e. -- Какъ это вы въ вохръ попали? "Перековались"? -- Перековался къ чортовой матери, -- сказалъ урка. -- Не житье, а маслянница. Лежишь этакъ цeльный день животомъ вверхъ, пташки всякiя бeгаютъ... -- Что, въ секретe лежите? -- Въ секретe. Бeгунковъ ловимъ. Махорочки у васъ разжиться нельзя? Посидимъ, покуримъ. Степка, катай сюда! Изъ-подъ того же куста вылeзъ еще одинъ вохровецъ -- мнe незнакомый. Сeли, закурили. -- Много вы этихъ бeгунковъ ловите? -- спросилъ я. -- Чтобъ очень много, такъ нeтъ. А -- ловимъ. Да тутъ, главное дeло, не въ ловлe. Намъ бы со Степкой тутъ до конца лeта доболтаться, а потомъ -- айда, въ Туркестанъ, въ теплые края. -- Выпускаютъ? -- Не, какое тамъ! Сами по себe. Вотъ сидимъ, значитъ, и смотримъ, какъ гдe какiе секреты устроены. Да тутъ, главное дeло, только по дорогe или около дороги и пройти можно: какъ саженъ сто въ сторону -- такъ никакая сила: болото. А гдe нeтъ болота -- тамъ вотъ секреты, вродe насъ: подъ кустикомъ -- яма, а въ ямe вохра сидитъ, все видитъ, а ея не видать... Слышать о такихъ секретахъ было очень неуютно. Я поразспросилъ урку объ ихъ разстановкe, но урка и самъ немного зналъ, да и секреты вокругъ пятаго лагпункта меня не очень интересовали. А воображенiе уже стало рисовать: вотъ идемъ мы такъ съ Юрой, и изъ подъ какого-то кустика: "а ну стой" -- и тогда гибель... Весеннiя краски поблекли, и мiръ снова сталъ казаться безвыходно, безвылазно совeтскимъ... {322} СЛЕТЪ УДАРНИКОВЪ Я пришелъ въ Медгору свeтлымъ весеннимъ вечеромъ. Юры въ баракe не было. На душe было очень тоскливо. Я рeшилъ пойти послушать "вселагерный слетъ лучшихъ ударниковъ ББК", который подготовлялся уже давно, а сегодня вечеромъ открывался въ огромномъ деревянномъ зданiи ББК-овскаго клуба. Пошелъ. Конечно, переполненный залъ. Конечно, доклады. Докладъ начальника производственной части Вержбицкаго: "Какъ мы растемъ." Какъ растутъ совхозы ББК, добыча лeса, гранита, шуньгита, апатитовъ, какъ растетъ стройка туломской электростанцiи, сорокскаго порта, стратегическихъ шоссе къ границe. Что' у насъ будетъ по плану черезъ годъ, что' черезъ три года. Къ концу второй пятилeтки мы будемъ имeть такiя-то и такiя-то достиженiя... Въ началe третьей пятилeтки мы будемъ имeть... Вторая пятилeтка "по плану" должна была ликвидировать классы и какъ будто бы вслeдствiе этого ликвидировать и лагери... Но изъ доклада явствуетъ, во всякомъ случаe, одно: количество каторжныхъ рабочихъ рукъ "должно расти" по меньшей мeрe "въ уровень" съ остальными темпами соцiалистическаго роста. Если и сейчасъ этихъ рукъ -- что-то около трехсотъ тысячъ паръ, то что же будетъ "въ условiяхъ дальнeйшаго роста?" Потомъ докладъ начальника КВО тов. Корзуна: "Какъ мы перевоспитываемъ, какъ мы перековываемъ"... Совeтская исправительная система построена не на принципe наказанiя, а на принципe трудового воздeйствiя. Мы не караемъ, а внимательнымъ, товарищескимъ подходомъ прививаемъ заключеннымъ любовь къ "свободному, творческому, соцiалистическому труду"... Въ общемъ Корзунъ говоритъ все то же, что въ свое время по поводу открытiя Бeломорско-Балтiйскаго канала писалъ Горькiй. Но съ одной только разницей: Горькiй вралъ въ расчетe на неосвeдомленность "вольнаго населенiи" Россiи и паче всего заграницы. На какую же публику расчитываетъ Корзунъ? Здeсь всe знаютъ объ этой исправительной системe, которая "не караетъ, а перевоспитываетъ", здeсь всe знаютъ то, что знаю уже я: и девятнадцатые кварталы, и диковскiе овраги, и безсудные разстрeлы. Многiе знаютъ и то, чего я еще не знаю и Богъ дастъ и не успeю узнать: штрафные командировки, вродe Лeсной Рeчки, "роты усиленнаго режима" съ полуфунтомъ хлeба въ день и съ оффицiальнымъ правомъ каждаго начальника колонны на смертный приговоръ, страшныя работы на Морсплавe около Кеми, когда люди зимой по сутками подрядъ работаютъ по поясъ въ ледяной водe незамерзающихъ горныхъ рeчекъ. Эта аудиторiя все это знаетъ. И -- ничего. И даже апплодируютъ... Н-да, въ совeтской исторiи поставлено много "мiровыхъ рекордовъ", но ужъ рекордъ наглости поставленъ по истинe "всемiрно-историческiй". Такъ врать и такъ къ этому вранью привыкнуть, какъ врутъ и привыкли ко вранью въ Россiи, -- этого, кажется, не было еще нигдe и никогда... Потомъ на сценe выстраивается десятка три какихъ-то очень {323} неплохо одeтыхъ людей. Это ударники, "отличники", лучшiе изъ лучшихъ. Гремитъ музыка и апплодисменты. На грудь этимъ людямъ Корзунъ торжественно цeпляетъ ордена Бeлморстроя, что въ лагерe соотвeтствуетъ примeрно ордену Ленина. Корзунъ столь же торжественно пожимаетъ руки "лучшимъ изъ лучшихъ" и представляетъ ихъ публикe: вотъ Ивановъ, бывшiй воръ... создалъ образцовую бригаду... перевыполнялъ норму на... процентовъ, вовлекъ въ перевоспитанiе столько-то своихъ товарищей. Ну и такъ далeе. Лучшiе изъ лучшихъ горделиво кланяются публикe. Публика апплодируетъ, въ заднихъ рядахъ весело посмeиваются, лучшiе изъ лучшихъ выходятъ на трибуну и повeствуютъ о своей "перековкe". Какой-то парень цыганистаго вида говоритъ на великолeпномъ одесскомъ жаргонe, какъ онъ воровалъ, убивалъ, нюхалъ кокаинъ, червонцы поддeлывалъ и какъ онъ теперь, на великой стройкe соцiалистическаго отечества, понялъ, что... ну и такъ далeе. Хорошо поетъ собака, убeдительно поетъ. Ужъ на что я стрeляный воробей, а и у меня возникаетъ сомнeнiе: чортъ его знаетъ, можетъ быть, и въ самомъ дeлe перековался... Начинаются клятвы въ вeрности "отечеству всeхъ трудящихся", предстоитъ торжественное заключенiе какихъ-то соцiалистически-соревновательныхъ договоровъ, я кое-что по профессiональной привычкe записываю въ свой блокнотъ -- записанное все-таки не такъ забывается, но чувствую, что дальше я уже не выдержу. Максимальная длительность совeтскихъ засeданiй, какую я могу выдержать, -- это два часа. Затeмъ тянетъ не стeнку лeзть. Я пробрался сквозь толпу, загораживавшую входъ въ залъ. У входа меня остановилъ вохръ: "Куда это до конца засeданiя, заворачивай назадъ". Я спокойно поднесъ къ носу вохры свой блокнотъ: на радiо сдавать. Вохра, конечно, ничего не поняла, но я вышелъ безъ задержки. Рeшилъ зайти въ Динамо, не безъ нeкоторой задней мысли выпить тамъ и закусить. Изъ комнаты Батюшкова услышалъ голосъ Юры. Зашелъ. Въ комнатe Батюшкова была такая картина: На столe стояло нeсколько водочныхъ бутылокъ, частью уже пустыхъ, частью еще полныхъ. Тамъ же была навалена всякая снeдь, полученная изъ вольнонаемной чекисткой столовой. За столомъ сидeлъ начальникъ оперативной части медгорскаго отдeленiя ОГПУ Подмоклый -- въ очень сильномъ подпитiи, на кровати сидeлъ Батюшковъ -- въ менeе сильномъ подпитiи. Юра пeлъ нeмецкую пeсенку: "Jonny, wenn du Geburtstag hast." Батюшковъ аккомпанировалъ на гитарe. При моемъ входe Батюшковъ прервалъ свой аккомпаниментъ и, неистово бряцая струнами, заоралъ выученную у Юры же англiйскую пeсенку. "Oh my, what a rotten song". Закончивъ бравурный куплетъ, Батюшковъ всталъ и обнялъ меня за плечи. -- Эхъ, люблю я тебя, Ванюша, хорошiй ты, сукинъ сынъ, человeкъ. Давай-ка братъ дербалызнемъ. -- Да, -- сказалъ начальникъ оперативной части тономъ, {324} полнымъ глубочайшаго убeжденiя, -- дербалызнуть нужно обязательно. Дербалызнули. Бeлая ночь, часа этакъ въ три, освeтила такую картину: По пустыннымъ улицамъ Медгоры шествовалъ начальникъ оперативной части медгорскаго отдeленiя ББК ОГПУ, тщательно поддерживаемый съ двухъ сторонъ двумя заключенными: съ одной стороны-Солоневичемъ Юрiемъ, находившемся въ абсолютно трезвомъ видe, и съ другой стороны -- Солоневичемъ Иваномъ, въ абсолютно трезвомъ видe не находившемся. Мимохожiе патрули оперативной части ГПУ ухмылялись умильно и дружественно. Такого типа "дeйства" совершались въ Динамо еженощно, съ неукоснительной правильностью, и, какъ выяснилось, Батюшковъ въ своихъ предсказанiяхъ о моей грядущей динамовской жизни оказался совершенно правъ. Технически же все это объяснялось такъ: Коммунистъ или не коммунистъ -- а выпить-то хочется. Выпивать въ одиночку -- тоска. Выпивать съ коммунистами -- рискованно. Коммунистъ коммунисту, если и не всегда волкъ, то ужъ конкурентъ во всякомъ случаe. Выпьешь, ляпнешь что-нибудь не вполнe "генерально-линейное" и потомъ смотришь -- подвохъ, и потомъ смотришь, на какой-нибудь чисткe -- ехидный вопросецъ: "а не помните ли вы, товарищъ, какъ..." ну и т.д. Батюшковъ же никакому чекисту ни съ какой стороны не конкурентъ. Куда дeваться, чтобы выпить, какъ не къ Батюшкову? У Батюшкова же денегъ явственно нeтъ. Поэтому -- вотъ приходитъ начальникъ оперативной части и изъ дeлового своего портфеля начинаетъ извлекать бутылку за бутылкой. Когда бутылки извлечены -- начинается разговоръ о закускe. Отрывается нeсколько талоновъ изъ обeденной книжки въ чекисткую столовую и приносится eда такого типа: свинина, жареная тетерка, бeломорская семга и такъ далeе -- нeсколько вкуснeе даже и ИТРовскаго меню. Всeмъ присутствующимъ пить полагалось обязательно. Юра отъ этой повинности уклонился, ссылаясь на то, что послe одной рюмки онъ пeть больше не можетъ. А у Юры былъ основательный запасъ пeсенокъ Вертинскаго, берлинскихъ шлагеровъ и прочаго въ этомъ же родe. Все это было абсолютно ново, душещипательно, и сидeлъ за столомъ какой-нибудь Подмоклый, который на своемъ вeку убилъ больше людей, чeмъ добрый охотникъ зайцевъ, и проливалъ слезу въ стопку съ недопитой водкой... Все это вмeстe взятое особо элегантнаго вида не имeло. Я вовсе не собираюсь утверждать, что къ выпивкe и закускe -- даже и въ такой компанiи -- меня влекли только дeловые мотивы, но, во всякомъ случаe, за мeсяцъ этакихъ мeропрiятiй Юра разузналъ приблизительно все, что намъ было нужно: о собакахъ ищейкахъ, о секретахъ, сидeвшихъ по ямамъ, и о патруляхъ, обходящихъ дороги и тропинки, о карельскихъ мужикахъ -- здeсь, въ районe лагеря, этихъ мужиковъ оставляли только "особо-провeренныхъ" и имъ за каждаго пойманнаго или выданнаго бeглеца давали по кулю муки. Долженъ, впрочемъ, сказать, что, расписывая о мощи своей организацiи и о томъ, что изъ лагеря "не то что {325} человeкъ, а и крыса не убeжитъ", оперативники врали сильно... Однако, общую схему охраны лагеря мы кое-какъ выяснили. Съ этими пьянками въ Динамо были связаны и наши проекты добыть оружiе для побeга... Изъ этихъ проектовъ такъ ничего и не вышло. И однажды, когда мы вдвоемъ возвращались подъ утро "домой", въ свой баракъ, Юра сказалъ мнe: -- Знаешь, Ва, когда мы, наконецъ, попадемъ въ лeсъ, по дорогe къ границe нужно будетъ устроить какой-нибудь обрядъ омовенiя что ли... отмыться отъ всего этого... Такой "обрядъ" Юра впослeдствiи и съимпровизировалъ. А пока что въ Динамо ходить перестали. Предлогъ былъ найденъ болeе, чeмъ удовлетворительный: приближается-де лагерная спартакiада (о спартакiадe рeчь будетъ дальше) и надо тренироваться къ выступленiю. И, кромe того, побeгъ приближался, нервы сдавали все больше и больше, и за свою выдержку я уже не ручался. Пьяные разговоры оперативниковъ и прочихъ, ихъ бахвальство силой своей всеподавляющей организацiи, ихъ цинизмъ, съ котораго въ пьяномъ видe сбрасывались рeшительно всякiе покровы идеи, и оставалась голая психологiя всемогущей шайки платныхъ профессiональныхъ убiйцъ, вызывали припадки ненависти, которая слeпила мозгъ... Но семь лeтъ готовиться къ побeгу и за мeсяцъ до него быть разстрeляннымъ за изломанныя кости какого-нибудь дегенерата, на мeсто котораго другихъ дегенератовъ найдется сколько угодно, было бы слишкомъ глупо... Съ динамовской аристократiей мы постепенно прервали всякiя связи... ПЕРЕКОВКА ВЪ КАВЫЧКАХЪ Въ зданiи культурно-воспитательнаго отдeла двe огромныхъ комнаты были заняты редакцiей лагерной газеты "Перековка". Газета выходила три раза въ недeлю и состояла изъ двухъ страницъ, формата меньше половины полосы парижскихъ эмигрантскихъ газетъ. Постоянный штатъ редакцiоннаго штаба состоялъ изъ шестнадцати полуграмотныхъ лоботрясовъ, хотя со всей этой работой совершенно свободно могъ справиться одинъ человeкъ. При появленiи въ редакцiи посторонняго человeка всe эти лоботрясы немедленно принимали священнодeйственный видъ, точно такъ же, какъ это дeлается и въ вольныхъ совeтскихъ редакцiяхъ, и встрeчали гостя оффицiально-недружелюбными взглядами. Въ редакцiю принимались люди, особо провeренные и особо заслуженные, исключительно изъ заключенныхъ; пользовались они самыми широкими привиллегiями и возможностями самаго широкаго шантажа и въ свою среду предпочитали никакихъ конкурентовъ не пускать. Въ тe дни, когда подпорожскiй Марковичъ пытался устроить меня или брата въ совсeмъ уже захудалой редакцiи своей подпорожской шпаргалки, онъ завелъ на эту тему разговоръ съ прieхавшимъ изъ Медгоры "инструкторомъ" центральнаго изданiя "Перековки", нeкiимъ Смирновымъ. Несмотря на лагерь, Смирновъ былъ одeтъ и выбритъ такъ, какъ одeваются и бреются совeтскiе журналисты и кинорежиссеры: краги, бриджи, пестрая "апашка", бритые усы и подбородокъ, и подъ {326} подбородкомъ этакая американская бороденка. Круглые черные очки давали послeднiй культурный бликъ импозантной фигурe "инструктора". Къ предложенiю Марковича онъ отнесся съ холоднымъ высокомeрiемъ. -- Намъ роли не играетъ, гдe онъ тамъ на волe работалъ. А съ такими статьями мы его въ редакцiю пущать не можемъ. Я не удержался и спросилъ Смирнова, гдe это онъ на волe учился русскому языку -- для журналиста русскiй языкъ не совсeмъ ужъ безполезенъ... Отъ крагъ, апашки и очковъ Смирнова излились потоки презрeнiя и холода. -- Не у васъ учился... Увы, кое чему поучиться у меня Смирнову все-таки пришлось. Въ Медвeжьей Горe я въ "Перековку" не заходилъ было вовсе: въ первое время -- въ виду безнадежности попытокъ устройства тамъ, а въ динамовскiя времена -- въ виду полной ненадобности мнe этой редакцiи. Однако, Радецкiй какъ-то заказалъ мнe статью о динамовской физкультурe съ тeмъ, чтобы она была помeщена въ "Перековкe". Зная, что Радецкiй въ газетномъ дeлe не смыслитъ ни уха, ни рыла, я для чистаго издeвательства сдeлалъ такъ: подсчиталъ число строкъ въ "Перековкe" и ухитрился написать такую статью, чтобы она весь номеръ заняла цeликомъ. Долженъ отдать себe полную справедливость: статья была написана хорошо, иначе бы Радецкiй и не поставилъ на ней жирной краской надписи: "Ред. газ. Пер. -- помeстить немедленно цeликомъ". "Цeликомъ" было подсказано мной: "Я, видите ли, редакцiонную работу знаю, парни-то въ "Перековкe" не больно грамотные, исковеркаютъ до полной неузнаваемости". Съ этой статьей, резолюцiей и съ запасами нeкоего ехидства на душe я пришелъ въ редакцiю "Перековки". Смирновъ уже оказался ея редакторомъ. Его очки стали еще болeе черепаховыми и борода еще болeе фотоженичной. Вмeсто прозаической папиросы, изъ угла его рта свeшивалась стилизованная трубка, изъ которой неслась махорочная вонь. -- Ахъ, это вы? Да я васъ, кажется, гдe-то видалъ... Вы кажется, заключенный? Что я былъ заключеннымъ -- это было видно рeшительно по всему облику моему. Что Смирновъ помнилъ меня совершенно ясно -- въ этомъ для меня не было никакихъ сомнeнiй. -- Да, да, -- сказалъ подтверждающе Смирновъ, хотя я не успeлъ произнести ни одного слова, и подтверждать было рeшительно нечего, -- такъ что, конкретно говоря, для васъ угодно? Я молча подвинулъ себe стулъ, неспeшно усeлся на него, неспeшно сталъ вытаскивать изъ кармановъ разнаго рода бумажное барахло и уголкомъ глаза поглядывалъ, какъ этотъ дядя будетъ реагировать на мой стиль поведенiя. Трубка въ углу рта дяди отвисла еще больше, а американистая бороденка приняла ершистое и щетинистое выраженiе. -- Ну-съ, такъ въ чемъ дeло, молодой человeкъ? Я былъ все-таки минимумъ лeтъ на десять старше его, но на "молодого человeка" я не отвeтилъ ничего и продолжалъ медлительно перебирать бумажки. Только такъ -- мелькомъ, уголкомъ {327} глаза -- бросилъ на "главнаго редактора" центральнаго изданiя "Перековки" чуть-чуть предупреждающiй взглядъ. Взглядъ оказалъ свое влiянiе. Трубка была передвинута чуть-чуть ближе къ серединe рта. -- Рукопись принесли? Я досталъ рукопись и молча протянулъ ее Смирнову. Смирновъ прежде всего внимательно изучилъ резолюцiю Радецкаго и потомъ перелисталъ страницы: страницъ на пишущей машинкe было семь -- какъ разъ обe полосы "Перековки". На лицe Смирнова выразилось профессiональное возмущенiе: -- Мы не можемъ запихивать весь номеръ одной статьей. -- Дeло не мое. Радецкiй поэтому-то и написалъ "цeликомъ", чтобы вы не вздумали ее сокращать. Смирновъ вынулъ трубку изо рта и положилъ ее на столъ. Еще разъ перелисталъ страницы: "какъ разъ на цeльный номеръ". -- Вы, вeроятно, полагаете, что Радецкiй не знаетъ размeровъ "Перековки". Словомъ -- рукопись съ резолюцiей я вамъ передалъ. Будьте добры -- расписку въ полученiи. -- Никакихъ расписокъ редакцiя не даетъ. -- Знаю, а расписку все-таки -- пожалуйте. Потому что, если со статьей выйдутъ какiя-нибудь недоразумeнiя, такъ уговаривать васъ о помeщенiи ея будетъ Радецкiй. Я заниматься этимъ не собираюсь. Будьте добры -- расписку, что я вамъ передалъ и статью, и приказъ. Иначе -- отъ васъ расписку потребуетъ третья часть. Борода и очки Смирнова потеряли фотоженичный видъ. Онъ молча написалъ расписку и протянулъ ее мнe. Расписка меня не удовлетворила: "будьте добры написать, что вы получили статью съ резолюцiей". Смирновъ посмотрeлъ на меня звeремъ, но расписку переписалъ. Очередной номеръ "Перековки" вышелъ въ идiотскомъ видe -- на весь номеръ одна статья и больше не влeзло ни строчки: размeръ статьи я расчиталъ очень точно. За этотъ номеръ Корзунъ аннулировалъ Смирнову полгода его "зачетовъ", которые онъ заработалъ перековками и доносами, но къ Радецкому никто обратиться не посмeлъ. Я же испыталъ нeкоторое, хотя и весьма слабое, моральное удовлетворенiе... Послe этого "номера" я не былъ въ редакцiи "Перековки" недeли три. На другой день послe этого слета "лучшихъ ударниковъ", о которомъ я уже говорилъ, я поплелся въ "Перековку" сдавать еще одну халтуру по физкультурной части -- тоже съ помeткой Радецкаго. На этотъ разъ Смирновъ не дeлалъ американскаго вида и особой фотоженичностью отъ него не несло. Въ его взглядe были укоръ и почтенiе... Я вспомнилъ Кольцовскiя формулировки о "платныхъ перьяхъ буржуазныхъ писакъ" (Кольцовъ въ "Правдe" пишетъ, конечно, "безплатно") и думалъ о томъ, что нигдe въ мiрe и никогда въ мiрe до такого униженiя печать все-таки не доходила. Я журналистъ -- по наслeдству, по призванiю и по профессiи, и у меня -- даже и послe моихъ совeтскихъ маршрутовъ -- осталось какое-то врожденное уваженiе къ моему ремеслу... Но что вносятъ въ это ремесло товарищи Смирновы и иже съ ними? {328} -- Замeточку принесли? Принимая во вниманiе мою статьищу, за которую Смирновъ получилъ лишнiе полгода, уменьшительное "замeточка" играло ту роль, какую въ собачьей дракe играетъ небезызвeстный прiемъ: песикъ, чувствуя, что дeло его совсeмъ дрянь, опрокидывается на спинку и съ трусливой привeтливостью перебираетъ въ воздухe лапками. Смирновъ лапками, конечно, не перебиралъ, но сквозь стекла его очковъ -- простыя стекла, очки носились для импозантности -- можно было прочесть такую мысль: ну, ужъ хватитъ, за Подпорожье отомстилъ, не подводи ужъ больше... Мнe стало противно -- тоже и за себя. Не стоило, конечно, подводить и Смирнова... И не стоитъ его особенно и винить. Не будь революцiи -- сидeлъ бы онъ какимъ-нибудь захолустнымъ телеграфистомъ, носилъ бы сногсшибательные галстуки, соблазнялъ бы окрестныхъ дeвицъ гитарой и романсами и всю свою жизнь мечталъ бы объ аттестатe зрeлости и никогда въ своей жизни этотъ аттестатъ такъ и не взялъ бы... И вотъ здeсь, въ лагерe, пройдя какую-то, видимо, весьма обстоятельную школу доносовъ и шпiонажа, онъ, дуракъ, совсeмъ всерьезъ принимаетъ свое положенiе главнаго редактора центральнаго изданiя "Перековки" -- изданiя, которое, въ сущности, рeшительно никому не было нужно и содержится исключительно по большевицкой привычкe къ вранью и доносамъ. Вранье никуда за предeлы лагеря не выходило -- надъ заголовкомъ была надпись: "не подлежитъ распространенiю за предeлами лагеря"; для доносовъ и помимо "лагкоровъ" существовала цeлая сeть стукачей третьяго отдeла, такъ что отъ "Перековки" толку не было никому и никакого. Правда, нeкоторый дополнительный кабакъ она все-таки создавала... Замeточка оказалась коротенькой, строкъ въ тридцать, и на лицe Смирнова выразилось нeкоторое облегченiе: никакимъ подвохомъ не пахнетъ... Къ редакторскому столу подошелъ какой-то изъ редакцiонныхъ лоботрясовъ и спросилъ Смирнова: -- Ну, такъ что же мы съ этими ударниками будемъ дeлать? -- Чортъ его знаетъ... Придется все снять съ номера и отложить. -- А въ чемъ дeло? -- спросилъ я. Смирновъ посмотрeлъ на меня недовeрчиво. Я успокоилъ его: подводить его я не собираюсь. -- А вы, кажется, въ московской печати работали? -- Было такое дeло... -- Тутъ, понимаете, прямо хоть разорвись... Эти сволочные ударники, которыхъ вчера въ клубe чествовали, такъ они прямо со слета, ночью, разграбили торгсинъ... -- Ага, понимаю, словомъ -- перековались? -- Абсолютно. Часть перепилась, такъ ихъ поймали. А кое-кто захватилъ валюту и -- смылись... Теперь же такое дeло: у насъ ихнiя исповeди набраны, статьи, портреты и все такое. Чортъ его знаетъ -- то-ли пускать, то-ли не пускать. А спросить -- некого. Корзунъ уeхалъ къ Радецкому... Я посмотрeлъ на главнаго редактора не безъ удивленiя. {329} -- Послушайте, а на волe вы гдe въ печати работали? -- Н-ну, въ провинцiи, -- отвeтилъ онъ уклончиво. -- Простите, въ порядкe, такъ сказать, выдвиженчества? -- А вамъ какое дeло? -- обозлился Смирновъ. -- Не видно марксистскаго подхода. Вeдь совершенно ясно, что все нужно пускать: и портреты, и статьи, и исповeди. Если не пустите, васъ Корзунъ и Успенскiй живьемъ съeдятъ. -- Хорошенькое дeло, -- развелъ руками Смирновъ. -- А если пущу? Снова мнe лишнiй срокъ припаяютъ. -- Давайте разсуждать такъ: рeчи этихъ ударниковъ по радiо передавались? (Смирновъ кивнулъ головой). Въ Москву, въ "Правду", въ ТАСС телеграммы пошли? (Смирновъ снова кивнулъ головой). О томъ, что эти люди перековались знаетъ, можно сказать, весь мiръ. О томъ, что они сегодня ночью проворовались, даже и въ Медгорe знаетъ только нeсколько человeкъ. Для вселенной -- эти дяди должны остаться святыми, блудными сынами, вернувшимися въ отчiй домъ трудящихся СССР. Если вы не пустите ихъ портретовъ, вы сорвете цeлую политическую кампанiю. Главный редакторъ посмотрeлъ на меня почтительно. -- А вы на волe не въ "Правдe" работали? -- Въ "Правдe", -- совралъ я. -- Слушайте, хотите къ намъ на работу перейти? Работа въ "Перековкe" меня ни въ какой степени не интересовала. -- Ну, во всякомъ случаe захаживайте... Мы вамъ гонораръ заплатимъ... ПЕРВЫЕ ТЕРРОРИСТЫ Размышляя о необычномъ своемъ положенiи въ лагерe, я находилъ его почти идеальнымъ. Вопросъ его прочности, если и приходилъ въ голову, то только съ, такъ сказать, теоретической точки зрeнiя: теоретически подъ серпомъ совeтской луны и подъ молотомъ совeтской власти нeтъ прочнаго ничего. Но до побeга осталось около двухъ мeсяцевъ, ужъ эти два мeсяца я прокручусь. Я старался предусмотрeть и заранeе нейтрализовать нeкоторыя угрожавшiя мнe возможности, но нeкоторыхъ -- все же не предусмотрeлъ. Паденiе мое съ динамскихъ высотъ началось по вопросу о футбольныхъ командахъ, но кто же это могъ знать!.. Я объeхалъ или, точнeе, обошелъ нeсколько сосeднихъ лагерныхъ пунктовъ и подобралъ тамъ двe довольно сильныхъ футбольныхъ команды, съ запасными -- 28 человeкъ. Такъ какъ было совершенно очевидно, что при двeнадцати часовомъ рабочемъ днe и лагерномъ питанiи они тренироваться не могли, то ихъ надлежало перевести въ мeста болeе злачныя и болeе спокойныя, въ данномъ случаe -- зачислить въ Вохръ. Гольманъ сказалъ мнe: составьте списки этихъ игроковъ, укажите ихъ соцiальное положенiе, сроки, статьи приговора, я отдамъ приказъ о переводe ихъ въ Вохръ. Я составилъ списки и, составивъ, съ полной ясностью понялъ, {330} что никуда я съ этими списками сунуться не могу и что, слeдовательно, вся моя футбольная дeятельность повисла въ воздухe. Изъ 28-ми человeкъ трое сидeли за бандитизмъ, двое -- по какимъ-то неопредeленно контръ-революцiоннымъ статьямъ, а остальные 23 имeли въ своемъ формулярe суровое 58-8 -- терроръ. И десятилeтнiе сроки заключенiя. Пять-шесть террористовъ еще могли бы проскочить подъ прикрытiемъ остальныхъ, но 23 террориста превращали мои футбольныя команды въ какiя-то террористическiя организацiи внутри лагеря. Если даже у Гольмана и не явится подозрeнiя, что этихъ людей я подобралъ сознательно, то все равно ни онъ, ни даже Радецкiй не рискнутъ перевести въ Вохръ этакiй террористическiй букетикъ. Что же мнe дeлать? Я рeшилъ пойти посовeтоваться съ Медоваромъ, но не нашелъ его. Пошелъ домой въ баракъ. У барака на солнышкe сидeли Юра и его прiятель Хлeбниковъ12. Хлeбникова Юра подцeпилъ откуда-то изъ бараковъ второго лагпункта, прельщенный его разносторонними дарованiями. Дарованiя у Хлeбникова были дeйствительно разностороннiя, мeстами, по моему скромному мнeнiю, подымавшiяся до уровня генiальности... Онъ торчалъ здeсь въ числe десятковъ двухъ студентовъ Вхутемаса (высшее московское художественное училище), имeвшихъ въ своемъ формулярe ту же статью -- 58-8 и тотъ же срокъ -- 10 лeтъ. О другихъ деталяхъ Хлeбниковской бiографiи я предпочитаю умолчать. Юра и Хлeбниковъ играли въ шахматы. Я подошелъ и сeлъ рядомъ. Юра оторвался отъ доски и посмотрeлъ на меня испытующе: что это у тебя такой кислый видъ? Я сообщилъ о положенiи дeлъ со списками. Хлeбниковъ сказалъ: "М-да, за такiе списочки васъ по головкe не погладятъ". Что не погладятъ, я это зналъ и безъ Хлeбникова. Юра внимательно просмотрeлъ списки, какъ бы желая удостовeриться, и, удостовeрившись, сказалъ: нужно подыскать другихъ. -- Безнадежное дeло, -- сказалъ Хлeбниковъ. -- Почему безнадежное? -- Очень просто, хорошiе спортмены у насъ почти исключительно студенты. -- Ну, такъ что? -- А за что можетъ сидeть въ лагерe совeтскiй студентъ? Воровать ему негдe и нечего. Если сажать за агитацiю, тогда нужно вузы закрыть -- не такъ просто. Всe за терроръ сидятъ. -- Не будете же вы утверждать, что совeтскiе студенты только тeмъ и занимаются, что бомбы кидаютъ. -- Не буду. Не всe и сидятъ. Попробуйте проанализировать. Въ мiрe устроено такъ, что терроромъ занимается преимущественно молодежь. Изъ молодежи самая сознательная часть -- студенты. Изъ студентовъ въ терроръ идетъ самая энергичная часть, то-есть спортсмены. Естественный подборъ, ничего не подeлаешь. Вотъ и сидятъ. То-есть сидятъ тe, кто уцeлeлъ. {331} 12 Фамилiя вымышлена. Я былъ раздраженъ и спискомъ, и связанными съ нимъ перспективами, и увeренно-академическимъ тономъ Хлeбникова... -- Валяютъ мальчишки дурака, а потомъ отсиживаютъ по десять лeтъ чортъ его знаетъ гдe. Хлeбниковъ повернулся ко мнe. -- А вы совершенно увeрены въ томъ, что эти мальчишки только валяютъ дурака и -- ничего больше? Увeренности у меня такой не было. Я зналъ, что терроръ идетъ преимущественно въ деревнe, что пострeливаютъ и въ городахъ -- но по фигурамъ весьма второстепеннымъ. Объ этомъ въ газетахъ не публикуется ни слова и объ этомъ ходятъ по Москвe только темные и таинственные шепоты. -- А вы тоже кидали бомбы? -- Я не кидалъ. Я былъ на десятыхъ роляхъ -- вотъ потому и сижу здeсь, а не на томъ свeтe. По нашему вхутемасовскому дeлу разстрeляно пятьдесятъ два человeка. О вхутемасовскомъ дeлe и о разстрeлахъ я кое-что слыхалъ въ Москвe -- что-то очень неясное и путанное. Пятьдесятъ два человeка? Я уставился въ Хлeбникова не безъ нeкотораго интереса. -- И это былъ не романъ, а организацiя? -- Организацiя. Нашъ Вхутемасъ работалъ надъ оформленiемъ декорацiй въ первомъ Мхатъ13. Былъ проектъ бросить со сцены бомбу въ сталинскую ложу. Не успeли... -- И бомба была? -- Была. -- И пятьдесятъ два человeка собирались ее бросать? -- Ну, И. Л., ужъ вамъ-то нужно бы знать, что разстрeливаютъ не только тeхъ, кто собирался кидать бомбу, но и тeхъ, кто подвернулся подъ руку ГПУ... Попалась лабораторiя, изготовлявшая бомбу -- и ребята не изъ нашего вуза, химики ... Но, въ общемъ, могу васъ увeрить, что вотъ такiе ребята будутъ, какъ вы говорите, валять дурака и кончатъ тeмъ, что они этого дурака въ самомъ дeлe свалятъ къ чертовой матери. Своей смертью Сталинъ не умретъ -- ужъ тутъ вы можете быть спокойны. Въ голосe Хлeбникова не было никакой ненависти. Онъ говорилъ тономъ врача, указывающаго на необходимость тяжелой, но неизбeжной операцiи. -- А почему тебя не разстрeляли? -- спросилъ Юра. -- А тутъ многое было. И, главное, что папаша у меня -- больно партiйный. -- Ахъ, такъ это вашъ отецъ возглавляетъ... -- я назвалъ видное московское заведенiе. -- Онъ самый. Вообще почти всe, кто уцeлeлъ по этому дeлу, имeютъ партiйныхъ папашъ. Ну, папаши, конечно, забeгали... Вeроятно, говорили то же самое, что вотъ вы сейчасъ -- валяютъ-де мальчишки дурака. Или что-нибудь въ этомъ родe. Ну, папашъ было много. Вотъ мы кое-какъ и выскочили... -- Значитъ, вы -- студентъ, такъ сказать, вполнe пролетарскiй? {332} 13 Московскiй Художественный театръ. -- Абсолютно. И даже комсомолецъ. Я знаю, вы хотите спросить, почему я, пролетарiй и все такое, собирался заняться такимъ непредусмотрeннымъ физкультурой спортомъ, какъ метанiе бомбъ? -- Именно. -- Да вотъ именно потому, что я пролетарiй. Сталинъ обманулъ не васъ, а меня. Вы ему никогда не вeрили, а я вeрилъ. Сталинъ эксплоатировалъ не вашъ, а мой энтузiазмъ. И потомъ еще, вы вотъ не вeрите, въ это... ну, какъ сказано у Сельвинскаго -- "въ святую банальность о счастьи мiра"... -- Пока что -- не вeрю. -- Вотъ видите. А я вeрю. Слeдовательно, вамъ наплевать на то, что эту "банальность" Сталинъ дискредитируетъ на вeка и вeка. А мнe? Мнe не наплевать. Если Сталинъ процарствуетъ еще лeтъ десять, то-есть, если мы за это время его не ухлопаемъ, то дeло будетъ стоять такъ, что вы его повeсите. -- Кто это -- вы? -- Такъ сказать, старый режимъ. Помeщики, фабриканты... -- Я не помeщикъ и не фабрикантъ. -- Ну, это не важно. Люди, такъ сказать, стараго мiра. Вотъ тe, кто въ святую банальность не вeрятъ ни на копeйку. А если Сталинъ процарствуетъ этакъ еще лeтъ десять -- кончено. Тогда будетъ такое положенiе, что приходи и владeй, кто попало. Не то, чтобы Муссолини или Гитлеръ, а прямо хоть Амманулу подавай. -- А вы не думаете, что такое положенiе создалось уже и сейчасъ? -- Ну, вотъ -- тeмъ хуже. Но я не думаю. Еще не создалось. Такъ понимаете мою мысль: если до этого дойдетъ, если вы повeсите Сталина, ну и все такое, тогда всякiй будетъ имeть право мнe, пролетарiю, сказать: ну что, сдeлали революцiю? Взяли власть въ свои мозолистыя руки? Довели Россiю до точки. А теперь -- пошли вонъ! Молчать и не разговаривать! И разговаривать будетъ не о чемъ. Вотъ-съ какая получается исторiя... Мы не хотимъ, чтобы надъ страной, которую мы строимъ, торчалъ какой-то готтентотскiй царекъ. Понятно? -- Понятно, хотя и нeсколько путано... -- Почему путано? -- Ухлопавъ Сталина, что вы будете дeлать дальше? И почему именно вы, а не кто-нибудь другой? -- Другого никого нeтъ. Есть трудящiяся массы, и хозяевами будутъ онe. -- А кто этими хозяевами будетъ управлять? -- Никто не будетъ управлять. Не будетъ управленiя. Будетъ техническое руководство. -- Такъ сказать, утопiя технократическаго порядка, -- съиронизировалъ я. -- Да, технократическая, но не утопiя. Техническая неизбeжность. Дворянства у насъ нeтъ. Возьмите любой заводъ и выкиньте къ чорту партiйную головку. Кто останется? Останутся рабочiй и инженеръ. Партiйная головка только тeмъ и занимается, что никому не даетъ ни житья, ни возможности работать. А инженеръ съ {333} рабочимъ сговорятся всегда. Нужно вышибить партiйную головку -- всю. Вотъ мы ее и вышибемъ. Тонъ у Хлeбникова былъ очень увeренный. -- Мы, Николай Вторый, Самодержецъ... -- началъ было я. -- Можете смeяться. Смeется -- послeднiй. Послeдними будемъ смeяться мы. Мы ее вышибемъ, но помeщиковъ не пустимъ. Хотятъ работать директорами совхозовъ -- конечно, тe, кто это дeло знаетъ -- пожалуйста, деньги на бочку, власть въ руки: дeйствуйте. Если Рябушинскiй... -- Откуда вы знаете Рябушинскаго? -- Знаю. Это онъ пророчествовалъ о костлявой рукe голода, которая схватитъ насъ за горло и заставитъ придти къ нему съ поклономъ -- придите, дескать, и владeйте... -- Знаешь, Коля, -- сказалъ Юра, -- давай говорить по честному: изъ всeхъ пророчествъ о революцiи это, кажется, единственное, которое выполняется, такъ сказать, на всe сто процентовъ. -- Революцiя еще не кончилась, такъ что о ста процентахъ пока нечего и говорить. Такъ если онъ захочетъ -- пусть работаетъ директоромъ треста. Будетъ хорошо работать -- будемъ платить сотни тысячъ. Въ золотe. -- А откуда у васъ эти сотни тысячъ будутъ? -- Будутъ. Если всe будутъ работать и никто не будетъ мeшать -- будутъ сотни миллiардовъ. Вамъ, И. Л., отдадимъ всю физкультуру: дeйствуйте... -- Вы очень ужъ сильно злоупотребляете мeстоимeнiемъ "мы". Кто это собственно эти "мы? -- Мы -- тe, кто работаютъ, и тe, кто тренируются. Вотъ, скажемъ, спортивныя организацiи выбираютъ васъ, и И. Л. дeйствуетъ. И выбираютъ не на четыре года, какъ въ буржуазныхъ странахъ, а на двадцать лeтъ, чтобы не было чехарды. А отвeчать вы будете только по суду. Въ голосe Хлeбникова не было ни экстаза, ни энтузiазма, ни, такъ сказать, религiознаго подъема. Слова онъ вбивалъ, какъ плотникъ гвозди, -- увeренно и спокойно. И даже не жестикулировалъ при этомъ. Отъ его крeпкихъ плечъ вeяло силой... Программа технократiи для меня не была новостью -- она весьма популярна среди части совeтской интеллигенцiи, но тамъ она обсуждается нeсколько абстрактно