным, и даже море было для
нас  ненастоящим, слишком прилизанным и удобным, созданным  будто специально
для отдыхающих, для  прогулок  на  катерах.  А  катера  были  обязательно  с
громкоговорителями,  и  обязательно на весь порт,  на всю Ялту, на все  море
хрипели и выли давно знакомые, заезженные пластинки.
     Отчего нам было скучно, мы не знали.
     И этот  день плохо  начался  для нас.  Мы валялись в номере, засыпали и
просыпались, зевали, шелестели газетами. Мы ходили в буфет, но и пить с утра
нам не хотелось. Наконец друг мой спросил:
     -- Слушай, а в доме Чехова ты был?
     -- Не был. А что?
     Я  где-то  видел  этот  дом  на  открытке,  но  забыл,   и  теперь  мне
представилось что-то белое и решетчатое, что-то такое восточное.
     -- Давай, старик,  поедем!  -- предложил  мой  друг.--  Я люблю Чехова,
знаешь? Как-то я его нежно очень люблю.
     Мы побрились, пошли  по набережной  к почтамту, взяли такси  и поехали.
День  был яркий, знойный, солнце отражалось от домов, от дороги, от каменных
стен,  от  крыш внизу, когда  дорога взбегала наверх. В машине было жарко, и
машина была расхлябанная, бренчала  и громыхала, и  воняло бензином, и шофер
был почему-то неразговорчивый, мрачный.
     Все оказалось совсем не таким, как я думал. Внизу под дорогой стоял дом
и  флигель, и стены, выходящие на двор, были какие-то  плоские, слепые. Двор
около дома засыпан был гравием. На гравий больно  было  смотреть, так он был
бел  под  солнцем. Под ногами неприятно шуршало и  скрипело,  а  на  верхней
дороге жужжали МАЗы, и душный выхлопной дымок сносило вниз к дому.
     А когда мы вошли, друг мой стал морщиться, сопеть, играть скулами.
     -- Ты чего? -- спросил я.-- Сам приехал, не тянули!
     Нам  было  как-то неловко в  этом доме. Я все  думал,  что  вот  строил
человек  себе  дом,  хотел  тихо пожить, чай пить,  глядеть на  море, вообще
как-то  побыть  самому, писать  там что-нибудь,  думать.  И  вот  мы  надели
шлепанцы, и ходим  по комнатам,  заглядываем в  разные  углы. Там,  глядишь,
висит  пальто, шляпа  -- Чехов надевал. Там  марки какие-то лежат, стопочкой
связаны, крючки рыболовные, лески... Думаешь, вот марками занимался, радость
ему была,  небось слюнями мочил или  над самоваром отпаривал, разглядывал. А
может, если бы он знал,  что через шестьдесят лет мы будем  разглядывать все
это -- ни за что бы не стал собирать.
     Ходила вместе  с нами какая-то компания, на машине приехали, и  от всех
слегка попахивало выпивкой. И были они все красные, распаренные и, видно, не
знали  сами, как это  их  сюда  занесло. Они шептались, впрочем,  достаточно
громко, чтобы слышать  их.  И  было в  их  шепоте  что-то  гнусное и  жалкое
одновременно:
     --  А  она его любила?  Зачем он  с бородой был, ему  не идет.  А домик
ничего себе! В таком  доме и я бы  написал чего-нибудь. Сколько тут  комнат?
Ого! А говорят, скромный был.
     Я скорей перешел в  кабинет. Тут был камин, письменный стол с какими-то
вещицами, фотографии на стенах. Был стенд, заваленный весь фотокарточками --
вот красавец  Шаляпин  с  коком, с резкими  ноздрями  вздернутого  носа, вот
узколикий  Бунин с твердыми, серыми, надменными глазами, с пушком по верхней
губе.  И  на  всех  карточках  были  надписи  -- все  размашистые,  нарочито
небрежные, будто каждому и не было вовсе лестно подарить карточку Чехову. Но
было в то же время во всех надписях и еще что-то такое -- для потомства, для
истории, словно каждый хотел сказать своей надписью: вот, мол, хоть и Чехов,
а я его знаю, хоть он и знаменит, однако и сам я  не хуже, и неизвестно еще,
кто кому оказывает честь -- он мне, принимая карточку, или я ему -- даря.
     Заглянули мы и  в спальню с жалкой какой-то узкой железной  кроватью, а
больше уж  и  глядеть нечего было, да и не хотелось нам, и все время неловко
было, будто пришли, а хозяина нет, вот-вот вернется и застанет нас.
     С  облегчением  сняли  мы шлепанцы, вышли на двор,  сели на лавочку под
каким-то деревом, закурили. Глаза у моего друга были мокрые, скулы побелели,
он щурясь оглядывал двор.
     -- Кувшины видал какие? -- кивнул я на огромные глиняные круглые сосуды
под водосточными трубами у флигеля.-- Это при нем было?
     -- При нем,-- сказал мой друг. Он все знал о Чехове.-- Тогда водопровод
плохо работал, дождевую собирали.
     Мы помолчали.  Как-то  нам  стало  очень грустно  в  этом доме  и жалко
чего-то.
     -- А сад  какой! --  сказал мой друг.-- Это он сажал, знаешь? Очень это
хорошо! А знаешь, есть такая фотография: стоит он в кабинете, у стены, возле
шкафа...
     Сигарета у него погасла, он стал ее раскуривать.
     -- Ну?
     --  Я  поглядел, шкаф  стоит. И все как было.  Вот  так,  старик.  Шкаф
стоит... Он тогда как  раз возле шкафа стоял, даже опирался плечом. Или нет?
Забыл... Но он там стоял, без пенсне, очень какой-то весь черный.
     Мы еще посидели.  Давешняя компания  вышла  из дому.  Мужчины  радостно
закурили,  женщины вынули  зеркальца  и пудреницы. Потом все пошли к машине,
повозились там с какими-то тайными приспособлениями, отомкнули ее и уехали.
     -- Подумать только! -- с  внезапной  злобой сказал мой друг.--  Как  он
жил, как жил, господи ты боже мой! Равнодушная жена в Москве, а он здесь или
в Ницце, пишет ей уничижительные письма, вымаливает свидания! А здесь вот, в
этом  самом  доме  печки  отвратительные,  температура  в   кабинете  десять
градусов, холод собачий, тоска... В Москву поехать нельзя, и в Крыму  болеет
Толстой. А на севере -- Россия, снег, бабы, нищие, грязь и темнота и угарные
избы.  Ведь  он все  это знал,  а у самого чахотка, кровь горлом, эх! Пошли,
старик, выпьем! Несчастная была у него жизнь, а крепкий все  же был человек,
настоящий! Я его люблю, как никого из писателей, даже Толстого. Вот так.
     Солнце  стояло  уже низко  над горами,  мы посидели еще  и пошли  домой
пешком. Шли мы долго, и я думал, что и в этот вечер у меня снова будет тоска
и что  хорошо бы куда-нибудь  пойти  на люди. А когда пришли  на набережную,
солнце совсем  скрылось, горы посинели, на маяке зажгли огонь. На набережной
прямо под небом сидели за столиками и пили багровое и светлое сухое вино.
     -- Выпьем вина? -- вяло предложил я.
     --  Иди, пасись! -- сказал мой друг.-- Мне три литра надо выпить, чтобы
почувствовать. А три литра выпьешь,  идешь будто  траулер с полными трюмами.
Вот так, старик, давай-ка лучше погребем к коньячку!
     Потом мы стали ругать  коньяк  и водку и  вообще  пьянство. Нам надоело
пить, но мы никак почему-то не  могли это бросить. Когда долго живешь в море
и  видишь  все одно  и  то  же:  треску,  морского  окуня,  поднимающийся  и
опускающийся горизонт, вспененную,  взлохмаченную поверхность воды,  когда в
каюте у тебя все ерзает, падает, когда ты сам во  сне  валишься через бортик
койки  и  только  в последнее  мгновение цепляешься  за что-нибудь  и  снова
забираешься под  одеяло,-- хочется чего-то высокого и настоящего:  настоящих
женщин, музыки, настоящей  еды, интересных  разговоров и тишины.  Но все это
где-то далеко,  все  это  отделено от  нас сотнями миль  пустынной штормовой
поверхности океана,  и проходит целая вечность, пока ты ступишь на берег, уж
забудешь его запах и вид.  И вот, когда Кольским  заливом идешь к Мурманску,
то еще  часа  за четыре  бросаешь робу, надеваешь чистую рубаху, бреешься, и
рубаха так прекрасно  пахнет! Надеваешь еще галстук, от  которого  отвык,  и
узкие ботинки, которые жмут, и почему-то думаешь только о том, как придешь в
ресторан, где будет тепло,  светло и покойно, где будут женщины -- пусть  не
твои,-- где будет вино  и бифштексы, пусть плохие, но все лучше, чем стряпня
корабельного кока и тресковая опостылевшая уха.
     И в Ялте мы были одни, как будто только что вернулись из долгого рейса,
нам  некуда было  деваться, а  только разговаривать  о смысле  жизни,  о  ее
краткости, переменчивости,  и чем веселее было вокруг нас, тем грустнее было
нам,  хоть  это  и глупо грустить, когда весна, когда ты  в Ялте, на  берегу
прекрасного  моря, когда кругом так много людей, и так южно и древне пахнет,
так все зовет к бездумности, к счастью -- но  что делать, и кто виноват, что
нам плохо!

     В ресторане было уж порядочно  народу, когда мы пришли. Но столик возле
оркестра как раз освобождался, и мы поскорей сели. Нам долго пришлось  ждать
среди грязной  посуды  и  пустых  бутылок, пока  не  пришел официант. Он был
старый, раздраженный, ходил медленно, приседая, выворачивая ступни, и лицо у
него было пошлое и алчное. Кое-как  он убрал стол, пренебрежительно записал,
что  мы  ему   наговорили,  и  ушел,  а  мы   выложили  сигареты,  закурили,
облокотились и стали слушать музыку и глядеть по сторонам.
     Музыкантов на эстраде было  трое: пианист, скрипач и  гитарист. Когда я
слушаю  музыку в ресторане,  смотрю на оркестр, на  лица музыкантов, как они
переговариваются,  отдыхают,  как  они  играют  давным-давно  знакомые вещи,
которые играли, кажется, еще до того, как  ты родился,-- мне делается  жалко
музыкантов. Я думаю  о том, как некоторые из  них учились когда-то, ходили в
музыкальную школу или в училище,  или  даже  в  консерваторию, слышали из-за
дверей классов звуки  роялей, виолончелей; как разучивали концерты Моцарта и
Бетховена, как им грезились симфонические концерты, мраморные залы, партер и
ложи, мощно, дружно  звучащий оркестр,  и  они в этом оркестре,  и их соло в
каком-то  месте симфонии. И как потом у каждого из них что-то не получилось,
не удалось, и вот все они мало-помалу превратились  в лабухов, усвоили легко
тот  музыкальный жаргон,  который теперь так  широко подхватили пижоны,--  и
человека уже называют  "чуваком",  о  своей  игре говорят:  "лабать", еда  и
выпивка для них "бирлянство" и "кирянство", а если  играют на  похоронах, то
это удача, и покойник для них не покойник, а "жмурик"...
     Лица у них потасканные, судьбы у них нет никакой, спят они до часу дня,
дома не занимаются и постепенно забывают все, чему их учили когда-то, играть
начинают хуже  и если киксуют, то уже не конфузятся, а если фальшивят, то не
слышат.
     Но эти  музыканты  как-то сразу понравились нам. У каждого из них  было
лицо, и  играли они хорошо, и вещи, которые  они играли, хотя  бы и  старые,
вдруг казались как новые, и почему-то все выходило у них грустно.
     Пианист был слеп, и у него, как у всех слепых, было неподвижное лицо. А
этот, кроме  всего, был еще худ,  изящен, с  бабочкой и в темных французских
очках. Локти, плечи, колени -- все у него было нервное, острое, пальцы белые
и  длинные,  сухие.  Но  лучше всего  было  лицо --  аскетически  худое,  со
страдальческими морщинами возле губ, со втянутыми щеками, запавшими висками,
очень  трагический  профиль,  и  в  тонких  бледных  губах  постоянно  тлела
сигарета. Когда музыканты кончали номер и отдыхали, он откидывался, поднимал
лицо и  брал тихонько необыкновенные, сказочные по сложности аккорды  и, как
птица, слушал  себя,  и  даже  моряки  за  соседним  столиком, уловив что-то
необычное, замолкали, прислушивались.
     Скрипач  был чудовищно толст,  пузат  и  маслянист, с вылупленными, как
луковицы,  глазами. Он постоянно улыбался,  переступал,  весь  вытягивался к
микрофону,  закатывал  глаза и играл  с  подъездами, сипло и  неистово,  как
румын, и звук его скрипки,  усиленный микрофоном, терзал сердце,  и хотелось
плакать и говорить, и пить, и чтобы рядом сидела смуглая прекрасная женщина,
которая все понимает.
     А  гитарист, с каменным, медалевидным  профилем даже берета не  снимал,
сидел, вольно выставив ноги, тихо трогал свою  гитару, к которой присоединен
был динамик,  и она у него  пела чисто и  звучно. И ни на кого не смотрел, а
смотрел куда-то  в стену, поверх  голов, и  вид  у него  был,  как у орла  в
клетке, завороженно глядящего на ослепительный конус горной вершины.  Иногда
он вставал,  если заказывали песню, и, сделав  шаг к микрофону, скосив глаза
на тетрадку  со словами, которая лежала на пульте, пел с бесстрастным лицом,
еле шевеля губами, на иностранный манер  выговаривая пошлые слова о том, как
встретились мы  в баре-ресторане.  Скрипач в  этот момент  отступал  в глубь
эстрады, елозил смычком по баскам, шевелил пухлыми пальцами, пожирал глазами
тот столик, который заказал песню, и сладко улыбался.
     --  А я бы  взял  в  плавание  этого -- в  берете,--  сказал  вдруг мой
приятель и прищурился.-- Смотри, какое лицо -- с этим можно идти в разведку,
а?
     -- Почему мне грустно, старик, скажи? --  спросил я и стряхнул пепел  с
сигареты.-- И зачем мы пошли к Чехову?
     За   соседним  столиком   моряки  пили   коктейль.  Как   всегда,   они
преувеличивали  свою  отрешенность от земли, девочки  у них были  с высокими
круглыми прическами, крашеные, с загорелыми руками и  шеями и требовали себе
мороженого  и  сухого вина. А  моряки пили коктейль,  который  составляли из
шампанского,  пива и водки. Сперва в фужер наливали водку, потом смешивали с
пивом и доливали шампанским. Потом чокались и  пили, зажмурившись. Наверное,
им было противно, но они держали марку: коктейль все-таки.
     -- Видал? -- спросил я.
     Мой друг налил себе и мне коньяку.
     -- Выпьем за Чехова,-- сказал он.--  Как-то на меня  это подействовало,
знаешь.  Раньше как-то не думал, а теперь понял: несчастный он был. Дом этот
и вообще все -- бодяга это.  Какая тут  жизнь? Ему Россия нужна  была, он на
Шпицберген  все  собирался  съездить. У меня сердце что-то болит, нельзя мне
пить. Уехать бы нам куда-нибудь из этой Ялты, а, старик?
     За соседним столиком не знали, о чем говорить, но молчать  было нельзя,
и вот  один  стал рассказывать анекдоты, другой достал  блокнот,  листал и с
нетерпением ждал своей очереди.
     -- Вопрос армянскому  радио,-- говорил  первый  с акцентом.--  Можно ли
убить чэловэка газэтой? Атвэчаем: можно! Надо в газэту завэрнуть утюг!
     Девочки хохотали, курили и кашляли.
     -- А  вот  статистика  любви,-- среди хохота начинал  другой и  тут  же
кричал:--  Слушайте!  Тихо! Статистика любви:  в одну минуту  на всем земном
шаре происходит три миллиона поцелуев!
     -- Брось! Ха-ха-ха! -- закатывались девочки.
     -- Пять тысяч четыреста шестьдесят три женщины рожают! -- кричал моряк.
     -- Сильно, а? -- спросил я.
     -- Ты  знаешь, чего я вспомнил,-- сказал  мой друг.--  Мы раз ловили  в
Норвежском море на  РТ-206, тебя тогда с нами не было, а я старпомом плавал.
Штормяга был крепкий, декабрь, темно, волна шла с Атлантики неимоверная. А у
нас в трюмах течь, дрейфуем,  все время авралы, но не уходим, все  думаем --
вот  кончится.  Да где там -- только  разыгрывается. Душу выматывает,  туман
слоями  идет,  навалит  -- носа  не  видно.  Десять дней  штормовали,  а  на
одиннадцатый  у нас  матрос один с ума сошел. Молоденький был, салага, вот и
чокнулся.  Прибегают  ко  мне  ребята,  кричат  отчаянно:  "Гляньте, товарищ
старпом!" Я гляжу, а матрос этот по палубе в кальсонах и в  тельнике бегает.
Волной его заливает, бьет о лебедку, как только за  борт не смыло! "Хватайте
его",--  кричу.  Навалились,  схватили, а  он  орет,  вырывается...  Вечером
немного  утих, пошел я на  полубак.  "Что с  тобой?"-- спрашиваю. "Знаете,--
говорит,-- товарищ старпом, ребята надо  мной издеваются".-- "Как же так?"--
спрашиваю. "А так,-- говорит,-- лягу на койку, а они снизу меня шилом колют,
я с ними не  могу, я лучше за борт кинусь! Велите им меня не трогать!" Ну, я
на ребят  смотрю,  кричу: "Вы это  что же, тра-та-та, да  вы как это смеете,
тра-та-та, да я вас, тра-та-та!" А он радуется, язык  им показывает. "Вот,--
говорю,--  больше они не будут тебя колоть,  будь спокоен, у нас  на корабле
дисциплина!" А сам ребятам тихонько сказал, чтоб глаз с него не спускали.
     Еще два  дня прошло, стало стихать. Встретился нам один траулер,  домой
шел, связались мы с Мурманском, оттуда приказывают -- на берег его. Стали мы
его  пересаживать,  а он не хочет.  Ребята  на хитрость пошли,  говорят  ему
тихонько:  "Давай  скорей на тот!  Тот  новый, а  у этого  полны трюма воды,
вот-вот дуба даст,  потонет  к чертям  собачьим!"--"А!  -- говорит.-- Тогда,
ребята, давайте, скорей давайте!"--  И  покатил  в Мурманск.  А  мы остались
тресочку ловить...
     -- А что потом с ним стало, не знаешь?
     -- Вылечился, опять плавает. Я его встречал, хороший матрос.
     -- Да,-- сказал я и закурил.-- Давай выпьем!
     В ресторане было светло, шумно, хлопало шампанское, кто-то в углу орал,
ругался, его выводили. Музыканты играли себе,  и скрипач, выворачивая белки,
жадно  глядел  на  столики,  и  если  встречал  чей-нибудь  взгляд,  начинал
восторженно  улыбаться. А  музыка была грустная-грустная,  гитарист,  далеко
растянув  пальцы на  грифе,  глухо  брал аккорды,  гитара  его  звучала, как
электроорган, а пианист курил и откидывал горькое свое лицо в темных очках.
     --  Тихо! -- кричал за соседним столиком моряк.--  Шесть тысяч  пятьсот
женщин изменяют в минуту своим мужьям!
     -- Иди ты! -- небрежно отвечали девочки.-- А про  вас там написано? Ну?
Давай!
     Моряк  что-то  прочел  про   себя,  фыркнул  и  показал  приятелю.  Они
загоготали, переглядываясь.
     --  Ты помнишь, как мы с тобой познакомились? --  спросил внезапно  мой
друг.
     И я  тотчас вспомнил Ленинград в декабре, туманно-морозные дни, солнце,
красным  шаром  проступающее   сквозь  туман,  черно-серебряный   по   утрам
Исаакий... И как мой друг  на другой день после знакомства приехал ко  мне в
гостиницу, был  выпивши, весел, рассказывал,  как прошел  с караваном  малых
сейнеров по Великому Северному пути, как схватил ревмокардит и язву желудка,
и как,  обманув  врачей, опять  плавает,  и что за  баба у них буфетчица  на
траулере. Потом мы еще выпили тут же у меня, потом  он звонил своей подруге,
потащил меня к ней, приехали, и он сразу в шинели лег на пол и сказал: "Пой!
А я умру! И все".  Подруга его любила петь, только голос у нее был сиплый, а
я смотрел на них и  завидовал им. Он тогда веселый был, радостный,  все ждал
чего-то  замечательного,  хоть  и  закрыли ему заграничную визу за  какую-то
грандиозную  драку в Мурманске в ресторане "Арктика".  Да и я начинал только
плавать, говорил  лишь о море, о Севере, имена Норденшельда,  Нансена святые
были  для меня имена. Еще бы не помнить -- веселое было время! И этот зимний
Ленинград, его улицы, кафе, толкотня  на Невском,  пустота  ночных площадей,
пар над каналами, снег на Медном Всаднике, тихие пасмурные утра в гостинице,
когда тело звенит  от  сил и легкости и спрашиваешь себя: "Что  мне  сегодня
предстоит такое хорошее?" И  появления моего друга,  уже неистового, с одной
мыслью: гулять, гулять,  пить, ехать  к приятелям,  к женщинам.  И мы ехали,
гуляли, много смеялись, кажется, все время смеялись,  я  хохотал, а друг мой
только  скалился, хохотать он и тогда не умел. Да, я тогда окончил мореходку
и начинал жить.
     -- А Наташу ты помнишь? -- спросил мой друг, опуская глаза. Это была та
его женщина, которая пела когда-то в зимнем Ленинграде.
     -- Ты это брось,-- сказал я.-- Брось, старик, а то и так тоска!
     --  А  Мишку  помнишь, длинного  Мишку?  Ты тогда,  пьяный, сильно  его
презирал?
     --  Ну, помню,-- сказал я.--  Я потом  его встречал,  прекрасный парень
оказался. Я дурак, а ты брось, не вспоминай ничего!
     -- Он погиб  два года  назад, в  проливе Вилькицкого. Забыл тебе совсем
сказать, я на его могиле был, когда в прошлом году на  перегоне работал. Вот
так, старик, а мы с тобой в Ялте коньячок лакаем.
     -- А!-- сказал я.
     И  затосковал,  а  музыка  наигрывала  что-то  печальное,  и  в  голову
почему-то все  лезли три миллиона поцелуев в минуту. Это была такая страшная
цифра,  что как-то  даже  и не  воображалось  ничего,  нельзя было осознать,
почувствовать эти  поцелуи, которыми в эту минуту занимались где-то у нас на
громадном  пространстве,  и  в  Африке,  и  в  Австралии,  и  в  Польше... А
вспоминались мне почему-то дикие  фактории -- все, какие я  видел на Севере,
острова, черные базальтовые  скалы  и ледяные купола,  уходящие в фиолетовое
арктическое небо,  и  изумрудные  изломы  ледников,  синие тени  в трещинах,
вечные  молчаливые  чайки   за   кормой,  вздохи  машин,   жар  в  котельных
преисподнях,  тесные  кубрики, каюты,  паровое тепло в рубках, сиплые низкие
ревы  пароходных гудков в  тумане  и  безымянные  по  всему Северу могилы, в
которых коченеют ребята, и эти ребята никогда никого не поцелуют... Все  это
проходило, смешивалось, и было радостно, и холодно, и тоскливо одновременно.
     -- Эй, кореша!  -- окликнули нас  с  соседнего столика.-- Извиняюсь, вы
моряки будете? Будем здоровы!
     И  поднимаются к  красным  лицам  мутные  бокалы  с  водочно-шампанской
бурдой.
     -- Будьте  счастливы, попутного ветра!  -- отвечаем мы и тоже поднимаем
свои рюмки.
     Девочки оттуда во все глаза смотрят на нас, и нам уже нехорошо,  что их
только две, а не  четыре, а то пересесть бы  к ним и так же,  как их ребята,
травить какую-нибудь бодягу.
     -- Ты мне вот что скажи,-- спросил меня друг.-- Тебя женщины любят?
     -- Нет,--  сказал  я.-- Я неинтересный. Все мне скучно. И вообще как-то
так...
     -- А у меня все некрасивые,-- сказал друг.-- Мне на них везет. Я на них
глядеть спокойно не  могу, жалею. И они это чувствуют,  собаки. А красивых у
меня как-то, знаешь, не было. Странно это.
     -- Фиг с ней,-- сказал я.-- Красивая из тебя душу вынет. А так, видишь,
душа на месте.
     -- А может, мне как раз надо, чтобы вынула? Может, я как раз хочу, чтоб
было  такое смертельное, что ли,  понимаешь? Чтобы я погорел на этом  деле к
чертям собачьим! А?
     --  Ничего,  ничего,--  сказал  я.--  Спокойно,  старик!  У  тебя  хоть
некрасивые есть, а у  меня ничего. А вот видишь, сижу, коньячок пью,  музыку
слушаю -- и ничего.
     -- А  какие  бабы есть несчастные! -- сказал  мой друг и  пригорюнился,
подперся.-- Мне их всех страшно жалко. Женщины  все-таки. Они ведь нежные. У
них животы очень нежные, знаешь?
     --  Брось!  --  сказал я.--  Дай-ка лучше сигарету,  посидим,  покурим,
музычку послушаем. Мы же с  тобой  в отпуску. Нам  надо  отдыхать, салага ты
скуластая!
     В это время музыканты умолкают, скрипач кладет  скрипку на стул, сходит
с эстрады и идет мимо нашего столика. Он сошел будто бы только промяться, но
я знаю -- ждет, когда его кто-нибудь позовет и что-нибудь закажет из песен.
     -- Маэстро!  -- говорю  я ему.--  Вы  здорово  играете!  Скрипач тотчас
подходит к нам.
     --  Разрешите?  --  спрашивает он  как-то  не по-русски и  садится.  Он
разгорячен,  потен,  резко пахнет, как  пахнут запаленные лошади,  улыбается
одновременно заискивающе и  нагло, но в глубине его  выпученных глаз  дрожит
что-то бесконечно смиренное, услужливое, покорное.-- О  да! -- говорит  он и
кивает на эстраду.-- Настоящие музыканты! Разрешите? -- смотрит на коньяк.
     Друг мой скалится и наливает ему.
     -- Попутного ветра!-- говорит он так же, как и морякам.
     Скрипач быстро пьет, причем лицо его  ничего не  выражает, только глаза
влажнеют.
     -- Спасибо! -- говорит он.-- Что бы вы хотели послушать?
     -- Вы не русский? -- спрашивает мой друг.
     --  Да,   я  итальянец,   мы  все   итальянцы...--  говорит  скрипач  и
оглядывается на наших соседей моряков. Те радостно прислушиваются.
     --  Аллегро  пиццикато!  --  говорит  один  из  них.--Калор...  рагацца
модерато!
     Девочки хохочут, скрипач тоже.
     -- Как же вы к нам попали? -- спрашивает мой друг скрипача.
     --  О  ля-ля!  -- машинально  отвечает скрипач,  дрожа белками, косясь,
оглядывая  весь  зал,  кивая  кому-то.--  Длинная  история,  еще  в   войну.
Разрешите? -- он сам наливает себе и пьет, не закусывая.
     --  Извиняюсь,-- моряк с  соседнего  столика  подходит, покачиваясь,  с
бокалом  своей  бурды.-- Выпей,  папаша!  -- он хлопает  скрипача  по жирной
спине.-- Виваче, адажио, а? Ха-ха!.. Давай -- за здоровье моряков, ну?
     -- Спасибо! -- говорит скрипач радостно  и выпивает.  Моряк, довольный,
отходит.
     -- Вы позволите, я угощу нашего пьяниста? -- спрашивает скрипач.
     -- А гитарист? -- Друг мой берется за бутылку.
     --  О,  гитарист  не пьет. Спасибо! -- Скрипач поднимается на  эстраду,
дает рюмку  пианисту и  что-то говорит  ему. Пианист  поворачивается  в нашу
сторону  --  теперь  мы  видим  его длинное  острое  лицо,  сухой нос, губы,
опущенные вниз, громадные французские темные очки. Пианист поднимает  рюмку,
как бы приветствуя весь зал, выпивает и тотчас закуривает новую  сигарету.--
Так что бы  вы хотели послушать? --  спрашивает опять скрипач, ставя на стол
пустую рюмку.
     Я  сразу вспоминаю один полярный  поселок, осень, которую я однажды там
провел,  и  какое  все  там  было  деревянное, а кругом камни,  мох и темная
шумящая река. И как однажды приехали артисты и  был концерт в  недостроенном
клубе. Там были только стены и крыша, и эстрада, потолка не было, видны были
все балки.  Электричества тоже не  было,  принесли  много керосиновых  ламп,
зажгли возле эстрады, развесили на дощатых стенах. Но все равно  в сарае был
холодный  полумрак. Все  сидели в одежде, курили, артисты  мерзли, торопливо
бормотали что-то, и это забылось, и только один номер был хорош.
     Вышел аккордеонист  и  чечЕточник.  ЧечЕточник  был  тонкий,  гибкий, в
шерстяном черном трико и в белой рубашке с отложным воротником.  И зазвучала
вдруг французская шансонетка, такой вальсик, и чечеточник, изображая лицом и
телом задумчивость, сложил на груди  руки, бросил на лоб прядь темных волос,
прикрыл  глаза  и  даже  голову  склонил,  и  только  ноги  с фантастической
неутомимостью  и  ритмичностью  мелькали,  подобно  велосипедным  спицам,  и
подошвы  издавали однообразный стрекот "ч-ч-ч-ч-ч-ч",  и  звучала,  звучала,
звала куда-то, навевала теплую печаль эта самая французская песенка.
     ЧечЕточника  долго вызывали на бис,  и он опять повторил тот же  номер,
потом выступали, кричали и орали, воображая, что поют, другие артисты, а мне
стало хорошо, и я ушел, ходил один,  напевал этот мотивчик, чтобы не забыть,
и думал  о любви и вообще  о  всех людях. И шел снег,  а на другое  утро все
кругом  было такого цвета, как гречневая каша  с молоком, и только река была
черная и дымилась.
     И вот я вспомнил ту осень, и опять что-то встрепенулось и заныло у меня
на душе, я поглядел в глаза скрипачу и сказал:
     -- А  знаете вы вот такую штуку... Я не знаю, как  она называется, но в
общем вот так: та-ра-ра-ра-а-там-там... А?
     -- О! -- скрипач улыбнулся.-- Конечно! Хорошо.
     -- Только подольше поиграйте, ладно? -- попросил я.
     -- Хорошо.
     Скрипач  поднялся опять  на эстраду, сказал  тихо гитаристу и пианисту.
Гитарист все  так  же  равнодушно подстроил свою гитару,  пианист сразу взял
медленные два-три аккорда из этой песенки.  Он будто остановил ритм,  время,
выхватил несколько  созвучий и любовался ими, вслушивался и откидывал  лицо.
Скрипач тоже  позудел, настраиваясь, и прозвучали всегда  так волнующие меня
пустые квинты. Гитарист  стал  возиться с динамиком,  и тот  у  него уркал и
завывал  тихонько,  а  мы все ждали,  ждали, и друг мой хоть и не знал  этой
песенки, но по лицу моему понимал, что в ней для меня что-то необыкновенное,
курил, пил коньяк мелкими глотками и опускал глаза.
     Наконец  заиграли, и  вновь  ударило  меня  по  сердцу, и  завертелось,
закружилось, понеслось  мимо -- и та осень, и зима в  Ленинграде, и  вся моя
жизнь на кораблях, все мечты, разочарования и грусть.
     Я вспомнил о своей работе, о бессонных вахтах, о разговорах с друзьями,
об опостылевшем море, куда  нас опять  почему-то  тянет --  стоит пожить  на
берегу недели две...
     Я  глядел кругом, будто  проснувшись, и  с  удивлением думал, зачем  мы
здесь, и что с рук наших уже сходят мозоли, и  что  пора  назад, на Север --
там  скоро весна, что мы прямо-таки отравлены этим  проклятым Севером, что и
говорим-то мы все последние дни только о  нем, и Чехов хотел на  Шпицберген,
и, наверное, поэтому нам так скучно.
     И, думая обо всем этом, я поежился от сладкой печали, от любви к жизни,
ко всем ее подаркам, все-таки и не очень редким, если припомнить.
     -- Ты что? -- спросил у меня друг.
     --  Слушай, ты,  морской волкодав,--  сказал  я ему,-- я  тебе расскажу
кое-что, как я сидел на приколе в одном поселке на Кольском, хочешь?
     --  Валяй!  --  сказал  друг  и  поерзал,  устраиваясь  поудобнее.  И я
рассказал ему о своей тогдашней жизни, как странно мне было напевать там вот
эту песенку,-- и рассказывать мне было приятно.
     Моряки за соседним столиком расплатились, взяли своих девочек и пошли к
выходу, мы посмотрели им вслед.
     Музыка кончилась, и как-то кончилось для нас одно настроение и началось
другое. Нам захотелось  домой. Мы допили коньяк и вышли. Маяк на молу мигал.
Стоял и светился, как обычно, большой белый пароход, и на нем играла музыка,
но совсем  другая,  чем  мы только  что  слышали,--  что-то  маршеобразное и
громкое.
     Мы потолкались по набережной, посмотрели на женщин и  пошли  в  магазин
пить  вино. Мы  взяли  сперва по стакану сладкого, оно  было  клейко и пахло
горелым.  После  него  захотелось чего-нибудь кисленького, и  мы  выпили еще
сухого вина.
     Друг  мой заметно опьянел,  настроение у  него  стало хорошее,  он шел,
выбрасывая в стороны ноги, и я  знал, будь мы в Ленинграде или в  Мурманске,
сейчас  бы поехали  куда-нибудь,  оттуда опять  бы  поехали,  и  было бы все
хорошо.
     Мы остановились  и поглядели  друг на друга, что-то такое было  в наших
лицах и глазах, дьявольски смелое и большое.
     --  Слушай,-- старательно выговаривая, сказал  мне друг.--  Что  должен
делать человек? В высшем смысле что он должен делать?
     -- Работать, наверно,-- неуверенно предположил я.
     -- Это грандиозно! -- сказал мой друг.-- И мы работаем. И плевать нам в
высшем  смысле  на всякие  нежности. Пошли  спать... Слушай, сколько нам еще
осталось?
     -- Чего осталось?
     -- Быть в Ялте.
     -- Долго еще. Недели две.
     -- Так... Пошли спать, а завтра поедем в этот... как его?
     -- Куда?
     -- Как его?.. А! Да черт с ним, куда-нибудь!

     1964


Last-modified: Fri, 12 Dec 2003 12:36:38 GMT

Оцените этот текст: