а! -- -- Ах, оценить наличие задора В глазах моих! -- Ну да! -- А вы мой лиф Оставите в покое? -- Он счастлив! Ужли ему вы верны, как Пандора? Иль это все -- излишества декора? -- -- Но для измены должен быть мотив, И не скажу я слова супротив, Отдав вам это сердце без укора, Без жалобы! -- Нет нужды! Он -- талант, Я думаю, и нежности и боя, Но вас держать так долго за живое -- Ужли он был при жизни столь педант, Чтоб и посмертно вам не знать покоя! Да и звезда -- как на корове бант! -- А что звезда -- как на корове бант, Суровый приговор, увы, несчастный! Взгляни полутше, кто объект прекрасный, Прочти табличку, ей украшен рант! Куда там! Романтичный, как Жорж Занд, И женам в этом качестве опасный, Отец ручьем пролился в речи страстной, Истекшей как бы с Пинда или Анд. Вот суть ее: он рад ей несказанно, И просит он прелестную вдову Ему тотчас назначить рандеву... Глупец! Очнись! Попомни Дон Гуана! Ведь все как в оно: статуя на рву И рядом женщина живая. Странно! -- И рядом женщина живая, странно! -- Вскричал отец. -- Как мир без вас мне пуст! И не сорвать лобзанье с этих уст И так уйти -- мне страшно несказанно! -- И он приник к губам, и дона Анна Покорно отвечала. Жалкий хлюст! Он видит, что дымок, как будто дуст, Вдруг заструился с уст у Истукана. Как бы по мрамору прошла волна, Лицо героя тихо покривилось, И вот Статуя молвила: Жена! Кто это там с тобой, скажи на милость? С кем ты так увлекательно простилась? Кого взасос целуешь ты, нежна? Кого это целуешь ты, нежна? -- Отец, смутившись, отвещал: Жидкова! -- Статуя ж вопросила вновь: Какого? И я была Жидковым названа. -- Вдова же говорит: Моя вина! Я, Пашенька, от скорби бестолкова, Поцеловала невзначай другого, Но в принципе ведь я тебе верна! -- -- Кой черт! -- сказал отец. -- Мне это странно! Его тут вознесли до облаков, Да он еще к тому же и Жидков, Он Пашенька, извольте видеть! Ланно -- Ему и верность тут хранят -- каков! Иль женщина еще тебе желанна?! Так значит -- женщина тебе желанна? А кто вдовица? Боже! Ольга! Ты!? Меня целуешь у моей плиты? -- Она ему: Живой Жидков нежданно! А кто же тот? -- кивнув на Истукана. Но Истукан промолвил: Дура ты! -- -- Он доведет меня до дурноты! -- Воскликнула в испуге дона Анна. -- Зачем я двум мужчинам вручена: Один и при звезде, и портупее, Но идол он, что может быть глупее! Второй небрит и бос: шпаной шпана! Как разобраться в этой эпопее? -- Отец стоял и думал: Вот те на! Отец стоял и думал: Вот те на! Так это, значит, вышусь я над миром Печальным достославным командиром, Которому хвалы поет страна. Тогда спросить -- какого же хрена Я тер полы лентяйкой по сортирам? Куда теперь бегу голодным, сирым? -- И к статуе: Ответь-ка, старина, Преславная, прекрасная Статуя, Как стал Тобою вор из Акатуя? И велика ль Тебе теперь цена?-- Статуя же брюзжала, негодуя, Что самозванцем сим поражена, А эта -- неужель его жена? А эта -- неужель его жена? -- -- Нет, -- говорит отец, -- твоя зазноба Моею станет нынче, камень гроба, А ты приди и стань к ней у окна. Вообще, твоя претензия смешна И удивительна пустая злоба. Я думаю, что мы Жидковы оба, Но пусть теперь с тобою спит страна!- Тут он захохотал весьма спонтанно И смачно плюнул в мраморный кадык, И прочь ушел изображать Тристана, Хоть от Изольды в лагерях отвык. А ночью тишину прорезал клик: Я гибну-кончено-о дона Анна! -- Я гибну-кончено-о дона Анна! -- -- Ты звал, и появился я, дружок! Теперь ори покуда есть кишок! -- Отец же говорит: Пришел ты рано! -- --Покайся! -- Нет! Умру непокаянно. -- --Покайся! -- Нет! --Так нет!? -- Ни на вершок! Пусти! Пусти мне руку, ты, горшок! -- Вот так Статуя в Ад свела пахана. Так мать, совсем осунувшись с лица, Лишилась и надгробья, и отца! И шибко убивалася. И бонзы Жидкова отлили уже из бронзы: Таз на бровях, под задом Росинант: Покойник был суровый лейтенант! ЧАСТЬ ВТОРАЯ Я напишу в Вашу честь хорал Ну что мне написать в честь Вас? Хорал? А. П. ЖИДКОВ "Я НАПИШУ В ВАШУ ЧЕСТЬ ХОРАЛ" Я НАПИШУ В ВАШУ ЧЕСТЬ ХОРАЛ Ну что мне написать в честь Вас -- хорал? Пусть кружится, пока Земля не станет. Он Вашим комнатным животным станет -- У всех собаки, а у Вас -- хорал! Да! В Вашу честь я сотворю хорал, Попробуйте отговорить -- с Вас станет. Тогда он за меня молить Вас станет, За мертвого меня просить, хорал! Вам посвятить хорал -- какой восторг! Для Ваших глаз... ну это ли не счастье? Не написать для Вас хорал -- несчастье. Из сердца я б хорал для Вас исторг По сторону по ту несчастья, счастья, Излив в хорале