Николай Устрялов. Фрагменты (О разуме права и праве истории)
---------------------------------------------------------------
1 Еженедельный журнал "Смена Вех", Париж, No 1, 29 октября 1921 г., с.6-8.
Подготовил к публикации: Олег Воробьев (voa@chat.ru), magister of state service, Moscow
---------------------------------------------------------------
ФРАГМЕНТЫ.[1]
(О разуме права и праве истории).
Мировая история не может уйти в отставку ради юриспруденции.
Радбрух.
Когда в моменты, подобные переживаемому ныне Россией и всем
человечеством, слушаешь речи и читаешь статьи о спасительном значении права,
неизменно ощущаешь величайшее несоответствие этих выступлений тому, что
зовется "духом времени". Почтенные и сами по себе заслуживающие всяческого
одобрения панегиристы правовых принципов в настоящее время удручающе
напоминают собой тех полководцев, которые в разгар неудачного сражения
начинают читать дрогнувшим солдатам лекции о пользе дисциплины, или того
брандмейстера, который в момент пожара внушает хозяевам горящего дома
правила осторожного обращения с огнем.
Право -- полезный, необходимый элемент в жизни народов, и глубоко
ошибаются те, кто, как наш Толстой, его недооценивают. Но в "критические"
эпохи истории не оно движет миром. Оно безмолвствует в эти эпохи. Подобно
статуе Свободы в дни конвента, оно "задернуто священным покрывалом", и
чувство такта должно подсказать его служителям, что этого покрывала до
времени нельзя касаться.
Великие войны, великие народные движения всегда воодушевляются
внеправовым или сверхправовым мотивами. Никогда их нельзя уложить в
формальные рамки права. Подлинная сила, добиваясь своего признания,
апеллирует прежде всего к самой себе: ее стремление не знает чуждых ее
природе, принципиальных сдержек -- "Non kennt kein Gebot". Она сама -- свой
высший суд. Только тогда, когда закончена силовая переоценка ценностей, на
историческую сцену возвращается право, чтобы регистрировать свершенные
перемены и благотворно "регулировать прогресс"... до следующей капитальной
переоценки.
Реальный пафос права -- в "утрамбовывании" исторического пути.
Непрерывность исторического развития в рамках права -- вот основоположный
постулат правовой идеи.
Однако, утрамбовывающие машины, имеющиеся в распоряжении этой идеи,
слишком легковесны, чтобы превратить в безукоризненно-вылизанный тротуар
волнистое, живописно-шершавое, терниями и розами усеянное поле истории.
Любопытно, что о "разуме государства" (raison d'Etat) говорят тогда,
когда государственная власть нарушает право, учиняет "прорыв в праве", -- 18
Брюмера Бонапарта, 3 июня Столыпина, применение "clausulae rebus sic
stantibus" в международном праве, -- вот логика государства, его "эссенция".
И когда эта эссенция непосредственно становится "историческою плотью", -- мы
имеем "новые рубежи", "новые этапы"...
Но, ведь, это лишь нарушение "положительного права", от которого самой
"идее права" ни тепло, ни холодно (возражение школы идеализма).
Нет, это, несомненно, также и обнаружение известного дефекта самой
"идеи", т. е. рациональной концепции. Дело в том, что идея должна быть
активной и творческой, -- "реальность чистого долга есть воплощение его в
природе и чувственности" (Гегель). Идея немощная и бессильная "только
"релятивный принцип", только мыслимое "отнесение к ценности" не
удовлетворяет конкретного сознания. Недаром отвлеченный нормативизм
преодолевается нынешней наукой права (Еллинек, Кистяковский).
Одним из существенных элементов содержания идеи права должна быть
признана ее связь с действительностью, с "реальным рядом". Отсюда уразумение
сущности понятия права, отсюда же -- и точное определение границ
(ограниченности) "правовой системы", -- условий возможности применения
юридических принципов.
Если современная наука государственного права приходит к выводу, что
само государство, как стихия власти, "неисчерпаемо в юридических категориях"
(Дюги во Франции, Котляревский в России), то что же говорить о всемирной
истории вообще? В рациональных юридических формулах не выразить ее сущности:
-- "под нею хаос шевелится", и этого хаоса не изжить вплоть до ее конца.
"Хлеба и зрелищ!" -- издревле кричали народные толпы, ниспровергая
принцип "законной преемственности" правовых установлений. "Да приидет
Царствие Твое!" -- восклицала Церковь на заре средних веков, ополчаясь
против земного права. "Моя родина -- выше всего!" -- заявляет боевой
национализм, загораясь безбрежным планом и разрывая договоры, как клочки
бумажек. "Да здравствует мир и братство народов!" -- провозглашает
современный интернационал, объявляя все "старое право" сплошным "буржуазным
предрассудком", подлежащим насильственному слому.
И всем этим лозунгам столь же бесплодно противопоставлять абстрактный
правовой принцип, сколь, скажем, нелепо было убеждать христиан ссылками на
"дух" римского кодекса. "Иной подход", "разные плоскости"...
Когда в мир входит новая сила, новая большая идея, -- она проверяет
себя достоинством собственных целей и не знает ничего, кроме них. Путь права
-- не для нее, она "обрастает правом" лишь в случае победы ("нормативная
сила фактического"). Она рождает в муках, разрывая правовые покровы,
уничтожая непрерывность правового развития ("Luecken im Recht"). Таково уже
свойство "творцов новых ценностей", вокруг которых, по слову Ницше,
"неслышно вращается мир".
* * *
В иерархии ценностей праву принадлежит подчиненное место. Выше его --
нравственность, эстетика, религия. Большие исторические движения обыкновенно
допускают известное "оформление" именно нравственными, эстетическими и
религиозными категориями, но не правовыми. С точки зрения последних они
иррациональны, и потому еретичны, отрицательны, злы. Вот почему
юристы-догматики в массе обычно "ничего не понимают" в таких движениях. Их
время приходит потом, когда нужно уже фиксировать результаты кризиса. Тут
они, подобно гетовскому Вагнеру, все распределят по рубрикам, сопоставят,
противопоставят... Не следует, впрочем, преуменьшать плодотворнейшего
значения этой работы.
Если же преобразовать понятие права, перенести его всецело, как это
делает например проф. Петражицкий, в психический, внутренний мир человека,
то тогда вообще нечего говорить о праве, как о ценности. Остается лишь
известное психическое переживание, которое может быть изучаемо, но которое,
очевидно, никак не годится в повелевающие, общеобязательные "лозунги"...
Великие эпохи -- акты суда Божия на земле. "Всемирная история --
всемирный суд" (Гегель). Историческая сила, победившая в борьбе, есть
историческая правда. Победителей не судят.
Для отдельных лиц отсюда, конечно, не вытекает вывод квиетизма или
безграничного фаталистического оппортунизма. Пока идет борьба, ее исход еще
не предрешен и этот исход зависит от поведения каждого из нас. Каждый из нас
должен способствовать торжеству той силы, в которой он видит смысл очередной
ступени всемирной истории. Он может ошибиться, но в момент действия ему не
дано это знать.
Ибо "сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерок". Мы
не можем знать итога нашей эпохи, ее "разума", ее значения в целом
всемирно-исторического процесса. Но наши ошибки объективно столь же нужны
истории, как и наши положительные прозрения: живая ткань прогресса без них
была бы лишена узоров...
Главное, нужно угадать действительную, подлинную силу, -- в этом
основная задача политического искусства. Следует при этом иметь в виду, что
"сила не менее отличается от насилия, чем от слабости".
Подлинная сила всегда глубоко духовна прежде всего. За подлинной силой
всегда стоит творческая идея.
* * *
Прогресс не есть гладкая дорожка. Человечество им искупает "первородный
грех", свое роковое несовершенство, -- "радикальное зло" (Кант). Прогресс
есть прежде всего искупление. Вот почему он катастрофичен (предсмертная
мысль Вл. Соловьева). Его катастрофы суть одновременно проклятие и
благословление человечества: будучи следствием "испорченности" человеческой
природы, они вместе с тем -- залог ее исцеления.
Катастрофы порождаются торжеством "силы" над "правом". Путь права есть
путь от одной исторической катастрофы к другой. Человечество отдыхает на
этих переходах. Но будь они единственными, беспрерывными и бесконечными,
история отдавала бы пошловатостью, -- тою самой, от которой не свободны
люди, больные "манией пан-юридизма". В ней не было бы трагизма.
Вот почему в периоды "исторических затиший", "исторических будней" люди
тоскуют по бурям --
"как будто в буре есть покой"...
Вот почему так проникновенно пишет Тютчев о блаженстве того,
"Кто посетил сей мир
В его минуты роковые:
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир"...
И вот почему все истинно творческое в истории, как и в жизни,
покупается не даром, рождается в страданиях.
Эту мысль выразил де-Мэстр в намеренно-резких, но ярко запоминающихся
образах:
"Следует обрезать ветви дерева, чтобы вырастить плоды. Цветы и плоды
человечества получаются благодаря этой "срезке ветвей" (кровавые войны и
потрясения). Кровь -- удобрение для процветания того растения, которому имя
гений" ("Considйrations sur la France").
Бессмертным документом той же мысли является творчество нашего
Достоевского. Эта же мысль в глубоком, хотя и чересчур напыщенном, чтобы не
казаться вычурным, образе формулирована заключительной фразой гегелевской
"Феноменологии Духа":
-- "История, выраженная в понятиях, образует воспоминание и Голгофу
абсолютного Духа, действительность, истину и достоверность его трона, без
которого Дух был бы лишен жизни и одинок; лишь из чаши царства духов пенится
для него бесконечность".
Великие эпохи -- не суд над фактами перед трибуналом права, а суд над
правом перед трибуналом всемирной истории.
Н. Устрялов
1 Еженедельный журнал "Смена Вех", Париж, No 1, 29 октября 1921 г., с.6-8.
Last-modified: Mon, 11 Sep 2000 08:19:42 GMT