ик", расшиблась, о форштевень гордого корабля. В тот же миг мастер Маас прокричал: - Стопора долой! Руби во славу божью! На верфи зазвонила рында, застучали топоры и молотки. В гавани на всех судах затрубили в туманные горны. Старый парус упал вниз и открыл взорам присутствующих имя нового корабля. Медленно, очень медленно, как бы нехотя, заскользил корпус со стапеля. Потом темп убыстрился - это сработало наше мыло. Толпа разразилась криками "Ура!", в воздух взлетели шляпы, фуражки и цилиндры. И вот уже, весь в пене и брызгах, новорожденный эвер резво скатывается в свою законную стихию. Здесь его сразу осаживают якорями: Крюкау - узкая, промедли мы чуть, так и врежется наше детище в противоположный, луговой берег. Рабочая команда буксирует корабль к достроечному пирсу. Капитан всходит на борт и собственноручно поднимает национальный флаг. Заканчивается праздник по традиции в "Дубке". В последующие дни мы отделывали и снастили эвер. Грот-мачту должны были ставить в присутствии капитана. Таков обычай: корабль хорошо будет ходить под парусами, если под мачту заложить золотой, а исполнить это надлежит самому капитану. Нам с Никелем предстояло ставить мачту. В первую очередь нужно было позаботиться, чтобы шпор мачты - нижний ее конец - точно пришелся к степсу - специальному гнезду на киле. Как происходит процедура установки. Никель мне в общих чертах рассказал. - Все понял? Я утвердительно кивнул. - Тогда смотри, как оно пойдет дальше. Никель осторожно выпилил маленький кусочек из планки степса. Затем он вновь приладил его на место, а распил залепил замазкой. Наконец он сплюнул в ладонь добрую порцию жевательного табака и большим пальцем старательно размазал ее по всей планке. - Ну как, заметно что-нибудь? - Н-е-е-т, но зачем все это? - Потерпи малость - узнаешь. Только никому ни звука. На следующий день мы притащили на эвер треногу, с помощью которой ставят мачту. Когда все приготовления были закончены, появились капитан и мастер Маас. - Я хотел бы заложить в степс золотой. - Да, кэптен, обязательно заложите. Это прекрасный обычай. Хороший ход для нее - первейшее дело! - сказал Никель. Под "ней" подразумевался эвер. О кораблях всегда говорили в женском роде, какое бы название они ни носили [это не только немецкий обычай: англичане в обиходе тоже называют свои корабли просто "она" и пишут это слово с большой буквы, как и слово "бог"] (кстати, мой первый эвер назывался "Фридрих"). Никель кивнул людям, державшим мачту, подвешенную к треноге. Это была команда ставить. Капитан, Маас и Никель спустились в трюм. Сгорая от любопытства, я скользнул за ними. Капитан заложил в степс золотую монету в двадцать марок. - Только я останусь здесь, покуда мачта окончательно не сядет на свое место. А то знаю я вас, за милую душу приберете мое золотишко. - Кэптен, как вы можете? У нас этакого не водится, - встопорщились в негодовании бакенбарды Никеля. - Да случись подобная оказия, корабль и с места не сдвинется. Маас ничего не сказал, только поездил верхней частью своей шкиперской бороды по нижней. В пяртнерсе [пяртнерс - отверстие в палубе для прохода мачты] показался шпор мачты. - Вира помалу, - крикнул Никель, и шпор послушно пошел вверх. - Майна! - Теперь шпор пошел вниз, и Никель, обхватив его обеими руками, направил точно на золотую монету. На палубе принялись забивать в пяртнерс клинья, жестко фиксирующие положение мачты. Капитан остался доволен. Теперь они с Маасом отправились на берег. Никель почтительно сопровождал обоих до самого трапа. Потом вернулся в трюм. - Ну, Ханнес, теперь смотри. Он ловко отделил от степса отпиленный вчера кусочек планки и проволокой выудил из-под мачты золотую монетку. - Ой, Никель, это же грех! Никель затряс серьгой. - Ханнес, Ханнес, до чего же ты еще глуп. Да, конечно, кораблю, чтобы хорошо ходил под парусами, нужна денежка, но кто сказал, что она обязательно должна быть золотая? Он сунул под мачту монету в одну марку и аккуратно прибил отпиленный кусочек планки гвоздем. Вечером после ужина Никель, хитро прищурясь, сказал: - Слушай, дед, можешь разменять двадцать марок? Старый плотник, заведовавший артельной кассой, просеменил к столу. Не задавая никаких вопросов, он протянул Никелю одну марку, а взамен забрал золотой. Плотники вдоль стен невозмутимо продолжали сосать свои сигары и трубки. Видать, странная сделка вовсе не была для них чем-то неожиданным. - Вилли и Густав. - Это были самые младшие ученики, прислуживающие за столом. - Быстро в "Дубок" и тащите пять бутылок кюммеля. Незадолго до того, как мое ученичество закончилось, "Фридрих" пришел на верфь в ремонт. - Ну как, кэптен, лихо она бегает? - спросил Никель. Капитан охотно принялся рассказывать, как он кого обгонял, а кого обходил, как стоящего. - Выходит, кэптен, золотой-то все же пригодился? - Да, да, плотник, истинно так. Я не суеверен, нет, но что правда, то правда. Она летит, как сам дьявол. Когда мы остались одни, Никель спросил: - Ну, Ханнес, так как же насчет греха? И в самом деле, никто ведь здесь никого не обидел. Кораблик летал, как на крыльях, капитан твердо знал, в чем секрет его скорости, а нам всем (ей-ей, вполне заслуженно!) досталось по маленькой кюммеля. 