Гай Саллюстий Крисп. Отрывки
----------------------------------------------------------------------------
Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах.
Для высших учебных заведений.
Том 2. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Римская литература.
М., "Просвещение", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(86/5-35 гг. до н. э.)
Гай Саллюстий Крисп (Gaius Sallustius Crispus) был родом из городка
Амитерна Сабинской области. Он происходил из плебейской семьи и получил
хорошее домашнее образование, откуда вынес восторженное преклонение перед
греческой литературой, особенно перед историком Фукидидом. В своих этических
воззрениях Саллюстий был последователем философа Платона с его
идеалистическим противопоставлением души и тела, с "его предпочтением ума
практическому опыту. Совсем молодым человеком он попал в Рим, поразивший его
своим беспутством, роскошью и продажностью. Саллюстий, идеолог
демократических слоев, примкнул к "народной" партии "популяров", во главе
которых стоял честолюбивый Цезарь; будучи старше Саллюстия на 15 лет, он
оценил молодого провинциала, привлек его к себе, и Саллюстий надолго
остался верным "цезарианцем".
Порожденные эпохой гражданских войн, произведения Саллюстия глубоко
тенденциозны. Стремясь сильнее воздействовать на читателя, Саллюстий
прибегает к свойственным античным историкам художественным и ораторским
приемам. Он рисует яркие художественные образы, развертывает характеристики,
влагает в уста исторических лиц речи.
Саллюстий написал три произведения: "Заговор Каталины", "Югуртинская
война" (история войны римлян с нумидийским царьком Югуртой, 111-106 гг. до
н.э.) и дошедшие лишь в отрывках "Истории". В этих сочинениях Саллюстий с
точки зрения своего этического идеала и демократических позиций бичует
моральное падение римского нобилитета, его корыстолюбие, разврат,
честолюбие. Воплощением всех пороков нобилитета изображает Саллюстий
Катилину. Если политическим идеалом раннего Саллюстия был сенат и
подчиненный ему "народ", то поздний Саллюстий как идеолог среднезажиточных
групп, ущемляемых после смерти Цезаря политикой триумвиров, делается
демократичнее и выдвигает приоритет "народа", хотя все же является
противником низших слоев плебса (vulgus).
Политический противник Цицерона, Саллюстий отличается от него своей
идеологией и словесной формой своих произведений. У него краткая фраза,
глубоко продуманное, острое и убивающее замечание, никаких длинных периодов,
но в то же время исключительная отделка и красота фразы. Благодаря этим
достоинствам языка Саллюстий уже вскоре после смерти заслужил названия:
"соперник греков" (Веллей Патеркул), "первый из всех историков Рима"
(Марциал, XIV, 191), "самый блестящий писатель римских деяний" (Тацит,
Анналы, III, 30). Квинтилиан восхваляет Саллюстия, и даже его враги,
например Ливий, упрекая его "за обезьянничанье с Фукидида", широко
пользуются его материалом и его выражениями. В средние века его много читали
- на это указывает большое количество рукописных текстов его произведений. В
эпоху Возрождения не очень увлекались Саллюстием, - тогда велико было
обаяние Цицерона и Ливия; но мы знаем, что сочинения Саллюстия были,
например, в библиотеке Петрарки.
Русский перевод: "Заговор Катилины" и "Югуртинская война" - Н. Б.
Гольденвейзера, в изд. Сабашниковых (М., 1916); "Заговор Катилины" - С. П.
Гвоздева в книге "Заговор Катилины" ("Academia", 1934).
[ВВЕДЕНИЕ]
Все люди, одушевленные стремлением возвыситься над животным миром
вообще, нравственно обязаны приложить наибольшую энергию к тому, чтобы не
пройти своего жизненного пути и молчаливом бездействии, подобно скотам,
самой природой созданным с поникшей головой и подчиненным низменным
животным инстинктам. Но дело в том, что наша человеческая сущность вообще
слагается из духа и тела, дух у нас повелевает, тело скорее подчиняется;
духовной стороной мы входим в общение с богами, телесной - с животными
вообще.
Тем более правильным кажется мне для человека созидать свою славу на
работе своего интеллекта, а не на проявлениях грубой физической силы, и так
как наслаждение самой жизнью для нас кратковременно, тем паче должны мы
оставить по себе наивозможно долгую память. Ведь прославиться можно
богатством и красотой, но слава эта бренна и преходяща, тогда как
нравственная доблесть окружена вечным сиянием.
Правда, долго и упорно спорили люди, чем больше преуспевает военное
дело, физической ли силой или доблестью духа. Бесспорно, всякому начинанию
предшествует размышление, а по зрелом размышлении необходимо благовременное
исполнение: одно без другого не имеет силы, и оба нуждаются во взаимной
поддержке. Вот почему в древние времена цари (так назывались на земле первые
носители власти) поступали различно: одни развивали интеллект, другие -
телесную природу; притом тогда еще люди жили, не зная пагубных вожделений:
каждый вполне довольствовался только своим. Но вот в Азии Кир, а в Греции
лакедемоняне и афиняне начали покорять своей власти отдельные города и целые
народы, стали свое властолюбие полагать руководящим началом в своих военных
действиях, а наивысшую власть считать идеалом славы, - и тогда ценой
пережитых опасностей и понесенных трудов люди убедились, что и в военном
деле первенство принадлежит интеллекту. И все же: если бы духовная доблесть
царей и полководцев имела одинаковое значение и приложение как в области
мира, так и в военных действиях, дела человеческие шли бы ровней и
постояннее: мы не были бы свидетелями того разброда, тех перемен, того
беспорядка, как это бывает во всем обыкновенно. Ведь и самую власть нетрудно
сохранить теми же средствами, какими она была вначале приобретена. Но иное
дело, когда трудолюбие сменяется праздностью, умеренность и справедливость
изгоняются ненасытным произволом и гордыней, тогда сразу меняются и нравы
народа и самая его участь. Хотя, с другой стороны, в силу того же порядка
вещей власть обыкновенно переходит к лучшему носителю от худшего. Самые
труды людей внешнего характера - земледелие, мореходство, строительство -
все это подчинено той же нравственной мощи. Правда, немалое количество
смертных проели и проспали свой век; они прошли свой жизненный путь в
одичалом невежестве, подобно случайным прохожим: да, у них совершенно
вопреки разумной природе плоть была желанной утехой, а дух невыносимым
бременем. И жизнь их и кончина, по-моему, одинаковое ничтожество: ведь и та
и другая обречены на безмолвное забвение потомства.
Зато, с другой стороны, лишь тот человек, по моему рассуждению, живет в
настоящем смысле слова и пользуется даром жизни, кто занят каким-либо
почетным трудом, кто ищет славы в высоком подвиге или в знании, направленном
к добру.
Бесспорно, весьма почтенно служить своему государству делом, но и
словом служить ему же не совсем бессмысленно: прославиться одинаково
возможно и мирной работой и военным подвигом: увенчано славой немало людей и
подвиги совершивших, и людей, описавших чужие деяния. Что касается, в
частности, моего личного мнения, то хотя отнюдь не одинаковая слава
достается бытописателю и деятелю, я все же считаю в высшей степени трудной
задачу именно бытописателя, прежде всего потому, что в данном случае
надлежит возвести повесть на уровень самих деяний, а затем еще и потому, что
большинство читателей считает справедливое порицание у историка внушенным
ему зложелательством и завистью, а буде он заговорит о великой доблести и о
славе, доставшейся в удел людям высокой нравственности, то читатель приемлет
равнодушно все, что считает для себя легким и удобоисполнимым, и, наоборот,
все, что выше его сил, признается ложью, как бы некий вымысел историка. Что
касается меня лично, то, подобно большинству, в ранней молодости и я сначала
сильно увлекался карьерой государственного деятеля, в которой на меня
обрушилось много неприятностей, - это было время, когда на месте скромности,
умеренности и нравственности царили дерзость, расточительность и
корыстолюбие. Правда, с презрением отворачивалась от этих гнусностей душа
моя, еще не заскорузлая во зле, и все же в этой порочной среде моя еще не
окрепшая юность, естественно, поддавалась честолюбивой порче и не имела сил
от нее освободиться. Лично я сторонился от безнравственности остальных
современников и тем не менее терзался теми же честолюбивыми вожделениями,
что и другие, и меня преследовала та же слава и то же недоброжелательство. И
вот теперь, когда после множества злоключений и опасностей я нашел свой
душевный отдых и твердо решил провести остаток жизни вдали от
государственной деятельности, я не думал, однако же, потратить свой честный
досуг в беспечной праздности, не рассчитывал проводить свою жизнь, отдавая
время земледелию, охоте - занятиям, достойным раба, - но вернулся к тому
первоначальному труду, от которого надолго удерживало меня порочное
честолюбие, и поставил себе задачей описать деяния народа римского в
отдельных повестях, те именно, которые мне казались достойными увековечения
в памяти потомства, - тем более что и сам я чувствовал себя внутренне
свободным от всяких увлечений, опасений, от всякой партийности. Итак,
насколько сумею ближе к истине, я вкратце изложу историю заговора Катилины;
деяние это я считаю в высшей степени достопамятным: это было еще невиданное
у нас злодеяние и неизведанная дотоле опасность.
Перевод С.П. Кондратьева
[ХАРАКТЕРИСТИКА КАТИЛИНЫ]
(ГЛ. 5)
Люций Катилина, знатного рода, был человеком сильного духа и тела, но
характер его был дурной и испорченный. С юности были ему по душе
междоусобные войны, убийства, грабежи, гражданские распри, и в них он провел
свою молодость. Выносливый телом, он сверх вероятия мог переносить голод,
холод, бессонницу. Смелый душою, был он коварен, непостоянен, лжив и
притворщик, жадный к чужому, своего расточитель, пылкий в страстных порывах;
много красноречия, благоразумия мало. Ненасытный дух его жаждал всегда
чего-то безмерного, невероятного, недостигаемого. После владычества Люция
Суллы его охватила великая страсть захватить в свои руки власть в
государстве. Безразлично было ему, каким путем добьется он этого, только б
достигнуть высшей власти. С каждым днем все сильней и сильней ожесточался
его необузданный дух от бедности и от сознания своих преступлений - и то и
другое росло у него теми способами, о которых я сказал выше. Побуждали его к
тому же и извращенные нравы, царившие в государстве - жертве двух
отвратительных, хоть и различных между собою, зол: мотовства и жадности.
(13, 5) Это толкало молодежь, растратившую свои средства, на
преступления. Насквозь пропитанные дурными привычками, они нелегко
отказывались от своих страстей и тем неумеренней всякими средствами
стремились к наживе и роскоши.
(14) В столь сильно испорченном государстве Катилине было очень легко
собрать вокруг себя весь цвет позоров и преступлений, как бы толпу своих
телохранителей. Всякий бесстыдник, сладострастник, кто взятками, кутежами,
развратом промотал отцовское наследие, кто наделал кучу долгов, чтобы на них
купить разврат или преступление, кроме того, всякие убийцы, святотатцы,
осужденные судом или боящиеся его приговора за свои преступления, затем те,
которых их руки или язык кормили предательством или кровью граждан, наконец,
все, кого мучили позор, нищета, угрызения совести, - все они стали
друзьями-приятелями Катилины. А если кто неиспорченный делался его другом,
то под влиянием ежедневного общения с ним и соблазнов он легко делался
подобным другим.
Больше всего Каталина стремился сделаться близким другом молодежи; их
мягкие и неустойчивые души легко поддавались его коварству. Кто по своему
возрасту какою страстью пылал, тем он доставлял одним любовниц, другим
покупал собак или лошадей; короче говоря, не щадил ни расходов, ни своего
труда, лишь бы их подчинить себе и сделать преданными. Знаю, было мнение,
что молодежь, посещавшая дом Катилины, вела себя далеко не скромно и не с
достоинством; но этот слух распространился вследствие других причин, а не
потому, что кто-либо знал это наверное.
(ГЛ. 15)
Уже с юности Катилина много совершил преступного блуда с одной знатной
девушкой, с жрицею Весты, и много другого подобного рода против закона и
права. Под конец влюбился он в Аврелию Орестиллу, у которой, кроме ее
красоты, ни один порядочный человек никогда ничего не мог похвалить. Так как
она колебалась вступить в брак с ним, боясь уже взрослого пасынка, считают
за достоверное, что, убив сына, он освободил свой дом для этого преступного
брака. В этом я вижу одну из главных причин, почему спешил он со своим
преступлением. Запятнанный дух его, богам и людям ненавистный, ни ночью, ни
днем не мог успокоиться: настолько совесть терзала его потрясенный ум.
Отсюда бледность его, неподвижный взгляд, походка, то торопливая, то
замедленная. Одним словом, и в лице и в наружности - образ безумия.
Перевод С.П. Кондратьева
[Война с Югуртой, царем Нумидии, вскрыла всю продажность римского
нобилитета, в руках которого, вернее маленькой кучки его, была вся сила и
значение. Несколько могущественных аристократов вершили все дела, преследуя
свою личную выгоду. Гай Меммий, народный трибун, в ряде речей выступил
против этой клики. Вот одна из его речей ("Югурта", гл. 31):]
"Граждане римские! Если бы мое усердие к службе государству не
торжествовало над всеми моими чувствами, то много причин отклонило бы меня
от обращения к вам сегодня: силы противной партии, ваше долготерпение,
исчезновение законов и в особенности то обстоятельство, что честность теперь
скорее опасное для ее обладателя качество, чем почетное.
Тяжело говорить, граждане, о том, как вы сами в течение целых
пятнадцати лет служили игрушкой, забавой кучки гордецов, как позорно и
неотмщенно гибли ваши защитники, как развращался ваш собственный дух в
малодушии и беспечности, так что и теперь даже вы еще не дерзаете восстать
на своих злых недругов, и теперь еще вы трусите перед теми, кому сами должны
бы быть грозою! Но и при таком прискорбном положении дела я чувствую
внутреннюю необходимость выступить противником могущества той партии:
попытаю я силу той свободы, которая завещана мне моим родителем, и в вашей
власти, граждане, решить, полезна будет моя попытка или бесполезна. Но не о
том хочу я просить вас, чтобы вы по примеру предков взялись за оружие против
их насилий, не нужно насилий и с вашей стороны, не нужно явного выступления
(уходить из города), - необходимо предоставить им погибнуть от своего же
собственного образа действий. Вы знаете, по убиении Тиберия Гракха, которого
они обвинили в стремлении к царскому венцу, направлены были злокозненные
розыски на римский народ; по умерщвлении Гая Гракха и Фульвия много и из
ваших собратий погибло в тюрьме, и в обоих случаях бедствие прекращено было
не силой закона, а по их же собственному произволу!
Но пусть себе считается стремлением к царской власти желание возвратить
народу добро, ему же и принадлежащее, пусть признается законным и то, за что
невозможно отмстить без пролития гражданской крови!
Но вот в недавние годы вы созерцали с молчаливым негодованием, как
расхищалась государственная казна, как цари и свободные народы платили
подать кучке знатных, присвоившей себе и блестящую славу и громадные
богатства. Но им ведь мало показалось безнаказанно совершать такие
злодейства, - и вот, наконец, ваши законы, ваше величие, все святое и
человеческое - изменнически предано врагу. И виновники всего этого
нисколько не стыдятся, нисколько не раскаиваются: нет, они величаво
расхаживают перед вашими взорами, кичатся то своими духовными и светскими
отличьями, то триумфами, забывая, что все это, собственно говоря, досталось
им в добычу, а не в почет! Да ведь даже рабы, купленные за деньги, и те не
переносят несправедливой власти своих господ, а вы, квириты, люди, рожденные
во власти, как вы переносите это рабство с спокойным сердцем?! И кто же те,
кто стал теперь во главе государства? Отъявленные злодеи, с обагренными
кровью руками, с ненасытной алчностью, зловреднейшие гордецы, для которых и
честь, и нравственность, и религиозное чувство, все честное, все позорное,
наконец, - служит одной лишь цели: выгоде.
