Игорь Михайлов. Аська --------------------------------------------------------------- © Copyright Игорь Михайлов, 1942-43 From: roslack@sfab.spb.su Date: 13 Mar 2000 --------------------------------------------------------------- АСЬКА (лагерная трагикомедия) П О С В Я Щ Е Н И Е Ивану Алексеевичу Лихачеву -1) человеку феноменальной культуры и удивительной судьбы. Струятся дни. Полгода лишь осталось из трех тюремных лет, сужденных мне, и в этой неприветливой стране мне прозябать теперь совсем уж малость. Но я в обман себя не заведу, свою судьбу спокойно караулю: окончив срок, в штрафбат я попаду 2) и встречу предназначенную пулю. Случится то тринадцатым числом 3) (я даже долгий скучный дождь предвижу), и перед тем, как сдать себя на слом, я ни родных, ни близких не увижу... У повести моей судьба темна: дойдет ли до читателя она? Надежда слабая, что эти строчки, чудом пройдя в века сквозь тысячи преград, меня негаданно поставят в славный ряд к давно умершим дорогим мне людям... Ну что ж... Я тем уж счастлив должен быть, что вместе провели сезон в аду мы4) и замысел, что при тебе задумал, я при тебе успел и завершить... ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ Любителям остросюжетных книг признаюсь сразу: в этой - первой - части сюжета никакого нет, к несчастью: в ней только крик души - протяжный крик. Здесь вам еще не встретится герой, лишь автор, всюду автор - боже мой! Чтоб одолеть ее, нужна отвага, и мой совет (дабы не дали тягу) за чтенье взяться сразу со второй. А здесь - не отступленье, но вступленье лирическое, нужное лишь мне да тем, кто склонен к грустным размышленьям и автору сочувствует вполне. Предупредил. Теперь не мучит совесть, и я уверенно берусь за повесть. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, ВСТУПИТЕЛЬНАЯ , где автор пытается нарисовать таежный пейзаж, вспоминает о своих поэмах, написанных на воле, и травит еще кое-какую баланду. Тайга редеет. Каждый день с "горы", где наша расположена колонна, я наблюдаю рощу, где - пестры - в последнем блеске листья неуклонно проходят гамму осени: с утра желтея, золотея, багровея, под вечер все бледнее, все мертвее, все однотоннее они... Пора ветрам свирепым стынуть, леденея... И роща вновь теряет очертанья, к привычному готовясь состоянью... Есть в этой роще, говорят, ручей, беглец с Уральских гор, здесь обреченный от солнца прятаться, как от властей... Но что он мне? Я только заключенный! Живи я здесь хоть век - мне все равно того ручья увидеть не дано. Куда ни глянь - болото подо мною (охрана, бодрствующая всегда). Пусть наша зона числится "горою" - здесь тоже всюду хлюпает вода! Ну, скажем, скрылся ты за вахту... Что ж? В болотах сдохнешь - иль назад придешь. Как незаметна здесь людей утрата! Где всех упомнить, даже перечесть... Все чаще первая моя палата мне кажется "палатой номер шесть". 5) И только медстатистик Лихачев сказал бы вам, кто от чего загнулся и кто какой болезни приглянулся , цинге ль, пеллагре ль больше всех почет... ...А уж на небе, зябком от морозов, рассвет по-мартовски голубоват и розов... Так где ж зима? Взаправду ль стужа стыла иль бредил я и стих, повременя? Засыпанная гарью от коптилок, ночная жизнь замучила меня. 6) И вот в медлительной тоске ночей свои поэмы вздумал перебрать я - семью, где мало взрослых сыновей, но первенцем в которой были "Братья". 7) Я их писал еще не пробужденным счастливцем, тщетно ищущим печаль, то апатичным, то неугомонным мальчишкою, чьей смерти мне так жаль. Средь давних лиц я повстречал тогда былых друзей, когда-то сердцу милых, и девушку, что в юные года мне много боли нежно подарила. Я жил своим еще тогда, вначале, свою лишь грусть писанием леча, но чувства собственные щеголяли в одежке с постороннего плеча. Те плечи очень дороги нам были, 8) и все ж, не тщась похитить с неба звезд, мы собственный костюм себе пошили - добротный, хоть рассчитанный на рост! Давно ли я, в армейские года, из всех поэм предпочитал "Матвея"? 9) И вспомнил я, жестоко сожалея, как счастлив и как волен был тогда, как безмятежно проходило лето, неслышными заботами согрето, в семье простой и милой, что без слова меня в себя вобрала, как родного... Мне вспомнилось, как море свирепело от ветра резкого; как все вокруг темнело, а в небе, позабывшем о лазури, метались чайки, схожие немножко с чаинками, когда в стакане ложкой разбудите вы крохотную бурю... И что же? Пошло покорясь натуре, глупец, я, видите ли, "жаждал бури", и были мне тогда почти несносны дни мирные - безбедны и бесслезны... И как же быстро им пришел конец! Теперь, приняв жестокий курс леченья, всем детищам своим без исключенья я справедливо-любящий отец... Могу ли я "Тетнульд" обидеть свой, край вечных льдов и год тридцать восьмой? 