-то прежнее детски
лукавое сверкнуло в его лице; я как бы разглядывала его давний кинокадр. --
У тебя будет время обдумать. Я еду на съемки месяца на три-четыре, а ты пока
на досуге обдумай.
-- А Александра Федоровна? -- спросила я.
-- Тут все благополучно. Пока я лежал в больнице, она нашла себе
другого. Главное, он будет ее снимать.
-- А красавица и умница?
-- Давно не существуют. Нужна мне по-настоящему только ты.
Валентин подошел, положил руки мне на плечи, затянул в глаза -- все как
полагается по романам.
-- Нина, ты меня любишь?
-- Да, -- ответила я правдиво.
-- Надолго ли?
-- Пока навсегда.
-- Все ясно.
Через несколько дней он уехал на съемки. Зашел попрощаться. Выглядел он
из рук вон плохо.
-- Разумно ли тебе ехать? Ты еще слаб после болезни.
-- Ничего со мной не сделается. А сделается -- туда мне и дорога. Битая
карта. А ты все-таки без меня подумай...
Уехал, а меня оставил размышлять. Выходить замуж? Собирать детей? Боже
мой, мне не хотелось. Пусть лучше как было: он с дочерью у себя, я с
сыновьями у себя...
Как раз тут произошло еще одно событие. Однажды вечером, придя из
института, я застала у себя в комнате Димку. Он был в своей полосатой
пижаме, из которой давно и самым жалким образом вырос, но не хотел
расстаться и даже в стирку отдавал неохотно ("Каторжник, одуревший от дурной
пищи", -- говорит Сайкин, видя его в этой пижаме).
-- Почему не в постели? -- спросила я грозно, краткостью и интонацией
подражая Александру Григорьевичу.
-- Мама, мне нужно сообщить тебе нечто необыкновенное.
Кажется, это фраза из Чапека. Димка последнее время читает непомерно
много и весь дымится цитатами. Тоже мне домашний Лева Маркин!
-- Что же такое необыкновенное ты хочешь мне сообщить?
-- Может быть, это подло с моей стороны -- выступать в роли доносчика,
но я все-таки выступлю. Александр Григорьевич влюбился.
-- В кого?
-- В какую-то женщину или девочку. Он сказал ей сегодня по телефону
"любимая". Потом велел нам с Иваном ложиться спать, а сам укатил с ней
куда-то, судя по телефонному разговору -- в кино.
Меня всегда поражает книжность и сформированность Димкиной речи.
Профессор!
-- Слушай, дорогой, иди-ка ты спать и выкинь из головы эти глупости.
Димка зарыдал.
-- Глупости! Нашла глупости! А если Александр Григорьевич женится, кто
нам будет варить обед?
-- Ну я буду.
-- Да!! Разве ты умеешь так варить свекольник, как он?
-- Научусь и сварю. Подумаешь, искусство! -- сказала я нигилистически.
Димка зарыдал еще пуще.
-- И вообще! Дело не в свекольнике! Разве ты нам можешь его заменить!
Мальчикам нужно мужское влияние.
Я обняла его за худую спинку.
-- Ну-ну, маленький, не огорчайся! Может, он еще не женится.
-- Ты думаешь? -- с проблеском горькой надежды вскричал Димка.
-- Вполне возможно. Не каждая любовь кончается женитьбой.
У Димки текло из носа, я его вытерла своим платком. Он был очень
доволен и спросил:
-- Французские?
Я не сразу поняла, что это он о духах.
-- Наши, -- ответила я.
-- Тоже приличная продукция.
В общем, он успокоился, и я отвела его в мальчишатник. Иван спал
вальяжно, в моей пижаме (после больших огорчений ему это позволяется).
Богатырская грудь вздымалась.
-- Эй, Иван! -- крикнул Димка.
Иван мгновенно проснулся. Обычно его разбудить трудно, хоть из пушек
пали.
-- Ну, как? -- спросил он, протирая глаза.
-- Александр Григорьевич, вполне возможно, не женится, -- сказал Димка.
-- Не женится? -- подскочил Иван. -- Вот это здорово! Тут они оба
принялись скакать по Ивановой тахте и орать дурными голосами:
-- Не женится, не женится, ура, ура, ура! Пружины так и стонали. Я
пыталась прервать это радение строгим окриком -- ничего не вышло. Тогда я
подошла к буфету, вынула за уголки две конфеты "Мишка косолапый" и, держа их
на весу, подошла к тахте. Прыжки и крики стали реже и постепенно
прекратились совсем.
-- Мама, это нам? -- с робким восторгом спросил Иван.
-- Вам, если утихомиритесь.
-- Мы уже.
-- Александр Григорьевич, -- напомнил Димка, -- не разрешает есть
конфеты после чистки зубов.
-- А мы ему не скажем.
За этот педагогический просчет я сразу назвала себя Песталоцци (именем
великого педагога мы с Сайкиным перебрасываемся, когда уличаем друг друга в
ошибках воспитания). Мальчики вдохновенно ухватились за конфеты, развернули
их, тут же успели подраться из-за фантиков, но малой дракой. Успокоились,
поедая конфеты.
-- Я в этом "Мишке" больше всего ценю сухариную прокладку, -- говорил
Иван. -- Мама, а он правда не женится?
-- Думаю, что нет, -- соврала я, потушила свет и ушла к себе.
Ох, если Сайкин и в самом деле женится, как же я их избалую...
Александр Григорьевич вернулся поздно, ко мне зайти не соизволил, лег
спать. На другой день был мрачноват, молчалив. Я его ни о чем не спрашивала.
Разговор состоялся на третий день.
-- Между прочим, -- сказал он, потопывая носком кеда по полу, -- эти
негодяи уже тебе протрепались, а ты делаешь вид, что ничего не произошло.
-- Так оно и есть. Пока как будто ничего не произошло.
-- Нет произошло. Можно, я ее приведу сюда? Познакомиться, а не совсем.
-- Конечно, можно.
Договорились о дне. Я приготовила угощение (разумеется, покупное -- на
домашнее у меня не хватает ни времени, ни уменья), заставила Димку с Иваном
хорошенько вымыться и после этого запретила им выходить во двор.
-- Мама, на минуточку! -- нудил Димка.
-- На две минуточки! -- вторил ему Иван.
-- Ни на полминуточки!
-- А на секунду? -- спросил Димка.
Я рассердилась и сказала низким голосом, имитируя мужское влияние:
-- Что за торговля? Слушаться беспрекословно!
Мальчишки послушались и удалились на кухню. Вскоре оттуда донеслись
гнусные препирательства. Иван что-то канючил, а Димка ему возражал.
Несколько раз до меня донеслось любимое слово "дурак". Я против него не
возражаю, слава богу, что не хуже. Я читала книгу, но не могла
сосредоточиться. Когда канюченье и перебрасывание "дураками" перешло в плач
и грохот вещей, я вышла на кухню и увидела, что купленный мной роскошный
торт растерзан. Димка с Иваном выковыряли из него четыре шоколадинки по
углам, а теперь дрались из-за пятой, центральной. Дрались, заливаясь
слезами. Увидев меня, они подбежали ко мне и вцепились в мою парадную кофту,
сразу перепачкав ее шоколадом и кремом.
-- А Димочке-то всегда все самое лучшее достается! -- рыдал Иван. -- Я
в этой семье как чужой!
-- Мама, честное слово... -- подвывал Димка.
-- Ты съел центральную? -- строго спросила я.
-- Да, я съел, но по справедливости. Он не согласен, что пять -- число
нечетное, а значит, на два не делится.
-- Зато вы делитесь, проходимцы, архаровцы!
-- Ротозей Емельян и вор Антошка, -- услужливо под-сказал Димка, только
что прочитавший "Мертвые души". Тут хлопнула входная дверь и вошел Сайкин с
девушкой.
-- Знакомьтесь. Это мама, а это Катя. А эти двое -- мои младшие
негодяи. Ты уже их знаешь по описаниям.
Девушка была светлая, тонкая, как морская игла. На впалых матовых щеках
легкие пятна румянца. Негустые волосы не падали на плечи, а парили, как в
невесомости. Она подала мне тонкую холодную руку:
-- Мелитонова Катя.
-- Очень приятно, -- ответила я. -- Меня зовут Нина Игнатьевна.
-- Очень приятно, -- послушно повторила она.
Тут я заметила, что Сайкин с ужасом смотрит на мою кофту. Голубой мохер
носил отчетливые следы шоколадных пальцев.
-- Разрешите представиться, -- сказал Димка по-книжному, но
представляться не стал.
-- И я тоже, -- сказал Иван.
Оба были перепачканы до ушей и свыше. Александр Григорьевич метнул на
них взгляд громовержца, и они немедленно удалились.
-- Я приготовлю чай, а вы покуда поговорите, -- сказал Сайкин тоном, не
допускающим возражений.
Я провела Катю к себе. Мы уселись друг против друга на приземистые
кресла-раскоряки и стали молчать. Я просто молчала, а она из робости. "Эх,
-- думала я, -- не так надо бы нам знакомиться..."
-- Вы учитесь или работаете? -- спросила я, стараясь быть приветливой.
Вообще это у меня плохо выходит.
-- Работаю и учусь. Кончаю школу рабочей молодежи...
-- А где работаете?
-- На почте. В отделе отправки бандеролей.
-- Нравится работа?
-- Ничего.
Что бы еще у нее спросить?
-- А родители у вас есть?
-- Мама есть. Папа умер.
-- Мама где-нибудь работает?
-- Нет, пенсионерка.
Что-то этот разговор мне мучительно напоминал. Да, сообразила я,
какое-то сватовство прошлого века. "А сколько душ у вашего папеньки?"
Не находя более тактичных вопросов, я замолчала. А Катя сидела на
кресле пряменько, сторожко, гладя на меня подотчетными голубыми глазами.
Молчание затягивалось.
-- Простите, -- сказала я, -- пойду переменю кофточку. Эти мальчишки
дрались из-за торта и всю меня перемазали.
-- Не надо так переживать, -- сказала Катя и вся залилась краской.
Я собрала всю свою воспитанность (вообще у меня ее мало, сказывается
детство, никто меня не учил "манерам"), улыбнулась, извинилась и вышла.
Кофточку я заменила другой, переоделась в ванной. Потом оказалось, что
запачкана и юбка. Ее я тоже переменила. Когда я вернулась, Катя сидела и
плакала, а Сайкин, примостившись на ручке кресла, ее утешал. Увидев меня,
оба встали.
-- Чай подан, -- сухо сказал Сайкин.
Сели за стол в кухне. На Катиных беленьких ресничках просыхали слезы.
"Младшие негодяи" тоже были призваны к столу. Они оказались уже умытыми,
переодетыми и вели себя вполне пристойно. Димка, указав на рыбу, любезно
спросил: "А каково вам, господа, покажется вот это произведение природы?" --
на что Катя испуганно ответила:
-- Ничего.
Разоренный торт Сайкин удачно нарезал кусками так, что ничего не было
заметно. Разложил по тарелкам закуски. Катя все хвалила: "Вкусная колбаса...
Вкусный сыр... Вкусная рыба", хотя все это было более чем обыкновенно --
нормальный московский гастроном. А может быть, бедная девочка просто
недоедает?..
Когда чаепитие было окончено, Сайкин приказал мальчишкам идти спать.
-- "Но человека человек послал к анчару властным взглядом..." -- с
пафосом продекламировал Димка.
-- Вот именно, -- ответил Сайкин и наградил Димку таким властным
взглядом, что тот "послушно в путь потек", сразу же направившись в
мальчишатник. За ним поспешал Иван, жадно оглядываясь на недоеденный торт,
но не смея подать голос.
Когда мы остались одни, Сайкин взял слово и сказал следующее:
-- Мама, ты, конечно, догадываешься, что мы с Катей задумали жениться.
Не пугайся, это еще не скоро, мне надо сначала окончить вуз. Но намерение
наше твердое. Я знаю, как тебе трудно будет без моей помощи, и не собираюсь
тебя ее лишать. Эти негодяи тоже мне не чужие, и за их воспитание я чувствую
себя ответственным. Ты меня извини, но тебя они абсолютно не слушаются.
Я кивнула. Сайкин продолжал свое слово:
-- Все будет зависеть от того, какие отношения сложатся между тобой и
Катей. Ты ее видишь сегодня первый раз, а уже успела ее обидеть.
-- Саша, что ты, никто меня не обижал! -- воскликнула Катя, горестно
сложив ручки с длинными слабыми пальцами.
-- Молчи, -- сказал Сайкин, -- знаю, что обидели. Мама, я все отлично
вижу. Катя, конечно, не такая рафинированная интеллигентка, как тебе
хотелось бы, зато она лучше тебя знает жизнь. А ты, прости меня, жизненных
трудностей, в общем-то, не знаешь...
Тут заплакала я.
-- Нина Игнатьевна! Что с вами? Да не плачьте же, не плачьте, ради
бога! -- метнулась ко мне Катя. -- Саша, как тебе не стыдно!
Я чувствовала на своем плече легкую Катину руку, на своих волосах
легкое Катино дыхание. Я плакала неудержимо, изо всех сил, вкладывая в этот
плач все нервное напряжение, все "протори и убытки" последних месяцев, а
может быть, и лет... И дыхание Кати, и ее легкая рука, и нежные упреки,
сыпавшиеся с ее губ: "Да зачем же так, перестаньте, что вы так переживаете?"
-- были мне почему-то отрадны... С этого вечера мы с Катей стали друзьями.
А Валентин? Он все еще в командировке. Не знаю, как повернется жизнь...
И последняя "разность", не такая уж важная: Лева Маркин от меня совсем
отошел. Он влюбился в студентку, свою дипломницу, Люду Величко, ту самую,
которой я когда-то поставила пятерку за молоко.
Это стало мне ясно вчера. Я встретила их на институтском дворе. У Люды
через плечо висела плетенная из прутьев сумка-корзинка из тех, какие были в
моде лет пять назад. Он ей что-то говорил, глядя ей в лицо снизу вверх. Она
отвечала ему, улыбаясь, но, когда я подошла, испугалась, спешно
поздоровалась, сказала: "Мне пора" -- и побежала юно и гибко на длинных
статных ногах через весь двор к воротам. Корзинчатая сумка болталась из
стороны в сторону у ее бедра, а Лева Маркин глядел на ее спину, на ее гибкий
бег и болтающуюся корзинку с такой печальной нежностью, что мне сразу стало
все ясно...
Что ж, справедливо. Все эти годы преданностью Левы Маркина я
пользовалась не по праву. Пусть будет счастлив.
ПИСЬМО СЕРЕЖИ КОХА
Аська, парнище, здравствуй!
Мы тут без тебя здорово скучаем. Прямо не у кого стало списывать.
Новостей у нас немного. Олежка Раков вполне определенно идет в
аспирантуру. Говорит, что без всякого блата, только по своим личным
качествам. Вполне возможно, такой человек сам себе блат.
Расползлись мы по кафедрам, как тараканы, сидим тихо, пишем дипломы.
Мне не повезло -- попал к Флягину. По доброй воле к нему никто не идет, мне
это дали как общественное поручение. Это какой-то научный доходяга. Человек,
безусловно, знающий, эрудиции навалом, но тиран и зануда. Студентов терпеть
не может. Вечно старается чем-то оскорбить, высмеять. Требует железно, чтобы
весь материал на память и в темпе. Какой-то средневековый садист. Я ему
сдавал системотехнику (по его лекциям). Он, собака, там описал одну систему
с помощью восемнадцати уравнений со случайной правой частью. Сидел я как без
штанов, списать неоткуда, подавал сигналы в сторону двери, у нас там пункт
неотложной помощи, но ребята меня не поняли. Я спрашиваю: "Товарищ
профессор, можно выйти? Я на минуточку". А он улыбнулся, как инквизитор у
костра, и говорит: "Я раньше вас пришел, а сижу. Ответьте на билет, тогда
выйдете". Вернулся я на свой костер. Потел-потел, вспоминал-вспоминал, хоть
убей, больше шестнадцати уравнений не вспомнил. Подхожу, подаю листок:
"Больше не могу, товарищ профессор". А он проглядел листок судачьим глазом и
с ехидной ухмылкой говорит: "Наскребли все-таки шестнадцать?" Поставил
трояк. У меня этот трояк единственный за все время учебы. Можно бы
пересдать, да неохота снова идти к этому птеродактилю.
И вот надо же: попал к нему на дипломное проектирование! Для начала он
заставил меня выучить наизусть все формулы элементарной тригонометрии, штук
сорок. Нужны они мне, как собаке пятая нога. В случае надобности я в любую
минуту могу вывести. Нет, это его не устраивает: мало ли кто что умеет
вывести, надо знать наизусть. Что поделаешь, выучил я формулы, пришел,
отбарабанил. А он: "Скорее!" Совсем замучил. Думаю: "Ах ты черт плешивый,
посидел бы ты в нашей шкуре, когда и то надо успеть, и пятое, и десятое! Ты
еще меня закон божий учить заставишь!" К счастью, он один такой, своего рода
уникум. Но у всех преподавателей этот недостаток: каждый считает, что, кроме
его предмета, ничего на свете не существует. Думая, если я когда-нибудь
стану преподавателем, то у меня будет тот же недостаток.
Да, чуть не забыл самую важную новость: твоя Людмила выходит замуж. И
как ты думаешь, за кого? Ни за что не угадаешь! За Маркина, этого
остряка-самоучку с кафедры Флягина. С ума сошла: он же старик, между ними
минимум двадцать лет разницы! Ничего слушать не хочет. Говорит: "Люблю!
Любила же Мария Мазепу!" Экая дура! Ну что ж, вольному воля, каждый сходит с
ума по-своему. Может быть, ты, когда приедешь, отговоришь ее от этого
мазепства?
Распределение у нас было, но не окончательное. Хотел бы я
распределиться куда-нибудь вместе с тобой. Ты ценный человек и работяга
классный.
Ну пока, бегу в библиотеку. Привет моему подопечному. Надеюсь, его
больше не надо будить, а то я готов. Гуд бай.
Сергей Кох.
ПИСЬМО ЛЮДЫ ВЕЛИЧКО
Асенька, милая, дорогая!
Наконец-то я могу поделиться с тобой своим секретом (помнишь наши
ночные разговоры?). Кто это? Лев Михайлович Маркин! Ты удивишься, но это
так. Он мне всеми словами объяснился в любви, и я обещала выйти за него
замуж!
Он говорит, что его любовь ко мне началась давно, еще на втором курсе,
когда я пересдавала ему матлогику. Я таким долгим сроком похвастаться не
могу, но тоже люблю его до безумия! Мне так нравится его образованность,
тонкость, и лицо у него тоже хорошее, правда? Я без ума от его лица.
Единственное, что меня смущает, это большая, даже огромная разница в
возрасте. У него, он говорит, вполне могла бы быть такая дочь, как я.
Когда-то он был женат, но развелся, так как жена оказалась совершенно
нечуткая. После того как он перенес перелом ноги, она к нему охладела.
Я его так люблю, что пусть он сломает себе что угодно, я все равно его
буду любить. Разница в возрасте меня ни капли не смущает. Ради него я сама
согласилась бы постареть! Но поскольку это невозможно, придется мириться с
разницей лет.
Я все еще не привыкла чувствовать себя с ним на равных. Знаешь, когда
любимый человек раньше ставил тебе двойки, к нему страшно обращаться на
"ты". Боюсь, я никогда не привыкну!
Расписаться мы хотим сразу после моей защиты, чтобы меня не
распределили черт знает куда. Может быть, он даже уйдет из института. Вообще
любовь между преподавателями и студентами считается за нарушение. Но нас,
скорее всего, трогать не будут, потому что я вот-вот кончаю.
Он мне рассказал под большим секретом, что много лет был влюблен в твою
Асташову. Тоже секрет! Все это знали, достаточно было видеть, как он на нее
смотрел. Понимаешь, думая об этом, мне как-то обидно за Леву (никак не
привыкну его так называть). Она его не ценила, проходила мимо. Но он на это
не жалуется, он до сих пор ее глубоко уважает. Чувства у него такие
благородные, что я его до конца даже понять не могу. Литературу всю он знает
просто наизусть. Это хорошо, потому что у меня в общем образовании большие
пробелы. Буду с его помощью их ликвидировать.
Теперь самое главное: насчет Матвея. Лева настаивает, чтобы он жил с
нами. Говорит, мальчику необходимо мужское влияние. Это, конечно, верно (тем
более такого умного человека), но я не хотела бы разлучать его с тобой и
Михаилом Матвеевичем. А там еще и моя мама на него претендует. Ужас! Будем
мы бедного ребенка рвать на части. Сейчас об этом думать еще рано, а после
защиты дипломов мы все обсудим. Вот, значит, какие дела, дорогая моя
сестричка. Целую тебя, обнимаю и за все, за все спасибо огромное! Милого
моего сыночка целую по всем пунктам. Привет Михаилу Матвеевичу.
Твоя Люда.
КОНКУРС
Смутное время, смутный момент.
С самого этого конкурса меня одолевают сомнения. С одной стороны, как
будто мы действовали правильно, а с другой... Нет, решительно Энэн заразил
меня своей болезнью -- множественностью точек зрения. Человек с такой
болезнью никогда не сможет ничего сделать.
Конкурса этого мы долго ждали. По каким-то формальным причинам Флягин
до сих пор царствовал без коронации, числился ИО заведующего. Наконец
начальство раскачалось и объявило конкурс. В таких случаях все решается
заранее, на высшем уровне. Конкурса как такового нет. На вакантное место
подается одно-единственное заявление. Не знаю, полагается ли по конкурсным
правилам обсуждать кандидатуру заведующего на заседании его будущей кафедры;
у нас, во всяком случае, она не обсуждалась.
Конкурсная комиссия рассмотрела кандидатуру Флягина и пришла к
положительному выводу: рекомендовать. По слухам, не обошлось без споров, но
решение было принято единогласно. Главным аргументом в пользу Виктора
Андреевича была, конечно, его ученая степень. Не вызывали сомнения и другие
заслуги Флягина: на кафедре увеличилось количество научных работ, была
поднята дисциплина, изжиты опоздания. Правда, все еще на высоком уровне
оставался процент двоек, всегда отличавший кафедру на общем
среднеблагополучном уровне, но с этим, в конце концов, можно было справиться
и потом. Общее мнение тех, от кого это зависело, было в пользу Флягина.
Бурление внутри самой кафедры наружу почти не выходило. Так же как мы
почти не знали, что делается на других кафедрах, так же и они почти не
знали, что делается на нашей (всем некогда). Сам Флягин последнее время был
тише, лютовал меньше, даже дневники почти не проверял и как будто о чем-то
начал задумываться...
Меня поразило, что в преддверии конкурса былого единодушия в среде
преподавателей кафедры не оказалось. Если вначале, сразу после появления
Флягина, все как один были против него, то теперь раздавались и отдельные
голоса за. Например, Петр Гаврилович недвусмысленно выразил Флягину вотум
доверия, подчеркнув, что общая его линия правильная, "просто он еще не
притерся, а когда притрется, будет в самый раз. Мозги у него на месте, а
душу мы вправим" (мне не очень был понятен механизм "вправления души", но
это произвело впечатление). А главное, действовать активно никто не хотел.
Пока шло шушуканье, все высказывались, а дошло дело до прямого конфликта --
никто на него не шел. Элла Денисова сказала:
-- Ну хорошо, провалят Флягина. Вместо него пришлют другого. А какой он
будет? Этот, по крайней мере, чужих работ не ворует.
Стелла Полякова, как обычно, солидаризировалась с подругой:
-- Любая определенность лучше неизвестности.
Удивил меня Радий Юрьев, который не только простил Флягину эпизод со
своей болезнью, но даже винил себя в излишнем упрямстве. Впрочем, Радий
всегда был у нас миротворцем.
Меня не покидала мысль, что все эти соглашатели не хотели вступить в
конфликт с Флягиным, боясь, что он все-таки пройдет (мысль, вероятно,
несправедливая). Лева Маркин на все происходившее глядел с удивительным
равнодушием, даже забывая вставлять самые подходящие цитаты, которые так и
просились на язык. Многие просто отмалчивались: "Наше дело телячье,
привязали -- и стой". Паша Рубакин нес уже какую-то совершенную ахинею,
относя Виктора Андреевича к категории страстотерпцев, которых в будущем
потомство несомненно канонизирует...
В итоге активных противников Флягина на кафедре оставалось трое: Спивак
и я да еще Лидия Михайловна. Каждый из нас был тверд в своем решении ни в
коем случае не работать с Флягиным. Лидия Михайловна погоды не делала, но и
от нас со Спиваком зависело мало. Ни он, ни я не были членами большого
совета, где должно было рассматриваться конкурсное дело.
Я решила выступить на совете в открытую, а если Флягин пройдет --
уволиться. Конечно, потеря одного доцента для института пустяк, но за мной
стоял еще Спивак с той же готовностью, а двое -- это уже несколько (при
случае могут быть поставлены в упрек начальству). Мы с Семеном Петровичем
решили, что первой выступать буду я, а он -- в зависимости от обстановки.
Наступил день конкурса. С утра накрапывал дождь, было душно и тяжело в
воздухе. Думая о своем предстоящем выступлении, я никак не мота собраться с
мыслями. Заставила себя сесть, набросать конспект, хотя по опыту знаю: дело
это безнадежное, все равно оторвусь и занесет меня в сторону. Сколько я себя
помню, ни одно мое выступление не проходило по плану.
С утра у меня были лекции, кончились. На кафедру мне идти не хотелось
(там восседал Флягин). Полтора часа я простояла у окна в коридоре, глядя на
темные тучи, неопределенно громоздившиеся в небе, не в силах ни уйти, ни
пролиться настоящим дождем. Небольшой паучок бегал по стеклу, занятый
каким-то своим неотложным делом, то опускаясь к нижнему срезу рамы, то
поднимаясь вверх. Какая-то назойливая неясная мысль прицепилась у меня к
этому паучку.
Пункт "конкурсные дела" стоял в повестке дня последним, но мы пришли
заранее. Председатель с улыбкой отметил высокую активность кафедры
кибернетики, явившейся на заседание совета почти в полном составе. Бросилась
мне в глаза широкая усатая морда кота-ворюги (alias профессора Яковкина),
который поглядел на меня с явным отвращением. Он тоже был членом большого
совета. Вообще народу было довольно много. Большая аудитория амфитеатром (не
радиофицированная, но с прекрасной акустикой, как умели строить в старину)
была заполнена почти до верхних скамей. Скамьи здесь с откидными столиками.
За одним из них сидел Флягин, как всегда погруженный в работу -- что-то
читающий и строчащий...
Не перестал он строчить и тогда, когда началось рассмотрение его дела.
Ученый секретарь огласил документацию. Потом выступил председатель
конкурсной комиссии. Он широко осветил научные заслуги Виктора Андреевича,
отдал должное его авторитету и закончил положительным выводом комиссии.
Потом выступили какие-то члены совета в поддержку Флягина. Словом, все шло,
как всегда в таких случаях с предрешенным исходом. Я не слушала --
предстояло выступать мне, а я все еще не знала своей первой фразы. Вдруг я
вспомнила про паучка -- он бегал, как я, неизвестно зачем. Захотелось
уйти...
-- Кто еще желает выступить? -- спросил председатель. Я подняла руку.
-- Пожалуйста, на трибуну.
Встал Яковкин:
-- Если не ошибаюсь, товарищ Асташова еще не состоит членом нашего
совета.
-- Правила предусматривают возможность высказаться всем желающим, --
дал справку ученый секретарь.
Я поднялась на трибуну. Первой моей фразы все еще не было. Я помолчала,
ожидая, что вдруг она ко мне спустится. Кое-кто в зале смотрел на меня
подозрительно, как на известную скандалистку.
-- Просим, -- сказал председатель.
-- Я буду выступать против кандидатуры профессора Флягина.
Зал зашумел с интересом. Вообще всякие скавдальцы встречаются на
советах с интересом: они разрушают трафаретную скуку, царящую на этих
сборищах. В таких случаях я всегда вспоминаю пса, пробравшегося в церковь
("Том Сойер"). Сейчас я чувствовала себя таким псом. Некоторые смотрели
хмуро, для большинства я была развлечением.
-- Да, я буду выступать против кандидатуры профессора Флягина и
постараюсь обосновать свое мнение. Для того чтобы руководить коллективом
(тем более коллективом преподавателей), нужно как минимум быть человеком.
Этому минимальному требованию профессор Флягин не удовлетворяет...
Увы, я опять замолчала. Мне было что сказать, но я не знала, как это
выразить -- знаменитые "муки слова". Флягин оторвался от своей работы и
направил на меня взор без выражения, стертый очками.
-- А что такое человек? -- с веселым любопытством спросил председатель.
-- Не берусь определять. Я думаю, это и так ясно.
-- И это говорит математик! -- с негодованием вскричал Яковкин.
-- Да, это говорит математик. Далеко не все понятия могут быть строго
определены и далеко не всегда это нужно. Между прочим, в универсальность
математических построений верят больше всего не математики, а профаны. Им
кажется, что чем больше математических побрякушек они на себя навешают, тем
лучше. Они ошибаются. Глупость в математической одежде хуже, чем голая
глупость.
Кругом засмеялись. "Пес в церкви" продолжал веселить прихожан. Это не
входило в мои планы, и я разозлилась:
-- Сейчас не время и не место для схоластических диспутов. Будем
исходить из того, что понятия "человек" и "человечность" интуитивно ясны
собравшимся. Так вот я утверждаю, что именно человечности нет в поведении
профессора Флягина.
Тут я обрела дар слова и рассказала о порядках, введенных Виктором
Андреевичем на кафедре. О принудительных дневниках, о требованиях к
индивидуальным планам. О том, как в целях тишины Флягин запретил заходить на
кафедру студентам. О наших коридорных разговорах. О табличках типа
ресторанных "стол занят"...
Только я собралась вытащить свой главный козырь -- Радия Юрьева,
читающего лекции с температурой тридцать девять, как сам Радий умоляюще
замахал мне руками, скрестив их перед лицом, как делают в авиации, запрещая
посадку. Не надо так не надо. Я спешно переменила курс.
-- Один из главных признаков человека -- умение ставить себя на место
другого, влезать в чужую шкуру. Этого умения профессор Флягин начисто лишен.
Он никогда не ставит себя на место другого, никогда не сомневается в своей
правоте. Настоящему человеку присуще сочувствие. Со-чувствовать -- значит
чувствовать вместе с другим...
Опять засмеялись. Решительно я потешала эту публику. Снова разозлившись
и получив таким образом новый заряд, я продолжала:
-- Надо отдать справедливость профессору Флягину -- он на редкость
трудолюбив. У него трудолюбие маятника. Но с тех пор, как он у нас появился,
на кафедре умер смех...
-- Подумаешь, велика потеря! -- закипел Яковкин. -- Пускай смех умирает
в рабочее время. Смеяться можно у себя дома...
Опять раздался взрыв хохота членов совета. Они явно наслаждались
дивертисментом.
Ох, не то я говорю, не то, не так!
-- Покойный Николай Николаевич Завалишин, руководя кафедрой, может
быть, грешил излишним либерализмом, но мы его любили и он нас любил. Виктор
Андреевич Флягин никого не любит, ни с кем не общается. Ни с нами, ни со
студентами. А работа преподавателя -- это вид общения. Для чего же мы иначе
существуем?
-- Для науки, -- важно сказал Яковкин.
Гул голосов его поддержал. Я понимала, что говорю глупо, бездарно, но
перестать уже не могла. Мне надо было выразить свою мысль.