6 Кораблекрушение на Эльбе. "Дора". Я нанимаюсь на "Дору". Как пишется слово Гуаякиль? Раздутый апломб и шишки на лбу Близилась весна 1877 года. Я спал и видел, когда наконец стану настоящим странствующим подмастерьем. Каждую неделю я откладывал по нескольку марок на традиционный плотницкий костюм и золотую серьгу. Однажды мартовским вечером, когда у нас, без пяти минут подмастерьев, от жажды путешествий уже зудели подошвы. Никель вернулся от мастера Мааса: - Есть дельце, парни. Возле устья Крюкау потерпела бедствие "Дора". Надо нам на несколько дней на Эльбу. На следующее утро мы уложили инструменты в большой гребной бот. Не забыли и доски с брусьями. В конце концов бот оказался настолько загруженным, что мы сами в него едва втиснулись. В воде он сидел почти по самый планширь [доска или брус, накрывающий свободную кромку борта беспалубной лодки]. Около восьми вода начала убывать, и мы отвалили. Отлив тут же подхватил нас и быстро понес вдоль берега. На небе сияло ласковое мартовское солнышко. Грести не требовалось, течение было довольно сильное. Никель уселся за руль и направил бот прямо в середину потока. Остальные сидели на гребных банках спинами вперед. Делать было нечего, и мы затянули "Шлезвиг-Гольштейн, опоясанный морем". Вдруг Никель сказал: - Эй, парни, оглянитесь-ка на минутку, только осторожно. Понятно, мы все сразу же оглянулись, об осторожности, однако, и не подумав, а наоборот, рывком. Тут же через борт плеснула волна прямо ему на брюки, так что от испуга он снова плюхнулся на банку. Мартовская водичка! Куда какая прохладная! От того, что предстало нашим взорам, и вправду можно было подскочить. Справа и слева берега Крюкау расступились, образуя красивую дугу. Устье расширялось, как раструб горна, и открывало вид на Эльбу. Свежий вестовый ветерок, который мы, укрытые дамбой и берегом, до сей поры почти не ощущали, гнал к устью серые волны Эльбы. Конечно, бывалому моряку эти волны показались бы разве что мелкими волняшками. Но мы-то моряками не были. И бот наш сидел в воде, едва не черпая бортами. А отливное течение неслось встречь ветра, отчего волны возникали короткие и крутые, с подозрительно пенящимися вершинами. Мне эта картина была особенно интересна, потому как, хоть Шлезвиг-Гольштейн и опоясан морем, Эльбу, не говоря уже о море, я до сих пор еще никогда не видал. Сейчас в Виктории молодые люди ездят на Тихоокеанское побережье на поездах, на автобусах (скажем, на моем), а то и на собственной машине. Полагаю, что подобное происходит сейчас и в Шлезвиг-Гольштейне. Но тогда с какой бы это радости, позвольте спросить, пустился крестьянский парнишка в долгий путь навстречу ветру да по скверным дорогам, только ради того, чтобы повидать Эльбу? "Вода - она и есть вода, - сказал бы мой отец. - Чего, чего, а этого добра у нас хватает и в канавах, и в веттернах". Попади я на Эльбу посуху, может, и я бы так же подумал. Но в том-то и дело, что впервые я увидел ее могучий поток не из окна поезда и не с автобусного кресла, а прямо с борта лодки. А это, знаете, вдохновляет. Противоположный берег Эльбы с нашей точки почти не просматривался: река в этом месте в ширину почти два километра. Воздух был полон шумом прибоя. Сегодня я сказал бы - легкого прибойчика. Но тогда чавкающие удары волн о береговой откос наполнили мое сердце неведомой дотоле радостью жизни. Вот впереди узенькой черточкой всплыл остров Пагензанд. Чуть дальше его, защищенный островом от ветра и волн, стоял трехмачтовый корабль "Дора". Отлив бесцеремонно тащил нас из устья Крюкау прямо в открытую воду. Под ветром нос нашего бота увалился в сторону, и сейчас же первая волна перекатилась в бот через планширь. - Весла на воду, - крикнул Никель, - гребите! Гребцы мы все были, прямо скажем, аховые. Но все же познаний наших в этом высоком искусстве хватило, чтобы дать боту ход. Никель правил прямо вразрез волны. По его лицу я понял, что где-то что-то не в порядке. Порыв ветра едва не сорвал с него высокую плотницкую шляпу. Свободная рука Никеля непроизвольно дернулась к ней. Бот круто вздыбился, волна с легким шипением прокатилась под ним. Вода, которой мы довольно изрядно поднабрались за это время, хлынула в корму, залив сапоги Никеля до ушек на голенищах. Теперь взметнулась вверх корма, а нос нырнул в ложбину между волнами. Омывая наши инструменты, вода в боте устремилась с кормы в нос. - Сильнее гресть! Мы навалились на весла. Прямо на нас с шипением катилась большущая волна. Никель глубже надвинул шляпу и пригнулся. Бот мигом наполнился до самых банок. Как видно, вода в носовой части не позволила боту вздыбиться над волной, и мы просто пропороли ее насквозь. Мы судорожно вцепились в весла, но грести от испуга перестали. И это было нашей роковой ошибкой. Бот немедленно увалился под ветер и завихлял, как хромая утка на пруду. С наветренной стороны через планширь побежали мелкие бурунчики. Они перекатывались через бот и тут же снова убегали в Эльбу с подветра. Доски и брусья, которые мы забрали с собой с верфи, плавали теперь между банками в мирном соседстве с лодочными рыбинами [рыбины - деревянные щиты, которые укладываются на дно шлюпки для предохранения обшивки]. Потонуть мы не могли: наш деревянный бот, даже заполненный водой, сохранял еще некоторую плавучесть. Промокнуть - мы и так промокли дальше некуда. Ласкового весеннего солнышка - как не бывало, стало холодно, все умолкли, только зубы клацали на холодном мартовском ветру. Никель все еще сжимал правой рукой бесполезный румпель, а левой - свою неизменную шляпу. Он оценивал обстановку. За несколько минут отлив успел унести наш бот от устья Крюкау довольно далеко в Эльбу. Но с другой стороны, ветер гнал нас к берегу. Вот уже киль проскрипел по чему-то твердому, и бот накрепко увяз в прибрежной тине. - Все за борт! Набегающие волны достигали нам до пояса, уходящие - едва до колен. Мы подтянули бот поближе к берегу. Дно здесь было твердое, песчаное. - Перевернуть бот! Вода выплеснулась наружу, и мы снова уложили на место рыбины, а на них - свой инструмент и запасные доски с брусьями. Отлив быстро сгонял воду. От прибоя нас отделял теперь уже добрый десяток метров, и сам прибой виделся отсюда слабеньким и безобидным. По дамбе к нам, не торопясь, подошел какой-то невзрачный человечек. - М-м-д-а-а-а, чего это вы сюда забрались, ребята? - Мы должны дождаться здесь шлюпку с "Доры", - сказал Никель, а мы все согласно закивали. Признаться, что еще несколько минут назад мы чувствовали себя потерпевшими кораблекрушение, чудом ускользнувшими от неистового шторма? Да никогда в жизни! Человек невозмутимо сплюнул на песок табачную жвачку. - Ну, тогда ждите, в шесть вода снова поднимется. - Нет ли здесь поблизости какого-нибудь дома, где можно немножко обсохнуть? - изобразил на лице любезную улыбку Никель. Незнакомец покачал головой: - Придется вам часок побегать. Вещички можете оставить здесь. Мы переглянулись. Конечно, если побегать как следует, то согреешься. А незнакомец меж тем продолжал: - Бот будем считать предметом, выброшенным на берег. Куда это нас занесло, к каннибалам, что ли? Рассказывают, что на Фризских островах пастор каждое воскресенье произносил в церкви слова молитвы: "Господи, пошли к нам на пляж побогаче багаж!" Но то Фризские острова, а мы-то застряли в тине на берегу Эльбы, и не в старые, мрачные времена, а в конце просвещенного XIX века. Никель схватил свой плотницкий топор. - Слушай, ты, береговой разбойник! А ну-ка быстро разведи нам костер! Человечек обвел взглядом всех нас по очереди. Мы обступили его со всех сторон с тяжелыми предметами в руках. На бегство рассчитывать не приходилось. Он пожал плечами - происходящее, казалось, не особенно его взволновало. Мы подошли с ним вместе к невысокой дамбе. Он достал из кармана трут, кремень и огниво и, укрываясь за дамбой от ветра, принялся высекать огонь. Трут задымился, и наш человечек ловко запалил пучок сухой травы. Тут уж и мы принялись помогать, подбрасывая еще траву, потом ветки, принесенные приливом и застрявшие на верхней его отметке, и, наконец, плавник всех сортов и форм. Когда жара нагорело довольно изрядно, мы разожгли еще один костер. Теперь можно было и обсушиться с обеих сторон сразу, и отогреться как следует. - Как английские джентльмены у камина, - сказал Йохен. - Да только куда им до нас, этим джентльменам: камин-то ведь одну сторону поджаривает, а другая мерзнет. Неизвестный человечек как-то незаметно исчез. Зато спустя недолгое время появился другой мужчина. - Хелло, моряки, вы с верфи? - Да, - ответил за всех Никель. - Мы видели с "Доры", как вас выбросило на берег. Наша Шлюпка стоит в устье Крюкау, в пяти минутах отсюда. Она доставит вас на корабль. Полуобсохшие, поволокли мы свое добро вдоль дамбы. В конце ее и в самом деле стояла шлюпка с "Доры". Матросы со смеху чуть не померли, слушая рассказ о наших злоключениях. Двое из них приняли вахту у нашего бота. Остальные лихо примчали нас к "Доре", да так, что ни одна капелька больше на нас не упала. В спокойной воде за Пагензандом стоял на якоре трехмачтовый барк. Он вышел из Гамбурга и несколько дней назад неподалеку от нынешней своей стоянки столкнулся с другим парусником. Повреждения были незначительные, капитан Вульф решил, что в Гамбург возвращаться из-за этого не стоит, и запросил помощи у "Шюдера и Кремера". Мы подошли к кораблю и на негнущихся ногах вскарабкались наверх по свисавшему с борта шторм-трапу. Я ступил на палубу первого в моей жизни океанского парусника. "Дора" - трехмачтовый барк с дедвейтом порядка 300 тонн - к моменту нашего знакомства была уже почтенной морской дамой в возрасте лет двадцати пяти, построенной, выходит, где-то в 1850 году. Ее возраст можно было узнать лишь по латунному щитку, привинченному к ходовой рубке. А так, на глазок, она казалась куда моложе своих лет. Все детали старательно окрашены и отлакированы. Латунные оковки сияют нестерпимым блеском. Снасти - воплощение прочности и надежности, свеженькие, будто только что от канатчика. Черные конопаточные швы расчеркивают выдраенную добела палубу на ровные длинные полосы. Светлая палуба и окрашенные в белое надстройки четко выделяются на фоне черных бортов. А мачты, мачты! Грот-мачта до чего же толста - вдвоем не обхватишь! Да и фок с бизанью тоже не многим тоньше. Устремились все три с палубы прямо в небо. "Да, это тебе не наши эльмсхорнские эверы", - уважительно подумал я. Ладный трехмачтовик "Дора" и впрямь решительно не походил на тех ползунов по илу, что строили на Эльбе и на побережье. Острые его обводы и сложнейший такелаж годились только для просторов океана. Там, где от корабля требовались скорость, абсолютная надежность и способность выдерживать бури, "Дора" была на своем месте. Здесь же, на Эльбе, в узкостях между песчаными банками, все ее добрые качества шли насмарку. Здесь злая судьба посмеялась над гордой невестой ветра, столкнув ее с другим парусником. Нос встречного корабля въехал "Доре" в борт, проломив две доски обшивки выше ватерлинии. Недосчитывалась она также и нескольких метров релинга [релинг - бортовое ограждение]. Ее палубная обшивка потеряла свою былую, окаймленную конопаточными швами непорочность и щерилась теперь на нас разломанными, оторванными от палубных бимсов [бимс - поперечная горизонтальная связь набора судна, подпалубная балка, служащая для поддержания настила палубы] досками. К нам подошел пожилой моряк. - Янсен, первый штурман, - представился он. - Видите, какую штуку нам устроили? Послезавтра мы должны выйти в море, к этому сроку все опять должно быть в один цвет. О самих плотницких работах Янсен не обмолвился ни словом, он говорил лишь о конечном результате нашего труда. На парусниках ведь как? Ремонт считается законченным лишь тогда, когда новое дерево не отличить от старого. Янсен был само воплощение солидности и авторитета. И не только из-за его особого служебного положения, но и потому, что весь он телом и душой был предан своему делу, работе, которую выполнял сам и которой руководил. При этом во внешнем его облике не было будто бы ничего особенного. Среднего роста, гладко выбрит, светлые волосы. На голове - суконная бескозырка с шерстяным помпоном на макушке. И мастер Маас носил суконную фуражку, хоть и с козырьком, но тоже с помпоном. Однако то, на что надевались фуражки, у этих двоих в корне отличалось, хотя задачи у них были в сущности почти одинаковые. Оба несли ответственность за бесперебойную работу предприятия (корабль ведь тоже - предприятие!). Но Маас поддерживал свой авторитет неприступной холодностью и постоянным натягиванием поводьев. Янсен же просто отдавал распоряжения и знал, что не выполненными они быть не могут. Я полагаю, что именно в этом и заключается существенное отличие между людьми, поставленными над другими, короче, между начальниками, будь то мастер, директор, капитан или школьный учитель. Истинные личности, по-моему, те, чьи указания имеют столь большой вес, что не требуется ни мелочный контроль за их исполнением, ни тем более понукание. Спорить с нами о сроках ремонта Янсен и не думал. Просто поставил в известность, когда должны закончить, и в том, что мы уложимся, был совершенно уверен. Янсен выделил нам в помощь еще пятерых матросов. Десять человек было как раз столько, чтобы можно было работать на поврежденных местах с полной отдачей. Будь людей больше, они мешали бы друг другу, а с меньшим числом не обеспечить высокого темпа работы. До позднего вечера мы пилили и стучали молотками. Впервые ощутил я неповторимый аромат трюма, в котором смешались в единый букет запахи сырости, смолы, табака и чада масляной коптилки. Не знаю, как кому, а мне он показался тогда символом морских просторов и эхом дальних берегов. Все зависит от настроя. То, что одному - вонь, другому - благовоние. В конце концов ведь в духи добавляют амбру, а что такое амбра? Мягко выражаясь, китовый помет. На следующий вечер мы заделали последнюю доску. Матросы всю ночь конопатили швы. Но мне их ритмичный стук спать не мешал. Я давно привык к нему на верфи, а крепкий дух кубрика действовал на меня как наркоз. Утром Никель едва растолкал меня: - Вставай, Ханнес, нас зовет штурман. Продирая глаза и пошатываясь, я выбрался на палубу. Там уже царила трудовая жизнь. Следов нашего ремонта почти не осталось. Новые доски матросы усердно домалевывали черным и белым. Другие парни вскарабкались на такелаж и занимались там какими-то доселе мне неизвестными работами. Янсен стоял на шканцах [шканцы - часть палубы между грот- и бизань-мачтой; почетное место на корабле], подняться на которые нам пришлось по небольшому трапу, и выкрикивал в мегафон какие-то команды людям на грот-мачте. Потом он обернулся к нам и ровным голосом сказал: - Фосс, я видел, вы - хороший плотник, и герр Никель тоже заверил меня в этом. У меня есть к вам предложение. Наш плотник не явился на борт к отходу. Не хотели бы вы проделать с нами рейс в Гуаякиль? Как плотник вы будете считаться чем-то вроде унтер-офицера, или, скажем лучше, мастера, - поправился Янсен. - Вы, конечно, еще очень молоды, но если вам не слабО, я беру на себя все формальности. Ну и ну, как обухом по голове. Весь сон разом вылетел. Южная Америка, мастер - и вдруг слабО! Никель задорно подмигнул мне левым глазом. Я проглотил комок, подступивший к горлу от волнения, и сказал: - Мне не слабО, герр Янсен. - Отлично, тогда я напишу письмо на верфь, а герр Никель возьмет его с собой. Морскую экипировку получите из "шляпной коробки" у капитана. А пока пойдемте, я покажу вам ваше помещение. Янсен зашагал на бак, да как зашагал! Мы с Никелем едва поспевали за ним. - Герр Янсен, - спросил я на ходу, - а что это за шляпная коробка? - Правильный вопрос, - добродушно рассмеялся Янсен, - все задают, кто не знает. Наша "шляпная коробка" - это нечто вроде маленькой мелочной лавочки, где матросы могут купить себе табак и всякое прочее добро. Платить за все надо лишь на берегу, после получки. Ну вот, здесь ваша мастерская. Янсен отворил дверь. В маленьком трапециевидном помещении по стенам было развешано всевозможное плотницкое снаряжение, а посередине стоял деревянный верстак. В дальнем углу, у самого форштевня, просматривалась койка, зашторенная старым парусом. - Теперь это все ваше, - сказал Янсен и протянул мне ключ. - Пишите скорее родителям, через два часа отвалит шлюпка. Плотницким карандашом на старой оберточной бумаге я написал, что решил уйти в море. Как пишется слово Гуаякиль, я тогда не знал, как не знал, впрочем, и в какой стране он расположен. Поэтому, презрев дальнейшие подробности, конечной целью своего путешествия я указал Южную Америку. Листок и множество устных поручений я передал Никелю. - Будь здоров, Никель. - Счастливо, Ханнес. И шлюпка понесла четверку плотников к устью Крюкау. Удары весел и попутный ветер быстро уносили шлюпку от "Доры", и вскоре она маленькой точкой скрылась за дамбой. Заботы обо мне принял на себя боцман Фьете Бойк. Человечек он был маленький и тощий. Однако недостачу в габаритах и весе с лихвой восполнял его пронзительный, визгливый голос, без всяких мегафонов слышный с одного конца корабля до другого. Это - в обычном разговоре. А закричи он в полную силу - и на грог-мачте оглохнуть можно. Кричал он, привстав на цыпочки и раскачиваясь при каждом слове взад и вперед. Матросы называли его петухом, но лишь на удалении шагов в десять, и то шепотом. Фьете был и задирист, как кочет, а нехватку силы и дальности удара возмещал проворством. Фьете показал мне важнейшие работы. Корабельный плотник должен не только менять доски, брусья и рангоут, он еще в какой-то мере отвечает и за живучесть корабля. Первейшие его обязанности - регулярно измерять уровень воды в трюмах и следить за осушительными помпами. Кроме того, Фьете намекал, что мог бы, пожалуй, мне как своему коллеге (у меня грудь распирало от гордости!) поручить при случае и другие, весьма важные задания. - Плотник, проверьте бочки с водой, все ли они заполнены. Плотник был я, а распоряжения отдавал первый штурман. Но где они, эти бочки? К счастью, рядом стоял Фьете. - Иди за мной, - и, словно куничка, ловко скользнул вниз по трапу. Я - за ним. Бац - и лбом о балку, аж искры из глаз посыпались. - Давай, давай жми на полусогнутых да смотри, голову береги. Я уж и то берег - на всех четырех за боцманом жал. - Вон они, твои бочки, - сказал Фьете и мигом испарился, а я остался в сумрачном помещении наедине с несколькими большими деревянными бочками. Пока глаза привыкали к темноте, я успел ощупать лоб. На нем вздувалась изрядная шишка. Потом я осторожно взобрался на первую бочку. Зазора до палубы только-только хватило, чтобы мне проползти. Ага, бочка затыкается сверху. А ну, дернули, еще разок - и чоп у меня в руках. Пальцем в дырку - вода! А коли вода, значит, бочка полная. Ну что ж, вот и разобрался что к чему. Теперь - на другую бочку, и тоже чоп ототкнуть. Ой, и зачем я так головой-то мотнул? Резанулся затылком прямо в палубу. Теперь и на нем тоже шишка вспухнет. Проверив все бочки, я осторожно взобрался по трапу наверх. Слава богу, на этот раз нигде не приложился. Облегченно вздохнув, я шагнул на палубу. - Полундра! - прокричал чей-то голос. Я инстинктивно пригнулся. Слово "полундра" мне было хорошо знакомо. На всем побережье этот возглас означает: внимание, осторожно, берегись. И все же я не уберегся. Тяжелый блок, который как раз в этот момент поднимали на грот-мачту, крепко саданул меня прямо по темени. Не стеганая бы подкладка на моей фуражке - и прости-прощай моряцкая карьера! Отдал бы концы или нет, бог весть, а пока вот на палубе во весь рост я все-таки растянулся. Ничего себе ударчик! - Эй, плотник, что с вами? - послышался голос Янсена. Видеть я его еще не мог: искры из глаз не позволяли. - Все бочки полны, герр Янсен! - М-м-да, я, собственно, не о том. Но это правильно, о каждой выполненной работе надо докладывать. Искры медленно таяли, а я ощупывал три большущие шишки, заработанные в первый час моей моряцкой службы. 