Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том первый".
   Пер. с белорусск. - В.Рудова. М., "Молодая гвардия", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------





   Это был обычный железнодорожный переезд,  каких  немало  разбросано  по
стальным дорогам земли.
   Он выбрал себе тут  удобное  место,  на  краю  осокового  болотца,  где
оканчивалась насыпь и рельсы укатанной однопутки бежали  по  гравию  почти
наравне с землей.  Проселок,  спускаясь  с  пригорка,  пересекал  железную
дорогу и сворачивал в сторону  леса,  образуя  перекресток.  Его  когда-то
обнесли полосатыми столбиками и поставили рядом  два  таких  же  полосатых
шлагбаума. Тут же одиноко ютилась  оштукатуренная  будка-сторожка,  где  в
стужу дремал у  жаркой  печки  какой-нибудь  ворчливый  караульщик-старик.
Теперь в  будке  не  было  никого.  Настырный  осенний  ветер  то  и  дело
поскрипывал настежь распахнутой дверью; словно  искалеченная  человеческая
рука, протянулся к студеному небу сломанный шлагбаум,  второго  совсем  не
было. Следы явной заброшенности тут лежали на всем, видно,  никто  уже  не
думал об этом железнодорожном строении: новые, куда  более  важные  заботы
овладели людьми - и  теми,  кто  недавно  хозяйничал  тут,  и  этими,  что
остановились теперь на заброшенном глухом переезде.
   Подняв от  ветра  воротники  обтрепанных,  заляпанных  глиной  шинелей,
шестеро их стояло группкой у сломанного шлагбаума. Слушая комбата, который
объяснял им новую боевую задачу,  они  жались  друг  к  другу  и  невесело
посматривали в осеннюю даль.
   - Дорогу надо  перекрыть  на  сутки,  -  хриплым  простуженным  голосом
говорил капитан, высокий, костлявый  человек  с  заросшим  усталым  лицом.
Ветер зло хлестал полой плащ-палатки по его грязным сапогам, рвал на груди
длинные тесемки завязок. - Завтра, как стемнеет, отойдете за лес. А день -
держаться...
   Там, в поле, куда глядели они, высился косогор с  дорогой,  на  которую
роняли остатки пожелтелой листвы две большие коренастые березы, и за ними,
где-то на горизонте, заходило невидимое солнце.  Узенькая  полоска  света,
пробившись сквозь тучи, подобно лезвию огромной бритвы, тускло блестела  в
небе.
   Серый осенний вечер, пронизанный холодной, надоедливой мглою, казалось,
был наполнен предчувствием неотвратимой беды.
   - А как же с шанцевым инструментом? - грубоватым басом спросил старшина
Карпенко, командир этой небольшой группы. - Лопаты нужны.
   - Лопаты? - задумчиво  переспросил  комбат,  всматриваясь  в  блестящую
полоску заката. -  Поищите  сами.  Нет  лопат.  И  людей  нет,  не  проси,
Карпенко, сам знаешь...
   - Ну да, и людей не мешало бы, - подхватил старшина. - А то что пятеро?
Да и то вон один новенький и еще этот "ученый" - тоже  мне  вояки!  -  зло
ворчал он, стоя вполоборота к командиру.
   - Противотанковые гранаты, патроны к пэтээру, сколько можно  было,  вам
дали, а людей нет, - устало говорил комбат.  Он  все  еще  всматривался  в
даль, не сводя глаз с заката, а потом, вдруг встрепенувшись, повернулся  к
Карпенко - коренастому, широколицему, с  решительным  взглядом  и  тяжелой
челюстью. - Ну, желаю удачи.
   Капитан подал руку,  и  старшина,  уже  весь  во  власти  новых  забот,
равнодушно попрощался с ним. Так же сдержанно пожал холодную руку  комбата
и "ученый" - высокий, сутулый боец Фишер; без обиды, открыто  взглянул  на
командира новичок, на которого жаловался старшина, - молодой, с печальными
глазами рядовой Глечик. "Ничего.  Бог  не  выдаст,  свинья  не  съест",  -
беспечно пошутил пэтээровец Свист -  белобрысый,  в  расстегнутой  шинели,
жуликоватый с виду парень. С чувством собственного достоинства подал  свою
пухлую ладонь неповоротливый, мордастый Пшеничный. Почтительно, пристукнув
грязными каблуками, попрощался чернявый  красавец  Овсеев.  Поддав  плечом
автомат,  командир  батальона  тяжело  вздохнул  и,  скользя   по   грязи,
направился догонять колонну.
   Расстроенные прощанием, они остались все шестеро и какое-то время молча
смотрели вслед капитану, батальону,  коротенькая,  совсем  не  батальонная
колонна которого, мерно покачиваясь в вечерней мгле,  быстро  удалялась  к
лесу.
   Старшина стоял недовольный и злой. Еще не совсем осознанная тревога  за
их судьбы и за то нелегкое дело, ради которого  они  остались  здесь,  все
настойчивее овладевала им. Усилием воли Карпенко, однако, подавил  в  себе
это неприятное ощущение и привычно закричал на людей:
   - Ну, чего стоите? Геть за работу! Глечик, поищи-ка ломачину  какую!  У
кого есть лопатки, давай копать.
   Ловким рывком он вскинул на плечо тяжелый пулемет и,  с  хрустом  ломая
сухой бурьян, пошел вдоль канавы. Бойцы  гуськом  неохотно  потянулись  за
своим командиром.
   - Ну вот, отсюда и начнем, - сказал Карпенко,  опускаясь  у  канавы  на
колено  и  всматриваясь  в  косогор  поверх  железной  дороги.  -   Давай,
Пшеничный, фланговым будешь. Лопатка у тебя есть, начинай.
   Коренастый, крепко сбитый Пшеничный развалисто вышел вперед, снял из-за
спины винтовку, положил ее в бурьян и стал вытаскивать засунутую  за  пояс
саперную лопатку. Отмерив от бойца шагов  десять  вдоль  канавы,  Карпенко
снова присел, посмотрел вокруг,  ища  глазами,  кого  назначить  на  новое
место.  С  его  грубоватого  лица  не   сходили   озабоченность   и   злое
неудовлетворение  теми  случайными  людьми,   которых   выделили   в   его
подчинение.
   - Ну, кому тут? Вам, Фишер? Хотя у вас и лопатки нет. Тоже мне вояка! -
злился старшина, поднимаясь с колена. - Столько на фронте, а  лопатки  еще
не имеете. Может, ждете, когда старшина даст? Или немец в подарок пришлет?
   Фишер, испытывая неловкость, не  оправдывался  и  не  возражал,  только
неуклюже горбился и  без  нужды  поправлял  очки  в  черной  металлической
оправе.
   - В конце концов, чем хотите, а копайте,  -  сердито  бросил  Карпенко,
посматривая куда-то вниз и в сторону.  -  Мое  дело  маленькое.  Но  чтобы
позицию оборудовал.
   Он направился дальше - сильный,  экономный  и  уверенный  в  движениях,
словно был не командиром взвода, а по меньшей мере  командиром  полка.  За
ним покорно  и  безразлично  поплелись  Свист  и  Овсеев.  Оглянувшись  на
озабоченного Фишера, Свист сдвинул на правую бровь пилотку  и,  показав  в
улыбке белые зубы, съязвил:
   - Вот задачка профессору, ярина зеленая! Помочь не устать, да надо дело
знать!..
   - Не болтай! Ступай-ка вон к белому столбику на линии, там и  копай,  -
приказал старшина.
   Свист свернул в картофляник, еще раз с  улыбкой  оглянулся  на  Фишера,
который неподвижно стоял у своей позиции  и  озабоченно  теребил  небритый
подбородок.
   Карпенко с Овсеевым подошли к  сторожке.  Старшина,  ступив  на  порог,
потрогал перекошенную скрипучую дверь и  по-хозяйски  огляделся.  Из  двух
выбитых окон  упруго  тянул  пронизывающий  сквозняк,  на  стене  болтался
надорванный порыжелый плакат, призывавший разводить пчел.  На  затоптанном
полу валялись куски штукатурки,  комья  грязи,  соломенная  труха.  Воняло
сажей, пылью и еще чем-то нежилым и противным. Старшина  молча  осматривал
скупые следы человеческого жилья. Овсеев стоял у порога.
   - Вот кабы  стены  потолще,  было  бы  укрытие,  -  подобревшим  тоном,
рассудительно сказал Карпенко.
   Овсеев протянул руку, пощупал отбитый бок печки.
   - Что, думаешь, теплая? - строго усмехнулся Карпенко.
   - А давайте вытопим. Раз  не  хватает  инструмента,  можно  по  очереди
копать и греться, - оживился боец. - А, старшина?
   - Ты что, к теще на блины пришел? Греться! Подожди, вот наступит утро -
он тебе даст прикурить. Жарко станет.
   - Ну и пусть... А пока что какой смысл мерзнуть? Давай  затопим  печку,
окна завесим... Как в раю будет, - настаивал Овсеев,  поблескивая  черными
цыганскими глазами.
   Карпенко вышел из будки и встретил Глечика. Тот тащил откуда-то  кривой
железный прут. Увидев командира, Глечик остановился и показал находку.
   - Вот вместо лома - дробить. А выбрасывать и пригоршнями можно.
   Глечик виновато улыбнулся, старшина неопределенно  посмотрел  на  него,
хотел по обыкновению одернуть,  но,  смягчившись  наивным  видом  молодого
бойца, сказал просто:
   - Ну давай. Вот здесь - по эту сторону сторожки, а я уже  -  по  ту,  в
центре. Давай, не тяни. Пока светло...





   Вечерело. Из-за леса ползли сизые мрачные тучи.  Они  тяжело  и  плотно
затянули все небо, закрыли блестящую полоску над косогором. Стало сумрачно
и холодно. Ветер с  бешеной  осенней  яростью  теребил  березы  у  дороги,
выметал канавы, гнал через железнодорожную линию шуршащие  стайки  листвы.
Мутная вода, от сильного ветра выплескиваясь из луж, брызгала  на  обочину
студеными грязными каплями.
   Бойцы  на  переезде  дружно  взялись  за  дело:  копали,  вгрызались  в
затвердевшую залежь земли. Не прошло и часа,  как  Пшеничный  чуть  не  по
самые  плечи  зарылся  в  серую  кучу  глины.  Далеко  вокруг,  отбрасывая
рассыпчатые комья, легко и весело копал свою позицию Свист. Он снял с себя
все ремни и одежду и, оставшись в гимнастерке,  ловко  орудовал  маленькой
пехотинской лопаткой. В двадцати шагах от него, тоже над линией, время  от
времени останавливаясь, отдыхая  и  оглядываясь  на  друзей,  с  несколько
меньшим старанием  окапывался  Овсеев.  У  самой  будки  со  знанием  дела
оборудовал  пулеметную  позицию  Карпенко;  по  другую  сторону  от   него
старательно долбил землю раскрасневшийся, потный Глечик.  Взрыхлив  прутом
грунт, он руками выбрасывал  комья  и  снова  долбил.  Один  только  Фишер
тоскливо сидел в бурьяне, где оставил его  старшина,  и,  пряча  в  рукава
озябшие руки, листал какую-то книжку, временами  припадая  взглядом  к  ее
истрепанным страницам.
   За этим занятием и увидел его  Карпенко,  когда,  приостановив  работу,
вышел из-за  сторожки.  Усталого  старшину  передернуло.  Выругавшись,  он
набросил на потную спину  залубенелую  от  грязи  шинель  и  вдоль  канавы
направился к Фишеру.
   - Ну что? Долго вы будете сидеть? Может, думаете, если нечем копать,  я
вас в батальон отправлю? В безопасное место?
   С виду безразличный ко всему Фишер вскинул голову, его близорукие глаза
под стеклами очков растерянно заморгали,  затем  он  неловко  поднялся  и,
заикаясь от волнения, быстро заговорил:
   - М-м-можете не беспокоиться, товарищ командир, это исключено. Я н-н-не
меньше вас понн-н-н-нимаю свои обязанности и сделаю  все,  чт-т-то  нужно,
без лишних эксцессов. В-в-вот...
   Слегка удивленный неожиданным выпадом этого тихого  человека,  старшина
не сразу нашелся, что ответить, и передразнил:
   - Ишь ты: эсцексов!
   Они стояли так друг против друга: взволнованный,  с  дрожащими  руками,
узкоплечий боец и уже спокойный,  властный,  полный  уверенности  в  своей
правоте коренастый командир. Нахмурив колючие  брови,  старшина  с  минуту
раздумывал, что делать с этим неумехой, а потом,  вспомнив,  что  на  ночь
нужно выставить дозор, уже спокойнее сказал:
   - Вот что: берите винтовку и марш за мной.
   Фишер не спросил, куда и зачем, с подчеркнутым безразличием засунул  за
пазуху книжку, взял за ремень винтовку с примкнутым штыком и,  спотыкаясь,
покорно побрел за старшиной. Карпенко, на ходу надевая шинель, осматривал,
как окапывались остальные. Проходя возле своей ячейки, он  коротко  бросил
Фишеру:
   - Возьми лопатку.
   Они вышли на переезд и по заслеженной сотнями ног дороге направились на
пригорок с двумя березами.
   Сумерки быстро сгущались. Небо совсем потемнело от туч, сплошной массой
обложивших его. Ветер не стихал,  зло  рвал  полы  шинелей,  забирался  за
воротники, в рукава, выжимал из глаз студеные слезы.
   Карпенко шагал быстро, не особенно выбирая дорогу и уж совсем не  жалея
своих новых кирзовых сапог. Фишер, подняв ворот шинели и  натянув  на  уши
пилотку, тащился  за  ним.  К  бойцу  снова  вернулось  обычное  для  него
безразличие,  и  он,  скользя  взглядом  по  загустевшей  дорожной  грязи,
старался не шевелить  забинтованной,  в  чирьях,  шеей.  Ветер  ворошил  в
канавах листву, вокруг неуютно щетинилась стерня осеннего поля.
   На середине косогора Карпенко оглянулся, издали окинул взглядом позицию
своего  взвода  и  тут  увидел,  что  его  подчиненный   отстал.   Еле-еле
переставляя ноги, он  снова  листал  на  ходу  свою  книгу.  Карпенко  был
непонятен подобный интерес к книгам, и он, немало удивленный,  остановился
и подождал, пока боец догонит его. Но Фишер так был поглощен чтением,  что
не видел старшину, позабыл, вероятно, куда и зачем шел,  только  перебирал
страницы и что-то  тихо  шептал  про  себя.  Старшина  нахмурился,  но  по
обыкновению не прикрикнул, только нетерпеливо переступил на месте и строго
спросил:
   - Это что за библия?
   Фишер, видно,  еще  не  забывший  недавней  ссоры,  сдержанно  сверкнул
стеклами очков и отвернул черную обложку.
   - Это биография Челлини. А вот репродукция. Узнаете?
   Карпенко  глянул  на  снимок.  На   черном   фоне   стоял   обнаженный,
взлохмаченный человек и, глядя в сторону, хмурил брови.
   - Давид! - между тем объявил Фишер. - Знаменитая  статуя  Микеланджело.
Вспоминаете?
   Но Карпенко ничего не вспоминал.  Он  еще  заглянул  в  книжку,  окинул
недоверчивым взглядом Фишера и сделал  шаг  вперед.  Нужно  было  спешить,
чтобы засветло выбрать место для  ночного  дозора,  и  старшина  торопливо
зашагал дальше. А  Фишер  озабоченно  вздохнул,  расстегнул  противогазную
сумку и бережно положил туда книгу рядом с куском хлеба, старым "Огоньком"
и патронами. Затем, как-то сразу повеселев,  уже  не  отставая,  пошел  за
старшиной.
   -  Вы  что,  взаправду  ученый?  -  почему-то  насторожившись,  спросил
Карпенко.
   - Ну, ученый - это, может, чересчур громкое  определение  для  меня.  Я
только кандидат искусствоведения.
   Карпенко немного помолчал, стараясь понять что-то, а  потом  сдержанно,
словно опасаясь выявить свою заинтересованность, спросил:
   - Это что? По картинам спец или как?
   - И по картинам, но, главным образом, по скульптуре эпохи  Возрождения.
В частности, специализировался по итальянской скульптуре.
   Они  поднялись  на  пригорок,  из-за  которого  открылись  новые,   уже
затуманенные вечером дали - поле, ложбина, покрытая  кустарником,  далекий
ельник, впереди у дороги - соломенные  крыши  деревни.  Рядом,  у  канавы,
качая на  ветру  тонкими  ветвями,  жалобно  шелестели  порыжелой  листвой
березы. Они были толстые и, видно,  очень  старые,  эти  извечные  сторожа
дорог,  с  потрескавшейся,  почерневшей  корой,  густо  усыпанные  шишками
наростов, с вбитыми в стволы железнодорожными костылями. У берез  старшина
свернул с дороги, перепрыгнул заросшую  бурьяном  канаву  и,  зашуршав  по
стерне сапогами, направился в поле.
   - А он что, этот голый, из гипса вылеплен или как? - спросил он, сделав
явную уступку невольной своей заинтересованности. Фишер сдержанно,  одними
губами снисходительно улыбнулся, словно ребенку, и пояснил:
   - О нет. Эта пятиметровая фигура  Давида  высечена  из  цельного  куска
мрамора. Вообще гипс  для  монументальной  скульптуры  в  древности  и  во
времена Ренессанса мало  применялся.  Это  уже  распространенный  материал
нового времени.
   Старшина снова спросил:
   - Говоришь, из  мрамора?  А  чем  же  он  такую  глыбу  высек?  Машиной
какой-нибудь?
   - Ну что вы? - удивился Фишер, шагая рядом с Карпенко.  -  Разве  можно
машиной? Безусловно, руками.
   - Ого! Это же сколько нужно было долбить? - в  свою  очередь,  удивился
старшина.
   - Два года, с помощниками, конечно. Нужно сказать, что в искусстве  это
еще небольшой  срок,  -  помолчав,  добавил  Фишер.  -  Александр  Иванов,
например, работал над своим "Мессией" почти  двадцать  два  года,  француз
Энгр писал "Родник" сорок лет.
   - Смотри ты! Наверно, трудно. А он кто такой, этот, что сделал Давыда?
   -  Давида,  -  деликатно  поправил  Фишер.  -  Он  итальянец,  уроженец
Флоренции.
   - Что - муссолинец?
   - Да нет. Он жил давно. Это знаменитый художник Возрождения. Величайший
из великих.
   Они еще прошли немного. Фишер уже держался  рядом,  и  Карпенко  искоса
раза два глянул на него. Худой, со впалой грудью, в короткой, подпоясанной
под хлястик шинели, с забинтованной шеей и заросшим черной  щетиной  лицом
боец выглядел весьма неприглядно. Одни только черные  глаза  под  толстыми
стеклами  очков  теперь  как-то  ожили  и  светились  отражением   далекой
сдержанной мысли. Старшина про себя удивился тому,  как  иногда  за  таким
неказистым видом скрывается образованный  и,  кажется,  неплохой  человек.
Правда, Карпенко был уверен, что в военном деле Фишер не многого стоит, но
в глубине души он уже почувствовал  нечто  похожее  на  уважение  к  этому
бойцу.
   Шагах в ста от дороги  Карпенко  остановился  на  стерне,  посмотрел  в
сторону деревни, оглянулся назад. Переезд в ложбине едва серел в  вечернем
сумраке, но отсюда еще был виден, и старшина подумал, что место для дозора
тут будет подходящее. Он притопнул каблуком по мягкой земле и, переходя на
обычный свой командирский тон, приказал:
   - Вот тут. Копай. Ночью спать - ни-ни. Смотри в оба и слушай. Пойдут  -
стреляй и отходи на переезд.
   Фишер снял с плеча винтовку и, взявшись обеими руками за короткую ручку
лопатки, неумело ковырнул стерню.
   - Эх ты! Ну кто так копает! - не выдержал старшина. - Дай сюда.
   Он выхватил у бойца лопатку и, легко врезая ее в  рыхлую  землю  пашни,
ловко растрассировал одиночную ячейку.
   - Бот на... Так и копай. Ты что, кадровую не служил?
   - Нет, - признался Фишер и  в  первый  раз  искренне  улыбнулся.  -  Не
довелось.
   - Оно и видно. А теперь вот намаешься с вами, этими...
   Он хотел сказать "учеными", но смолчал, не желая вкладывать в это слово
своего прежнего язвительного смысла. Пока Фишер кое-как ковырялся в земле,
Карпенко присел на стерне и, защищаясь от ветра, стал сворачивать цигарку.
Ветер выдувал из бумажки махорочную труху, старшина бережно придерживал ее
пальцами  и  торопливо  завертывал.  Сумерки  тем  временем  все   плотнее
окутывали землю, на  глазах  затягивался  тьмой  переезд  со  сторожкой  и
сломанным шлагбаумом, растворялись в ночи далекие  крыши  деревни,  только
по-прежнему тревожно шумели у дороги березы.
   Закрывая от ветра трофейную  зажигалку,  старшина  сгорбился,  стараясь
прикурить, но вдруг лицо его дрогнуло и  насторожилось.  Вытянув  жилистую
шею, он глянул на переезд. Фишер тоже почувствовал что-то и, как стоял  на
коленях, так и замер в напряженной, неловкой позе. На востоке,  за  лесом,
приглушенная  ветром,  слаженно  раскатилась  густая  пулеметная  очередь.
Вскоре на нее отозвалась вторая, пореже, видно, из нашего "максима". Затем
слабым далеким отсветом, прорвав вечерний  сумрак,  загорелась  и  потухла
мерцающая россыпь ракет.
   - Обошли! - сердито, с досадой бросил старшина и выругался. Он вскочил,
всматриваясь в далекий потемневший горизонт, и снова со злостью, отчаянием
и тревогой подтвердил: - Обошли, гады, черт бы их побрал!..
   И, беспокоясь  за  людей,  оставленных  на  переезде,  Карпенко  быстро
зашагал по полю в направлении дороги.





   На переезде первым услышал стрельбу Пшеничный. Еще  засветло  он  вырыл
глубокий, в полный рост, окоп, сделал на дне ступеньку,  с  которой  можно
было стрелять и выглядывать,  а  затем  -  ямку  внутри,  чтобы  в  случае
необходимости быстрее выскочить  наверх.  Потом  старательно  замаскировал
ломким бурьяном бруствер и отдал лопатку Глечику, который все еще  ковырял
землю  железным  прутом.  Выполнив  таким  образом  приказ  старшины,   он
притаился на дне своего нового укрытия.
   Тут было тихо и относительно уютно. Брошенная  на  дно  охапка  бурьяна
защищала от зябкой сырости. Пшеничный заботливо укрыл им ноги в стоптанных
грязных ботинках, вытер о полу шинели руки и развязал вещевой  мешок.  Там
боец приберегал краюху добытого в какой-то деревне крестьянского  хлеба  и
добрый кусок  сала.  Он  давно  уже  проголодался,  но  на  людях  все  не
отваживался есть, потому что тогда надо было  бы  поделиться,  а  делиться
Пшеничный не хотел. Он знал, что из съестного, кроме разве  куска  черного
хлеба, ничего ни у кого не было.  Но  не  его  это  забота,  пусть  каждый
старается сам для себя,  а  на  то,  чтобы  беспокоиться  обо  всех,  есть
начальство, хотя бы тот же Карпенко, этот строгий,  крикливый  служака.  И
теперь, сидя в добротном, только что вырытом окопе, где никто его  не  мог
видеть, Пшеничный разложил на коленях завернутое в бумажку сало, достал из
кармана складной, на медной  цепочке  ножик  и,  разделив  кусок  пополам,
порезал одну его половину на тонкие ломтики. Остальное  опять  завернул  в
клочок газеты и спрятал на дно набитого всякой всячиной вещевого мешка.
   Пшеничный аппетитно жевал своими не очень здоровыми,  попорченными  уже
болезнью и временем зубами и думал, что нужно бы  еще  притащить  бурьяна,
зарыться в него и "покемарить", как  говорит  Свист,  часок-другой  ночью.
Правда, взводный попался  придирчивый  и  настырный,  этот  придумает  еще
что-нибудь до утра, но Пшеничный - не Глечик  и  не  подслеповатый  Фишер,
чтобы покорно исполнять все, что прикажут. Во всяком случае, он сделает не
больше, чем для отвода глаз, и уж себя не обидит.
   Тихое течение этих праздных, медлительных мыслей было прервано далекими
раскатистыми выстрелами. Пшеничный с набитым ртом от неожиданности притих,
прислушался, потом, быстро запихав в  карман  остатки  еды,  вскочил.  Над
лесом взвилась в небо рассыпчатая гроздь ракет,  осветила  на  миг  черные
вершины деревьев и погасла.
   - Эй! - закричал Пшеничный товарищам. - Слышите? Окружают!..
   Уже совсем стало темно.  Белыми  стенами  слегка  выделялась  сторожка,
вырисовывался в небе сломанный остов шлагбаума; слышно было, как рядом,  в
окопе, копошится старательный Глечик и  у  железной  дороги  долбит  землю
Свист.
   - Оглохли, что ли? Слышите? Немцы в тылу!
   Глечик услышал, выпрямился в своей  еще  неглубокой  яме.  Выскочил  из
окопа Овсеев и, прислушавшись, через картофельное поле торопливо подался к
Пшеничному. Где-то в темноте замысловато выругался Свист.
   - Ну что? - кричал из окопа Пшеничный. - Докопались! Я же  говорил  еще
утром. Надеялись на тыл, а там уже немцы.
   Овсеев, стоя рядом и вслушиваясь в звуки далекого  боя,  уныло  молчал.
Вскоре  из  темноты  вынырнул   Свист,   подошел   и   остановился   сзади
настороженный Глечик.
   А там, далеко  за  лесом,  громыхал  ночной  бой.  К  первым  пулеметам
присоединились другие. Очереди их, сталкиваясь друг с  другом,  слились  в
далекий,  приглушенный  расстоянием  треск.  Беспорядочно  и   неторопливо
щелкали винтовочные выстрелы. В черное  поднебесье  еще  взлетела  ракета,
потом вторая и две вместе. Догорая, они  исчезали  за  мрачными  вершинами
деревьев, а на низком, обложенном тучами небе еще какое-то время мигали их
неяркие пугливые отсветы.
   - Ну, - не унимался Пшеничный, обращаясь  к  настороженным,  примолкшим
людям. - Ну?..
   - Что ты нукаешь? Что нукаешь, мурло? Запряг, что ли?  -  зло  закричал
Свист. - Где старшина?
   - Фишера в секрет повел, - сказал Овсеев.
   - А то нукаю, что окружили. Окружили ведь, вот и ну, - не сбавляя тона,
горячился Пшеничный.
   Ему никто не  ответил,  все  стояли  и  слушали,  охваченные  тревожным
предчувствием недоброго. А в далекой ночной тьме все рассыпались  очереди,
рвались гранаты, ветром разносилось вокруг негромкое эхо.  Людей  охватила
лихорадочная тревога, сами собой  опустились  натруженные  за  день  руки,
тревожно суетились мысли.
   В унылом молчании и застал их старшина; запыхавшись от  быстрого  бега,
он внезапно появился у сторожки и, конечно, сразу понял, что согнало людей
к этой крайней ячейке. Зная, что  в  подобных  случаях  самое  лучшее  без
лишних слов проявить свою власть и  твердость,  старшина  еще  издали,  не
объясняя и не успокаивая, закричал с напускной злостью:
   -  Ну,  чего  встали,  как  столбы  на  обочине?  Чего  испугались?  А?
Подумаешь, стреляют! Вы что, стрельбы не слышали? Ну что, Глечик?
   Глечик растерянно пожал в темноте плечами:
   - Да вот окружают, товарищ старшина.
   - Кто сказал: окружают? - разозлился Карпенко. - Кто?
   - Что окружают  -  факт,  не  булка  с  маком,  -  ворчливо  подтвердил
Пшеничный.
   - А ты молчи, товарищ боец! Подумаешь, окружают! Сколько уже  окружали?
В Тодоровке - раз, в Боровиках - два, под Смоленском неделю пробирались  -
три. И что?
   - Так ведь всем же полком, а тут что?  Шестеро,  -  отозвался  из  тьмы
Овсеев.
   - Шестеро! - передразнил Карпенко. - А эти шестеро что, бабы или  бойцы
Красной Армии? Нас вон  в  финскую  на  острове  трое  осталось,  два  дня
отбивались, от пулеметов снег до мха растаял, и ничего  -  живы.  А  то  -
шестеро!
   - Так то в финскую...
   - А то в немецкую. Все равно, - уже немного спокойней сказал Карпенко и
смолк, отрывая от газеты клочок на цигарку.
   Пока он ее сворачивал, все молчали, побаиваясь вслух  высказывать  свои
опасения и  чутко  вслушиваясь  в  звуки  ночного  боя.  А  там,  кажется,
постепенно становилось тише, ракеты больше не взлетали,  стрельба  заметно
затихала.
   - Вот что, - произнес старшина, послюнив цигарку, - нечего митинговать.
Давай копать круговую. Ячейки соединим траншеей.
   - Слушай, командир, а может, лучше отойдем, пока не поздно? А? - сказал
Овсеев, застегивая шинель и позвякивая пряжкой ремня.
   Старшина пренебрежительно  хмыкнул,  давая  понять,  что  его  удивляет
подобное предложение, и, отчеканивая каждое слово, спросил:
   - Приказ ты слыхал: закрыть дорогу на сутки?  Вот  и  исполняй,  нечего
болтать попусту.
   Все напряженно молчали.
   - Ну, довольно. Давай копать, - уже примирительное сказал  командир.  -
Окопаемся и завтра как у Христа за пазухой будем.
   - Как у Мурла в сидоре, - пошутил Свист. - И сухо, и  тепло,  и  хозяин
уважает. Ха-ха! Пошли, барчук, работа не стоит, ярина зеленая, - дернул он
за рукав Овсеева, и тот нехотя подался за ним в ночную тьму.  Глечик  тоже
вернулся  на  свое  место,  а  старшина  некоторое  время  постоял  молча,
затянулся махорочным дымом и  вполголоса,  чтоб  не  слышали  другие,  зло
сказал Пшеничному:
   - А ты у меня  покаркаешь.  Я  с  тебя  шкуру  спущу  за  твои  штучки.
Попомнишь...
   - Какие штучки?
   - Такие, - послышалось из темноты. - Сам знаешь.





   Обозленный на старшину за  угрозу  и  взвинченный  близкой  опасностью,
Пшеничный какое-то время стоял неподвижно, разбираясь  в  обуревавших  его
чувствах, а потом, почти мгновенно приняв решение, бросил в ночной мрак:
   - Хватит!
   Да, хватит. Хватит  месить  грязь  по  этим  разбитым  дорогам,  хватит
стучать  зубами  от   стужи,   голодать,   хватит   дрожать   от   страха,
копать-перекапывать землю, глохнуть в  боях,  где  только  кровь,  раны  и
смерть. Давно уже  Пшеничный  присматривался,  ждал  подходящего  момента,
взвешивал  все  "за"  и  "против",  но  теперь,  попав  в  эту  мышеловку,
наконец-то решился. "Своя рубашка ближе к телу, - рассуждал он, - а  жизнь
для человека дороже всего, и сохранить ее можно, только  бросив  оружие  и
сдавшись в плен. Авось не убьют, ерунда все эти  сказки  о  немцах.  Немцы
ведь тоже люди..."
   Ветер шумел в ушах, остужал лицо. Стараясь укрыться от него и  отдаться
разбуженным, но  еще  не  додуманным  до  конца  мыслям,  Пшеничный  снова
спустился в окоп. Траншею копать он не стал, пусть это делает Глечик, а он
уже отработал свое. Ему тут никого  не  было  жаль.  Старшина  зубастый  и
въедливый, как фельдфебель; Витька Свист - блатняга и брехун -  все  Мурло
да Мурло. Правда, он и  остальных,  кроме  разве  Карпенко,  тоже  наделил
кличками: Овсеев у него Барчук, Фишер - Ученый, Глечик - Салага. Но те все
молодые, а он, Пшеничный, раза в полтора старше каждого.  Только  Карпенко
его возраста. Овсеев, тот и в самом деле барчук,  избалованный  с  детства
белоручка, способный в учебе, но лентяй  в  труде,  а  Глечик  еще  малец,
послушный, но совсем не обстрелянный, боязливый подросток, того  и  гляди,
струсит  в  бою;  Фишер  -  подслеповатый  книжный  червяк,  из   винтовки
выстрелить не умеет, зажмуривает глаза, когда нажимает спуск, - вот и воюй
с такими. С ними разве осилишь тех,  сильных,  обученных,  вооруженных  до
зубов автоматами да пулеметами, которые стреляют,  будто  швейные  машинки
строчат?..
   В тиши окопа  слышно,  как  неподалеку  долбит  землю  Глечик,  изредка
поскрипывает от ветра дверь сторожки и шумит,  высвистывает  свою  осеннюю
песню высохший бурьян в канаве. Стала донимать стужа. Пшеничный достал  из
кармана остатки сала, съел, а потом съежился и,  сомкнув  руки,  притих  -
отдался течению мыслей, заново переживая все свои беды.
   Нескладно и горько сложилась его жизнь.
   Первые впечатления от обиды  цепко  и  долго  держатся  в  человеческой
памяти. Иван как теперь помнит то трудное голодное  лето,  когда  бабы  из
соседней деревни Ольховки с  пасхи  бродили  по  межам,  собирали  щавель,
крапиву; пухли с голоду дети и старики; чернью и молчаливые от  горя,  всю
весну ходили через хутор и поле ольховские мужики. Люди ели траву,  толкли
древесную кору, терли полову, рады были горсти просеянных  отходов,  чтобы
подмешать в травянистую, противную пищу, склеить  "травяники".  У  них  на
хуторе тоже было не густо, но травы они  все  же  не  ели  -  доились  две
коровы, и в клети в закромах кое-что еще имелось. Тем летом  судьба  свела
тринадцатилетнего Ивана с деревенским парнем Яшкой. И оттого, что  в  свое
время он не  сумел  сделать  выбора  между  ним  и  отцом,  навалилось  на
Пшеничного столько несчастий в жизни.
   Однажды на какой-то праздник - Петра  или  троицу  -  в  душный  летний
вечер, когда опустившееся к горизонту солнце заметно растратило  уже  свой
дневной жар, тринадцатилетний Иванка возвращался на хутор. Незадолго перед
тем родители приехали с базара, и он отвел в кустарник  коня,  где  спутал
его и пустил пастись.  Уже  подходя  к  высоким  массивным  воротам  своей
усадьбы, услышал разговор во дворе  -  чей-то  жалобный  женский  голос  и
частое недовольное покашливание отца. Отец в новой  праздничной  рубахе  и
жилетке  сидел  на  ступеньках  крыльца  и  посапывал  трубкой,  а  рядом,
сгорбившись, закрыв лицо низко повязанным платком, стояла вдова Мирониха -
их какая-то дальняя родственница, она плакала и чего-то просила.
   В ту минуту, когда Иван  входил  во  двор,  как  раз  наступила  пауза.
Женщина с надеждой и страхом  уставилась  на  отца,  прикрыв  рот  уголком
платка, а отец зло, как сразу заметил Иван, пускал клубы дыма и молчал.
   "Ладно, - наконец подал он голос. - Пусть придет. Дам пудик.  А  завтра
на зорьке чтоб тут был. Косы не нужно, косу мою возьмет".
   Женщина   перестала   плакать,   высморкалась,   начала   кланяться   и
благодарить, а отец молча поднялся и пошел в дом.
   На рассвете следующего дня мать, как всегда, ласково  разбудила  Иванку
на сеновале, подала завязанный в рушник завтрак - кусок ветчины  и  краюху
хлеба. Он всегда в такое время носил отцу в поле еду, но на этот  раз  еды
было  вдвое  больше.  Иванка  догадался:  это  помощнику.  Работников  они
нанимали и раньше - в косьбу, жатву, молотьбу, но  держали  недолго:  отец
был требовательный, очень въедливый, жадный  к  работе,  и  мало  кто  мог
угодить ему.
   Выйдя из ольшаника, Иван увидел наполовину скошенный лужок, а  в  конце
его - отца и Яшку Тереха. Но, видно, что-то там стряслось, потому что  они
не косили, а стояли друг против друга. Отец одной рукой держал сломанную у
шейки косу, другой - косовище и зло смотрел  на  Яшку.  Батрак,  одетый  в
нательную рубашку, с закатанными до колен штанами, почесывал худую грудь и
виновато оправдывался:
   "Дяденька Супрон, ей-богу, нечаянно.  Замахнулся,  а  тут  камень  -  и
отлетела".
   "Лодырь проклятый! Гультай чертов! - кричал отец, тряся густой слежалой
бородой. - Такую косу сломал! Небось чужое? А? Кабы свое, иначе б смотрел,
босота! Ых ты!.."
   Он бросил косу, обеими  руками  схватил  косовище,  замахнулся  и,  все
больше зверея, стал им бить парня по плечам, голове, рукам, поднятым, чтоб
заслониться.
   Иван почувствовал, как задрожали от страха, а  больше  от  нахлынувшего
вдруг негодования ноги. Он хотел закричать на  отца:  мальчику  жаль  было
тихого, беззащитного Яшку, любителя рыбной  ловли,  удивительного  знатока
всех окрестных лесных тайн. Но Иван не закричал, а потихоньку шел к ним, с
трудом переставляя ноги. Лучше бы бежать куда глаза глядят, чем  видеть  и
слышать все это.
   За сломанную косу Яшка отрабатывал лишнюю  неделю  -  стоговал,  сушил,
возил  сено,  затем  еще  помогал  в  жатву.   Иван   к   нему   относился
доброжелательно. После того  случая  на  лугу  он  чувствовал  себя  очень
неловко: угнетала неосознанная еще вина перед парнем и какая-то  глубокая,
не совсем понятная обида. Впрочем, вскоре они подружились,  ходили  вместе
купаться, возили сено, расставляли на кротов капканы и никогда не говорили
про отца. Иван  знал,  что  Яшка  ненавидит  хозяина.  Эта  его  неприязнь
незаметно передалась  и  молодому  Пшеничному.  Он  чувствовал,  что  отец
скупой, злой, несправедливый, и это невольно угнетало его.
   Минуло несколько лет. Иван втянулся в крестьянскую  работу  и,  вопреки
себе, во всем шел за отцом, который безжалостно школил  сына  в  несложной
земледельческой науке, постигнутой  на  суровом  собственном  опыте.  Яшка
вскоре пошел на службу в Красную Армию, отслужил там два года и вернулся в
деревню совсем другим - повзрослевшим и  как-то  вдруг  поумневшим.  Через
некоторое время он стал заводилой всех молодежных  дел  в  деревне,  начав
свою общественную деятельность с кружка воинствующих безбожников.
   Иван  сторонился  деревенских  парней,  в  деревню  ходил   только   по
праздникам, на  вечеринки,  а  вообще  жил  отчужденно  -  своим  хутором,
хозяйством, под каждодневным отцовским надзором и понуканием. Но  взаимная
привязанность  молодого  Пшеничного  и   былого   батрака   Яшки,   видно,
сохранилась в сердцах обоих, и вот однажды поздней осенью, встретившись на
деревенском выгоне, Яков пригласил его прийти вечером посмотреть репетицию
"безбожницкой" пьесы. Иван, не подумав тогда, как к этому отнесется  отец,
согласился. Вечером смазал дегтем  юфтевые  сапоги,  набросил  поддевку  и
пошел. Репетиция ему понравилась. Сам  он  не  участвовал  в  пьесе,  зато
посмотреть на других было интересно. Потом он зачастил  в  ту  обветшалую,
скособоченную  вдовью  хатку,  где  собиралась  по   вечерам   деревенская
молодежь, ближе сошелся с хлопцами  и  девчатами.  Его  не  обижали,  хотя
иногда незло подшучивали, называя молодым подкулачником.
   И вот об этом  как-то  узнал  отец.  Однажды  утром,  расходившись,  он
накричал на Ивана, ударил уздечкой мать, когда та заступилась за  сына,  и
пригрозил выгнать из хаты безбожника, позорившего честь отца.  Ивану  было
очень обидно, но давняя закоренелая привычка во всем подчиняться его  воле
взяла верх, и  он  перестал  ходить  к  Яшке.  Яков  это  быстро  заметил.
Возвращаясь как-то вместе с мельницы, они разговорились по душам.
   Говорил, правда, Яшка, Иван больше слушал, потому что по  натуре  своей
был молчалив, но не согласиться с тем, что  говорилось,  не  мог.  А  Яков
рассказывал о классовой борьбе, о том, что  старик  Пшеничный  -  сельский
мироед, что он выжал все  соки  из  его,  Ивановой,  матери,  как  батрака
заездил самого Ивана, что он готов подавиться от жадности.
   "Слушай, как ты живешь с ним? Я удрал бы от  такого  злыдня.  Разве  он
отец тебе?"
   Ивану было тогда не по себе.  Они  шли  по  тихой  песчаной  дороге  за
гружеными возами, и  перед  их  глазами,  уныло  поскрипывая,  мелькали  и
мелькали колеса. Иван верил Яшке и понимал, что лучше было  бы  порвать  с
отцом, пойти на свой хлеб, как-нибудь прожил бы,  но  на  это  не  хватало
решимости. Вот так, как следует  не  сомкнувшись,  разошелся  его  путь  с
людьми, с теми, кто дал бы ему веру в жизнь, в собственные  силы  и,  быть
может, уберег душу от тоски одиночества.
   Не прошло и двух лет, отца раскулачили,  забрали  в  сельсовет  все  их
имущество, описали постройки, а самого с матерью выслали. Иван в  ту  зиму
жил в местечке у дяди и учился в семилетке. Дядя был  неплохим  человеком,
как говорят, мастером на все руки. К племяннику относился, как и  к  своим
дочерям, никогда ни в чем не упрекал его. Но по едва уловимым  приметам  и
мелочам юноша видел, что он все же лишний, чужой в этой семье, и от  этого
не было Ивану радости. Учился он неплохо, понимал  и  любил  математику  и
после  семилетки  подал  документы  в  педагогический  техникум.  Он  ждал
экзаменов, видя в своем студенчестве единственный счастливый выход из того
тупика, в который загнала его  жизнь.  Но  на  экзамены  его  не  вызвали,
документы вскоре вернули, и в холодной казенной отписке было сказано,  что
в техникум его принять нельзя, потому что он - сын кулака.
   Это было огромным горем для молодого Пшеничного, гораздо  большим,  чем
раскулачивание, видеть которое  ему  не  довелось,  первой,  действительно
незаживающей раной в душе. Иван решил, что он не такой, как все, что  тень
отца, как проклятие, будет тяготеть над ним всю жизнь. Что-либо  исправить
в этом, казалось ему, уже было поздно.
   После  неудачной  попытки  учиться  дальше  Пшеничный  -  уже   рослый,
привычный к труду парень  -  около  года  перенимал  у  дяди  его  ремесло
каменщика, а затем  отправился  в  город  искать  своего  хлеба  и  своего
счастья.
   В Брянске он поступил в артель каменщиков, попал в бригаду  таких,  как
сам, молодых парней, возводил фабричные громады, по узким дощатым дорожкам
гонял тачки с раствором, по стремянкам таскал на этажи кирпич. Себя он  не
жалел, работал с жаром, с  отцовской  въедливостью.  Это  вскоре  заметили
рабочие  и  начальство.  Его  хвалили  на  собраниях,  ставили  в   пример
остальным, и парень постепенно стал забывать о своей  ущербности  и  былых
неудачах. О родителях он никому ничего не рассказывал,  писем  от  них  не
получал и не знал, где они и что с  ними.  По  ночам  ему  иногда  снилось
что-либо из детства, и сердце его сжималось  тогда  от  жалости  к  тихой,
забитой матери. Отца он не жалел, знал: он и там такой же несправедливый и
злой.
   В то время на  стройке  создали  комсомольскую  ячейку,  многие  хлопцы
вступали  в  комсомол  и,  конечно,  потянули   туда   лучшего   каменщика
Пшеничного. Он подумал, слегка поколебался, а потом, поощренный доверием и
повеселевший, поверил, что и он сможет стать человеком, и подал заявление.
На собрании потребовали рассказать все о себе, о  родителях  и  родных  и,
когда  услыхали,  что  он  сын  кулака-хуторянина,  в  приеме  в  комсомол
отказали.
   Он тяжело переживал эту неудачу, несколько дней  не  ходил  на  работу,
пластом лежал на койке в общежитии. Случилось так, что не нашлось  никого,
кто оказался бы к нему  ближе  всех  в  ту  минуту,  успокоил,  подбодрил.
Наоборот, все как-то вдруг переменились, стали его сторониться,  держаться
отдельно, своей комсомольской компанией.  Это  была  смертельная,  на  всю
жизнь,  обида.  Иван  Пшеничный   уже   окончательно   уверовал   в   свою
отверженность.
   Он уехал из Брянска, жил некоторое время в Донецке, работал на шахтах и
везде помнил, что он не ровня другим, что он - классовый враг,  что  между
ним и людьми пролегла глубокая пропасть.  Порой  он  старался  забыться  в
труде, иной раз - в водке, но это не  забывалось,  не  проходило  никак  и
нигде. Об этом ему напомнили и в военкомате, когда призывали в армию.  "Ты
сын кулака и будешь служить в рабочем  батальоне",  -  сказал  озабоченный
суетливый капитан. И Пшеничный стал красноармейцем  рабочего  батальона  -
немного учился военному делу, а больше работал:  строил  железные  дороги,
мосты, тоннели. Это было в Сибири, зимой. Он наловчился ходить на лыжах, в
соревнованиях однажды занял первое место.
   Когда готовили лыжный агитационный пробег  на  двести  километров,  для
участия в нем, как лучшего лыжника, записали  и  Пшеничного.  Он  был  рад
выделиться хотя бы этим своим качеством, но и  тут  черная  тень  прошлого
легла на его дороге. Уже со старта его вернул комиссар,  сказав,  что  ему
ехать нельзя, потому что  у  него,  красноармейца  Пшеничного,  неладно  с
биографией.
   После еще было  много  малых  и  больших  обид,  порожденных  отцовским
прошлым. И Иван сдался, отступил в сторону, не лез больше туда,  где  были
не такие, как он, люди. Только сам себе, сам для  себя,  вопреки  всему  -
такой волчий девиз усвоил постепенно Пшеничный. Он не  пренебрегал  ничем:
когда нужно было, обманывал,  воровал,  лгал,  слабых  ненавидел,  сильных
побаивался и тоже ненавидел. Он понимал, что становился нечестным,  иногда
подлецом, злопамятным и вредным, как отец, но переделать себя уже не мог и
катился все больше туда, куда гнали его обида и злость.
   Когда началась война, среди огромного моря человеческого  горя  и  слез
нашелся человек, который тайно  злорадствовал.  Этим  человеком  был  боец
запасного батальона Иван Пшеничный, ставший затем  фронтовиком  и  сегодня
вот окончательно решивший сдаться в плен немцам.





   К ночи ветер слегка успокоился, но зато откуда-то  из  шелестящей  тьмы
стал накрапывать  дождь.  Сразу  промокли  вислоухие  пилотки  на  головах
бойцов, постепенно пропитывались влагой, тяжелели и  становились  лубяными
шинели. Свежевскопанная земля  быстро  превращалась  в  грязь  и  липла  к
ботинкам.
   В тяжелом молчании бойцы снова впряглись в  работу.  Почти  ощупью  они
скребли  в  темноте  лопатами,  рыли  траншею,  чтобы  соединить  ею   все
стрелковые  ячейки.  Тревога,  неожиданно  охватившая   их   от   недавней
перестрелки в тылу, постепенно стихала, наткнувшись на внешне непреклонную
уверенность старшины в собственных  силах  и  удаче.  Карпенко,  казалось,
оставался спокойным, прежним, только разве меньше покрикивал га  людей,  а
какое-то время ночью его совсем не было слышно. Но  другие  тоже  работали
молча, больше слушали:  мало  ли  что  могла  принести  им  эта  ненастная
фронтовая ночь.
   Сделав свое и передав лопатку Овсееву, старшина присел  на  бруствер  и
задумался. Чем  больше  времени  проходило  с  момента  их  расставания  с
батальоном,  тем  все  озабоченнее  становился  Карпенко.  За   день   они
оторвались от противника, обессиленный бомбежками полк спешил отступить за
лес, окопаться, наладить оборону и как-нибудь удержаться на лесном рубеже.
Дорогу на подступах к этой обороне комбат приказал удерживать сутки.  Ночь
вот стоит тихая, а кто знает, каким будет завтрашний день? Конечно,  немцы
могут пойти и другим путем,  но  если  двинут  вот  этой  дорогой,  то  их
шестерке доведется хлебнуть горя.
   Эта мысль все время не давала старшине покоя, грызла, точила его  душу,
пока он помогал Овсееву копать или  сидел,  вслушиваясь  в  ночь.  С  виду
спокойный и всегда уверенный в себе, Карпенко на самом деле не был  таким:
случалось,  и  сомневался,  и  беспокоился,  иногда  и   боялся.   Но   за
продолжительное время службы в армии он усвоил  одно  немудреное  правило:
все сомнительное, неопределенное прятать  в  себе,  а  напоказ  выставлять
только уверенность и непреклонную твердость воли. "Прав  или  не  прав,  а
сказал - стой на своем", - так  некогда  учил  его  старшина  сверхсрочной
службы Броваров, и Карпенко на всю жизнь  запомнил  мудрые  слова  старого
служаки.
   Дождь не переставал. Холодные струйки воды, стекая с висков, ползли  за
воротник, вызывая  неприятный  озноб.  Старшина  поднялся  с  бруствера  и
осмотрелся: забывать об осторожности нельзя. Все  копали.  Рядом  Свист  и
Овсеев, за сторожкой - Глечик. Со всех сторон обложила землю глухая  ночь,
ненастье, холод и неосознанная, как давно прошедшая забота, тревога.
   Не услышав ничего  подозрительного,  Карпенко  взял  с  бруствера  свой
мокрый "ручник" и, пряча его от дождя, поставил под стену сторожки.  Потом
он туда же перетащил два ящика с патронами и остановился  у  груды  вязкой
земли над траншеей,  где,  сопя  и  покряхтывая,  ковырялся  Овсеев.  Боец
почувствовал присутствие старшины; не разгибаясь  и  не  выпуская  из  рук
лопатки, как-то обиженно пожаловался:
   - Сизифов труд. Долбишь, долбишь - и никакого следа.
   - Плохо долбишь, значит, - думая о другом, сказал Карпенко.
   Овсеев бросил в темную яму лопату и выпрямился.
   - И вообще на кой черт все это? Полк отошел, а нами прикрылся? Как  это
называется?
   Он еле стоял на ногах от усталости, тяжело  дышал  и  говорил  с  давно
накипевшей злостью.
   - Это называется: выставить заслон, - спокойно ответил старшина.
   - Ага, заслон? А чем кончается такой заслон, тебе, командир, известно?
   - На что намекаешь? - насторожился Карпенко.
   Овсеев зашевелился в траншее, швырнул в  темноту  ком  земли  и  сказал
тоном, в котором чувствовалось: нечего, мол, спорить  о  том,  что  и  так
понятно.
   - Намекаю! Будто сам не знаешь: смертники мы!
   - Вот что, Овсеев, - помолчав, твердо сказал старшина. - Ты думай,  что
хочешь, но трепаться не смей! Слышишь?
   Он не стал больше говорить с этим слишком  догадливым  бойцом  и  пошел
прочь. Сапоги скользили по размокшей земле, усталое тело сковывала  зябкая
дрожь. В непроглядной, кромешной тьме уже густо и споро шумел дождь, мелко
барабанил по куску жести на крыше сторожки.
   Старшине было неприятно, что его затаенные даже от самого себя  догадки
и подозрения так легко разгадал  этот  хитроватый,  смекалистый  боец.  За
месяц совместной службы Карпенко так и не узнал, какой на самом деле  этот
Овсеев и как ему, командиру, относиться к нему. В мирное время из  Овсеева
скорее всего вышел бы неплохой боец - такой на  политзанятиях  получал  бы
пятерки, был бы лучшим по физподготовке,  да  и  в  прочих  науках  многие
позавидовали бы ему. Но теперь, в лихую годину войны, Овсеев  из-за  своей
хитрости, чрезмерной догадливости и сообразительности относительно  разных
ходов-выходов не нравился старшине. Правда, до сих  пор  эта  сторона  его
характера еще ничем особенным не проявилась.
   "Вот хорошо", - подумал про себя Карпенко, подходя к позиции Глечика. В
ночной тьме неопределенно чернел  на  земле  широкий  бугор  бруствера,  а
где-то в глубине траншеи все продолжала шаркать лопатка.
   Карпенко помолчал, довольный старанием молодого бойца. Хотел  похвалить
его, но  сдержался.  Такие  усердные,  как  Глечик,  в  мирное  время  при
определенных способностях тоже бывают хорошими красноармейцами, дисциплины
они не нарушат, за их поступки к начальству не вызовут. Но каким он  будет
завтра, этот послушный тихоня Глечик? Наверное, уткнет голову в угол своей
глубокой траншеи и будет  дрожать,  как  осиновый  лист,  пока  вокруг  не
отгремит бой. А может, и того хуже? Самое страшное в таких случаях  -  это
старшина знал по себе - начало. Главное - пережить его,  выстоять,  а  там
уже станет закаляться боец.
   - Ты родом откуда, Глечик? - спросил Карпенко, стоя над траншеей.
   - Я? Из Белоруссии, Бешенковичского района, может,  слышали?  -  охотно
отозвался боец.
   - А как же ты очутился здесь, в России?
   - Сбежал. Был в Витебске, в ФЗО учился, а когда немцы подошли,  сбежал.
В Смоленске пошел в военкомат, взяли в армию.
   - Доброволец, значит? - нарочно удивился старшина.
   - Да нет. Мой год уже начали призывать. Как раз в  тот  день  приказ  в
военкомат пришел - брать двадцать третий год.
   - Так сколько же тебе?
   - Ну считайте - с двадцать третьего года, уже восемнадцать.
   - Да, не много, - задумчиво произнес Карпенко. - А почему это  ты  один
копаешь? Где Пшеничный?
   - Ладно, я и один справлюсь, - уклончиво ответил из темноты Глечик.
   - Пшеничный! - позвал старшина. - Давай помогай.  Ишь  мне  хитрец,  на
одного свалил все!
   Где-то  рядом  завозился  в  бурьяне  Пшеничный,   видимо,   с   трудом
расставаясь со своими сокровенными думами. На этот  раз  он  не  возражал,
послушно ввалился в траншею к Глечику и взял из его рук лопатку.
   А дождь все усиливался.  Заметно  тяжелела  на  плечах  шинель,  сапоги
чавкали в набрякшей земле.  От  железной  дороги  старшину  позвал  Свист,
Карпенко подошел к нему.
   - Все! Принимай работу, - объявил боец.
   Старшина спрыгнул в траншею, сделал несколько шагов, в одном месте  она
была до пояса - не выше.
   - Давай глубже, так не пойдет.
   Свист витиевато выругался, постоял, отдышался и,  поплевав  на  ладони,
снова начал копать.





   Наверное, уже к полуночи выгнутая дугой траншея кое-как соединила  пять
стрелковых  ячеек.  Не  везде  она  была  нужной  глубины  -  на   делянке
Пшеничного, на долю которого вместе с Глечиком выпал еще и участок Фишера,
она доходила не больше чем  до  колен.  К  тому  же  получилась  кривая  я
угловатая. Оно и понятно - ночная работа.  Впрочем,  на  это  не  обращали
внимания ни бойцы, ни их командир.
   Все они сильно намокли. В полночь Свист, первым кончив работу, вошел  в
сторожку, заткнул какой-то ветошью оба ее окошка и  принялся  растапливать
печку. Старшине,  пришедшему  туда  следом,  его  самоуправство  не  очень
понравилось, но он все же не возразил ни Свисту,  ни  Овсееву,  когда  тот
присоединился к этому занятию. Карпенко понимал, что  как  ни  понукай,  а
людям нужно отдохнуть до утра, потому что завтра  их  ждет  немало  других
забот и других, куда более трудных дел.
   Так постепенно в эту покинутую людьми железнодорожную  хибарку  сошлись
пятеро. В раскрытой печке весело трещали сухие еловые щепки, а  заботливый
Свист все еще что-то щепал на полу своей незаменимой пехотной лопаткой.
   Уютом сторожка,  конечно,  не  могла  порадовать:  дуло  из  окон,  дым
почему-то не хотел идти в трубу и, расползаясь под низким потолком, слепил
и ел глаза, но все это казалось раем после слякотного ненастья  на  улице.
Главное - тут было сухо, дождь и холод остались за дверью и  напоминали  о
себе лишь непрерывным шорохом ветра да стуком капель по крыше.
   Карпенко прилег на топчане, устало вытянув заляпанные грязью ноги. Тело
сразу одолела сладкая истома, сами собой стали слипаться  глаза:  хотелось
прикорнуть хоть на минутку. У печки, на полу, уставясь на мигающий  огонь,
сидели  Овсеев  и  Свист,  в  темноте,  у  порога,  кряхтя  и   посапывая,
переобувался Пшеничный. Сзади всех расплывчато белело лицо Глечика.
   - Эх, ярина зеленая, думаю иногда и  диву  даюсь,  как  это  неважнецки
человек устроен, - рассудительно заговорил  Витька  Свист,  вороша  щепкой
уголья. - Есть много, хочется  еще  больше.  А  нет  ничего,  какой-нибудь
пустяк - мечта. Вчера под Озерками, когда нас утюжили танки,  я  только  и
мечтал: скорей бы стемнело. Казалось, все бы отдал за одну минуту темноты.
А теперь вот и немцев нет, и танков не слыхать, так хочется еще и тепла, и
жратвы. Чудно...
   - Открыл Америку, - буркнул Овсеев. - Еще Шекспир сказал: "Коня,  коня!
Полцарства за коня!" Понимаешь? За коня. Припечет, так захочешь...
   Обхватив колени пальцами, он сидел так, посматривая в  печку,  усталый,
раздражительный и невеселый.
   - А что это немцы сегодня выходной себе устроили? Не слышно  почему-то,
- накручивая обмотку, осторожно заметил Пшеничный.
   Свист иронически хмыкнул:
   - Наступит утро, услышишь.
   Он еще пошевелил щепкой огонь и вдруг воскликнул:
   - Хлопцы! Идея! Давайте ужин сообразим. А то кишка кишке  марш  играет.
Пшеничный, доставай свой котелок!
   - А что сварим?
   - Ну, брат, что у кого есть. У меня - полпачки пшена.
   - У меня горохового концентрата немного было, -  отозвался  из  темноты
Глечик.
   - Расчудесно. Будем кашеварить назло фашизму, - потер руки  Свист.  Его
белобрысое тонкогубое лицо засветилось воодушевлением.  -  Мурло,  жми  за
водой, да чистой набери, чтоб как из-под крана.
   - Где ее наберешь теперь чистой? Везде грязь.
   - Эх, чудак-человек, ярина зеленая. Под крышу подставь. Забыл, как баба
корыто наполняла? А ты солдатского котелка не наберешь?
   Пшеничному не  хотелось  трогаться  с  места,  но  и  не  было  желания
заводиться с этим Свистом. Тяжело поднявшись, он завязал вещмешок и вышел.
Как только за ним хлопнула дверь, Витька молниеносно подхватил его  тугой,
увесистый "сидор" и ловко запустил туда руку.
   - Так, ремень командирский на конец  войны  Мурло  припасает,  какая-то
банка, новая рубаха, сухие портянки - на, салага, держи  на  смену.  -  Он
сунул Глечику пару портянок и снова полез в мешок. - Ага, вот она, краюха,
так, так... Сахару кусочек... О, братва, сало! Ура Пшеничному,  молодчина,
не все слопал. Каша будет с салом.
   Он тут же завязал тесемки и швырнул мешок в угол.
   - Слушай, Свист, нехорошо так, - бросил с топчана Карпенко. - Нужно  бы
спросить.
   - Ого, спросить! Фигу с него, жмота, возьмешь.
   Вскоре вошел Пшеничный, подал Свисту котелок с водой и, кряхтя,  уселся
на свое место в  углу.  Свист,  моргнув  белесыми  ресницами,  простодушно
посмотрел на него.
   - Браток Пшеничный, нет ли у тебя какого куска к общей складчине?
   Пшеничный молча покрутил головой. Свист снова подмигнул друзьям.
   - Ну что ж... Ограничимся гречко-овсяной смесью.
   Скоро котелок с водой, втиснутый в печку, зашипел на горячих угольях, а
Свист на разостланной поле  шинели  стал  растирать  куски  спрессованного
концентрата. Овсеев уныло глядел на огонь.  Неподвижно  застыл  за  спиной
Свиста медлительный Глечик. А в углу неопределенно шевелилась широкоплечая
тень Пшеничного. Старшина, опершись на руку, лежал на боку, посматривал на
свой маленький взвод и думал о том, как им повезет  завтра,  справятся  ли
они с той задачей, ради которой их оставили здесь? Хватит ли сил и умения?
Все ли одолеют страх? Кому суждено будет выстоять до конца?  Карпенко  все
еще не мог примириться с тем, что людей ему дали  случайных,  без  выбора,
первых, кто попался комбату, а  это,  по  его  мнению,  было  неверно.  Не
нравился сегодня старшине надутый Овсеев, немногого ждал  он  от  Глечика,
знал, что завтра нужно будет смотреть в оба. Один Свист  пока  не  вызывал
опасений. Он неплохо вел себя в эти  тяжкие  недели  отступления,  но  кто
знает?.. Старшина слышал, что боец уже побывал в тюрьме,  и  хоть  с  виду
веселый и преданный, но еще неизвестно, что он носит в себе. Думалось и  о
Фишере.  На  миг  старшине  почему-то  стало  жаль  умного  человека,   не
привычного к невзгодам военной жизни, слабого и болезненного. Как  они  от
батальона, так и Фишер от взвода подставлен теперь под первый удар, и, кто
знает, дождется ли он смены. Думалось: хотя бы не уснул он до утра, потому
что тогда может случиться беда, от которой и им не уйти. Мысли о  себе  не
очень-то донимали Карпенко. Самому себе он был понятен, знал, что если  уж
понадеялись на него комбат и командир полка, то он не подведет их.  Может,
убьют его, может, ранят, но, если останется невредимым, сделает  все,  что
от него потребуется.
   Трещала, брызгала искрами печка, за стеной где-то лилась с крыши  вода,
шумел за окном ветер, и очень хотелось спать.  Но  старшина  усилием  воли
отгонял дрему. Бойцы сидели на полу и внимательно глядели на  стоявший  на
угольях котелок.
   - Так, так... Влипли мы на этом чертовом переезде,  -  тоскливо  сказал
Овсеев, опершись подбородком на согнутые колени. - Это уже аксиома.
   Ему никто не ответил и не возразил, только Глечик вздохнул в тишине  да
Пшеничный громко высморкался.
   - Овсеев, - глуховатым, но решительным  голосом  после  минутной  паузы
сказал Карпенко, - бери винтовку - и на пост.
   Овсеев круто повернулся на полу.
   - А почему я? Хуже всех, что ли?
   - Без разговоров.
   - Давай, давай,  Барчук,  -  заговорил  Свист.  -  Не  бойся,  каши  не
прозеваешь. Оставим, клянусь соленым огурцом с хвостом селедки.
   Овсеев посидел еще, потом неторопливо  застегнулся  и  неохотно  вышел,
сильнее, чем нужно, хлопнув дверью.
   Каша выдалась удивительно  вкусной.  Свист  незаметно  положил  на  дно
котелка вытащенное у Пшеничного сало, от чего  все  это  несоленое  месиво
получилось жирным и наваристым. Ели все вместе, из одного котелка,  дружно
скребя по его бокам деревянными и алюминиевыми ложками,  а  Свист  -  даже
трофейной вилкой, скрепленной с черенком ложки. Когда уже на дне  осталось
немного, Карпенко облизал ложку.
   - Хватит. Остальное Овсееву и Фишеру...
   - Ну, браток Мурло, как кашка? - хитровато подмигнув, спросил Свист.
   - А  ничего.  С  голодухи  сама  во  рту  тает,  -  довольно  отозвался
Пшеничный. Его мордастое, толстогубое лицо стало лениво-сытым.
   - За это скажи спасибочко самому себе. Славное у тебя было сальце.
   Пшеничный удивленно захлопал глазами и тут же схватился за мешок.
   - Ворюга ты! - зло бросил он из темноты, щупая свой набитый мешок. - За
такие штучки тебе нужно морду бить, сволочь блатная.
   - Для твоего ж брюха, чудак-человек, - смеялся Свист. - А то б  кокнули
тебя завтра голодного, и какой-нибудь Ганс порезал бы твое сало тоненькими
ломтиками на свой бутерброд. А так вот и жизнь повеселела, все  равно  как
сто грамм пропустил.
   Пшеничный еще ворчал что-то в углу, а разморенный сытостью Свист сладко
растянулся на полу, разбросав кривые ноги.
   - Ну вот и чудесно, - говорил он,  поглаживая  живот.  -  Давно  такого
удовольствия не испытывал. Разве только, когда из лагеря вышел.
   - Слушай, Свист, а за что  ты  в  лагерь  попал?  -  спросил  Карпенко,
сворачивая самокрутку. Он снова уселся на топчане, тоже подобрел от  тепла
и еды, стал по-домашнему простым, свойским, таким, как и все.
   - А, длинная история. История с географией. Было дело, да.
   - Что, может, ни за что?
   - Не скажу, - сразу став серьезным, Свист задумался.  -  Было  за  что.
Могли б и больше припаять, отбрыкался двумя годами. Могу рассказать,  коль
интересует.
   Он помолчал, глядя в закопченный потолок, прислушался к завыванию ветра
снаружи,  потом  вздохнул  и  пошуровал  в  печке.  Там  что-то  треснуло,
выстрелило, ярче загорелись дрова, осветив насупленного в углу  Пшеничного
и любопытное курносое лицо Глечика.





   - Бестолковый я человек... вот. Шальной, безголовый... - говорил Свист.
- Одним словом, обормот. Только теперь понял. Как  говорят,  не  вши  меня
заели, а  молодость  загубила.  Жил  в  Саратове  на  Монастырке.  Красота
городок,  скажу  вам,  первый  сорт.  Саратов...  Да...  -  Он   помолчал,
мечтательно вспоминая что-то и все посматривая в печку. - Четыре года  уже
как не был, душа истосковалась. Так вот, учился малость. Учиться не любил.
Да и дисциплина хромала. Мать, бывало, ходит, ходит в  школу  по  вызовам,
лупит меня, а толку как от козла молока... А вообще-то била  мало.  Больше
нужно было бить, может, и человек вышел бы, а так - осколок, подобие одно.
Подрос, зашился в компанию -  дружки-милушки,  ярина  зеленая.  А  все  же
хорошее было  время.  Раздолье,  особенно  летом.  Мать  на  заводе  -  на
подшипниковом - работала, а я - будто в раю. На кладбище в войну играем  -
да, там у нас Чернышевский, писатель, похоронен, - деловито сообщил Свист,
повернувшись к Карпенко. - Памятник такой громадный, как шалаш.  Так  вот,
на кладбище, на Лысой горе, в сосняке, а иной раз  вырвемся  и  на  Волгу.
Вот, брат, счастье, ярина зеленая, сто чертей и бочка рому!  Никто  в  тех
местах не видел Волги? Нет?  О,  у  нас  есть  на  что  посмотреть!  Ширь,
простор, вода, солнце, небо, и, если б вы знали, ни в сказке  сказать,  ни
пером  описать,  райский  уголок  -  Зеленый  остров   посредине.   Стянем
чью-нибудь лодку, переправимся туда - и забав, игр на два дня. Мать ищет и
в милиции, и в колонии, и в тюрьме, а мы на острове кинжалы  выстругаем  и
разбойников изображаем...
   Витька вздохнул, запихнул в  печку  конец  какой-то  доски,  озабоченно
пошуровал там щепкой.
   - Потом пошел работать, - продолжал он. - Вначале  Григорий  Семенович,
сосед  наш,  меня  к  токарному  делу  определил.  Работал   на   том   же
подшипниковом, втулки делал. Сперва ничего, а потом  надоело,  опротивело,
как горькая редька. Как говорится, послал бог работу, да отнял черт охоту.
Утром - втулки, вечером - втулки, вчера - втулки и завтра - втулки,  зимой
и летом - одни втулки. Уж эти  кольца  да  дырки  ночью  сниться  стали  -
отрава! С тоски к водке потянуло. Выпивал. Как-то в пивной познакомился  с
одним - Фроловым по фамилии. Не было печали, так черти накачали! Так хитро
ко мне подъехал, и так, и этак, смотрю - милый человек. И денег не жалеет.
Пили. Ловко он мне житуху отравил, и не заметил, как  окрутил  дурня.  Ты,
говорит,  свой  парень,  зачем  тебе  мозоли  натирать?  Хочешь,   устрою,
работенка - лафа. И что ж? Устроил продавцом в  хлебный  магазин.  Работаю
месяц, второй. Не  скажу,  чтоб  очень  нравилось.  Правда,  сыт  -  тогда
голодновато было на Волге, - а так - почти как и на подшипниковом - нудная
работа, только и знай, режь  килограммы.  Пять  тонн  сегодня,  пять  тонн
завтра. Не смотри, что хлеб, а  нарежешься  за  день,  так  хуже,  чем  на
заводе, устанешь. Хотел я уже  драла  дать,  да  однажды  заявляется  этот
Фролов, говорит, приходи в "Поплавок", дело есть. Прихожу.  Сидят  в  углу
под пальмой - Фролов и еще один, дядей Агеем звали. Что, думаю,  за  дело?
Выпили, закусили - ничего не говорят, еще выпили, закусили - молчат. Еще и
еще. А потом Агей и шепни: так и  так,  дескать,  подбросим  пару  пудиков
сверх накладной - продашь? Продам, говорю, не залежится: товар ходкий. "Ну
вот и порядочек, парень свойский, и комар носа  не  подточит",  -  тешился
Агей, потирая руки. А мне спьяну и невдомек, что это - первый  мой  шаг  к
черту в зубы. Хорошо на душе,  смелости  хоть  отбавляй,  угодить  хочется
людям - вот и согласился. Не знал того, ярина зеленая, что сегодня -  пару
пудов, а завтра - десяток, а потом тоннами подбрасывать мне  хлеб  станут.
Придет машина - начнут сгружать, этот Агей и еще один, смотрю -  на  весах
две тонны, а накладную дают на полторы.  Остальное  наше.  Деньги  все  им
отдавал. А они делили. Сначала скребло у меня на душе, думаю, до добра  не
доведет. Ну, а потом деньги сбили с толку  -  повалили  кучей.  Не  привык
столько иметь, не знал, что делать с ними. Не пропьешь: поллитровка  шесть
рублей - и только.
   - Ну это ты врешь, - вставил Пшеничный. - С деньгами еще ни у  кого  не
было заботы.
   - Не было? - язвительно переспросил Свист. - Что ты  понимаешь,  Мурло,
душа копеечная?..
   - Ладно, хватит вам. Давай дальше, - оборвал ссору Карпенко.
   - Ага. Ну тут разгорелась  моя  фантазия,  увлекся  фотографией.  Купил
аппарат, всякие к нему штучки, начал изводить бумагу и пластинки.  Снимал.
И на Волге, и на Зеленом острове, и в  парке.  Наловчился  со  временем  -
ничего получалось. Подумал было: а  не  поступить  ли  мне  в  фотоартель?
Сказал однажды Фролову - тот только зубами заскрипел.  Попробуй,  говорит.
Так, живу дальше. Надоело фото, купил байдарку и вечером, и в  выходные  -
на Волгу. Вот это дело я любил. Видно, душа такая:  все  простора  просит.
Фролов с Агеем тоже иногда приходили, катал. Потом продал байдарку,  купил
моторку. Снова Зеленый остров, только уже - не разбойники, а жулики, и  не
игра, а на самом деле. Пьем, рыбу ловим. Туда же  один  раз  привезли  они
Лельку. Девка, брат,  такая,  ярина  зеленая,  во!  Закачаешься.  Огневая,
боевая, веселая. Захмелела моя башка в один вечер  -  и  водки  не  нужно.
Купались, пили, и  там  в  кустах  изловчился  я,  сгреб  ее  в  охапку  и
поцеловал. Думаю, в морду ляпнет, а она - куда там - обхватила меня обеими
руками за шею, впилась в губы, и дух мне заняло, будто в  прорву  ринулся.
Закрутила меня любовь с этой Лелькой, места себе не найду.  Говорю,  давай
поженимся, жить будем по чести, а она только  смеется.  Ходит  ко  мне  на
свидания, целуется, но все тайком, чтоб Фролов не знал.  Что  ты,  говорю,
маленькая или он отец тебе, чего боишься? Нельзя, говорит, чтобы  знал,  и
все. Не знаю,  чем  бы  это  кончилось,  кабы  однажды  такая  история  не
приключилась. Договорились встретиться - уже не помню, в какой праздник, -
прихожу, а она стоит у танцплощадки в парке рядом с этим  самым  Фроловым.
Почувствовал я недоброе, но подошел, а Фролов берет меня вот так за локоть
и выводит в боковую аллейку. Думаю, что-то будет, а он мне говорит: оставь
Лельку, не тронь - не твоя. Злость во мне взыграла. А чья, говорю,  может,
твоя?  Моя,  говорит.  А  глаза,  как  у  зверя,  рука  в  кармане  что-то
нащупывает. Ну, я не обратил на это внимания, изловчился  да  как  саданул
ему в скулу. Началась драка, пырнул он меня финкарем в  лопатку,  но  и  я
кулака отвесил. Сбежались люди, закричала Лелька, ну, нас и взяли. Привели
в отделение - протокол и так далее. Смотрю, этот, собака,  чужую  какую-то
фамилию  называет,  и  документ  у   него   соответствующий   в   кармане.
Взбунтовалась во мне кровь - ах ты,  гад  ползучий,  думаю,  снова  кем-то
заслониться хочешь! Веди, говорю конвоиру, к главному. Позвали начальника,
взял я и рассказал все: про хлеб, и про Агея,  и  про  наши  шахер-махеры.
Ничего не утаил - утаил только про Лельку. Чувствовало мое сердце,  что  и
она не так себе, тоже в кодле, а назвать не мог. Не назвал...
   Свист почему-то умолк, задумался, заглядевшись на огонь. Вокруг, ожидая
продолжения, сидели товарищи. Карпенко, подперев голову  рукой,  лежал  на
топчане и тоже ждал. Свист молчал, поглаживая горячие от  огня  колени  и,
видно, уже по-новому переживая старую свою беду.
   - Посадили нас в КПЗ, начали следствие. Ко мне неплохо относились все -
и милиционеры, и тюремщики, и следователи, а тут однажды  замечаю:  что-то
переменилось, подозрительно так посматривают  и  все  стараются  на  слове
поймать. "В чем дело? - спрашиваю. - Я все вам  выложил,  по  совести".  -
"Все ли? - говорит один черный такой, с виду  кавказец.  -  А  почему  про
Злотникову молчишь?" - "Какую Злотникову?" - "Про Лельку",  -  отвечает  и
так всматривается, словно в душу хочет заглянуть.  Оказывается,  этот  гад
Фролов уже выдал ее. Ну и вот, судили. Целую шайку. Как глянул я на  суде,
так аж испугался. Ярина зеленая, оказывается, я  только  кончик  нитки  им
дал, а весь клубок распутали без меня. Человек двадцать  разных  ворюг.  И
Лелька. Тяжко мне было видеть ее там. За себя не так обидно, как за нее. А
она в глаза мне не глядит, не  говорит.  Неужто,  думаю,  меня  доносчиком
считает? Молчание ее душу мне выворачивает, хочется заговорить, а  нельзя.
Ну, дали кому сколько. Фролову десять, Лельке - три,  мне  -  пять.  Потом
поползла жизнь тюремная, лагерная. В Сибири лес валили. Пихта,  ель.  Снег
до пупа, сопки, мороз. Дым от костра даже теперь ночью чувствую -  снится.
Все, кажется, им провоняло. Вывозили в  распадок.  Пайки  хлеба,  баланда,
нормы. Люд разный. Одни - ничего, душевные, другие - сволочи. Охрана тоже.
Трудно было. Потом привык. С зачетами  отбыл  два  года.  Отпустили.  Куда
податься? Говорят бывалые: на запад не суйся, теперь ты с блямбой на  веки
вечные. Там ты - как волк в облаву. Все атукать будут - судимый!  Айда  на
восток. Поверил, подался на восток.  На  Сахалин  прибился,  повкалывал  в
шахтах - не понравилось. Вспомнил Волгу - пошел матросом на сейнер. Крабов
в Татарском проливе ловили, сельдей, в путину -  лососей.  Трудная  житуха
морская, а привык  -  ничего.  Море,  оно  притягивает  -  муштрует  и  не
отпускает, как капризная зазноба. Временами, в шторм, припечет, свет белый
проклянешь, а когда стихнет, успокоится - лучшего  и  желать  не  надобно:
простор, ветер - милая душа, ярина зеленая.
   А тут - война, - снова помолчав секунду, продолжал Витька. - Да,  забыл
вам рассказать. Был еще в моей жизни человек, уважал я его больше  матери.
Не многих уважал, а его - от души.  Владимир  Кузнецов.  Летчик.  Капитан.
Еще, помню, я мальцом по Монастырке по садам лазал, а он приезжал в отпуск
- в серой гимнастерке, в желтых ремнях. Фуражка такая золотая с крабом. Но
особенно  мне  нравились  его  нагрудные  значки.  Помню,   "Ворошиловский
стрелок", ПВХО, ГСО и парашютистский. Любили мы, ребята, за ним бегать,  и
он  не  сторонился,  дружил  с  нами.  Однажды  я  записку  от  него  Инке
Голощековой носил - была у нас такая деваха. Ну вот, а  потом  этот  самый
Владимир исчез - ни слуху ни  духу.  Отец  его,  Григорий  Семенович,  тот
самый, что меня к токарному делу  пристроил,  ходил  молчаливый,  угрюмый,
мать все горевала, а где он - никто не знал.  Только  через  год  или  два
объявился наш Владимир Григорьевич.  Уже  три  шпалы  в  петлицах,  вместо
значков - два ордена Красного Знамени, только что-то со здоровьем  у  него
неладно стало.  Ранен,  оказывается,  был.  Думаете,  где?  В  Испании.  С
франчуками  дрался  за  республику.  Потом  он  сам  мне  это  по  секрету
рассказывал. Уволили его со службы из-за ранения, и начал  он  чернеть  от
какого-то горя, как котелок от сажи. Стал печальным, молчаливым  -  и  все
один. А увидит самолет над городом, так,  поверите,  прищурится,  смотрит,
смотрит, смотрит... Тот уже за облака скроется или на посадку пойдет, а он
все стоит и всматривается. А на глазах слезы. Вот горе  было  у  человека!
Когда я спутался с этой чертовой фроловской компанией,  он  сразу  заметил
неладное - конечно, по соседству долго не утаишь  -  и  все  говорил  мне:
"Брось ты, Витька, не тем занимаешься". Только я не послушал. Хотел  и  не
мог. Ну, а любил я его очень. И теперь сердце болит,  что  не  послушался,
хоть, конечно, не знал он всего, мог только догадываться... И вот  получаю
на Сахалине письмецо из Саратова от племянницы, пишет - того взяли,  этого
призвали, а Кузнецова сын на второй день войны сам пошел. Не хотели  брать
летчиком, потому что здоровье никудышное, так он в пехоту напросился.  Ну,
думаю, картина, ярина зеленая. И что за гады  -  фашисты,  если  уж  такой
человек готов даже в пехоте с ними драться? Думаю: все мои знакомые  -  на
фронте, один Свист в тылу. То сидел в тюрьме, а теперь в  теплом  местечке
пристроился, на рыбфлоте. Нет, думаю, я тоже человек, а не скотина.  Подал
заявление: давайте расчет. Не пускают. Говорит начальник  кадров:  "Брось,
Свистунов, - меня все Свистуновым звал - хорохориться.  Тут  ты  за  милую
душу до конца войны досидишь, на кой  тебе  лезть  на  рожон?"  -  "Ах  ты
прохвост, - говорю, - там люди жизни не щадят, а тут - сиди. Не  в  тюрьме
же я, отсидел свое. Давай деньги". Выбил у него косую и прикатил в Москву.
По старой привычке пошел к начальнику НКВД. Так и так: бывший заключенный,
хочу на фронт. Помогите. И помогли. Дал полковник бумажку,  и  меня  -  на
пополнение в стрелковую дивизию, а потом на фронт. Под Полоцком  окружили.
Еле-еле с дружком  одним,  Алешей  Гореловым,  ноги  унесли.  Вот  на  вас
наткнулись. Взял ваш комбат. Расспросил все - как и что, куда и откуда - и
взял...
   В сторожке потемнело, под  потолком  клубился  дым,  в  окна  временами
прорывался ветер. Карпенко курил, лежа на спине.
   - Да, хлебнул ты, видно, горя, - задумчиво проговорил старшина.  -  Это
не сладко - тюрьма. Только было за что: виноват, как ни крути.
   Свист даже зашевелился от этих слов, видно было, они больно  отозвались
в его и без того изболевшейся Душе.
   - Было за что - это правда. Дали пять - согласился. Дали б десять -  ни
слова б не сказал. Все б отбыл.  Заслужил  -  получил  по  справедливости.
Только, знаешь, не хочу, чтоб всю жизнь попрекали. Что было, то  прошло  и
быльем поросло. Нужно, еще отсижу, стерплю, только без бирки, без ярлыка -
человек я ведь, ярина зеленая... И хоть балда безголовая, дурак последний,
только, думаю, не хуже многих других - тихоньких, ровненьких... Вот...
   Карпенко в ответ не сказал ничего. Все  молчали,  и  слышно  было,  как
выл-завывал за окном неумолчный осенний ветер.





   Выйдя из сторожки, Овсеев остановился и  прислушался.  После  света  из
печки, пусть ничтожно малого, в этой кромешной тьме ни зги не было  видно,
только по-прежнему монотонно шелестел дождь да судорожно выл ветер.  Бойца
сразу  охватила  глухая  осенняя   ночь,   тело   вздрогнуло   от   зябкой
промозглости, он поднял воротник, нерешительно ступив во тьму.
   Под ботинками чавкала грязь,  однообразно  стучал  и  стучал  дождь  по
намокшей спине, пилотке,  и  тяжелое  предчувствие  все  глубже  и  глубже
забиралось в душу бойца.
   Одно из двух, думал Овсеев, или все они во главе со  старшиной  круглые
остолопы, или он сам нытик и трус. Но трусом он не признал бы себя  ни  за
что, потому что помнил в жизни моменты, когда Алик Овсеев решался на такие
поступки, на какие не всякий был способен. Просто теперь  он  понимал  то,
что не хотели или не могли понять ни старшина, ни  Свист,  ни  Глечик,  ни
Фишер, и это не на шутку  беспокоило  его.  Ну,  конечно,  их  оставили  в
заслоне не для того, чтобы  они,  просидев  спокойно  сутки,  могли  затем
догнать батальон. Если уж приказали держать  эту  дорогу,  значит,  именно
здесь  подстерегает  опасность,  здесь  ожидается  тот  главный  удар,  от
которого хочет уйти полк.  Но  что  они,  шестеро,  могут  сделать  против
фашистской оравы, когда с ней четвертый  месяц  не  справляется  вся  наша
армия? Первым же ударом их тут прихлопнут, как комара на лбу.  Кто  только
придумал такое пожертвование? Явный просчет, глупая затея, никудышная мера
- и только. А этот твердолобый, недалекий  Карпенко  уперся  как  баран  в
новые ворота, и знай себе заладил: приказано - выполняй.
   Овсеев прошелся по меже, далеко не отходя от сторожки,  прислушался  и,
не услышав ничего подозрительного, решил спрятаться под  крышу.  Если  там
прижаться  к  самой  стене,  можно  хоть  немного  укрыться  от  дождя   и
пронизывающего ветра. Окоченевшие руки сами ищут  тепла  за  пазухой  и  в
карманах,  из  сторожки  слышится  разговор,  о  чем-то  треплется  Свист.
Какой-то  непонятный  он  человек,  этот  Свист.  Так  вроде  и  ничего  -
сообразительный, ловкий и многое повидал, а никакого критического  подхода
к обстоятельствам. Удивительно даже, как он, анархист и блатняк по натуре,
может так беспрекословно подчиняться воинской дисциплине?  Вначале,  когда
он только появился в их роте, Овсеев хотел даже подружиться с ним,  потому
что никого подходящего больше тут не было - все  какие-то  неотесанные,  с
которыми ни поговорить, ни поразмыслить. Но  постепенно  Овсеев  убедился,
что этот Свист больше тянется к другим, любит держаться компании, и Овсеев
махнул рукой - черт с ним.
   В полку Овсеев жил сам по себе. Это было не очень весело; дело  в  том,
что ему казалось, будто он куда умнее и интеллектуальнее, чем все те,  кто
в этой армейской жизни был рядом с ним. Многих  он  презирал,  на  других,
таких, как Глечик, просто не обращал внимания.
   Постепенно привыкнув ко  тьме,  Овсеев  стал  различать  тусклую  линию
железной дороги, очертания столбиков на  переезде,  слышал,  как  печально
шумели молодые посадки у линии. На горе, на дороге все было  тихо.  Немцы,
видно, не торопились или заночевали где-нибудь в  такую  непогодь,  не  то
быть бы беде.  Только  нет  худа  без  добра.  Ночью  они  еще  сумели  бы
оторваться от врага, скрыться во тьме,  отойти,  а  вот  завтра  вряд  ли.
Завтра всем им придется туго, возможно, они погибнут. Это скорее всего.  А
погибать, прожив только двадцать лет, Овсеев  совсем  не  хотел.  Вся  его
душа, каждая клеточка тела гневно протестовали  против  гибели  и  жаждали
одного - жить. К дьяволу эту войну, к дьяволу муки и кровь, если  человеку
нужно только одно - жить! Столько услад в  жизни  -  познанных  и  еще  не
познанных, столько радости и счастья, что погибать в  самом  ее  начале  -
преступление перед самим собой. Этот твердолобый Карпенко готов  разбиться
в доску, чтобы только выполнить приказ. А он, Овсеев,  привык  всегда  все
взвешивать, анализировать, думать и находить лучшие для себя  варианты  из
всей суммы возможных. Эту привычку он приобрел давно, еще в  школе,  когда
понял, что большего иногда можно достигнуть и малыми средствами. Он  много
читал, учился легко, среди учителей и товарищей слыл способным и развитым.
Без особого труда давались ему гуманитарные предметы. Математику  он  тоже
знал, но она требовала усидчивости, настойчивости, въедливости до мелочей,
а это было не по душе  "утонченной"  натуре  Алика.  Бесконечные  домашние
задания по алгебре, тригонометрии, физике бесили его  тем,  что  "съедали"
все свободное время, так необходимое для спорта, удовольствий и  забав.  И
он договорился с одноклассником Шугайло,  недалеким  учеником-переростком,
который неплохо справлялся с математикой и второгодничал в восьмом  классе
из-за абсолютной неспособности к языкам. Шугайло стал  готовить  за  Алика
все домашние задания по  математике,  писал  за  него  контрольные,  одним
словом, облегчал все его математические обязанности. Алик помогал  ему  во
время диктантов и сочинений, но делал это  хитро,  и  если  по  математике
отметки у них были одинаковые, то по языковым  работам  оценка  у  Шугайло
редко когда поднималась до 4. Алик нее был круглый отличник.
   Отец его, военврач подполковник Овсеев,  в  дела  юноши-сына  почти  не
вникал: у него было полно своих хлопот. Зато мать, уже немолодая  и  очень
добрая женщина, обхаживала своего единственного за пятерых отцов и пятерых
матерей. С детства она находила в Алике множество различных и  необычайных
способностей. Стоило малышу, балуясь, тронуть клавиши  пианино,  как  мать
тут же восторгалась и бежала к отцу, соседям, знакомым, говорила: "Это  же
чудо-ребенок, он уже взял аккорд! О, он будет  композитором".  Если  Алик,
послюнив  карандаш,  выводил  на  бумаге   какие-нибудь   каракули,   мать
подхватывала листок и бежала показывать другим. Если он, случалось, обижал
малышей во  дворе  и  на  него  жаловались  соседки,  она,  закрыв  двери,
одобряла: "Молодчина, сынок. Не разрешай брать верх над собой".
   Когда Алик подрос, он пошел в музыкальную школу, неплохо проучился  там
два  года,  но   потом   бросил.   Мать   очень   переживала.   Удивлялись
преподаватели, почему он, такой способный к музыке, вдруг  потерял  к  ней
охоту. Овсеев никому ничего не объяснял,  но  сам  знал  определенно,  что
поступил правильно. "Лучше быть первым в Галлии, чем  вторым  в  Риме",  -
вычитал некогда Алик и понял, что в музыкальной школе ему никогда не  быть
первым. Первой там была Нина Машкова, а на второе место для себя  Алик  не
мог согласиться.
   Через месяц Овсеев записался в студию изобразительных  искусств,  купил
альбом, медовые акварельные краски и  всю  зиму  писал  натюрморты.  Алику
казалось, что его рисунки не хуже работ других студийцев, но преподаватель
Леонид Евгеньевич, старичок в поношенной толстовке, иногда,  остановившись
у его мольберта, теребил узенькую бородку и непонятно почему спрашивал:
   - Вам, Овсеев, спорт нравится?
   - Нравится, - быстро поворачиваясь к  нему,  говорил  Алик,  и  учитель
согласно кивал головой.
   - Правильно, футбол, например, чудесное занятие для юноши.
   Сперва Овсеев не понимал, а  потом  догадался  о  смысле  тех  туманных
намеков и перестал посещать студию. Как раз начиналась  весна,  пригревало
солнце, на детском стадионе до поздней ночи бухали мячи -  и  Алик  Овсеев
отдался спорту.
   После  нескольких  тренировок  его  зачислили  в  юношескую  футбольную
команду, которая затем в  городских  соревнованиях  заняла  первое  место.
Снимок команды-победительницы поместили в местной газете. Алик в  решающем
матче забил два гола и почувствовал себя так, словно стал  намного  старше
своих шестнадцати лет. Его перестали  интересовать  одноклассники  и  даже
учителя, несмотря на возросшее их уважение к юноше-спортсмену. Он замечал,
какими влюбленными глазами посматривали на него  девчата  и  как  товарищи
томились от зависти к его спортивным успехам. Все это приятно щекотало его
самолюбие, и Алик начинал уже думать, что нашел свою дорогу в  жизни,  как
вдруг в начале лета на их команду посыпался ряд неудач. Три раза подряд на
ответственных соревнованиях они позорно проиграли. Однажды Алика вывели из
игры за грубость и в конце концов заменили другим.
   Долго  после  этого  Овсеев  в  одиночестве  переживал  свои  жизненные
невзгоды, но  мать  утешала  сына,  доказывая,  что  он  очень  способный,
всесторонне одаренный, но немножко ленится,  а  если  постарается,  станет
просто гениальным. Этот усвоенный  с  детства  довод  постепенно  успокоил
Алика, наполнил его сердце презрением к другим и дал основание смотреть на
себя как на исключение. Но другие  почему-то  упрямо  не  хотели  замечать
исключительности Овсеева и совсем не так, как того требовала  его  натура,
относились к молодому человеку. Особенно ярко это проявилось,  когда  Алик
приехал в Ленинград и поступил в артиллерийское училище.
   Еще занимаясь в десятом классе,  Алик  понял,  что  искусство,  музыка,
живопись, а также спорт - не его стихия, потому что там  нужны  фанатичная
самоотверженность, упорство и каторжный труд. А все  то,  что  достигается
огромными усилиями, через трудности - Овсеев  был  уверен  в  этом,  -  не
приносит  удовлетворения:  радость  достигнутого   омрачается   трудностью
достижения. Военное  дело  влекло  его  воображаемой  романтикой  жизни  и
красотой формы.  Он  любил  смотреть  на  строй  красноармейцев  во  время
парадов, ему  нравился  бравый  вид  молодых  командиров  в  портупеях,  с
планшетками и пистолетами на боку, он  восхищался  мощью  боевых  машин  и
вычитанными из книг геройскими подвигами во время войны. Отец не  возражал
против новой склонности Алика, мать же, во всем угождая сыну, отступила от
своих прежних намерений относительно его карьеры на поприще  искусства,  и
за год до войны Овсеев стал курсантом пехотного училища.
   Но случилось так, что с первых же  дней  своей  военной  жизни  курсант
Овсеев  почувствовал  разочарование.  Командиром  отделения,   в   которое
зачислили  Овсеева,  назначили   мешковатого   тугодума   Тодорова.   Этот
недалекий, по мнению Алика, человек совсем не  хотел  видеть,  что  Овсеев
умнее его  и  многих  курсантов,  более  развитой  и  ловкий,  куда  лучше
воспитанный. Кстати, этого  не  хотели  также  замечать  ни  старшина,  ни
командир взвода. Его школили  так,  как  и  всех.  И  когда  он  попытался
выделиться, показать свои знания и способности,  доказать,  что  он  стоит
большего, тогда его невзлюбили товарищи.
   Правда, те невзгоды быстро прошли. Летом, когда началась война,  его  в
числе большой группы курсантов отозвали из  училища  и  с  маршевой  ротой
направили на фронт. Овсеев вначале даже обрадовался и, по пыльным  дорогам
добираясь  до  передовой,  был  полон  решимости  совершить   какой-нибудь
героический поступок: все хотелось показать, на  что  он  способен.  Но  в
первом же бою его оглушило  грохотом  взрывов,  ослепило  страхом  близкой
смерти, обожгло болью неудач. "Нет, - сказал он себе. - Это не для  меня".
Дальше он только и думал о том, как бы уцелеть.
   До сих пор ему везло, но, кажется,  пришел  конец  его  удачам.  Овсеев
очень беспокоился за завтрашний день, чувствовал, ныло его сердце  -  быть
беде, я все думал: что предпринять, чтобы отвести от себя гибель?
   Стоя так под краешком крыши и отчаянно ища выхода из тупика, Овсеев  не
заметил, как прекратился дождь. Наступила тишина. Перестали стучать  капли
по крыше, кажется, постепенно унимался и ветер.  Неизвестно,  который  был
час. Овсеев чувствовал слабость во всем теле и, сердито подумав о тех, что
остались в сторожке и не сменяют его, рванул на себя дверь.





   Из сторожки  пахнуло  теплом,  дымом,  кислыми  испарениями  от  мокрых
солдатских шинелей. Не переступая порога и держа дверь настежь  раскрытой,
Овсеев спросил:
   - Ну что? Вы меня смените сегодня?
   - Что-то ты больно скоро, - отозвался с топчана Карпенко. - Еще, верно,
и двух часов не прошло.
   Он неторопливо вытащил из карманчика старые "кировские" часы на цепочке
и повернулся к скупому свету из печки.
   - Да пять часов! Скоро рассвет. Ну кто? Глечик, давай ты.
   Глечик с готовностью вскочил с пола, но его опередил Пшеничный.
   - Постой. Я пойду. Глечик пусть отдохнет. Он копал много, так что...
   Не ожидая согласия командира, боец запахнул шинель  и  полез  в  дверь.
Овсеев поставил в углу винтовку и стал устраиваться у печки.
   - Дождь, кажется, утихает? - спросил Карпенко.
   - Стих, - ответил Овсеев, протянув к огню озябшие красные руки.
   Рядом, разомлев от жары и поджав ноги, сидел Свист. Он все,  видно,  не
мог одолеть своего задумчиво-меланхолического настроения и с тихой грустью
в светлых глазах, уставленных на горящие уголья, говорил:
   - Повидал я людей и  там,  и  тут,  смерти  насмотрелся  и  думаю:  эх,
человек, не знаешь ты, что тебе надобно. Выкамариваешь,  как  малое  дитя,
пока тебя жареный петух в зад не клюнет. А клюнет, тогда враз ум появится.
Тогда докумекаешь, как жить надо. Это я о самом  себе  думаю.  Допер  вот,
ярина зеленая.
   - Оно так, - отозвался Карпенко, вытягивая ноги на  топчане.  -  Только
пропади она пропадом, война эта. Мне она всю  жизнь  поломала.  Только  на
ноги поднялся, на свою дорогу набрел, как тут трах-бах - понесло...
   - Это правда, - согласился Свист. - И когда уж  мы  его  осилим,  гада?
Прет и прет, паразит окаянный!
   - Ничего, осилим. К Москве не допустим. Это уж точно.
   Овсеев, грея мокрые руки,  неприветливо  блеснул  на  старшину  черными
холодными глазами.
   - Ну да. Можно подумать, Москва за Уралом.
   - За Уралом не за Уралом, а Москву не отдадим.
   - Это мы уже слышали, - хмыкнул Овсеев. - А три месяца отступаем...
   - Ерунда, - живо отозвался Свист. - Кутузов тоже  отступал.  Тут  план,
может, такой - как с французами. А что? Заманить поглубже в леса,  болота,
окружить и кокнуть к чертовой матери, чтоб ни одного не осталось.
   Карпенко курил, пуская в  потолок  широкие  кольца  дыма,  и  о  чем-то
сосредоточенно думал.  Овсеев,  отогревшись,  стал  доедать  кашу.  Витька
сгребал у печки последнее топливо, а Глечик, полный  внимания  на  круглом
мальчишеском лице, оперся на  руку  и  слушал.  Дрова  в  печке  догорали,
сверкала, переливалась  жаром  куча  углей,  тьма  все  плотнее  окутывала
силуэты людей. Тускло светились лишь их лица и руки.
   - Ах, гады, гады! Что сделали с Россией, - говорил Свист,  подбирая  во
тьме остатки топлива. - Ну подожди, доберемся - никому пощады не будет.
   - Зачем так, - подумав, заметил Карпенко. - Всех на одну  мерку  нельзя
мерить. Есть и среди немцев люди. Подпольщики. Они свое дело делают.
   - Что, может, пролетарскую революцию готовят? -  невесело  улыбнувшись,
съехидничал Овсеев. - Я слыхал, один политрук  про  революцию  в  Германии
агитацию разводил. Говорит, скоро немецкий пролетариат  поднимется  против
Гитлера.
   - А что? Возьмет и поднимется. Что ты думаешь?  Мы  не  знаем,  а  там,
возможно, дело делают. Не может того быть, чтоб все  немецкие  рабочие  за
Гитлера стояли.
   - Да, жди, - буркнул Овсеев.
   - Эх ты, умник, - разозлился Карпенко. - Что-то, смотрю, все ты знаешь,
все понимаешь.
   - И понимаю, а что ж!
   - Понимаешь! Вот посмотрю завтра на тебя, умника.
   Овсеев смолчал.  Стало  тихо.  Глечик  насупился.  Свист  рассудительно
говорил:
   - Это ничего, ничего. Пускай! Понятно, беда, да кто  беды  не  бедовал.
Хлебнуть доведется, но беда жить научит. Эх, ярина  зеленая.  -  Он  вдруг
переменил тон на свой обычный шутливо-разухабистый. - Слушайте анекдот  на
закуску, да нужно кемарнуть часок.
   Карпенко улыбнулся, поворачиваясь на бок. Глечик  придвинулся  ближе  к
печке. Овсеев пренебрежительно скривил губы.
   - Так вот, про женское любопытство. Кто "против", кто  "за"?  Идет.  Ну
вот, ярина зеленая, слушайте. Был у одного человека знакомый.  Встречаются
однажды: "Как жизнь?" - "Ничего".  -  "Смотрю,  что-то  тощий  ты  больно,
еле-еле душа в теле. Что такое?" - "Да жена заела". -  "Эк,  а  жена  что,
тоже похудела?" - "Где тал: печь-баба". -  "Ну,  я  помогу,  отучу  ее  от
ссор".  И  вот  является  как-то  этот  знакомый  в  выходной.  Стук-стук.
"Здравствуйте". - "Заходите, милости просим". - "Да я по делу, к хозяину".
- "Ну что ж". Хозяин притих, понятно, ведет  гостя  в  комнату,  дверь  на
ключ. Жена нервничает: в чем дело? Ну и к двери, понятно, глаз в дырочку -
что такое? А знакомый бух перед хозяином на колени. Слышит  баба,  умоляет
простить. "Не могу, - говорит хозяин, - сам знаешь, не могу".  -  "Христом
прошу: прости, молодой был, бес попутал". -  "Не  проси,  не  в  моих  это
силах". И так с полчаса. Наконец вышли оба совершенно убитые. Знакомый  за
шапку да к двери, не попрощавшись. Жена к мужу: "Что такое?" -  "Не  могу,
говорит, дорогая, не моя тайна". Она и так и этак; а он: "Не могу, и  все,
не проси". Жена не  спит  ночами,  перестала  есть,  все  думает,  гадает,
допытывается, просит раскрыть ей тайну.  А  муж  ни  в  какую.  Во  второй
выходной снова та же история. Приходит знакомый, запираются, и снова  один
просит, а второй упорствует. Жена места себе не находит,  сохнуть  начала,
обед не варит. А муж молчит - и все. Так трижды приходил  этот  человек  и
все умолял простить его, а на четвертой неделе  высохшую  как  щепка  жену
отвезли в больницу.
   - Здорово, - сказал Карпенко. - Не очень смешно,  но  правильно.  Ну  а
теперь на пару минут - молчок.
   Заскрипев топчаном, он повернулся на другой бок  и  сразу  затих.  Сидя
прислонился к теплой печке промокший Овсеев, на  полу  с  головой  укрылся
шинелью Свист. Глечик подвинулся ближе к печке и, обхватив колени  руками,
печально смотрел на дотлевавший огонь.
   Когда совсем догорели дрова, еще  долго  ярко  краснели  угли,  по  ним
кое-где пробегали  синевато-прозрачные  огоньки,  но  их  становилось  все
меньше. Потом уголья стали покрываться  тоненькой  пеленой  пепла,  и  эта
пелена, будто живая, шевелилась, дышала, расползалась по  топке.  В  груди
Глечика отчего-то все больнее сжималось сердце,  полное  давних  горестных
терзаний.





   За это страшное время неизмеримых людских страданий Глечик уже порядком
огрубел душой и перестал замечать  мелкие  жизненные  невзгоды.  Не  очень
допекали его марши и окопы, стужа, голод. Привык он и  к  требовательности
командиров. Только одна всепоглощающая боль, ни на минуту не утихая,  день
и ночь жила в его сознании.
   Он был робким и молчаливым. Никто никогда не слышал от него  ни  одного
слова жалобы, так же как никому не открывал  он  своей  души,  не  делился
затаенными страданиями, и, слушая других, думал, что его горе -  не  горе.
Правда, от этого было не легче, и сердце его тоскливо сжималось.
   Эх, если бы можно  было  остановить  время,  перекроить  жизнь  заново,
"собрать с дороги камни те, что  губят  силы  молодые".  Не  поступил  бы,
может, и он,  Глечик,  так  опрометчиво,  не  обидел  бы  самого  близкого
человека - родную мать. Но сделанного не исправишь.  Оттого  так  и  болит
теперь его сердце.
   Безмятежным и тихим было детство Василя  Глечика.  Кирпичный  завод  на
окраине  поселка,  огромные  старые  карьеры,  залитые   широкими   лужами
желтоватой воды, длинные сушильные навесы да множество кирпича  -  сырого,
подсохшего и обожженного. На  сыром  можно  было  запросто  написать  свою
фамилию, нарисовать  звездочку.  Обожженный  кирпич,  жесткий  и  звонкий,
краснел  как  медь.  В  карьерах   поселковые   сорванцы   ловили   весной
головастиков, баловались, купались, пропадали у воды  спозаранку  дотемна,
пока на обрыве не появлялся Васин отец и не разгонял их по домам.
   Отец Василя Глечика, конечно, имел самое непосредственное  отношение  к
заводу, работал обжигальщиком, считался чуть ли не полновластным  хозяином
длинной, как пещера,  гофманской  печи,  которая  всегда  полыхала  жаром.
Добряк по натуре, он никогда не обижал Васю,  в  получку  обычно  приходил
слегка навеселе и приносил сыну игрушки и конфеты. Мать тогда хмурилась, и
маленький Василек никак не мог понять, почему она сердится - ведь  отец  в
такие часы был еще  ласковее  и  добрее,  чем  всегда.  Ну  а  когда  мать
обижалась, Василек не мог чувствовать себя счастливым, он тоже переживал и
тоже  дулся  на  отца,  потому  что  очень  любил  мать.  Всегда  веселая,
жизнерадостная, с приветливой,  открытой  улыбкой  на  спокойном  красивом
лице, она была ровной со всеми, и, бывало, каждый при встрече с ней  сразу
радостно и светло улыбался. Они очень счастливо жили тогда. Василек учился
в  школе.  Характером  он  пошел  в  мать,  был   старательным,   честным,
уважительным к старшим и до пятнадцати лет не знал,  что  такое  настоящее
горе.
   Но горе нагрянуло - неожиданное, обидно-нелепое и страшное.  Однажды  в
дождливый, как сегодня, осенний вечер они все  -  отец,  мать,  Василек  и
трехлетняя Насточка - сидели за столом и слушали музыку. Отец не  ловкими,
огрубевшими от работы пальцами вставлял в мембрану неделю назад купленного
патефона иголку и осторожно опускал ее на пластинку.  Мать,  облокотившись
на подоконник, казалось, вся ушла в  музыку,  -  она  была  очень  красива
тогда,  какая-то  мечтательно-грустная  и  тихая-тихая.  И  вдруг  снаружи
донесся дикий, нечеловеческий крик.
   Все вздрогнули, отец бросился к окну, затем к двери, ноги  в  сапоги  и
как был - в одной рубахе, без шапки -  выскочил  на  улицу.  Василек  тоже
выбежал следом  и  сразу  за  углом,  у  забора,  в  свете  фонаря  увидел
незабываемо-ужасное. С мокрого  от  дождя  невысокого  столба  электросети
сползал вниз человек. Это был их сосед Трошкин. А на земле, распластавшись
в грязи,  неподвижно  лежал  отец.  Василек  бросился  к  нему,  закричал.
Выскочила мать, сбежались люди. Но уже ничего нельзя было сделать  -  отца
убило током.
   В тот вечер кончилось Васильково счастливое детство.  Отца  похоронили.
Мать почернела от горя и слез. Василек тоже плакал,  но  тайком  от  всех:
неожиданно он почувствовал  себя  самым  сильным  в  осиротевшей  семье  и
сдерживался как мог. Жить стало трудно, томительно-скучно  и  одиноко.  Он
тогда окончил семилетку, но мать хотела, чтобы сын учился дальше,  и  сама
пошла на завод формовать черепицу. Зарабатывала она немного, денег на  все
не хватало, они берегли каждую копейку и кое-как сводили концы с  концами.
Василек  старался  помогать  матери  -  собирал  металлолом,  ремонтировал
вагонетки, грузил на машины кирпич. Мать постепенно оправлялась  от  горя,
успокаивалась и иногда, положив спать Насточку, садилась у окна, говорила:
"Ничего,  не  горюй,  сынок,  как-нибудь  проживем.  Все   ж   нас   двое,
работников". Полная нежности,  она  гладила  его  по  коротко  остриженным
вихрам, а Васильку было очень не по себе от этой ее ласки, и  он  стыдливо
уклонялся. Но в такие минуты мальчик готов был на любые невзгоды, лишь  бы
облегчить жизнь матери. После смерти отца он стал любить ее вдвое сильней.
   Мать неожиданно повеселела.
   Как-то в погожий выходной день она  обула  свои  белые,  купленные  еще
отцом  туфли,  взяла  маленькую  сумочку   и   пошла,   наказав   Васильку
присматривать за Насточкой и никуда не отлучаться из дому.  Вернулась  она
под вечер, веселая, быстрая, по-прежнему красивая и ласковая. Она долго  и
радостно играла с Насточкой, гладила по голове Василька, но  в  душе  сына
вдруг возникла к ней непонятная, ничем не объяснимая враждебность. Правда,
он тогда ничего не сказал ей, а, тихонько  выйдя  из  дому,  направился  к
карьеру и до сумерек просидел на обрыве.
   Через несколько дней  обида  улеглась;  мать,  веселая  и  добрая,  как
всегда, много  работала,  вечером  приходила  усталая  и  успокоенная.  Но
однажды в какой-то праздник она поднялась очень рано, сбегала  в  магазин,
тщательно убрала в комнате, приготовила посуду и сказала Васильку, что он,
если хочет, может погулять, потому что к ним придет гость.  Василек  сразу
насторожился, насупился, гулять не пошел, а залез на крышу  сарая  и  стал
высматривать гостя. Им оказался Кузьмиченков - бухгалтер  завода,  уже  не
молодой человек, который всегда ездил на велосипеде с пристегнутым к  раме
портфелем. Василек убежал на карьер и до полуночи не возвращался домой.
   А мать в тот вечер долго  не  ложилась  спать:  все  ждала  сына.  Она,
конечно, сразу почувствовала его  отчужденность  и  вздохнула,  когда  он,
придя, молча завалился на кровать, потом всплакнула и сказала, что он  еще
мал и не понимает всего, что нужно  было  б  понять.  Какая-то  жалость  к
матери на мгновение шевельнулась в его душе, но понять  мать  окончательно
он действительно не мог, а главное - не хотел.
   Что-то в нем ожесточилось, он утратил свою прежнюю искренность, избегал
оставаться  с  ней  наедине.  И  когда  год  назад  мать  привела  в   дом
Кузьмиченкова и сказала, что он теперь будет их отцом, Василек понял:  тут
ему оставаться нельзя.
   Два дня спустя он  взял  новую  рубаху,  зимнюю  отцовскую  шапку,  три
червонца полученных накануне денег и отправился  на  станцию.  Там  сел  в
пригородный поезд и приехал в Витебск. В его  кармане  лежала  потрепанная
газета с объявлением о приеме учащихся в  школу  ФЗО.  Так  Василь  Глечик
перешел на свой хлеб.
   Дома он не сказал никому, куда поехал, за что и на кого обиделся. Мать,
видно, немало пережила, пока отыскала его в  Витебске,  приехала,  просила
вернуться, а главное - не обижаться, но он молчал, ни слова не  сказал  ей
при  встрече,  не  отвечал  на  письма.  В  начале  войны  он  узнал,  что
Кузьмиченков пошел в армию, а мать с Насточкой  остались  одни.  И  парень
тогда заколебался. Он  знал,  что  перед  той  бедой,  которая  неудержимо
катилась на восток, ему надо быть ближе к матери, но прежняя обида нет-нет
да и давала еще о себе знать.
   Пока он взвешивал и раздумывал, немцы подошли к Витебску, и нужно  было
спасаться  самому.  Василек  прицепился  на  станции  к   заднему   вагону
последнего поезда и, где пешком по шпалам, а где в эшелонах,  добрался  до
Смоленска. Видно, в  огромном  людском  горе  растворилась  и  его  обида.
Осталось  только   болезненное   сознание   своей   так   поздно   понятой
несправедливости к матери...
   Глухая тьма наконец  целиком  завладела  сторожкой;  потухли  последние
искорки  в  печке.  Стало  холоднее.  Дружно   посапывали   красноармейцы,
похрапывал старшина, а Глечик широко открытыми глазами  смотрел  во  тьму.
Завтра может настигнуть его беда, он может погибнуть. Это будет его первый
бой с ненавистным врагом. Но не страх смерти, не жалость  к  себе  терзали
парня в эти последние минуты покоя.
   - Мама, дорогая моя мамуля,  -  беззвучно  шептал  во  тьме  Глечик,  -
простишь ли ты когда-нибудь мое непослушание, мои глупые выходки? Почему я
был тогда таким дурнем, зачем оставил тебя - родную, единственную мою? Как
ты теперь там, во вражьем  плену,  одна?  Что  сделают  с  тобой  кровавые
изверги и кто заступится за тебя?..





   Тем временем старшине Карпенко снился несуразный, тягостный сон.
   Чудилось ему, будто вот в этой сторожке у  печки,  на  том  месте,  где
разлегся Витька  Свист,  сидит  его,  Григория  Карпенко,  отец.  Строгий,
озабоченный,   сгорбленный   от   нелегкой   житухи   старик   закручивает
взлохмаченный седой ус, хрипловатым голосом говорит: "Вот что,  сыны.  Как
себе хотите, а надел больше  делать  не  будем.  Пока  я  жив  -  не  дам.
Доделились - с сохой повернуться негде. Ляксей пусть живет, остальные геть
в свет - своего хлеба искать".
   И тут видит Карпенко: из тьмы выступают его братья -  старший  Алексей,
хромой Ципрон, сварливый Никита, а с другой стороны он,  младший,  Гришка.
Как и тогда, лет пятнадцать назад,  злой,  горластый  Никита  в  ответ  на
отцовские слова сорвал с головы замусоленную от пота шапку и, ударив ею об
землю, закричал: "Ага! Любимчику, старшенькому, черт его дери! А  мы  что?
Куда мне четверых босяков девать? Куда? Говори, отец!" - бил себя  кулаком
в расхристанную грудь Никита.
   Братья загудели, задвигались, недовольные отцом, вытянули жилистые руки
и стали наступать на него, готовые растерзать сгорбленную фигуру у  печки.
Но  отец  сидел  спокойный,  строгий,  лишенный  всякого  страха,   словно
чувствовал в себе какую-то магическую силу, способную защитить его. А  он,
Гришка, испугался и, бросившись к старику, заслонил его.
   Тогда  братья  замахали  длинными,  как  поломанный  шлагбаум,  руками,
растопырили  над  ним  костлявые,  с  отросшими  ногтями   пальцы,   жадно
потянулись к его шее.
   "Ага, - шипел из тьмы голос Никиты. - Хорошо тебе: ты в армию  пойдешь,
до командира дослужишься, жалованье получишь, а мы что? Что мы-ы-ы?"
   И вот костлявые пальцы брата ухватили Гришку за горло, сжали,  он  стал
задыхаться, но отбивался как мог. А отец все сидел у печки и, наблюдая  за
дракой, противно хихикал: "Ага, ага! Вот так его, так-так, так..."
   Григорий изо всех сил рванулся,  выскользнул  из  сжавших  его  мертвой
хваткой объятий и бросился прочь.
   Потом что-то переменилось во сне, и он лежал уже за станковым пулеметом
под огромным заснеженным валуном,  на  берегу  того  безымянного  озера  в
Финляндии, где совершил свой первый воинский подвиг. За  вторым  таким  же
камнем притаился с "ручником" взводный - лейтенант Хиль. Больше из их роты
не осталось никого, и они третьи сутки из  двух  пулеметов  отбивались  от
финнов. Только теперь, во сне,  на  них  почему-то  наступали  не  лыжники
особого батальона "Суоми", а немецкие эсэсовцы. Они  ровной  густой  цепью
бежали по заснеженному льду озера. Карпенко стрелял и стрелял, но его пули
где-то пропадали, не причиняя врагу никакого вреда. Он спохватился, что не
поставил на планке прицел, и тогда оказалось, что нет и самой планки,  что
ее срезало осколком, а пули из перегретого ствола  падали  на  снег  прямо
перед самой его позицией. Ужаснувшись от мысли, что может попасть в  плен,
Карпенко схватил в обе руки по "лимонке" -  они  были  последними  -  и  с
криком: "За Родину!" - замахнулся на врагов. И в  этот  момент  послышался
сзади хорошо знакомый ему простуженный голос командира батальона,  который
вчера оставил их здесь, на этом переезде: "Так их, так их, Карпенко!.."
   Удивленный  старшина  повернулся  на  этот  голос  и  почему-то  увидел
Овсеева, который спокойно выскребал из  котелка  остатки  каши,  сваренной
Свистом, и говорил: "Ты чудак, командир. Зачем так артачишься? Давай лучше
есть кашку с котлетами. Не видишь разве - это же наши".
   Еще больше недоумевая, Карпенко всмотрелся в цепь на льду и понял,  что
это  действительно  шли  наши,  красноармейцы  в  буденовках,  а   Овсеев,
облизывая ложку, продолжал: "Ну вот, командир, теперь у  тебя  медальку  и
отберут. Почему в своих стрелял?"
   Измученный ужасами, старшина с опаской глянул на свою грудь, где  рядом
со значком "Отличник РККА" висела медаль  "За  боевые  заслуги",  и  вдруг
почувствовал там чью-то руку, ласково гладившую его. Он приподнял  голову:
рядом  стояла  Катя  -  Катерина  Семеновна,  его  молодая  жена,  которая
неизвестно как очутилась тут. Она гладила его грудь, отчаянно цепляясь  за
шею, и плакала, плакала, как в тот день, когда провожала его в военкомат -
на вторую, куда более страшную, войну.
   "Так смотри ж, - говорил Карпенко, большими рунами обнимая худые острые
Катины плечи. - Родится, береги его..."
   "Ой, родненький, никогда он для  тебя  уже  не  родится,  -  запрокинув
голову; сквозь слезы причитала жена. - Погибнешь ты,  пропадешь,  любимый,
хороший мой!.."
   Это было  невыносимо.  Охваченный  страхом,  Карпенко  напрягся,  чтобы
освободиться от него, и проснулся.
   В сторожке царила слепая тьма. Мерно посапывал на  полу  Свист,  где-то
ровно и сдержанно дышал Овсеев. Карпенко спустил с топчана ноги. Тело  его
застыло от холода, который уже успел забраться в это дырявое помещение,  и
старшина зябко закутался в шинель.  Он  пощупал  карманы,  вытянул  кисет,
свернул  цигарку.  Зажигалка  почему-то  не  загоралась,  только  высекала
маленькие синеватые искорки, которые тут же и  гасли.  Карпенко  сунул  ее
обратно в карман  и  осторожно,  стараясь  не  наступить  на  кого-нибудь,
пробрался к печке. Под пеплом еще кое-где тлели угольки.  Старшина  достал
один и, взяв его пальцами,  прикурил.  Бумажный  кончик  цигарки  вспыхнул
ярким испуганным пламенем, осветив на мгновение сонное,  нахмуренное  лицо
старшины, сверкнул в  настороженных  глазах  лежавшего  у  печки  Глечика.
Старшина бросил уголь в печку, затянулся и снова пошел к топчану.
   - Ты почему не спишь? - спросил он из темноты Глечика.
   - Так, не спится.
   - А ну ложись! Завтра вряд ли удастся, - заметил он,  а  сам,  весь  во
власти только что приснившегося, отмахнулся мысленно:  "Ерунда!  Наплелось
всякое..."
   Он снова улегся на топчане, курил и думал о том, что  навеял  ему  этот
нелепый кошмарный сон...
   Да, нелегко  сложилась  жизнь  крестьянского  сына  Карпенко.  Отслужив
срочную помощником командира взвода, он остался в армии и лет  десять  еще
тянул лямку  старшины  роты.  Беспокойная  это  служба,  кто  знает  -  не
позавидует старшинскому хлебу. Но Григорий привык, втянулся в  бесконечные
казарменные хлопоты. Да и вынужден был привыкнуть, потому что возвращаться
домой,  на  Орловщину,  не  выпадало:  в  отцовской  хате  жил  со   своей
многодетной семьей Алексей, все  остальные  братья  разбрелись  по  свету.
Правда, потом организовался колхоз,  но  он  на  первых  порах  крестьянам
ничего не давал. Каждый пробивался как мог. Постепенно жизнь  налаживалась
и в деревне, и в городе. Но внезапно началась финская война. Тут  Карпенко
довелось хлебнуть горя. Тяжелое ранение надолго вывело его из строя, потом
он получил боевую медаль и наконец осуществил свою давнюю мечту - уволился
в запас. Как участника войны и награжденного, его  назначили  заместителем
директора льнозавода, дали хорошую квартиру во второй половине  поповского
дома, где была заводская контора,  и  Карпенко  вскоре  женился  на  Кате,
молоденькой учительнице местной начальной школы.
   Заводские дела его увлекли. По старой армейской привычке он не жалел ни
сил, ни времени, вместе с директором, одноруким красным партизаном Шорцем,
сделал этот завод одним из лучших в районе. Он сдержанно,  по-своему,  без
особой ласки, но крепко любил свою Катю и с необычной, никогда  прежде  не
испытанной нежностью ждал появления малыша.
   И тут снова война.
   Тяжело и неудачно началась она. Каждый день погибали люди. Но  Карпенко
на фронте все же везло. Их дивизию летом разгромили  под  Лепелем,  однако
остатки полка, в котором служил старшина, как-то выбрались  из  окружения,
вынесли оружие и знамя. Правда, погибли в боях  три  командира  его  роты,
сменилось несколько комбатов, уже совсем мало осталось тех,  кто  выдержал
первый бой, а Карпенко по-прежнему был невредим. Наконец он уже  привык  к
мысли  о  своей  неуязвимости,  больше  заботился  о  других  и  почти  не
тревожился о себе. Случалось, он ненадолго оставался командиром батальона,
дольше - командиром роты. Немцы наседали крепко, но обычно  выходило  так,
что и Карпенко, наловчившись, давал им хорошей сдачи. Он не  терялся  сам,
внимательно  следил  за  боем,  не  давал  спуска  трусам.  Бойцы  немного
обижались на него за излишнюю строгость, но в  боях  по-настоящему  ценили
крикливого командира...
   Карпенко докурил цигарку, полежал еще. Сон больше не  шел.  В  сторожке
по-прежнему было темно, но чуткий ко  времени  старшина  догадывался,  что
скоро утро. Он снова поднялся, плотней запахнул шинель и, переступив через
Свиста, открыл дверь.
   Медленно светало. Тьма постепенно редела, отползала  от  переезда,  уже
проглянула из мрака железнодорожная насыпь  и  дорога  с  блестящей  лужей
посредине. Черной расплывчатой  полосой  вдоль  дороги  тянулись  посадки.
Ветер стих, потеплело, с лощины через пути ползли серые космы тумана.
   Старшина осмотрелся, ища часового Пшеничного, но того нигде не было. Он
обошел сторожку, заглянул  в  траншею,  позвал.  "Удивительно,  -  подумал
Карпенко, - неужто задремал?" Он еще осмотрелся, потом зло выругался.
   В этот момент  на  дороге  за  березами  чуткую  предрассветную  тишину
прорезала гулкая пулеметная очередь...





   За несколько часов до того, оставшись один в поле,  Фишер  встревоженно
слушал дальнюю стрельбу за лесом, смотрел  на  мигающие  сполохи  ракет  и
думал, что их дела здесь, видно, плохи.  Если  немцы  уже  зашли  с  тыла,
удержать эту дорогу будет невозможно. Теперь, наверно, в  тыл  вышла  лишь
небольшая группа фашистов, но их основные силы не минут этого  единственно
пригодного для машин пути. Когда они хлынут? Какие это будут силы? Удастся
ли им, шестерым, удержать переезд на сутки? Этого Фишер не знал, и  именно
это не давало ему покоя.
   Когда стрельба за лесом утихла, Фишер все же стряхнул с себя  тревожную
задумчивость и взял лопатку. Уже совсем стемнело:  небо,  поле,  дорогу  с
березами заволокло туманной мглою, еще немного видна была стерня у ног и в
ней - неровная полоска определенного старшиной контура окопа. Фишер взялся
копать, азартно, но беспорядочно, неумело разгребая в  стороны  мягкую  от
влаги почву со стерней. Вскоре  образовалась  ямка,  похожая  на  воронку.
Дальше земля стала тверже и не хотела поддаваться. Боец устал,  расстегнул
ремень, снял противогазную сумку, немного постоял, хотя и не отдохнул,  но
дальше стал работать спокойнее.
   От однообразного труда и  монотонной  ветреной  тиши  к  Фишеру  пришла
привычная  потребность   рассуждать,   добираться   до   скрытого   смысла
разнообразных явлений и обстоятельств его военной судьбы.
   Сложное и противоречивое чувство вызывал в нем Карпенко. Фишер не любил
этого человека. Его угнетали неизменная  требовательность  старшины,  злые
окрики,  черствость  его  солдатской   натуры.   Часто,   когда   старшина
бесцеремонно, грубо  за  какие-нибудь  мелочи  кричал  на  бойцов,  Фишеру
хотелось  возмутиться,  дать  ему  отпор,  потребовать  доброжелательного,
ровного отношения к людям. Хотелось, но ни Фишер, ни кто  другой  из  тех,
кто тоже про себя возмущался его наскоками,  не  решались  сделать  этого.
Самоуверенность  старшины  обезоруживала,  парализовывала  волю,  и  Фишер
временами чувствовал, что он просто побаивается взводного. Карпенко же, по
всему  было  видно,  не  любил  "интеллигентов-умников"  и,   как   натура
элементарно простая, не  умел  скрывать  своего  к  ним  отношения.  Фишер
временами презирал старшину, временами ненавидел, но стоило тому  хоть  на
минуту просто, по-человечески подойти к  нему,  стать  Карпенко-товарищем,
как Фишер уже забывал о своей неприязни и  готов  был  простить  все  свои
прежние обиды.
   Вот и теперь, после короткой  стычки  на  переезде,  стычки,  во  время
которой, накопившись, взорвалось наконец давнее возмущение Фишера,  стоило
Карпенко заговорить с бойцом просто и уважительно, как тот сразу обмяк.  И
хоть ему было очень не по  себе  тут,  в  этом  холодном,  продутом  всеми
ветрами поле (и одиноко, и боязно, и горели ладони от  свежих  мозолей,  и
где-то точила маленькая обида - почему на такое дело назначили его,  а  не
другого), он молчаливо терпел.  Знал:  это  нужно  полку,  батальону,  им,
шестерым, на переезде, и  еще  в  каком-то  уголке  души  тлело  затаенное
желание - угодить командиру.
   А угодить было трудно. Чем глубже он зарывался и землю,  тем  неудобнее
становилось копать в тесноте узкой ячейки - ни согнуться как  следует,  ни
выбросить полную лопатку - она тыкалась о стены и рассыпала  землю.  Фишер
все чаще вынужден был выпрямляться и, тяжело дыша, вслушиваться в ночь.
   Но тогда сразу становилось холодно на ветру, порывы  которого  делались
все неистовее, наполняя ночь шелестом берез у дороги, шорохом стерни и еще
какими-то неясными звуками. Стал накрапывать дождь.
   Уже можно было с  грехом  пополам  укрыться  в  окопчике-ямке,  отрытом
Фишером. Но старшина приказал окопаться как следует, и боец, отдохнув, все
сгибался и сгибался в черной тесноте убежища.
   Удивительно,  думал  Фишер,  как  это  получается,  что  он,   молодой,
способный, как раньше утверждали  многие,  ученый,  знаток  многочисленных
человеческих истин, хотя втайне, но все ж таки не прочь угодить  какому-то
малограмотному солдафону. Неужели  все  дело  в  грубой  силе  или  в  тех
дисциплинарных правах, какие дает командиру устав, а может,  в  нагловатой
самоуверенности этого человека? Однако, поразмыслив, Фишер пришел к  иному
выводу. Он подсознательно почувствовал, что Карпенко имеет свои  настоящие
преимущества перед ним, свою потенциальную силу, на  которую  опирается  и
он, боец Фишер. Но в чем была та сила, он понять не  мог.  Не  мог  же  он
допустить,  что  старшина  умнее  его  или  лучше  разбирается  в  военных
обстоятельствах, от которых ежечасно зависела их судьба. Фишер хоть  и  не
был кадровым военным, но за время своей фронтовой жизни научился  понимать
обстановку, как он думал, не хуже Карпенко.
   Дождь все  настойчивей  стучал  по  спине,  пилотке.  По  лицу  стекали
студеные капли. Промокла повязка на шее. Фишер выпрямился,  вытер  горячей
ладонью мокрые колючие щеки и жалобно посмотрел в небо, словно  там  можно
было что-либо увидеть. Затем он измерил глубину - бруствер еще не достигал
и груди, но уже покрылся грязью. В грязи выпачкались мокрые  полы  шинели,
руки, пудовые комья прилипли к ботинкам. Нигде в эту ночь не было спасения
от холодной противной сырости, которая наполняла собой все окрест.
   Фишер минуту постоял, отдышался и решил,  что  копать  уже  хватит.  Не
вылезая из  окопчика,  он  кое-как  разровнял  на  бруствере  землю,  взял
лежавшую в стороне винтовку, поднял воротник шинели  и  скорчился  на  дне
укрытия.
   Непреодолимая, страшная усталость охватила его. Сама  собой  склонилась
голова - сильно захотелось спать.  Но  спать  ему  было  нельзя.  Усталое,
разомлевшее тело очень скоро охватил озноб. Холод  с  каждой  минутой  все
дальше за ворот запускал свою ледяную руку, заставлял  бойца  сжиматься  в
комок и мелко дрожать. Дождь  становился  гуще.  Совсем  вымокла  пилотка;
зябла на ветру недавно остриженная голова. Сомкнув руки в  рукавах,  Фишер
дрожал, поводил  плечами,  топал  ногами,  стараясь  как-нибудь  облегчить
страдания. Но согреться было невозможно.
   И постепенно, видимо, уже  свыкнувшись  с  безвыходностью  или,  может,
отупев от холода, он смирился со своим положением, и,  хоть  замерзал  еще
больше, им завладели новые чувства и мысли.
   Вот уже несколько дней в привычные горестные восприятия его  -  чувства
безысходности и боли за неудачи войны,  отступление  -  как-то  постепенно
входило подсознательное  недовольство  собой,  неясное  ощущение  какой-то
своей вины. Но хорошенько  разобраться  в  этом  все  было  некогда  -  то
бомбежки,  то  марши,  короткие  схватки  на  случайных  рубежах  и  снова
отступление. Он боялся признаться  самому  себе,  но,  кажется,  где-то  в
глубине души надломились несокрушимые до сих пор устои его  бытия,  устои,
которые с детства усвоил себе Борис Фишер и на  которых  строил  всю  свою
жизнь.
   Он был не так уж молод - недавно разменял четвертый десяток, но за  все
прожитые годы ни разу в нем не появилось и тени сомнения в  извечной  силе
прекрасного. Все самое лучшее, самое вечное и мудрое видел он в высочайшем
проявлении человеческого духа - в искусстве.
   Он рос в  Ленинграде.  У  его  отца,  доктора  Фишера,  была  ценнейшая
библиотечка монографий о великих художниках, и первые рисунки, захватившие
мальчика, оказались репродукциями из альбомов живописи и скульптуры. Борис
рос тихим не по летам, болезненным мальчиком, неохотно и редко спускался в
тесный, захламленный двор, в котором всегда было студено и сыро,  и  часто
подолгу рассматривал рисунки в отцовских книгах.
   Потом он сам с трепетным волнением в сердце взялся за кисть  и  краски,
рисовал то, что видел из  окна  квартиры:  дома,  улицу,  лошадей,  собак.
Взрослые хвалили, а мальчику хотелось плакать от  обиды,  что  все,  такое
красивое в представлении, так плохо выходило на бумаге. Наперекор  людским
убеждениям о  его  одаренности,  Борис  знал,  что  художник  из  него  не
получится. Но окончательно он убедился в этом, вероятно, тогда, когда  вся
душа его без остатка оказалась в плену у искусства, и  юноша  уже  не  мог
мыслить и существовать без него. Непонятной болью  очарования  душили  его
слезы перед босыми ногами "Блудного сына", истошный  крик  гнева  и  ужаса
всегда рвался из груди перед катастрофой Помпеи, ему хотелось молиться  на
"Джоконду",  бесконечно  рассматривать  необычные   лица,   позы,   одежду
знаменитого ивановского "Явления Христа народу", стыдливая  радость  жизни
охватывала его у полотен Рубенса.
   И он, не став художником,  все  же  связал  свою  жизнь  с  искусством.
Учился, читал, думал,  исследовал  сам  и  в  двадцать  пять  лет  защитил
диссертацию на звание кандидата искусствоведения. Ближе  всех  ему  в  эту
пору стал Иванов с его бескорыстной  самоотверженной  душой,  сгоревшей  в
многолетних поисках высшего смысла жизни, с его фанатичной приверженностью
к мудрости и правде. Фишер преклонялся перед его "Явлением...",  любовался
воздушной тонкостью его итальянских пейзажей, но особенно поразили  эскизы
художника. Он нашел в  них  Иванова  -  чудесного  графика,  и  Иванова  -
философа, неутомимого искателя вечного. Его "Вирсавия" казалась Фишеру  не
оцененным по справедливости гимном жизни, зенитом акварельного мастерства,
шедевром гения, который творил, не подозревая о величии своего творения.
   Искусство навсегда очаровало Фишера, наполнило его непреодолимой жаждой
прекрасного. После диссертации он  несколько  лет  исследовал  итальянское
Возрождение,  написал  монографию  о   Микеланджело.   Безмерное   величие
захватывающего и высокого открывалось ему в  каждом  из  великих  деятелей
прошлого, и он очень жалел, что  так  быстро  идет  время  и  так  коротка
человеческая жизнь. Он не очень интересовался политикой, той  беспокойной,
хлопотливой  жизнью,  что  бурлила,  плыла,  обгоняла  его.  Ученого  мало
заботили дела и планы действительности: с детства он обособился от  всего,
что не составляло чарующих интересов искусства. По этой, вероятно, причине
он не понимал и не очень интересовался  братом  -  инженером-конструктором
самолетостроения. Еще с  юношеских  лет  они  как-то  взаимно  отдалились,
встречались редко и по духу были чужими друг другу. Последний  раз  братья
съехались два года назад на похороны отца и несколько дней провели вместе.
   Брат был совсем другим. Энергичный, быстрый, находчивый, он  во  всяком
деле чувствовал себя как рыба в воде и все понимал с полуслова. Они должны
были уже расстаться и как-то в последний вместе проведенный вечер медленно
шли по проспекту. Парило, было душно. С Фонтанки приятно тянуло прохладой.
Одна за  другой  выскользнули  из-под  Аничкова  моста  на  середину  реки
байдарки.  Братья  остановились  у   одной   из   скульптур   клодтовского
"Укрощения" и лениво посматривали на слаженные рывки гребцов.
   - Вот так и у нас с немцами, - продолжал прерванный  разговор  брат.  -
Будто и согласие, и дружба, и мир, а на самом деле...
   Он не кончил, смолк, вглядываясь в мутную водяную рябь, а  Борис  никак
не мог понять, что означало  это  "на  самом  деле".  Ему  казалось,  брат
утрирует, ибо давняя вражда с Германией улажена, договор заключен,  газеты
дают немецкую информацию о войне на Западе, вовсю развиваются  торговля  и
культурный обмен. К чему же тогда это "на самом деле"?
   Он высказал все брату, а тот, затянувшись папиросой, только  улыбнулся.
Потом, помолчав немного, объяснил:
   - Отстал ты, Борис, от времени. Занафталинился  в  древности.  Конечно,
твое дело,  но  в  наше  время  это  удивительно  и,  я  бы  сказал,  даже
непростительно. - Помолчав, добавил: - Мир на грани большой войны,  пойми,
брат.
   Борис тогда не поверил, а она вскоре грянула и понесла,  эта  страшная,
большая война. Борис Фишер остановился на  сорок  восьмой  странице  своей
новой монографии и больше уже не взялся за нее.
   В армии он почувствовал себя белой вороной, ни  к  чему  не  пригодным,
самым незадачливым из всех в этой разноголосой, разноликой массе людей. Он
никак не мог научиться ходить  в  ногу,  быстро  вскакивать  при  подъеме,
неуклюже, под громовой хохот товарищей отдавал честь, занятия по штыковому
бою  вконец  обессиливали  его.  Сначала  он  горько  переживал  все  это,
болезненно сносил наскоки крикливых  сержантов,  каялся  за  пренебрежение
военным делом в институте и думал, что он  самый  неспособный  человек  на
земле. Потом слегка освоился. На  фронте  уже  другие,  большие  страхи  и
заботы вытесняли болезненное самолюбие интеллигента. Человек вдумчивый, он
понимал, что в страданиях и муках медленно рождался  в  нем  тот,  кем  он
меньше всего готовился быть, рождался боец. Но в то же время  он  почти  с
тревогой следил, как все меньше и меньше оставалось в нем от былого  -  от
искусствоведа Фишера. Грубая, страшная жизнь ежедневно и неумолимо стирала
в его душе великую  значимость  искусства,  которое  все  больше  уступало
пробуждавшимся инстинктам борьбы. Выходило, что то высокое и  вечное,  чем
дышал он почти тридцать лет, теперь, в этом военном  хаосе,  просто  стало
ненужным. И тогда пришло затаенное сомнение, в котором он сегодня  наконец
признался себе: в самом ли деле искусство -  то  действительно  великое  и
вечное, чему стоило отдать лучшие годы? Не ошибся ли он, признав его своим
единственным крестом, не вернее ли поступил брат, отдав  времени  и  людям
усилия другого порядка, усилия,  воплотившиеся  теперь  в  реальную  силу,
способную защитить мир?
   Неизвестно, сколько прошло времени, а черное ветреное небо все сыпало в
ночь спорый шепотливый дождь. Фишер  окончательно  закоченел,  все  в  нем
дрожало  от  непрекращающихся  судорог,  сводило  челюсти,   но   какое-то
мертвящее оцепенение  отобрало  способность  шевельнуться,  чтобы  согреть
себя. К спине и плечам липла холодная мокрая  одежда,  с  бруствера  плыли
потоки грязи, в которой, увязая все глубже, противно хлюпали  ноги.  Фишер
подтянул их к самому лицу, прикрыв колени мокрыми полами шинели. Когда  от
нестерпимого холода особенно сильно вздрагивало тело, он усилием стряхивал
с  себя  дремотную  безучастность   и   тревожно   прислушивался.   Вокруг
по-прежнему завывал ветер и часто сыпал Дождь.
   Так постепенно проходила эта мучительная, сырая ночь.  Под  утро  Фишер
прикорнул, будто  провалился  куда-то  в  мутную  бездну  мыслей  о  себе,
старшине Карпенко, об историзме Вазари, новаторстве Микеланджело и о  том,
как все-таки ужасно трудно стать настоящим бойцом.