10) Мой милый спутник, где твоя рука? Ведь было бы бесстыдно, низко, нагло забыть, как резвая в камнях бежала Накра, как клокотала Местия-река... Болезнь ребенка, горы неурядиц меня отбрасывали от тетради, но - строчки редкие в рассветной тишине - вы тем дороже стали нынче мне! Ты ж, "Кочмас", все казался мне пятном на добросовестной моей работе!11) Прошли года, и вот - в конечном счете - я мягче стал в суждении своем... Биографы - придирчивый народ, но здесь смолчат, почтительны и немы: ведь скучноватая сия поэма кормила и поила целый взвод! Друзья мои, я вспоминаю вас, как - голодом и жаждою томимы - в издательство калининское шли мы, чтоб получить очередной аванс. В мою звезду неумолимо веря, вы караулили меня у двери, и я обманывал в тот незабвенный час желудки ваши, право, редкий раз! Уж в этот день мы наедались всласть! И не было вкусней, даю вам слово, беспутного, шального, холостого, чутьпенистого пива молодого, которое пивали мы в столовой, что "Волгой-Волгой" издавна звалась! 12) Что ж под конец мне о тебе сказать, заветная погибшая тетрадь, неконченная милая поэма? 13) Я в ней, грустя по дому, рассказал про все, чем в детстве жил я и дышал, про городок, где мирно вырастал, до кровной до своей добравшись темы, с тоской, пред коей даже вопли немы! Последних дней моих армейских верный всегдашний спутник, друг мой, мой близнец в корзинке следователя, наверно, нашла она безвременный конец! Могу ль простить одно лишь это дело небрежности Особого отдела? Мой следователь, гражданин Шиловский! Вы помните, спросил я как-то вас, как быть мне с этой темою хреновской, внезапно для моих раскрытой глаз? Ведь не смогу ж я не писать о том, что видел, угодив в их желтый дом? Ведь выберусь же я в конечном счете! Вы усмехнулись глупости моей: - "Кто побывал у нас - как на работе секретной служит до скончанья дней!" Тогда вам дикой показалась эта наивность желторотого юнца, однако психологию поэта вы вряд ли раскусили до конца... Так вот: "в медлительной тоске ночей" поэму лагерную я задумал. Но пусть рассказ мой не звучит угрюмо и насмерть не сразит души ничьей, напротив - неуверенной и зыбкой пускай он озарит тайгу улыбкой взамен нещедрых солнечных лучей. Вот если он сквозь лагерную зону на волю вырвется когда-нибудь, эстет скривится, может быть, резонно, нос норовя надменно отвернуть. Еще и в том покаюсь всенародно, что ты груба, поэма, и резка, и вовсе "в завиточках волоска ушку девическому" непригодна. 14) Но автор этим не смущен ничуть: он не берет, пускаясь в дальний путь, в расчет ни ангелочков, ни эстетов: сюда б их на денек, в болото это, как щеников, носишком чистым ткнуть! Да, "c'est la vie" - мадмуазель, месье... Пусть вас сюжет вульгарный не смущает, поскольку, как известно, битие сознание людей определяет... И вот что дико: в жизни сей беспутной я - вне закона, я - без прав, без сил сияние свободы абсолютной внутри себя впервые ощутил. Чего бояться мне? Зачем лукавить, черт знает что строкой бесславной славить и всяческую нечисть воспевать? Мне наплевать на лживую печать ! Мне не к чему быть лучших строк убийцей, смотря предусмотрительно вперед: редактор ничего не убоится и цензор ничего не зачеркнет, поскольку их не будет, как не должно быть вообще: поскольку автор сам ответчик пред читателем дотошным и не подвластен никаким властям. Уравнен я отныне с графоманом - хоть разразись поэмой, хоть романом... Слова уже теснятся, рвутся с губ... Прости меня, читатель мой условный, коль буду я в суждениях не скуп и, так сказать, немного-много-словен. Да что там! Долгой немотой измучась, я буду просто дьявольски болтлив, отяжелевшей проливаясь тучей над почвою сухой бумажных нив. Смешон мне спор писателей-вольняшек: "Кто наш читатель?" "Пишем для кого?" А пишут, чтоб не сдохнуть, вот с чего, чтоб беспросветный быт не так был тяжек! До своего спасенья я вот лично добрался: пишется - и благодать! Пусть марганцовкой на листах больничных -15) но только бы писать, писать, писать! Наш брат, пытаемый и не питаемый, скрываясь сам в себя от всех обид, пустыню, остров ли необитаемый в рабочий кабинет преобразит! Да, я лишен простора в жизни сорной, но пусть же будет так - на зло врагам: поэту тесно, а словам - просторно (за мысли не ручаюсь, но - словам!)... ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЛЕПИЛА-КАНТОВИЛА, где автор, обезопасив себя от обвинений в автобиографичности, рассказывает эпопею своего героя, предшествующую встрече с героиней поэмы. О детство, ныне милое и присно! В мозгу навеки, память, сбереги журнал (литературный, рукописный, художественный!) - "Первые шаги"! Редактор требовательный и пристрастный - прекрасный наш руководитель классный - 16) заботился, чтоб к нашим повестям немало было ярких иллюстраций: была возможность посоревноваться художникам (их было двое там). 17) Я, чередуя с вдохновеньем игры, ведя героев в джунгли жарких стран, придумал приключенческий роман. Он назывался "Победитель тигра". Ирине Бер, чей был отчетлив почерк, на долю выпал тягостный удел переписать немало наших строчек, и сей удел Ирине надоел. Она, жалея время, и устав от всяческих перипетий в сюжете, выбрасывала половину глав в расчете, что никто и не заметит. Была она, возможно, и права, я, видно, с детства склонен был к длиннотам, не вдруг спохватываясь, что кого-то тигр почему-то съесть позабывал. Роман был сжат, а темп его ускорен, и, верно, выиграл читатель наш... Роман не помню. Помню имя - Скорин. Так назван был мой главный персонаж. Справляя творчество, как торжество, и лиру на просторный лад настроя, я потянулся вытащить его из недр памяти для своего героя. Да буду я в пристрастьях неизменен, уж коль на путь классический вступил! Кому - Езерский, а кому - Арбенин, 18) а мне вот Скорин почему-то мил. Поэты с пушкинских времен до наших, от версий фантастических устав, доказывают с пеной на устах, что пусть порой близки им персонажи, пусть даже словно зеркало - тетрадь, но, как их биографии ни схожи, героя с автором отождествлять при всем их сходстве все-таки не гоже. О том же походя предупредив, признаюсь вам, что мы с моим героем могли бы в армии единым строем шагать, горланя на один мотив. Он на меня характером похож, в нем осмотрительности - ни на грош, и забран был на самой на заре, чуть не в младенческой своей поре, и даже напечатал две поэмы (хоть, правда, на совсем другие темы), совсем как я - в "Звезде" и "Октябре"! Хоть над Невой нам с ним не приходилось стоять, "опершись задом о гранит", 19) но в лагерях нам встретиться случилось: такое память вечно сохранит! Имел он столь же полудетский почерк и столь же неразвившийся талант, был столь же легкомысленным... Короче, мой не двойник, а, скажем, вариант! Но я свидетельство представить рад, чтоб не вступать с потомством в перебранки: я, как известно, в армии был взят, а Скорин арестован на гражданке. Своей душой его я не ссужу, за очень многое его сужу. Он - подчиненный мой, в конце концов, он только действующее лицо, он мой герой, а я - его создатель, почти всегда пассивный наблюдатель, чутьсценарист, немножко режиссер, а чаще - гримировщик и суфлер. В те дни принципиальностью особой не отличался мой герой ничуть. Он злобой дня (отнюдь не злобной злобой!) мог, как петух, напыжить гордо грудь, мог к юбилейной дате стих представить, личиной скрыв отсутствие лица, и даже по инерции прославить в своих стишонках "друга и отца". Не будь он недалеким лежебокой, дисциплинируй ветрености прыть, да если б поднажали - ненароком и в партию вступил бы, может быть... Была наивность лживости сестрой, и в этом был эпохи отпечаток. Отметим, что стремился наш герой писать лишь то, что можно напечатать. Пока разгуливает он на воле, еще одну деталь введу в рассказ порядка, ну, интимнейшего, что ли, но чрезвычайно важную для нас. Узнав о ней, уже нельзя забыть ее: раскрыв его характер до конца, она дальнейшие нам прояснит события, согрев меж тем сочувствием сердца. Был Скорин влюбчив и сентиментален... То по-щенячьи весел и шумлив, то - настроенье как-то враз сменив - по-идиотски нуден и печален. Смешно, но под руку не смел он сразу взять девушку: застенчиво-немой, глядел он томно и голубоглазо в глаза возлюбленной очередной. Начав знакомство - хорошо ли, плохо ли, он позже, сам себе гнуснейший враг, обычно ограничивался вздохами, дальнейший не решаясь сделать шаг. Он мог вздыхать и млеть буквально сутками... Недаром, на язык остра и зла, его "молочным супом с незабудками" подруга детства метко прозвала. Порхая мотыльком под тучей грозной, не торопил он жизни благодать и радости любви лишь в самый поздний, в последний час сподобился узнать. Уж заждались Лубянка и Бутырки, когда - судьбе недоброй вопреки - прелестнейшей из хищниц, некой Ирке, он в цепкие попался коготки. Характер разгадав его с налета, то в небо вознеся, то скинув вниз, она с ним разыграла, как по нотам, любви несмелой школьный экзерсис. Сражаясь с нашим братом, как с врагами, за пядью пядь в продуманном бою красотка черепашьими шагами сдавала территорию свою. Была расчетлива, хоть и мила, короче - "постепеновкой" была, была сторонницей - ведь вот досада! - той тактики, что сдерживает прыть, позволив не до дома - лишь до сада себя на первый случай проводить; там - до подъезда, но не до квартиры, там - до квартиры, но... войдешь потом!.. Сперва ему достались губки Иры, еще кой-что, но все ж не целиком... Все это, право, было б очень мило (по капле наслаждение тяни!), но невдомек ему в то время было, что каждый день бесценен в наши дни! Едва лишь отступленье до постели дошло и до сдающегося "ах" - тюремные засовы впопыхах "Прощай, любовь!" - ему с издевкой спели. Вот, так сказать, и весь любовный опыт - с фоблазовским, как видим, не сравнишь! Неси в тюрьму под сердца горький ропот ту шепотом прослоенную тишь и в памяти надежно береги стук башмачка, упавшего с ноги, и долгожданный зной прикосновенья, и смутный лепет первых женских тайн, а нам теперь вернуться к прозе дай, покончив с этим нежным отступленьем... Итак, он постепенно выдвигался и понемножку в гору лез да лез, но, сам того не зная, оказался врагом народа (мир не без чудес!). И вот явились гости и учтиво ему вручили lettre de cachet, *) хоть он имел, по правде, на душе один лишь грех: большую склонность к пиву... Он забран был тем знаменитым годом, что редкой из семей не стоил слез, что был навеки заклеймен народом прозванием "ежовский сенокос", - ____________ *) ордер на арест (франц.) когда, топча людей во весь опор , не разбирая - пешка или тура, ярясь, во вкус входила диктатура, все больше смахивая на террор. Своих головотяпов ли уловка, немецкой ли разведки ловкий ход иль попросту нормальная вербовка рабочей силы - кто сейчас поймет? И обретают плоть и кровь химеры, вчерашний идол - проклят как злодей... Страна моя не знает чувства меры ни в ненависти, ни в любви своей! Был путь ее контрастами наполнен бог весть куда загадочных рывков. Мой современник - многое он помнит из тех доисторических деньков... Исследователь, может быть, дотошный когда-нибудь найдется и для них: истории период невозможный по полочкам разложит, объяснив, как это быть могло, что пол-России гнал по этапу сталинский конвой, причем циничнейше провозгласили "демократичным самым" этот строй! И все терпели, будто так и надо, доноса ждали от любого гада, тряслись в своих кроватях до рассвета: минуй меня сегодня, чаша эта! В то время о материи такой нисколечко не думал наш герой - сыночек маменькин и белоручка... В то время о материи такой нисколечко не думал наш герой - сыночек маменькин и белоручка... Хоть и окончил университет, он был по сути дела недоучка, чьи знания являли винегрет... О, наши знанья! Круг-то ваш широк, но вы точь-в-точь базарный пирожок: приятная, румяная наружность, а откуси - внутри одна воздушность! Герой наш был студентом нерадивым, не жаждущим добраться до корней, но был бы Скорин до наук ретивым - глядишь, в тюрягу б угодил быстрей. В иные времена и свет ученья опасен (лишний повод для невзгод!): затеешь всяких эр сопоставленье - крамольный вывод в голову придет! А впрочем, как понять, кто для ареста желанней был и более созрел, в той чехарде хватаний повсеместных, в абракадабре выдуманных "дел", коль участь та на каждого могла свалиться кирпичом из-за угла? В одну семью был произволом слит марксист, в идеализме уличенный, неграмотный колхозник и ученый, нарком почтенный, маршал и бандит! Но лезть в таинственные бездны строя куда уж нам! Заткнем фонтан скорей! Я лишь бытописатель лагерей, я лишь биограф своего героя! Что ж, все их "дело" оказалось куцым, больших имен не удалось привлечь, и перешли от "контрреволюций" на их пирушки, на хмельную речь... Их следствие не очень интересно, а "уличений" техника известна: мы верим - ты ни в чем не виноват, но, значит, виноват твой сват и брат. Сказать нам все, дурного не тая, - святейшая обязанность твоя! Иван припомнил, будто Петр сказал, что жизнь в очередях - одно мученье, а Петр - что Иван критиковал закон об общем платном обученье, Семен - что оба о свободе слова шепнули чересчур свободно слово, и всех троих попутали всерьез за агитацию и недонос! Пора к тюремным привыкать названьям! Он знал, что "вертухай" - тире стрелок, что обыск - "шмон" или "сухая баня", "кандей" есть карцер, "сидор" есть мешок, что "хавать" - пищей набивать живот, а "хезать" - то совсем наоборот. Итак, он в ад прошел две-три ступени, с его обычаями стал знаком, уже немного ботать стал по фене, овладевая адским языком... Народ тюремный должен как-то жить, он должен жить - и он не унывает, и с горечью, чтоб сердцем не тужить, он поговорки про тюрьму слагает. "Кто не был здесь, - он говорит, - тот будет, а тот, кто побывал - уж хрен забудет!" Иль жест широкий: все, мол, в жизни наше! А что же "все"? Тюрьма вот да параша! Он говорит, что любит кашка-сечка вас - арестованного человечка, но арестованный-то человечек терпеть не может бесконечных сечек. Здесь вспоминают дней былых уют и песни старые по-новому поют: "Дан приказ ему в Бутырки, ей - в Новинскую тюрьму..." (А песни Лебедева-Кумача - жестикулируя и хохоча, поскольку не было фальшивей слов, а в камере всегда всего заметней и "террорист" шестнадцати годков, и "диверсант" семидесятилетний... И мы поем и дланью тычем строго то в этот угол камеры, то в тот: "Молодым - везде у нас дорога, старикам - везде у нас почет!") Забуду ль дни тюремной жизни нашей, когда я, окружающим на страх, шагал с благоухающей парашей в нелепо растопыренных руках; где день за днем (как это нам велит наш следователь) убеждал себя я, что просто сам себя прескверно знаю, на деле ж - самый вредный индивид; где дельца "однодельцев" рикошетом жизнь и твою расплющили в желе; где о бумаге и карандаше ты, ну ей-же-ей, сильней всего жалел... ...Но как-то Скорин вызван был на "суд", где посадили на него "осу". 20) Сказали: "Распишись!" - и с этих пор все позади: Бутырки, бани, сечки... И арестованные человечки влекутся в неприветливый простор... Приходит ночь. Уснули кое-как на досках, над парашею приткнувшись. Вдруг грохот будит только что уснувших. Лай, крики... "Это впереди никак"... Доходит и до нас. Гремит засов. Собаки надрываются. Поверка. "Все - с этих нар на те!" Фонарик сверху. Озноб испуга. Дробный стук зубов. "Чего недружно? Не поймете, да? Я объясню! А ну: туда-сюда! А ну повторим! Что, опять заснули? Сюда-туда, сюда-туда, сюда-туда! Быстрее! Пуляй! Разве это пуля?" Старик запутался в старинной шубе. Упал, не встанет. Топчут старика. Все запыхались. "Хватит на пока! А ну, отставить!" Страх идет на убыль. Опять заснули. Снова грохот, лай. "Эй, становись! С тех нар - на эти! Пуляй!" Так было трижды. Выждав, чтоб заснули, опять за прежнее: "А ну, вставай!" Вор объясняет: "Это чтоб пугнуть, побег чтоб не задумал кто-нибудь. Теперь ложитесь. Покемарить можно. Они ж бухие. Весь как есть конвой. Три раза - норма. Что, пахан, живой?" Да, урка прав. Но сон не в сон: тревожно... Конвой, застраховавшись от побега, дрых чуть не сутки. Черная земля меж тем сменилась пышным, толстым снегом. Явилось утро, души веселя. Проснулся юмор в утреннем уме. Смотря в окно, кричали, как о чуде: -"Гляди, гляди: на воле ходят люди! Выходит, что не все еще в тюрьме!" Потом, сельдями в бочке утеснясь, напев затягивали - лагерный, старинный, уж вот воистину "отменно длинный-длинный", что к воле рвался, в щели просочась: "Не для меня приде-о-от весна, не для меня Дон разолье-о-отся..." В теплушке рядом - как пичужка в клетке, выводит тощий, хилый малолетка: "Отец посажен был в тюрьму, его прозвали вором... Тогда родила меня мать в канаве под забором..." Коль ты хоть чуть культурный человек, привыкший каждой дорожить минутой, то, как здесь время презирают люто, не сразу ты уложишь в голове. Здесь истребленье времени - в системе, закон, усвоенный буквально всеми: "кантовкой" в лагере зовется он, ему, как все, ты будешь подчинен. День в тупике. Путь километра с два - и вновь стоим. Час, и другой, и третий. Как страшно тяготились мы сперва организованным бездельем этим! И зло на паровоз кидаем взор мы: хоть к черту на рога - но пусть везет! А лагерник доволен: срок идет, работы нет, и - как-никак - а кормят! (Хоть кормят, правда, дьявольски соленой селедкой, но в углу - ведро с водой, болотной, подозрительно зеленой, с налетом нефти, с коркой ледяной. И, у кого луженый был желудок, тот мог добраться к цели невредим...) В вагоне том телячьем трое суток я провалялся рядом со своим героем (тут впервые с ним столкнулся). Свидетельствую, что в этапе том кой-кто от дизентерии загнулся, но большинство доехало живьем. Понадобится несколько годков, чтоб люди превратились в мертвяков... Но наконец гудок зовет: "Ту-туу! К земле обетованной, в Воркуту!" Туда, "где вечно пляшут и поют",21) где нары - весь домашний твой уют! (Не знали мы - какой позор и стыд!- что нет еще в ту Воркуту дороги, что нам ее - в болоте и в тревоге - как раз прокладывать и надлежит; не знали мы, что где-то за Печорой этап наш высадят - и очень скоро...) Когда-то наш герой любил поохать о слабости здоровья средь семьи. Здесь он проверил данные свои - все чушь! Этап он перенес неплохо! Лишь общих он работ в краю изгнанья побаивался не без основанья. Вон, вон, взгляни: втыкают работяги, их труд жесток, их вид уныл и сир... Но петушиным голосом отваги "сынков" к костру скликает бригадир. Блатных сынков - известно - очень много, блатным сынкам - открытая дорога: тому работа - на других кричать, работа этим - щепки собирать! Их нормы выработают другие, чего им беспокоиться? Пока, всласть у костров поотлежав бока, они поют, и взвизги их блатные нахально с дымом рвутся в облака: "Плывет по миру лодочка блатная, куда ее течение несет... Воровская жизнь такая (ха-ха!) - от тюрьмы далеко не идет! Воровка никогда не станет прачкой, а урка вам не станет спину гнуть... Грязной тачкой рук не пачкай (ха-ха!) - это дело перекурим как-нибудь!" Стрелок в сторонке мирненько пасется (и в этом я еще не вижу зла), ведут работу, как везде ведется, и каждый ждет, чтоб темнота пришла... И мыслит Скорин: "Мне в подобном улье с лопатой, тачкой и киркой мантулить и упираться рожками? Ну нет! Подобные забавы не по мне!" Но вскоре он узнал, на чем вертится весь лагерь: знаменитых трех китов он разглядел и к бою был готов, и даже "общих" меньше стал страшиться... Поддерживают лагерь три кита. Китовьи имена: Мат, Блат, Туфта. Минувшего сравненьем не тревожь: без Мата в лагере не проживешь! Чтоб не дразнить смирением врага, грози бандюге "посшибать рога", "бери на горлышко", чтоб "хвост не поднимал" блатарь зазнавшийся, немыслимый нахал, не то - гляди: "надыбает слабинку" - придется и под дрын подставить спинку! Кит номер два - солидней и мощней: без Блата в лагере прожить еще трудней! Ты с каждым лагерным аристократом связаться должен самым тесным блатом. С кем нужен блат? С бухгалтером, с трудилой, с прорабом, с поваром, с десятником, с лепилой, с охраной, с воспитулею, с вахтером, с завхозом, с хлеборезом и с каптером, с завбаней, с парикмахером... Хоть здесь представлен список далеко не весь - с таким комплектом ты в натуре сыт, пригрет, одет, и мыт, и даже брит. Кит номер три - великая Туфта, с кем рядом Мат и Блат - одна тщета! Ведь без нее - будь лучшим работягой - кончая срок, ты станешь доходягой... А матушка Туфта научит нас, как сытым быть- и сил сберечь запас: как, скажем, складывая торф с боков, в середку льдину громоздить за льдиной, чтоб штабель величавою картиной вздымался аж до самых облаков, чтоб у костра покуривать полсмены и числиться при этом рекордсменом... Экономисты, техники, врачи - мы все туфтим... Покорствуй и молчи! Нет, пыл надежд в герое не угас... Его печалил вывод слишком скорый, что в лагерях работают у нас по специальности - одни лишь воры да стукачи: для этих и для тех мир радужен, им жаловаться грех... Все это так. Но есть и исключенья: врач и бухгалтер - вот где дефицит... Был явно путь второй ему закрыт, и он надумал взяться за леченье. В то время - при начале всех начал, в Печлаге, средь бездарности унылой, кто аспирин от йода отличал - тот был уже вполне культурной силой... Однажды на этапе, где лекпом понадобился срочно, был экзамен произведен ему, и он легко лепилы лагерного облечен был саном. Теперь есть шансы, притаившись, выжить, себя не разрешив бездарно выжать до капельки, бог весть по чьей вине... И он бы кантовался полусонно, от всех мирских событий отдаленный, когда бы там, за лагерною зоной, война не кочевала по стране. Что плохо там, на фронте - каждый знал, поскольку нам в то время неуклонно грозила вновь режимная колонна, грозили тачка и лесоповал. Газет уж больше года не читая, судить могли мы, что творилосьт а м , по вохровскому отношенью к нам: как бы температурная кривая - от снисходительности к зверству: "Встать!" Шмон среди ночи. Пятьдесят восьмую - 22) за вахту, на этап! Ее, родную, всю вместе снова велено согнать... Учуяв гибель, с горя ловкачи, мы расползались вновь, как тараканы. Глядишь, спасут знакомые врачи пригреемся, зализывая раны, пока опять (о, наш злосчастный крест!) до нас дойдет приказ собачий этот: повыковыривать из лазаретов и всяких прочих теплых злачных мест. Так в ваньку-встаньку мы игрались с ними, назначенные на износ, на слом... Они: опять на общие вас снимем! А мы: опять в придурки уползем! Однажды Скорин вырваться не мог с какой-то там колонны сверх-опальной три месяца. Занудливый стрелок над ним в порядке индивидуальном взял шефство, поднимая злобный крик, коль он поставит тачку хоть на миг. 23) Труд непосильный, голод и мороз давили скопом, доводя до слез. Лишь чудом, до предела изнуренный, он вырвался с той дьявольской колонны, когда уж начал доходить всерьез. Здесь он предстанет нам в обличье новом, поскольку был он прикомандирован к той слабкоманде, хилой и больной, что направлялась в дальнюю больницу не без надежды тайной подкормиться - в сельхоз "Кось-ю", уже воспетый мной. 24) Здесь, кроме работяг обычных, были СК-1 и даже СК-2:25) и те, что только ползали едва, и те, что неходили- д о х о д и л и... Когда ж этап был заведен в ворота, уже священнодействовал там кто-то в халате белом - очевидно, врач: сердясь на хлопотливую работку, всех отправлял он на санобработку и собирался их сортировать: кто в лес, кто по дрова, быть может, сходит, а кто уж вовсе ни на что не годен. "Вот это да! - подумал Скорин. - Значит, меня опять на общие назначат? Тут что-то ситуация не та: лепилы должность прочно занята!" Но, помня лозунг "Не тушуйся!" - скромно потопал он знакомиться в медпункт: ведь есть же некий - не последний - пункт, на коем зиждется весь этот быт наш темный. Здесь взваливать ужасно обожают свою работу на плечи других (как в армии - но там не обижают того, кто исполнителен и тих). И клюнуло. Хотя и нелегально, но был он тут пригрет со специальной обязанностью: помогать лечить, быть при разводе в час унылый, ранний , нести дежурство при больных ночами, поносы их и рвоты облегчая, и сводки медстатистику строчить, хитро шифруя вид заболеваний -26) все делая, короче, за врача, на лишние нагрузки не ворча. Так вновь обрел он скромный, но успех, коллеги милосердие изведав... Керим Саидович Нурмухамедов, коварный подозрительный узбек, имел загадочный и важный вид, был замкнут, молчалив и деловит. Бог знает, врач ли (может и лекпом), но комбинатор редкостный притом! Стукач? То неизвестно никому: не он являлся к куму - тот к нему. Сидел подолгу, но был кум, возможно, какой-нибудь болезнью болен сложной... Во всяком случае, впервые Скорин такое видел в лагере. Он вскоре сообразил, вникая в странный быт, что - весь в неведомых каких-то тайнах - Керим Саидыч явно не случайно живет воистину как сибарит: в двухкомнатной хибарке недурной спит с постоянной лагерной женой - нахальною раскормленной бабенкой, брезгливо обходящей всех сторонкой. Пред Томкой надлежало лебезить: невзлюбит - враз со свету может сжить, лишь стоит ночью ей шепнуть Кериму: мол, роет яму под тебя незримо... Она все норовила строить глазки герою нашему. Он каждый раз гадал, что правильней: ответить лаской, поглядывать ли на нее с опаской иль подымать и не пытаться глаз? Ему казалось, будто бы Керим престранно щурится, встречаясь с ним. Неужто к Скорину он ревновал, чудило? До шашней ли ему любовных было! Решил он,чтобы не свалиться в пропасть, избрать срединный путь, бывая там: разыгрывать желание - и робость, смущение - с восторгом пополам... Керим, конечно, жаден не был, нет... Конспиративные соображенья его удерживали от кормленья помощничка: ведь где ни тронь - секрет... (Что было сверхнаивно и напрасно: как будто все ему и так не ясно. Хоть, впрочем, разве редко это было, чтоб доброта о подлость обожглась?) Тамарочка, конечно б, подкормила, но... дорого б кормежка обошлась! В хибару их впускаемый нечасто, не мог не видеть Скорин, что порой Керим Саидыч шу-шу-шу с начальством и шу-шу-шу с начальничьей женой; что зоркий страж перестает быть зорким, когда Саидычу в его семейный дом то с кухни тащат, то, глядишь, с каптерки за свертком сверток, узел за узлом. Керимовы не пропадали знанья, он все включал в магический свой круг: и связь с вольняшками на основанье взаимно моющих друг друга рук, лекарства дефицитные, аборты, спиртяги нескудеющий запас - все махинации, любого сорта, шли в дело, помогая в нужный час. Но Скорин не возревновал к коллеге с подобным изобильем привилегий, хоть при Кериме, что и царь и бог, был даже не божок и не царек, и не придурок, а полупридурок, завидующий каждому из урок. Из побывавших на режимной всякий поймет, что парню стала жизнь мила, хоть и похавает-то только в меру пшеничную баландочку, к примеру, хотя и спит средь доходяг в бараке, не удостоясь своего угла. Ему казалось: много ли мне надо? Дотянем срок и без своей норы. Но так казалось лишь до той поры, когда однажды, будто бы с досадой, Керим промолвил, подтянув штаны: -"Баб на колонну к нам пригнать должны! Ищи себе хорошую забаву, а коль полезешь к Томке - не прощу!" Уже не подозрительным - лукавым вдруг сделался Керимовский прищур. Что там произошло в его мозгах? Как разобраться в азиатских штучках? С души Керима разбегались тучки, он просто прояснялся на глазах. Вот руки он потер, чему-то рад, на Скорина кидая острый взгляд, вдруг замурлыкал что-то невпопад, чем наш герой был удивлен немало, и, что ему совсем уж не пристало, игриво Скорина коленкой ткнул под зад... ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЧАИНЬКА, где автор описывает прибытие на колонну женского этапа, рисует подробно биографию героини и даже выдает секреты женских татуировок. Тот день был необычен, буен, жарок - как буря над колонной проплыла: прислали женщин к нам на амплуа кухарок, поломоек, санитарок. Они явились, небо замутив кошачьей музыкой базарных споров, шумливостью вечерних разговоров, нелепым пеньем на один мотив, весельем, нам давно уж непривычным, и женским матом звонко-мелодичным. Пошел по зоне радости трезвон: а ну, по вкусу выбирайте жен! Кто с той, субтильной, кто вот с этой тетей, кто с Ленкою, кто с Домною, кто с Мотей... И выбрали. Снимая с брака сливки, мы опасались лишь оперативки: с тех пор, как женщин дали на колонну, она всю ночь шныряла неуклонно. Но тут помог нам, на догадку скор, сливая на ночь два враждебных стана, наш лагерный механик и монтер, известный кличкой Полтора Ивана. С ним мало дел придется нам иметь, и вот портрет достаточно подробный: махновский облик, неправдоподобный, бредовый рост и страсть все время петь... Тот хитрый шифр и век не разгадать бы, что Полтора Ивана изобрел: мигнул два раза свет - кончайте свадьбы, оперативник к вахте подошел! Оперативник ступит за порог - вот это номер! Люди спят, как дети: от них за тридевять земель порок и налицо прямая добродетель. И не додуешь ты, как ни хитер, что держит ливер издали монтер! На наши невзыскательные ложа подушки водрузились в тот же час, где вышиты девчонка, рюмка, ножик и тут же надпись: "Вот что губит нас!" И все ж недолго длилось наше счастье, мы не сумели - редкое - сберечь: явлению, достойному участья, то счастье суждено было пресечь. Семейная вдруг развалилась жизнь: неделя, две - откуда ни возьмись явилась в зоне трипперников сила! Та - заразилась, эта - заразила... Искали тщетно, как да почему, кто первый получил и дал кому, но пробил час... Увы, кому охота с блатных работ на общие работы? Хоть девки плакали, дрались, кусались, под топчаны, как дети, забирались, но в добрый час бестрепетный конвой повыкурил бедняг, как тараканов, из всех щелей и вновь забрал с собой, и скрылись девки, как в болото канув... Лишь две из них, по тайному капризу обласканные лагерной судьбой, хворобы избежав паскудной той, остались для придурков неким призом. Их на утеху юности преступной оставили, наверно, потому, что всем была одна из них доступной, другая ж - не доступной никому! О первой что сказать? Сия особа не будет нас интриговать особо. На всех мужчин бросавшаяся смело, старушка по летам, по виду - мальчик, специалистка по торговле телом Катюша Зайцева, прозваньем Зайчик. И больше ни черта - хваля, ругая - не скажешь... Рядовая шалашня! Зато другая краля... О, другая смогла б увлечь, пожалуй, и меня! Начать с того: была она цыганкой! Что, здорово? Без штучек, без прикрас... Дикаркой, своенравницей, тиранкой, все как положено, впритир, как раз... Заправская властительница душ с кипучим сердцем, временно вакантным, и с уркаганским привкусом к тому ж - немножко терпким, но весьма пикантным! Хоть мать звала, качая колыбель, ее цыганским именем Мигель, хоть в метрику оно занесено, хоть было милым - но давным-давно ей было суждено его забыть: за свой короткий век пришлось ей быть Капитолиной, Ниною, Тамарой, Раисой, Верой, Розой, даже Сарой! Нам Сара явно бы не по душе пришлася, но мы ее застали, к счастью, Асей. Она ходила в брюках. Ей-же-ей, мила мне эта лагерная мода:27) ну можно ль одурачить веселей нам чопорную, важную природу? О, сочетание брюк - таких мужских - с открытой блузочкой - ужасно женской! Оно спасло б в сравнениях любых, хоть здесь равняться было