7 Капитан приходит на корабль. Все наверх, с якоря сниматься! Первая вахта. Кто на море не бывал, тот и горя не видал Около одиннадцати (по-корабельному - перед третьей склянкой [склянки - песочные часы; бить склянки - отбивать часы в корабельный колокол; каждая вахта - четыре часа, первый час - отбивается первая склянка, второй - вторая и т.д.; сейчас песочных часов уже нет, а название "склянки" сохранилось]) штурман приказал перенести шторм-трап с левого борта на правый. Со стороны Гамбурга к "Доре" приближался парусный бот. Возле самого нашего борта он резко привелся [приводиться - разворачиваться носом к ветру] к ветру. Паруса заполоскали, защелкали на свежем бризе, будто взбесились. Человек, в единственном числе представлявший, как видно, всю команду, ловко раздернул грота- и дирикфалы. Парус сразу рухнул, как пустой мешок. Вслед за гротом пошел вниз и стаксель. Все было проделано за считанные секунды. И вместе с тем вовсе не казалось, чтобы человек, выполнявший все эти маневры, очень уж торопился. Напротив, движения его были удивительно размеренными. Но производились они точно в то самое мгновение, когда в этом была необходимость. Результатом же неспешной этой работы и явилась вся описанная ранее цепь быстротечных событий. А лихой парусник принял меж тем поданный с "Доры" фалинь и закрепил его на переднем кнехте бота. Затем он легко взбежал по трапу и очутился на палубе. Он был высокий и стройный, а одеждой не отличался от остальной команды, разве что белоснежной сорочкой, сверкавшей из-под шейного платка. Лицо у него было длинное, а может, только казалось таким из-за темной бородки-эспаньолки. Человек перелез через релинг. - На борту все в порядке, герр капитан. Авария устранена. Мы готовы к выходу, - четко доложил ему Янсен. Ага, значит, это и есть капитан Вульф. Заядлый яхтсмен, он в одиночку ходил на корабельном парусном боте в Гамбург, чтобы доложить судовладельцам о причинах и последствиях аварии. - Добро, герр Янсен, прикажите поднять бот. С попутной струей снимаемся с якоря. Лоцман сейчас будет здесь. И в самом деле к нам подходил уже белый бот. Несколько минут спустя старый лоцман вскарабкался на борт. - Черт возьми, капитан, вы и впрямь выиграли гонку. Три бутылки рома за мной. Лоцманский бот отвалил. Фьете Бойку приказали убрать паруса на нашем боте и поднять его на борт. Я благоразумно держался подальше от блоков и гаков, потребных для оной операции. Три мои шишки все еще живо напоминали о себе. А сердце мое чуть не лопалось от радости. Вот так капитан у меня: с парусами управляется, как бог. Уж на что лоцманский бот быстроходный, он и ему один, без всякой помощи, нос натянул. С таким капитаном, да вокруг мыса Горн! И не кем-нибудь, а корабельным плотником! В девятнадцать-то лет, когда другие только-только в молодых матросах ходят. Ну, Ханнес, не иначе ты в рубашке родился! Восторги мои прервал голос со шканцев: - Плотника к капитану! Я мигом примчался к капитанской каюте и постучал в дверь. Сердце мое стучало в ребра громче, чем я - в дверную филенку. - Войдите. Каюта была облицована по стенам ореховым деревом, а по подволоку - каким-то светлым, мне не знакомым. Убранство здесь было скромное, но солидное: угловой диван, стол, несколько стульев и секретер со множеством ящичков. Из четырех занавешенных красными шторами иллюминаторов в каюту лился дневной свет. В заднюю стенку был вделан альков, задернутый такой же красной шторой, прикрывавшей капитанскую койку. Вся мебель - из дерева благородных пород. Поблескивали латунные оковки иллюминаторов и стенного шкафа. Ярко сияло обрамление вделанного в подволок компаса. Я стоял у двери и смущенно мял в руках фуражку. Капитан и штурман молча ощупывали меня взглядами. - Такого молодого плотника мне встречать еще не приходилось, - сказал наконец капитан. - А впрочем, почему бы и нет? Не будете лениться - быстро все постигнете. Вот, распишитесь здесь. Ах эти подписи, и в море без них не выйти... В вахтенном журнале я прочел: "...Иоганнес Фосс перешел с верфи "Шюдер и Кремер" после аварии на Эльбе и обязуется служить корабельным плотником в рейсе до Гуаякиля и обратно на обычных в мореплавании условиях, за что положено ему жалованье 45 марок ежемесячно". Ну что ж, неплохо. Я расписался. - Добро, - сказал Вульф. - Штурман выдаст вам сейчас рабочую одежду. Счастливо вам. Через час выходим. Герр Янсен повел меня в другое помещение, здесь же на шканцах, и отпер большой стенной шкаф. Это и была знаменитая "шляпная коробка". Я получил нижнее белье, морские сапоги, клеенчатый дождевик, зюйдвестку и парусиновую робу. - Жевательного табаку не хотите? Я не хотел. - Тогда распишитесь. - И он протянул мне толстую книгу, в которой я, вторично за этот день, старательно вывел свою фамилию. Придя в свою мастерскую, я немедленно перевоплотился из плотника-судостроителя верфи "Шюдер и Кремер" в корабельного плотника "Доры". Правда, жесткие парусиновые штаны терли тело, а куртка жала под мышками, но все это были мелочи, недостойные переживаний. Наверху пронзительно засвистела дудка, и голос Фьете Бойка прокричал: - Олл хендз ан дек! [испорченное английское "All hands on deck!" - "Все наверх!"] "Да тут, поди, не меньше половины по-английски", - подумал я. Первым английским словам меня научил Фьете. Я кинулся на палубу. Остальная команда тоже повыскакивала из кубрика, но не так стремительно, как я. Офицеры и лоцман стояли на шканцах. Они нетерпеливо посматривали то на флюгарку - матерчатый конусный мешочек на грот-мачте, указывающий направление ветра, то за борт, чтобы не упустить момента начала попутной струи - перехода от прилива к отливу. Эльба течет, грубо говоря, с зюйда на норд, а ветры здесь в основном вестовые. При столкновении "Доры" с чужим парусником был поврежден не только корпус, но и снасти фок-мачты, что сильно ограничивало рабочие возможности передних парусов. Поэтому Вульф не смог подойти к западному берегу, чтобы отстояться там в каком-нибудь затоне, покуда ветер не зайдет с оста. Вместо этого он отыскал для "Доры" защиту в проливе между Пагензандом и восточным берегом. На корабль все время действовали две силы. Одна - приливное или отливное течение, которому "Дора" противостояла, зацепившись якорем за грунт и развернувшись в направлении норд-зюйд. Второй силой был ветер, разворачивающий "Дору" носом к весту. В момент, когда якорь отделяется от грунта, барк, на который действуют сразу и течение, и ветер, становится почти беспомощным. Следует заметить также, что корабли такого класса строятся отнюдь не для маневрирования в узкостях. Слишком сложен для этого их такелаж и слишком малочисленна команда. Вот почему капитан Вульф и дожидался наивысшей точки подъема воды. При смене прилива отливом некоторое время течения нет вовсе. Именно в эти считанные минуты он и решил сняться с якоря. Кроме того, в высокую воду наибольший простор для маневров. Для безопасного маневрирования "Доре" требовалась глубина по крайней мере четыре метра. Экипаж из пятнадцати человек, включая капитана и кока, для трехсоттонного барка в общем не так уж мал. Исключите, однако, из этого числа новоявленного плотника и двоих мозесов, и численный состав экипажа уменьшится уже до двенадцати человек. Этой дюжине моряков предстояло выхаживать тяжелый, всосавшийся в тину якорь, работать с парусами, стоять на руле и вести вместе с лоцманом корабль по узкому фарватеру. Впрочем, кэптен Вульф не выказывал особой озабоченности предстоящим труднейшим маневром. Он кивнул Янсену. - Вахта левого борта, цепь выбирать! Вахта правого борта, кливер и бом-кливер ставить, бизань ставить! Матросы двигались удивительно неторопливо, будто стояли в Эльмсхорнской гавани, а не собирались в рейс на другой конец света. Коснись меня, я бы бегал быстрее, да вот только не знал я пока, куда бежать-то. Не знали этого и оба юнги. Всеми забытые, стояли мы у грот-мачты. - Оба мозеса - на кливер-фал, - Фьете подтолкнул ребят к фок-мачте и сунул им в руки ходовой конец фала. - Плотник - на бизань-дирик-фал! В поднятой руке Янсена болтался трос. Я опрометью рванул на полуют. "Вот и я пригодился", - радости моей не было предела. Обслуживать гафельные паруса я научился еще на эверах. Передо мной распростерся весь корабль. "Клик-клик", - постукивал якорный шпиль [вертикальный ворот]. Это был старый рычажный шпиль. Впрочем, и сама-то "Дора" тоже была довольно старая, хоть и ухоженная дама. Четверо парней качали вверх-вниз коромысло, как у пожарного насоса. Кок стоял у якорь-цепи и поливал ее водой, чтобы смыть эльбинскую тину. "Клик-клик-клик", - с каждым качком из воды выходило по звену. Теперь, когда течения не было, в дело вступил зюйд-вестовый ветер. "Дору" развернуло наискось к стержню, носом чуть ли не к Гамбургу. Поэтому капитан Вульф решил перенести кливер налево, то есть на наветренную сторону, чтобы корабль развернулся вдоль Эльбы. "Клик-клик-клик", - паузы стали дольше. Фьете протянул руку к шканцам: - Панер! [панер - момент при подъеме якоря, когда он еще не отделился от грунта, но длина цепи уже равняется глубине моря, и якорная цепь стоит вертикально] - Пошел бом-кливер! Пошел кливер! Оба треугольных паруса поползли вверх по штагу. Фьете подскочил к юнгам, чтобы закрепить снасть. - Оба кливера налево! Выбрать якорь! Оба паруса заполоскали на ветру, который дул теперь прямо нам в лоб. Парни из вахты правого борта выбрали втугую шкоты с наветренной стороны. И сейчас же "Дора" покатилась под ветер, разворачиваясь вдоль Эльбы и чуть пятясь назад. "Клик-клик-клик", - пощелкивало с бака. - Якорь чист! - Пошел бизань! Я тянул что есть силы. Ай да бизань-гафель! Куда тяжелее, чем на наших эверах. А сосед мой успел уже закрепить свою снасть и теперь обтягивал вместе со мной дирик-фал. - На бизань-шкотах! Парус наполнился ветром. Теперь бизань давал ход вперед, компенсируя задний ход, созданный кливерами, а разворачиваться "Дора" стала еще круче. Вот уже нос корабля смотрит на норд. - Оба кливера, травить шкоты слева! Выбрать шкоты справа! Тотчас же "Дора" обретает ход вперед и начинает медленно двигаться параллельно берегу. Вульф сам стоит у штурвала: людей у нас, увы, маловато. "Дора" шла в крутой бакштаг вдоль по Эльбе. Спереди, сзади и рядом с нами плыли чужие паруса, белые - у морских судов и серые с рыжинкой - у прибрежных и речных. В сторонке от фарватера становились парусники, направлявшиеся в Гамбург. Они ожидали прилива. В этом всеобщем движении "Дора" чувствовала себя равной среди равных. Порывистый ветер слегка кренил ее на правый борт, Вульф стоял возле штурвала, не давая рулевому ни минуты покоя. Каким-то особым чутьем он не то чтобы улавливал, а прямо-таки предугадывал малейший поворот ветра. - Право полрумба! - Есть, право полрумба, - флегматично отвечал рулевой. Капитан стремился как можно плотнее прижаться к западному берегу. Это открывало ему свободу маневра. Страсть ходить как можно круче к ветру становится второй натурой каждого, кто водит парусные корабли. Для парусника с прямым вооружением почти половина розы ветров - зона недоступности. Много круче 80ь на каждый борт ни один океанский парусник против ветра идти не может. Поэтому тут уж нельзя упускать ни единого румба. По ветру и деревянный башмак поплывет, а вот против ветра каждую милю берут с боем. Позже, когда я плавал на малых судах с косыми парусами, прежде всего на "Ксоре" и "Тиликуме", я мог, конечно, ходить и круче. Но в открытом море я не мог извлечь из этого никаких преимуществ. Предположим даже, судно и сможет долгое время выдерживать удары встречных волн, но экипаж-то этак долго не продержится. На "Ксоре", к примеру, мы в подобной ситуации все время были как под душем. Да и сама она жалобно стонала и скрипела всеми своими связями. Движения ее становились столь резкими, что мы валились с ног. Поэтому на море мы не могли держать курс намного круче, чем капитан Вульф на своей "Доре". Но я-то в ту пору и представить себе даже не мог, что буду когда-нибудь ходить на малых судах. Первые часы на Эльбе были для меня и самыми волнующими во всей моей морской карьере. Я ощущал под собой "Дору" как живую. Корабль на верфи - произведение искусства, корабль под парусами - живое существо. Идя на обгон, нам приходилось надолго отворачивать с курса. Подходя поближе к головному судну, капитан Вульф бросал оценивающий взгляд на флюгарку на грот-мачте. Кивок рулевому, знак рукой на бак - и "Дора" послушно катится с прежнего курса, а мы вытравливаем шкоты и брасы, потому что ветер теперь дует нам почти в корму. "Дора" реагирует на новый курс, как скаковая лошадь, подстегнутая плетью. Она бросается вперед, в обход чужого корабля. Оттуда на нас с любопытством глазеет команда. Офицеры на шканцах глядят довольно сумрачно и на приветствия Вульфа отвечают скупо и сдержанно. Какому кэпу приятно, когда его обгоняют! "Дора" жмет вперед и вперед, покуда чужой не останется далеко за кормой. Тогда Вульф снова начинает приводиться. С каждым шквалом рулевой забирает все круче и круче, пока мы вновь не оказываемся на краю фарватера под западным берегом. - Не приводитесь дальше, капитан Вульф, - предостерегает лоцман. Дальше к весту - песчаные банки. С началом прилива совпали и сумерки. Вульф приказал убрать все паруса и встал на якорь у самой вестовой кромки фарватера. - Плотник, я зачисляю вас в вахту правого борта, - сказал мне Янсен. - Вместе с Томсеном, - он показал на одного из матросов, - до полуночи будете стоять якорную вахту. Потом разбудите Бойка. Поставьте якорный огонь. С помощью Томсена я вытащил из боцманской баталерки большой керосиновый фонарь, зажег его и закрепил на фор-штаге примерно на высоте своего роста. Янсен, а позднее и Вульф приходили нас контролировать. Оба ушли с палубы, не сделав нам замечаний. Вода прибывала. Слышно было, как она воркует о чем-то со штевнем. Ветер притих, будто уснул. Эльба мерцала десятками огоньков - это стояли на якоре другие корабли. Порой мимо нас проскальзывал, как призрак, парус прибрежного судна, идущего с приливом в