   Прикрыв за собой дверь сторожки, Пшеничный с отчетливой ясностью понял,
что он навсегда уже отделен от этих пятерых людей, с  которыми  свела  его
непутевая военная судьба. С самой этой минуты, когда он ступил в дождливый
мрак ночи, он оказался один, не связанный уже  ни  с  кем  во  всем  белом
свете.  Все  его  неладное  прошлое  осталось  теперь  за  дверью   темной
задымленной сторожки, осталось по  его  доброй  воле,  будущее  же  лежало
где-то на грязной, неизведанной дороге.
   Какое-то время Пшеничный боролся  с  внезапным  волнением  от  сознания
близкого осуществления своей затаенной мечты. Вдруг в его  душе  неприятно
шевельнулась непонятная жалость, словно робкий боязливый укор самому себе.
И он, почувствовав, что это может отразиться на  его  намерении,  мысленно
выругал себя: "Не кисни! Не из-за чего!"
   Он  направился  к  железной  дороге,  перепрыгнув  траншею,  взошел  на
невысокую насыпь и всмотрелся во тьму. Дождь перестал, понемногу ослабевал
и ветер. Ночь окончательно сгустилась, утопив в осенней глуши все  вокруг.
Пшеничный знал: скоро начнет светать, а на рассвете, возможно,  на  дороге
появятся немцы, и тогда уже будет поздно. Тогда он может  очутиться  между
двух огней, и поэтому нужно было спешить.
   Он еще постоял, вслушался, оглянулся на сторожку, от которой  доносился
приглушенный расстоянием голос  Свиста,  и  сказал  себе:  "Давай!"  Потом
торопливым воровским шагом сбежал с песчаной насыпи, перескочил канаву  и,
не разбирая - по грязи и лужам, быстро пошел дорогой.
   Взойдя на гулкий настил мостика в ложбинке, Пшеничный еще раз оглянулся
и тут снова с особой силой почувствовал в  душе  щемящую  тоску  и  еще  -
начало неизвестного своего одиночества. Это чувство, помимо его желания  и
воли, вдруг охватило его так цепко, что  он  даже  остановился,  но  затем
снова разозлился на  себя  и,  вспомнив  недобрую  озабоченность  Овсеева,
приободрился. Нет, он не ошибается, он прав уже хотя бы  потому,  что  все
они там, в сторожке, осуждены на смерть. А он наконец постарается оседлать
свою судьбу, заслужить, доказать свое право на человеческую жизнь,  жизнь,
которой он достоин, несмотря ни на какие невзгоды.
   С этими горячечными мыслями, в беспорядке  суетившимися  в  голове,  он
быстро шагал, разбрызгивая лужи, скользя по грязи, остерегаясь свалиться в
канаву. Тем временем стало светать. Мутным  расплывчато-туманным  отсветом
обозначился горизонт, отчетливо проступила из темноты  грязная,  в  лужах,
дорога. Пшеничный выбирался на взгорок с березами.  Он  знал,  что  где-то
здесь в секрете должен быть Фишер, и слегка замедлил  шаг.  Фишера  он  не
боялся, с этим ученым-неудачником он справился  бы  запросто,  но  все  же
считал, что лучше не попадаться ему  на  глаза.  Пшеничный  снял  с  плеча
винтовку, повернул голову, прислушался - нигде никого не было.
   Вскоре  березы  остались  позади.  Пшеничный  пошел   дальше,   изредка
настороженно оглядываясь. Тусклый серый рассвет,  просачиваясь  неизвестно
откуда,  отслаивал  землю  от  неба,  раздвигал  туманный  простор  полей,
постепенно отвоевывал у тьмы дорогу, канавы, редкий кустарник.
   Порядком уже отдалившись от переезда и берез,  Пшеничный  отметил,  что
самое страшное пройдено. У него отлегло от сердца,  появились  легкость  и
какая-то вольность в мыслях. Перебросив из одной руки в  другую  винтовку,
он подумал, что оружие теперь ни к чему, а при  встрече  с  немцами  может
только повредить ему. Не останавливаясь, схватил винтовку обеими руками за
штык, размахнулся и швырнул в канаву. Услышав, как она гулко шлепнулась  о
размякшую землю, Пшеничный криво ухмыльнулся.  Теперь  его  ничто  уже  не
связывало с армией, с обязанностями гражданина Советской страны. Теперь он
остался один между небом и землей. Это было непривычно - чувствовать  себя
одиноким, вне какой бы то ни было зависимости от людей, и он знал: так  не
проживешь. Чтобы спастись от гибели и заполучить у судьбы лучшую  долю,  в
его положении самым благоразумным будет сдаться немцам - на их  милость  и
власть.
   От быстрой ходьбы Пшеничный разогрелся, расстегнул ворот шинели, слегка
замедлил шаг. Тем временем утро уже разогнало тьму,  и  он,  обходя  лужи,
пошел по обочине  дороги.  Однообразие  ходьбы  совсем  уже  сгладило  его
недавнюю взволнованность. Пшеничный захотел есть и,  подумав  о  том,  что
нужно воспользоваться тишиной и одиночеством, на ходу развязал мешок.  Тут
он недобрым словом еще  раз  помянул  Свиста,  вытащившего  сало.  Правда,
краюха хлеба с сахаром показалась ему не менее вкусной, и Пшеничный,  жуя,
весь ушел в свои мысли.
   Прежде всего было интересно, как к нему отнесутся немцы.  Хорошо,  если
бы сразу встретился какой-нибудь интеллигентный, умный  офицер.  Пшеничный
показал бы ему немецкий  пропуск-листовку,  некогда  найденный  в  поле  и
заботливо припрятанный на всякий случай. Потом он попросил бы отвести  его
в штаб и там рассказал  бы  какому-нибудь  начальнику,  кто  он  и  почему
добровольно сдался в плен. Потребовал бы сведений о его полке - он  ничего
не утаил бы. Зачем? Все равно рано или поздно полк разобьют  и  без  того.
Потребуют еще что-нибудь - он сделает все, потому что все это будет в  его
пользу и против тех, от кого он достаточно натерпелся на  своем  веку.  Не
может быть, чтобы немцы не оценили его искренности и не  вознаградили  как
следует. В лагерь его, как добровольного перебежчика, не должны отправить.
Скорее всего отпустят  на  волю,  а  может,  даже  предложат  какой-нибудь
руководящий пост в городе или сельской местности. Это было  заманчиво.  О,
тогда Пшеничный проявит свои способности, докажет  хозяевам,  что  они  не
ошиблись  в  нем.  Он  не  пожалеет  ни  себя,  ни  людей,  этих  покорных
работяг-тружеников, которых немцы за несколько месяцев, несомненно, научат
дисциплине  и  порядку.  Немцам,  конечно,  нужны  преданные  люди,   ведь
пространства завоеванной России  огромны.  И  Пшеничный,  если  хорошенько
постарается,  возможно,  добьется  высоких  чинов.  Кончится   война,   он
обзаведется  небольшим,  аккуратным,  на  немецкий  манер,  хозяйством   и
спокойно, по-человечески, поживет хоть на старости лет.
   Вдруг впереди,  совсем  близко,  послышался  чей-то  отрывистый  говор.
Пшеничный насторожился, до боли в глазах всматриваясь в затуманенную  даль
дороги, стараясь что-нибудь увидеть и продолжая  потихоньку  шагать  вдоль
канавы. Из тумана тусклыми контурами  проглянули  крыши  деревенских  хат,
голые ветви деревьев, потом плетень с позабытой тряпкой на жерди. За углом
крайней хаты, куда сворачивала дорога, угадывалось  присутствие  людей,  и
Пшеничный еще больше встревожился: кто там? Было страшно  снова  встретить
своих, русских, которые неизвестно  как  отнесутся  к  нему,  безоружному.
Опять-таки стало боязно  и  немцев.  Пшеничный  впервые  на  какой-то  миг
почувствовал досаду от того, что так  поспешно  принял  решение  уйти.  Но
изменить что-либо было уже поздно.
   Из-за  угла   хаты   вдруг   показался   сухопарый   немецкий   солдат,
подпоясанный, в фуражке с козырьком. Упираясь ногами в землю,  он  выкатил
на сухое место мотоцикл и, не выпуская  из  рук  руля,  поставил  ногу  на
заводную педаль. Пшеничный не сразу понял, кто перед ним, и словно врос  в
землю  от  неожиданно  охватившего  его  страха.  Мотоцикл  тем   временем
затарахтел, и тогда только немец увидел  растерянного  Пшеничного.  Солдат
встрепенулся, схватился за автомат, болтавшийся у  него  на  груди.  Из-за
хаты выбежал еще один немец в пятнистом, зеленом, как  жаба,  комбинезоне.
Пшеничный почувствовал, как в его груди что-то оборвалось,  и  неловко,  с
каким-то мгновенно возникшим беспокойством поднял руки.
   Немцы  стояли  у  мотоцикла,  держась  за  автоматы,  а  он,  с  трудом
переставляя сомлевшие ноги, боязливо шел к ним. Они  не  стреляли,  только
гыркнули зло и враждебно что-то непонятное.  Один  из  них,  тот,  который
заводил мотоцикл, - белолицый, с отвислой губой - пошел ему навстречу.  Он
что-то крикнул. Пшеничный не понял и, не опуская рук, попытался объяснить:
   - Рус капут. Я - плен, плен...
   Он опустил одну  руку,  пытаясь  достать  из-за  пазухи  непростительно
забытый в такую минуту пропуск-листовку, но немец опять угрожающе  крикнул
и повел стволом автомата.  Второй,  помоложе,  что  стоял  поодаль,  также
наставив  на  него  оружие,  с  холодным  интересом  лениво   рассматривал
перебежчика.
   Так Пшеничный стоял с поднятыми вверх руками под направленными на  него
автоматами.  Из  дворов  выбегали  другие   немцы,   подкатило   несколько
мотоциклов  с  колясками,  из  которых  торчали  тупорылые  стволы  ручных
пулеметов. Тогда солдат, что помоложе, и еще один подступили к Пшеничному,
стащили с него вещевой мешок,  ощупали  карманы,  бесцеремонно  сорвали  с
цепочки ножик. Пшеничному не жаль было своего барахла, его угнетала только
эта беспричинная озлобленность в их движениях и  на  лицах,  настороженная
подозрительность к нему. Сначала он пытался убедить то одного, то другого,
что у него нет плохих намерений и что он сам, добровольно, сдается в плен.
При этом он криво усмехался и с незатухающим страхом в глазах бубнил:
   - Я плен, камарад немец... Сам плен, сам...
   Взгляд его метался по лицам мотоциклистов. Он  старался  угадать  более
человечного и снисходительного из них  или  увидеть  офицера,  и  тут  его
взгляд встретился с мрачными глазами человека в фуражке с высокой тульей и
в шинели, на которой бархатом чернел воротник. Поняв, что  все  получилось
не так,  как  он  думал,  и  оттого  не  в  состоянии  преодолеть  дурного
предчувствия, он бросился к этому немцу:
   - Господин офицер! Я ведь сам, я плен, плен...
   Офицер даже не взглянул на него. Он что-то говорил солдатам,  натягивая
на  жилистую  руку  желтую  кожаную  перчатку.  Пшеничный   тогда   совсем
перепугался   и   окончательно   пал   духом,   почувствовал:    случилось
непоправимое.
   Немцы,  разговаривая  между  собой,  уже  безразлично  посматривали  на
Пшеничного. Офицер что-то сказал солдату  с  отвислой  губой,  тот  дернул
Пшеничного за рукав и махнул рукой вдоль дороги. Пшеничный догадался,  что
нужно идти, и, оглядываясь и спотыкаясь, пошел, думая, что немец будет его
конвоировать. Но солдаты оставались на месте. Видя его нерешительность  и,
вероятно, желая подбодрить,  они  замахали  руками  в  направлении  пустой
утренней улицы. Он удивился, поняв, что они  не  будут  сопровождать.  Его
лицо исказилось  болезненной  гримасой,  и  Пшеничный,  время  от  времени
оглядываясь, боязливо пошел по дороге.
   Так он отдалился шагов на сто, немцы все стояли  сзади,  один  мотоцикл
затрещал мотором и развернулся, направляясь за ним.  От  страха  Пшеничный
уже терял власть над собой и, не зная куда и зачем, как  пьяный,  брел  по
грязи, изрезанной следами резиновых шин. У  поваленных  ворот  обнесенного
забором двора неожиданно появилась испуганная женщина в толстом  платке  с
пустыми ведрами на коромысле. Пшеничный даже  похолодел  от  неожиданности
этой недоброй в такой момент встречи и в то же время вздрогнул  от  гулкой
пулеметной  очереди  сзади.  Грудь  его  пронзила  адская  боль,   и   он,
надломившись в коленях, осел на грязную землю улицы.
   Напоследок,  судорожно  хватая  ртом  воздух,  Пшеничный  еще   услышал
горестные причитания женщины и дико замычал - от боли, от сознания конца и
последней лютой ненависти к немцам, убившим его, к тем, на  переезде,  еще
оставшимся жить, к себе, обманутому собой, и ко всему белому свету...





   Та же  пулеметная  очередь,  что  оборвала  озлобленно-нелюдимую  жизнь
Пшеничного, вывела из полусонного забытья и Фишера. Ничего не понимая,  он
вскочил в окопе и тут же снова свалился на его дно,  подкошенный  болью  в
сведенных судорогой ногах. Уже  совсем  рассвело,  хотя  поле  и  лес  еще
затягивала редкая пелена тумана. Было тихо и сыро. У дороги расплывчато  и
неподвижно застыли на фоне мутного  неба  березы.  Дорога  лежала  пустая.
Из-за ложбины тусклым белым пятном  едва  пробивалась  сторожка.  Деревни,
окутанной туманом, отсюда не было видно.
   И тогда из сумеречной  дали,  в  которой  исчезала  дорога,  прорвался,
нарушив  предутреннюю  тишину,  беспорядочный  треск  моторов.  У   Фишера
тревожно заныло в груди, ослабели руки. Настороженным взглядом впился он в
даль и почувствовал, что именно сейчас наступила минута, которая определит
весь смысл его жизни. Кое-как собрав  воедино  остатки  душевных  сил,  он
привычно передернул затвор и уже не сводил близоруких глаз с  затуманенной
далью дороги, на которой должны были показаться немцы. Или враг не спешил,
или так уже ослабело зрение, только он ничего не различал там, а мотоциклы
все  продолжали  трещать.  Несколько  минут   передышки   помогли   Фишеру
справиться с волнением, и он с необычайной ясностью  понял,  что  ему  тут
придется туго. Но при таких обстоятельствах, когда все его действия в этом
поле были на виду у старшины, он,  сам  того  не  сознавая,  хотел,  чтобы
Карпенко  наконец  убедился,  на  что  способен  "ученый".  Это  не   было
тщеславием новобранца или желанием отличиться  -  просто  так  нужно  было
Фишеру. Видно, за эту мучительную ночь раздумий  немудреная  карпенковская
мерка солдатского достоинства стала в какой-то степени эталоном  жизненной
годности и для Фишера.
   И он ждал, от напряжения и  внимания  мелко  стуча  зубами  и  до  боли
прижимая к плечу приклад винтовки.  У  мушки  слегка  колебался  на  ветру
какой-то высохший  стебелек.  От  учащенного  горячего  дыхания  у  Фишера
запотевали стекла очков, но он боялся снять  их,  чтобы  протереть.  Он  с
необыкновенной ясностью  осознал  сейчас  свои  обязанности  и  был  полон
решимости выполнить их до конца.
   А вообще ему было нелегко, и он  старался  подбодрить  себя,  успокоить
тем, что гении, творившие искусство вечного, - и Микеланджело, и  Челлини,
и Верещагин, и Греков - в  свое  время  брались  за  шпагу,  мушкетон  или
винтовку и шли в грохот батарей. Видно, борьба за право существования была
первичнее  искусства,  и  ей,  вероятно,  суждено   пережить   его.   Этот
неожиданный вывод слегка успокоил Фишера, и он почувствовал  себя  немного
сильнее.
   Когда наконец из дымчатой завесы  тумана  вынырнули  юркие  приземистые
силуэты мотоциклов, Фишер уперся локтями в  размякшую  землю  бруствера  и
стал целиться. Но от долгого напряжения зрение его все  мутнело,  туман  и
проклятая близорукость не давали  возможности  как  следует  видеть  цель.
Фишер  перевел  дыхание,  приложился  еще  раз  и  понял,   что   поразить
мотоциклистов у него немного шансов.
   Это открытие  было  поистине  ужасно,  боец  испугался,  растерялся.  А
мотоциклы тем временем, все набирая и набирая скорость и с каждой  минутой
все увеличиваясь в тумане, быстро неслись по грязной дороге.
   Не зная, что предпринять, чтобы остановить врагов, Фишер все же  как-то
прицелился и выстрелил.  Приклад  сильно  ударил  ему  в  плечо,  потянуло
горьковатым  пороховым  дымом,  а  мотоциклы  как  Ни  в  чем  не   бывало
приближались.  После  минутного  оцепенения  Фишер  второпях   перезарядил
винтовку и снова выстрелил. Потом еще и еще.
   Выпустив  всю  обойму,  он  сощурил   глаза   и   всмотрелся.   Колонна
мотоциклистов по-прежнему неслась по дороге - никто не  остановился,  даже
не обернулся в ту сторону, где  находился  Фишер.  Передний  мотоцикл  уже
приближался к березам, и бойцу нужно было либо удирать  на  переезд,  либо
притаиться.  Но  тут  перед  ним  с  необычайной  отчетливостью  предстало
скуластое  лицо  Карпенко,  и  Фишер  почти  наяву  услышал  его   обычный
пренебрежительный окрик: "Разиня!" Это опять ударило по самолюбию; не зная
еще, что сделает, Фишер впихнул в магазин новую обойму и направил винтовку
в сторону берез.
   Это было самым верным и самым  опасным  из  всего  возможного  при  тех
обстоятельствах. За короткое время, пока боец, затаив дыхание,  прижимался
к брустверу и вел, вел стволом за мотоциклом,  ни  одной  ясной  мысли  не
появилось в его голове. Он окончательно выбросил тогда из своих ощущений и
жизнь, и искусство, и рассуждения  о  назначении  своей  личности  -  весь
огромный мир в  ту  минуту  заслонил  от  него  укоризненный  злой  взгляд
Карпенко да эта стремительная колонна мотоциклов.
   Передняя машина, сдержанно покачиваясь из стороны в сторону,  аккуратно
объезжала лужи и быстро приближалась к березам. Уже можно было рассмотреть
плечистого, неподвижного водителя в шинели и каске, казалось, он слился  с
машиной; ниже, в коляске, важно сидел второй немец, на нем высоко  торчала
фуражка и темнел черный ворот шинели. Фишер не думал тогда, что его самого
могут убить раньше, чем он успеет выстрелить. Он не старался спрятаться  в
окопе  и  продолжал  целиться  в  передний  мотоцикл.  Когда   мотоциклист
поравнялся с березами, Фишер выстрелил. Сидевший в коляске сразу  дернулся
на сиденье, обеими руками схватился за грудь и размашисто стукнулся лбом о
железо коляски. Каким-то обостренным, неестественным слухом Фишер  услышал
в рокоте моторов тот звук, и тотчас же оглушительный грохот  острой  болью
расколол ему голову. Боец выпустил из рук  винтовку  и,  обрушивая  руками
мокрую землю, сполз на дно окопа.
   Какое-то время Фишер еще был жив,  но  уже  не  чувствовал  ничего,  не
видел, как бросились немцы к убитому им офицеру, как бережно уложили  его,
окровавленного, в коляску. Не видел Фишер того, как двое или трое  немцев,
шаркая по стерне сапогами,  подбежали  к  окопчику  и  разрядили  в  него,
полуживого  Фишера,  свои  автоматы.  Молодой,  в  пятнистом   комбинезоне
автоматчик с равнодушными глазами склонился  над  ним,  рванул  за  мокрый
ворот шинели и брезгливо отдернул руку. Несколько секунд немец постоял над
убитым, не зная, что сделать еще, и озлобленно пнул сапогом  противогазную
сумку на бруствере. Из сумки выпали кусок черствого хлеба, несколько обойм
с патронами  и  потрепанная  старая  книжка  в  черной  обложке  -  "Жизнь
Бенвенуто  Челлини,  флорентийца,  написанная  им  самим".  Отброшенная  в
стерню, она раскрылась, и утренний  ветер,  который  уже  начал  разгонять
туман, потихоньку ворошил ее зачитанные страницы...





   Услышав далекую, знакомую по темпу очередь немецкого пулемета, Карпенко
рванул дверь сторожки и зычным голосом, способным поднять полк, крикнул:
   - В ружье!
   Глечик  и  Свист,  щуря  заспанные  глаза,  бросились  к  двери.  Свист
спросонья никак не мог попасть в рукав шинели и так выскочил из  сторожки,
недоуменно оглядываясь вокруг. Овсеев,  побледнев,  сноровисто  прыгнул  в
траншею и притаился в ячейке. Карпенко тоже занял свое укрытие и,  заряжая
пулемет, залязгал затвором.
   С минуту они сидели не шелохнувшись, боясь потревожить  тишину.  Ждали.
Но  нигде  никого  не  было.  Тогда  тревога  постепенно  улеглась.  Бойцы
осмотрелись,  стали  совещаться.  Карпенко,   вспомнив   об   исчезновении
Пшеничного, громко и зло выругался:
   - Где же Пшеничный, собачье рыло? Что это такое?
   Свист и  Овсеев,  впервые  услыхавшие  об  исчезновении  Пшеничного,  в
недоумении смотрели на старшину. Это событие  неприятно  поразило  их,  но
нужно было следить за дорогой, ибо, судя по всему,  там  произошло  что-то
недоброе.
   Припав грудью к брустверу окопа,  старшина  напряженно  всматривался  в
туман и зло думал о Пшеничном, о недотепе Фишере, молча сидевшем в поле  и
не подававшем никаких признаков жизни, и об  ожидавшей  их  неизвестности.
Карпенко не сомневался, что в деревне немцы. Он только не знал, когда  они
наконец покажутся из тумана, и боялся, что Фишер  не  дай  бог  задремлет,
попадет к ним в руки. На какое-нибудь  сопротивление  этого  незадачливого
бойца командир не надеялся...
   Через некоторое время здесь, на переезде, услышали  далекое  тарахтение
мотоциклов. Карпенко глянул на Свиста, который,  беспечно  высунувшись  из
окопа, осматривал дорогу, на Овсеева, низко пригнувшегося к  брустверу,  и
тоже впился взглядом в даль. Глечика, окоп  которого  находился  за  углом
сторожки, отсюда не было видно. Старшина властно скомандовал:
   - Внимание! Замри!
   Сам он припал к  прикладу  "дегтяря",  хищно  сомкнул  над  переносицей
широкие брови и  напряженно  сжался.  И  в  ту  же  минуту  все  явственно
услышали, как на взгорке прогремели редкие одиночные выстрелы,  и  увидели
выползшие из тумана мотоциклы.
   - Зачем? Зачем? - не понимая, почему не  спасается  Фишер,  в  отчаянии
закричал старшина. - Эх ты, раз-зи...
   Он не закончил.  Выстрелы  стихли,  а  мотоциклы  в  тумане  продолжали
двигаться дальше. Карпенко ждал, что Фишер вот-вот  выскочит  в  ложбинку.
Потом старшина стал думать, что боец решил затаиться,  пропустить  немцев.
Но вскоре снова раздался одиночный выстрел, который, видимо, задержал  всю
колонну мотоциклистов. Старшина  удивился,  ничего  не  понимая,  и  вдруг
застыл,  пораженный  необычной  стычкой,  завязавшейся  в  поле   у   двух
коренастых берез. Он в недоумении  прислушивался,  ожидая,  что  же  будет
дальше. Из этого оцепенения его вывело злое восклицание Свиста:
   - Ах вы, собаки! Я ж вам влеплю!
   Он схватился за свое противотанковое  ружье.  Но  до  немцев  было  еще
далеко, и старшина свирепо закричал:
   - Стой! Я тебе влеплю!
   Бронебойщик недовольно оглянулся, но стрелять  не  стал.  Не  прошло  и
минуты,  как  у  берез  выплыли  из  тумана  два  бронетранспортера.   Они
остановились  возле  переднего  мотоцикла,  почему-то  постояли  и   потом
медленно, с очевидной опаской стали спускаться вниз  по  дороге.  За  ними
двинулись мотоциклы.
   Уже совсем  стало  светло.  Сквозь  разорванный  ветром  туман  в  небе
показались клочья темных облаков, кое-где между ними сиротливо  проступала
голубизна неба.
   Старшину больше  всего  обеспокоили  бронетранспортеры.  Чтобы  ударить
наверняка, нужно было подпустить их как можно ближе,  ж  Карпенко  заранее
наметил этот рубеж на дороге - мостик шагах в двухстах от переезда.
   - Свист! - крикнул он бронебойщику. - Начнешь с заднего. Слышь?
   - Будь спок! - коротко отозвался Свист, наводя на машины длинный  ствол
ПТР.
   Теперь все решали выдержка,  стойкость.  Озабоченный  Карпенко  уже  не
наблюдал за бойцами и не видел, как одиноко ссутулился за  углом  сторожки
молоденький Глечик, как настороженно притаился за бруствером Овсеев, как в
напряженной позе застыл Свист. Перебегая  в  траншею,  он,  видно,  где-то
потерял свою пилотку и теперь зябко втягивал в плечи голову с торчащими во
все стороны нестрижеными льняными вихрами.
   Передний транспортер  еще  не  достиг  мостика,  когда  из  него  вдруг
неожиданно и глухо вырвалось "бу-бу-бу-бу...",  и  сразу  же  на  железной
дороге, бруствере, на  крыше  сторожки  и  еще  где-то  сзади,  с  бешеной
лютостью  разбрасывая  землю  и  щепки,  пробарабанила  очередь  разрывных
крупнокалиберных пуль. Карпенко вздрогнул,  когда  на  его  щеку  плюхнуло
грязью, но вытирать щеку было уже некогда. Подумав, что  немцы,  вероятно,
заметили их, старшина старательно прицелился и дал первую длинную очередь.
   Сквозь грохот пулеметной очереди он различил рядом звонкий выстрел  ПТР
и увидел,  как  на  броне  передней  машины  блеснула  искра.  Транспортер
метнулся в сторону, ткнулся передними колесами в  канаву  и  стал.  Второй
транспортер выскочил вперед. И  снова  рядом,  больно  отдавшись  в  ушах,
грохнул выстрел Свиста. Машина, сбавляя скорость,  медленно  остановилась.
Мотоциклы  завертелись  на  дороге,  словно  потревоженные  водяные  жуки,
беспорядочно застучали немецкие пулеметы, и короткий, стремительный  свист
пуль снова рассек воздух над переездом.
   Карпенко хотел крикнуть Свисту, чтобы тот скорей добивал  транспортеры,
но  боялся  оторваться   от   пулемета,   стараясь   использовать   момент
замешательства и не дать мотоциклистам возможности спрятаться за броню.
   Железной хваткой сжав пулемет, Карпенко бил по врагам  злыми  короткими
очередями и, кажется, сделал свое. Спустя несколько  минут  два  мотоцикла
уже валялись в придорожной канаве,  перевернувшись  вверх  колесами,  один
застыл на середине, брошенный водителем. Только задний успел  развернуться
и помчался вверх по дороге. Карпенко дал  ему  вслед  несколько  очередей,
однако фашистскому мотоциклисту удалось вырваться из-под огня и  выскочить
на взгорок.
   Положив пулемет на бруствер, старшина глянул в ложбину. Транспортер  на
дороге горел, охваченный мигающими языками пламени,  расстилая  над  полем
хвост черного дыма. Второй стоял  в  канаве,  задрав  на  обочину  длинный
пятнистый ящик кузова, чем-то напоминающий гроб, а вдоль  канавы  один  за
другим удирали к березам шесть немцев.
   Старшина снова схватил пулемет, но в диске уже кончились патроны. Меняя
диск,  Карпенко  оглянулся  на  бойцов.   Витька   Свист   торопливо   бил
зажигательными пулями, стараясь поджечь второй транспортер. С  оживленным,
даже каким-то вдохновенным лицом высунулся из окопа  Овсеев,  а  за  углом
поклеванной пулями сторожки часто и, казалось, как-то даже весело  била  и
била винтовка Глечика. Карпенко, не сдержав радости, закричал:
   - Огня, огня давай! Бей! Овсеев, ядреный корень! Жги гадов!
   И они стреляли по  ложбине,  по  бегущим  на  взгорке,  пока  уцелевшие
гитлеровцы не скрылись за березами. На дороге, в канавах, у  транспортеров
распластались  неподвижные  тела.  Одна  подбитая  машина  горела  дымным,
колеблющимся на ветру пламенем.
   Бойцы поняли, что первую атаку отбили,  победили,  и  огромная  радость
охватила всех.  Свист  залихватски  выругался,  осмотрелся  и  с  задорным
выражением на веселом своенравном лице  подошел  к  Карпенко.  Радостно  и
сдержанно улыбался  в  своей  ячейке  Овсеев,  где-то  за  сторожкой  явно
неохотно прекратил стрельбу Глечик.
   - Витька - молодец,  дай  пять,  -  сказал  Карпенко  и,  крепко  сжав,
встряхнул руку бронебойщика.  А  тот,  сияя  радостью  на  курносом  лице,
объяснял:
   - Понимаешь, думал по заднему, а когда  передний  дал  очередь,  решил:
нет! Гад, такой трескотни натворил, уже думал, голову  продырявит.  Ну,  я
ему и звезданул в лобатину.
   - Черт, а мне под самый ствол разрывную всадил, чуть глаза не выбило, -
говорил  Карпенко,  вытирая   рукавом   грязное   лицо.   -   Ну,   теперь
утихомирились.
   - А я мотоцикл подбил, - вставил  Овсеев.  -  Вон  тот,  что  в  канаву
свалился. Моя работа.
   Они, конечно, прихвастывали, счастливо радуясь  первой  победе,  каждый
был полон собственных впечатлений, и никто не оглянулся назад,  где  возле
угла сторожки стоял со своей драгункой до  робости  стеснительный  Глечик.
Неизвестно, как выдержал он это свое первое боевое крещение, но  теперь  в
его мальчишеских глазах светились восторг и восхищение.
   Старшина Карпенко, однако, недолго радовался. Он вдруг вспомнил Фишера,
несомненно, погибшего на своем посту, и  выражение  озабоченности  тронуло
его грубое лицо.
   - Смотри ты, а ученый-то выстоял. Не струсил, - произнес старшина.
   Свист и Овсеев посмотрели туда, где чуть заметным  пятном  выделялся  в
стерне окопчик Фишера. Они не сказали  ничего,  только  сдержанная  печаль
мелькнула в их взглядах.
   - Я на него не  надеялся,  -  задумчиво  продолжал  Карпенко.  -  А  он
молодец, смотри ты...
   Но короткая радость-возбуждение  быстро  прошла,  люди  отдались  новым
заботам о самом близком своем будущем. Старшина  знал,  что  вскоре  опять
надо ожидать немцев, да с еще большими  силами,  чем  эти,  которые  были,
видно, разведкой. Он приказал Свисту, Овсееву и  Глечику  подготовиться  и
стал набивать патронами два пустых магазина. Свист и Овсеев отошли в  свои
ячейки, а Карпенко, прислонившись спиной к стене траншеи, защелкал в диске
патронами.
   Как-то немного не по себе было командиру оттого, что давеча накричал он
на Фишера, что вообще не  раз  пренебрегал  этим  бойцом,  возможно,  даже
оскорблял  его.  Теперь  старшина  никак   не   мог   понять,   как   этот
интеллигент-книжник отважился на такой поступок.  Бесспорно,  в  характере
его было что-то трудно постижимое, и Карпенко, всю жизнь  уважавший  людей
простых, понятных и решительных, как он сам, теперь  впервые  усомнился  в
своей правоте. Впервые, может быть, почувствовал он, что есть еще какая-то
неизвестная ему сила, кроме силы мышц и внешней показной решительности.
   - Но где же этот Пшеничный? Неужто сбежал? - сам у себя  спросил  он  и
покачал головой, подумав, что и тут проворонил -  недосмотрел  в  человеке
главного.





   Алику  Овсееву  готовиться  к  новому  бою,  собственно,  было  нечего:
патронов хватало, винтовка в исправности, окоп  довольно  глубокий.  Боец,
расстегнув крючки шинели, навалился грудью на бруствер и стал посматривать
на дорогу.
   Каких-нибудь полчаса назад в грохоте короткого боя  никто  не  заметил,
что после первой очереди из транспортера Овсеев нырнул за бруствер и,  как
мышь, затаился в траншее. Он совсем не  видел  дороги,  по  которой  ехали
немцы, и не стрелял, только повернул голову, чтобы видеть  Карпенко.  Пока
не прекратилась  стрельба,  Овсеев  мучительно  переживал,  не  переставая
упрекать себя, что не сбежал ночью, когда стоял часовым, не удрал за  лес,
где можно было бы присоединиться к какому-нибудь подразделению и обхитрить
смерть. Он уже догадался, что Пшеничный исчез совсем. Ему было  обидно  за
свою  недавнюю  нерешительность,  и  вот  теперь  придется  расплачиваться
жизнью. Против возможной и даже неизбежной, к тому же  бессмысленной,  как
считал Овсеев,  смерти  отчаянно  протестовало  все  его  тело,  весь  его
напористый дух. Каждая клеточка напряглась,  словно  натянутая  струна,  и
жаждала одного - жить.
   Но прошло некоторое время, а гибели все не было, да и особого страха  -
тоже. Выстрелы с дороги  стихли,  только  рядом  грохало  ПТР  и  тарахтел
пулемет старшины. Овсеев осторожно выглянул из траншеи.
   То, что он увидел на дороге, сразу отрезвило его.  Исчезло  мучительное
ожидание конца. Боец схватил винтовку и начал стрелять. Он бил по  немцам,
удиравшим канавой. Вскоре ему даже  показалось,  что  один  из  них  упал,
настигнутый его  пулей.  Это,  оказывается,  даже  приятно  -  бороться  и
побеждать. И хотя Овсеев знал другое, давно уже определил свое отношение к
этой борьбе, теперь что-то в ней  невольно  захватило  его.  Бой  кончился
быстро, и он в избытке чувств даже пожалел, что  так  мало  досталось  ему
победной радости.
   Чем больше проходило времени, тем настойчивее одолевали Овсеева  другие
мысли. Теперь он считал, что хорошо сделал, оставшись здесь, не поддавшись
слабости и страху, что теперь и он может не только гордиться, но и  испить
сладость никогда еще не испытанного им приятного чувства победителя. Мысли
плыли  дальше,  и  Алик  представлял  уже,  что,  если  им  посчастливится
выбраться отсюда живыми, их, вероятно, представят к награде, тогда и грудь
Овсеева украсит медаль или орден - это было необычайно заманчиво.
   Так в раздумьях шло время, а  вокруг  все  еще  было  тихо.  Где-то  за
поредевшими, прорванными до небесной синевы облаками  пророкотали  и  ушли
самолеты. Откуда-то донеслись глухие разрывы бомб. День снова обещал  быть
ветреным, по-осеннему ненастным  и  студеным,  но  теперь  капризы  погоды
отступили для них на второй план.
   Свист все никак не мог справиться со  своим  радостным  оживлением.  Не
остерегаясь, он вылез из  грязной  траншеи  и  в  незастегнутой  шинели  с
поднятым воротом уселся на тыльном бруствере. Правда, сейчас можно было  и
не остерегаться, потому что дорога и поле впереди были пусты.  Транспортер
догорал, подставив ветру закопченный железный бок. Рядом валялись подбитые
мотоциклы. Свист, посматривая туда и сосредоточенно  о  чем-то  думая,  не
выдержал:
   - Командир, - позвал он Карпенко, очищавшего лопаткой  свою  ячейку  от
грязи, - давай слетаю на минутку. А?
   Карпенко выпрямился, глянул в  поле,  поморщился:  видно  было,  он  не
одобрял намерения Свиста, но и отказать ему не хотел.
   - А, командир? - не отставал бронебойщик. - Может, из  жратвы  найдется
что? А то уже мыши крохи подобрали, ярина зеленая.
   Карпенко помолчал, еще осмотрелся, нехотя согласился:
   - Ладно, иди. Только смотри, кабы какой недобитый фриц не подстрелил.
   -  О,  мы  его  быстренько  прикокнем,  -  обрадовался  бронебойщик   и
перепрыгнул траншею. - Овсеев, айда со мной.
   - Нет уж. Спасибо.
   - Отважен кролик, сидя под печкой, - пренебрежительно  сказал  Свист  и
позвал Глечика: - Айда, салажонок!
   Глечик  растерялся,  не  зная,  как  поступить.  Ему   очень   хотелось
посмотреть на совершенное ими, но боязно было вылезать  из  траншеи  туда,
где еще недавно лютовала смерть. Отказаться он все же не смог,  тем  более
что Свист уже пренебрежительно бросил:
   - Что, трусишь? Пошли.
   Глечик взял винтовку и вылез в свободный, просторный и в  то  же  время
опасный мир. Они  перешли  железную  дорогу  и  направились  по  дороге  к
ложбине.
   Глечику как-то не по себе стало тут, на просторе, все тянуло отстать от
Свиста, спрятаться за его спину, думалось,  что  вот-вот  от  тех  вражьих
машин раздастся очередь - и боль пронижет тело. Однако  там  пока  что  не
видно было никого, и молодой боец сдерживался, преодолевая страх, и  шагал
рядом с товарищем. Так они перешли мостик.  Никто  не  стрелял  в  них,  и
Глечик понемногу успокоился. Свист же довольно решительно, с засунутой  за
ремень гранатой подошел к стоявшему на дороге  транспортеру,  обошел  его,
заглянул в открытую сзади дверцу. Живых тут не было никого, Поодаль  лицом
в грязь уткнулся убитый немец, рядом с ним в канаве лежал  второй.  Воняло
жженой резиной, тлеющим тряпьем и краской. Не видя опасности, Глечик  тоже
подошел к машине.
   Осмотрев все снаружи,  Свист  схватился  за  дверцу  и  прыгнул  внутрь
транспортера. Глечик, выставив вперед винтовку, полез было следом,  но  ту
же отпрянул: на черном клеенчатом сиденье, откинув голову  и  свесив  вниз
неподвижную  руку,  лежал  гитлеровец.  Преодолев  первый  испуг,  боец  с
любопытством, смешанным со страхом, стал всматриваться  в  его  бескровное
белобрысое лицо, будто стараясь увидеть на нем разгадку  той  воинственной
алчности, которую несла в Россию многомиллионная армия  этих  чужаков.  Но
лицо  выглядело  обычным,  худощавым,  небритым,  и  ни  следа  боли,   ни
какого-нибудь другого из прежних чувств на нем  уже  не  было.  Свист  же,
безразличный к убитому,  бесцеремонно  переступил  через  него  и,  лязгая
каким-то железом, стал рыться в чреве машины.
   - Глечик, держи!
   Он просунул в дверцу новенький, совсем не обгорелый вороненый  пулемет.
Глечик принял его, а Свист еще покопался  немного  и  соскочил  с  охапкой
металлических пулеметных лент. Их он тоже отдал Глечику, а  сам  подхватил
по дороге трофейный автомат, ногой перевернул на  спину  его  владельца  и
брезгливо сплюнул в канаву.
   Глечику все время было не по себе. Убитые лежали совсем  как  живые:  в
шинелях,  подпоясанные,  с  круглыми  коробками  противогазов,  только  не
двигались, но казалось, в любое мгновение они могут вскочить  и  броситься
на них. Свист тем  временем,  не  обращая  на  убитых  никакого  внимания,
осмотрел мотоцикл, обошел второй транспортер, тот, который засел в  канаве
и продолжал дымить. Через борт, боец влез в кузов.
   - Черт, нет ничего, - недовольно сказал он. - Сгорел весь  харч,  ярина
зеленая.
   Глечик даже обрадовался, что ничего не нашлось, - какая там еда, тошнит
от всего этого! Долго тут расхаживать  они  не  стали  и  вскоре  подались
обратно.
   Глечик тащил пулемет, тяжелый клубок металлических лент и теперь уже не
чувствовал никакого страха. Эта вылазка даже понравилась ему, он продолжал
восхищаться своими  друзьями,  учинившими  такой  разгром.  Казалось  даже
невероятным, что  пятерым  бойцам  удалось  так  искромсать  прославленную
германскую технику, разгромить тех самых немцев, которые завоевали  Европу
и которых от самой границы не могли остановить наши дивизии. Глечик не мог
понять всего, но чувствовал, что а Карпенко, и Свист, может, и  Овсеев  за
внешней своей простотой и неуклюжестью  таят  в  себе  что-то  надежное  и
сильное. И только в нем, Глечике, видно, не было никакой военной  силы,  и
поэтому он боялся и переживал: столько страху в недавнем  бою  натерпелось
его мальчишечье сердце! Но он старался душить в  себе  этот  страх,  хотел
хоть чем-нибудь помочь в том общем деле, которое творили они.  Теперь  же,
познав радость первой победы и слегка успокоившись, он готов  был  сделать
все, что угодно, и для командира Карпенко, и для отважного Свиста. До слез
жаль было беднягу  Фишера,  с  которым  они  даже  немного  подружились  в
последние дни  и  обычно  ели  из  одного  котелка.  Молодой,  одинокий  и
искренний Глечик тянулся к ним  -  к  этой  маленькой  группке  бойцов,  в
которой и он постепенно стал находить себя.
   - Вот это дело, - сказал Карпенко, когда они подошли к траншее.  -  Вот
за это хвалю.
   Он перенял от Глечика его ношу,  бережно  осмотрел  новенький  пулемет,
схватил и потянул на себя огромной пятерней рукоятку.
   - Трофей, - засмеялся Свист и спрыгнул  в  траншею  к  командиру.  -  А
шамать нечего. Была торба галет, да и та обгорела. А это тебе, командир, -
все легче твоего пудового "дегтяря".
   Карпенко вертел  в  руках  пулемет,  осматривая  его  со  всех  сторон,
подергал затвором, прицелился, вскинув на руку. Пулемет ему явно нравился,
но старшина все еще что-то взвешивал.
   - А патроны? - спросил он Свиста. - Это и все? Нет,  брат,  не  пойдет.
На, Овсеев, осваивай, воевать будешь, а мне "дегтярь" больше по сердцу.
   Свист, удивившись, присвистнул и тронул на вихрах пилотку.
   - Ну и зря. Я его сам взял бы, да ПТР - с двумя не сладишь.
   Овсеев без особой радости взял  пулемет,  а  Витька,  запустив  руку  в
глубокий карман своей шинели, что-то достал и сунул под нос старшине.
   - Ну, а на это что скажешь? А?
   Карпенко осторожно взял с его ладони круглые карманные часы на  длинной
блестящей цепочке, заскорузлыми большими пальцами бережно  открыл  футляр,
покрутил  головку.  Это  были  великолепные  карманные  часы  с  секундной
стрелкой, выпуклыми, светящимися во тьме цифрами на кремневом циферблате.
   - Пятнадцать камней, анкерный ход - вот, брат, трофей! - хвастал Свист.
- Хочешь, бери. На именины не подарю, а теперь - пожалуйста.
   - Смотри ты, ладная штуковина: пятнадцать камней,  говоришь?  -  не  то
всерьез, не то с иронией спросил старшина. - Молодец ты, Свист, молодчина.
Этак через годик-два из тебя  отличный  мародер  получится.  Первый  сорт,
ярина зеленая!
   - Ну скажешь еще - мародер! - засмеялся Свист. - Не хочешь, давай сюда.
   Он протянул руку, но Карпенко, не обратив на это ни малейшего внимания,
размахнулся и изо всей силы  ударил  часами  об  иссеченную  пулями  стену
сторожки. Посыпалась штукатурка, и, казалось, с тонким звоном  разлетелись
в разные стороны, наверное, все пятнадцать камешков из часов.
   - Вот и все,  и  молчок!  -  сказал  командир  и  отвернулся  к  своему
пулемету.
   Свист почесал затылок, подмигнул Глечику и действительно не  сказал  ни
слова.