Убиение народных трибунов, неправедный суд, открытая даже резня народа
- вот их средства защиты; и чем кто хуже из них поступает, тем он
безнаказаннее, благо ваше собственное малодушие избавило их от страха за
свои злодеяния, их тесно сплотили одни и те же вожделения, одна и та же
ненависть; это среди хороших людей именуется дружбой, а среди злодеев -
"служением своей партии"!
И если бы вы сами так же ревностно охраняли свою свободу, как эти люди
пламенно отстаивают свое владычество, то и государство наше не терпело бы
теперешнего разгрома, и ваши благодеяния доставались бы самым лучшим, а не
самым дерзким.
Предки ваши ради приобретения законных прав и ради восстановления
достоинства народа римского дважды уходили из города, дважды занимали
Авентин вооруженной силой - неужели вы теперь не напряжете всех сил в защиту
унаследованной вами свободы? Тем более еще, что ведь гораздо позорнее
потерять приобретенное, чем вовсе его не приобретать. Вы скажете: что же ты
советуешь? Наказать ли тех, кто выдал государство врагу? Да, наказать, но не
открытым насилием: оно недостойно вас, хотя ими очень и очень заслужено, - а
строгими розысками и указаниями самого Югурты. Если он сдался на вашу
милость, то он, наверное, и подчинится вашему велению; если же он презрит
его, тогда, конечно, вы сами увидите, что это за мир, что это за сдача
такая, из которой для Югурты проистекает безнаказанность в злодействах, для
кучки вельмож - огромная нажива, для государства - только вред и позор!
Впрочем, что я?.. быть может, вам еще не надоело подчиняться их
владычеству, быть может, вам милее настоящего те времена, когда целые
царства, провинции, законы, право, суд, война, мир, религия, все
человеческое было во власти кучки заправил, а вы, сиречь достославный
"римский народ", вы, непобедимые врагами, вы, повелители всех племен и
народов, вы были довольны и тем, что остались еще живы, не смея даже
протестовать против своего рабства. Но хотя я и того мнения, что для мужчины
всего постыднее снести обиду, я все же спокойно допустил бы вас простить
этих злодеев, как своих же сограждан, если бы это милосердие не вело к
настоящей погибели? Нет! Дерзость их такова, что для них уже мало совершить
злодейства безнаказанно: если у них не будет отнята и дальнейшая возможность
совершать эти злодейства, то и вас будет терзать вечная забота, когда вы
поймете, наконец, что вам необходимо или впасть в рабство, или же защищать
свою свободу открытой силой! Где, спрашивается, залоги взаимного доверия и
согласия? Они хотят властвовать, вы желаете свободы; они хотят
злодействовать, вы - помешать злодейству; наконец, они обходятся с вашими же
союзниками, как с врагами, и наоборот, - так неужели же возможен мир и
дружба при столь различных настроениях? Итак, напоминаю вам, прошу вас, не
оставляйте безнаказанно такого преступления!
Ведь теперь уже не казна ваша расхищена, не союзники ограблены, эти
потери хоть и тяжелы, но силой привычки переносятся сравнительно легко; нет,
теперь уже сам сенат с его властью предан злейшему врагу, величие ваше
выдано неприятелю, государство продано и внутри и вне его пределов! Если
все это будет расследовано, - если виновные не будут наказаны, что же
останется нам более делать, как не жить в подчинении тем, кто совершает
такие поступки: они будут нашими царями, потому что делать, что угодно, и
делать безнаказанно - это и значит быть царем! Но не о том прошу я вас,
квириты, чтобы вы и вообще и в данном случае предпочитали бы видеть дела
ваших сограждан скорее в дурном, чем в хорошем свете, но о том, чтобы,
снисходя к злодеям, вы не губили честных людей. Если на то пошло, то в
государственном деле лучше забыть оказанное благодеяние, чем совершенное
злодейство: если пренебречь хорошим человеком, то он станет только менее
энергичен, но зато злодей в этом случае получит новую отвагу; к тому же не
так и нужна будет помощь людей хороших, если прекратятся злодейства,
требующие такой помощи".
Перевод И.И. Холодняка
Last-modified: Wed, 26 Oct 2005 04:57:18 GMT