-- Профессор Флягин работает как молится. Он не понимает, что, если
меньше молиться и больше смеяться, сама работа пойдет лучше...
-- И это говорит научный работник! -- сказал Яковкин, возведя очи к
потолку, отчего его усатое широкое лицо стало еще шире и как будто усатее.
Неодобрительный шумок в зале явно был против меня.
-- Нина Игнатьевна, вы исчерпали регламент. Если вы еще хотите сказать
что-нибудь существенное по повестке дня, без обобщений, мы вас слушаем.
-- Да нет, я уже кончила.
Я села с чувством бесповоротного позорнейшего провала. Нечего сказать,
выступила! Как восьмиклассница на диспуте о любви и дружбе.
Тут поднял руку Спивак, вышел на трибуну:
-- Я считаю, что Нина Игнатьевна выступила неудачно. "Человек,
человечность..." Не об этом надо было говорить. Я убежден, что профессор
Флягин человек, и, более того, человек уважаемый. Лично я глубоко уважаю
Виктора Андреевича...
Флягин поднял бледное лицо и уставился на говорящего.
-- Я его глубоко уважаю и все же считаю, что как заведующий кафедрой он
не на месте. Прежде всего по одной простой причине, он не любит студентов. А
это последнее дело: быть преподавателем и не любить студентов! Все равно что
быть воспитательницей в детском саду и не любить детей...
Опять засмеялись...
-- Ваша аналогия не слишком удачна, -- сказал председатель.
-- Возможно. Тем не менее я настаиваю: преподаватель должен любить
студента. Даже ставя ему двойку.
-- Если любишь, зачем же ставить двойку? -- крикнул кто-то с места.
-- Именно любя. Но это еще не все. Профессор Флягин вообще не умеет
работать с людьми. Он восстановил против себя всех преподавателей.
-- Не всех, -- заметил с места Радий Юрьев.
-- Большинство. Главная его вина: он сумел за короткое время почти
развалить замечательный коллектив. Такие коллективы надо охранять, как
заповедники...
Опять смех. Спивак яростно сверкнул глазами.
-- Буду краток. Считаю, что кандидатура профессора Флягина на должность
заведующего кафедрой кибернетики неприемлема. Если бы я был членом этого
совета, я голосовал бы против.
-- Продолжим заседание совета, -- сказал председатель. -- Мы тут
выслушали мнения как за кандидатуру профессора Флягина (подавляющее
большинство), так и против (Нина Игнатьевна, доцент Спивак). Я думаю, вопрос
более или менее ясен. Можно перейти к голосованию. Возражений нет?
-- Есть возражение.
Это сказал сам Флягин.
-- Пожалуйста, Виктор Андреевич.
-- Можно, я с места?
-- Нет, лучше сюда, на трибуну. Заседание стенографируется.
Флягин взошел на трибуну. Он был бледен, даже зеленоват, и перообразный
клок волос на его голове загнулся кверху, как хвост у селезня. Когда он
заговорил, губы у него дергались и каша во рту была сильней, чем всегда.
-- Товарищи, то, что я здесь услышал, произвело на меня сильное
впечатление. Сильное и тяжелое. Я очень жалею, что по моей вине вы были
вынуждены все это слушать. Больше этого не будет. Я снимаю свою кандидатуру.
В самом деле, я не создан для того, чтобы управлять людьми. Лучше понять это
поздно, чем никогда. -- Тут он улыбнулся, но не своей иезуитской, а простой
человеческой улыбкой, в которой было даже что-то детское. -- Нина
Игнатьевна, вы ошиблись в одном: что я никогда не сомневался в своей
правоте. Даю вам честное слово, с тех пор как я пришел на кафедру, я только
и делал, что сомневался в своей правоте. Сегодня эти сомнения рассеялись --
я понял, что был не прав. Прошу прощения у всех присутствующих за то, что на
рассмотрение моего дела они потратили много времени. Разрешите мне
удалиться.
В зале раздались восклицания, вопросы: "Что он сказал, что?" Кто его не
расслышал, кто не понял.
-- Виктор Андреевич, что вы? -- всполошился председатель совета. -- Не
делайте этого! Вы слишком впечатлительны! Уверяю вас, все будет в порядке!
-- Разрешите мне удалиться, -- повторил Флягин. Он слез с помоста,
близоруко глядя себе под ноги, и двинулся в сторону двери по проходу между
двумя -- правым и левым -- крыльями амфитеатра. Все молча провожали его
глазами. Я смотрела ему вслед с непонятным мне самой ощущением. Казалось,
что, удаляясь, он становился не меньше, а больше.
1977