е случилось с ним? Откуда возникла та робость? Особы он не боялся ничуть: он боялся галлюцинации, возникающей там, на обоях,-- не особы же... 341 Особа писать продолжала. Александр Иванович крякнул еще. И еще. На этот раз особа отозвалась. "Повремените..." Что за тон? Что за сухость? Наконец особа привстала и повернулась; грузная ладонь описала в воздухе пригласительный жест: -- "Пожалуйте..." Александр Иванович как-то весь растерялся; гнев его, перешедший все грани, выразился в суетливом забвении общеупотребительных слов: -- "Я... видите ли... пришел..." -- "?" -- "Как вы знаете, или впрочем... Что за черт!.." -- И вдруг коротко так отрезал он: -- "Дело есть..." Но особа, откинувшись в кресло (он ее готов был без жалости придушить в этом кресле), с уничтожающим видом пробарабанила по столу обкусанным пальцем; и -- глухо бубукнула: -- "Должен предупредить вас... Времени у меня нет сегодня, чтоб слушать пространные разъяснения. А потому..." Каково! -- "Потому я просил бы вас, мой милейший, выражаться точнее и кратче..." И в кадык вдавив подбородок, особа уставилась в окна; и пустое от света пространство оттуда кидало шелестящие горсточки своего листопада. -- "А скажите, с какой поры у вас этот... такой тон",-- вырвалось у Александра Ивановича не иронически только, а как-то даже растерянно. Но особа опять его перебила: перебила неприятнейшим образом: -- "Ну те-с?" И скрестила руки у себя на груди. "Дело мое..."-- и запнулся... "Ну те-с..." "Стало большой важности..." Но особа в третий раз перебила: "Степень важности мы обсудим потом". И прищурила глазки. Александр Иванович Дудкин, непонятным образом растерявшись, покраснел и почувствовал, что больше 342 не выдавить фразы. Александр Иванович молчал. Молчала особа. В окна бил листопад: красные листья, ударяясь о стекла облетая, шушукались; там суки -- сухие скелеты -- образовали черновато-туманную сеть; был на улице ветер: черноватая сеть начинала качаться; черноватая сеть начинала гудеть. Бестолково, беспомощно, путаясь в выражениях, Александр Иванович излагал аблеухов-ский инцидент. Но по мере того, как он вдохновлялся рассказом, преодолевая ухабы в построении своей речи, суше, суровее становилась особа: бесстрастнее выступал и потом разгладился лоб; пухлые губки перестали посасывать; а в том месте рассказа, где выступил провокатор Морковин, особа значительно вскинула брови и дернула носом: точно она до этого места все старалась действовать на совесть рассказчика, будто с этого места рассказчик стал и вовсе бессовестным, так что все пределы терпимости, на какие способна о с о б а, в этом месте перейдены; и терпение ее -- окончательно лопнуло: "А?.. Видите?.. А вы говорили?.." Александр Иванович вздрогнул. -- "А что такое я говорил?" -- "Ничего: продолжайте..." Александр Иваныч вскричал в совершенном отчаяньи: -- "Да я все сказал! Что же еще мне прибавить!" И в кадык вдавив подбородок, особа потупилась, покраснела, вздохнула, укоризненно впилась в Александра Ивановича теперь неморгающим взглядом (взгляд был грустный); и -- прошептала чуть-чуть: -- "Нехорошо... Очень, очень нехорошо... Как вам не стыдно!.." В смежной комнате появилась Зоя Захаровна с лампою; прислуга, Маланья, накрывала на стол: и ставились рюмочки; господин Шишнарфиев появился в столовой; рассыпался мелким бисером его тенорок, но весь этот бисер давил... акцент младоперса; сам Шишнарфиев был от взора укрыт цветочною вазою; все то Александр Иванович подметил издалека, и -- будто сквозь сон. Александр Иванович чувствовал трепетание в сердце; и -- ужас; при словах "как вам не стыдно" он слышал, как яркий румянец заливал его щеки; явная угроза в словах страшного собеседника притаилась губительно; Александр Иванович невольно заерзал на стуле, припоминая какую-то им не совершенную вовсе вину. 343 Странно: он не осмелился переспрашивать, что значит скрытая в тоне особы угроза и что значит по его адресу "стыдно ". "С т ы д н о" это он так-таки проглотил. -- "Что же мне передать Аблеухову относительно провокаторской этой записки?" Тут лобные кости приблизились к его лбу: -- "Какой такой провокаторской? Не провокаторской вовсе... Должен вас охладить. Письмо к Аблеухову написано мною самим". Эта тирада произнеслась с достоинством, превозмогшим и гнев, и упрек, и обиду; с достоинством, превозмогшим себя и теперь снизошедшим до... уничижающей кротости. -- "Как? Письмо написано вами?" -- "И шло -- через вас: помните?.. Или забыли?" Слова "з а б ы л и" особа произнесла с таким видом, как будто бы Александр Иванович все это прекрасно сам знал, но для чего-то прикидывался незнающим; вообще особа явно ему давала понять, что теперь она собирается с его притворством играть, как с мышкою кошка... -- "Помните: это письмо передал я вам, там -- в трактирчике..." -- "Но я его передал, уверяю вас, не Аблеухову, а Варваре Евграфовне..." -- "Полноте, Александр Иванович, полноте, батенька: ну, чего нам, своим людям, хитрить: письмо нашло адресата... А остальное -- увертки..." -- "И вы -- автор письма?" Сердце Александра Ивановича так трепетало, так билось, и казалось, что -- выбьется; точно бык, замычало; и -- побежало вперед. А особа значительно стукнула по столу пальцем, сменяя свой вид равнодушия на гранитную твердость, особа вскричала: -- "Что же вас удивляет тут?.. Что письмо Аблеухову написано мною?.." -- "Конечно..." -- "Извините меня, но я сказал бы, что изумление ваше граничит уже с откровенным притворством..." Из-за вазы, оттуда, выставился черный профиль Шишнарфиева; Зоя Захаровна профилю зашептала, а профиль кивал головой; и потом уставился на Александра 344 Ивановича. Но Алексадр Иванович ничего не видал. Он только воскликнул, кидаясь к о с о б е: __ "Или я сошел с ума, или -- вы!.." Особа ему подмигнула: _ "Ну те-ка?" Вид же ее говорил: -- "Э, э, э, батенька: давеча я видел, как ты посматривал... Думаешь, что со мной эдак можно?.." Нечто произошло: бодро, как-то весело даже, как-то даже с придурковатым задором особа прищелкнула языком, будто хотела воскликнуть: -- "Батенька, да подлость-то, право, с тобою -- только с тобой: не со мной..." Но она сказала лишь: -- "А?... А?.." Потом, сделавши вид, что свой сардонический хохот она с трудом подавила, строго, внушительно, снисходительно положила особа свою тяжелую руку на плечо к Александру Ивановичу. Задумалась и прибавила: -- "Нехорошо... Очень, очень нехорошо..." И то самое, странное, гнетущее и знакомое состояние охватило Александра Ивановича: состояние гибели пред куском темно-желтых обой, на которых -- вот-вот -- появится роковое. Александр Иванович тут почувствовал за собой незнаемую вину; посмотрел, и будто бы облако понависло над ним, окуривая его из того направления, где сидела особа, и выкуриваясь из особы. А особа уставилась на него узколобою головой; все сидела и все повторяла: -- "Нехорошо..." Наступило тягостное молчание. -- "Впрочем, конечно, соответствующих данных я все еще подожду; нельзя же без данных... А впрочем: обвинение -- тяжкое; обвинение, скажу прямо вам, столь тяжко, что..."-- тут особа вздохнула. -- "Но какие же данные?" -- "Вас лично пока не хочу я судить... Мы в партии Действуем, как вы знаете, на основании фактов... А факты, а факты..." -- "Да какие же факты?" -- "Факты о вас собираются..." Этого не хватало лишь! Вставши с кресла, особа обрезала кончик гаванской сигары, двусмысленно замымыкала песенку; непроницаемо она замкнулась теперь в 345 свое благодушие; прошагала в столовую, дружелюбно хватила Шишнарфиева по плечу. Крикнула по направлению к кухне, откуда потягивало таким вкусным жаркоем. -- "Смерть как хочется есть..." Оглядела стол и заметила: -- "Наливочки бы..." Потом прошагала обратно она в кабинетик. ............................................................... -- "Ваши сидения в дворницкой... Ваша дружба с домовой полицией, с дворником... Наконец: попойки ваши с участковым писцом Воронковым..." И на вопросительный, недоумевающий взгляд -- взгляд, полный ужаса -- Липпанченко, то есть особа, продолжала язвительный, многосмысленный шепот, полагая ладонь на плечо к Александру Ивановичу. -- "Будто сами не знаете? Строите удивленные взоры? Не знаете, кто такой Воронков?" -- "Кто такой Воронков? Воронков?!.. Позвольте... да что ж из этого... Что ж тут такого?.." Но особа, Липпанченко, хохотала, схватясь за бока: -- "Не знаете?.." -- "Я не утверждаю этого: знаю..." -- "Прелестно!.." -- "Воронков -- писец из участка: посещает домового дворника Матвея Моржова..." -- "С сыщиком изволите выдеться, с сыщиком изволите распивать, как не знаю кто, как последний шпичишко..." -- "Позвольте!.." -- "Ни слова, ни слова",--замахала особа, видя попытку Александра Ивановича, перепуганного не на шутку, что-то такое сказать. -- "Повторяю: факт вашего явного участия в провокации не установлен еще, но... предупреждаю -- предупреждаю по дружбе: Александр Иванович, родной мой, вы затеяли что-то неладное..." -- "Я?" -- "Отступите: не поздно..." На мгновение Александру Ивановичу представилось явно, что слова "отступите, не поздно" есть своего рода условие некой особы: не настаивать на разъяснении инцидента с Николаем Аполлоновичем; 346 показалось еще кое-что -- о с о б а-т о (вспомнил он) и сама была чем-то крупно ославлена; что-то такое случилось тут -- было явно: давешние намеки Зои Захаровны Флейш -- о чем же еще! Но едва это Александр Иванович подумал и, подумав, приободрился немного, как знакомое, зловещее выражение той самой галлюцинации -- мимолетно скользнуло на лице толстяка; и лобные кости напружились в одном крепком упорстве -- сломать его волю: во что бы ни стало, какою угодно ценою -- сломать, или... разлететься на части. И лобные кости сломали. Александр Иванович как-то сонно и угнетенно поник, а особа, мстящая за только что бывшее мгновение противления своей воле, уже опять наступала; квадратная голова наклонилась так низко. Глазки -- глазки хотели сказать: "Э, э, э, батенька... Да ты вот как?" И слюною брызгался рот: -- "Не прикидывайтесь таким простаком..." -- "Я не прикидываюсь..." -- "Весь Петербург это знает..." -- "Что знает?" -- "О провале Т... Т..." -- "Как?!" -- "Да, да..." Если бы особа хотела сознательно отвлечь мысль Александра Ивановича от могущего произойти в нем открытия подлинных мотивов поведения особы, то она совершенно успела, потому что известие о провале Т... Т... поразило, как громом, слабого Александра Ивановича: -- "Господи Иисусе Христе!.." -- "Иисусе Христе!" -- издевалась особа.-- "Это ж вам известно прежде всех нас... До показания экспертов допустим, что так это... Только: не усугубляйте же на себя подозрений: и ни слова об Аблеухове". Должно быть, у Александра Ивановича в ту минуту выл крайне идиотический вид, потому что особа продолжала все хохотать и дразнила черным оскалом широко раскрытого рта: тем же самым оскалом из мясной глядит на нас кровавая звериная туша с ободранной кожею. 347 -- "Не прикидывайтесь, родной мой, будто роль Аблеухова неизвестна вам; и будто вам неизвестны причины, которые и заставили меня казнить Аблеухова данным ему поручением; будто вам неизвестно, как этот паскудный паршивец разыграл свою роль: роль, заметьте разыграна ловко; и расчетец был правильный,-- расчетец на сантиментальности эти, слюнтяйство, например, в роде вашего",-- смягчилась особа: признанием, что и Александр Иваныч страдает -- слюнтяйством она великодушно снимала с Александра Ивановича взведенное за минуту пред тем обвинение; верно, вот отчего при слове "слюнтяйство" что-то свалилось с души Александра Иваныча; он уже глухо-глухо старался уверить себя, что относительно особы -- ошибся он. -- "Да расчетец был правильный: благородный де сын ненавидит отца, собирается де отца укокошить, а тем временем шныряет среди нас с рефератиками и прочею белибердою; собирает бумажки, а когда накопляется у него коллекция этих бумажек, то коллекцию эту он -- преподносит папаше... А у всех у вас к гадине этой какое-то неизъяснимое тяготение..." -- "Да ведь он, Николай Степаныч, он -- плакал..." -- "Что же, слезы вас удивили... Чудак же вы: слезы -- это обычное состояние интеллигентного сыщика; интеллигентный же сыщик, когда расплачется, то думает, что расплакался искренне: и, пожалуй, даже он жалеет, что -- сыщик; только нам от этих интеллигенческих слез нисколько не легче... И вы, Александр Иванович,-- тоже вот плачете... Я вовсе не хочу сказать, что и вы виноваты" (неправда: только что особа твердила тут о вине; и эта неправда на мгновение ужаснула Александра Ивановича; подсознательно в душе его, как молния, сверкнуло одно: "Совершается торг: мне предлагается поверить отвратительной клевете, или, точнее, не веря, с клеветою этою согласиться ценой снятия клеветы с меня самого..." Все это сверкнуло за порогом сознания, потому что ужасную правду заперли за этот порог над глазами склоненные лобные кости особы и гнетущая атмосфера грозы, и блеск маленьких глазок с их "э, э, -- батенька"... И он думал, что начинает он клевете этой верить). -- "Вы, уверен я, вы, Александр Иваныч, чисты, но -- что касается Аблеухова: тут вот, в этом вот ящике 348 у меня на храненье досье: я представлю впоследствии досье на суд партии". Тут особа отчаянно затопталась по кабинетику -- из угла в угол -- и забила косолапо ладонью в перекрахмаленную свою грудь. В тоне же послышалось неподдельное огорчение, отчаяние -- просто какое-то благородство (видно, торг заключен был удачно). _ "Впоследствии-то меня, верьте, поймут: теперь положение меня вынуждает стремительно вырвать с корнем заразу... Да... я действую, как диктатор, единственной волею... Но -- верьте мне -- жалко: жалко было подписывать ему приговор, но... гибнут десятки... из-за вашего... сенаторского сынка: гибнут десятки!.. И Пеппович, и Пепп уже арестованы... Вспомните,сами вы когда-то едва не погибли (Александр Иваныч подумал, что он-то -- погиб уже)... Кабы не я... Якутскую область-ка вспомните!.. А вы заступаетесь, соболезнуете... Плачьте же, плачьте! Есть о чем плакать: гибнут десятки!!!.." Тут особа вскинула быстрыми глазками и вышла из кабинетика. Стемнело: была чернота. ............................................................... Темнота напала; и встала она между всеми предметами комнаты; столики, шкафы, кресла -- все ушло в глубокую темноту; в темноте посиживал Александр Иванович -- один-одинешенек; темнота вошла в его душу: он -- плакал. Александр Иванович припомнил все оттенки речи особы и нашел все эти оттенки оттенками искренними; особа, наверное, не лгала; а подозрения, ненависть -- все это могло найти объяснение в том болезненном состоянии Александра Ивановича: какой-нибудь случайный полуночный кошмар, в котором главную роль играла особа, мог случайно связаться каким-нибудь случайным двусмысленным выраженьем особы; и пища для душевной болезни на почве алкоголизма готова; галлюцинация же монгола и бессмысленный в ночи им слышанный шепот: "Енфраншиш" -- все это докончило остальное. Ну, что такое монгол на стене? Бред. И пресловутое слово. "Енфраншиш, енфраншиш..." -- что такое? Абракадабра, ассоциация звуков -- не более. Правда, к некой особе питал он и прежде недобрые чувства; но правда и то: особе был он обязан -- особа его выручала; отвращение, ужас 349 были ничем не оправданы, разве что... бредом: пятном на обоях. Э, да болен он, болен. Темнота нападала: напала, обстала; с какой-то серьезною грозностью выступали -- стол, кресло, шкаф; темнота вошла в его душу -- он плакал: нравственный облик Николая Аполлоновича встал теперь впервые в своем истинном свете. Как он мог его не понять? Вспомнилась первая встреча с ним (Николай Аполлонович у общих знакомых тогда читал рефератик, в котором ниспровергались все ценности): впечатление вышло не из приятных; и -- далее: Николай Аполлонович, правду сказать, выказывал особое любопытство ко всем партийным секретам; с рассеянным видом мешковатого выродка во все тыкал нос: ведь рассеянность эта могла и быть напускной. Александр Иваныч подумал: провокатор высшего типа уж конечно бы мог обладать наружностью Аблеухова -- этим грустно-задумчивым видом (избегающим взора ответного) и лягушечьим выражением этих растянутых губ; Александр Иванович медленно убеждался: Николай Аполлонович во всем этом деле повел себя странно; и гибли -- десятки... По мере того, как он уверял себя в причастности Аблеухова в деле провала Т. Т., грозовое, гнетущее чувство, овладевавшее им в беседе с особою, пропадало; что-то легкое, почти беззаботное вошло в его душу. Александр Иванович издавна почему-то особенно ненавидел сенатора: Аполлон Аполлонович внушал ему особое отвращение, подобное отвращению, которое нам внушает фаланга или даже тарантул 33; Николая же Аполлоновича он временами любил; теперь же сенаторский сын для него объединился с сенатором в одном приступе отвращения и в желании тарантуловое это отродье -- искоренить, истребить. -- "О, погань!.. Гибнут десятки... О, погань..." Лучше даже мокрицы, кусок темно-желтых обой, лучше даже особа: в особе есть по крайней мере хоть величие ненависти; с особою можно все же слиться в желании -- истребить пауков: -- "О, погань!.." Через комнату от него гостеприимно уже поблескивал столик; на столике были уставлены вкусности: колбаса, сиг и холодные телячьи 350 котлеты; издали доносилось довольное гымкание вконец уставшей особы да Шишнарфиева; этот последний прощался; наконец он ушел. Скоро в комнату ввалилась особа, подошла к Александру Ивановичу, положила тяжелую на его плечи ладонь: __ "Так-то! Лучше нам не ругаться, Александр Иванович; если свои будут в ссоре, так... как же иначе?.." ............................................................... -- "Ну, пойдемте же кушать... Откушайте с нами... Только давайте за ужином об этом всем уж ни слова... Все это невесело... Да и Зое Захаровне это нечего знать: устала она у меня... Да и я порядком устал... Все мы порядком устали... И все это -- нервы... Мы с вами нервные люди... Ну -- ужинать, ужинать..." Гостеприимно поблескивал столик. ОПЯТЬ ПЕЧАЛЬНЫЙ И ГРУСТНЫЙ Александр Иванович звонился множество раз. Александр Иванович звонился у ворот своего сурового дома; дворник не отворял ему; за воротами на звонок лишь ответствовал лаем пес; издали одиноко подал голос на полночь полуночный петух; и -- замер. Восемнадцатая линия убегала -- туда: в глубину, в пустоту. Пустота. Александр Иванович испытывал нечто, подобное удовольствию, в самом деле: отсрочивался его приход в сих плачевных стенах; в сих плачевных стенах раздавались всю ночь шорохи, трески и писки. Наконец -- и что главное: надо было осилить во мраке двенадцать холодных ступенек; повернувшись, отсчитать снова ровное их число. Это делал Александр Иваныч четырежды. Итого -- девяносто шесть каменных, гулких ступеней; Далее: надо было стоять перед войлочной дверью; надо было со страхом вложить полуржавый в скважину ключ. Спичку рискованно было зажечь в этом мраке кромешном; спичечный огонек мог осветить неожиданно самую разнообразную дрянь; вроде мыши; и еще кой-чего... Так подумал Александр Иванович. Поэтому-то все медлил он под воротами своего сурового дома. 351 И -- ну вот...-- -- Кто-то печальный и длинный, кого Александр Иванович не раз видывал у Невы, опять показал ся в глубине восемнадцатой линии. На этот раз тихо вступил он в светлый круг фонаря; но казалось что светлый свет золотой грустно заструился от чела, от его костенеющих пальцев...-- -- Так неведомый друг показался и нынешний раз. Александр Иванович вспомнил, как однажды окликнула милого обитателя восемнадцатой линии прохожая старушонка в соломенной шляпе чепцом с лиловыми лентами. Мишей она его тогда назвала 34. Александр Иванович вздрагивал всякий раз, как печальный и длинный, проходя, обращал на него невыразимый, всевидящий взор; и все так же белели при этом его впалые щеки. Александр Иванович видел-невидел и слышал-неслышал после этих встреч на Неве. -- "Если б остановился!.." -- "О, если бы!.." -- "И, о, если бы выслушал!.." Но печальный и длинный, не глядя, не останавливаясь, уж прошел. Отчетливо удалялся звук его шага; этот отчетливый звук происходил оттого, что ноги прохожего не были, как у прочих, обуты в калоши. Александр Иванович обернулся и тихо хотел ему что-то такое сказать; тихо хотел он позвать какого-то неизвестного Мишу... Но то место, куда Миша уже ушел безвозвратно,-- то место пустело теперь в светлом колеблемом круге; и не было -- ничего, никого, кроме ветра да слякоти. И оттуда мигал желтый огненный язык фонаря. ............................................................... Тем не менее он опять позвонился. Петербургский петух на звонок ответствовал снова: в скважинах просвистал сыроватый ветер морской; ветер стонал в подворотне и напротив с размаху ударился о железную вывеску "Дешевой столовой"; и железо грохнуло в темноту. 352 МАТВЕЙ МОРЖОВ Наконец заскрипели ворота. Бородатый дворник, Матвей Моржов, давнишний приятель Александра Ивановича, пропустил его за домовый порог: отступление было отрезано; и замкнулись ворота. -- "Што позненько?" -- "Все дела..." -- "Изволите искать себе места?" -- "Да, места..." -- "Натурально: местов таперича нет... Разве вот, ежели аслабанится в Участке..." -- "Да в Участок меня, Матвей, не возьмут..." -- "Натурально: куда вам в Участок..." -- "Вот видишь?" -- "А местов таперича нет..." Бородатый дворник, Матвей Моржов, иногда засылал к Александру Ивановичу свою дебелую бабу, все болевшую ушною болезнью, то с куском пирога, а то с приглашением в гости; так, они выпивали по праздникам, в дворницкой: с домовою полицией Александру Ивановичу, как нелегальному человеку, надлежало сохранять теснейшую дружбу. Да и кроме того. Представлялся лишь выгодный случай безопасно сойти с своего холодного чердака (свой чердак, как видели мы, Александр Иванович ненавидел, а, бывало, неделями он безвыходно в нем сидел, когда выход казался рискован). Иногда к их компании прибавлялись: участковый писец Воронков да сапожник Бессмертный. А в последнее время все в дворницкой сиживал Степка: Степка же был безработный. Александр Иванович, очутившись на дворике, явственно слышал, как из дворницкой долетала до слуха его та же все песенка: Кто канторшыка Ни любит,-- А я стала бы Любить... Абразованные Люди Знают, Што пагаварить... ........................... 353 -- "Опять гости?" Матвей Моржов с свирепой задумчивостью почесал свой затылок: "Маненечка забавляемся..." Александр Иванович улыбнулся: -- "Небось, участковый писарь?.." -- "А то кто же... Он самый..." Вдруг Александр Иванович вспомнил, что имя писца Воронкова почему-то было настойчиво упомянуто-- там, особою; почему особа знала и писца Воронкова, и о писце Воронкове, и об этих сидениях их? Он тогда удивился, да спросить позабыл. Купи маминька На платье Жиганету Серава: Уважать топерь Я буду Васютку Ликсеева!.. ............................................................... Дворник Моржов, видя какую-то нерешительность Александра Ивановича, посопел носом, да и мрачно отрезал: -- "Штош... В дворницкую-то... Захаживайте..." И зашел бы Александр Иванович: в дворницкой и тепло, и людно, и хмельно; на чердаке же одиноко и холодно. И -- нет, нет: там писец Воронков; о писце Воронкове двусмысленно говорила особа; и -- черт его знает! Но главное: заход в дворницкую был бы решительной трусостью: был бы бегством от собственных стен. Александр Иванович со вздохом ответил: -- "Нет, Матвей: спать пора..." "Натуральное дело: как знаете!.." А как там распевали: Купи маминька На платье Жиганету Синева: Уважать топерь Я буду Сыночка Васильева!..35 354 -- "А то выпили б водки?" И просто с каким-то отчаянием, просто с какою-то злостью он выкрикнул: -- "Нет, нет, нет!" И пустился бежать к серебристым саженям дров. Уж Матвей Моржов, уходя, распахнул на минуту дверь дворницкой: белый пар, сноп световой, гам голосов и запах согретой грязи, занесенной с улицы сапожищами, выхватился на мгновенье оттуда; и -- бац: захлопнулась за Матвеем Моржовым дверь. Вторично отступление было отрезано. Луна опять озаряла четкий дворик квадратный и серебристые сажени осиновых дров, меж которых юркнул Александр Иванович, направляясь к черному подъездному входу. В спину ему из дворницкой долетали слова; верно, пел сапожник Бессмертный. Железнодорожные рельсы!.. И насыпь!.. И стрелки сигнал! Как в глину размытую поезд Слетел, низвергаясь со шпал. Картина разбитых вагонов!.. Картина несчастных людей!..36. Дальше не было слышно. Александр Иванович остановился: так, так, так -- начиналось; еще он не успел заключиться в темно-желтый свой куб, как уже: начиналась, возникла -- неотвратимая, еженощная пытка. И на этот раз она началась у черных входных дверей. ............................................................... Дело было все в том же: Александра Ивановича они стерегли... Началось это так: как-то раз, возвращаясь домой, он увидел сходящего с лестницы неизвестного человека, который сказал ему: -- "Вы с Ним связаны..." Кто был подлинно сходящий с лестницы человек, кто был Он (с большой буквы), Кто связует с Собой, Александр Иванович не пожелал разузнать, но порывисто бросился от неизвестного вверх по лестнице. Неизвестный его не преследовал. И вторично с Дудкиным -- было: встретил на улице он человека в глубоко на глаза надвинутом картузе и со столь ужасным лицом (неизъяснимо ужасным), что какая-то проходящая тут незнакомая дама в перепуге схватила Александра Ивановича за рукав: 355 -- "Видели? Это -- ужас, ведь ужас... Этого не бывает!.. О, что это?.." Человек же прошел. Но вечером, на площадке третьего этажа Александра Ивановича схватили какие-то руки и толкали к перилам, явно пытаясь столкнуть -- туда, вниз. Александр Иваныч отбился, чиркнул спичкою, и... на лестнице не было никого: ни сбегающих, ни восходящих шагов. Было пусто. Наконец в последнее время по ночам Александр Иванович слышал нечеловеческий крик... с лестницы: как вскрикнет!.. Вскрикнет, и более не кричит. Но жильцы, как вскрикнет,-- не слышали. Только раз слышал он на улице этот крик -- там, у Медного Всадника: точь-в-точь так кричало. Но то был автомобиль, освещенный рефлекторами. Только раз иногда коротавший с ним ночи безработный Степан слышал как... крикнуло. Но на все приставания к нему Александра Ивановича лишь угрюмо сказал: -- "Это вас они ищут..." Кто они, на это Степка -- молчок. И больше ни слова. Только стал Александра Ивановича этот Степка чуждаться, реже к нему заходить; ночевать же -- ни-ни... И ни дворнику, ни писцу Воронкову, ни сапожнику Степка -- ни слова. Александр Иванович -- тоже ни слова... Но каково быть насильственно вбитым во все это, ни с кем не делиться! -- "Это вас они ищут..." Кто они, и почему они -- ищут?.. ............................................................... Вот и сейчас. Александр Иванович непроизвольно бросил кверху свой взор: к окошку на пятом чердачном этажике; и в окошке был свет: было видно, что какая-то угловатая тень беспокойно слонялась в окошке. Миг,-- и он беспокойно в кармане нащупал свой комнатный ключик: был ключик с ним. Кто же там очутился в запертой его комнате?.. Может быть -- обыск? О, если бы только обыск: он влетел бы на обыск, как счастливейший человек; пусть его заберут и упрячут, хотя б... в Петропавловку, кто спрячет его в Петропавловку, все же хоть люди во всяком случае, не они. 356 -- "Это вас они ищут..." Александр Иванович перевел дыхание и дал себе заранее слово не ужасаться чрезмерно, потому что события, какие с ним теперь могли совершиться,-- одна только праздная, мозговая игра. Александр Иванович вошел в черный ход. МЕРТВЫЙ ЛУЧ ПАДАЛ В ОКОШКО Так, так, так: там стояли они; так же стояли они при последнем ночном возвращении. И они его ждали. Кто они были, этого сказать положительно было нельзя: два очертания. Мертвый луч падал в окошко с третьего этажа; белесовато ложился на серых ступенях. И в совершеннейшей темноте белесоватые пятна лежали так ужасно спокойно -- бестрепетно. В белесоватое, вот это, пятно вступали лестничные перила; у перил же стояли они: два очертания; пропустили Александра Ивановича, стоя справа и слева от него; также они пропустили Александра Ивановича и тогда; ничего не сказали, не шевельнулись, не дрогнули; чувствовался лишь чей-то дурной из темноты на него прищуренный, не моргающий глаз. Не приблизиться ль к ним, не зашептать ли им на уши в памяти восставшее из сна заклинание? -- "Енфраншиш, енфраншиш!.." Каково только вот вступать под упорным их взглядом в белесоватое это пятно: быть освещенным луною, чувствуя по обе стороны зоркий взгляд наблюдателя; далее -- каково ощутить наблюдателей черной лестницы у себя за спиной, ежесекундно на все готовых; каково не ускорить шага и хладнокровно покашливать? Ибо стоило Александру Ивановичу быстро-быстро вдруг кинуться вверх по лестничным ступеням, как за ним бы кинулись следом и наблюдатели. Тут белесоватые пятна стали серыми пятнами и потом гармонично затаяли; и растаяли вовсе в совершеннейшей темноте (видно черное облако набежало на месяц). Александр Иванович спокойно вошел в перед тем белевшее место, так что глаз он не видел, заключая отсюда, что и его глаза не увидели (бедный, он тешился тщетною мыслью, что невидимый проскользнет он к себе 357 на чердак). Александр Иванович не ускорил шага, и да же -- стал пощипывать усик; и... ...Александр Иваныч не выдержал. Он стрелою влетел на плошадку второго этажа (экая нетактичность!). И влетев на площадку, он позволил себе нечто, что его окончательно уронило во мнении там стоящего очертания. Перегнувшись через перила, он вниз метнул растерянный, перепуганный взгляд, предварительно бросив туда зажженную спичку: вспыхнули железные прутья перил; и среди желтого мерцания этого явственно рассмотрел Александр Иванович силуэты. Каково же было его изумление! Один силуэт оказался просто-напросто татарином, Махмудкой, жителем подвального этажа; в желтом трепете догоравшей и мимо падавшей спички Махмудка склонился к господинчику обыденного вида; господинчик обыденного вида был в котелке, но с горбоносым лицом восточного человека; горбоносый, восточный же человек что-то силился спросить у Махмудки, а Махмудка качал отрицательно головой. Далее -- спичка погасла: ничего нельзя было разобрать. Но горящая спичка выдала пребывание Александра Ивановича горбоносому восточному человеку: быстро вверх зашаркали ноги; и уже над самым ухом Александра Ивановича раздался теперь бойкий голос, но...-- представьте себе, без акцента. -- "Извините, вы Андрей Андреич Горельский?" -- "Нет, я Александр Иванович Дудкин..." -- "Да, по подложному паспорту..." Александр Иванович вздрогнул: он действительно жил по подложному паспорту, но его имя, отчество и фамилия были: Алексей Алексеевич Погорельский, а не Андрей Андреич Горельский. Александр Иванович вздрогнул, но... решил, что утаивания не приведут ни к чему: -- "Я, а что вам угодно?.." -- "Извините, пожалуйста: я явился к вам в первый раз и в столь неурочное время..." -- "Пожалуйста..." -- "Эта черная лестница: ваша квартира оказалася запертою... И там кто-то есть... Я предпочел ожидать вас у входа... И потом эта черная лестница..." 358 -- "Кто же ждет меня там?.." -- "Не знаю: мне оттуда ответил голос какого-то простолюдина..." Степка!.. Слава Богу: там -- Степка... -- "Что же вам угодно?.." -- "Простите, я столько наслышан о вас: у нас общие с вами друзья... Николай Степаныч Липпанченко, где я бываю принят, как сын... Я давно-давно хотел познакомиться с вами... Я слышал, что вы полунощник... Вот я и осмелился... Я собственно живу в Гельсингфорсе и бываю наездом здесь, хотя моя родина -- юг...". Александр Иванович быстро сообразил, что гость его лжет; и притом пренахальнейшим образом, ибо та же история повторилась когда-то (где и когда -- этого он не мог сейчас осознать: может быть, дело происходило в позабытом тотчас же сне; и вот -- встало). Нет, нет, нет: вовсе дело не чисто; но вида не надо показывать; и Александр Иванович ответствовал в совершенную тьму. -- "С кем имею честь разговаривать?" -- "Персидский подданный Шишнарфнэ... Мы уже с вами встречались..." -- "Шишнарфиев?.." -- "Нет, Шишнарфнэ: окончание ве, ер* (*Шишнарфиевъ. -- Ред.) мне приделали -- для руссицизма, если хотите... Мы были вместе сегодня -- там, у Липпанченки; два часа я сидел, ожидая, когда вы покончите деловой разговор, и не мог вас дождаться... Зоя Захаровна вовремя не предупредила меня о том, что вы находитесь у нее. Я давно ищу с вами встречи... Я давно вас ищу... Эта последняя фраза, как и превращение Шишнарфиева в Шишнарфнэ, опять что-то сонно напомнили: было мерзко, тоскливо, томительно. -- "Мы с вами и прежде встречались?" -- "Да... помните?.. В Гельсингфорсе..." Александр Иванович что-то смутно припомнил; неожиданно для себя он зажег еще новую спичку и поднес эту спичку к самому носу Шишнарфиева -- виноват: Шишнарфнэ: вспыхнули на мгновение желтым отсветом стены, промерцали прутья перил; и из тьмы перед самым лицом его вдруг сложилось лицо персидского подданного; Александр Иванович ясно вспомнил теперь, 359 что это лицо он видал в одной гельсингфорсской кофейне 37; но и тогда то лицо с Александра Ивановича почему-то не спускало подозрительных глаз. -- "Помните?" Александр Иванович еще припомнил, еще: именно; в Гельсингфорсе у него начались все признаки ему угрожавшей болезни; и именно в Гельсингфорсе вся та праздная, будто кем-то внушенная, началась его мозговая игра. Помнится, в тот период пришлось ему развивать парадоксальнейшую теорию о необходимости разрушить культуру, потому что период историей изжитого гуманизма закончен и культурная история теперь стоит перед нами, как выветренный трухляк: наступает период здорового зверства, пробивающийся из темного народного низа (хулиганство, буйство апашей) 38, из аристократических верхов (бунт искусств против установленных форм, любовь к примитивной культуре, экзотика) и из самой буржуазии (восточные дамские моды, кэк-уок -- негрский танец 39; и -- далее); Александр Иванович в эту пору проповедовал сожжение библиотек, университетов, музеев; проповедовал он и призванье монголов (впоследствии он испугался монголов). Все явления современности разделялись им на две категории: на признаки уже изжитой культуры и на здоровое варварство, принужденное пока таиться под маскою утонченности (явление Ницше и Ибсена)40 и под этою маскою заражать сердца хаосом, уже тайно взывающим в душах. Александр Иванович приглашал посиять маски и открыто быть с хаосом. Помнится, это же он проповедовал и тогда, в гельсингфорсской кофейне; и когда его кто-то спросил, как отнесся бы он к сатанизму, он ответил: -- "Христианство изжито: в сатанизме есть грубое поклонение фетишу, то есть здоровое варварство..." Вот тогда-то -- вспомнил он -- сбоку, за столиком, сидел Шишнарфнэ и с них глаз не спускал. Проповедь варварства кончилась неожиданным образом (в Гельсингфорсе, тогда же): кончилась совершенным кошмаром; Александр Иванович видел (не то в сне, не то в засыпании), как его помчали чрез неописуемое, что можно бы назвать всего проще междупланетным пространством (но что не было им): помчали для 360 свершения некоего, там обыденного, но с точки зрения нашей все же гнусного акта 41; несомненно, это было во сне (между нами -- что сон?), но во сне безобразном, повлиявшем на прекращение проповеди; во всем этом самое неприятное было то, что Александр Иваныч не помнил, совершил ли он акт, или нет; этот сон впоследствии Александр Иваныч отметил, как начало болезни, но -- все-таки: вспоминать не любил. Вот тогда-то он втихомолку от всех принялся читать Откровение. И теперь, здесь на лестнице, напоминание о Гельсингфорсе подействовало ужасно. Гельсингфорс стал перед ним. Он невольно подумал: -- "Вот отчего все последние эти недели твердилось мне без всякого смысла: Гель-син-форс, Гель-син-форс..." А Шишнарфнэ продолжал: -- "Помните?" Дело приняло отвратительный оборот: надо было броситься в бегство немедленно -- вверх по каменным лестницам; надо было использовать темноту; а не то фосфорический свет бросит в окна белесоватые пятна. Но Александр Иванович медлил в совершеннейшем ужасе; почему-то особенно его поразила фамилия обыденного посетителя: "Шишнарфнэ, Шишнарфнэ... Где-то это я все уже знаю..." А Шишнарфнэ продолжал: -- "Итак, вы позволите мне к вам зайти?.. Я, признаться, устал, поджидая вас... Вы, надеюсь, мне извините этот мой полуночный визит..." И в припадке невольного страха Александр Иванович выкрикнул: "Милости просим..." Сам подумал же: -- "Степка там выручит..." ............................................................... Александр Иванович бежал вверх по лестнице. За ним бежал Шишнарфнэ; бесконечная вереница ступеней уводила их, казалось, не к пятому этажу: конца лестницы не предвиделось; и сбежать было нельзя: за плечами бежал Шишнарфнэ, впереди же из комнатки била струя световая. Александр Иванович подумал: 361 -- "Как же мог зайти ко мне Степка: ведь ключ у меня?" Но, ощупав карман, убедился он, что ключа не было: вместо дверного ключа был ключ старого чемодана. ПЕТЕРБУРГ Александр Иванович влетел сам не свой в свою убогую комнату и увидел, что на грязных козлах постели расселся Степан над догоравшим огарком; перед развернутой книгою с церковнославянскими буквами низко так опустилась его косматая голова. Степан читал Требник 42. Александр Иванович вспомнил обещание Степки: принести с собой Требник (его там интересовала молитва -- молитва Василия Великого: увещательная, к бесам) 43. И он ухватился за Степку. -- "Это ты, Степан: ну, я рад!" -- "Вот принес я вам, барин, Тр...",-- но поглядев на вошедшего посетителя, Степка прибавил,-- "что просили..." -- "Спасибо..." -- "Поджидаючи вас, зачитался я... (опять взгляд в сторону посетителя)... Мне пора..." Александр Иванович рукой ухватился за Степку: -- "Не уходи, посиди... Этот вот барин -- господин Шишнарфиев..." Но из двери металлический голос отчеканил гортанно: -- "Не Шишнарфиев, а... Шиш-нар-фнэ..." И охота была ему стоять з