светлый мой восторг. Ну что мне написать в честь Вас -- хорал? Скажите, ведь хорал бы Вас устроил? Спросите, как бы я хорал построил, Смелее -- "как вы пишете хорал?" Или вообще: "Как пишется хорал?" А впрочем, мой ответ бы Вас расстроил: Я, как великий Бах, хоралы строил На песенках: из песенки -- хорал. "Да как тут песенка хоралом станет: Ведь песенка лукава и нежна -- Пристойная хоралу глубина Как в песенке бесхитростной проглянет?" Ах, хмелем, хмелем голова полна -- Пусть кружится, пока Земля не станет! Пусть кружится, пока Земля не станет, И голова моя, и мой напев, Пока, четвертую строку допев, Все к первой сердце возвращаться станет. И так всегда, покамест уж не станет Мое слепое сердце, недопев, Себя довыплакать недоуспев -- Как это только сердцу и пристанет. И, как ладья, оно тогда пристанет К другому берегу... другой мотив... Там стынут души в сонной мути ив... Да что ж я мучу Вас? Или креста нет На мне? О чем бишь я? Но... мой мотив... Он Вашим комнатным животным станет. Он Вашим комнатным животным станет, Как я мечтал. Он станет фокстерьер, Чтоб лаем оглашать Ваш интерьер: Пускай хозяинька с постели встанет. А Вы сердиться: как он не устанет Ласкаться к Вам совсем на мой манер... Да, в самом деле -- я лишен манер, Да у меня манер к Вам не спроста нет. Кто от любви рассудок потерял -- Ужель с него Вы спросите отчета, Когда и как он голову терял? Или -- систему требовать отсчета У чувств? Оставьте -- что Вам за забота! -- У всех -- собаки, а у Вас -- хорал! У всех собаки, а у Вас -- хорал На зависть звездам и собаководам. Он ночью, как Христос, идет по водам, Ногой за дно не зацепив -- хорал! Иль вот еще Вам для чего хорал: Положим, Вы поедете по водам -- Положьте антимолью по комодам: Он распугает даже вшей -- хорал! Пускай гудит заводами Урал, Пусть непогодушка в лесах застонет, Пусть даже "то не ветер ветку клонит", Положим, разбушуется хурал, -- Сидите, слушайте, никто не гонит... Ведь в Вашу честь он сотворен, хорал! Да! В Вашу честь я сотворю хорал, Поведав миру в восходящей гамме О женщине, пришедшей в дом с цветами К тому, чье все имение -- хорал. Вот тут и грянул мне с небес хорал Со всеми мыслимыми голосами И подголосками, судите сами: Улыбка на лице, в душе хорал. Да как не грянет нам в ушах хорал, Когда в берлогу солнце к нам заглянет И Вифлеемовой звездою станет Над крышею берлоги, как хорал! Довольно слов! Сажусь писать хорал! -- Попробуйте отговорить -- с Вас станет! Попробуйте отговорить -- с Вас станет, Опять же я смотреть Вам стану в рот: Заговорите: оторопь берет: Так сладко речь струить -- на Вас поста нет! И слух мой, как собака, с места встанет И побежит за Вами: заберет, И, Вас заслушавшись, открою рот, Но отказать мне -- нет, Вас не достанет. Сердечко Ваше попусту устанет Твердить, что мой хорал -- не Ваш удел, Что отрывать меня от важных дел Вам это как-то даже не пристанет, Что есть желаньям совести предел... А что как даже Бах просить Вас станет? Конечно, даже Бах просить Вас станет, Прекрасный бог людей, великий Бах, Усмешка недоверья на губах У Вас тотчас являться перестанет, Когда из гроба милый Бах восстанет С чарующей улыбкой на губах. Он Вам представится: "Я -- кантор Бах", И тотчас за меня просить Вас станет. Как будто вовсе и не умирал, А только опустился лишь в колодец, Как будто он не Бах, метропроходец. Он тоже бы от скорби обмирал. Уж он бы вывел к свету свой народец За мертвого меня просить -- хорал! За мертвого меня просить хорал Вас будет. Лучше сразу разрешите, Так и скажите: Так и быть -- пишите... Хорал? Ну что вам разрешить -- хорал? Пожалуйста! Валяйте свой хорал, Но только, ради Бога, не спешите, А то вы против формы погрешите -- Ведь не какой-нибудь канун -- хорал! -- И Вы свободны, можете в Мосторг Пойти себе или к швее ступайте. Ах, месяца конец? Вас ждет профорг? Нет, я не против, шейте, покупайте, Платите взносы. Только... только знайте: Вам посвятить хорал -- какой восторг! Вам посвятить хорал -- какой восторг! Какой души светлопрестольный праздник! -- Как будто переполненный запасник Внезапно тесноты свои расторг. И свет дневной ворвался в хладный морг, И скрыться побежал дракон-указник, И Дева восклицает: "Праздник! Праздник! Спешите же ко мне, Святой Георг! Что ж не идете вы ко мне?" -- От счастья! -- "Да счастье ведь затем, что вам кричу, Кричу ж затем, что скобка жмет запястье. Слетайте же скорее по лучу!" Да, я сейчас, пожалуй, и слечу -- Для Ваших глаз -- ну это ли не счастье? Для Ваших глаз -- ну это ли не счастье? -- С лучом в драконье логово влететь, Иль высоко в поднебесье запеть Для Ваших глаз -- ну это ли не счастье? Или еще -- ну это ли не счастье? -- Несправедливость жизни не стерпеть, Хотя за это может ведь влететь -- Но лучше уж паденье, чем бесстрастье! На пику ведь поднимут иль на смех, Или прибьют железо под запястье, Иль кровь обтает почерневший снег... Но Вы... Вы удостоите ль участья? Да, не воспеть Вас -- вовсе уж не смех, Не написать для Вас хорал -- несчастье. Не написать для Вас хорал -- несчастье, Которое нас с жизнью раздружит, И что с того, что мы как Вечный Жид -- Нам не размыкать по свету несчастья. Не будет нам ни счастья, ни несчастья, А просто нас поземка закружит, И вьюга пеньем нас обворожит И нас рассеет по тропам несчастья. А после все едино -- что Нью-Йорк, Что Лондон иль Париж -- дыра дырою -- (Слетайте по лучу, Святой Георг! ) И дружба на век с яминой сырою... Нет, как бы ни хотелось скрыть -- не скрою: Из сердца я б хорал для Вас исторг. Из сердца я б хорал для Вас исторг, Чтоб вызвать в Вашем сердце потрясенье, Подумайте -- ведь все мое спасенье Лишь в Вашем сердце, все иное -- морг. Весь мир -- покойницкая. Вы -- восторг, Наружу лаз, в чем все мое спасенье, Короче, Вы -- из смерти воскресенье, Избытие из тлена и восторг. Вы -- нечто целое, чего лишь часть я, И с Вами, с Вами в вечности земной Я б наплевал на счастье и несчастье Под говор соловья в тени ночной, Склонясь -- я над травой, Вы -- надо мной, -- По сторону по ту несчастья, счастья. По сторону по ту несчастья, счастья, Вне договора, вне проклятых дней Возможно ль нам прожить остаток дней? -- Должно быть, в этом было бы уж счастье. Нам, верно б, позавидовали: счастье! Но только бы до истеченья дней Счет не вести мимотекущих дней, Ведь мы бы понимали: это счастье! Покуда нас не поглотил бы Орк И смерть пришла бы в образе Графини В засаленном шлафроке на ватине, Спросив: Вы -- Германн? иль: Вы -- Шведенборг? Ах, отпущаеши, Господи, ныне Раба Твоего, светлый мой восторг! Для Вас единой светлый мой восторг, От света отблеск, я пролью в хорале, Чтоб даже духи, вняв ему, взирали На мало примечательный восторг. Да чем бы так уж он хорош, восторг? -- Как будто блеянье овец в коррале: Всей сладостной гармонии в хорале -- Зачем же духов и души восторг? А, видимо, затем, что он, хорал -- Лишь горстка малая большого света, Которую и смог вместить хорал. А свет -- уж Вы, до света, после света! От сотворенья до скончанья света! Ну что мне написать в честь Вас? Хорал? В ХЛЕБНОМ ПЕРЕУЛКЕ У Тетушки каморка -- загляденье, Пестреет ситцами что маков цвет. У ней и сами маки в заведенье: В фарфоровом кувшине их букет. Там вышивки -- предмет ее раденья -- Собраньем скромным излучают свет. Здесь вовсе без стесненья, словно в поле, В горшках рассажены желтофиоли. Буфет -- и в нем от Гарднера сервиз, Амур, Психея, пастушки, пастушки, Чуть дальше -- огненный ковер завис, Под ним кровать: подзоры да подушки, Потом окно и над окном карниз, В окне цветов и трав, что на опушке, А за опушкой двор, обычный двор С обрывком неба словно бы впритвор. Засим зеркальный шкаф вполоборота -- Приют молей, архивов, блуз и книг, Засим дивана золотая рота -- Глаза закроешь и вплывет в сей миг Рыдван огромный наподобье грота С чудесным запахом сушеных фиг -- Диван прохладней теннисного корта, Где все уютно так и так потерто. Отец кушеток, прародитель соф Со спинкой темной ласкового кедра! Ты, верно, не был в жизни суесоф. Со скрипом свету отворяя недра, Распахивал рукам жилище сов И сыпал обувью и сором щедро, Но ты с любым побился б об заклад, Что заключаешь в чреве лучший клад, И ты бы выиграл, конечно, в споре! Каких сокровищ не таил твой зев. Беспомощно, как утка на Босфоре, Там сверху кувыркалась дама треф. Как на плацу, здесь находились в сборе Кавалергарды, в службе посерев, Кольт, фотоаппарат с пластиной сизой И виды гор без бизы или с бизой. Там дожидались компас и секстан, Иль то, что мнилось в те года секстаном. И я туда все лазал неустан В каком-то вожделенье непрестанном, Сгибая втрипогибели свой стан -- Не извлечешь меня и кабестаном -- Да никому до нас и дела нет, Ведь дома Тетушки день целый нет! А наверху, где шпильки и заколки, Бог Шива, многолик и многорук, Взирает скалясь на меня как волки, Сливая спицы рук в блестящий круг, И сундучок часов с диванной полки Постукивает дятлом -- тук да тук -- Над чашей, где, досуг и назиданье, Лежат бобы -- для таинства гаданья. Засим -- на темной тумбе чемодан Особого чудесного устройства, Ему великий чистый голос дан Немного металлического свойства. Вам, как перед отплытием в Судан, Уже снедает душу беспокойство. Сладка тревога, но велик ли риск? Снимите крышку и поставьте диск! Игла запрыгала и зашипела. Вас охватила сладостная дрожь, Душа так отделяется от тела, Так жаворонок покидает рожь -- А ведь еще пластинка не запела! И вдруг! ... Ах, песня, песенка, не трожь Нутра мне в этом теле жалком, утлом Ни "Ночью светлой", ни "Туманным утром"! Я плакать не хочу над чепухой, Я над серьезным в жизни не заплачу, Не тронусь и ничьей слезой глухой (А если тронусь -- ничего не значу), Но льется голос под иглой сухой -- И влагу глаз в напрасных муках трачу, Не размягчая сердца ничьего, Не изменяя в мире ничего! Ах, песня, песенка, не надо боле Мне сердце тихой грустью теребить -- С тобою я совсем не воин в поле, Я погубить -- могу, но как любить -- Чтоб сердце раскрывать для тяжкой боли -- (Ее же только плачем и избыть) -- Но не избыть ни рая мне, ни ада! Послушай, песня, песенка, не надо! Пластиночка, спиралью борозда, Свивайся под иглой и развивайся. Вальдтейфеля "Полярная звезда" Взойдет на смену Штраусовского вальса. Потом Изольда выйдет изо льда, Чтоб голос чистой мукой изливался -- Баюкая несчастную себя, Чтобы в последний сон прейти, любя. А нежные танго? Ни дня без Строка! А польский хор? Или гавайский джаз? А легкий суинг? А самба-кариока? А приближающий свой смертный час Каварадосси? Словом, нет порока В том, чтоб вкушать контральто или бас, Зане предвижу, что и ты, читатель, Веселой черной музы почитатель. И вот -- музыка зыблется пока -- Садись, читатель, у четвертой стенки, На горбовидной крышке сундука, Что точно умещается в простенке Между углом и дверью кабачка, Где с жарким чаем подаются гренки, -- И слушай музыку, гляди в окно, Где голуби летят на толокно. Недавно Тетушка пришла с работы И фартук повязала у плиты. У Тетушки улыбчивы заботы, У Тетушки дневные маяты Легки и упоительны, как соты, У Тетушки возвышенны тщеты. Читатель, посмотри, как услуженье Как бы становится уже служенье! Оставь окно и обернись на дверь: Сейчас, сейчас взойдет она, вниманье! Что смотришь на меня? Очами вперь В дверной проем! Ты полон пониманья Того, что здесь свершается теперь? Какое в самом деле расстоянье Меж чередой явлений дорогих И тем, что ты увидишь у других! Она вошла! Вскочил ты не напрасно, К ладони ароматной наклонясь. Теперь смотри, как вся она согласна, Как улыбнулась вся, чуть наклонясь -- Не правда ли, я прав -- она прекрасна! -- Как, меж шкафами и столом виясь, С живою плавностью она крутится, Воркует и щебечет, словно птица! Ее шестидесяти ей не дашь: Глаза блестящие и молодые. Ну где ты, Перуджино карандаш? И волосы -- светлы, но не седые. От жизненных кручений -- и следа ж... Ну где вы, звери-лошади гнедые? -- Она бы выпорхнула на крыльцо... Живое, доброе у ней лицо. Речь ласковая сладостно-небрежна, Движенья грациозные легки. Звенит посуда вкрадчивая нежно, И чашечек раскрытые цветки Взирают томно, влажно, белоснежно, Вбирая в зев цветные кипятки. И вот кадильницы Прекрасной Даме Курятся над прелестными перстами. -- Не торопитесь, -- молвит, -- чай горяч! Не ровен час -- и рот свой обожжете! -- Ах, Тетушка, да разве ж гость не зряч -- Да и потом ведь Вы-то как-то пьете? -- Люблю дерзить ей, ей со мной хоть плачь! Вот кстати случай вам, пожальтесь тете, Начав, как о ничтожном пустяке, Как я дерзить дерзаю в языке. Мне погрозив, начните: "Ваш племянник..." Она тотчас же: "Мой племянник, как? Ах, вы, конечно, правы: он не пряник... Да без отца растет ведь как-никак. Вы говорите -- темен? Нет, смуглянек... Конечно, все в стихах его не так, В них все, я чаю, первобытный хаос... Так он ведь -- не Надсон и не Ратгауз! Возьмите все-таки и вы на вид, Что нынче больно уж нища словесность, И, стало быть, и так писать не стыд. Где в языке приязливость, уместность? Поэт -- бандитствующий индивид, Или -- ничтожество, одна известность... " Тут вы еще подкрутите фитиль: "А стих! А форма! А язык! А стиль!" О форме тетя скажет вам по форме, Что "дело тут совсем не в языке, А в том, что все нуждаются в прокорме. И даже с типуном на языке Теперь поют, и в милицейской форме Теперь поют, и что на языке У всех -- будь женщина или мужчина -- Стихотворение, как матерщина". Очки наденет и возьмет тетрадь Чтобы прочесть свои шестнадцать строчек. Там все как в заповеди "не украдь", На месте знаки запятых и точек. Там слов организованная рать Пленяет сердце в вас без проволочек. Вы брякнете, повержены, тихи: "Изрядные, изрядные стихи! Как? По заказу? Иль по вдохновенью?" И молвит вам смутясь: "Какой заказ! Верней сказать вам -- для отдохновенью. А вдохновенье -- что мне за указ! Так ждать его мне нет обыкновенью. Как за перо возьмусь -- тотчас экстаз. А отложу перо -- и нет экстазу. А чтоб иначе -- не было ни разу. Однако, вы зачем-то ведь пришли?" -- Да нет, я на минуту, так... по делу... -- Так что же вы? Едва ведь не ушли! Уж я вас заболтала до пределу... Так в чем же дело? -- Да... видите ли... (Но бегают глаза у вас по телу, И вы готовы провалиться в пол На полный рост или хотя бы -- впол). КОЩУНСТВЕННЫЙ НЕДОРОСЛЬ Не Тетушкой сложился ритуал: Кто б ни пришел хоть по какому делу, Знай смотрит на мою хариту ал, Глаза в смущенье шастают по телу -- Кто им дурных советов надавал? -- Пока она не спросит: "Вы -- по делу?" И слышит неуверенный ответ: "Да! Тыщу раз... или... вернее, нет!" "Ну, дело иль не дело -- видьте сами!" -- И вот в ступицу поступает сок Слюнных желез в толченье с словесами. Иной раз тенорок, а то -- басок Нас тешит подлинными чудесами, Где правды только что на волосок -- В речах и в позах -- никакого толка, Зато апломбу -- зашибись и только! И Тетушка их слушает, дивясь Тому, как нескладнехонько выходит, Как, мыслями тошнехонько давясь, Из положенья плохонько выходит Суровый гость. Она: "Постойте, князь!" (Иль: "Погоди, товарищ! ") -- ведь выходит, Над вашей лжой задуматься когда, То мой племянник... " -- Тысячу раз да! Вернее -- нет... иль сами посудите... Давайте по порядочку: ваш брат Павел Михайлыч, стойте... погодите... Не прерывайте... я уж сам не рад, Что рот открыл... А впрочем... последите. Каким им выведен отец! Пират! И вертопрах! И нигилист! Ведь странно, Что в воине нет мужества ни грана. А где же страсть к отчизне? Где любовь К миропорядку, лучшему в подлунной? Ведь ежели вчитаться -- стынет кровь! Ведь хуже ж балалайки однострунной: Трень-брень! -- ведь это же не в глаз, а в бровь! Скажите, братец ваш... золоторунный... Не мог быть... нет, он не искариот? Он... наш был человек? Был патриот? -- -- Что, что?! -- воскликнет тетушка Ирина. -- Должно быть, я ослышалась! Ах, нет! Мой братец был отменный молодчина, Герой, каких досель не видел свет, При том при всем отчаянный мужчина, Любивший родину, сомненья нет! Так при оценке дорогого братца Вам на меня всех лучше опираться. Узнав о нападении на нас, Пробормотал он: "Дня здесь не останусь. На сборный пункт я побреду тотчас. Там, если надо, ночевать останусь. Ах, Ольга, вот уж радость-то для нас: Ведь так, пожалуй, я с тобой расстанусь. Мне станет смерть желанная жена, А бронь и на понюх мне не нужна. Вот и прекрасненько! И повоюем! С кем? С Гитлером? Чудесненько, ей-ей! Мир -- хижинам! Война -- дворцам! Ату им! Чужого не желай! Свое -- жалей! Вотрем землицу эту нам, а ту -- им. Мир на земле, а в волосах елей!" -- Сказавши так, он отошел в пункт сбора, Добавив, что теперь придет не скоро. -- Но не хотите ль вы сказать, что брат Ваш жаждал гибели всерьез и скорой? -- Нет, просто за отчизну он был рад Отдать ту жизнь, несчастлив был в которой. Оно конечно -- Ольга -- сущий клад. К тому ж, он очень увлекался Флорой, Ну и -- Помоной... -- Имена двух дам? -- Нет: по полям скучал и по садам. -- -- Он подлинный был друг своей отчизне! -- Вскричал на это, как безумный, гость. -- И, зная истинную цену жизни, Он воспитал в себе святую злость. А в наше время размазни и слизни Ее, как шляпу, вешают на гвоздь, Смотря в глаза! Да им и дело в шляпе! И сын такое написал о папе! Тут Тетушка, подняв горе глаза, Промолвила: "Увы, мой бледный юнош! Кем не однажды пролита слеза! Позвольте, я затем и строй пою наш, Чтоб в том ему не смыслить ни аза! Ну что вы гладите по острию нож! Быть может, чаю вам еще налить? " Но грустно гость в ответ: "Душа болить Сносить кощунственную точку зренья На всех нас, как на юмора предмет..." -- Ах, что вы, это ведь не из презренья! В том есть немало времени примет... -- Да ваш племянник и вне подозренья. Вот только б не наделал больших бед... -- Каких же бед? Не поняла немного... О чем вы? Поясните, ради Бога! -- Вы понимаете, есть некий стиль Быть в наше время "гомо социалис", Все остальное ерунда и гиль. Так вот. Как бы они не отказались Принять на веру этот странный "штиль", Не заключив о нем, что "аморалис". -- Но он отнюдь не враг, не диссидент... -- Но стих его содержит... прецедент. -- Усвоенный им "штиль" не больно ловок, -- Прервала гостя Тетушка сейчас, -- Но не содержит никаких уловок, Направленных на разоренье масс... -- Но в нем такая пропасть подтасовок! - Взревел уж гость. -- Я вам повем зараз: Где он берет столь женщин озверелых И пишет! Где он только усмотрел их! Не может мать столь зверьей бабой быть! -- Мать никогда другою не бывала! -- Не может женщина волчицей выть! -- На памяти моей она вывала! -- Не станет сына мать до крови бить! -- Представьте все-таки: она бивала! -- Так что ж она -- крутее кипятка? -- Отнюдь! Она прекрасна и кротка! -- Как может быть она небесный ангел При жутком обращении с детьми!? -- Да мой племянничек-то бес, не ангел, -- Сказала Тетушка, -- вот черт возьми! Не Пушкин, сукин сын Дантес, не ангел, А кое-что похуже, в толк возьми, Товарищ! (если с князем: "Вот в чем дело, Князь! Что вы смотрите остервенело?"). В душе он, видите ль, аристократ, А внешне скромен и благовоспитан, -- Да нам-то что с того? Покойный брат Следил, чтобы, премудростью напитан, Не стал он, Бога ради, как Сократ И приобрел чтоб пролетарский вид он. Но вы представьте: этот эрудит Не метит в враны! В соколы глядит! Какой-то Датский принц, какой-то Гамлет, Носящийся с отравленным отцом, Которого сковал не по годам лед, И в собеседованьях с мертвецом Он черпает подпору... Сколько вам лет? Вам за шестьсят? Двенадцать и с концом! В двенадцать лет кто не бывал принц Датский? Бесспорно, взрослый вид, но ум -- дурацкий! Вы приведете веский аргумент, Что в этом возрасте или чуть позже Дивизией командовал Дик Сэнд И кораблем Гайдар -- но те ли дрожжи? И наши дети пьют уже абсент! Чем беспомощней -- тем для нас дороже! И выклик наш: "Ах, вырастешь когда ж?!!" -- Поверьте, просто выспренная блажь! Блаженны, кто детей за ручку водят До самой старости последних сих, От них же искусительство отводят, Их думать приучив от сих до сих, -- А чуть ребенок взросл -- его уж содят! -- Ну нет, избави Бог несчастий сих! Пока есть дяди из кремня и стали -- Не надо, чтобы дети вырастали! -- Но вы в ошибке! -- восклицает гость, -- Ведь метод проб, ошибок и попыток -- Он щуп и знамя! Палица и трость! Вы правы, что избави Бог от пыток! Но в остальном всем -- как собаке кость Весьма полезен трудностей избыток! Так тяжкий млат дробит стеклохрусталь, Зато кует, как говорится, сталь! -- -- Ах, ничегошеньки-то не кует он! Но огрубляет норов молодой, -- Сказала Тетушка, -- вам через год он! К лицу ль, скажите, деве молодой Боксировать с мужчиной? Ведь убьет он! Что до Антоши, то большой бедой Была нам смерть отца в войне кровавой И материнский суд, куда как правый! Отец наш умер на войне, а мать Сошла с ума от пытки неустройством. Вольны вы выдумки не принимать И гибель на войне считать геройством, -- Ну да, вы в полном праве полагать, Что вы с героем состоите свойством, Заботами лишь коего страна Россия и Европа спасена. Да, это он в армейском полушубке Прошел Европу из конца в конец, Спас вас и вашу дочь от душегубки, И вы вот живы, ну а он -- мертвец. Так вы шепните бабе-однолюбке, Что ради вас осиротел юнец, А муж, чтоб вам пожить, пошел кладбищем. Что? Нет! Прибьет и косточек не сыщем. Давайте лучше пробу отложим Времян до лучших -- что вам за забота? Давайте-ка мы скорби убежим, Что хуже всякой пытки... Вам зевота, Ваше сиятельство? А мы дружим С несчастьем нашим крепко: дом, работа. Так песню нам поставите в вину ль? -- А в перспективе что же -- круглый нуль? Мы просим вас, оставьте нам возможность Вкушать, пока вкушается еще, Ребенка ненамеренную сложность Во взрослости, где с выдумкой тоще. Она вернее, чем благонадежность Того, кто лицемерит вам нище, По службе, сколь возможно, продвигаясь... Попробуйте понять нас, не пугаясь. В ХОМУТОВСКОМ ТУПИКЕ Мы жили в Хомутовском тупике: Я, мама, наш А.И. и тетя Валя. Висели занавески из пике, Их колебанья ветра отдували. В саду приятным голосом Трике Пел наш А.И. И страсти бушевали, И мать срывалась, отказав сплеча: "Гнала бы ты в три шеи скрипача!" А.И. -- скрипач! Но если б только это! Он -- кларнетист, саксофонист, жилец! Он -- выдумщик столь милого куплета, Что веселее, чем весь Ежи Лец. Ему весь двор наш смотрит в рот за это. Еще он -- рыцарь, донжуан, подлец! Его мы любим: я и тетя Валя. А мама -- нет. И Тетушка едва ли. Что за беда! Поет его кларнет, Рыдает саксофон, смеется скрипка И льется голос, вкусный, как ранет, И у прохожих на устах улыбка, А от ребят отбою вовсе нет. И только мать вздыхает: "Ах, ошибка, Что ты его призрела у себя. Он как-нибудь уж подведет тебя!" Мы ждем, а наш А.И. нас не подводит. Утрами заливается щеглом, В кино на собственные деньги водит, Он в полдень пропадает за углом, Пришед с работы, сказки он заводит, Он машет языком что помелом, Чтоб все к досаде вящей тети Вали От смеха животы понадорвали. У нас и днюет, и ночует двор, Золотозвездый и золотошарый. Заходит в гости Вячеслав Григор, Один или с супружескою парой, Затеять чрез окошко разговор С моею тетей, женщиной не старой. Она же у окна стоит как раз И начиняет вишней медный таз. Она высокороста, узкокостна, Подчеркнуто, мучительно умна, Лицо печально и великопостно. -- Да что же вы стоите у окна, Зайдите в дом -- ведь это же несносно! -- Воскликнет, деланно возмущена. И слышит их ответ почти что хором: "У нас билеты в "Колизей"!"(иль "Форум"). И все стоят, пока оград ажур Не растворится в летней ночи робкой, Покамест не затеплим абажур Над мраморной клеенкой с книжной стопкой, И радио ежевечерний жур Не подарит "Фиалкой" иль "Холопкой"... -- Зайдите же в светлицу со двора! -- Нет, нет, увольте, нам совсем пора! О вечер! -- Время музыки и чтений. "Айвенго", "Тома Сойера", Дюма, Когда струятся в дом цветки растений И даже трепетная ночи тьма Полна для сердца милых привидений. И вскрикнешь вдруг -- как бы сойдешь с ума, Но только лишь от бури происшествий! Вот сладостнейшее из сумасшествий! Не спать, но постепенно усыплять Рассудок, удаляясь от тревоги, Вечерней сказкой скуку дня заклять, Чтоб радостным и сильным быть, как боги, Воображенья сторожей растлять, Чтоб стать свободным, как оно, в итоге, Чтоб пальцами блаженства нас настиг Таинственной удачи высший миг. Не удивительно ль, что сопряженье Нейтральных звуков, дремлющих в строке, Такое пиршество воображенья? Ну не с богами ли накоротке Становимся мы в медленном круженье На знаками протравленном листке? Каким очарованьем воплотится Как бы очам и человек и птица! И наяву услышишь гам лесной, И запах трав над полом растечется, И сложишь голову в ковыль степной, Где Игорь с половчанами сечется, Или воскреснешь с братией лесной, О коей в мыслях сам король печется, Иль в душном мире каменных громад Услышишь вдруг вербены аромат. А по Москве, читающей романы, Презрев суровый паспортный прижим, То пробредут раблезские гурманы, То Вечный Жид, умом не постижим, Протащится в одесские лиманы, -- И лунный свет, обманно недвижим, Сомкнется занавесками из шелка От соловьиного густого щелка. А эти травы королевы Маб, Торчащие в любом дворе московском! Какой гордец душою к вам не слаб! -- Не обязательно лишь в Хомутовском -- Возьмите на Пречистенке хотя б, Остоженке, или в Спасопесковском, Где просто борщевик или лопух Вас вдруг рассыплет в прах! Развеет в пух! Читатель! Берегись очарованья, В ночи струимого борщевиком! Зане, какого бы ты ни был званья, На продпайке ни состоял каком, Будь с высшим или без образованья, Будь производства передовиком Иль задником для выдвиженцев в люди, -- Ты -- мертв, ты замер, словно гриб на блюде. Не шампиньон какой, нет -- дождевик, Простейший гриб в крапивном огороде, Что шепчешь ты? "Проклятый борщевик, Ну погоди, змеиное отродье, Ужо тебе!" Ах, стоит ли язык На них и тратить, Ваше Благородье? Нет, так не совладать с борщевичком -- Вы как-нибудь уж так -- бочком, бочком -- К спасительной для вас реке асфальта, Где воя сыплет искрами трамвай. Ах, сталь сердец! Ах, груди из базальта! Ну вот вы на панели -- не зевай -- Пусть позади огней кошачьих смальта, А все же лучше -- рта не разевай, Не то -- не ровен час -- погоня будет. Бежим, пока Оруд еще орудит. Но вот на город сходит тишина И в переулках гасит абажуры, Где, словно грезы кружевниц без сна, Стоят решеток легкие ажуры, И льется возле и сквозь них луна. Не слышатся нигде кошачьи шуры, И между садом и стеной просвет Собой заполнил тихий лунный свет. И старый шарлатан Морфей со свитой Воров, очковтирателей и фей В глаза вам сыплет пылью ядовитой, Пока, дворов московских корифей, Петух, туманом утренним повитый, Всю сволочь не прогонит, как Орфей, Слух услаждавший и ворам, и шлюхам, В гуманной древней Греции, по слухам. Увы, читатель, утра час далек, И петька спит, и сны вам сердце давят. Меж явью и умом провал пролег, И тройкой совести кошмары правят. И хорошо, коль вы во сне -- белек, Которого всю ночь собаки травят, А если вас в такой втравили сон -- Что нам по вас бы плакать в унисон?! А.И. во сне всю ночь стоит со скрипкой -- Прекрасен, наг и розами увит, Скрипач на ней пиликает с улыбкой, Губами и душою чуть кривит. Вкруг женщин хоровод струится зыбкой, Музыкой бабам кроткий нрав привит. Они его из дали обожают. Отходит прочь: глазами провожают. Внезапно появляется Антон, Он портит всю обедню гастролеру. Фальшивя, скрипка повышает тон, И женщины, отпав внезапно флеру, Жильца дерут, забывши про бонтон. Особенно одна -- ну точно впору, Как будто церковке иконостас, -- Ее ладошке скрипача мордас. Он в ужасе кричит им: Кто вы? Кто вы? -- Они ж, не оставляя ремесла, Ему шутя ответствуют: Мы -- вдовы! -- А сколько вас? -- Они ж: Нам несть числа! -- Меня вы раздерете! -- Мы готовы! Но вот его сажают на осла, Покамест он по швам все не распорот, Чтоб увезти с собой в безмужний город. Меж тем у тетки в дивном сне банкет, И с аппетитом юного питона, Со страхом вспоминая этикет, С надеждой -- хоть избегнет моветона, -- Она вдруг видит: овощной брикет Внезапно оформляется в Антона, И доблестная ложка с полпути Должна пустою в рот большой уйти. И снятся матери такие грезы, Как будто вовсе не сошла с ума, Как будто не ее все эти слезы, Души смущенье, празелень ума, Да как еще она чужда сей прозы, Нет, как же, как же, ведь она сама По сути внутренней и строю линий Принадлежит к породе дев Эринний. К Антону, наконец, пришел отец, И мальчик, вовсе уж не удивленный, Ему навстречу: Ты пришел, отец? И тот снимает кожух пропыленный И говорит: Ну вот, войне конец, Жизнь будет и другой, и окрыленной, Но впрочем, прежде чем взойти утру, Придется долго послужить добру. А к Тетушке пришел ее Максимов, Любимый муж, замученный тогда, Когда икрою полон был Касимов, Еще в те баснословные года, -- Красивый воин капитан Максимов, Пропавший в чистом поле без следа, Когда племянник был большая кроха, -- Без слез, без имени, руки и вздоха. ИЗ ХОМУТОВСКОГО -- В ХЛЕБНЫЙ Читатель, нам пора -- простись живей С твоим домкратом или Демокритом, А если ты сидишь за партой -- свей. Годишься и таким, как есть -- небритым. Давай, надвинув шляпу до бровей, Москвой лететь, как Дон Гуан Мадритом -- В обход ментов и статуй, или -- пусть: Я никого в Мадрите не боюсь. В год анно Домини пятидесятый Бродил ли ты, читатель, по Москве, Лобзал ли пыльные колени статуй? Мял ли траву? Валялся ль на траве? Был ли влюблен как Дон Гуан завзятый В ее рубины в темной синеве, В ее холмы, в ее дворцы и парки, В холодную звезду электросварки? Тогда бежим Покровкой на Арбат Москвой, любимой "пламенно и нежно", Пока еще ты крыльями горбат, Пока удача просто неизбежна, Пока еще ты холост и чубат, Пока любить безмолвно, безнадежно Еще роскошествуешь ты, пока Твою судьбу ты держишь за бока. Но что как ты, о горькое мечтанье! -- Богатый ранним собственным умом, К тому прошел Магниткой испытанье, Cидел по лагерям в тридцать седьмом, А в сорок первом в страхе без шатанья Стоял на смерть за химкинским бугром, Что как тебе окопы Сталинграда Являются во сне как пекло ада. И Курск, Варшаву или Кенигсберг Ты созерцаешь ныне без кристалла?! И ты идешь во вторник и четверг В кабак чтобы надраться там устало -- О, что тогда? Весь этот фейерверк Пускать перед тобой мне не пристало. Как раскрывать тебе глаза на"культ"? -- Хвати всех этих олухов инсульт! Все это лишь попытка оболванить, Бахвальство, набивание цены. А нас оно могло б, пожалуй, ранить. Читатель, плюнь! Все это крикуны -- Им только б в мавзолеях хулиганить Да поднимать в журналах буруны! Они безызвестны и бестелесны Их имена безвестные известны. Взглянул -- и прочь: они не стоят слов! Одна, одна Москва обедни стоит! Она душиста, как болиголов, Она компактна, словно астероид. В ней ниткою жемчужною мостов Ватага экипажей воздух роет, И от волненья звуков целый день Поет в бульварах окон дребедень. На окнах же -- герань и гриб японский, Под проводами носятся стрижи, Их траектории, как волос конский, Завязывают в узел этажи Москвы тверской, июньской, барбизонской. Что может быть чудеснее, скажи, Чем адский хор автомобильных альтов И сполохи бульваров и асфальтов? А шорох шин? А говор городской, К которому нимало не привыкнешь, Чтоб вслед не вспоминать об нем с тоской? Душой к акценту милому все никнешь, Все сердцем льнешь к Покровке и Тверской, И хоть во сне, а вякнешь или зыкнешь Лесным, чащобным гомоном Москвы -- Не "а", не "о" -- сплошные "и" да "ы". Иль, скажем, вот еще: темней, чем боры, Гораздо глубже, нежли небеса, Вы приковали мысль мою, соборы, Одетые в досчатые леса! Вас, правда, нет нигде -- одни заборы, Однако, есть прямые чудеса: Вы, даже взорв