   Заинтересовавшись немецким пулеметом, Глечик подошел к Овсееву,  и  они
вдвоем начали осматривать этот пулемет. Но  Овсеев  снова  почему-то  стал
невеселым и замолчал, и  нельзя  было  понять,  рад  он  оружию  или  нет,
Демонстративно не замечая Глечика, Овсеев  положил  пулемет  на  бруствер,
сдул с него пыль и открыл затворную коробку.
   - "Эмгэ тридцать четыре", последняя модель, - буркнул он. -  В  училище
изучали. Скорострельность огромная - не ровня нашему "дегтярю".
   Глечик внимательно слушал своего более опытного  товарища,  с  надеждой
посматривал на него, думая, что тот покажет, как обращаться  с  пулеметом.
Но Овсеев вдруг с непонятной враждебностью закричал:
   - А вообще, на кой черт! Ты принес, ты и стреляй!
   - Так я не умею, - чистосердечно признался Глечик. -  А  ты  почему  не
хочешь?
   Овсеев помолчал, пощелкал затвором.
   - Мне еще жить охота!
   Глечику он не хотел говорить, что с пулеметом гораздо  опаснее  в  бою,
чем с винтовкой, что раньше всех погибают пулеметчики, что теперь ему  уже
не спрятаться в траншее, потому  что  Карпенко  потребует  огня,  и  снова
Овсееву  придется  рисковать  головой.  Сразу   зловеще   омрачилось   его
прояснившееся было лицо, снова  в  его  быстрых  светлых  глазах  забегали
злобные огоньки  сожаления:  как  это  он,  поддавшись  нерешительности  и
усталости,  не  воспользовался  такой  подходящей  для   спасения   ночью.
Тоскливое чувство отрешенности все больше охватывало его.  Морща  грязный,
мокрый лоб, он продолжал думать о том, как  найти  выход  из  создавшегося
положения. Прикинул: если отдать пулемет Глечику,  можно,  прикрываясь  от
старшины углом сторожки, по траншее и канаве как-нибудь пробраться к лесу.
Думалось, напуганный первой  стычкой,  Глечик  согласится  на  это,  а  он
пообещает затем помочь удрать и ему. Вот почему, вдруг круто изменив  свое
отношение к молодому бойцу, Овсеев по-дружески хлопнул его по плечу:
   - Слушай, бери пулемет! Стрелять я тебя научу.
   - Давай! - обрадовался Глечик и подошел ближе.
   Овсеев уже воспрянул духом и  начал  было  объяснять  принцип  действия
пулемета, когда вдруг от сторожки послышался строгий голос Карпенко:
   - Кончай хитрить! Не на базаре! Стрелять тебе приказано, ты и выполняй.
   Сузив на ветру глаза, Овсеев  с  ненавистью  посмотрел  на  старшину  и
прикусил губу.
   - Собака, - чуть слышно процедил он сквозь зубы. -  Фельдфебель.  Черта
ты тут до вечера продержишься. Перебьют всех, как мышей.
   Глечик тревожно глянул на него, помолчал, оценивая смысл сказанного,  и
не поверил:
   - Неужто перебьют? Это с двумя-то пулеметами да пэтээром?
   - Пулеметами! - передразнил Овсеев. - Что ты  смыслишь  в  войне?  Неуч
зеленый...
   Глечик  в  растерянности  потирал  рукавом  вороненую  сталь  пулемета.
Твердая уверенность Овсеева в том,  что  всех  перебьют,  в  конце  концов
встревожила и его. Но парню не хотелось верить в  это,  настолько  он  уже
свыкся с мыслью об удаче.
   - Пшеничный вот смылся, - мрачно сообщил Овсеев. - И правильно сделал.
   - Как смылся? - простодушно удивился Глечик, подняв на Овсеева  большие
чистые глаза.
   - А вот так. Махнул в тыл и теперь, может, где-нибудь в обозе  портянки
сушит.
   Глечик уныло потупился, нахмурил белесые брови, стараясь осознать смысл
таинственного исчезновения Пшеничного. Как можно было  бросить  товарищей,
взвод, удрать в тыл? Этого Глечик, сколько ни старался, понять не мог.
   Пока Глечик мучительно раздумывал, Овсеев медленно отошел в  траншею  и
исподлобья  внимательно  наблюдал  за  ним.  Первый  вариант   его   плана
провалился в самом начале, и теперь Овсеев с  присущими  ему  хитростью  и
изворотливостью думал, что  предпринять  еще.  Сговариваться  с  Глечиком,
видимо, не имело смысла: парень он недалекий и теперь слегка  обстрелялся,
осмелел  и  бежать,  вероятно,  не  согласится.  Не  решаясь  окончательно
раскрыть ему свое намерение, Овсеев прикидывал и так и эдак, пока  громкий
голос Карпенко снова не встревожил весь переезд:
   - К бою!
   Невольно подчиняясь команде, Овсеев  схватился  за  пулемет,  испуганно
бросился на свое место Глечик, а старшина властно и сурово командовал:
   - Свист, на прицел - танки! Овсеев - по пехоте. Глечик - гранаты к бою!
Замри! Огонь по команде!
   И опять над переездом нависла смертельная опасность.  Вдали  по  хорошо
просматриваемой дороге на выезде из деревни, крыши которой чуть  виднелись
из-за пригорка, показались немцы. Видимо, это была  большая  колонна,  она
двигалась медленно с несколькими танками во главе.
   Над серым осенним полем, над перекрестком дорог  и  далеким  лесом,  за
которым ждало этих людей спасение, грустной усмешкой блеснуло  низкое  уже
солнце. Только на одно  мгновение  его  лучи  скользнули  по  сырой  глине
траншеи, серой седине стерни, пламенем коснулись пожухлой листвы берез.  И
эта спокойная солнечная ласка острой тоской тронула людские сердца. Глечик
направил вдаль винтовку, осторожно загнал в ствол патрон и прижал к  плечу
выщербленный деревянный приклад. Боец слегка побледнел,  зябко  вздрагивал
и, стараясь  унять  тревожную  нервную  дрожь,  плотнее  припал  к  земле.
Карпенко оставался внешне спокойным. Только морщины на его лбу,  казалось,
стали более глубокими, чем прежде. Овсеев сморщился, как от зубной боли, и
одичавшим взглядом шарил вокруг, ища, видно, спасения. В этом  мучительном
напряжении вдруг необычно и дерзко прозвучала любимая поговорка Свиста:
   - Эх, ярина зеленая, выше головы, огольцы! Пока  суд  да  дело,  слушай
побасенку.
   Глечику за утлом сторожки не виден был этот чудаковатый человек, но  он
услышал его и удивился. Удивленно шевельнул  бровями  затаенно-озабоченный
командир, нервозно повернулся к соседу Овсеев,  а  Свист,  прижав  к  боку
обшитый кирзой приклад своего пэтээра и следя за противником, говорил:
   - Вот, братки. Значит, так. Сидят в тюрьме два босяка. Обругали на  чем
свет урядника - это было еще до революции, - потому сидят голодные  и  про
жратву мечтают. Говорит один: "Давай, Егор, сделаем подкоп  и  удерем".  -
"Давай", - соглашается Егор. "Потом давай собьем замок и влезем в  хлебную
лавку". - "Давай", - говорит  Егор.  "Возьмем  пару  буханок  и  ходу".  -
"Давай". - "Спрячемся куда-нибудь в подворотню и по очереди:  я  кусь,  ты
кусь..." - "Ага", - облизывается Егор. "Ты кусь,  и  я  кусь-кусь".  -  "Я
кусь, а ты кусь-кусь? - взревел вдруг Филипп. - Вот тебе!" - И  кулаком  в
рыло Егору. Тот и взвыл: "Ты ведь сам два  раза  укусил".  И  ну  драться.
Влетел надзиратель, рознял и обоих в карцер на одну  воду.  Вот...  Можете
теперь смеяться, - заключил Свист.
   Но на этот раз никто не засмеялся. Карпенко не сводил глаз  с  колонны,
которая все росла и росла на дороге. Уже слышно было, как дрожала земля от
танков, как стрекотали их тяжелые широкие  траки.  Пехоты,  кажется,  было
немного - всего несколько машин, а дальше шли, замыкая  колонну,  груженые
автомобили. Чуть поодаль от берез, как раз на  самом  взгорке,  с  кузовов
стали соскакивать пехотинцы. Они тут же разбегались по обе стороны дороги,
образуя неровную суетливую цепь. Машины остановились.  Дальше  пошли  лишь
танки - три грохочущие стальные громадины.
   - Витька! - среди нарастающего  густого  грохота  встревоженно  крикнул
Карпенко. - Не спешить!
   Свист не  спешил.  Где-то  в  глубине  души  тоскливо  заныло  недоброе
предчувствие: знал боец - начнется нелегкое. Но  это  беспокоило  какой-то
момент. Свист сразу же перестроился на  обычный  свой  разухабисто-деловой
лад и стал следить за врагом.  Его  немного  обеспокоило,  что  танки  шли
прямо, в лоб. Хоть бы один свернул куда-нибудь в сторону, подставил  борт,
и тогда Витька всадил бы в него зажигательную.  Но  они  шли  прямо,  а  у
дороги, не в состоянии угнаться за ними и отставая, развертывалась пехота.
   С середины пригорка передний танк, не останавливаясь, грохнул выстрелом
- над переездом что-то фыркнуло, и сзади, в  поле,  вздрогнула  от  взрыва
земля. Второй снаряд ударил по  железной  дороге  перед  траншеей.  Бойцов
оглушило, обдало землей,  кислым  смрадом  тротила.  На  линии  вздыбилось
несколько вывороченных из насыпи шпал, задрался конец перебитого рельса.
   Покачиваясь на неровностях дороги, танки шли в ложбину. Переезд молчал.
Передний танк столкнул в канаву  брошенный  мотоцикл  и  слегка  повернул,
стараясь обойти препятствие, - развернувшуюся  поперек  дороги  машину.  И
тогда, не дожидаясь команды,  но  очень  вовремя,  звонко  грохнуло  ружье
Свиста. Танк сразу стал. Еще ничего не было видно - ни дыма,  ни  пламени,
но сбоку уже отскочила крышка люка, из которого, будто тараканы  из  щели,
посыпались на дорогу черные танкисты. Старшина дал первую очередь, переезд
отозвался оглушительным грохотом винтовок.
   Еще  через  минуту  весь  этот  унылый   осенний   простор   наполнился
беспорядочным визгом,  треском  и  грохотом.  Попав  под  обстрел,  пехота
поспешно залегла в поле и открыла  по  переезду  огонь.  Второй  танк  уже
осторожнее продвигался по дороге. Он оттолкнул в  сторону  транспортер  и,
приостановившись, задвигая орудием, наводя его на переезд.
   - Ложись!.. - голосисто крикнул Карпенко, и не успел его крик утонуть в
грохоте боя, как  мощный  взрыв  черной  земляной  тучей  накрыл  переезд:
траншею, людей, сторожку. Когда пыль осела, стали  видны  разлетевшиеся  в
стороны обломки досок, куски штукатурки, поленья,  а  на  том  месте,  где
когда-то стояла печка, курилась небольшая воронка.
   Переезд смолк, казалось, никого в живых уже не осталось в  траншее.  Но
вот в самом конце ее мелькнул присыпанный  песком  силуэт  Свиста  -  боец
схватил ружье и с отчаянной злостью выругался. Его незаменимое оружие,  не
раз  выручавшее  людей  из  беды,  выглядывало  из-за  бруствера  коротким
перебитым стволом.
   - Старшина! Старшина! Что натворили, гады ползучие! Подонки! Выродки! -
неистово кричал Свист, без нужды стуча затвором  теперь  уже  бесполезного
противотанкового ружья.
   И  тогда  из  окопа  поднялся  побледневший,  медлительный  и  какой-то
расслабленный Карпенко. Невидящим взглядом старшина посмотрел  на  дорогу,
провел рукой по раненой голове,  из  которой  на  шинель,  бруствер  и  на
приклад пулемета неудержно лилась кровь.
   - Свист... Не пускать! - каким-то чужим голосом выкрикнул он и свалился
в траншею.
   Свист, минуя Овсеева,  который,  втянув  голову  в  плечи,  корчился  в
ячейке, бросился к старшине, схватил  его  и  приподнял.  Командир  тяжело
хрипел, крутил головой и глохнувшим голосом говорил:
   - Танки, танки... Бей танки!
   Он не знал, что бить танки уже было нечем, и Свист  ему  не  сказал  об
этом. Бронебойщик достал из кармана индивидуальный пакет, начал  бинтовать
старшине голову, успокаивая:
   - Ничего, ничего!
   Потом он отскочил в траншею. Ему вдруг показалось, что немцы уже рядом,
а они только вдвоем. В это время из-за воронки забухали выстрелы  Глечика.
Свист обрадовался. Схватил  пулемет  старшины.  Немцы  с  поля  постепенно
перебегали в ложбину, а два танка очень осторожно, один по правой  стороне
дороги, другой по левой, обойдя транспортеры, приближались к мостику. Пули
из их пулеметов секли землю, железную дорогу, бурьян,  визжали  в  высоте,
рикошетили от рельсов.  Взрывы  и  выстрелы  наполняли  простор  визгом  и
стоном.
   Свист был  человеком  действия,  не  в  его  характере  было  думать  и
рассуждать даже в спокойное, подходящее для этого время. Теперь он  понял,
что, прорвавшись к переезду, танки передавят их  в  траншее  и,  никем  не
задержанные, пойдут дальше, к лесу. Единственное место, где можно было еще
задержать их, -  на  мостике,  по  обе  стороны  которого  лежало  грязное
болотце. Эта мысль мгновенно озарила  его,  когда  передний  танк  был  от
мостика в каких-нибудь пятидесяти метрах.
   Бронебойщик бросил пулемет  и,  рванувшись  в  конец  траншеи,  крикнул
скорченному в ячейке Овсееву:
   - Давай к пулемету!
   Сам же схватил в обе руки по тяжелой противотанковой гранате, вылез  из
окопа, перевалился через бруствер,  вскочил,  затем,  пригнувшись,  в  три
прыжка достиг железной  дороги  и  кубарем  скатился  в  вырытую  снарядом
воронку. Там он осмотрелся. Танки продолжали двигаться. Пули их  пулеметов
коротко, но люто фьюкали над самой насыпью. Свист слегка помедлил,  тяжело
дыша и собираясь с силами к последнему, решительному броску. Взбивая сырую
землю, наискось от шпал к канаве пробежала очередь "вжик,  вжик"  -  и  на
обочине осталась ровная черная цепочка пятен. Бронебойщик  вскочил  и  что
было силы бросился вниз, под прикрытие невысокой дорожной насыпи.
   По бедру его все же хлестнуло, боец почувствовал, как к колену побежала
горячая струйка крови, но боль была несильной, и  он  не  обращал  на  нее
внимания. Пригнувшись за насыпью,  он  бросился  к  мостику,  на  который,
замедлив ход, словно конь,  обнюхивающий  надежность  опоры,  уже  въезжал
первый танк. Удушливая горечь перехватила Свисту дыхание. От быстрого бега
громко стучало сердце.
   Они сошлись как раз на мостике - вконец обессилевший,  раненый  боец  и
это грохочущее, с желто-белым крестом на борту  страшилище.  Свист,  слабо
размахнувшись, одну за другой швырнул под гусеницы обе гранаты, но сам  ни
укрыться, ни отскочить уже не успел...





   Неизвестно, что показалось немцам, но после того, как второй  их  танк,
подорванный  Свистом,  провалился  под   мостик,   уткнувшись   пушкой   в
торфянистую  топь  болота,   они   поднялись   по   склону   пригорка   и,
отстреливаясь, стали отходить назад. Третий танк дал  задний  ход  и  тоже
пополз вверх. Стрельба утихла. Присыпанный  землей,  чумазый,  измученный,
Глечик оторвался от своей винтовки.
   Он весь дрожал от пережитого и сдерживал себя, чтобы  не  расплакаться,
не потерять самообладания. Чувства и разум  его  не  могли  примириться  с
мыслью,  что  нет  в  живых  Свиста,  что  он,  уже  неподвижный,  взрывом
отброшенный  в  травянистое  болото,  никогда  больше  не  поднимется,  не
заговорит, не шевельнется. Но самое страшное для  Глечика  было  в  смерти
всегда властного, строгого старшины, без  которого  боец  чувствовал  себя
маленьким, слабым, растерянным. Он не обрадовался  даже  тому,  что  немцы
начали  отходить.  Охваченный  новой  неодолимой  тревогой,   бросился   к
Карпенко.
   Старшина, видно, очень страдал. Лицо его как-то вдруг  осунулось,  щеки
запали,  побледнели  под   вставшей   торчком   щетиной,   сразу   заметно
увеличившейся. Он лежал  на  боку,  откинув  голову,  в  набрякшей  кровью
повязке и, вздрагивая, судорожно шевелил губами. Глечик, упав  на  колени,
склонился к нему, его измученное сердце разрывалось от  нестерпимого  горя
утраты.
   - Что?.. Ну что вам,  товарищ  старшина?  Свиста  нет,  нет,  -  словно
ребенку, мягко втолковывал он, придерживая окровавленную голову командира.
   - Свист!.. Свист!.. - не  узнавая  бойца,  тихо  шептал  старшина.  Его
пересохшие губы едва шевелились, паузы между словами все увеличивались.
   - Свист!.. Бей!
   Глечик понял, что командир бредит, и у бойца задрожали губы от  жалости
к старшине, к  себе,  к  мертвому  Свисту,  от  страха  и  одинокой  своей
беспомощности. Не зная, чем помочь раненому, он все поправлял его  голову,
подложив под нее свою пилотку. Но старшина не  мог  лежать  спокойно,  все
бросался, скрежетал зубами, хмурил брови, словно наблюдал бой,  и  натужно
требовал:
   - Свист!.. Свист... Раз-зиня!..
   - Они уже отступили, - все силился объяснить ему Глечик. - Отошли.
   Старшина  услышал  это,  притих,  тяжело,  с  усилием  открыл  глаза  и
затуманенным взглядом посмотрел на бойца.
   - Глечик!  -  будто  успокоенно  и  даже  вроде  бы  радостно  произнес
старшина. - Глечик, ты?
   - Что вам, товарищ старшина? Может,  воды?  Может,  шинель  подстелить?
Свиста уже нет, -  говорил  Глечик,  сразу  воспрянув  духом  оттого,  что
старшина очнулся. Неожиданная  радость  приободрила  Глечика,  воодушевила
самоотверженностью, он готов был сейчас на  все,  лишь  бы  только  помочь
старшине. Но Карпенко снова сомкнул веки и сжал зубы  -  сказать  он  уже,
кажется, не мог ничего.
   И  тогда  в  траншее  появился  Овсеев.   Пригнувшись,   он   торопливо
перепрыгнул через Карпенко, обсыпав его землей, и неожиданно  и  загадочно
бросил Глечику:
   - Тикай к чертовой матери!
   Все еще придерживая голову  старшины,  Глечик  вздрогнул  и,  не  поняв
ничего, огромными глазами смотрел вслед товарищу, который тут же исчез  за
поворотом траншеи. Через какой-то миг  для  Глечика  все  стало  предельно
ясно. Он почти физически ощутил, как болезненно столкнулись в его душе два
властных противоречивых чувства  -  жажда  спасения,  пока  была  к  этому
возможность, и свежая,  еще  только  что  осознанная  и  гордая  решимость
выстоять.  На  минуту  он  даже  растерялся  и  почти  застонал  от   этой
невыносимой раздвоенности. А на дне траншеи метался в бреду командир.  Его
окровавленное, потное лицо пылало жаром и судорожно кривилось от мук, а  с
губ лихорадочным шепотом срывались одни и те же слова:
   - Свист, огонь! Огонь, скорее огонь... ох!
   Что-то словно обожгло душу  бойца;  из  глаз  непрошеные  и  неудержные
брызнули слезы, запекла-заныла обида. Уже не таясь от врага, он вскочил  в
траншею и увидел Овсеева, который, мелькая подошвами,  бешено  отмахиваясь
левой рукой, с винтовкой в правой, изо всех сил бежал по  канаве  к  лесу.
Захлебнувшись слезами и обидой, Глечик по-мальчишески звонко, с  отчаянием
в голосе закричал вслед:
   - Стой, что ты делаешь?! Стой!.. Стой!..
   Овсеев на бегу оглянулся и побежал еще быстрей.  Стало  ясно  -  он  не
вернется.  Тогда  Глечик  дрожащими  руками  схватил   пулемет   старшины,
перебросил его на тыльный бруствер и, почти не целясь,  выпустил  вдогонку
беглецу все, что оставалось в диске.
   Потом, оторвав от приклада грязную щеку,  он  увидел  далеко  в  канаве
серый неподвижный бугорок шинели Овсеева. Больше до самого леса ничего  не
было видно. Обессиленный, Глечик в изнеможении опустил руки. Осенний ветер
быстро  высушил  его  слезы.  Боец  вдруг  почувствовал  полное   душевное
опустошение, притих и, шатаясь, бесцельно побрел по траншее.
   Он ходил долго, слепо натыкаясь на стены, на угол стрелковой ячейки,  и
в его округлившихся глазах застыла пустота. Споткнувшись о ноги  старшины,
обутые в кирзовые сапоги, он опустился  возле  него  на  колени.  Старшина
лежал уже неподвижно, разбросав в стороны согнутые в локтях руки и  слегка
ощерив широкие зубы. В нем теперь не было ничего от  прежней  командирской
строгости, только неясно угадывался в застывших  чертах  какой-то  вопрос,
удивление, будто он только сейчас понял, кому из  них,  шестерых,  суждено
будет закончить бой.





   Вокруг было тихо. Ветер настойчиво гнал низкие лохмотья туч. Во  многих
местах  небо  прояснилось,  окаймленное  белизной  облаков.  Между  тучами
обманчивой  скупой  лаской  проглядывало   осеннее   солнце,   и   широкие
стремительные тени бесконечной вереницей быстро-быстро плыли по земле.
   Это затишье стало постепенно возвращать к  жизни  измученного  Глечика.
Как ни тоскливо и безнадежно было ему оставаться одному, но, убив Овсеева,
он почувствовал, что придется стоять до конца. Безразличный к самому себе,
не спеша, пренебрегая опасностью, боец ходил по траншее и готовил  оружие.
Пулемет старшины он перенес в ячейку Свиста, трофейный установил на правом
фланге. Потом туда  же  перетащил  и  ленты.  В  ячейке  Карпенко  отыскал
последнюю противотанковую гранату, развинтил, посмотрел,  заряжена  ли,  и
положил перед собой на бровку траншеи.
   Немцы, залегшие на пригорке, почему-то молчали, но не  отходили;  то  и
дело появляясь возле берез, что-то высматривали. Вскоре, свернув с дороги,
в поле выехали несколько  машин  с  орудиями  на  прицепе.  Глечик  понял:
гитлеровцы что-то замышляют. Но прежнего страха он уже  не  испытывал.  На
миг в его  душе  шевельнулось  злорадство  при  виде  этих  многочисленных
приготовлений врага против него, одного.
   Шло время. Вероятно, наступил уже полдень.  Небо  становилось  светлее,
редели тучи, все чаще  показывалось  нежаркое  осеннее  солнце.  На  ветру
постепенно светлели размякшие комья бруствера.  Подсыхала  дорога.  Только
шинель Глечика все еще была влажной, измазанной глиной и пудовой  тяжестью
давила на плечи. Испытывая невольную тягу к теплу и солнцу, боец вылез  из
сырого затененного окопа и сел на бруствер, свесив безвольные руки.
   Так, пережив страх и угнетающее  опасение  за  свою  жизнь,  неподвижно
сидел он на переезде лицом к полю, готовясь к очередному удару.  В  голове
бойца лихорадочно пульсировали невеселые мысли.
   В сознании необычайно отчетливо предстала ничтожность всех его прежних,
казалось, таких жгучих обид. Как он был глуп, обижаясь когда-то  на  мать,
отчима, болезненно переживая пустячные невзгоды военной службы,  строгость
старшины, нечуткость товарищей, стужу и голод, страх  смерти.  Теперь  все
это казалось ему каким-то очень далеким и удивительно никчемным,  ничтожно
мелким в сравнении с гибелью тех, кому больше, чем себе, поверил  он  и  с
кем сжился. Да, видно, гибель товарищей была для него первым после  смерти
отца  действительно   самым   огромным   несчастьем.   Подсознательно   он
чувствовал, что, пережив это, стал иным, уже не прежним  робким  и  тихим.
Что-то новое, мужественное и твердое, властно входило в его душу...
   Между тем из деревни  в  поле  выехала  вереница  немецких  машин.  Они
подались в объезд, в  сторону  лощины.  На  пригорке  появилось  несколько
орудий - враги определенно готовились к штурму  переезда.  А  Глечику  так
хотелось жить! Пусть в стуже, голоде, страхе, хоть в таком кошмарном  аду,
как война, - только бы жить.
   Прищурив глаза, он посмотрел на  солнце:  оно  было  еще  высоко  и  не
торопилось на встречу с ночью, так необходимой бойцу.  В  тот  же  миг  до
слуха его донеслись  удивительно  тоскливые  звуки,  отчего  он  еще  выше
запрокинул  голову,  всматриваясь  в  поднебесье.  Потом  улыбнулся  и   с
непонятной, неожиданно сладкой болью в душе долго  смотрел  в  небо.  Там,
медленно продвигаясь под облаками и надрывно курлыкая, летела в  неведомую
даль коротенькая цепочка журавлей.
   В истерзанной душе бойца ожили полузабытые ощущения  далекого  детства.
Глечик сдерживался, чтобы не расплакаться, - спазмы непонятной обиды то  и
дело сжимали его горло. Он долго смотрел вслед  стайке  родных  с  детства
птиц. И когда его глаза уже  едва  нащупывали  в  серой  подоблачной  выси
маленькую живую черточку, с неба донесся второй тревожно-отрывистый  звук,
полный печали и тоскливого зова: "Курл!.. Курл!.. Курл!.."
   Вдогонку за исчезнувшей стаей, из  последних  сил  перебирая  крыльями,
словно прихрамывая, на небольшой высоте летел отставший,  видно  подбитый,
журавлик. От его почти человеческого  отчаяния  Глечик  вздрогнул.  Что-то
созвучное своим страданиям услышал он в том его крике, и  гримаса  боли  и
жалости искривила круглое мальчишеское лицо.  А  журавль  звал,  бросал  в
воздушную бесконечность напрасные звуки тревоги, махал и махал ослабевшими
крыльями, устремляясь вперед своей изогнутой шеей. Но догнать стаи он  уже
не мог.
   Поняв это, Глечик обеими  руками  схватился  за  голову,  заткнул  уши,
напрягся, сжался в комок. Так, в неподвижности, он сидел долго,  сбитый  с
толку этой безудержной журавлиной тоской. Потом отнял от ушей руки и, хотя
в небе уже никого не было,  ему  все  еще  слышался  исполненный  отчаяния
журавлиный крик. Одновременно в душе его росли и ширились родные образы из
того далекого прошлого, которое уходило от него навеки. Как живая,  встала
в памяти мать - но не та приветливая и  ласковая,  какой  была  всегда,  а
убитая горем и встревоженная его, сына, судьбой.  Вспомнилась  учительница
Клавдия Яковлевна с ее тихой,  неиссякаемой  добротой  к  людям.  Появился
перед глазами непоседа Алешка Бондарь, а с ним - детские их забавы, походы
в Селицкую пущу и некогда увлекательные игры в войну - самую проклятую  из
всех  бед  на  земле.  Сжалось  сердце  от  старого  раскаяния  за  Людку,
выдуманной любовью к которой некогда дразнили его в школе, за что он  едва
не возненавидел эту девчонку с задумчивыми синими глазами.
   Охваченный властной  силой  воспоминаний,  он  не  сразу  заметил,  как
откуда-то возник тяжелый танковый гул. Боец очнулся,  когда  на  пригорок,
зажав в клещи дорогу, выползло стадо чудовищ с  крестами  на  лбу.  Вокруг
загрохотала,  задрожала  земля.  Соскочив  с  бруствера,  Глечик   схватил
единственную гранату, прижался спиной к дрожащей  стенке  траншеи  и  стал
ждать. Он понимал, что это конец, и изо всех сил сдерживал в себе  готовое
прорваться наружу отчаяние, в котором  необоримой  жаждой  к  жизни  бился
далекий призывный журавлиный крик...

   1959 г.

Last-modified: Thu, 20 Jun 2002 20:48:21 GMT

Оцените этот текст: