Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Dr Solomon Zelmanov, 2002
     Email: solzl@netvision.net.il
     Date: 1 Sep 2002
---------------------------------------------------------------



     Справка:  Гекуба (Гекаба), в  "Иллиаде" жена  троянского  царя Приама,
мать Гектора, Парисса, Кассандры и др., потерявшая в Троянской войне мужа  и
почти  всех  своих  детей. Образ  Гекубы  стал  олицетворением беспредельной
скорби и отчаяния.




     "Из толкования текста Библии ускользнула удивительная деталь, - смеялся
Мирон,  отодвигая выпитую горячую чашечку. - Мало того, что евреев вернули в
пустыню  за упорное и тупое недоверие к Тому, кто своими  чудесами доказывал
могущество  и  расположение  к  избранному  народу.  Мало  того,  что  целое
поколенье было обречено на скитания и смерть вне Земли обетованной. За сорок
лет евреи так  и не набрели хоть  на какой-нибудь Кувейт, ради которого  нас
защищал  бы сегодня весь мир! Бродили, бродили, а  овладели единственным  на
всем  Ближнем Востоке  клочком земли, где черного золота  как раз  и  нет. В
результате, для сильных мира  сего наша судьба  не важнее зыбкого  биржевого
курса.  Кошелек важнее  "оплота демократии в регионе". Президентскому креслу
гораздо  больше угрожают  десят-ков бензовозов, перекрывших автомагистрали в
Европе  и Америке после очеред-ного подъема цен на горючее, чем безопасность
стратегического  союзника.  Гарантия  сохранения  этого  кресла  -  растущий
банковский  счет  избирателей.  Ради  этого  можно  поступиться  не   только
принципами, но и самим существованием любой экономически бесполезной страны.
В  случае  успеха  нашего проекта все немедленно забудут  такие понятия, как
"сионизм", "антисемитизм",  "Арафат"  и  "Палестина"  в  пользу  единственно
приличных - "прибыль", "нефть" и "доллары". На нашу защиту будут брошены все
силы мирового сообщества.
     "А тебе не кажется, - налил  себе ледяную колу красавец Давид, - что мы
без нефти только потому, что без мозгов." "Мы? - усмехнулся Мирон. - Кого ты
имеешь  в  виду?  Нас  с  тобой,  или  бесграмотных  партийных  назначенцев,
окруженных такими же экспертами, что десятилетиями и не подпускали к решению
проблемы "чужих" только потому, что те умнее их самих. "Мы"  тут ни при чем.
Нефть,  скорее  всего в  Израиле  есть. Всевышний, как всегда  привел евреев
туда,  куда надо. А евреи, как всегда, ему не поверили. А потому  побираются
по  всему миру,  вместо того, чтобы стерпеть ум  и знания  других евреев.  В
Союзе  все  тоже говорили  "мы", а  вершили  наши судьбы  "они".  И "мы"  их
терпели. Как теперь терпим тех, кто говорил, говорит и всегда будет говорить
вот  таким  людям,  -  Мирон кивнул на эскизы  на  столе,  - что они слишком
квалифицированные,  чтобы  быть  хоть  как-то  востребованными  в  еврейской
стране,  сложившейся  к  моменту их приезда  на  "родину".  Ибо в  противном
случае, невостребованными были бы  другие."  "Поэтому ты и  прячешь  от меня
своего умельца?" "Я не тебя имел в виду..." "Почему же? И у меня нет нужного
образования и опыта. Впрочем, у каждого свой бизнес. И свои приемы."
     С  просторного балкона  офиса  Заца в Герцилии открывлся  искрящийся на
солнце безбрежный простор. Где-то там, за синей гранью  моря.  отделенной от
голубого купола небес горизонтом,  поисковые батискафы обнаружили на глубине
трех  километров столько  нефти, сколько вряд ли есть  в Саудовской Аравии и
Ираке   вместе  взятых.  Эскизы   проекта   способа  добычи  этой   нефти  и
транспортировки ее в Израиль, что  лежали на  столе и без которых батискафам
просто незачем  было  там рыскать,  выглядели особенно примитивными на  фоне
открывшихся  перспектив.  Трудно  было  поверить,   что  на  основании  этих
бумаженций  концерн  Заца  подал заявку  на покупку  глубоководного  участка
морского  дна, еще не поделенного, как континентальный шельф, между странами
бескорыстного мирового сообщества...
     "Я предлагаю назвать этот проект ГЕКУБА, -  сказал Мирон. -  Как символ
буду-щей  беспредельной   скорби  и   отчаяния  арабов,   лишившихся  своего
единственного козыря в международных отношениях - цен на  нефть." "Согласен.
И надеюсь,  что охрана  добывающего  комплекса и трубопроводов  от носителей
этой печали обой-дется  нам и  нашим уже естественным союзникам дешевле, чем
терпимость к ис-ламскому террору от Филиппин до  Македонии через Афганистан,
Кашмир, Киргизию, Палестину, Чечню и Косово." "Рано или поздно,  - подхватил
Мирон, - благодушным демократам придется запретить монстра, как был запрещен
нацизм. Но  ключевое условие этап такого решения -  независимость  Запада от
исламской нефти."  "Дело в "мелочи", -  пожал плечами Давид. - Чтобы расчеты
твоего подопечного не оказались туфтой, как  это часто случалось с подобными
разработ-ками. А почему ты его мне не показываешь? Все бумаги  без имени или
адреса автора.  У  вас,  ватиков,  это  так принято  во  взаимоотношениях  с
обожаемыми олим?" "Если  я  буду  представлять  моим  заказчикам  всех,  кто
приходит  ко мне  со  своими проектами,  то  я  потеряю..."  "Комиссионные?"
"Доброе имя. Если я кого-то представляю, то как бы ассоциируюсь с ним. А эта
публика совершенно  не умеет себя вести в приличном обществе. Даже  прожив в
свободном мире много лет."  "Не  сказал  бы. Мне приходилось встречать очень
достойных людей из  новых  репатриантов. Языковая  проблема -  не спорю.  Но
манеры - выше всяких похвал. Да  и ты  сам?.." "Я создавался здесь, заново и
из  другого  теста. Я  приехал с таким отрицанием всей  прошлой  жизни,  что
начинал  цивилизоваться  с  чистого листа.  А  эти  долго, а  то и  навсегда
продолжают  жить прошлой биографией.  Для них  Гекуба  -  алия.  С  ней  они
связывают потерю своего социального статуса. Для них смысл жизни - достойная
работа. Многие из нынешних  сторожей, безработных и пенсионеров принадлежали
к профессиональной элите Союза. Они привыкли быть красой  и гордостью своего
предприятия. И только потому, что о евреях там судили именно по ним, на моей
бывшей родине  не  было массового антисемитизма. Здесь и сегодня эти глубоко
разочарованные люди  составляют протестный  электорат любого горлопана.  Они
уже не верят ни в сионизм, ни в демократию. Им нелегко считать Израиль своей
любимой и, тем более, любящей матерью-родиной. Остается только удивляться их
здоровому еврейскому патриотизму." "Ты хочешь сказать, что при ином раскладе
такая мощная прослойка высокообразованных европейцев в нашей стране могла бы
послужить ядром новой нации на  месте  продукции "плавильного котла"?"  "Вот
именно! А мы им предложили  насиль-ственную  деградацию." "Деградацию? О чем
ты  говоришь?  Алия на удивление удачно вписалась в  общество." "Я говорю об
определенной волне. Они  появились на  пике алии - в самом начале девяностых
годов..  Ехали  сюда  не "за", а "от" -  от надвигающихся  погромов,  чужого
национализма во  всех союзных  республиках. Решили, что  и  у  них есть своя
республика - Израиль. И вдруг поняли, что местная титульная  нация еще более
чужда им, чем тамошняя.  А обратной  дороги не было - их за отъезд в Израиль
лишали советского  гражданства, прописки, работы и имущества."  "Но  ведь до
этой волны подобного  "прозрения" не было?  "И после нее  тоже!  До  них был
относительно слабый поток беженцев из  "империи зла". Их приняли с посильным
радушием, обеспечили жильем и  работой. И после роковой волны и речи быть не
могло о каком-то разочаровании. Люди достоверно знали из свободной  прессы и
переписки о специфике нашего общества.  И ехали они из новой России,  что  в
социальном  плане  была  много  хуже   Израиля.   И  с  теми   же   нулевыми
профессиональными возможностями.  В отличие от бедолаг  1990-91, олим  конца
девяностых оставили за собой квартиры  на случай возврата, сохранли все свои
сбережения, а  потому легче смогли встать на ноги в Израиле. Да это  был уже
другой  слой  советского общества,  знающий,  что  такое  бизнес  и  умеющий
организовать  его  здесь.  Они  не хуже  нас  знают,  что  любой  капитализм
отправляет людей, подобных этому, - Мирон  постучал пальцем по листкам, - на
дно жизни,  а вверх выводит их противоположность. Позади такая же борьба  за
выживание или безнадежность. Для них Гекуба  в равной мере и там, и тут." "А
что, твой таинственный гений бедствует в Израиле?" "Он? Не думаю." "И чем же
он занимается? Насколько я  понимаю, из уровня представленных материалов, он
далек от современной  инженерии." "Я понятия не  имею,  чем он  зарабатывает
себе на жизнь. На прямой вопрос он ответил..." "И как же?" "Тем, чем почетно
заниматься  в  таком  обществе.   За  это  более-менее  прилично  платят.  И
прикрывают  меня, если  что." "Зачем же ему связываться с тобой?" "Какая нам
разница?" "Ты прав.  Главное - надежность проекта. Ты сказал,  что  попросил
проверить  эти  расчеты  ученых  его же  разлива, бывших созидателей великой
державы. Я  слышал,  что у "русских" ревность  к идеям соплеменников развита
еще  сильнее,  чем  у  нас."  "Еще бы!  На любое  изобретение  мои  эксперты
набрасываются как цепные  собаки  на  чужого  в доме, из которого им выносят
кости. Все,  к чему можно  было придраться  в проекте, подверглось яростному
разгрызанию.  Мне  пришлось за хвосты оттягивать их от жертвы." "И что же от
нее осталось?" "Да все и осталось! Неуязвимо." "А экспертам ярость разума не
заменяет?"  "Заменяет,  конечно.  У них  такой опыт  в  этом отношении,  что
остается только  изумляться  техническому  паритету  Союза  с  Америкой.  Но
специалисты они классные, дело свое  знают прекрасно,  а  потому саму  идею,
очистив от их слюны, я могу оценить достаточно трезво. Тем более, что друг к
другу мои  эксперты  относятся не менее агрессивно, чем к автору проекта.  А
его они считают дилетантом и авантюристом априори! Я  их стравил между собой
и потребовал письменно изложить претензии не только к моему подопечному,  но
и друг к другу." "А как  он отнесся  к этой... дискуссии? Не  обиделся?" "Он
категорически  отказался не только встречаться  с  экспертами для обсуждения
своего проекта, но и  комментировать их заключения, предоставив это  мне. Ты
мне слишком  мало платишь, сказал он, чтобы еще подставляться всякой мрази."
"А... ты ему платишь? - изумился красавец с царским именем. - Вот бы никогда
не подумал..." "Нет, конечно, - в том же тоне откликнулся Мирон. - Он имел в
виду то, что я ему обещал в случае заключения с ним контракта." "Его  долю в
случае  реализации  проекта?"  "Ишь   ты!  Подскочил  на   стуле...  Никакой
конкретной  доли я  ему и не  думал определять. У нас и договора-то никакого
нет, раз  этот дурак, как  мне кажется,  открыл  свои  know  how.  Просто  я
пообещал взять его  на  работу в поднимаемую  компанию.  А он  категорически
отказался. Не  желаю, говорит, иметь дело с любой израильской или совместной
компании." "Чего  же он хочет  за  свою  идею  и  работу над  проектом?" "Он
потребовал... чтобы  ему пожизненно платили по тысяче долларов в  месяц, вне
зависисмости от прибылей  и вообще от реализации  проекта. Такой  договор он
готов подписать немедленно." "Но...  его проект  тянет на десятки миллиардов
прибыли его владельцам!" "Он уверен, что ему не заплатят и  доллара из любой
прибыли и что его  условия - максимум  того, на  что он  может рассчитывать.
Впрочем,  сомневается,  что получит и  это." "Почему?" "По  мере  общения  я
выяснил, что он в Израиле не верит никому и ничему. Не любит  людей, партии,
государственные институты и чиновников, природу, овощи, фрукты, язык, манеру
общения, климат, архитектуру, искусство,  море. Без агрессии, но,  по-моему,
не менее тяжело,  глубоко и безнадежно, чем арабы." "Психически больной? Как
можно все это не любить!?"
     Это ты больной, подумал Мирон, но вслух произнес: "Очень может быть. Но
идеи его достаточно здоровы. А для нас с тобой это главное."

     Давид  Зац  вышел в просторную прихожую  своего оффиса  на  семнадцатом
этаже,   кивнул   элегантной   секретарше  за   столом  с  умопомрачительным
компьютером и нажал кнопку вызова лифта, дверь шахты которого выходила прямо
в оффис.
     На стоянке у отеля, целый этаж  которого занимала фирма Заца, он вызвал
к  жизни свой  "понтиак",  опустился  на мягкое  сидение  упруго  просевшего
лимузина  и покатил  по  богатым  улицам  престижного города  деловых людей.
Человек, живущий в  своей  стране, ехал  на своей машине  по своей улице  из
своего офиса к себе на виллу -
     В  его стране был установленный раз и навсегда порядок,  при котором не
было и речи о кражах или рекитерах, ночном  шуме или  автомобильных пробках.
Здесь не было ни  одного теракта, сотрясавших в  последнее время вроде бы ту
же страну, но для  других. И вовсе не потому, что боевикам тут противостояло
нечто  электронное или суперактивное. Просто здесь жила  и работала та самая
элита,  трогать  которую  арабам себе  дороже.  Взорви  они  в  какой-нибудь
Нетании, не говоря о поселениях, хоть десять школ, тут и ухом не поведут. Но
ткни на  этих  ухоженных  улицах но-жом хоть кота, последствия  будут  самые
неприятные.  Ибо  именно  тут, при любой  расцветке кнессета, жили настоящие
хозяева  региональной  сверхдержавы,  способ-ной  одним  пальцем  загнать  в
бутылку самых  самоуверенных шейхов и их покровителей  в любой  сопредельной
стране.  Не  смотря  на  счета  в  иностранных  банках  и  умопомрачительные
страховые  полисы,  у  этих людей все  было схвачено здесь,  а отнюдь  не на
Уолл-Стрите. Им было, что терять вместе с Израилем.
     Поставив  "понтиак"  в  нишу под бетонным козырьком,  Давид  Зац вышел,
мигнул  пультом  на закрывающиеся окна машины,  потом на интерком виллы. Там
тотчас что-то мелодично звякнуло, и дверь бесшумно отворилась ему навстречу.
Хозяин своего  дома и своей страны был встречен сначала неестественно высоко
подпры-гивающей  черной  глазастой собачкой  Долли, потом хрупкой энергичной
брюнет-кой, которую он поцеловал в лобик с  искренней лаской: "Шалом,  Батья
якара!"  В глубине просторного холла он  увидел обернувшуюся к нему в кресле
перед панорамным телевизором дочь Зиву, с антресолей просторной лестницы ему
улыбался  старший сын  Тони,  а  из комнаты  младшего  сына  Биби доносилась
му-зыка, под грохот которой немудренно прозевать кого угодно.
     Картина  семейной идилии была бы  неполной без  статной фигуры служанки
На-таши, которая, сдувая  со  лба пот,  торопилась  закончить  приготовление
обеда для всей семьи на огромной  американской  кухне. Предпочитая  домашнюю
стряпню, Давид за пять лет  привык  к  Наташиным блюдам и был вполне доволен
давним  выбором  Батьей именно этой  пожилой  и обязательной женщины  вместо
какой-нибудь помоложе.  Батья перебрала с десяток "русских", которые были бы
рады поработать на таком престижном для эмигранток месте. Демократ черт-те в
каком  поколении,  признанный  активный  борец  за  права человека,  включая
"русского" и палестинца, Давид Зац неизменно улыбался Наташе при встрече, не
возражал, когда ей каждый год повышали зарплату на два шекеля в час и вообще
считал,  что он лично внес свой весомый вклад в интеграцию  алии в еврейское
сообщество.
     Служанка была на пять лет младше  матери Давида. Ее  отличала не только
абсо-лютная  честность и  педантичность, но и удивительная  неутомимость. На
ней была не только кухня, но и уборка,  стирка, глажка, наведение  порядка в
комнатах детей.  Те, естественно, все  кидали, где  хотели,  могли просыпать
семечки на только что тщательно  вычищенный ковер, поставить затребованный к
себе в  комнату мокрый стакан воды  на  только что  отполированный служанкой
стол. И вовсе не  от злобы или агрессии, которых израильтяне почти поголовно
изначально лишены. Так вес-ти себя принято у современной молодежи, свободной
от мелких условностей. Для чего  же  еще нанимаются в такие семьи  "русские"
женщины?  И  кому   какое  дело  до  того,  что  эти  женщины   -  рожденные
свободными?..

     Стройная, переодетая  в  элегантный костюм Наташа  тщательно  проверила
поло-жение цифр секретного кода  на закрытой за  собой двери и спустилась по
лестнице  в сад,  из которого  вела  тропинка  к помпезным воротам хозяйской
виллы. Десять лет  пребывания  на  родине после проклятого советского галута
приучили ее  к  тому,  что любое  небрежение  к мелочам  чревато немедленной
потерей работы. Ласковая улыбчивая демократка Батья, склонная и поговорить с
Наташей  о  ее  семье и прошлой  жизни,  подарить туфли,  набор  посуды  или
кофточку  на общееврейский  праздник,  и поцеловать при  этом,  при малейшей
оплошности,  за неубранный во-время от семечек ковер  и  за пятно на  столе,
могла  почти тем  же тоном произнести сакраментальное  "лех хабайта"  - пшло
вон.  После  чего Наташе было  бы  не так-то просто найти иное  место  в  ее
возрасте, даже и преуменьшаемом при интервью на десять лет.
     Это   была   жизнь  сапера,  ошибающегося  один  раз.  Прожить  же   на
символическое пособие по старости было невозможно.
     Рожденная  свободной  шла среди  разноцветья богатой  улицы к  автобусу
домой и  радовалась  тому, что  очередной  рабочий день закончен, что вокруг
такая неземная  красота  и  чистота,  а  дома  уют  и  достаток  работающего
человека, созданный свои-ми  руками.  Да и  такой  ли свободной была она  на
родине? Живя последние годы  в тепле, она не забывала  ледяной стройки, куда
райком  партии  загонял  их  женский  коллектив  в  качестве  "привлеченных"
маляров-штукатуров, без  спецодежды, без  питания, не говоря об обогреве или
оплате их  труда. "Привлеченные" отличались от нормальных заключенных только
тем,  что  после  работы  возвращались   домой,  а  не   на  нары,  а  также
благожелательностью  конвоя  -   штатных   бригадиров   и   малярш,  которым
"оказывалась шефская  помощь". Именно  там  Наташа  и схватила на всю  жизнь
болезнь  с  красивым названием  ишиас. Впрочем,  было  и  преимущество  того
периода от нынешнего - то "привлечение" было  эпизодическим, а это - никайон
- уборка - пожизненным...
     Уютный прохладный автобус заполнялся женщинами ее цеха. Со  всех сторон
зву-чала русская речь,  смех  и приветстсвия. Люди ехали с работы, как ехали
десять лет назад из  своих  институтов,  школ,  издательств,  консерваторий,
лабораторий.
     На   второй   остановке  к   Наташе   подсела   ее  ровесница   Марина.
Поздоровавшись, она  повернулась к  окну и стала молча плакать,  жалко морща
некогда  от природы  улыбчивое  лицо с ямочками на щеках. "Что, Мариночка? -
коснулась ее руки Ната-ша. - Опять ничего?" "Уже седьмое интервью... - глухо
произнесла она. - Они... они сожалеют, что я такая старая. И удивляются моей
жадности. В таком возрасте у них принято жить на пенсию и нигде не работать.
А мне  пришло письмо, что  сегодня  придут судебные исполнители и... отнимут
все  имущество, что  мы  с Яшей честно заработали.  Десять  лет  откладывали
шекель к шекелю,  чтобы купить холодильник, телевизор, люстру... Все в  доме
родное,   выстраданное,   как   было  там.   Но  в  галуте  это  была   наша
неприкосновенная личная собственность. А тут это все  подлежит  конфискации,
словно наворованное. А мы и шекеля  ни в одной стране не украли. И за это...
среди бела дня и на законном основании... Как  жить?" "А почему вы раньше не
урегулировали вопрос с банком? Ведь можно было  эту квар-тиру продать, снять
или  купить что поменьше и..." "Все равно мы бы  остались должны банку. Ведь
за восемь лет долг по машканте только рос и рос. И за что мы могли бы снять,
тем более купить,  о чем  ты говоришь? То,  что  нам дают на  старость, едва
хватает на еду и счета." "А у  Яши?.." "Тоже ноль. Он же на  пять лет старше
меня.   Всюду   обещают.  Его   отрасль   вообще  рухнула,   уволены  тысячи
спе-циалистов. Нам конец, Наташа! Конец... Они добили нас..."
     "Ну, не  надо так. Все образуется, -  привычно говорила Наташа в кабине
лифта.  Они  поселились  здесь восемь  лет  назад. Банки и  маклеры  ласково
уговаривали их  купить собственные квартиры. Ведь  нелепо продолжать снимать
чужие.  И  постоянно  у  всех  возникали  критические  ситуации,  когда  они
успокаивали друг  друга точто так же,  как сейчас это делала Наташа.  - Надо
просто перетерпеть период неудач,  правда?  Ты же  знаешь, что  все  так или
иначе, раньше или позже, образуется..." "Ты...  права. Пора это все кончать,
-  закрывала  за собой  дверь  Марина.  - Прощай.  Спасибо  тебе  за все..."
"Прощай," - рассеянно ответила Наташа, входя в свою дверь.
     Разговор  тут же  забылся на  фоне навалившейся  усталости. Она кивнула
обернув-шемуся  к  ней  мужу  Жене,  давно  ставшему  приложением  к  своему
компьютеру, и прошла в ванну.
     В  зеркале  отразилось  не  вечно оживленное лицо  довольной хозяевами,
обществом и жизнью  служанки с благополучной  виллы, а мгновенно постаревшая
женщина на пределе отпущенных  ей природой моральных  и физических  сил. Она
провела  руками  по своим  некогда  густым стрельчатым  бровям,  приводившим
мужчин в  трепет, мельком отметила  сохранившиеся  пропорции  своей  некогда
восхититель-ной фигуры и стала под душ. Холодная вода постепенно  возвращала
остаток  сил, которых  могло хватить только  для того,  чтобы пройти к своей
кровати  и лечь  пластом  хотя  бы на  час, после  чего можно было  заняться
домашними делами.
     Муж  то  стучал  по клавишам,  то  кричал в телефон, страстно  обсуждая
политическ-ие баталии.  Он был довольно известным  русскоязычным журналистом
правого направления,  а  потому  имел скудное содержание, которое  определял
"русским" хозяин газеты. Эта зарплата не имела ничего общего с доходом в той
же  стране  нормального,   левого  журналиста,  пишущего,   к  тому  же,  на
"приличном" языке. Пока  Евгений Домбровский и его читатели горели гневом за
поруганную  израиль-скую честь,  хозяин клал в свой банк прибыль от рекламы,
занимавшей  треть газе-ты,  существующей только за счет внимания читателей к
острым патриотическим статьям.  Этому прямоходящему были до лампочки и левые
и правые, честь и бес-честие страны своего нынешнего заработка. Рухни завтра
эта газета вместе со страной, найдется другой бизнес на другой родине.  Пока
Домбровский был нужен для сохранения тиража, хозяин не позволял его выгнать,
как того  бурно  требовали  коллеги-журналисты  и  "русские"  же депутаты  с
"левой" улицы после очередного скандального выступления.
     "Представляешь, Наташенька, -  вошел Женя в спальню, - арабский депутат
Кнес-сета такой-то вчера заявил, что..."
     Он  не   кончил.  С  соседнего   балкона  донесся  отчаянный,  какой-то
нечеловечески  тонкий,  словно  птичий  или  заячий,  крик,  и  все  сильнее
загалдели внизу.
     Страшное  предчувствие  кольнуло  Наташу.  Она  рванула на  балкон.  На
асфальте лицом вниз, раскинув голые ноги в безобразно задранной юбке, лежала
женщина.  Вокруг ее  головы  и тела быстро  разрастались темные пятна. Рядом
стоял  фургон и толпились в недоумении грузчики.  Мимо  проплывали машины  с
равнодушными   соотечественниками.  Некоторые  только  усиливали   в   своих
динамиках   визгливую   восточную   музыку.   Судебный   исполнитель  что-то
возбужденно орал  в  мобильник.  Из-за поворота с  дикими воплями  показался
"амбуланс". Двое санитаров подняли похожее на мешок мертвое тело.
     Несколько минут назад эту окровавленную тряпку звали Мариной, мечтавшей
восстановить на  исторической родине статус  служанки, фатально утерянный за
два  месяца  до момента истины. Несколько лет назад  она  же была теоретиком
силовых сетей, активисткой ленинградского  Сохнута. Скорая помощь  увозила в
морг очередного банкрота. Благодетель-банк,  одаривший ее  семью собственной
квар-тирой, не прощал нарушения хоть на какое-то время правил игры...
     К  месту происшествия  зигзагом, на  подгибавшихся ногах,  кусая  руки,
бежал от автобуса человек, который некогда, там, до возвращения его семьи на
родину,  считал  себя  мужчиной. Два  месяца  назад  он  "вышел  на пенсию".
Историческая родина положила ему в месяц половину выплаты за кредит банку за
квартиру. Только вчера он с  горькой улыбкой показал журналисту Домбровскому
редкое  по   цинизму   "Удостоверение  почтения"   от  отдела   поздравлений
муниципалитета.  "В  связи с  достижением  "золотого возраста",  -  словно с
другой  планеты  писали  его благодетели,  - желаем  тебе  от  всего  сердца
хорошего  здоровья, долгих лет и радостей  жизни." И  подпись аж самого мэра
города! Это  же какое он  должен  иметь  сердце для  такого послания  такому
адресату! И какова же, по его мнению, цена золота...
     "Яша!! - едва не вывалилась туда же  Наташа. - Подожди!! Я с тобой... А
ты!  -  обернула  она  к мужу обезображенное  яростью лицо. - Ты - оставайся
здесь. Стучи очередную статью о благородстве твоего Израиля..."
     С балкона Женя видел,  как его жена  присела на  траву около рухнувшего
ничком старика, охватившего узловатыми руками седую  плешивую голову. Кто-то
из зевак  кричал  в свой мобильник. Тот  же "амбуланс" с теми  же воплями на
весь  мир, задом мчался  за еще  одним обидчиком бедного доверчивого  банка.
Каждому свое.  Время  собирать  камни... и как там далее в  милостивейшем из
миров...
     Мысли  перебил резкий  звонок.  "Евгений?  - напористо кричал  знакомый
голос. - Шалом. Как там моя статья?" "Статья?" - Женя  был в шоке от жуткого
случая  и не сразу понял,  кто это и зачем. "Конечно! Неужели не подошла? Вы
что? Это говорит Ури Бен-Цвит. Статья "Гримасы раиса". Вспомнили?" "Да-да, -
рассеянно  проговорил Домбровский. - Как же... Очень остро  и  актуально, но
я..." "Еще  бы! - горел  энтузиаст.  - Я  сомневаюсь,  что кто-то  из  штата
редакции  посмел бы  так  смело  написать. Пойдет  в завтрашний  номер?"  "Я
проверю и вам перезвоню, тов?" "Когда перезвоните?  Я должен знать точно. Вы
не представляете...  -  голос царапал  обнаженные нервы  даже  когда Женя на
вытянутой руке отодвинул от себя трубку: -  Еврейское самосознание...  право
на обретение родины... пусть убираются в свои двадцать арабских стран... эту
землю нам гарантировал Всевышний..."
     Женя видел перед собой только кровавое пятно на асфальте под балконом.
     Высокий голос  человека с  псевдонимом Бен-Цвит  и с  какой-то  русской
фамилией стучал в мозг уже изнутри, словно  записанный на  пленку и насильно
включенный.
     Марина  проходила по другому ведомству, подумал он. Ей лично  Всевышний
ничего  не  гарантировал. А гарантии банка, как  и  всего общества - чек без
покрыт-ия. Сколько еще на  очереди  летунов с таких  балконов? Неблагодарные
свиньи! Пусть все они убираются  в страны  исхода, которых  еще больше,  чем
арабских.  Германия  -  для  немцев.  Израиль  -  для  израильтян.  Евреи  -
убирайтесь!.. У нас иное самосознание. Марина реализовала право на обретение
своей земли... Квад-ратного метра асфальта под балконом.
     Звонок снова полоснул по нервам.
     "Евгений!  Вы мне так и не ответили... - кричал  разоблачитель. - У вас
что, не в порядке телефон? Я не слышу ответа!"
     "Она вам...  она  нам всем ответила... -  пробормотал Женя. -  На  нашу
доброту и  нашу  еврейскую солидарность..." "Кто?! - ужаснулся собеседник. -
Вы  что-то перепутали!  Никто не мог написать того, что написал я!! Если  вы
некомпетентны, то  я  звоню главному редактору... Вы  меня  слышите  или  не
слышите, в конце концов!" "Даже  Наташа ее не услышала..." "Ничего... ничего
не понимаю... Это кто? Я звоню Евгению Домбровскому, а куда я попал?"
     Я сам  попал черт знает куда, продолжал  Женя полемизировать с таким же
абст-рактным патриотом, как он  сам. Я  попал туда,  где евреи  беспощадно и
страстно  убивают евреев, наперегонки с  арабами... Вот о чем надо писать, а
не о  вполне предсказуемой  бессовестности  "партнеров по мирному процессу",
понятной всем, кроме  циничных демагогов, Вот где конец Израиля, а  не по ту
сторону "зеленой черты". Но у меня есть "лицо". И именно я породил этого Ури
и тысячи других. Ни у кого из них никогда не было собственного политического
опыта. Сегодня их политическое  кредо - отголосок  моей публицистики. Она им
заменяет собственное зрение  и слух. Вечный безработный Бен-Цвит, живущий на
мизерное пособие, нашел отдушину  в  псевдо-политической деятельности. Пишет
он очень хорошо, не хуже меня, причем даром - таким добровольцам и шекеля не
начисляют. И читают его  такие же  соискатели  пути  бегства от повседневной
мерзости и фатального разочарования.  Откажи я  этому  человеку, с ним может
произойти то же самое, что с Маришей...
     "Ури,  простите меня! - кинулся  он  к обиженно сопящей трубке. - Тут у
меня на  глазах  только что..." "Теракт? - воспарил духом  Бен-Цвит. -  Что,
прямо  в  нашем  городе?"  "Да.  Теракт.  Наглый  и  безнаказанный.  Погибла
замечательная  женщина...  А  ваша  статья..."  "Я  еду  к  вам!!  Я  соберу
свидетельские показания!  Его поймали? Его имя известно? Он с территорий или
местный  араб?"  "Их  не поймали. И  не  со-бирались  ловить.  Это  местные.
Евреи..." "Что?.."  "Ваша  статья  выйдет  завтра.  Раису  от  наших с  вами
разоблачений мало не покажется. Израиль может спать спокойно. Шалом."
     "Подождите! - взмолился Бен-Цвит. - Я не успел  сказать вам свое мнение
о   вашей  статье  о   демографической   ситуации.   Ваш  подход  совершенно
неправильный! Сле-дует  взять  с  арабок обязательство  не  беременеть после
рождения  второго  ребенка. Иначе... террор  палестинской матки... мы просто
задохнемся  от  изобилия   арабских  младенцев,   готовых  немедленно  стать
взрослыми  террористами..."  Евгений  сам задыхался  от проникающей радиации
этого жуткого энтузиазма.  Его собеседника не зря боялись и избегали. Но это
только  убеждало  его в собственной  правоте. Спорить с ним было  не  просто
бесполезно, но  и  физически невозможно: после нескольких минут вынужденного
общения Домбровский неделями чувствовал себя опустошенным. На любой аргумент
фанатик  отвечал десятком своих, не имея иногда ни малейшего представления о
предмете спора. У него была уникальная память, бесконечная  эрудиция в любой
области знаний  и  энергия  ядерного  котла,  накопленная  в  спорах  с  еще
незащищенными оппонентами. Но положить трубку было еще опаснее. Этот мог без
всякой  злобы, а из  искреннего  расположения  к  своему  любимому  коллеге,
сказать  главному, что милый  Женя  его  недослушал, недопонял, а  потому...
Времени и сил без конца доставать любого у него было  в избытке. "Так что вы
предлагаете?  -  чудом  уловил  Евгений  момент,  когда  Бен-Цвит  набрал  в
необъятные легкие воздуху для очередной бесконечной тирады. - Я не прав. Что
дальше?" "Как что дальше? Я хочу, чтобы  мой любимый Женя  всегда  был прав!
Чтобы в  его замечательных статьях никогда не было таких нелепостей, которые
губят  его в  глазах  читателей. А потому, -  он набрал воздуху  раньше, чем
Евгений успел что-то  сказать, - а потому давайте мне все, что  вы сочините.
Страницу  за  страницей. Я все  исправлю раньше, чем  это попадет в  газету,
когда  испеченный блин уже невозможно вернуть  в состояние теста. Совершенно
бесплатно! И  под  вашим именем будут выходить только  отличные  статьи!  Вы
согласны?" "Я на все согласен. Шалом..."
     Телефон  только и ждал этого "шалом", чтобы вновь  взорваться  звонком.
"Женя,  - как  всегда устало и брезгливо  сказал главный редактор. -  Ты  не
забыл,  что  за  тобой  репортаж о  сегодняшней  встрече Николая  Колесина с
читателями?" "Боюсь, что я сейчас не  в  форме, Миша, чтобы..." "Слушай,  ты
что, еще не  понял? Ты на работе. И мне  наплевать на твою форму. Репортаж о
встрече живого классика с народом я  поручил тебе. Выпей рассолу или йогурта
и  марш в Бейт-оле.  Ты думаешь, что тебе никто  не  дышит в  затылок?  Нет?
Спасибо. До свидания."

     Кто такой Николая Колесин? - мучительно вспоминал Евгений.
     Естественно,  звучная  фамилия  была  хорошо  известна  по бесчисленным
статьям  и  интервью  писателя.   В  энциклопедии  Колесину  была  посвящена
короткая, но емкая статья: рус.сов. писатель,  член  КПСС с  такого-то года,
сб. повестей и рассказов таких-то  о мире таких-то (перечень на пять строчек
- ни  одного  знакомого  названия) и др.,  Гос. пр. СССР  (такой-то  год). В
справке  редак-ции  было  сказано, что  классик столько-то  десятилетий  был
членом  редколлегии  такого-то   журнала  (ну,  эту-то  компанию  московских
небожителей Евгений  помнил  прекрасно! Сколько  разбилось  об  них надежд и
планов...), а  также, что он издал сотни  книг с суммарным тиражом в десятки
миллионов, что его повести и расска-зы переведены на языки чуть  ли  не всех
народов мира. Пьесы на сценах театров, популярнейшие (какие же, о, Господи?)
фильмы по мотивам его  литературных шедевров.  Какая глыба, а? Какой матерый
человечище! И какой же позор  для выпускника факультета журналистики Евгения
Домбровского, что за десятилетия совместной с глыбой жизни уже  во второй по
счету стране он понятия не имеет  о своем  великом современнике, не читал ни
строчки из его нетленки, а  на слуху только фамилия единственного  классика,
удостоившего  Израиль  чести  поселиться здесь  в  зените своей  славы... Из
объявления  о презентации  следовало, что писатель  продолжает творить и  на
исторической  родине,  где  каждого  его  произведения  с  нетерпением  ждут
благодарные читатели, а  для Евгения и  этот  этап  эпохальной  деятельности
великого  мастера слова остался  незамеченным. Конфуз-то какой!  Надо срочно
купить на встрече книги маститого и проштудировать. Иначе и статья о встрече
читателей с обожаемым классиком не получится. А кто-то помоложе и пошустрее,
и не один, уже давно и жарко дышат в затылок.
     Безуспешно    смиряя   свирепую    бессильную    злобу   завистника   и
неудачника-Сальери  к бессменному  Моцарту  здесь  и там, Евгений  спешил  в
актовый зал, где профе-ссиональные книголюбы и квалифицированные читатели  в
лихорадочном  нетер-пении ждали  своего  кумира.  Тот  появился под  дружные
аплодисменты  и  прежде   всего  расцеловался   с   устроителем   действа  -
главбиблиофилом.
     Самоиздающийся писатель  Евгений Домбровский вспомнил свою единственную
личную встречу с этим личным другом классика.
     Брезгливо   пролистав  плод   многолетних  усилий  и  бессонных   ночей
неизвестного  автора,  главкниголюб  заглянул в  предисловие,  неопределенно
гмыкнул и  передал любовно  изданную  за последние деньги книгу  безмолвному
коллеге, которого он представил профессором таким-то. Тот листанул, произнес
нечто невнятное  и  ото-двинул  предмет  гордости семьи  Домбровских большим
пальцем обратно к глав-ному, так и не подняв на  Женю свои отчего-то усталые
глаза. "Мы никому не от-казываем, - глядя  в сторону, проговорил книголюбец.
- Оставьте. Ваши повести посмотрят. Вам позвонят."
     Точно как  в  советских издательствах!  -  подумал  Евгений.  -  Ждите.
Появится мне-ние - вам его сообщат. Но существовала разница, и была она, как
это  часто бывает,  в пользу  "империи  зла". Там, при благоприятном мнении,
книга издавалась не  за счет автора, реализовалась через сеть  книготорга, а
писателю выплачивался сна-чала аванс, а потом  гонорар,  на  которые  он мог
жить и  создавать что-то новое. "Империя добра" в лице этой  околоолимовской
публики  и шекеля  не  вложила  в  издание,  и агоры  не  собирается  никому
заплатить.  С  той же  неохотой  или брезгливостью книгу  взяли на продажу в
некоторые "русские" магазины, но ее и близко  не  подпустили к  национальной
сети  книжной  торговли  и  не выставили  в  библиотеках.  Всюду было  полно
довольно однообразной импортной продукции российских издательств по бросовым
ценам. Бесчисленные боевики и мелодрамы из чужой жизни, эротика и насилие на
обложке,  наркотики,  порно и  кровь  на страницах.  И  -  ни слова о  жизни
потенциальных читателей.  "А им это надо? - спросил человек, похожий  на что
угодно, только не на привычного по прошлой жизни продавца книжного магазина.
- И так тошно..."
     Еще  бы,  чуть не  сказал  Евгений,  особенно,  если смотреть  на  твою
спесивую рожу  на фоне этой макулатуры.  Чтобы  к  тебе  заходило  хоть  три
человека  в  день, надо быть профессионалом, искать  авторов, сводить  их  с
заинтересованными  покупа-телями,   заводить  из  тех  и  других  постоянную
клиентуру в  твоем эксклюзивном для авторов магазине, чтобы их читатель  шел
только к тебе. Cоздавать альянс автор-издатель-читатель. А ты сидишь  тут  и
гордишься  своим  хамством  и  невежеством,  предприниматель  липовый! После
прогоревшего буфета или распространения чего-то из-под визгливой пирамиды.
     Но  если   в  магазине   от   профессионализма  хоть  как-то   зависело
благополучие семьи  владельца, то  уж в храме книголюбия никому и  ничего не
было  надо. Но тот  же устало-презрительный  взгляд.  Плюс многозначительные
бессмысленные сентен-ции черт их знает о чем и  нетерпеливое поглядывание  в
окно, словно сегодня к этим бездельникам придет еще хоть один писатель...
     Все удивительные авторские находки и  восторг от них, споры и  ссоры  с
Наташей  по  поводу  каждой  реплики и эпизода,  сюжет  и композиция  каждой
повести, сверх-задача и ее воплощение,  весь смысл  жизни  писателя  были  в
несколько  минут ниве-лированы  здесь  двумя  стариками,  призванными решать
более чем скромную задачу - собрать  на презентацию оплаченной автором книги
несколько потенциальных покупателей. Донести мысль автора до  тех, ради кого
он трудился.
     На фоне этих горьких  воспоминаний как-то привычно  забылась только что
погиб-шая соседка (а так ли  уж тепло  дружили?..), Наташа, опекающая где-то
свежего вдовца (тем более, меня там  только нехватало...)  и вообще вся  эта
бесконечная никчемная суета, выдающая себя за жизнь.
     ***
     "Коля,  говорил мне  Давид Ойстрах,  -  голос  с трибуны был невыносимо
громкий, - ты не совсем прав. Бог есть в каждом человеке..."
     Зал завороженно внимал. По всем рядам  белели  седины.  Шоу пенсионеров
для  пенсионеров.  Неужели  все  они знакомы с  произведениями  Колесина?  -
удрученно думал несчастный дилетант. - Почему  же я  не могу вспомнить ну ни
одного из названий, которыми он сыплет в зал?  Всех, решительно  всех, с кем
он тепло дру-жил, кого  самозабвенно  опекал, всех, кто делился с  ним самым
сокровенным,  я  хорошо  знаю  по  их  неповторимому творчеству. А вот  его,
известнейшего уже полвека писателя, воля ваша, нет!..
     Евгений и не  пытался  вообразить подобную встречу читателей, скажем, с
Досто-евским, который был бы представлен не своими романами, а бесчисленными
рега-лиями  и  должностями.  И  под  занавес  творческой   биографии  собрал
петербургских стариков, которые,  к своему изумлению или  умилению услышали:
"Федя, - как-то говаривал мне  Гоголь, - учти, что в украинской горилке есть
витамин".  И,  произ-неся  этот  бред,  классик  тщетно   ждал  бы  смеха  и
аплодисментов.
     Этого не могло быть  потому, что не было ни  у одного русского писателя
никаких регалий и званий, должностей и привелегий. Никому в России 1880 года
и  на  ум  не  пришло  бы объявить:  "Перед вами Достоевский  - известнейший
писатель." Да и самому Федору  Михайловичу  ни при каких  обстоятельствах не
пришло  бы в голо-ву  рассказывать, какие писательские должности он  некогда
занимал и как  ловко ими пользовался. Во-первых, не занимал, во-вторых, если
бы  пользовался,  то  хвас-тать  этим стыдно. Впрочем,  он  всю  жизнь  имел
одно-единственное  звание, но  такое, какого ни до него, ни после не имел  и
никогда больше не будет иметь ни один человек в мире - Федор Достоевский...
     Купить   книжку  оказалось  непросто.   У  торгового  стола   чуть   не
сталкивались  белые  головы  читателей.  Если  и  не  покупали фолианты,  то
исправно рассматривали. Тем  более, не было возможности пробиться к классику
лично за автографом. Толпа плотно вытекала из дверей,  не позволяя вернуться
в зал, где Колесина окружили плотным кольцом те же седины.
     В книжку на 200 страниц лучший советско-израильский литератор ухитрился
втис-нуть  две  повести,  штук десять  рассказов  и...  роман!  Не  он  ли в
семидесятые про-листывал и  решительно  отклонял мои выстраданные  повести и
рассказы?  - думал  несостоявшийся писатель. -  И не  этим  же  он  страстно
занимается  здесь   и  сейчас,  достоверно  зная,  как  следует  мне  писать
по-русски? И - о ком, о чем?
     Но  как все-таки  пишет  сам  классик? Уже в  автобусе по дороге  домой
Евгений в нетерпении открыл новенькую книжку  и, как рюмку сивухи, проглотил
первый рассказ. К горлу подступила тошнота с  духом перегара. Перед  глазами
возник Швондер в исполнении Карцева и прозвучало  неповторимое "Это какой-то
позор!" Он заглянул в конец рассказа. нет, не из  ранних - написано  уже  на
исторической родине, со всеми регалиями. Ладно, решил  Домбровский.  У  всех
бывают неудачные вещи...  Открыл  следующий  рассказ. И - не  поверил  своим
глазам - абсолютно о том  же,  что и первый. Та же  беспомощная  проза. Хуже
Колесина  писал  только  коллега  Евгения  по прозвищу  Какер  за  страсть к
псевдо-еврейскому  юмору и неистощимую  внутреннюю  грязь. Какер  тоже  имел
своих читателей и мог бы в принципе собрать такой же зал.  Издавал и успешно
продавал свои книги. И сам  Домбровский, избавившись, наконец,  от отеческой
опеки  колесиных,  издавал  за  свой счет  свои повести. Только что залы  не
собирал и  не делился  воспоминаниями о  дружбе  с  великими  людьми. Ну, не
знавал  он ни  одного из них. Даже, как вот выяснилось, сам  Колесин его  ни
разу лично и нахер не послал. Разве что в отписке из редакции.
     Позже  Женя  прочел  интервью  с действительно уважаемым  современником
Коле-сина. "Если  прочие мои  враги, - говорил  он,  - были талантливые,  то
Колесин - просто бездарный. Вместе с таким-то они выжигали  вокруг себя все.
Как только появлялся способный писатель, они его затаптывали..."
     Но  здесь,   как   и  в   Союзе,   у   него   был   статус  наибольшего
благоприятствования.  Что  бы  и как бы  он  ни  написал. Редактор  ждал  от
Домбровского  только восторженного  репортажа о  встрече  народного витии со
своим  перемещенным народом. Устроители встречи подобострастно лобызались  с
монстром, подставляли стул,  наливали  воду  из  графина. Колесина не просто
представляли   читателям,  не   просто  рекомендовали,  его  точно   так  же
навязывали,  как в свое  время  партия  Ленина-Сталина.  Не зря  злые  языки
говорят,  что  та же  партия  в разном обличье  пришла к власти не  только в
России, но и в русском Израиле. Те  же и для тех же. А потому обслуживающему
Колесина персоналу,  непостижимыми путями прорвавшемуся здесь к власти, было
наплевать, что прочтут в его книгах люди, доверяющие устроителям встречи.
     Как  и  многое   другое,  книголюбие  было   здесь  превращено  в  свою
противополож-ность именно теми, кому оно было поручено...
     ***
     К удивлению  Евгения главный редактор  спокойно  воспринял отказ своего
посланца писать о гении Колесина. "Умерь свой пыл, женя, - устало сказал он.
-  Все  знают,  какое это... национальное  достояние.  Давай-ка мне лучше  о
последней пресс-конференции  раиса что-нибудь позлее. Литературоведение - не
твоя сильная сторона."
     Кто-то отчаянно  прорывался сквозь звонок.  Женя торопливо переключился
на нового собеседника. Им оказался человек по имени Эфрон - анти-Ури,  как в
редакции называли столь же неистового  левого  оппонента  Бен-Цви.  Если тот
вещал высоким резким голосом, то у этого  был  спокойный профессорский рык с
длинными  паузами.  К каждой  своей  статье он давал  основательное  научное
вступление, опираясь на которое,  как ему мнилось, разбивал любого оппонента
по  пунктам.  Чудак,  думал  Домбровский,  наш еврейский  характер  и  чужие
аргументы несовместимы.
     "Вы знаете,  Евгений,  -  не спеша начал  Эфрон, - где  находится  штат
Вашингтон?" И надолго замолк. "В Соединенных Штатах? - догадался Женя. - Там
же где их столица?" "Ничего-то вы  никто  не  понимаете,  - возник опять бас
после, казалось, возмущенного отключения. - Этот штат - аналог нашей Колымы.
Он находится на Тихоокеанском побережье, на границе Штатов и Канады." "И что
из этого?" Из  глубины молчания и сдержанного дыхания послышалось,  наконец:
"Площадь этого штата около 180  тысяч квадратных километров, вчетверо больше
Израиля вместе с оккупированными  территориями. А население его всего четыре
миллиона  человек. Понимаете?"  "Пока нет. И что же?"  "А вы знаете, сколько
стоит Израиль?"  "Вы хотите  купить этот пароход?" "Если  на счету у каждого
еврея в  нашей  стране  лежит в среднем  сто тысяч долларов (у  знакомых мне
израильтян, подумал Женя, в основном по такому минусу  в трех банках...), то
имущество нашего населения - около  500 миллиардов. Стоимость  Электрической
компании и прочих  предприятий,  которые  можно  демонтировать и  вывезти из
страны, составляет, по моим подсчетам, более  двух триллионов долларов. Плюс
личное  имущество  граждан. Одних  личных автомобилей у нас  три миллиона, а
ведь  это около 150  миллиардов. Так  что спокойно  можно  говорить  о  трех
триллионах. И вот все это я предлагаю  влить  в бюджет самого дальнего штата
Америки! Вместе  с пятью  миллионами  энергичных  непьющих  людей с хорошими
профессиями и с миллионом детей, каждый из которых - потенциальный Эйнштейн.
Правые намерены подставить это население под пули арабов и газы Саддама, а в
Америке  оно   сохранится  и  приумножится.  Я  подготовил  меморандум  двум
правительствам. В  случае положительного решения  мы все снимаемся с места и
за  год-два  переселяемся  в  выделенный  нам  участок,  который  составляет
ничтожную   часть  страны  -  четверть  штата  Вашингтон.  Америка  получает
неслыханное  финансовое  вливание  и избавляется навеки от затрат по  охране
нашей нынешней страны. У нее отпадает необходимомть ссориться с арабами, так
как  те  получают  обратно  всю  Палестину  и  распоряжаются  ею  по  своему
усмотрению.   Мы   же  в  мирных  условиях   через   какие-то  два-три  года
восстанавливаем  свой  потенциал,  а  в  следующие пять лет,  без  затрат на
оборону  и человеческих потерь,  удваиваем  его.  На период  переселения  мы
находимся под  защитой  Шестого флота,  как граждане  США, а  на перемещение
наших ценностей  достаточно только процента от вкладов  в банки  нашей новой
родины. Как вам?" - взволновался, наконец, анти-Ури. "Гм... Как граждане США
говорите?  То  есть по  вашему  плану я получаю американское гражданство..."
"...сразу после совместного  заседания Кнессета и Конгресса!" "И без проблем
перевожу  в любой банк Штатов  свои сбережения (и  откуда я их только возму,
криво усмехнулся  Евгений)?"  "Конечно."  "Тогда нафиг мне ваша американская
Сибирь? Я как-то  привык к условиям штата Флорида." "Да... но там  же  будет
жить большинство израильтян. Общество, к которому мы все привыкли?"  "Охотно
отвыкну. И  не только  я.  Если,  конечно, это не будет резервация без права
выезда." "Я  уверен, что  мы сами не захотим  уезжать  из..."  "Напротив. мы
брызнем  оттуда на  все  четыре стороны.  А  в  штате останется оборудование
перемещенных  предприятий и те же четыре  миллиона коренных американцев, что
жили там до вашего меморандума. Те самые, что навряд ли будут  в восторге от
нашего массового нашествия." "Почему? Мне лично  ехать оттуда будет  некуда.
Как  и отсюда.  " "Потому, что вы на пенсии? Старики, возможно, осядут, если
им  там, миллиону евреев, кто-то  построит  хоть  бараки.  Но молодежь можно
удержать только силой. А это не в традициях американской демократии." "А что
их держит здесь?  Ах, только не  говорите мне, что эта земля завещана нам  и
так далее. Я атеист  и плевать хотел на пейсатых, которых  мы вообще оставим
здесь. Мракобесы  двух религий  отлично уживутся друг с другом. А я бы хотел
пожить, наконец, в своей стране, но в мире." "Возвращайтесь в Биробиджан. Та
же тайга и еврейское название. Или давайте все  вместе туда  переселимся  по
вашему  сценарию.  Удесятерим  бюджет  России.  Впрочем,  они   эту  добавку
оприходуют  по своему обыкновению  -  разворуют,  пропьют  или потеряют.  Но
примут  ничуть не хуже, чем белые расисты и  черные мусульмане. У  Фаррахана
работу отнимем." "Хорошо. Скажите откровенно, Женя, что вас лично удержит  в
Израиле, если нам все-таки предоставят штат Вашингтон?" "Израиль! Я люблю не
Россию  и  не  Америку,  а  Еврейскую  Палестину, с  ее  Средиземным  морем,
Кинеретом, Эйлатом. Я  не считаю себя  верующим, но осознание, что я в любой
момент  могу  поехать  на  автобусе  или  на  своей  машине  в  Иерусалим  и
прикоснуться  к  его святыням..." "Ну вот! Приехали. Но я  уверен, что таких
как  вы  меньшинство. Вот  и оставайтесь тут  с пингвинами и  арабами. А  мы
уедем. Они  здесь,  а  мы там!" "Как?  Вы  бросите  любимых вами израильских
арабов палестинским террористам на  растерзание?" "Почему?  Все  израильские
граждане получат право... Я не такой расист, чтобы проводить тут селекцию по
национальному признаку. Или вы против?" "Против." "Я так и знал! И обратился
не по адресу." "Простите,  еще  вопрос. А  как с  ивритом на  новой родине?"
"Никак. Забудем этот самый  лишний из языков человечества как кошмарный сон.
Как и все наши дикие традиции. Америка веками впитывала целые народы.  И все
говорят на одном - английском - языке. Так вы за или против?"
     Евгений отключился. Сама мысль о такой капитуляции перед арабами встала
у него в горле, как острая кость. Он пытался  прокашляться и  не получалось.
Мысль   материализуема,   с  ужасом  подумал  он,   а  мысль,  подкрепленная
триллионами  долларов способна  стать сокрушающей.  Такой энтузиаст способен
уничтожить Страну почище  совместной  агрессии всех арабских стран. Найдутся
сторонники  по  обе  стороны океана,  пойдет  кампания  в печати,  возникнут
партии...  Нет,  это  невозможно!  Мы  не  для  того  покинули  Россию...  А
остальные? Все  левое  население,  вооруженное национальными  СМИ?  Миллионы
интересантов в самой Америке?

     "Париж  и  Рим отпадают без  обсуждения, - перелистнула Батья глянцевые
стра-ницы  туристического  журнала. - В Мадриде взрывают, как и  у  нас... В
Лондоне едва пришли  в себя от такой же интифады цветного населения. В Праге
и  Буда-пеште  невыносимо  скучно и все  шпили  на  одно лицо...  В  Америке
абсолютно  то же,  что  тут. В Тайланде кормят  всякой  гадкой  экзотикой...
так...  Дуду!  Новый  тур.  Россия!  Москва  и Санкт-Петербург. Интересно  -
германское  название города." "Ты мало насмотрелась на русских  в  Израиле?"
"Знаешь,  меня  всегда  интриговало  их отношение  к своей  стране. С  одной
стороны, судя  по  их рассказам,  они  там  пре-красно  жили  в  огромной  и
интересной стране. С другой - зачем-то поспешно унес-ли ноги в наш маленький
Арец. Судя по тому, как они готовы на все, чтобы только выжить здесь, ничего
там нет замечательного. Кроме разве  что антисемитов, о которых  нам столько
рассказывал  Мирон." "Я  не  думаю,  что  мы там  увидим  что-нибудь,  кроме
сочетания  нищеты с помпезностью, что нас так раздражало  в Егип-те. Но  без
пирамид и  прочих уникальных  древностей. Что  мы  можем  увидеть  в  бывшем
Советском Союзе,  кроме  коммунистов?  Так их  и  у нас  полно."  "Наташа  с
восторгом отзывается о тамошних театрах." "Но мы же были  на  постановках их
"Гешера".  Корявый иврит  и  разражающая  скованность.  Словно  им запрещено
говорить  на  сцене  в  полный голос,  полагая,  что  это  признак еврейской
невос-питанности." "Дуду, она говорила не только о постановках, но и о самих
театрах, по  ее словам  -  лучших  в  мире  по  интерьеру и  ауре.  Она  вся
преображается, когда произносит слова "бол-шой" и... как это... "ма-рин-ка".
И уверяет, что этот, как тут  написано, Санкт-Петербург,  а  по ее словам  -
Ленинград, ничуть не хуже Парижа. Ну, я звоню Моше? Пусть делает нам с тобой
тур в Россию?"
     Давид задумчиво  листал страницы  с изображениями  красной  крепости со
стран-ным названием "Кремль", соборов с круглыми куполами, огромных площадей
и снегов на половине картинок.
     Он вдруг  подумал  о незнакомом авторе  проекта века,  которого пригрел
верный  Мирон,  того  самого, что  ненавидит все  вокруг,  продолжая жить  в
стране,  где его  все и все раздражает. Если такое состояние у чистокровного
еврея, то чего  ожи-дать  от  этнических русских,  которых  в этой кукольной
Москве вдвое больше, чем всех израильтян, включая олим?
     "Там не опасно? - спросил он у турагента Моше, когда заказывал путевки.
- Что за народ? Вроде  наших олим?" "Вот именно!  Никакой опасности, Дуду! Я
бы не отправил туда моих лучших клиентов,  если бы была малейшая причина  за
вас беспокоится."
     ***
     Давид перешел  в свой  кабинет, включил компьютер, вошел в  Интеренет и
решительно набрал прямой контакт со своим давним другом, что сопровождал его
в военных спецоперацих за границей и продолжал оказывать услуги в бизнесе.
     "Менахим, - писал на дисплее бывший генерал Зац. - Как ты помнишь, я, с
подачи Мирона, начинаю циклопический  нефтяной проект, а этот умник скрывает
от меня оле - ключевую  фигуру. Выясни,  кто это  и  как  мне с ним выйти на
прямой контакт.  Мне нужно  максимальное и обоюдное доверие этого инженера."
"Давид, - отвечал безотказный разведчик. - Фамилия  этого оле - доктор Алекс
Беккер. Живет в  таком-то  городе,  занимается  тем-то.  В Израиле дружеских
отношений   ни  с  кем   не   поддерживает.  Из  прежних   друзей,   ставших
израильтянами,  могу  назвать  некую Натали Домбровски из  твоего города, ее
мужа Джека  Домбровски,  известного  "русского" журналиста  и писателя,  а в
Москве  -  семью Сержа  и  Лиди Гончаров. В студенческие годы Лиди считалась
невестой Алекса и ближайшей подругой Натали Домбровски. Я полагаю,  что тебе
следует  прежде всего  разыскать  последнюю, заручиться  письмом  к  Лиди  и
встретиться с ней во время твоего тура в Россию."
     "Батья! -  изумленно смотрел на текст  Давид. - Из какого города России
приехала  сюда  Наташа?" "По-моему, из  самой  Москвы." "Срочно!.. Как можно
ласковее  и дружески, порасспроси ее о  московских друзьях и,  если их зовут
Серж  и Лиди,  попроси письмо  к  ним.  Дескать, мы  едем  в Россию и  хотим
пообщаться  там   с  русскими   в  неформальной   обстановке.   Нуждаемся  в
рекомендации.  Она ведь тебе  рассказывает о своей прежней жизни?" "И более,
чем охотно. Она вообще рада, если я с ней говорю не о работе." "Так вот, это
для меня очень важно. В Москву мы должны поехать с письмом..."

     Человек,  которого  некогда  звали  Александром   Юльевичем   Беккером,
тщательно  проверил подписи  в  только что составленных  бланках договора  и
огляделся по сторонам. В квартире его новых клиентов стояла  тяжелая вонь от
двух неухожен-ных старых собак и застарелой грязи по углам. Алекс - а такова
была  кличка нашего  героя  все  последние  годы  - с  трудом  нашел  в этом
достаточно просторном жилье нелипкое место, где можно было разложить бумаги,
но  их все равно было тошно складывать в  свою сумку. Мужчина и женщина  уже
облегченно и дружески улыбались агенту. Деловая встреча имеет много общего с
решительным  амурным  свиданием.  Сначала "ах я не такая, ни за что, как  вы
смеете, осторожнее..."  А  потом  -  "милый, ты меня  теперь?.."  Но на этом
этапе,  когда  с  жалких  счетов  этой пары  еще  не сняты  деньги,  следует
продолжать  теплый  тон и терпеть  все - нерв-ный  смешок, недоверие,  вонь,
бесконечные "когда и как?".
     Это все  давно стало единственным средством  к существованию Алекса.  А
потому - единственной реальной радостью жизни.
     Не  считать  же  перспективой  встречи  с   приторно-ласковым  Мироном,
исчезающ-им  на  месяцы  до  очередного  неожиданного  звонка   с  "хорошими
новостями". Вот и вчера он поздравил Алекса: "нефтяной проект" уже почти "на
ногах", некий  таинственный  миллионер вот-вот  подпишет  договор,  и  Алекс
сможет  получать  свою  тысячу  долларов  в  месяц,  чтобы  больше  никогда!
никогда!!  никогда!!! не звонить ни  в  чем  не  повиным незнакомым  людям с
предложением своих услуг, выслушивать то вежливые, то грубые отказы, мчаться
на встречу -  одну после ста звонков, заключать, как сегодня, договор - один
на десяток встреч. Договор, который вполне  может  быть завтра, через месяц,
через год расторгнут из-за козней конкурентов, консультаций  со знакомыми. В
стране   навязчивых   советов   у   каждого   клиента   полно   бескорыстных
доброжелателей. И все торопятся, по нашей неиско-ренимой  привычке, страстно
и настырно что-нибудь высказать,  не отвечая за  свой совет ни морально, ни,
тем более,  материально.  Ведь  у энтузиаста-советчика нет  и быть  не может
десятков   тысяч,    которые   гарантирует   клиенту   договор.   В   случае
катастрофических последствий благодетель, как правило, перестает здороваться
с  доверчивым  бывшим  приятелем,  гордо задирая при встрече спесивый нос  и
брезг-ливо отопыривая нижнюю губу. Если клиенту повезет не встретить  живого
совет-чика, к его услугам всегда масса  не менее настойчивых и самоуверенных
печатных  экспертов, которые,  тем более, ни  за  что  и ни ни перед кем  не
отвечают, но страс-тно вещают.
     Находясь   между  честным  агентом   и  безответственными   приятелями,
несчастный клиент,  которому и  хочется  и колется,  теряет голову,  и  либо
подписывает  любую чушь  у ушлого проходимца, либо отказывается от солидного
предложения.
     Подписанные  бумаги, которые  Алекс считал  именно  таким предложением,
грели  его  сердце,  пока  он  ждал  автобуса  на  словно   вымершей  улице.
Собственно, так же пустынно выглядели  почти все  улицы этого города,  кроме
районов,  где проживали  арабы,  "марокканцы"  или свежие  олим. Там  Алекса
раздражали  крики играющих на дороге  детей,  сидящая  зачем-то  на лестнице
молодежь,  пристальные  деревен-ские  взгляды  стариков  со скамеек, громкие
голоса и музыка из открытых окон.
     Здесь же, в спальном районе, стояла полная тишина. Та самая вожделенная
тишина, о которой он не смел  и мечтать. В эмиграции всегда был смрад вместо
воздуха и привычный шум машин, кондиционеров и голосов днем и ночью.
     Над готическими  шпилями кипарисов  чернело небо, которое,  в принципе,
должно иметь  звезды, но в  свете уличных  фонрей никогда не  имело. Как,  в
принципе, южный ночной воздух в нескольких-то сотнях метрах  от горного леса
где-нибудь  в  Крыму имел бы целый букет ароматов.  Здесь  же  Алекс  ощущал
только какой-то потусторонний мертвящий дух.  Чернота и пустота виделись ему
за пределами  яркого и  навязчивого  света  фонарей,  подчеркивая  привычную
бесчеловечность бытия в последние десять лет.
     Автобус тоже, в принципе, мог придти через  пять минут. Но мог  и через
полчаса, а то и вовсе  не придти. Не  потому, что  в кооперативе  "Эгед" был
бардак, а потому, что Алекс не мог знать  точно  выполняемое расписание всех
сотен  его  маршрутов  по  всем  районам  города, куда его могли вызвать  на
встречу.  А потому он привык ждать наугад ровно пятнадцать минут, после чего
идти пешком к главным магист-ралям, где больше шансов уехать домой.
     Машины у него не было не потому, что на четыре колеса нехватало денег -
можно было купить развалюху и  за месячную зарплату. Просто ему не повезло с
учителя-ми вождения:  каждый хотел  учить  Алекса  за его деньги  как  можно
дольше,  а  пото-му  не подсказывал те  самые  детали,  на  которые  обращал
внимание  экзаменатор,   тоже  заинтересованный  в  десятке  тестов   вместо
одного-двух. Этот союз  специа-листов  против  дилетанта привел  к тому, что
потратив на учебное вождение и тесты  больше, чем стоила бы вполне приличная
машина, Алекс плюнул и продолжал пользоваться автобусом.
     Все сдают, говорили ему. Терпение и настойчивость...
     Все  рано или  поздно  убеждают инвесторов  в  ценности  своих  идей  и
устраиваются по специальности...
     Все любят Израиль... Все улавливают его  ароматы и любуются его зведным
небом.
     Все!
     А он  никогда не был, как все. Поэтому его идеи были не  похожи на идеи
всех. Все  нигде и никогда не могли ему этого простить. Все были со всеми. И
все знали все  по любому  его проекту, который всеми воспринимался  то,  как
лепет младенца, то, как бред взрослого сумасшедшего.  Всем было наплевать на
аргументы,  на опыт, на расчеты. Зачем, если  и так все известно? Все где-то
прочитали,  что этого не может  быть. То есть узнали и  уже  поверили. А раз
поверили, то разуверить их было равносильно  оскорблению их профессиональной
чести и  достоинства. Когда Алекс пытался спорить, основываясь на многлетних
тщательных расчетах,  его оппонент, терпеливо улыбаясь, брал листик бумаги и
калькулятор и делал расчеты  сам, основываясь на  кем-то написанных и где-то
прочитанных данных, а то и на соб-ственном знании школьного курса физики.
     Так было на родине,  так стало и в Израиле. Но там, до эмиграции,  были
иллюзии,  которые он  считал надеждами -  вот вырвусь  из  соцреализма,  вот
встречу людей, которым прибыль дороже амбиций, вот  попаду  в свободный мир,
вот там-то я ка-ак развернусь  во всю мощь моей неуемной фантазии на радость
вдумчивому работодателю.
     Не встретил. Ни вдумчивых, ни прагматичных.  Все те же  все кругом - по
обе стороны  столов  на ярмарках трудоустройства.  Но тут  было много хуже -
исчезли иллюзии. Не стало и тени надежды!  Только чернота и  пустота. Бежать
было больше некуда!
     Мирон  не был как  все. Он не знал ничего, пока не проверит сам  или не
заставит  всех  и все проверить.  Он вежливо расспрашивал  Алекса  о деталях
каждого проек-та, не  стараясь, как все, тут же выудить "know how", но потом
исчезал  на  месяцы,  чтобы  при  очередном  разговоре  избегать  обсуждения
предыдущей темы.
     Алексу  тут  же  становилось   ясно  -   они   разубедили  его  кому-то
рекомендовать дан-ный  проект.  И предлагал  другой. Так тянулось уже  шесть
лет.  И   вот   какой-то   про-свет.   Тон   Мирона  стал  менее   ласковым,
покровительственным и ироничным. В  нем зазвучали новые металлические нотки,
стало заметно  волнение. Это  были об-надеживающие признаки. И  давным-давно
потухшая надежда дала проблеск из  мрака, как это  черное небо, если долго в
него вглядываться, все-таки покажет какую-то звездочку.  Что за толк от нее,
на фоне уверенного сияния арких чужих фонарей? Бог весть...
     Из-за  поворота на  неестественной для  такой  узкой  извилистой  улицы
скорости вылетел пустой автобус. Алекс  едва успел выскочить из-под козырька
беседки на остановке, чтобы  показать себя. Автобус  лихо тормознул, чуть ли
не  ходу  принял  единственного  пассажира  и  полетел  дальше,  с ювелирной
точностью  огибая  газо-ны на бесчисленных крохотных площадях. Задные колеса
огромного агрегата  шли впритык к бордюру, словно этот  фантастически умелый
нехаг-водитель сидел под днищем своей машины и направлял их.
     Подобное  мастерство большинства  израильтян поражало  Алекса  с первых
дней пребывания в Стране. И подавляло. Если они так умеют делать все, за что
берутся,   то  как  можно  рассчитывать  на  место  среди  них   мне,  вечно
допускавшему срывы и ошибки, которые неизменно прощались на родине.  Всеми и
всем. Потому со мной и произошло то, что произошло, думал он теперь, видя то
свое отражение,  то мелькание ярких огней  за  стеклом. Совсем не исключено,
что и мой  проект, если он  кому-то  все-таки приглянулся, содержит какую-то
"козу  в носу". О  ней не  подозревает ни автор, ни эксперты,  о  которых  и
подумать-то страшно, ни  таин-ственный инвестор. Мирону-то наплевать. У него
всяких алексов  в  рукаве десятка  полтора. И  миллионеров...  А  вот самому
Беккеру...
     Он  попробовал вообразить себе этого  инвестора. Услужливое воображение
ри-совало образы  тех  израильтян,  с  кем он  встречался  до своей нынешней
работы и знакомства с  Мироном.  Каждый вызывал такой выброс адреналина, что
пассажи-ры  в  салоне,  водитель и несущиеся за  стеклом  улицы  становились
зыбкими.  Инте-ресно,  подумал он, что сейчас делает тот  человек, с  кем  я
связываю надежду на возвращение  к достойной жизни? Достойной? Даже нынешняя
унизительная профессия казалась освобождением из  плена  после того, что  он
пережил, обитая какое-то время в процессе "ротации в науке" и среди позорных
квази-энтузиастов, что делали вид будто пытаются его трудоустроить.
     Поэтому он поставил Мирону свои условия. Никаких дискуссий с экспертами
до заключения  договора.  Никакой доли  от прибылей  при реализации проекта.
Никаких призрачных надежд, только  минимальная компенсация  моего вклада. Но
зато и никаких унижений. И без того хватает...
     Автобус  несся  по  улицам,  залитым  светом ярких фонарей.  Пассажиров
стано-вилось все больше. Перед Алексом сидел мощный арабский  еврей, которых
тут  называли  почему-то  "марокканцами", а не просто  "арабом", как  Алекса
"русским". Этот красивый парень занял своей раскованной персоной сразу шесть
мест.  Для  недоверчивых придется пояснить,  как у  нас это  делается. Левую
волосатую руку верзила небрежно бросил за спинки своего сидения, чтобы Алекс
мог читать свою газету, только видя на ней чужие шевелящиеся  пальцы. Правая
рука  покоилась  за  спинками сидения впереди него, чтобы сидящие  там могли
любоваться  этой рукой около  своей  щеки. Сам он раскинулся  боком на  двух
сидениях, положив ногу на колено так, чтобы подошва была почти на уровне его
радостной  физиономии,  и  счастливо  таращился  на  проходящих  пассажиров.
Изредка  он убирал со  спинок  обе руки, поднимал их над  головой  Алекса  и
страстно, с хрустом,  потягивался громко и счастливо  выдыхая воздух.  Потом
снова устало  кидал одну  свою кисть на  чужую газету, а  вторую между двумя
женскими головами. Так по-хамски,  подумал  Беккер, мог  вести себя  в Союзе
только пьяный,  намеренно нарывающийся на  скандал.  Но  тут скандалить было
некому. Многие вели  себя ничуть не лучше. Простуженный  старик через проход
без  конца  громко  с  завываниями  откашливался  и  отхаркивал-ся,  жалобно
заканчивая свое выступление душераздирающим "о-ох!!", чтобы тут начать новую
вариацию. Резкая молодая  особа хрипло орала в мобильник на улице,  с тем же
вошла в салон,  расплачивалась с водителем и  обсуждала какую-то покупку все
время поездки. Со  всех сторон  слышалось "кесеф" - деньги, доллары, шекели.
Вот  такая  бесконечная  вездесущая  словесная  трескотня  преследовала  его
повсюду. В тишине собственной квартиры даже журчание своей  струи в блюдечке
унитаза казалось ему болтовней на иврите. Впрочем, в его квартире никогда не
было тишины  в общепринятом смысле слова - гул моторов и  вопли сигнализации
автомобилей и магазинов с соседней улицы, рев уборочных машин в предутренние
часы  и  восторженные вопли бесчисленных собеседников с ближайших балконов и
из  окон заполночь  ни  на минуту не  оставляли Алекса вне общества,  словно
тщательно продуманная  индивидуальная пытка Израилем... Кто мне внушает этот
бесконечный кошмарный сон?  -  ежился он.  -  Для чего? Кому нужно, чтобы  я
непрерывно все это  ощущал и  ненавидел?  Почему решительно никто  ничего не
замечает?  Вон сидит явный оле-интеллигент,  читает себе книжку и никуда  не
оглядывается. Его нисколько не раздражает зажигательная, пошлая и визгливая,
на  вкус  Алекса,  песенка  из  приемника водителя, которой  с  трогательным
детским единодушием подпевает весь автобус.
     И  никого не трогает появление шестерых арабских  подростков, которые с
криками и жестикуляцией прошли в конец салона и там хохочут и громко говорят
все одновременно. Демонстрируют  свою  политическую  независтимость,  унимал
Алекс свой  расизм -  арабская речь  воспринималась им,  как злобный собачий
лай, а внешний облик молодежи казался вызывающе нечеловеческим. До эмиграции
он никогда не был  ни расистом, ни мезантропом, но  случилось так, что здесь
его без всяких видимых причин, ради  куража, задирали только арабы, когда бы
он ни появился по работе  в их кварталах,  где жили и "русские". На родине с
детства  любая  группа  молодых  людей  приводила  Алекса  в  напряжение.  В
благословенном трезвом чистеньком Израиле, где ночью можно было безбоязненно
ходить  по  пустынным  улицам и  среди  густых  темных  зарослей  как  днем,
выпускать  детей одних гулять  на  улицу  допоздна,  хамство, хулиганство  и
бандитизм арабов были особенно нестерпимыми.
     Он считал немотивированную агрессию проявлением арабской  ментальности,
пока  не  побывал  в  Каире  и в  Париже,  где те же арабы вели  себя вполне
достойно. Скорее  всего,  решил  он тогда,  здесь  это просто  вызов  нашему
обществу, которое они не без основания считали враждебным.
     Впрочем,   была   еще  одна  причина   исключительности   палестинского
поведения.
     Такие  "милые"  привычки  покорно  воспринимали  только  евреи,  но  не
стерпели бы ни египтяне, ни французы...
     Итак,  пытался  отвлечься   Алекс,  что   же   сейчас  поделывает   мой
потенциальный  работодатель-благодетель? Он пробовал угадать то, что угадать
было решительно невозможно! Ибо можно было вообразить миллионера где угодно,
кроме России.



     1.
     Все   здесь   казалось   неестественно   огромным,   перенаселенным   и
двойственным.  В   роскошных  витринах  отражались  согбенные  плохо  одетые
старички и старушки с  сетками в руках. Раскованная молодежь сочеталась с их
сверстниками, одетыми  как на официальный  прием.  Богатые  машины сменялись
проносящимися по лужам драндулетами,  каких  и  вообразить  нельзя  на наших
улицах.
     Если  вполне приличный  гостиничный  номер  и благоухающий коридор были
выше всяких похвал, то лестничная  клетка, куда  Дуду и Батья попали, тут же
напомнила кадры из фильмов о ГУЛАГе. Между тем, забарахлил лифт, а надо было
срочно спуститься к  экскурсионному автобусу. Оказалось,  что  двери на  все
прочие  этажи  почему-то закрыты намертво.  Чем ниже спускались израильтяне,
тем  становилось  темнее  и страшней.  Они не могли и вернуться, так как  не
помнили, какой у них этаж. Оставалось только спускаться в надежде, что уж  в
самом-то низу должно быть открыто. Иначе, зачем вообще эта лестница?
     Так и  оказалось.  Но  лучше бы  и эта дверь  была такой  же глухой. На
подземном этаже  потрескивали бесчисленные  трубы, тускло светили пять-шесть
неразбитых лампочек на  весь  необозримый бетонный зал и  было душно.  Более
того,  откуда-то  тянуло  трупной  вонью,  знакомой  Дуду  по  его  военному
прошлому.
     Крепко  держась  за  руки, они наугад  пробирались  куда-то  в  поисках
выхода, когда  наткнулись на людей. Четверо мужчин в грязной  одежде  сидели
вокруг покрытого газетой ящика и негромко переговаривались, наливая водку их
бутылки в граненые стаканы и закусывая  неровно нарезанной колбасой. Хлеб от
буханки они отрывали немытыми руками.
     Увидев иностранцев, все четверо одинаково вздрогнули и переглянулись.
     Давид  по-английски спросил у них, где выход к  автобусам, но никто  из
собутыль-ников  ничего не ответил. Впрочем, мало вероятно, что они бы что-то
поняли  и по-русски. Мутный  взгляд, одинаковые бычьи  шеи  и  игривый оскал
щербатых ртов заставили Батью больно вцепиться в руку мужа.
     Оставалось только приветливо помахать незнакомцам и продолжить  поиски:
как-то же эти сюда попали, верно? -  успокаивал жену Давид. - Хотя вообще-то
нечего нам делать в этой стране...
     "Я  провожу  вас, - сказал  им по-английски  внезапно возникший высокий
парень в фирменной гостиничной куртке. - Никаких проблем. Меня зовут Поль. А
вас?  Очень  приятно.  Идите за мной."  И  тут  же  стал  что-то возбужденно
говорить  по-русски  в  мобильник.  Многоопытный Дуду,  не  поняв  ни слова,
насторожился  от  тона и какого-то вороватого взгляда их провожатого. "Давай
сюда!.." - шепнул он жене на иврите, сдвинушись  за бетонную колонну и далее
- в нишу из подернутых паутиной вонючих ящиков.
     Топот  каблуков  русского  и  его  хриплое  дыхание  убедили  Давида  в
правильности  своих  подозрений.  Супруги молчали, задыхаясь. Они не  видели
своего знакомого,  но  слышали,  как он лихорадочно  мечется взад-вперед  по
подземному этажу, отдавая короткие  военные  команды.  "Говорили мне, - едва
слышно  сказал  бывший спецназовец Дуду, -  что в  Россию надо любыми путями
провезти с собой хоть газовый пистолет."
     А  по  запыленному  бетону  грохотали  уже  каблуки  нескольких  людей.
Оживленно  переговариваясь, они заглядывали во все закоулки  то  дальше,  то
ближе  от  спаси-тельной  ниши. "Хотела же  меня  Наташа  учить русскому,  -
шепнула  Батья.  -  Дура я,  дура..." "Сомневаюсь,  что  это бы  нам  сейчас
помогло." "Как и твой пистолет. Ку-да бы ты стрелял? В кого? И за что? У нас
нет никаких оснований..."
     "Господа туристы! - прозвучало в  пыльном полумраке. - Куда вы пропали?
Давид!  Батя!  Выходите.  Не  бойтесь.  Мы  ваши  друзья.  Откликнитесь.  Вы
пропадете здесь без нас."
     Давид сжал руку  жене и приложил палец к губам. "Я годами культивировал
чув-ство опасности. И никогда, слышишь?  Никогда мне  не  было так страшно!"
"Про-сто рядом с тобой в бою никогда не было меня..."
     Их  преследователи затихли, вслушивась  в темноту, когда потолок  вдруг
рельефно  обозначился светом мощного фонаря.  В наступившей  тишине раздался
искажен-ный мегафоном  голос их  гида. "Господа Зац! Вы здесь?" - прозвучало
на родном иврите. "Ну!  - дернулась Батья. - Это  Мордехай." "Подожди. Пусть
те тоже проявят себя. Неизвестно, один ли здесь Мордехай или с охраной."
     Никто больше голоса не подавал. Гид повторил свое заклинание на  иврите
и английском, что-то  кому-то говорил по-русски, не отнимая от губ мегафона.
Тотчас  в тишине  зазвучал  едва понятный  английский:  "Я  начальник службы
безопасности отеля. Господа Зац! Если вы здесь, подайте голос, не бойтесь."
     "Их тут  человек  пять, -  крикнул Давид, мгновенно перемещаясь с женой
вдоль  штабеля и заталкивая ее в другую нишу,  на  случай, если выстрелят на
звук. - Если вас мало, вызовите подкрепление. Они очень опасны..."
     Поль и его люди не подавали никаких признаков жизни. Фонарь двинулся на
звук  голоса  Давида.  Они  увидели,  что  по  проходу  идут гид, человек  с
мегафоном и трое в камуфляжной форме с автоматами наизготовку. Они грамотно,
все  в разные  стороны, направляли стволы.  Начальник охраны  что-то  быстро
говорил в  мобиль-ник.  Вдалеке  возник  свет второго фонаря  и  загрохотали
сапоги бегущей подмоги. Только после этого Зац потянул едва дышавшую супругу
к гиду. Тот облегченно вздохнул, вытирая со лба пот,  схватил Давида и Батью
под  руки  и  побежал к выходу в спровождении  охраны.  Позади была такая же
тишина, темнота и смрад. Во дворе охрана передала туристов трем милиционерам
и  вернулась  - обследовать подвал. Садясь в  автобус, Давид увидел, что  из
дверей выволокли под  руки уже окровавленных алкашей со скованными за спиной
руками. "Это не те! - обратился Дуду к Мордехаю. - Эти не сделали нам ничего
плохого."
     Гид быстро заговорил в мобильник. "Больше  там никого не было, - сказал
он, уселся на  свое  место и заговорил  в микрофон. - Итак, дамы  и господа,
коль скоро мы все  в сборе, и все  окончилось благополучно, то начинаем нашу
первую  экскур-сию  по древней столице  России. Во-первых, о самом  названии
"Москва". Скорее всего, это слово связано с древнерусским словом, означающим
"вода", как "Нева",  "Плотва", хотя есть и более экзотическое толкование: из
двух  слов,   означающих   "мощь  ковать",  возниших   на  заре  становления
княжества..."
     За  стеклами  автобуса  вдруг  пошел мелкий снег, которому  израильтяне
обрадова-лись как  дети.  Он летел мимо  окон  все плотнее,  пока не повалил
красивыми хлопь-ями, мгновенно  ослепившими  водителя. Тротуары  и  мостовая
оставались мокры-ми, черными и блестящими, но желто-зеленые газоны скверов и
парков, мимо которых несся автобус,  засветились праздничным светом,  тотчас
напомнив Дуду открытки из  рекламного  проспекта. Вот они  - истинные  цвета
России, подумал он, - белый и черный. И оба - без оттенков.
     Москва была  безграничной,  бесконечной,  вызывающе мощной  и  какой-то
беспо-мощно  серой.  Отдельные  дворцы  и  храмы,  которые  тут  же  начинал
расхваливать Мордехай, только подчеркивали  общее неприятное впечатление  от
безликих и  громадных домов, особенно  башен "под  Кремль" с  циклопическими
лепными ску-льптурами и похоронными венками на шпилях.
     "Так  как  вы  заблудились?  -  спросил инженер Элиша,  с которым  Зацы
сблизились в дороге и оказались соседями в гостинице.  -  Как вы оказались в
цоколе?" "Не работал лифт,  - пояснил Дуду, - а я забыл, что мы не на пятом,
а на двенадцатом этаже. Пока сообразил,  оказалось, что все двери, кроме как
на  нашем этаже, почему-то заперты. Мы спустились в темноту. А там..."  "Вот
эти  нищие?"  "Если  бы!  Вполне  приличный  молодой  человек...  Прекрасный
английский, отличные манеры." "И  что  же?" "За время моей службы я научился
кое-чему.  Только поэ-тому  мы тут с вами." "Он хотел вас... убить?" "Боюсь,
что еще хуже. Похитить." "Ну... - неуверенно засмеялся Элиша. - Тут все-таки
не Чечня." "Если бы ты был там с нами, то  понял,  что вся  Россия сегодня в
какой-то мере Чечня. Он тут же  позвал свою банду." "С чего ты взял, что это
банда?  Ведь  они  говорили между  со-бой не на иврите?" "Я  как-то попал  в
подобную ситуацию в Курдистане. Там тоже говорили не  на иврите. Остался жив
только потому, что умею вовремя заглянуть врагу в глаза. Правда, тогда я был
хорошо вооружен... И без моей любимой жены."
     На выходе из  музея было очень скользко. Прохожие шли по ледяной корке,
присы-паемой  снегом,  как  по   сухому   асфальту,  а  израильские  туристы
беспомощно сколь-зили,  цепляясь друг за друга  и  умирая от смеха. Им очень
нравилось,  что  на них оглядываются.  Впрочем,  без улыбок или любопытства.
Люди  вокруг так куда-то спешили,  что было не  до эмоций. И - не до улыбок.
Спасибо хоть, что и  не до вражды к иноземцам. "А чего, собственно, вдруг? -
сострил Элиша. - Туристы они есть туристы. Ну  и что, что это евреи из своей
страны, а не из соседней квартиры?"
     Давид многозначительно посметрел на жену. "Кстати, - тотчас  поняла его
умная Батья. -  Моя служанка Наташа дала  мне адрес  своей лучшей подруги по
имени Лидия. У нас сегодня свободный  от мероприятий  вечер. Пойдешь с нами,
Элиша? Я уже позвонила ей. Посмотрим, как  живут русские у себя дома. Наташа
написала мне,  как проехать туда от нашей гостиницы на метро." "Зачем метро?
- удивился тот. - Я подземку терпеть не могу после лондонской, парижской, не
говоря о римской  или токийской. Возьмем такси, дадим нехагу адрес по-русски
и  доедем  без приключений." "После утреннего подвала, - возразил Дуду,  - я
склонен думать, что именно  на метро  мы только  и доедем без приключений. А
вот на машине,  которая выдает себя  за такси..."  "Он  у тебя всегда такой,
Батья?"  "Да нет.  Только в Гарлеме,  Сохо и тут. Но я с  ним  согласна. Мне
обратно  в тот подвал  тоже не  очень  хочется. Такой шикарный город,  такая
роскошная публика в театрах, а все равно мне кажется, что в этой Москве одни
чеченцы. Смотрите, какая рожа!"
     На  них  действительно  глазело   нечто  среднее  между  моджахедом   и
хамасником.  Оно  продавало  с лотка  что-то, затянутое  залепленной  снегом
пленкой.  Увидев, что  туристы у автобуса смотрят в его сторону, оно подняло
заросшую усами верхнюю  губу,  по-крысиному  обнажив  крепкие желтые  зубы и
прокричало  что-то   точно   таким  голосом,  каким  выражают  свои  чувства
демонстранты в  Рамалле. Вот она, воля россиян, согласно которой их депутаты
и  министры, продают оружие  аятол-лам и  Саддаму Хусейну, достоверно  зная,
кого и почему этим оружием убивают...

     "Вам мало неформальных контактов с русскими? - насторожился Мордехай. -
Кто  ходит  по  Москве  вне группы?" "Но это норма  в Нью-Йорке и Париже!  -
возразил  Давид.   -   В  Москве  нельзя?  Только  потому,  что  мне  что-то
померещилось в том подвале?" "Я не знаю почему, но до сих пор в моих группах
так никто не делал." "А мы  сделаем. Правда,  Элиша?" "С Батьей я готов хоть
на край света, - лучился инженер. - Если  не боится дама, как может  чего-то
бояться бывший десантник?"
     ***
     Лида  и ее муж Сергей ждали  иностранцев  -  друзей  и  коллег, как  их
отрекомен-довала  в  письме любимая  подруга Наташа,  - у  выхода из  метро.
Гостей оказалось трое, что несколько нарушило сервировку готового  к встрече
стола.  Но  все они были очень милые и  простые,  как тут  же отметила Лида.
Наконец-то живой привет от Натки и Жени из Израиля! Увидев, как  южным людям
тут скользко, Сергей  тут же взял под  руку  Батью,  а  Лида оказалась между
двумя мужчинами, которые пере-стали скользить и смущаться.
     В  подъезде  было  темно и плохо пахло,  но квартира  оказалась уютной,
теплой  и словно  специально  оборудованной для  гостей.  По русскому обычаю
израильтян  тут  же  усадили  за  стол.  И   не  отставали  с   выпивкой  до
соответствующей  кондиции.  Доверительная беседа перескочила  на  счастливые
браки.  Давид рассказал, как он,  молодой полковник, стал ухаживать за своей
солдаткой. А Батья, со своей сто-роны, как ее религиозные родители возражали
против  кибуцника-атеиста  с  папой  -  левым  депутатом  кнессета.  Хозяева
слушали,  широко  раскрыв глаза, о непости-жимой  для них чужой  жизни, пока
Давид не спросил, как познакомились между собой Лида и Сергей.
     Радуясь   своему   английскому    и   долгожданной   возможности    его
продемонстриро-вать, Лида тут же начала с ритуальной фразы: "Это было давно,
лет сорок тому..."
     ***
     "Сережка  нашел нас неожиданно для самого  себя, - взахлеб рассказывала
она.  -  В Судаке... Крым это  то  же, что Израиль, скажем, для голландцев -
солнце,  море и теплынь. После сырости и холодрыги. Только без  гостиниц. Мы
там  ежегодно отдыхали дикарями."  "С какими дикарями?" "Это сленг. Дикари -
мы сами. Выберем  пустынный берег, соорудим шалаш, поставим палатки  и живем
себе в  свое удовольствие. Нет-нет! Никаких ресторанов или там столовых. Что
с собой взяли, то и едим. Плюс рыба. Только с ней-то у нас и вышла промашка.
Казалось бы сложилась  теплая взаимно-симметричная компания - мы с Наташей и
ее Женей из МГУ..." "Московский университет," - пояснил Сергей, подливая уже
на все  согласному  Элише.  "Да, так мы, значит,  с ней были тогда студентки
выпускного курса, филологи. Женя - с факультета журналистики. А вроде бы мой
Саша  -  вообще небожитель, из  Бауманского..."  "Институт, который  готовил
проектантов ракет и космических кораблей," - опять вступил муж русской жены.
"Ага, -  продолжала  Лидия. -  Не мальчики,  а мечта. Знали и  умели  все на
свете.  Мы с Наткой,  трижды  облезшие, как  раз сидели в  шалаше  с мокрыми
полотенцами не  плечах, готовые  сорвать  с  себя  от  жары не  только  наши
микрокупальники, но  и  собственную  кожу, когда  в  тишине  раздался грохот
сережкиного мотоцикла. Он нагло  проехал на  "кирпич", а  потом  спустился с
невообразимой крутизны..."
     "Я тоже искал уединенное место,  - вступил Сергей. - И понятия не имел,
что рядом уже кто-то есть, пока вдруг..."  "Погоди! Сначала я. Так вот, наши
парни  целыми  днями  шныряли  с  масками и  самыми  современными подводными
ружьями   между  камнями,  высматривая  рыбу,  но  находили  ее   только   в
бесчисленных  консервных банках  из Сашиного рюкзака. Плавали уже просто  из
принципа. По  всему берегу -  ни  одной чахоточной султанки.  И вот  с  того
места, где заглох мотор мотоцикла, на наш пляж, по-журавлиному поднимая ноги
от горячей  гальки, выходит несклад-ный  совсем еще  белый парень,  надевает
допотопные ласты и  чуть  ли не самодель-ную маску, залепленную изолентой. В
руках  - лыжная палка с обыкновенной вил-кой  на  конце.  И,  представляете,
минут через  двадцать  выходит себе, пятясь в ластах, а на поясе висят  штук
пять полновесных, живых, сверкающих и трепещу-щих рыбин! Наш лагерь он так и
не заметил. Вскарабкался  на свою горку,  в минуту развел костер,  и на  нас
потянуло таким  немыслимо естественным запахом  жареной рыбы, что  этот  дух
проник в жерла  трубок  и  тотчас  выгнал  наших рыцарей из во-ды, заставив,
раздувая  ноздри,  принюхиваться  на  все   четыре  стороны.  Парламен-тером
назначили   меня,  как  человека,  презирающего  консервы   сильнее  голода.
Захлебываясь  от умопомрачительного  аромата  переполнявшей  рот  слюной,  я
подошла  к  чужому  костру и, стараясь  не  смотреть на шипящую  сковородку,
хрип-ло поздоровалась. Парень  перестал валять в  муке на клеенке  очередную
рыбину, как-то дико взглянул на меня снизу вверх  и  стал судорожно шарить в
своем рюкзаке. Я невольно отступила - кто его знает что он оттуда выхватит."
"Бандитов в нашей стране тогда еще не водилось, - смеялся супруг. - А достал
я из кармашка очки..." "...которые торопливо  и косо нацепил себе на  нос. А
потом он, ни слова не говоря, поставил на газету вторую тарелку и  вилку для
меня,   положил   туда  восхитительную  янтарную  рыбину  и  сделал  ладонью
неуверенный жест. Опасаясь, что этот прекрасный  сон  сейчас кончится, я тут
же  уселась  у  тарелки в позе лотоса  и стала лопать эту  горячую сказочную
рыбу, не дожидаясь, когда  он дрожащими  руками отрежет мне ломоть хлеба.  Я
была  такая голодная, что и  внимания не  обратила не его смятение..." "Я до
этого  лета два года  провел в  чисто  мужских  геофизических экспедициях  в
дальневосточной тайге, -  пояснил Сергей. - И вдруг вот такая, - он протянул
гостям фотографию,  - незнакомая  девица в невиданном мною до тех пор  чисто
символическом купальнике..." "Да еще с такими голодными глазами!  - хохотала
Лидия,  довольная тем, что гости-мужчины  не торопятся передавать друг другу
пикантное  фото  впечатляющей студентки. - Но надо было  видеть  лица  наших
консервников,  когда  я,  с  трудом  переставляя  ноги  и сыто  облизываясь,
вернулась  к ним и  молча полезла в  палатку  -  отлежаться. Осознав,  какую
эгоистку они  назначили послом,  парни  тут  же отправились  в  поход  сами,
притащили  Сергея  в наш  лагерь, закормили паштетами  и  крутыми  яйцами  и
резонно заметили, что долг платежом красен.  Маг и волшебник со своей лыжной
палкой минут на двадцать вошел в то  же Черное море, где,  как  уверяли наши
охот-ники, давным давно извели всю рыбу. Кефалины словно сами плыли к Сереже
со  всех сторон и спешили наперебой наколоться  на его острогу.  У  нас  уже
успели объявить уху  осточерчевшей, Наташа дважды бегала выбрасывать кости в
овраг, а в сетке  в прибое билось еще  пять рыб. Настоящий мужчина!" "Хотя я
был  на удивление не интересный собеседник, по сравнению с Сашей и  Женей, -
смеялся  герой  рассказа. - Неостроумный, не знал наизусть Альфонса Додэ, не
умел стоять  на руках  над каменным обрывом и лететь оттуда в воду..." "Зато
он  знал и  любил природу так, что не  считал нужным даже  и говорить на эту
тему, - гладила его  по руке Лида. - Не унижал  наших эрудитов,  не подавлял
их,  даже не улыбался иронически, когда они, ссылаясь на романы Арсеньева, с
уверенным видом гово-рили об уссурийской тайге,. Я  готова  была сгореть  от
стыда за них. Лучше смех, чем такое уважительное молчание. Он не разделял их
заблуждений, но  уважал  априори их потенциал. На  нас с  Наташей он  вообще
смотреть боялся,  а  если взглядывал, то  краснел и яростно тер  лоб, словно
отгоняя лишние мысли..."
     ***
     Израильтяне слушали все это с возрастающим изумлением. В их кругу никто
и ни-когда не поверит, думалось им, что можно  вот так, литературным стилем,
во всех подробностях, первым встречным... Русские... Столько лет живут среди
нас, а мы и понятия не имели, что за люди!
     "Ну, как там Наташка? -  спохватилась, наконец, Лидия. -  Небось никому
за ней не угнаться? Здесь ей равных не было!  Если какая проблема, требующая
энцикло-педических знаний, сразу к  Наталье Борисовне Домбровской. По любому
автору, по  любой литературной школе, по любой  эпохе. Вот  какое уникальное
явление мы уступили Израилю.  Ладно. Важно, что ей  там хорошо,  что  вы  ее
цените. Это - главное, правда?.. Вы что? Неужели ею у вас кто-то недоволен?"
"Нет, -  тихо  сказала Батья. - Очень ответственный и безотказный работник."
"И  все? Да она же в своем деле просто гений! Академики не раз  пользовались
ее консультациями. Вам же перевели ее работы по..."
     Она пошла сыпать терминами  и  именами, а  Батья,  которая держала сеть
магази-нов электротоваров, краснела и бледнела, боясь прямого вопроса по той
спе-циальности, которой она будто бы занималась совместно с Наташей. То, что
она Домбровская Батья вспоминала раз в месяц, когда выписывала служанке чек.
Наташа обычно металась по ее вилле  босиком и теперь хозяйка могла вспомнить
только ее  грязные пятки, когда уникальный аналитик залезала во  все углы  с
тряп-кой. Батья  имела  обыкновение лично проверять чистоту  под  шкафами  и
тумбами...
     Прекрасная  девушка, смеющаяся на  крымских фотографиях не имела ничего
обще-го  с   замученной  пожилой  служанкой,   кидающейся   исправлять  свои
недоработки, если они все реже, но случались. Надо было ее выгнать, подумала
Батья,  еще  в прошлом году, когда забыла выключить утюг. Ничего не сгорело,
он  сам выключается периодически,  но сколько энергии потрачено  зря!.. Надо
было вы-турить. И не было бы этой нелепой московской встречи!..
     И  как я  не  обратил  внимание  на  такого,  оказывается,  интересного
человека,  -  ду-мал, между  тем,  Давид.  -  Мне  и в  голову  не приходило
проверить ее  пригодность для чего-то в моей компании. Надо будет это срочно
исправить. Однако, ну какая же она была красавица,  - не выпускал он  из рук
фотографию двух снятых со скалы  обнаженных  девушек в  прозрачной  воде.  И
вспомнил,  что и сам не раз любовался  походкой  домработницы и удивлялся ее
ослепительной улыбке, когда хвалил ее  котлеты, а она облегченно  вздыхала -
не выгонят!..
     Элиша  же  не  думал ни о чем. С Наташей он знаком  не  был, зато водка
пошла  в   то  самое   горло,   после  прохождения  которого  человек  любит
собутыльников больше всех  на свете. Его  безмерно  умиляла  попытка  Сергея
подпевать "Хине  матов у ма-наим шевет ахим гам  яхад"  - как хорошо  сидеть
братьям вместе. В ответ он  тщетно стал  подпевать русской  застольной песне
"Из-за  острова  на  стрежень",  а  Лида  пе-ревела  слово  "стрежень",  как
стержень,  фарватер  на  котором  держится  река.  Дотошный  Сергей  тут  же
поправил, что стрежень - линия наибольших поверх-ностных скоростей реки. Его
используют опытные сплавщики и кормчие. Лида запуталась со словом "кормчий",
переведя  его, как  шкипер,  а  Сергей снова  пояснил, что  это  всего  лишь
рулевой. За этими филологическими упражнениями  и прошел званый ужин русских
хозяев с "коллегами любимой подруги" на  Западе...  Оставшись "на  Востоке",
они жили в привычном мире профессиональных интересов.
     "А как поживают остальные участники вашей пляжной  компании?" - спросил
Да-вид, с неудовольствием  посматривая на икающего с  остекляневшими глазами
Элишу. На обратном пути, подумал он, без такси не  обойтись. "Ну, об Евгении
Домбровском  вы  знаете  от Наташи, -  уверенно сказала  Лидия, разливая  по
чашкам крепкий чай. Батья  важно кивнула, а пьяный Давид одновременно развел
руками.  -  Как же?  Он известнейший израильский журналист  и писатель.  Его
перепечатывают  почти  во  всех наших газетах.  А Саша тоже  давно  живет  в
Израиле, но занят там на такой  секретной работе,  что никому ничего  о  ней
писать  не  решается.  Он   тут  слыл   в  своем  институте  диссидентом..."
"Диссидентом?  -  оживился  Элиша.  -  Я  помогал вашему  депутату  кнессета
такому-то  освободиться от  когтей кей-джи-би, и теперь мы  с ним друзья. О!
Да-да, Серж,  конечно! Будем пить русский водка энд хуост оф селодка, нахон?
- перепутал он  все три  языка. - В России  надо много пить, чтобы совсем не
замерзнуть, верно?" "Саша не был политическим диссидентом. Он был технически
инакомыслящим! Когда все  его коллеги повторяли американский "шаттл" в  виде
советского "Бурана", он предложил  разгонное устройство,  кото-рое позволяло
достичь того же результата, как он говорил, на два порядка дешевле и стократ
надежнее.  Но его  заклевали  на  техсовете  и вынудили  уйти из  науки.  Он
обиделся и  уехал к вам.  Я  думаю,  что все удивительные  успехи  Израиля в
круговой обороне  от наседающей  на него со всех сторон  арабской  Чечни, во
всех отраслях науки, техники и культуры связаны с тем,  что вы по-настоящему
оценили таких людей, как Женя,  Наташа  и  Саша! А  мы... Как травили лучших
людей при  со-ветской  власти, так и  избавляемся от них сейчас." "Россия, -
возразил  Серж,  уже  сидя  в обнимку,  щека к  щеке с  блаженным  Элишей, -
осваивает  сегодня  азы  сво-бодного  рынка.  Поэтому  у  нас  сейчас  самый
уважаемый человек - предпринима-тель. даже такой  мелкий,  как я.  Остальные
найдут   себя,   когда  мы  по-настоящему   встанем   на   ноги  и  научимся
хозяйствовать." "И уж тогда, - Лидия  встала с рюмкой в  позу тостующего, но
ее качнуло и  повело  вокруг собственной оси.  С трудом вос-становив  нужное
направление взгляда и  мыслей, она продолжала:  -  О!.. Что я говорила?" "Ты
сказала  "О!", -  подсказал  верный  супруг. - Мы с Элишечкой при...  пре...
вос...  соединяемся.  Ты, без сомнения,  права,  как  всегда.  Учти,  Дудик.
Красивая женщина всегда и всюду права. Батька твоя тоже красавица. Разве она
не права?" "О!  - восторженно подтвердил  Дуду и  поцеловал  жену в  щеку. -
Правда,  Батья?" "О!  -  подтвердила  она. - О -  и  все!"  "Я вспомнила,  -
напрягала Лидия мысль, уплывающую в форточку вместе с сигаретным дымом. - О,
вот тогда, ког-да, как сказал Сережа, мы  освоим азы и буки, веди и  прочее,
то расправим  крылья и... тогда никому у нас не  сманить таких замечательных
людей, как Натка  и Саш-ка!" "Я за такое  "О!" пить не буду, - закапризничал
Давид. - Еще  чего!" "Еще? - обрадовался Элиша, протягивая рюмку. - Еще! Как
говорили  ваши халуцим - всегда готов!.." "И они  все еще вернутся  домой, -
держала Лида свое "О!" за  ускользающий  хвост.  - Нечего  им делать в вашем
Израиле. Нам тут  плохо без  них." "А  мы без  них  уже  просто не сможем, -
злорадно хохотала Батья. - Без них у нас все покроется пылью и грязью!"
     "Все!  -  поспешил уйти  от  дискуссии Давид.  - Нам пора в  гостиницу.
Поскольку  у  вас, как всем  известно,  бандит на бандите,  а ты, Серж,  как
это..." "Лыка не вяжет,  - восторженно подхватила Лида.  - И машину он вести
нипочем не  сможет, а  потому он  сейчас вызовет такси..."  "Тачка!  Шеф!  -
крикнул Сергей  в форточку, вскочив на табуретку. -  Рули на четвертый этаж,
квартира восемь."
     К изумлению гостей, в дверях действительно появился элегантный парень в
очках и заботливо подал Батье ее шубку. Она расцеловалась с  Лидой и повисла
на руке таксиста. Остальных гостей вел к машине Сергей. Последние  несколько
метров он волочил Элишу за шарф попкой по снегу. Автомобиль рванул в  метель
и  сугробы,  застревая в  пробках и сворачивая в  известные  только водителю
переулки.  Скоро засияли  впереди красные  башни  Кремля  и  нависла громада
небоскреба-гостиницы. Сергей  взвалил Элишу себе на спину,  держа спереди за
руки,  Давид  держался за  него  сбоку, а Батью  все так  же  заботливо  вел
таксист, которому она что-то без конца щебетала на иврите. Ее ноги скользили
обе  сразу за его пятки. Таксист терпеливо останавливался, переступал  через
ее  сапожки, пытаясь хоть как-то  вести свою  пассажирку. В конце концов, он
сдался, применил сережин прием и взвалил иностранку к себе на спину. В таком
привычном  для  портье  виде  вся группа  проследовала к лифту,  неприглядно
отразилась  в зеркальных стенах и  потолке  его кабины и ввалилась  в  номер
достойного семейства Зац. Элишу тюком сгрузили в углу просторной прихожей на
пушистый голубой ковер, где он радостно  свернулся клубком и громко засопел.
Пока Дуду в  своей шубе громко  храпел в кресле,  шофер заботливо переодевал
Батью в  ночную  рубашку, а  Сергей  обследовал бар.  Там оказался приличный
коньяк,  который грех  было не  выпить. За  первой  рюмкой просто проскочила
вторая, а  к  третьей  появился  взбудораженный водитель,  уже без очков и с
дубленкой в руках. Увидел коньяк, он ахнул, и тут же предложил тост "За тех,
кто  в  Израиле", потом  "За тех,  кто  в море" и  зачем-то  "За  родину, за
Сталина".
     Бутылку "Napoleon" уговорили в два счета.
     Оба прошли через холл по струночке. У Сергея  только  шнурки  без конца
развязы-вались.  Он  кричал  "Стоять!!" таким  страшным  голосом, что охрана
хваталась   за  автоматы,  садился  на   пол,  завязывал  шнурки  и  в  позе
шпагоглотателя следовал за терпеливо ожидавшим таксистом. Но через несколько
шагов гремело очередное "Стоять!!".
     В такси Сергей почему-то оказался на водительском месте. Он вихрем гнал
"мерс"  по утопающей в  снегу  Москве, распевая  во все горло  "Хине матов у
манаим шевет ахим гам яхад" - как хорошо сидеть братьям вместе.
     Где-то  в Крылатском, упершись  рылом в сугроб, Сергей долго и  сердито
выспра-шивал  у  бестолкового водилы, где  он, Сергей, живет,  а тот  наугад
называл то Со-кольники, то Юго-Запад.  Пассажир гневно мотал башкой со своим
"Не! Ты че, оху?.. Дальше! Где ты нас взял, долбофакер?" Наконец, оба пришли
к выводу, что они живут вместе, в Мытищах с мамой и сестрой таксиста. На том
и порешили,  раз  этот дурной коньяк  так отшибает  привыкшую  к  нормальным
напиткам русскую память. И, распевая тех же ахим вместе, покатили по столице
своей родины куда надо. Женщины были рады, что их сын  и брат нашелся и  что
его привез  такой  обходительный  человек.  Собутыльники  заснули  на  одной
кровати,  обнявшись и  вздрагивая  во сне,  а умная  мама, разыскав Сережину
визитку,  позвонила Лидии.  Та долго  не  отвечала. На "не беспокойтесь, ваш
Сережа у нас" Лида буркнула: "Мне-то что... спать хочу..." И отключилась.

     За  окном поезда  неслись белые  поля, мощные  леса,  утопающие в снегу
дома. Давид  и  Батья взяли билеты  на дневной  скоростной поезд  и ехали по
бесконечной  России,  как по Европе -  не  в купе,  где,  как они опасались,
кто-то  войдет и...  а в самолетных сидениях. Отказались  они и  от часового
перелета  в  Петербург-Ленин-град  -  накануне  где-то в  Сибири  гробанулся
самолет.  Полутораста  пассажиров  будто  и не  было на  свете.  ВВС  тут же
услужливо  разъяснила:  перманентный  экономический и социальный кризис, все
разворовано,  самолеты  давным-давно исчерпали  технический  ресурс, летчики
вечно пьяные,  диспетчеры  на  игле. Да еще чеченские  террористы ворвутся в
салон - для букета. И посадят самолет уже не в Израиле, как в прошлый раз...
Эти нашим гостеприимством они сыты навсегда!
     Трудно  было  привыкнуть  к  просторам России.  В самом  центре страны,
пересекая  пространство  всемеро больше,  чем  от  Тель-Авива до Хайфы,  они
практически не  видели городов  и  поселков.  Поезд  несся  с  невообразимой
скоростью.  Станции  проносились  мимо  окон  за  секунды,  перпендикулярные
полотну автодороги мель-кали  серыми лучами  на белом фоне. Березовые стволы
сверкали  как бенгальские огни.  Дальние  синие леса плавились  под  низкими
темными  облаками. Бешенно  плясали  за  окном провода. Редкие бесцветные  и
однообразные  деревни уносились  одна за другой  назад, словно поезд  шел по
чудовищному кругу.
     В вагоне было  чисто и тепло. Никто  не орал по мобильному телефону, не
пере-крикивался через весь вагон и не хохотал безо всякой причины. Разговоры
были  слышны  только  собеседникам.  Никто  не  ел пахучую  питу,  торопливо
запихивая ее в рот двумя руками и не пил колу из горлышка бутылки, отрыгивая
и  радостно обводя при этом пассажиров счастливым  взглядом. Все это выгодно
отличало  рус- скую публику от израильской. Это  были  скорее  парижане, чем
тель-авивцы.
     Точно  так же, как в лондонской и парижской подземках, почти все что-то
читали.
     Петербург  заявил  о  себе  циклопическими  черными  заводами,  унылыми
производ-ственнными  строениями.  Потом  пошли  типичные  для любой  столицы
микрорай-оны  пригородов,  после  которых действительно  появился  Париж,  в
котором, одна-ко, было что-то ущербное. "Тут  нет или  почти нет  мансард, -
уловила  Батья мысль мужа.  - Во  всяком  случае, нет мноэтажных мансард.  А
потому город выглядит таким приземистым." "Если вы позволите вам пояснить, -
неожиданно  сказал  им на иврите  молодой  человек из кресла через проход, -
когда строился дореволю-ционный Петербург, царь не позволял возводить здания
выше  своего Зимнего  дворца.  Кроме того,  все  дома  должны  были выходить
фасадом  к  Неве. Купец  Кикин  за  нарушение этого указа  был бит кнутом  в
назидание прочим. Так его  палаты и стоят,  единственные, задницей к великой
реке  по  сей день..." "А вы..." "Я петербуржец, - пояснил он. - Из местного
отделения  Еврейского  конгресса.  Мы  усиленно  учим  иврит и  всегда  рады
попрактиковаться." "И когда собираетесь на  родину?" - обрадовался Давид. "В
Израиль? Никогда, - весело ответил юноша, укладывая молитвенник в сумку. - У
вас  мне делать нечего. Я еврей и не  хочу, чтобы меня где-либо презирали за
то, что я русский. У меня есть своя родина - Россия. Тут мы молимся так, как
нам нравится, и говорим между собой на иврите, но работаем на родном языке и
получаем  наравне  с русскими.  В современном мире евреев  дискриминируют по
национальному  признаку  только израильтяне  и арабы.  Леhитраот, хаверим...
Добро пожаловать к нам!"
     ***
     Гостиница оказалась прямо  напротив вокзала,  по ту сторону просторной,
вполне парижской площади со странным  обелиском в центре. Тут было холоднее,
чем в Москве,  но совсем не  скользко.  Они шли по мелкой грязи, покрывавшей
мокрые черные тротуары. Носильщик толкал перед собой тележку с их чемоданами
среди густой заснеженной толпы. В холле им навстречу тут же поспешил портье,
в миг оформил номер и послал служащего проводить туда гостей.
     Из окна был вид на серые задворки, брандмауэры, покосившиеся заборы. Но
среди всего этого безобразия светлел ярко-белый каток, по которому  носилась
стройная фигуристка  в синем сияющем  костюме  с  блестками. Над коричневыми
крышами, висели клочьями темные облака.
     Давид набрал номер телефона Сергея и Лидии.
     "Как фамилия Алекса,  о котором вы мне  рассказывали? Ну, который у нас
будто бы на  секретной работе?" "Александр Беккер, а что?" "Ничего. Попробую
его  разыскать. Ваш рассказ  остался  у меня в  памяти. Вдруг я ему  окажусь
полезным?.."
     ***
     Эрмитаж  показался им богаче  Лувра и Версаля. Во всяком случае,  менее
много-людным и более ухоженным. Заказанный в гостинице ивритоязычный гид был
ловким парнем, знавшим о Петербурге и петровской России практически все.
     Давида  поразило величие  страны,  которую  словно заново породил  этот
город - преобразил из азиатской Московии в европейскую империю. После Сены и
Темзы  морской  простор  Невы  подчеркивал величие  России  по  сравнению  с
Францией и Англией. В отличие от  Москвы, Петербург символизировал равенство
российской и европейской культур.  По этому городу, как по Лондону  и Парижу
хотелось просто ходить и ходить, произвольно сворачивая с улицы в улицу. Гид
пояснил,  что символ города  -  трезубец  Нептуна.  И  три прямые магистрали
великого города  сходились к  золотому  шпилю  Адмиралтейства,  возникавшему
поэтому в поле зрения достаточно часто. Это не давало заблудиться в огромном
городе.   На   Дворцовой  площади  гид   долго  водил  своих  гостей  вокруг
Александрийской колонны, рассказывая, зачем и как  строили из цельного камня
этот  столп и  постамент-волну, на  которой  стоял памятник  Петру Великому,
Медный всадник. Николай первый был на вставшем на дыбы коне - единственная в
мире конная  статуя  на двух крохотных опорах-копытах. Дла этого всадник был
пустотелым.  Между царями  высилась  громада  богатого Исаакиевского собора,
который  "мешал  пустоголовому  царю догнать  полноголового"  - такова  была
структура  памятников  и   репутация  этих   правителей   России   в  глазах
современников.  Днем бесконечным каскадом впечатлений  следовали музеи, а по
вечерам  чередой  шли  бесчисленные спектакли  в  богатых театрах.  Гид  был
отличным синхронным переводчиком,  подражал интонациям драматических актеров
и  даже тихонько пел  на  иврите  вместе с тенорами  и  басами  в Мариинском
театре.
     И все это Наташа сменила на...- думала Батья. - Как можно?.. А что и на
что сменим мы, если нас вынудят покинуть свою страну?..
     ***
     "Как зовут  твоего гения?  -  не  слезал  Давид  со своей  непостижимой
догадки. - Не Алекс, случайно?" "Алекс, а что? - у Мирона сел голос. - Ты же
никогда не интересовался?.." "А теперь  вот интересуюсь.  Нельзя?  А фамилия
его  не  Беккер  ли,  случайно?" "И что теперь? -  Мирон  обиженно  сопел  в
мобильник. - Я тебе больше  не нужен? Ты для этого поехал в Россию?" "Поехал
я не для этого,  но  ты не зря так изумлялся моей интуиции. Короче говоря, я
вычислил твоего  Беккера. Только вот зачем ты  мне  сказал, что он в Израиле
никто? Он  у  нас, оказывается на  престижной секретной  работе и очень даже
преуспел. Я не знаю,  кто  босс  Беккера, но  мне  бы на его  месте очень не
понравилось, что он имеет с нами дело. Что ты  думаешь  по этому поводу, а?"
"Тут ты можешь быть совершенно  спокоен, - наконец, пришел в себя Мирон. - Я
достоверно знаю, что он не только не работает по специальности сейчас,  но и
никогда не  был  при каком-то деле,  не  считая этих фокусов с  теплицами  и
стипендиями. Работает таким-то  агентом  в такой-то  фирме  и  ровным счетом
никому как инженер не интересен.  Если  этот факт - секрет  для твоих  новых
российских  визави,   то  это  их  проблемы.  Ты  что,  побывал  в  таком-то
институте?" "Наоборот. Я узнал, что нам  лучше иметь  дело с Беккером, чем с
его  бывшими  коллегами  -  обычными  надутыми  импотентами  вроде  наших  и
амери-канских.  Так  ты ему за все про  все обещал тысячу долларов в месяц?"
"Он сам поставил такое условие. И что?.." "Ничего... Тысячу, так тысячу." "А
как теперь  я?" "Что  ты так всполошился?  В  конце  концов, ты пока  в этот
проект и шекеля своего не вложил. Что тебе терять? Сиди и жди." "А откуда же
ты  узнал?.." "Случайные  встречи, воспоминания чужой  молодости, Мирон. Аль
тид'аг - не беспокойся. Шалом."
     ***
     "Здесь  Петр Великий  проводил  свои  знаменитые  первые  ассамблеи,  -
дождался,   наконец,  гид  окончания  разговора  с   Израилем.  -  На   этих
балах-совещаниях  про-верялась  пригодность  самых  высокопоставленных  лиц.
Главное правило гласило: говорить не по бумажке, а своими словами, дабы дурь
каждого была видна всякому..."
     "А когда ты  соберешься в  Израиль?  - агрессивно перебил его Давид.  В
последнее  время ему без конца  встречались  евреи,  твердо отказавшиеся  от
самой  мысли  об  алие  -  восхождении на  родину.  -  Или тебя тоже  Россия
устраивает  больше?"  "В   Израиль?   -  снял  очки  гид.  -  Я  предпочитаю
путешествовать транзитом.  Без  переса-док." "Без...  чего?" "Простите...  я
сверюсь со  словарем... Нет,  я сказал правильно." "Правильно  на иврите, но
непонятно по сути."  "А! Я понял. Так вот. Сегодня из Израиля евреи бегут  в
Канаду,  Америку, Чехию, Германию. И я хочу в Прагу. Накоплю  доллары, куплю
там домик. И  поселюсь. Зачем же мне для этого пересад-ка в Израиле?" "Алия,
-  строго  сказала  Батья, -  сегодня  намного  превышает иери-ду.  Ежегодно
приезжает..." "И прекрасно. Это не мои проблемы. Только  я бы на вашем месте
поинтересовался, кто приезжает,  и кто уезжает. Приезжают беженцы с липовыми
еврейскими документами,  те, кому на родине жрать  нечего, а  на вашу страну
наплевать.  А   уезжают  чистокровные   евреи  в  любом  поколеньи,  которые
стремились к вам  всей душой, те, кто ради воссоединения  с вами бросил все,
те, ради кого  ваша  страна собственно и создавалась..  И, спустя  несколько
лет, именно им с вами  оказалось очень неуютно. Те, кого я встречал в Чехии,
вас вспоминают  с  ужасом  и  отвращением."  "И ты будешь нас  с  Батьей так
вспоминать? За что? Мы тебе мало платили?" "Я вас вообще вспоминать не буду.
Я живу  пока не в  вашей, а  в своей стране, работаю. Вы мне за это платите.
Каждый из нас на своем месте. Если мне сегодня  в Чехии нравится больше, чем
в России, то это мой каприз свободного  гражданина  мира, без навязанных мне
идеалов, корней  и принципов.  Разонравится -  вернусь.  Ради этого у нас  и
произошла контрреволюция. Она породила не совсем то, что меня устраивает, но
дала мне право выбора места под солнцем." "Знаешь, сколько олим процветают в
своей еврейской стране?  Кстати, ты сам бывал в Израиле? Или судишь о нем по
словам  неудачников?"  "Бывал.  Встречал и тех, и  других. Здесь тоже многим
евреям стало хорошо. И русским. И азербайджанцам. А мне тут хуже, чем мне же
в Чехии." "Далась  тебе эта  Чехия! Бывали мы  и там. Куда  ей  до Израиля!"
"Возможно.  Только мне в  Праге понравилось  больше." "А голос крови?  Ты же
еврей?" "По всем обозримым линиям."  "Так твое место у нас!"  "Нет, господа!
Вы  заняли  там  и свое, и мое  место. И меня  вы  на мое законное место  на
исторической  родине  никогда  и нипочем  не пустите.  Здесь я еврей и  этим
горжусь. С тем и перееду в  Прагу. А ваши бывшие земляки, после многолетнего
общения с  вами  - законченные  антисемиты. Я не  хочу становиться юдофобом.
Ладно! Итак, Петр Великий  считал, что любой государственный чиновник должен
прежде  всего знать  то  дело,  на  которое  он  царем  поставлен...  Вы  не
слушаете?"




     "Шалом.   Я  говорю  с   господином  Алексом   Беккером?"  "Да."   "Мне
рекомендовали к вам обратиться  наши с вами общие московские  друзья Лидия и
Серж..." "Этого  не может быть!" "Как это?" "У меня  нет никаких  московских
друзей. И немос-ковских тоже. Шалом."
     Короткие гудки посреди делового разговора Давид слышал не часто.
     Он нажал кнопку повторного вызова.
     "Меня зовут Давид Зац, - веско  сказал он. - Я неделю назад вернулся из
турис-тической поездки  в Россию. И  там,  на  улице  такой-то  встретился с
Лидией и..."  "Этого не было. А если и было, то  не  имеет ко  мне  никакого
отношения.  Я  уже объяснил это вашему  референту по-русски,  господин Давид
Зац. Готов повторить вам лично  по-английски.  У  нас с  вами нет и  быть не
может общих друзей. тем более московских. Коль тув - всего доброго."
     "Мирон. Твой  гений... ну, этот Беккер...  Он  психически как? Здоров?"
"Вполне? А что?" "Я пытался с ним разговаривать, а он... Мирон, если ты  еще
раз бросишь трубку, то со мной можешь больше..."
     Идиоты  какие-то эти русские!  Неприручаемы, как их  степные  и  лесные
волки. И еще жалуются, что не могут найти себя в нашем мире! И мы же, видите
ли, заняли  в нашем Израиле их законное место!  Неслыханная наглость.  Но...
выхода нет.  Оформление нефтеносного участка  дна идет полным ходом, но  мои
права  еще не  абсолютны. Кроме того, начерта мне  этот участок,  если Мирон
переориентирует  этого психа  на другого заказчика. Я никогда в жизни так не
рисковал! Придется взять себя в руки и смирить гордыню.
     Давид вздохнул и поднялся из-за стола.
     ***
     "Алекс, - сказал он в мобильник.  - Я уже у  подъезда вашего  дома. Да.
Давид Зац. Я тот самый инвестор, о котором вам говорил Мирон." "В этом вашем
качестве я  готов иметь с вами дело, - снизошел Алекс Беккер  до разговора с
миллионером. - А то... друзья, да еще общие... Да еще в Москве!  Пятый этаж,
направо."
     "Позвоните Сержу и  Лидии и сами спросите,  считают ли они нас с  женой
своими  друзьями! Я приехал  к вам домой только потому, что мне хотелось  бы
приобщить и вас к числу своих друзей."
     "Давайте к делу, - буркнул  Алекс. -. Что вам непонятно в моем проекте.
Мирон сказал, что  экспертиза..." "Вы не возражаете, если мы обойдемся далее
без...  маклера?"  "То  есть я  передаю  свой  проект  непосредственно  вам,
господин Зац?" "Вот именно!"  "На тех же условиях? С подписанием  у адвоката
договора?"  "Нет-нет!  О каком договоре вы  говорите?  О тысяче  долларов  в
месяц?" "Пожизненно." "Но проект может дать такой эффект, что даже несколько
процентов  означают для  вас..." "Простите. Никакие проценты от прибыли меня
не  интересуют. Это ваше  блюдо  я  уже ел.  С приправами  из  теплой дружбы
семьями. После реализации моей идеи оказывалось, что то ли прибыли вообще не
получено, то ли она есть,  но моего "друга" нагрел  компаньон, а виноват  я,
который этого проходимца и в глаза не видел. И прочие шалости, на которые вы
все так горазды. Итак, мои условия: при любой прибыли от проекта, хоть сотни
миллиардов, вы обязуетесь платить мне одну тысячу  долларов в месяц! Одну! В
месяц.  Но  -  платить.  Кто  бы  вас  ни  нагрел,  подставил,  ограбил  или
переубедил, что моя идея плоха, а его хороша. При нулевой прибыли от наших с
вами усилий  мне - тысяча  долларов в  месяц.  При убытках  - то же самое. И
никакой дружбы семьями или воспоминаний о моей  молодости, которая уж вас-то
совершенно не касается.  Вы мне договор и чек-аванс на три месяца, а я вам -
know how. И все мои последующие идеи. Я буду честно  работать на вас  до тех
пор, пока я вам нужен. Но вы будете мне платить и после того, как я вам буду
больше не нужен. Если эти условия вам подходят, едем тотчас к моему адвокату
и подписываем договор. Вашему адвокату я изначально не верю. Это мы тоже уже
ели! Ваши доверенные лица могут  присутствовать при подписа-нии договора, но
я буду подписывать только то, что посоветует мой адвокат."
     "Но это же... Вы  сами через пару лет,  когда станет  ясно,  что проект
сулит басно-словные прибыли, подадите на  меня в суд и ославите на весь мир,
что я вас огра-бил!"  "А мы оговорим  и  этот вариант. Мол, сторона такая-то
при любых прибылях совместного предприятия претензий не имеет. Как и  другая
сторона,  если проект вылетел  в трубу."  "Так ведь  ни один  суд  в мире не
поверит, что вы в здравом уме могли подписать миллиардную сделку с такой для
вас  прибылью!" "Подпись есть подпись." "А моя совесть?.."  "А  вот  этим мы
вообще  объелись. Колом в горле  у меня стоит ваша честь  и совесть. У  всех
разная,  но равно грязная."  "Я не  подпишу такого неравноправного договора.
Моя репутация..." "Бросьте, Зац! Если вас  что и  смущает, так это опасность
терять по двенадцать тысяч долларов в  год, если у вас ничего не  получится.
Впрочем,  для  вас,  скорее  всего, вообще  непривычно  четкое обязательство
что-то кому-то платить, а не урвать на халяву. Не подпишете? Я звоню Мирону.
Этот найдет  другого. Менее "совестливого"... А никого не найдет, и не надо!
Мне не привыкать."
     ***
     Ваши бывшие земляки, после многолетнего  общения с вами, выглядят в той
же Чехии законченными антисемитами, - вспомнил Давид, набирая номер телефона
своего врача.
     "Ицик... Да. С сердцем что-то. Нет.  Я боюсь тронуться  с места. Срочно
выезжай.  Диктую  адрес..."  "Как  тебя  туда  занесло,  Дуду?  Старайся  не
шевелиться. Жди."
     ***
     "Так плюнь ты на него, Дуду, и не теряй здоровья, - Батья едва пришла в
себя после рассказанного. -  А эту Наташу я завтра же рассчитаю. Одна свора!
Возьмем арабку. Еще нехватало  - перед русскими  унижаться!" "Я не разрешаю.
Во-первых,  Наташа тут совершенно ни при чем. Во-вторых, постой... А не  это
ли мост  между мною  и  этим  Алексом? Ты с ней говорила о  наших московских
встречах?" "Пыта-лась..." "Что значит, пыталась?"  "Она тактично,  но твердо
сворачивала разговор." "Зачем же она тогда давала телефон Лидии и передовала
ей с нами  письмо?" "Не знаю. Она  с тех пор сильно изменилась. Изо всех сил
старается  сохранить прежний  тон,  но так смотрит... словно я ее  собираюсь
ударить..." "Странно. И  с каких это пор?" "После смерти ее соседки. Марины,
что  работала  у  Дрорит." "Эта... та  дура,  что выскочила  с  балкона вниз
головой из-за машканты? О которой была заметка в  гезете? Гос-поди! Да у нас
пол-страны живет в долг, все должны  кому-нибудь  и  живут  себе припеваючи.
Только в казино просаживаем по всему миру несколько миллиардов в год. Вот уж
действительно -  чуждая нация!  Ладно, я  сам поговорю  с  Наташей."  "Я  не
хочу..." "Батья! Она старше  меня на пятнадцать  лет." "Все равно не надо. Я
умею с ней разговаривать. Я ей поставлю условием..." "А если мы пригласим ее
с мужем в гости.  На мацей-шабат. Как друзей. Как мы сидели  с ее друзьями в
Москве." "Ты с ума  сошел! В Москве мы не пили вино со своей  служанкой и  с
журналистом  этих  "русских" газет. Нашел друзей!"  "Батья.  Мне  нужен  это
Алекс.  Любой  ценой. И с максимальным  ко мне доверием. Ради этого  я готов
взять  к  себе в мисрад кого и  кем  угодно.  И она  не будет  больше  нашей
служанкой. Если  я не приручу  Беккера, миллиарды уплывут  к другому."  "Его
проект такой серьезный?" "Неужели я стал бы так унижаться  из-за чего-нибудь
другого? Мои эксперты  в один голос, не сговариваясь,  считают проект Алекса
исключительно   прибыльным.  А  государственная  поддержка!   Ведь  нефтяная
независимость Запада от арабов это и наша независимость. У Европы и  Америки
нет  иных  причин  терпеть  арабов,  кроме  их  нефти.  А  тут  мы  даем  им
альтернативу. А нефтедоллары в казну Израиля! Это  же станет основанием  для
создания на Ближнем Востоке еврейского Кувейта."  "Ну,  так дай этому дураку
его  тысячу долларов и дело с  концом. Начерта  нам с  ним  дружить?" "Я  же
сказал тебе!  Мне нужны с этим  человеком дружеские  отношения, чтобы он  не
перебежал к конкурентам, как только те  пронюхают,  чего он  стоит со  своим
проектом. А путь к взаимному доверию лежит  через тех, кому он  верил  до...
как они это называют в своих газетах, интеллектуальной катастрофы советского
еврейства."  "Но если ты подпишешь с ним договор, как он того требует, то он
и так твой." "Во-первых, не в моих правилах платить хоть шекель, не говоря о
долларе до  первого  чека на  мой  счет  от любого  мероприятия.  Что значит
платить  впрок? Да еще  пожизненно. А если он проживет сто двадцать  лет? По
двенадцать  тысяч в  год,  это чуть ли не  миллион долларов!" "Брось! Они не
живут столько. Загляни на любое кладбище. При той дряни, что они ели и пили,
чем они дышали всю свою поганую жизнь, твой  дурак проживет максимум еще лет
пять-десять. Подписывай,  Дуду, и  не  трогай  Наташу.  Где  я  найду  такую
исполнительную?"   "Ты   сама  сказала  -  арабку."  "Да,   они  тоже  очень
старательные и не строптивые. Но только  Наташа уж точно не придет на работу
с ножом  или обвязанная  взрывчаткой... Русские всем  плохи, но они хоть  не
террористы." "Можно подумать,  что у нас без конца взлетают на воздух виллы.
Я  сам найду  арабку-христианку. Эти не взрывают  своих  хозяев. А  Наташу я
попробую приручить. Договор  договором, а в  таком огромном  деле  нужен  не
просто исполнитель, а личный друг... Нет. Я сказал - нет! Это уж мое дело."

     "И как ты это объясняешь?  Все  было бы  логичным при той  же разнице в
возрасте, но  если бы старше был он,  а не  ты."  "Н-не знаю... Отвез в свой
мисрад в отеле, познакомил  с сотрудниками.  Я  думала, он мне предложит там
убирать.  Я бы тут  же  согласилась.  Не видеть его отпрысков, не слышать их
голосов и  музыки. И вообще легче, хотя тоже два этажа и полно помещений. Но
он зачем-то  спросил, знакома  ли я с компьютером. Тут  же  утешил,  что это
достаточно просто освоить  и поручил меня  своей сотруднице. Я действительно
сразу все поняла, даже эта дама изумилась и  спросила, как давно я знакома с
программой. На работу на  виллу он велел мне  больше не приходить. А когда я
спросила,  выдаст  ли  мне письмо  об увольнении,  чтобы  я  могла  получать
пособие,  и  компенсацию,  то тут  же  сказал, что я  не  уволена,  а просто
переведена  на другую работу."  "И что  это  за работа, Ната?" "Я не поняла.
Пока меня учат азам компьютерной техники. Дали вот  эти книжки." "Так что...
мне  придется потесниться?"  "А  вот  и  нет.  Завтра нам привезут "Пентиум"
такой-то."  "Не  может  быть!  Это  же!..  Я  начинаю  волноваться  за  свое
супружество. Шутки шутками... А эта его Тами, она что совсем уродина, что он
ищет ей замену среди дам нашего возраста?" "Что ты! Просто  красотка.  Ты бы
от нее пришел в восторг. В твоем вкусе. Кстати, ты что, нарочно  путаешь  их
имена? Она не Тами, не Рути, а Батья." "Какая разница!.. А он сам?" "Ну... и
он очень даже хорош. Рост, вес, глаза,  волосы. Не ты, одним словом." "Шутки
в сторону,  но  я..." "Погоди.  Добивать так добивать. Он спросил, есть ли у
меня права. Тут же  позвонил учителю  вождения  и я  уже взяла за счет фирмы
первый урок." "А  машину  мы где возьмем?" "Он даст." "Подарит?  Машину?  Ты
шутишь?" "Он сказал, что все его сотрудники  имеют авто  от фирмы." "Так  ты
теперь сотрудница фирмы?"  "Выходит так..." "И с каким окладом?  Надеюсь, не
меньше,  чем тебе  платила Батья  за  твои  шницели и мытье  полов?"  "Втрое
больше..." "С ума сойти... А я  тебе  тогда зачем?" "Ты  мне в  этом плане и
раньше был  незачем, Женечка. Будешь жить спокойнее. За новую книгу  сядешь.
Кстати,  Давид сказал,  что готов  спонсировать  любую  твою новую книгу.  И
отдаст  перевести  на  иврит  уже  выпущенные книги."  "Все это звучит,  как
нечто... И  как ты  сама объясняешь  метаморфозу.  Подобное  человекообразие
совершенно  несовместимо  с образом господина Заца в романе,  который мы так
трудно переживаем  в  последние годы, не так ли?" "Не знаю пока. С  ним  это
после  Москвы. Они там, как оба уверяют, подружились с Лидочкой и Сережей, а
потому..."  "А мы-то при  чем?  Мы даже не  переписываемся уже много лет!  И
нафиг им московские интеллигенты без связей и  денег? Такие как твой Дуду не
проявляют человекообразия и не разбрасываются ставками белых людей по такому
мелкому случаю, как московское затолье. Для подобной конверсии этим монстрам
надо сильно  наступить на хвост..." "Давид в последнее  время  сам  не свой.
Батья  - воплощенная патока, но смотрит  на  меня  прямо волком..." "Слушай,
Наточка...  А  так ли  мы  далеки  от  истины  в своих  шуточках  по  поводу
сексуальных домогательств? Ты вполне  еще можешь понра-виться,  а что в этом
случае следует делать мне со своими свежеотрощенными рогами?" "Не смешно..."
"Тогда что это все значит?" "Еще не знаю. Но думаю, что в эту субботу станет
яснее. Мы с тобой приглашены на ужин на "моей" вилле. В семь вечера Дуду сам
заедет за нами." "И ты уже согласилась?" "А как я откажу?" "Минуй нас прежде
все печалей..."  "И  особенно  барская любовь. К гневу  я как-то всегда была
готова."

     "Грубая работа, господин Зац. И ничего у вас  не получится.  Я к вам не
поеду." "Но  почему?" "Скажем,  у меня на субботний  вечер  личные  планы. Я
человек свобод-ный,  холостой. Меня человек ждет. Дама."  "Возьмите  и ее  с
собой." "Вы  меня не поняли, адони. Меня ждет дама,  а не собака, на которую
можно  надеть намордник  и  взять  на  поводок.  Эта подобного  обращения не
понимает. Русская, знаете ли, женщина.  С  норовом.  И вас любит еще меньше,
чем  я,  как это ни странно."  "Но  ваши друзья юности..." "Это их проблемы.
Меня это никак не касается. Если у меня будет настроение с ними встретиться,
то это произойдет в узкой компании. Без посторонних, понятно?"
     О! Как же я его сделаю, - скрипнул зубами Давид, - когда  он мне больше
не  будет нужен! Никакой договор не поможет. Мой  Цви  умеет обходить  любые
договоры... Ты у меня и пятой своей тысячи долларов не увидишь, шит! Надо же
так  нагли-чать... Мало того,  я на тебя  еще  и в  суд подам. Хороший юрист
всегда найдет, за что. Сегодня же попрошу Цви загнать в договор занозу. Чтоб
ты у меня не  только ничего не получил, а  все, что до меня имел, отдал  мне
же...  Над кем издеваться вздумал! Ты  будешь, Алекс,  всю  жизнь вспоминать
этот наш разговор. Ладно. Пока что надо настрополить  этих двух олим, как их
там, Джека и Натали, чтобы повлияли на это чудовище с его know how.
     ***
     "Я  бы  предпочла  ужин  с  вами  в  ресторане,  -  Наташа  так  сильно
волновалась,  что  Давид  едва  узнал  ее  голос.  -  Мы  заплатим  половину
стоимости." "Но  почему не у нас? - подключилась Батья. - Твой муж  против?"
"Мне  бы...  не хотелось...  А  почему  нельзя  нам... поговорить,  да?..  в
ресторане?" "Я согласен, - у Давида  пока не было иного  выхода  кроме,  как
идти  на  все  условия.  -  В каком вы  с  Джеком предпочитаете?"  "На  ваше
усмотрение, - подал голос Евгений. -  Мы полагаемся на ваш вкус, - потеплел,
наконец, и голос Наташи. - Спасибо вам."
     ***
     "Мы  словно снова  в  Москве  с вашими друзьями, -  сияла  своей  яркой
улыбкой  Батья, когда первые порции вина растопили лед и "русские" перестали
смущаться, бравировать и переглядываться. - Не передать, с какой теплотой мы
вспоминаем  ваших друзей. И  как  благодарны тебе, Натали,  что ты дала  нам
адрес Лиди  и  Сер-жа. Я  никогда в жизни не испытывала такой сердечности со
стороны   едва   зна-комых  собеседников."  "Удивительная  раскованность   и
искренность, -  подхватил Дуду. - А уж рассказ Лидии  о ее первой встрече  с
Сержем!.."  "Моего  мужа так поразила твоя фотография  того времени, что  он
совсем забыл  обо  мне, - хохотала Батья.  - Ты  же была просто голливудская
звезда, Лиз Тейлор! Недаром он теперь занялся твоим устройством..."
     "А о чем вы в основном пишете? - перевел Давид разговор с опасной темы.
- Небось, о непонимании чуткой русской души черствыми сабрами и старожилами,
о деградации олим-ученых  вместо их интеграции? Я  как-то прочел в "Ха-арец"
пе-ревод из "русской" газеты. Нелепость на нелепости. Того же мнения об этой
пуб-ликации придерживаются и ученые-олим, которые работают в моей фирме. Они
давным-давно  стали  нормальными израильтянами, отдыхают  в Альпах и  забыли
свои галутные комплексы.  Все, кто захотел, вписались в наше общество. Вы не
согласны?"  "Я не  пишу  на  эту тему, - уклончиво ответил  Женя. - В  конце
концов,  у  каждого свое везение и своя биография  в  Стране."  "А о  чем вы
пишете? И почему вообще мы тут говорим по-английски, если мы все израильтяне
и  ваша  жена,  Джек,  прекрасно говорит на иврите?"  "Я не освоил  языка, -
смутился Евгений Домбровский. -  Так случилось, что мне  не пришлось  жить и
работать среди ив-ритоязычных." "А кем вы работали в галуте?" "Журналистом."
"В газете  с тиражом тридцать  миллионов, -  небрежно добавила Наташа, и  их
собеседники  замерли с вилками  у  рта.  - Он был  спецкором в Чернобыле и в
Фергане, в  Таллине и в  Тирасполе.  Вам эти названия  о чем-то говорят?" "В
России все цикло-пическое... - задумчиво сказал  Дуду. -  Но...  но тридцать
миллионов..." "Ежедневно, - добивала Наташа. - Его газета экспортировалась в
сорок стран мира, включая всю Европу и Штаты. На статьи Евгения Домбровского
ссылался Рональд Рейган! Это был журналист высшей лиги. На уровне Александра
Бовина."  "Это  тот толстый господин, - пояснила Батья, который сначал ругал
Израиль, а потом поселился здесь в качестве посла и полюбил нас почти так же
крепко, как и Арафата. В ос-новном за мирный процесс Осло." "Я знаю. Джек, а
о чем вы пишете здесь?" "О том же Осло и его последствиях." "С правой или  с
левой точки зрения?" "С правой." "Ага. Значит, вы считаете, что поселились в
очередной великой  державе, которая должна внушать не доверие, а  страх всем
соседям? Что можно утопить в крови весь арабский  мир ради кучки религиозных
фанатиков, решивших основать очередное еврейское поселение  на чужой земле?"
"Я не считаю  поселенцев фана-тиками, а  землю,  на которой они живут, чужой
для   евреев."  "Для  вас  есть  хоть  один  авторитет  в  нашей  культуре?"
"Например?" "Ну,  скажем Амос Оз,  израиль-ский писатель с  мировым именем."
"Предположим..."  "Так  вот  он  подчеркивает,  что  когда  еврейским  народ
вернулся в свой дом, он не застал его пустым. Если бы мы нашли здесь римлян,
которые изгнали  нас отсюда  две тысячи лет назад,  то  у  нас была бы  хоть
историческая  "сатисфакция": они изгнали  нас,  а  мы  -их. Но  мы встретили
здесь... местных  жителей,  которые благодаря  встрече с нами приобрели  вид
народа."  "Не народа, а сброда, - возразил  Женя. - До  начала первой алии в
Эрец-Исраэль жили никакие не арабы,  а турки  арабского, еврейского и прочих
происхождений.  Население было  настолько мизерным,  что Марк  Твен и  Бунин
описывают Палестину нищей пустыней. Когда евреи  стали превращать  безлюдный
край в цветущий сад, появились рабочие места для арабов окрестных стран. Так
что еще неизвестно, кто был дома, а кто навязался в незванные  сожители. Нет
документов  о захвате  евреями в Палестине арабских земель,  так как таковых
здесь  не было и быть не  могло. Были турецкие  и британские,  которые евреи
законным образом  покупали.  Документально доказано другое:  после законного
международ-ного   раздела  Палестины   евреи  признали   право   арабов   на
предоставленную им часть, а те - нет! И до сих пор не согласны жить вместе с
нами ни на соседней  улице,  ни  за  любым забором.  Только вместо нас, но с
нашим имеществом в качестве военного трофея. В этом я вижу корень конфликта,
а  не  в  поселениях,  ни  одно  из  которых не  построено,  кстати,  вместо
какого-либо  арабского  села.  Зато  арабы  всегда  строили  свои  города  и
возводили свои мечети не рядом, а вместо чужих городов и святынь".
     Дуду даже вспотел от возмущения. Опровержение любимого классика и  гуру
наг-лым пришельцем было неожиданным и оскорбительным.
     "А  что вы думали по  этому  поводу двенадцать лет  назад, когда жили в
Москве? - глухо  произнес  он. - У  вас  были  такие же оправдания  политики
насильственного   поселенчества   на   оккупированных   территориях   вашего
стратегического союзника?  Или  вы  считали  это попранием  суверенных  прав
дружественного палестинского народа?" "Я тогда только постигал азы сионизма,
-  тотчас  смутился  бывший   борец  идеологического  фронта  партии  с  его
пером-штыком. - И ничего по этому  поводу не думал." "А  Дуду в  эти же годы
охранял поселенцев  от  палестинцев  и  наоборот,  -  брала реванш Батья.  -
Возвращал захваченные сирийцами Голанские высоты, изгонял Арафата из Ливана,
выполнял специальные задания за границей. Как вы думаете, кто из нас сегодня
имеет больше прав на авторитетное мнение?" "Мне  кажется, - хотя Наташа  еще
смущалась в  присутствии своих хозяев в такой  неестественной ситуации,  как
дружеский ужин на равных, но не в ее правилах было оставлять  мужа наедине с
любым противником, -  что, официально  предоставив нам гражданство,  Израиль
дал  нам равные с вами  права  судить о его  политике и влиять на нее своими
голосами... Или мы живем по Оруэллу, когда все равны, но Дуду равнее  Жени?"
"Чем  вы  и  поспешили  воспользоваться,  -  лицо  Батьи наконец-то  приняло
привычное жесткое  выражение  вместо  сладкой  патоки, из которой  оно  было
слеплено  по настоянию грозного супруга, до  беспримерно  наглого  замечания
служанки. - И навязали нам тот кошмар, который настал после победы правых на
выборах!"  "Это не  совсем так,  -  спасал положение Давид.  - Наташа права,
что..." "Я  чувствую, что с некоторых пор она для тебя  теперь навеки  будет
права! - совсем  потеряла контроль над собой вышколеленная вроде бы  супруга
миллионера и  генерала. - Но и  я остаюсь  при  своем  мнении: у  нас украли
страну!  Увели из-под  носа,  угнали,  как  незастрахованный автомобиль.  Мы
больше у себя дома ничего не  значим и  не решаем. И  вот  теперь  и в своей
семье я..."
     "Подождите,  - воскликнул Евгений. -  По-моему  там  очередной  кошмар.
Общий для верных и неверных. Давайте-ка подойдем к телевизору..."
     Все столики в ресторане, кроме того, за которым был такой острый  спор,
были уже пусты - посетители молча стояли у экрана.
     "Где?"  - тихо  спросил Женя  у старика в  кипе.  "Иерусалим,  -  глухо
ответил он. - В самом сердце нашей столицы. Они пришли туда с детьми, как мы
сюда, - он кив-нул на  перепуганных ребятишек, жмущихся к бледной женщине. -
Пришли счаст-ливыми семьями, а их превратили... в мясную лавку..."
     Экран  словно  был  забрызган   кровью.   От  него  шел  смрад  горелой
человеческой  плоти и  дымящих  пластиковых столов. Это был  точно  такой же
ресторан,  в  кото-ром сейчас ужинали  супруги Зац и Домбровские,  пока  еще
имеющие цельный  человеческий облик.  "Хамасовец  мог  войти и  сюда,  чтобы
оставить нас всех четве-рых в виде фрагментов," - сказал Женя.
     Умный  Давид кивнул,  оглянулся и  вдруг,  сбив в ног двоих официантов,
бросился к  открытым дверям.  Там  он схватил  входящего мужчину  в  голубой
куртке и  выле-тел с ним  наружу.  На веранде  шла борьба,  визжали женщины,
завывала  полицей-ская сирена. В свою очередь, Женя схватил под руки Батью и
Наташу и  затолкал их в ближайшее помещение. Это был мужской туалет. Высокий
худой парень, что в поэтической позе раскачивался  с  носков на  пятки перед
писсуаром, дико огля-нулся на возникших перед ним дам.
     "Что   там   случилось?  -  ворчливо  спросил  кто-то  из  кабинки.   -
Ограбление?"  "Тер-акт,  -  едва  вымолвил  Женя.  -  на  веранде  бандит  с
бомбой..." "Э-этого нам только тут нехватало,  - прокряхтело из кабинки. - А
почему ничего не с-с-лышно? Н-никакого взрыва." "Его уже обезвредили, - Женя
оставил  вцепившихся  друг в друга  женщин на  попечение  высокого  парня, у
которого на  нервной  почве началась икота,  и осторожно приоткрыл  дверь. В
ресторане было полно  полиции.  Давид и мужчина в куртке стояли рядом  перед
женщиной-офицером, проверявшей их документы. Снаружи мигали  уже три машины.
Давид улыбнулся Жене и махнул рукой: "Все в порядке. Я ошибся. Слава Богу, я
ошибся." "В  следующий раз, -  у "террориста" была разбита губа,  - когда ты
надумаешь ошибиться, бей кого-нибудь другого! И лапай тоже кого-то еще, а не
меня..." "Я решил, что у тебя на поясе бомба. Покрой куртки прямо для этого.
Прости  меня..."  "Скоро мы все будем кидаться  друг  на  друга, - с  трудом
улыбнулся мужчина, держась за губу и глядя в телевизор. - Но лучше так,  чем
-  так.  Если  бы там  оказался  такой,  как  ты,  уцелели  хоть  дети. И не
оборвалась бы нить жизни нескольких семей..."  Они  пожали друг  другу руки.
"Это  не ХАМАС убивает сегодня  евреев,  - сказал "террорист".  -  Это Буш с
Путиным! Если бы они официально объявили раиса международным преступником, а
наши   действия  против  него  -   анти-террористической  операцией,  мы  бы
арестовали и судили главарей палестинцев, а арабский мир и пикнуть не посмел
бы. Но  лидеры  великих  держав придуриваются, что тут  равно  виноваты  обе
стороны! И тем самым  намеренно или  нет провоцируют большую  войну, главная
цель  которой - уничтожить Израиль и половину евреев на Земле. Только ничего
у   них   не   выйдет."  "Выйдет.  На  этот  раз   выйдет,   -  вступила   в
импровизированный митинг женщина  с детьми. - Я читала, что Иордания вот-вот
взорвется, там придут к власти палестинцы и пригласят к себе многомиллионную
армию Саддама  Хусейна, которая  тут же вторгнется в нашу страну. А с другой
стороны -  Египет. С  третьей - Сирия  с Ираном. На этот раз нам крышка, так
как Россия  и Америка будут только азартно наблюдать эту войну  с безопасных
трибун,  как футбольный  матч. Они  уже  всех  наших  врагов накачали  своим
оружием, пока играли в  дружбу с нами.  И пока  мы тут грызли друг  друга по
нашей привычке  взаимно ненавидеть только  евреев..." "Пусть  вторгнется,  -
прокряхтел  знакомый голос. - Я о Саддаме.  Две-три нейтронные бомбы - и его
воинство будут гнить по всем дорогам. А Иордания без хашимитского короля уже
никакое не  суверенное  королевство,  а  реально  существующее  Палестинское
государство. Вытеснить туда всех  наших  палестинцев - к своим - будет самое
время!" "Две-три вакуумные бомбы - и нет плотин на Тигре и  Ефрате, а заодно
и  Багдада,  -  сказал  мужчина  в  подозрительной  куртке.  -  С  бункерами
диктатора,  до  безобразия похожими  на  отсеки утонувшей  русской подводной
лодки." "И  еще  две вакуумные - на  Асуанскую плотину!"  "И пару нейтронных
бомб на  Каир...  - неслось  со  всех  сторон.  -  Лишь бы Америка  и Россия
остались на трибунах. Тогда уж точно крышка арабам, а не нам!."
     "Вот  вам  результаты  правой пропаганды,  -  ворчал  Давид, когда  все
вернулись  к столикам,  как ни  в чем  ни бывало. - Словно неясно, что любой
атомный удар по арабам немедленно легимитирует  их атомное вооружение против
нас."  "Нужна им легимитация! - возразил Женя. - Ну,  продолжаем ужин? Хотя,
откровенно говоря, на фоне этого экрана..."
     "Нет-нет! Никаких нам больше ресторанов,  - вскочила Батья. - Доужинаем
дома. Натали! Ты поедешь только  со мной, в нашей машине. Я не хочу с  тобой
расста-ваться! Такое пережить... Я была уверена, что, если сама и уцелею, то
уж мужа больше никогда не увижу... А ты  садись в  свой авто, Джек, и следуй
за  нами. Если отстанешь...  Дай  твой мобильник.  Сейчас я тебе  наберу мой
номер. Натали! А ведь наши мужчины показали себя с самой лучшей стороны. Они
настоящие изра-ильтяне, правда?"
     "А как же  насчет украденной страны?" "Бред такого-то! Этот  скандалист
любит  взрывные  фразы. А мы любим стереотипы. Один дурак сказал, а  миллион
умных  сделали  из его фразы целую  идеологию, правда? Прости меня..."  "Бог
простит всех вас, -  по-русски  пробормотала  Наташа, - и то по безраничному
милосердию сво-ему!  Я же лично давно всех и  за все простила. Так мне легче
жить  не  свете.  Нет  более  бессмысленного  и  изнуряющего  чувства,   чем
ненависть..."

     "Как... Наташа? Ната Гольдман?.. Простите, я..."
     Никогда не приходите неожиданно к бывшим друзьям через десятилетия!.. С
род-ными  или  друзьями  надо  либо   стареть   вместе,  рядом,  постепенно,
естественно,  ли-бо не встречаться вовсе.  Особенно это касается женщин, тем
более  тех, что оста-лись в ярких воспоминаниях и сияют со старых фотографий
своей несравненной юностью и все сокрушающей красотой...
     Алекс   так   отпрянул,   когда   она  представилась,  что  сама  затея
неожиданного   втор-жения   показалась   дикой,   а   ситуация   непоправимо
безобразной.  Наташа привыкла к комплиментам  со  всех сторон, как прекрасно
она  выглядит. И считала это мнение  справедливым. Она и выглядела для своих
лет замечательно.  А потому смело пошла на встречу с молодостью. Но Алекс-то
ее запомнил двадцатилетнюю. Старуха, что улыбалась ему в дверях  имела черты
той  самой  Наташи, и  от этого она  была  стократ  старше  и страшнее,  чем
посторонняя пожилая женщина.
     "П-простите,  - спохватился он. - Или... Я  не знаю... Женя,  если я не
ошибаюсь?" - старый мужчина выглядит не  так вопиюще уродливо, в  него можно
даже присталь-но вглядываться.  Как Саша в Евгения, как Наташа в Алекса. Да,
постарел, но со своей  благородной сединой и бородой выглядит, пожалуй, даже
интереснее, чем на том  крымском  берегу.  Старость, как  ни странно, многим
мужчинам к лицу.
     Импозантный старик посторонился, пропуская своих сверстников в довольно
при-лично обставленную, по олимовским, естественно,  меркам, квартиру. Здесь
был  весь  джентльменский  набор свежего ватика  - репатрианта,  иммигранта,
пересе-ленца, как угодно, но прошедшего за десять  с лишним лет определенный
путь из никого в кого-то с соответстующим доходом и достатком.
     Все  расселись  в салоне,  Алекс  в  кресле,  Домбровские  - на диване,
несколько на-пряженно  рассматривая  друг друга и не решаясь  начать беседу.
Наташа робко улыбнулась Саше, и тот вдруг как бы заново узнал ее и просиял -
последнее,  что  исчезает при гарантированном всем  нам несчастьи, именуемом
старостью, это улыбка, которая и делает пригожую женщину красавицей.
     "Я  рад вас  видеть, друзья, -  начал хозяин. - И не удивляюсь, что  вы
меня  разыскали только  сейчас, хотя могли и раньше, за  сорок-то  лет нашей
разлуки! Дело  в Давиде Заце, не так  ли?"  "Не совсем  так...  мы давно..."
"Нет. Ни давно, ни недавно вы обо мне и не вспоминали,  пока  вам не поручил
меня... приручить  Зац. Мне  это ясно. И я даже готов вам  в  этом помочь. В
конце концов, он ничем не хуже других. Итак?"
     "Речь  идет не  о приручении, - Женя густо покраснел  от  справедливого
подозрения. - Просто он считает твой проект слишком серьезным для него лично
и  для  Страны,  чтобы  начинать  его  с  демонстративно  недоброжелательным
человеком.  Вот  он  и   решил  через  нас  попытаться  установить  с  тобой
доверительные отношения... и..." "Боже, какой язык,  Женя! Хуже нет говорить
с   журналистом.  Сплошные  штампы.  Ты  что,  вообще  не   умеешь  говорить
по-русски?" "Если тебе неприятен наш визит..." "А вы этого с первого взгляда
не заметили? Странно! Ты же писатель. Душелюб и людовед. Как же ты не понял,
что я  вас  не звал, так как по  вас за  сорок лет нашей  разлуки так  и  не
соскучился.  Да,  я знаю,  что  ты стал великим журналю-гой,  а тут  даже  и
писателем." "Плохим  писателем?" -  уже  встала Наташа.  Евгений тоже встал,
весь  дрожа. Его не часто прогоняли из гостей. "Почему  же, плохим? -  Алекс
тоже встал. - В Израиле трудно выделиться в этом отношении. Даже те, кто там
писал отлично, тут пишут дрянь. Впрочем, твоя  проза мне  лично нравится. Во
всяком случае больше, чем журналистика." "Спасибо за теплый прием, - Женя не
решился  протянуть  бывшему  другу руку.  - Надеюсь,  что наша  встреча была
послед-ней..." "А вот мстить мне вовсе необязательно. Зацу передайте, что он
может начи-нать  мой проект  с  более доброжелательным  человеком, скажем, с
тобой. Но никто не  гарантирует, что от  этого будет  лучше." "До  свидания,
Саша, -  едва  произнесла Наташа уже  в дверях.  - Прости  нас. Мы  выглядим
действительно  не  лучшим  образом.  Без  звонка, вот  так, к незнакомому, в
сущности, человеку... Ты прав, что нас выставил!"
     "Да не выставлял я вас! - бросился к ним мезантроп. - Вернитесь. Просто
этот  тип достал меня  своей  "дружбой". Получил  в подарок проект,  который
тянет  на мил-лиарды. Так ему этого мало!  Ему надо,  чтобы за наглый грабеж
его не  просто... не только благодарили, но  и искренне любили! Беспредельна
же ты, наглость изра-ильская..."
     "Мы тоже так думали, - Женя вернулся на свое место на  диване, а Наташа
отошла к серванту, разглядывая фотографии. На одной из них она узнала себя с
Лидочкой  в  Крыму  и  стала тихо  плакать, с отвращением  глядя на  то, как
морщится  в  зеркале  ее  старое лицо. -  Но  недавно мы вместе  с его женой
ужинали в ресторане  таком-то,  а  там  едва  не  произошел теракт. И  мы  с
Давидом,  не  сговариваясь, защитили  наш-их  женщин.  Я  увидел его другими
глазами, Саша. И  поэтому, когда  он мне  потом откровенно рассказал  о  его
проблеме с  твоим проектом, я вызвался  ему  помочь."  "И  как  он  все-таки
обрисовал тебе проблему?" "Нет взаимопонимания, а потому у него нет должного
доверия  и к  тебе.  И  хочется начать  проект, и боязно, что ты его  как-то
подведешь." "Наташа, а ведь он умеет говорить-по-человечески, если захо-чет,
- засмеялся Алекс. - Ладно, простите и вы  меня. Выпьем с  горя,  что мы тут
так все  озверели, что  все оказалось рассованные  по разным карманам у этих
зацев,  хотя  и."  "У  зацев есть определенные  преимущества по сравнению  с
такими же  богатыми людьми в той же  России, - сказала Наташа. - Да, у моего
хозяина Давида  и его семьи  вилла,  но более, чем скромная, по  сравнению с
поместьями, которые я вижу по  телевизору у нуворишей  на нашей родине. Едят
они то же. что и  мы - ведь в мои обязанности входило питание его семьи, а я
их  приучила к  моей южной  еврейско-украинской  кухне.  Они все практически
непьющие  - бар ломится от нераспечатанных бутылок. Никакого разврата  - мои
хозяева и их дети такие же скромные, как наши дети. Ни порнухи по телевизору
или  видео, ни наркотиков. Вполне здоровый образ жизни. Богатство их создано
собственным трудом. Давид без конца учится бизнесу, вникает во  все тонкости
каждого проекта,  читает  на  четырех языках. Его состояние  - не  результат
ограбления других, а продукт собственных  усилий. Поэтому никакого криминала
в  дележе  собственности   и  никаких  личных   вооруженных   сил   -  армии
телохранителей. Так  за  что  же  их  так  активно отторгать  и  презирать?"
"Такого-то российского миллионера, - добавил Женя, - смертельно испугались в
Израиле только  потому, что он тут же  выстроил себе дворец, нанял  стражу и
стал всячески демонстрировать свое богатство и право на исключительность.  А
Дуду,  что  его  вдесятеро  богаче,  живет  безо  всякой охраны  в  одной из
израильских  вилл,  которые  новые русские презрительно именуют курятниками,
сам водит умеренную машину. Зацы километрами гуляют пешком вдоль берега моря
для здоровья, без телохранителей. Они оба служили на самых  опасных участках
нашего вечного фронта и своих детей  добровольно отдают  в боевые части  для
службы  со  смертельным  риском. Почему же  нам  не пристало с ними искренне
дружить?  Стыдно  было  бы  служить какому-нибудь  Б.,  хоть  он  и  депутат
российской Думы."
     "Ну,  напали! Приготовились, да? Да я  же  не  спорю. Достойнейший  сын
земли своей, ваш Дуду... Ну и имя придумали... попугайское, для генерала-то!
Только вот беда, я  лично не верю  в равные, человеческие отношения с ним! С
ними такого не бывает. И никогда не будет."
     "Можно подумать, что в Союзе у тебя были подобные отношения с теми, кто
выше тебя по  социальной лестнице." "А  я и  там ни с  кем из вышестоящих не
дружил. От таких всегда зависишь. А зависимость исключает душевность. Вот мы
с вами  в юности дружили, так это были  нормальные отношения... Кстати,  как
там... Лидия? Вы  с  ней  поддерживали отношения? Я, как  вы знаете,  с  тех
пор..." "Так Дуду  с  женой у  них недавно гостили в Москве. Он тебе что, не
говорил?" "Наш пострел везде поспел...  Это вы  ему  напели о моем романе  с
Лидочкой?"  "Самое интересное, что он прямо там,  в Москве, как-то вычислил,
что Саша, о котором она рассказывала  за столом, и есть ты. Мы ему здесь это
только подтведили." "А что же  Лида им говорила  о некоем Саше? Как  у  него
увели  невесту?"  "Она  ему   рассказывала  что-то  об  уникальных  рыбацких
способностях ее нынешнего мужа, Сергея - сказал  Женя. - Я не всегда понимаю
генеральский  английский."  "А  иврит?" "Так  и не  освоил.  Я же работаю по
специальности  - русский  журналист. Иврит почти не  понадобился."  "А  он?"
"Кто?"  "Сережа этот?  Не  собирается сюда на ПМЖ?"  "С  чего вдруг? Они оба
русские." "Денег не хватает превратиться в еврея?" "Не знаю, - Наташа так  и
не  присела,  переходя  от  окна к серванту  или  за спину мужа, -  мы редко
общались  все это время. Сама  не знаю, как меня угадал черт  дать Давиду  и
Батье координаты Лиды. Но  они  там,  судя по всему, нашли общий язык." "Так
кто же теперь ее Сережа?" "Коммерсант средней руки." "Понятно.  Крыша,  свои
бандиты против чужих, бронированный "мерседес" и билеты на Канары..."
     "Ладно,  не стану  вас  подводить, - Алекс достал  с полки  потрепанную
папку  и  разложил  на  столе эскизы. -  Вот  схема глубоководной  добычи  и
транспортировки нефти и  газа.  Известные комплексы  позволяют это делать  с
глубин до  километра.  При этом каждая  платформа  стоит  миллиарды, так как
должна работать в фиксированной точке открытого моря с добывающими колодцами
в радиусе до  сотен метров. У меня возможна добыча с любой глубины в радиусе
десятки  километров  от  поверхностного  или  подповерхностного  накопителя.
Добывающие  элементы не стационарны, а  способны  перемещаться  между донным
промежу-точным накопителем и основным,  не только  не расходуя энергии, но и
заготав-ливая  ее  впрок."  "Позволь, как  это  без затрат  энергии?  Вечный
двигатель?" "Имен-но  этот вопрос мне  задают при любой встрече, так как мои
собеседники заранее уверены, что имеют дело с невеждой или идиотом." "Но это
естественно,   при   та-ком   неожиданном   заявлении!"    "Наоборот,    это
противоестественно,  если  встреча произошла не  на  пляже, а  с  человеком,
представившим  свою  биографию,  из   кото-рой  следует,  что  у  него  есть
соответстующие образование и опыт. Тем  более, этот вопрос  противоественнен
для профессионала-журналиста вообще  и знакомого  со мной, в частности." "То
есть я могу об этом написать?" "Почему нет? Я пока перед вашим Зацем никаких
обязательств не имею.  Далее,  к основному накопителю протянут с берега  вот
такой плавучий  трубопровод,  не  зависящий  от рельефа и  подвижек  дна при
землетрясении. Он ремонтопригоден и легко доступен для осмотра, в отличие от
донных  трубопроводов." "Так откуда же энергия  у  вот  этих..."  "Челночных
танкеров? Очень просто. Энергия их обусловлена тем, что..."
     ***
     "Ты так доверяешь нам, что рассказал все детали проекта?  Почему же  ты
их  скрыл  от Заца?" "Ничего из  этого я от него  не скрывал." "А чего же он
тогда опасается? Чего  ради так добивается  дружбы и особого доверия? Почему
не забыл о тебе и  не  поручил своим инженерам разработку проекта? Контракта
нет.  В силу своей  поря-дочности?" "Вот уж  чего  я  пока  ни у кого тут не
замечал! Просто он знаком с теми,  кто уже поступал  со мной именно так. Они
тут  же  споткнулись  на  деталях,  имеющих  с  подобных  проектах  решающее
значение. Только автор знает, где главный подводный камень. А без этого идея
смертельно больна и гроша ломаного не стоит!" "И ты не  хочешь ему говорить,
как это вылечить?"  "Не только не хочу.  Не могу. Я сам знаю только диагноз.
Именно за то, чтобы уточнить его и  назначить  правильное лечение, я и прошу
обеспечить  мне  уверенность  в  постоянной  работе,   которую  дает  только
стабильная зарплата. А  он уверен, что я знаю абсолютно все.  И что рано или
поздно проговорюсь. Ваш праведник божий платить мне вообще  ничего не хочет!
Хитрит. Вас  подсылает, ко мне подлизывается. Надеется, что  я  ему,  все по
дружбе выложу, а он,  как  в одном старом  индийском кино,  с улыбкой  вдруг
скажет: "Одну маску снимаем..."  И - уже без улыбки: "Другую на-де-ва-ем!.."
И плакали мои надежды на более или менее стабильную старость.  "А ты уверен,
что  именно  Давид Зац  способен  на  такую подлость? -  похолодела  недавно
обласканная  и обнадеженная  Наташа.  -  Ведь  он  и  мне  изменил работу  и
зарплату.  Что же мне теперь - ждать смены его  масок?"  "Если  вы так и  не
оправдаете его надежд  на мое  к нему  безоглядное  доверие, непременно! Они
просто не могут иначе." "Кто - они? И кто - мы?" "Мы - не знаю, не встречал.
А вот они - это они! Их суть  - бесчеловечность. И они не  могут иначе. Да и
не хотят. Так что можете пересказать ему честно весь разговор. Поверит - вам
повезло.  Миссия  выполнена.  А  не поверит - увидите вторую маску. А то и в
обоих случаях.  Если  тут  же потеряет  ко мне  интерес.  Впрочем, он  мужик
хитрый. Может и поиграть еще с нами. Со всеми."




     Оставляя   на  лестнице  мокрые   следы,  Алекс   добрался  наконец  до
единственной в мире двери с табличкой "Мишпахат Беккер" - семья Беккер, хотя
никакой семьи в  общем смысле слова  тут никогда  не было. Было уютное жилье
довольного  своим одиночеством холостяка. Здесь он был единственный хозяин и
самый  дорогой  гость. Здесь никто не мешал ему  заниматься  своими делами и
жить так,  как  ему хочется. Никто  и ни  от чего не отвлекал,  некому  было
нарушать близкие и дальние планы. Живи и радуйся.
     Но  вся  беда была  в том,  что  не было никаких дел,  планов, занятий.
Дорогой  современный  компьютер, купленный  и освоенный для  рассылки  своих
проектов по всему миру, стоял зачехленный уже  около  года.  Никто так  и не
откликнулся  на  циклопическое  количество  посланий  по   всем  мыслимым  и
немыслимым  адресам.  Личная  переписка  по   такой  удобной  и  безотказной
электронной  почте заглохла сама  собой  через  какие-то полгода радостей  и
дискуссий. Телевизор с дигиталь-ными наворотами около года радовал изобилием
возможностей. Но  передачи на родном  языке были  однообразными,  новости  и
проблемы - чуждыми.  Сучнее  и  отвратительнее  их  были только американские
боевики, сочиненные  дебилами  для  дебилов.  Включение  их  причиняло почти
физическую  боль  - с бесконечными  вопросами к выпавшему из вертолета трупу
"Ты  в  порядке?" и стрельбой по  всем направлениям  после долгого кошачьего
концерта  с  нацеленными  друг  на друга пистолетами. От  этих фильмов Алекс
возненавидел Америку еще  сильнее, чем реально  наблюдаемый Израиль. На всех
каналах, на разных  языках, одна и та  же пошлая  реклама. Те же бесконечные
фильмы  с  одинаково  запрокинутыми  псевдо-женскими  лицами  партнерш,  что
исправно  приседают  над  изнывающими от  фаль-шивой  страсти то белыми,  то
черными  партнерами,   занятыми   сосредоточенной   пальпацией  силиконового
чудовища  на  потных   маслатых  коричневых  телах,  отдаленно  напоминающих
женские. Какую же  надо  иметь  чудовищную фантазию,  чтобы  возбудиться  от
подобной эротики!.. При возникновении на экране такого шедевра  современного
мирового кино  Алекс  тут  же  переключался  на  что угодно,  но  услужливое
воображение  немедленно  вызывало  в  памяти  Лидочку в  пору  их  короткого
студенческого  счастья, милую  естественность  реальной женщины  вместо всей
этой мрази.
     Короткая  эйфория  с  видео  окончилась тем же -  знакомые  фильмы  уже
выглядели  породией на самих  себя, а незнакомые  поражали американоподобным
примити-визмом свободного киноискусства новой России. Всех же прочих  стран,
что  от-почковались от Союза словно не существовало  ни  в телевидении, ни в
видео-продукции. Вот жила-была на свете некая страна на окраине с населением
больше  Франции  и  Бенилюкса  вместе  взятых -  и нет.  Ни  литературы,  ни
искусства, ни продукции. Одна независмость  от  всего,  чего  раньше  было в
достатке...
     Книжные  полки до  потолка, которыми он так гордился,  сегодня вызывали
зубную  боль. Открыть Тургенева,  Достоевского,  Пикуля,  Семенова  для него
означало пог-ружение  в эмоции,  несовместимые с миром,  в котором он обитал
сегодня, пусть и в немыслимом до  эмиграции комфорте. Любимые  герои Ирвинга
Шоу  и Агаты Кристи тотчас перевоплощались в живых иностранцев и иностранок,
с которыми было связано столько мерзкого. Они больше не были людьми, которым
можно  было  сопереживать.  Это были существа  из  какого-то  параллельного,
враждебного мира.  Они  вели свой  образ жизни  и жили в  своей, недоступной
Алексу стране, как  он некогда жил  в своей. Их страсти  больше  не вызывали
сочувствия благодарного читателя  западной литературы. Напротив, он невольно
злорадствовал: вам, гадам, тоже плохо на душе...
     Тщательно  заперев  за  собой входную дверь,  Алекс  раскрыл  промокший
насквозь  зонтик, развесил  на  плечиках  такую  же  мокрую  куртку, включил
масляную  батарею   отопления,  чтобы  снять   промозглую   сырость  зимнего
израильского жилья  с бетон-ными  стенами и прозрачными  окнами  рамами.  На
батарею же он поставил хлю-пающие туфли.
     Позади была унизительная деловая встреча. Конкуренты раскритиковали его
договор, представив агента Беккера жуликом, и сдержанные приветливые клиенты
встретили  его на  естественном накале. Каждое  слово подвергалось сомнению,
каждая цифра  - демонстративному пересчету. Через  два часа крика и женского
плача ("Мы же не воруем, поймите! Эти деньги нам достаются  такой ценой, что
страшно даже рассказать. А вы...") и угроз ("Я завтра же сообще прямо вашему
управляющему.  Пусть  знает,  кого они  держат  на  работе!"),  сменившимися
извинениями  ("Вы  тоже должны  понять.  Нам  такое  рассказали...")  Алекс,
оказав-шись  под  дождем, долго  не мог понять, где он и как  найти дорогу к
остановке автобуса. С годами его некогда острый ум и чутье начали подводить.
На горной  улице к  тротуару выходили  только облицованные камнем  обрывы, а
сами дома  были на высоте  третьего этажа. Поднявшись туда,  он долго не мог
найти  за мечущейся на ветру густой  черной  листвой  табличку  с  названием
улицы,  чтобы  сориентироваться  по  карте.  Номера  домов,  как  назло,  не
освещались. Не стоит  и говорить, что нигде не видно  было ни души. А  дождь
обрушился как раз когда  он уже шел к остановке. Потоки воды несли по склону
улицы  мусор  и  платиковые  бутылки  мимо  навеса,  под  которым  ежился  и
заслонялся от  ветра зонтом  заподоз-ренный в обмане агент.  Машины  неслись
мимо, обдавая  его веером брызг из-под колес. Автобус вылетел из-за поворота
и тоже промчался было мимо, но водитель во-время спохватился, тормознул, дал
задний ход и распахнул  единственному  пассажиру двери. На выходе дождь  шел
еще  сильнее.  К  тому  же  здесь, у  моря, был  такой ветер, что  без конца
выворачивал  наизнанку  зонтик,  пока не  сломал две спицы.  Пальмы  крутили
где-то  в  небе  своими  павлиньими  хвостами  и  упруго  гну-ли  казавшиеся
пористыми  шершавые  серые стволы. С них летели по воздуху полу-тораметровые
сухие  листья  и с грохотом  падали  на  мусорные ящики. Цветущие  эвкалипты
распространяли прянный запах и мотали черными в ночи гривами.
     И вот он дома! Переодеться  в сухое  в такой промозглой комнате - пытка
холодом. Батарея прогреет гостиную  на градус-два в лучшем случае через час.
Бесконечные четырнадцать градусов в декабре-январе были так же непереносимы,
как тридцать в июле-августе.
     Он  надел  меховую безрукавку,  вскипятил  чай и погрузился  в  кресло,
придвинув  батарею  вплотную  к   немеющим  от  холода  ногам.  Делать  было
решительно нечего, а спать не хотелось. Оставалось только включить последние
известия, потом по-скакать по удивительно однообразным каналам.
     С  утра же предстояла очередная пытка безделием до самого вечера, когда
воз-вращались  с  работы клиенты и  можно было  иммитировать  хоть  какую-то
деятель-ность.  Бесконечные часы надо было как-то прожить. Открывать проекты
было  еще больнее, чем просто слоняться по комнатам... После  расписанных по
минутам  десятков лет  всей  жизни  подобное существование  было  похоже  на
пожизненное заключение,  тщательно  продуманное  в  своей  жестокости.  Даже
созданный уют вокруг становился уже невыносимым.
     Пока же надо  было  как-то спасаться  от холода.  Можно  забраться  под
перину в свитере, но  лучше снова выйти на улицу и согреться движением, пока
батарея сделает свое дело.
     За окном он видел ночную улицу, на мокрый асфальт которой втягивалась и
втя-гивалась бесконечная цепочка слепящих  фар. Нетерпеливые водители нервно
си-гналили друг другу, то и дело переходя на крик.
     Это бронуновское движение  миллионов машин сразу по  всей Стране делало
ее призрачной и такой же бессмысленной, как все эти будни. Автомобили стояли
и неслись повсюду, они были неизбежным злом.  Но еще хуже  был холод.  Алекс
надел теплые  носки,  сунул ноги в резиновые сапоги, натянул ветровку поверх
ме-ховой безрукавки, с которой  расстаться  не  было сил. Потом оглянулся на
иска-леченный  зонтик,  который следовало выкинуть  сразу  - все равно  надо
завтра покупать новый, третий в  этом  сезоне -  и вышел под слабый  дождь с
истеричными порывами мокрого  ветра с моря. После нескольких  минут движения
застывшая в жилах кровь стала снова горячей и текучей.
     На зимней  Набережной в такой час было пустынно.  Это вам не в августе,
когда горожане со всех сторон съезжаются сюда глотнуть воздуха, который вряд
ли холоднее, чем в душных  квартирах, к  тому  же  мокрый и пахнет баней, но
хоть  подвижный. Нет,  подумал он, лето  все-таки еще хуже. У  него давно не
было сравнений типа это лучше  того. Напротив -  то еще хуже этого... Россия
еще хуже Израиля, а потому следует жить тут, а не там. Не следует жаловаться
на  жизнь -  будет еще  хуже.  Причем так,  что  нынешние неприятности будут
вспоминаться,  как  сладкий сон.  Надвигалась  старость  -  без  сбережений,
госпенсии и семьи.
     Море неистово билось в  прибрежные плоские камни. Как и  небо,  он было
черным  на  фоне ярких  фонарей,  а  белые барашки только  подчеркивали  его
мертвенную черноту. Дальнее  мелководье делало  здесь волны одноообразными и
низкими, какими-то неморскими, как в иных приморских городах, а потому таким
же искус-ственными, как  и все остальное.  Летом вода этого квази-моря  была
неизменно неприятно зеленой, горячей и мутной, вызывающей  у Алекса такое же
глухое  раз-дражение,  как  квази-яблоки  и квази-помидоры.  Как  и  вся эта
квази-жизнь на такой же квази-родине.
     Навстречу  спешила  одинокая  энергичная  фигура.  Если что и  отличало
местную публику любого пола и  возраста, то  это  вечная подвижность  лица и
тела, страсть к развитию любого  события. Алекс поздно  узнал прохожего и не
успел  уставиться в  море  или  шмыгнуть  в  заросли.  Нет-нет, это  был  не
террорист,  не хулиган. Друг это был. Половинкин по фамилии. Земляк,  знаете
ли, и бывший ученый  муж, к тому же,  черт бы нас всех побрал.  Некогда,  на
заре  перезрелой  ульпанской молодости,  Валерий  еще  по  какому-то там  по
отчеству  Половинкин  даже симпатизировал  Александру такому-то  Беккеру. Но
потом произошло непоправимое: Алексу дали стипендию Шапиро, а Валерию - нет,
не дали, обошли, не оценили, не признали таким же ценным ученым, как Беккер.
Дали  одному вместо другого?  Вовсе  нет. И специальности разные, и связи не
пересекались. Но один тут же, прямо на этой же Набережной, люто возненавидел
другого  - из зависти. И  началось невообразимая фантасмогория,  психиатрия,
инфантильный  идиотизм.  Почтенный  профессор   Валерий   уже  без  отчества
Половинкин издали кричал  везунчику: "Ты куда идешь?  За стипендией  Шапиро?
Возьми меня с собой? Не подхожу?!"
     И, задрав хвост, сворачивал в сторону.
     Когда эта стипендия  естественным образом кончилась, как  разваливается
любая  откровенная  синекура,  оба  как-то встретились  на  равных:  Валерий
продавал какой-то чудо-продукт,  а Алекс то, что навязывал до сих пор. Но  у
Валерия это дело  не  пошло. Вернее, сначала пошло, а потом настала, как и у
большинства    скороспе-лых    соискателей    стремительного    процветания,
непроходимость. Проклятущий же  счастливый соперник снова удержался в седле.
А  поскольку первый и главный  вопрос нашей публики  "Ты работаешь?"  жаждет
печального ответа "Увы...", то, постоянно  слыша  другое, Валерий немедленно
впадал  в  тихую  истерику:  "Ясно.  Значит, ты  и  на  родине  был  склонен
обманывать себе подобных, а тут просто нашел себя!"
     При таких теплых и дружеских  отношениях любая встреча не сулила ничего
хоро-шего. Оба фальшиво разулыбались, хотя узнав друг друга, сделали сходное
неу-ловимое   движение  как-то  незаметно   разойтись  разными  курсами.  Но
воспитание  победило  и  разговор состоялся:  "Как ты?" "Прекрасно!  А  ты?"
"Лучше  не бывает."  Алекс  обреченно ожидал  гадкой  реплики  ехидствующего
интелектуала и настраи-вал себя свести все к шутке, по обыкновению.
     Но после  бесконечного  балансирования между слепой надеждой  и  зримым
отчаянием с Дуду и Мироном, после болезненной встречи с Натой и Женей, после
наконец, гнусного  вечера и  сломанного  зонта  у  него  пропало  настроение
упраж-няться в подначках.  Поэтому на пробное "А ты все так  же?.." он вдруг
ответил: "Нет!  Я уже  не хочу с  тобой говорить,  кретин. А потому  иди  ты
нах... и больше никогда ко мне не подходи."
     Валерий же, словно только и ждавший подобного развития давних дружеских
от-ношений,  тотчас  влепил  Алексу  такой  удар  в  ухо,  что  черное  небо
раскололось в  его глазах  зеленым  лучом, за которым, оказывается, вовсе не
надо охотиться в тропиках.
     Какое-то время шум  прибоя  заглушался  хриплыми  выкриками  и  звуками
оплеух,  которыми   обменивались  двое  стариков.   Потом  они  сцепились  и
покатились  по  морскому  песку,  намытому  на  финский  тротуар, с  твердым
намерением сбросить  хоть одного еврея в  Средиземное море.  Вся  застарелая
ненависть  к  окружающему  их  обществу  нашла,  наконец,  выход в  реальном
носителе  зла,  которого  каждый  стремился  уничтожить.  Но  тут  раздались
непонятные  гортанные  крики. Двое мо-лодых людей,  уклоняясь  от кулаков  и
зубов озверелых  оппонентов,  растаскивали этих непонятных русских, которые,
скорее  всего, не  поделили  какую-то  добычу. На арабском и на  иврите  они
пытались  успокоить рычащих олим, пока те,  как-то оба сразу, не  очнулись и
одинаково стыдливо замерли  в нелепых позах, в которых их застало прозрение.
Прибой с демонстративным  равнодушием  бился в двух шагах от места сражения.
Арабы  удалились,  смеясь  и  оглядываясь.  Не   говоря  ни  слова,   бывшие
респектабельные  москвичи,  что словно специально встретились  во вре-мени и
пространстве для идиотской дуэли, побрели в разные стороны,.
     Без  конца сплевывая красную слюну  и прикладывая пальцы к глазу, Алекс
снова опоздал свернуть в сторону от очередного  сверстника. Тот вечно кричал
издали: "На море идешь? Молодец! Так держать!" Или: "Ты на автобус? Подожди,
скажи  сначала, как дела? Ну, счастливого пути."  Теперь  он  заорал издали:
"Уже с прогулки? Отстрелялся? Молодец твой отец - на полу спал и не упал." И
залился счастливым смехом от остроумной  шутки. К собеседнику он, к счастью,
никогда не приглядывался, следуя известному правилу: успей выразиться, а как
и перед кем, неважно. Так что эта встреча прошла без продолжения драки, хотя
Алекс закипал от идиотского дружеского общения сильнее, чем от брани врагов.
     Сдирая  дома грязную ветровку и  полные песка сапоги, он радовался, что
наконец стало жарко, что он вспотел. В зеркале в ванной он долго разглядывал
набрякшую  губу, едва открывающийся  глаз и в кровь разбиты кулаки. Господи,
как же я поеду на завтрашнюю встречу? - подумал он и сразу за этим: - Что же
я натворил  с Валерием? Ведь не о камни же так разбил себе костяшки рук?  Не
осознавая,  что он делает,  как был в трусах и майке, не чувствуя холода, он
разыскал в старой  книжке давно забытый номер, прошел к телефону и  с трудом
сказал: "Привет. Ты в порядке?" Прямо, как в  голливудских боевиках, криво и
болезненно  усмехнулся он. "Не  беспокойся, -  прошепелявил профессор. - Мне
давно  было  пора  сменить этот зуб...  А как  ты?"  "Хорошо. Размялись.  Я,
наконец, хоть  согрелся на  этом долбанном юге..."  "А я молодость вспомнил.
Последний раз дрался в  девятом  классе. Захочешь  снова  погреться, приходи
завтра туда же в то же время. Спокойной ночи."
     В ухе  стреляло,  глаз  совсем заплыл. Зато исчезли  мысли  о сорванной
встрече.  О  чем  горевать?  Позавчера он попал в заброшенный  дом в  старом
городе.  Некогда роскошная  мраморная  лестница,  зияющая  шахта  лифта  без
кабины, потолки метров под  пять и лицо потасканной женщины  за  приоткрытой
дверью.  "Из  какой-какой  компании? - перспросила  она  и  крикнула  вглубь
квартиры: - Бора! Тут от Мони Сапожкова пришли." "Гони его к еканной матери,
- прорычал Боря. - А то я сам выйду..."
     Алекс даже не обиделся. После этого беспардонного проходимца оставалось
то,  что называется выжженной землей. Кто знает, что лучше: получить по роже
от профессора  Половинкина, или нарваться  на  оболваненных  бывших клиентов
неубиенного Мони?
     Звонок телефона отразился в  здоровое ухо  с потолка.  Тотчас  возникло
привычное  предчувствие -  отменили очередной договор, недели, а то и месяцы
усилий  на   смарку.  Профессиональный   провал  воспринимался  вне  научной
деятельности.  Подвох  со  стороны  Мирона  или  Заца  был  давно  привычной
данностью.
     Но это было все-таки связано с изобретением. Правда, незапатентованным.
     "Я к тебе претензий не имею, - непревычно  взволнованно произнес всегда
подчеркнуто  уравновешенный  пляжный  приятель,  прозванный   одноклубниками
Брателло -  за  удивительную  толлерантность в бесконечных  спорах. - Но они
подали на меня в суд." "Кто? - не сразу  понял Алекс,  все  еще  находясь во
власти своих посторонних предчувствий. - И почему на  тебя?" "Потому что это
произошло  в  моей  машине. Теперь он  в коме и не исключено,  что...  самое
худшее..."
     Наконец,  до  изобретателя  дошло,  что  впервые  в  Израиле  произошло
внедрение  его идеи  -  подключить  через  повышающий  трансформатор ток  от
автомобильного   аккумулятора   к  "забытой"   на  заднем   сидении   сумке.
Телеремонтник Брателло  без  конца  жаловался на умельцев, залезающих  в его
оставленную на  улице машину.  Алекс и  решил проучить  вора. Судя по всему,
проучил...
     "Как  это произошло? - тупо спросил он,  прикидывая, какие беды  теперь
грозят ему  лично. - Где?"  "Там же. Сплошные арабы и  мизрахим, -  в голосе
вальяжного  и незлобивого Брателло проявился  гнев неукротимого Ури. - У них
какой-то  прибор, превращающий  стекло в  сплошную крошку... После  чего вор
влез  в салон  и схватил сумку  не  одной рукой,  после чего его  бы  просто
дернуло, а двумя. Ток прошел через жизненно важные органы. как мне сказали в
госпитале. А бесчисленные родственники  наглеца меня едва не линчевали прямо
в реанимации. Спасибо, что я успел  заскочить в туалет и там запереться." "А
полиция?"  "Полиция установила, что  сумка  была специально "заминирована" и
что  наше...  мое  деяние  подпадает  под  определение...  как  это  там  на
иврите..." "Позволь, а ты  что, звал  этого араба  в  свою  машину и  просил
трогать  твою сумку?" "Они  говорят, что  это неважно. Я заведомо подготовил
взрывное  устройство  против человека. Мой адвокат  с  трудом добился, чтобы
меня выпустили из камеры, где было  полно арабов, откуда-то узнавших, за что
меня  посадили." "Они вместе не сажают,"  - неуверенно усомнился  Алекс. "Не
знаю. Возможно, это не арабы..."

     "Шалом, Мирон! Рад слышать тебя." "Ну, приручил  без меня моего гения?"
"Все в процессе. А что?" "А то, что я бы на твоем месте  послал его к чертям
и забыл. Вместе  с его совковыми  амбициями и неестественным в наших широтах
досто-инством."  "А как же наш  проект века, мой участок дна?"  "Ты  его уже
купил?"  "В процессе."  "Забудь." "Почему?" "А вот это  я тебе  скажу  после
того,  как получу  обязательства,  что  ты  меня еще раз не отдвинешь так же
бесцеремонно, как с Бек-кером." "Никуда я тебя не отодвигал, Мирон. Я ведь с
ним ничего не подписывал. А  если подпишу, то в твоем присутствии и с  твоей
долей."  "От его  тысячи долларов в  месяц?" "Не стоит  так со мной шутить."
"Прости. Это  совковое хамство вообще заразительно." "Итак?" "Альтернативная
энергия.  В топливный бак автомобиля заливается чистая вода и подключается к
катализатору. Вчетверо больше  километров на  литр." "Очередной гений?" "Вот
именно!   И  очень  покладистый.   Заранее   согласен  на   любые   условия.
Встречаемся?" "Нет." "Поче-му?" "Мирон, я тебя не узнаю. С каких пор ты впал
в  детство? Да  я со школьных  лет  читал об этих проектах. Еще  в 1912 году
нефтяным  экспертам продемон-стрировали катер,  что  ходил по Великим озерам
три часа с пустым баком и  труб-кой за борт. Патент был тут же скуплен  и не
то тут же уничтожен, не  то хранится в лучшем из сейфов.  У меня нет  резона
его покупать еще раз." "Мой патентовед..." "Верю. Хороший парень. Знает свое
дело и ни разу нас не подставил. Но  даже если это абсолютно ново, то ничего
у нас не получится. Там,  где задеты коренные интересы  нефтебизнеса, всегда
будет стена любому изобретению. Монополии готовы смириться с новыми  членами
своего  клуба,  каким я  пытаюсь  стать с  помощью  Беккера,  но  никогда не
позволят рисковать  своим рынком, как  таковым. На все пойдут. В наше  время
дешевле  твоего очередного  гения случайно  машиной задавить, чем перекупать
патент.  Твои же  слова,  Мирон!"  "А если  мы  будем  тайно производить его
эссенцию, добавлять ее в воду для иммитации запаха бензина и заливать в баки
машин  на  наших бензоколонках?" "Бизнес для  мелких  жуликов. Тайное тут же
станет явным с соответствующим сроком в тюрьме. Нет, это не для нас с тобой.
Впрочем, и я все больше склоняюсь к отказу и от Беккера. Коль скоро я ему до
конца  не  верю,  вкладывать такие  деньги  -  безумие.  Мои люди ищут  иное
приложение каптала. Бог с ней,  с нефтью." "А государственные  интересы?" "А
ты  предложи Беккера прямо премьеру. На самом что ни на есть государственном
уровне." "Не устал насмехаться?  Ему-то какое дело до этих интересов? Больше
будет получать в  месяц?"  "Вот  и я о том же. С  чего  бы  мне быть  святее
главных  раввинов?  Пока  мне  казалось, что Беккер даст  мне  миллиарды,  я
говорил о политике. Высокие национальные интересы  прекрасны, как  неоценима
подлива  к  основному  блюду - к  миллиардам.  Наоборот  у меня  никогда  не
получалось."  "Но, насколько я  понимаю, у тебя  одна проблема  с Алексом  -
договор. Подпиши. И он будет честно работать. Это очень порядочная публика."
"А если  ничего  не выйдет? Если  проект  с  червоточиной?  А  если появятся
конкуренты с таким же проектом на месторождении рядом, но с трубопроводом не
к нам, а в  Ливан или в Грецию? Начерта тогда мне его честная или бесчестная
работа?" "Ты теряешь тысячу  дол-ларов в месяц!" "Я похож  на фраера? Проект
лопнул,  а  я плачу и плачу?  Плохого же ты мнения  обо мне." "Так что же? Я
могу идти  с Алексом  к  другому?" "На  его условия не пойдет никто. Платить
деньги за  кота  в мешке  противно  человеческой природе." "Так  мы уже  без
тебя?"  "Погоди  еще месяц-другой.  Надо еще  подумать. Тут  завелся  у него
адвокат, из олим. Жутко эрудированный.  Моего Цви  разгадал, представляешь?"
"Цви? Нет, не представляю." "Так вот, этот умелец, без лицензии,  к тому же,
мы проверили,  нашел занозу в  проекте договора и, мало того,  сказал твоему
Алексу,  что  мы  заранее  готовим  обман.  Тот  вообще  отказался  со  мной
разговаривать.  И с моими доверенными  лицами  тоже." "А кто эти доверен-ные
лица?"

     Эти доверенные лица больше никому не доверяли.
     После короткого звонка от Алекса Наташа долго не могла  придти  в себя,
напор-тачила на  компьютере. Совсем недавно такой ласковый малый бос  наорал
на нее  и  пригрозил  выгнать,  если снова ошибется  в  адресе, по  которому
отправила важное  письмо.  Поскольку благосклонность большого боса по  имени
Дуду  не  успела  рас-пространится  так  далеко,  чтобы  дать  ей  квиют   -
индульгенцию на любое качество  работы,  которую имеет соцсектор Израиля, то
угроза была более, чем реальной. На вилле  у тех же скороспелых друзей Батьи
и Дуду пахала уже другая служанка. Так что настроение было премерзкое.
     У  Жени  было ничуть  не  лучше.  Он обратился  к Дуду  с инициативой -
написать  большую  статью  в  свою  газету  о  проекте Заца-Беккера, получил
милостивое согла-сие и разразился двумя полосами - о Гекубе для арабов после
восхождения  новой нефтезвезды на Ближнем  Востоке.  А  в  стране-то свобода
печати! Через неделю  на  те же две полосы  была  статья профессора, доктора
геолого-минералогических  и  прочая, и  прочая. Широко  известный в  научных
кругах авантюрист  Алекс Беккер, резал  правду-матку  профессор,  сумел-таки
облапошить  доверчивого  сабру и предложить  прожект,  пригодный только  для
юмористичесого  приложения  к  той  же  газете, где  безграмотный  журналист
Домбровский... И  тому  подобное.  Статья была  запальчивая, околонаучная, с
бесчисленныеми  "первое,  второе,  третье",  ссылками  на  мировые  нефтяные
журналы  и с  цифрами, опровергающими с  порога саму  идею.  Автору  проекта
профессор посоветовал завести себе Интернет, чтобы держать руку на пульсе, а
не  пользоваться  советскими иллюзиями  многолетней  давности. Доктор всяких
наук  применил  известный  прием: не  зная  сути проекта, он,  по  названию,
придумывал свою версию идеи и ее  же  страстно и  уничтожающе  критиковал. В
частности,  он  тщательно рассчитал энергозатраты на  челночные танкеры и на
базе  этого  высмеял  тезис  из  статьи Жени,  что последние  не  только  не
потребляют энергии,  но  и  заготавливают  ее  впрок при  работе  комплекса.
Досталось  и трубопроводу.  Были  описаны  современные  донные  коммуникации
повышенной  прочности  и   приведена  их  цена.  Из  экономических  расчетов
следовало, что проект убыточный, а цена нефти превысит цену золота.
     Обе статьи не открыл ни один читатель. Им была в равной мере до фени  и
та,  и  другая  точки зрения,  но  главный  редактор  не  преминул поставить
Домбровскому глубочайший клистир с последним предупреждением: не лезь  туда,
где ты ничего не понимаешь! А то...
     Вдобавок бедный  Женя  получил втык от  самого Алекса - начерта написал
статью  вообще? Ты же сам  разрешил, отбивался  он,  на что получил: заставь
дурака  богу  молиться...  И  кое-что  еще,  и  кое-что  другое,  о  чем  не
рассказать, о чем сказать нельзя, как пелось в той  студенческой  туристской
песенке, что  некогда так  весе-лила  их  обоих.  Еще с Лидочкой и  еще  без
Сергея...
     Настроение  Алекса  можете   себе  представить,  если  учесть,  что  на
словоохотливого профессора ему наплевать, а вот на другое -  извините... Зац
с Мироном, случайно узнал хитроумный Беккер, раскопали хорошо  ему знакомого
коллегу-умельца и тот доводит проект до кондиции. Естественно, без тени доли
самого Алекса...
     ***
     Где  выход? -  мучительно  думал  Алекс, лихорадочно  продолжая чертить
танкер-челнок. За окном без конца крутила метель, стекла забивал мелкий злой
снег.  Как  всегда  в этом районе  родного города,  пахло  гарью.  И  грызла
привычная гнусная беспомощность.
     Через месяц надо сдавать проект заказчику, а старшего лейтенанта запаса
флота Беккера, командира  минно-торпедной части противолодочного корабля как
назло  призывают  на  переподготовку.  А  это  означает минные постановки  и
торпедные стрельбы, житье  в кишащей тараканами узкой каюте на старой ржавой
посудине, несущейся в сером пенном просторе в составе никчемной эскадры. Тот
же месяц, что  он должен был потратить  на  судьбоносные  решения у  родного
кульмана,   ему    предстоит   провести   среди    замордованных   матросов,
садистов-старшин, юных офицеров,  рядом с которыми  он, пожилой "партизан" в
мятой форме - нонсенс и чужак в кают-компании. Месяц, выпавший из жизни, как
такой же внезапный призыв  в колхоз на срочную шефскую помощь селу,  как все
прочие  идиотские  мероприятия, мешающие  творческому  труду -  единственной
радости его холостой жизни...
     Остается  только  выжать как  можно  больше  от  оставшихся двух  часов
рабочего   дня.   Алекс  старается  успеть  зафиксировать  на  ватмане  свои
творческие  задумки на  период после возвращения с флота,  торопливо  делает
эскизы и накалывет их на кульман. Все проблемы и загадки, все козы и забитые
заказчиком  гвозди  -  на потом. На  тот  короткий  период, когда ему  дадут
спокойно поработать. Сейчас же ни  в коем случае не отвлекаться. Если бы еще
резинка  была  нормальная,  та,  японская,  которая   вчера  вдруг  упала  и
бесселедно  сгинула,  хотя  он  исползал в  поисках весь  пол.  А  советская
мгновенно разлохамачивается  и оставляет след отечественного карандаша после
кончившегося кохинора,  хоть три насквозь. Одно название - этот ватман. Мало
конструктору   заморочек  с  проектом,   еще  эти  технические  проблемы   с
единственным  инструментом  - карандашом  и резинкой.  А  тут  еще без конца
звенит в ушах...
     Телефон звонил методично и упорно.
     "Алекс, - сладко мурлыкал Мирон в  вернувшемся  из сна мире. - Не очень
отвлек  тебя? Как здоровье? Как дела? Слушай. На словоохотливого  профессора
нам наплевать,  а  вот на другое - извини...  Ты не знаешь случайно Букера?"
"Знаю, - упало сердце  у Беккера. -  Мой бывший коллега.  Нас  вечно  путали
из-за  сходства  фамилий.  Он-то  при  чем?" "А  вот  при чем. Зац  случайно
раскопал  это  жемчужное зерно в навозной куче алии, как  я  тебя. И  тот не
только готов довести наш с тобой проект до  кондиции, но и заявляет, что это
вовсе не твоя, а его идея. Откуда я знаю? Он так говорит. Конечно, он тотчас
согласился  на  условия  Заца,  от  которых   ты   так  упорно  отказывался.
Естественно, без тени нашей с тобой доли в движении проекта... Скажи мне вот
что.  Он  действительно толковый специалист? Чем он занимался в  Союзе?" "Во
всяком  случае  не  челноками. Этот проект у  меня  зародился  здесь. Там он
просто был никому не нужен - при переполненной нефтью Сибири-то! О моей идее
Букер  мог узнать только от  вас с  Давидом." "От Заца. Без  меня.  Меня они
точно так же отодвинули. Но я повторяю главный вопрос. Он может?... Я имею в
виду,  его знаний  хватит сделать все вместо тебя? Или  твоя  исключительная
квалификация?.."  "Ничего исключительного  у  меня  нет. Зная  know  how, он
вполне  может меня заменить.  У  нас не  держали  дилетантов.  Он  знающий и
по-своему  уникальный  специалист." "Ты  мне  много  раз говорил, что только
автор знает,  где главный  подводный  камень. А  без этого  идея  смертельно
больна  и гроша ломаного не стоит!" "В теории он много  сильнее меня... Но я
не завидую ни ему, ни твоему Зацу. Букер не имеет  моего опыта практического
проектирования. Не понял? Я  имею  в виду  уникальную способность  истинного
автора решать внезапно  возникающие проблемы по  мере их  появления.  Это не
предусмотрено никаким know how.  Боюсь, что без меня у  них получится то же.
что у Александра Семеновича Рокка..." "Что  еще за  Александр Семенович?  Ты
мне о нем говорил?" "Не важно."  "Вместо  новых загадок, скажи-ка мне лучше,
как ты  можешь доказать, что  это  твоя  оригинальная  идея? Ну,  заявки  на
патент,  как мы с  тобой знаем, нету. Но хоть  черновики, если не чертежи? Я
свяжусь со своим адвокатом..."
     "Бесполезно, Мирон. Он просто заявит, что я еще там знал об  "его идее"
и здесь ее предложил, а именно  они  с Зацем  и уличили меня  в краже... Но,
повторяю, в случае релизации моего проекта без меня их... да и нас всех ждет
страшная катастрофа." "Это все так пугают... когда нечего больше сказать. Но
мне-то ты можешь признаться  - это на самом деле  не его идея, Алекс? Потому
что, если..."
     Лучше бы  я  остался  в  своем сне,  задыхался  Беккер. Отбыл  бы  свой
воинский  долг и вернулся к кульману с промокашкой вместо ватмана. Зато  без
вечного страха оказаться без вины виноватым.
     Он  поспешил  к письменному  столу,  где  лежали  листики-напоминания о
деловых встречах. Как он мечтал навеки забыть обо всем этом со своей тысячью
долларов в месяц! Пора очнуться и тянуть привычную лямку бытия, вернуться от
призрачной надежды на жизнь к реальному выживанию любой ценой.
     Бедный, бедный Букер, горько подумал он... Не понимает, что чужие кости
- самый ненадежный  фундамент. Поматросит тебя тот же  Зац  и бросит. Сказал
бы, хоть, что вместе  рождали  проект, встретились бы, я бы  тебе разъяснил.
Теперь  ты пропал.  А не  нарушай заповедей. Не  воруй.  А воруешь, так хоть
делись. А я? Что я... Без радости любовь была, разлука будет без печали.
     Став  Гекубой,  весь  период   борьбы   с  Зацем   и  безумных   надежд
воспринимался как нечто безвозвратно потерянное.

     Впрочем, еще неизвестно, что такое настоящая Гекуба. Когда вам кажется,
что жизнь катится черт знает куда  и настроение -  полный швах, запишите эти
впечатления в дневник  и прочтите свои записи года через  три-четыре. И  вам
будет казаться, что никогда  вам не было так  хорошо. В данном случае, когда
теракты следовали один за другим, а общество скалилось со всех  сторон, Жене
казалось,  что все плохо. Он просто не был оптимистом, а потому не знал, что
худшее - впереди. Это узнаешь только тогда, когда настает будущее,  которого
не было только вчера и которое, став прошлым, само становится Гекубой...
     В сентябре, как всегда внезапно, позвонил Ури Бен Цвит.
     "Женя? Это Женя? - разрывался от восторга энтузиаст. - Вы - видели?! Вы
ви-де-ли?  Ну..."  "Теракт?  -  обреченно  спросил Евгений,  оторвавшись  от
компьютера,  где  он  как раз сладко  описывал альковные  приключения  своих
любимых  героев  в полузабытом мире по  ту  сторону реки  Ордынка.  -  Много
жертв?" "Д-де-сят-ки ты-сяч!! - захлебывался антитеррорист. - Наконец-то!"
     Поехала-таки,  решил  Домбровский.  А толку-то?  Еще  мощнее  доставать
будет. "И где? - дипломатично уточнил он. - В Тель-Aвиве?" "Вы что?  Вы... о
Боже!  действительно ничего  не знаете? -  задохнулся Ури от редкого счастья
оказаться  первооткрываетелем  истины.  -  В Нью Йорке!! Они  разбомбили  им
Манхеттен!! Они уничтожили их самые главные небоскребы  -  рухнул сам символ
экономического  могущества  властелина  мира!!  Они  размазали  Пентагон  по
Вашингтону!  Они  летят на  Белый  Дом!  На  Капитолий,  на  все их  атомные
электростанции..." "Кто? Русские?"  "Какие русские? Арабы!! Наши  палестинцы
напали  на Америку! Уже взяли  на себя ответственность. Террористы-смертники
захватили десятки самолетов с сотнями пассажиров и бросают их на любые цели.
Живые  зажигательные бомбы.  Взрыв, пожар - ужас!!  Тысячи  убитых и десятки
тысяч  раненных, разгром центра мировой  цивилизации!! Наконец-то!"  "Ури...
Погодите, - с маньяком, свихнувшимся от  голливудских триллеров надо даже по
телефону говорить осторожно,  уговаривал  себя Женя. От его бешенной энергии
уже  звенело в ушах. - Кто вам это сказал?" "Кто?  Ящик." "Какой еще ящик? -
так  называли  в  Союзе  секретные  предприятия.  -  Вам  кто-то возвонил из
России?" "Женя, вы  журналист или  кто? Весь мир смотрит сейчас в ящик, а вы
куда? Так  что вы обо всем  этом думаете?" "Это...  эти новости показали  по
телевизору? Когда?" "И сейчас показывают. Вы включите, а я вам тут  же снова
позвоню. Я вас понимаю. В это  поверить невоз-можно!! Как я  рад! Наконец-то
они проснутся и дадут нам расправиться..."
     По телевизору  действительно шел какой-то бездарный боевик. Самолет без
конца врезался в небоскреб, пробивал его насквозь, вылетал огненным облаком.
Потом этот кадр повторялся. На улице, похожей на нью-йоркскую, люди смотрели
на этот коллаж и бездарно изображали ужас и беспомощность. Режиссер явно был
не  из  лучших.  Диктор  комментировал  происходящее.  Примитивный  рутинный
триллер, понял Женя. Специально для людей с интеллектом Ури. Сейчас появятся
крупным  планом  чудовищные литые челюсти  Шварцнегера,  и  супермен схватит
террористов за глотки.
     Но  не  было  ни великолепного  Арнольда,  ни  грустного Сильвестра, ни
прыгучего  Джики.  На  экране  клубились  дым   и  пыль,  бежали  обожженные
окровавленные,  покрытые  пылью   и  пеплом  люди.  Наконец,  и  необозримый
небоскреб  совершенно  неправдоподобно провалился в преисподню. Явный макет,
не более того. Жене надоела эта белиберда, и он переключил на русский канал.
"...После  чудовищного теракта в Нью-Йорке и Вашингтоне," - спокойно  сказал
диктор на родном языке.
     И пошли уже знакомые кадры из только что охаянного триллера.
     Этого не может быть... Но это -  правда, успел подумать  Евгений, когда
телефон  взорвался  знакомым звонком  -  Ури  умел  заряжать  своей  ядерной
энергией даже линии связи. Полно, да не он ли инициировал эти теракты  своим
воображением, ужаснулся, но не удивился Женя. От такого станется...
     "Ну! - ликовал голос  в  трубке. -  Понятно, что теперь будет?"  "И что
же?"  "Как?!  Теперь  Америка,  да и весь мир нападет на  врагов современной
цивилизации!  На Палестину! На  Арафата! Мы  будем на острие общей мести  за
гибель наших лучших друзей.  Женя, простите, но я тороплюсь. Я пишу об  этом
статью. Не выключайте, пожалуйста, ваш E-mail. Через... двадцать минут я вам
такое сброшу!!"
     "Это не ХАМАС  убивает сегодня евреев,  - вспомнил Домбровский сцену  в
рес-торане после "атаки террориста".  -  Это  Буш с  Путиным!  Если  бы  они
официально    объявили    раиса    террористом,    а    наши    действия   -
антитеррористической  операцией,  мы  бы   арестовали  и   судили   главарей
палестинцев, а арабский мир и пикнуть не посмел  бы. А лидеры великих держав
придуриваются, что тут  равно  виноваты обе стороны!  И  тем самым намеренно
провоцируют  большую  войну,  главная  цель которой -  уничтожить  вместе  с
Израилем половину евреев на Земле."
     Звонок снова полоснул по нервам.
     "Женя!  -  не выдержал  Ури. - Так  что вы все-таки думаете? Что теперь
будет?  Я  с  минуту  на  минуту  жду  сообщения  о разгроме  инфраструктуры
Автономии, ареста Арафата и..." "Ждите,  - спокойно сказал  Женя. - Если вам
делать  нечего." "То-есть... Вы  полагаете,  что  Америка простит Арафату...
уничтожение финансового сердца своей страны?!" "Назначат другого  виновного.
Больше всех  от  этого  действа  достанется  нам.  Теперь  от нас  потребуют
немедленно  уступить Арафату.  И вообще  во  всем,  в  конце концов, обвинят
Израиль. Дескать заобижал арабов,  вот они и озверели." "Вы соображаете, что
вы говорите? Мы - ближайший стратегический..." "Я  не силен в стратегии, но,
как  журналист,  чувствую  реалии." "Да  палестинцы сейчас  с  ума сходят от
радости,  что  сгорели и  погреблены  заживо  тысячи  американцев.  И  каких
американцев  - деловой  элиты  страны! Этот восторг  наших  врагов  показали
крупным планом на весь мир. Тетка в очках и платке клокотала, как индюшка от
счастья,  что искалеченные люди  задыхаются под развалинами во тьме, пыли  и
смраде, без всякой надежды на помощь,  а их родные об этом знают и сходят  с
ума от своей беспомощности!  На глазах  всего мира палестинские дети воют от
счастья, что тысячи их американских сверстников остались сиротами и выражают
желание скорее стать террористами-смертниками, а вы..." "Они скажут, что это
результат оккупационной политики сионистов,  что  восторг  их толпы - коллаж
произраильских СМИ,  а на самом деле  палестинцы в массе умирают  от скорби.
Лживый  раис немедленно выразит  соболезнование  и  понимание американцам от
имени своего  многострадального народа. И ему тут же  охотно поверят, что бы
он  ни   произнес.  Поймите,  антисемитизм  -   наследственное   психическое
заболевание..."  "Вот  для  лечения  таких  болезней  и применяется  шоковая
терапия. Это  ли не шок?  Это хуже  Пирл Харбора. Японцы напали  на военных,
которые для того и существуют,  чтобы погибать в бою.  А тут - на брокеров и
девушек из бесчисленных  буфетов на всех ста  этажах. А  циничное разрешение
обреченным  пассажирам  авиалайнеров попрощаться с  родными по мобильнику? А
злорадное равнодушие к жизни  этих пассажиров!  Японцы с гордостью  признали
атаку  своей победой, а  все мусульмане уже заявили о своей  непричастности.
Японцы-камикадзе были  солдатами  и  воевали  только  против  солдат, а  эти
трусливые  твари... Нет,  Женя. на  этот  раз  чутье вас подвело! У власти в
Израиле стоят  решительные люди. Момент  для удара настал. Уже через час-два
вы  поймете, что прав я.  Гордая  Америка никогда  не простит арабам  такого
позора."
     Через час-два не произошло ничего.
     В ушах звенело от американского патриотизма. Тошнило от лобызаний между
собой нынешних чемберленов. Левые  интеллектуалы Израиля еще  более страстно
рвались к ноге  Арафата, продолжавшего свое  черное дело.  Америка поспешила
дистантироваться от Израиля и заверить арабов в  своей неизменной  дружбе, а
агрессивный ислам объявила гуманнейшей из религий и своим духовным партнером
в  борьбе  с  абстрактным  терроризмом.  Наложившие  было  в  штаны   лидеры
стран-бесов  тут же возопили,  что  международным террористом они считали  и
считают только  Израиль, а их новоявленные партнеры по коалиции против  черт
знает  кого  немедленно  согласились, что  взрывать израильских  детей  у их
дискотеки можно и нужно, ибо это акт войны, к тому же, против тех, кого бить
всегда  надо, чтобы  спасать...  На  этот  раз  -  спасать  святотатственную
коалицию  убийц и  убитых. Политики,  каждый  в  своих целях,  лихорадочно и
цинично   спешили  использовать   американскую  трагедию.   Россия  получила
благословение  на  замочку  уцелевших было чеченов,  Пакистан  легимитировал
исламскую атомную бомбу. Иран был спешно прощен за все и льстиво приглашен в
коалицию -  читай против Израиля.  Наконец,  сбылся и самый  наглый  вариант
сценария абсурда -  на борьбу с  террористами позвали самого Арафата. А  тот
сказал  -  только  вместо  сионистского  образования.  И  дядя  Сэм  тут  же
согласился. Дались ему эти  евреи - без  нефти-то!  Арафат  засучил  рукава,
празднуя очередную победу безумия над  разумом. И все  тут  же стало на свое
место.
     Американцам  еще выковыривать и  выковыривать из  рухнувших небоскребов
фраг-менты тел своих ни в чем не повинных граждан, а политикам - решать свои
проблемы за счет жертв новых катастроф в Израиле и в Америке.
     Впрочем,  возможно  все,  а  невозможное  просто  требует  чуть  больше
времени,  чтобы  стать  возможным. В принципе, возможно вступление России  в
НАТО и ее  распространение на  восток до последеющего  вступления туда же  и
Японии.  После чего стремительно набирающий  сметроносную мощь Китай уже  не
Китай...
     Менее возможна переориентация Запада с арабской нефти на российскую.
     Еще менее  возможно,  с  той  же  целью  лишения  исламского  скорпиона
ядовитого  жала,  осуществление  проекта   Алекса   Беккера,  естественно  и
ненавязчиво ставшего до того проектом Давида Заца.
     Возможна  поимка  авторов  американской  трагедии  и  демонстрация   по
телеви-дению их  казни на электрических стульях. Возможны еще более жестокие
теракты,  как месть  новых  монстров  за  этот киносеанс  -  отравление  или
заражение  чумой  водоемов  в приличных странах.  При  таком-то  откровенном
флирте последних с бесами, почему бы и нет?
     Еще  более  возможен поворот всей чудовищной  коалиции против  единного
врага - едва различимого  на карте  мира Израиля и атомный ответ последнего,
как  акт  героического  самоубийства - современной  Массады.  Возможны после
этого погромы евреев по всему  миру с тотальной гекубой тех, кому бежать уже
некуда. .
     Пока же подтверждались прогнозы  Домбровского. Миллиарды были потрачены
на пыль и дым при перетряске заросших  травой  советских еще развалин  самой
нищей  центрально-азиатской страны. Назначенный автором теракта  тысячелетия
Бин-Ладен  бесследно исчез.  Арафат снова распоясался и подставил свой народ
под  израильские  танки,  вызывая  гнев  в  Америке  против  этих  несносных
израильтян,  унижающих целый  народ  из-за  каких-то  сотен своих взорванных
сограждан. Хотя все видели, что танки работали  не по прямому назначению, а,
как  всегда, "для ужаса". С лучших в мире  вертолетов прицельно  разрушались
пустые оффисы. А по нашим улицам лилась  реальная еврейская кровь, к которой
человечество  привыкло  давно  и  охотно.  Поэтому Америка  запросто сдавала
Израиль под  аплодисменты  Европы  и России, как до  того предала верную  ей
десятки лет Югославию.
     А  наши  левые и правые хищно  жрали  друг друга. На переднем крае этой
битвы за еврейские умы был Евгений.
     На свою голову!..
     Затихший   было   Ури   разразился   серией  статей  на  личном   сайте
Домбровского. В своей манере он требовал  сделать из Рамаллы копию Грозного,
выселить  всех  арабов  ко  всем  чертям (без  уточнения),  а  потом  судить
архитекторов  Осло, арабских  и еврейских  на  одной скамье.  Он  не  только
предугадывал  смертный приговор,  но и  красочно описал  всех  подсудимых на
одной перекладине с синими высунутыми языками. Если против такой позы лидера
мировой палестинской  революции вроде  бы никто  не  возражал, то все прочие
дрыгуны - герои публицистического триллера  почему-то сильно возмутились.  А
сам Женя,  который спокойно помещал в  свой гайд-парк любой левый или правый
бред, и не  думал о гибельных  последствиях. Он полагал, что  Интернет,  как
кольт, уравнял всех в  правах. Что в сети, как на заборе, можно безнаказанно
воспроизвести и стихи поэта, и неприличные слова.
     Резкий  телефонный  звонок  прозвучал рано утром  в самый  канун Нового
года.
     "Откройте дверь, - резко прозвучало в трубке. - Полиция."
     Как в кино, в его квартиру решительно вошли трое рослых молодых людей в
штатском -  двое  мужчин и женщина. В них  не было ничего угрожающего, кроме
иврита, который Женя мгновенно начисто забывал, если волновался. С трудом он
понял,   что   речь   идет   именно   о  художествах  храброго   Ури.   И  о
подстрекательстве к убийству политических деятелей на  личном сайте Евгения.
Кто-то  где-то решил,  что праздник демократии  в Интернете  затянулся и что
неправильных  пора урезонить. Тех, кто  идет не в  струе контролируемых  кем
надо  средств  массовой информации.  На  сеть  были  втихаря  распространены
подзаконные акты 1995 года,  когда кто-то убил лидера правильного лагеря,  а
во всем обвинили подстрекателей из лагеря нехорошего.
     "Дело   Домбровского"   вполне   могло   стать   отличным   юридическим
прецедентом. Чтобы правым впредь жизнь медом не  казалась, а левые сохранили
фактическую информационную власть над страной.
     Прекрасная   стать   ворвавшихся  стражей  подчеркивала  их  физическое
примущество перед пожилым  евреем  среднего для своего поколенья ростом. Они
сунули  в нос  подследственному  небрежно  написанную  на иврите  бумагу, из
которой он понял  только, что это все-таки не налет, а законное  вторжение в
его "дом-крепость".
     С  этого момента все  здесь больше ему  не  принадлежало. Мужчины стали
деловито рыться  в  бумагах, изымая заграничный паспорт, чековую и  записную
книжки, дискеты со статьями, перепиской и литературными произведениями, даже
его частный дневник  - более интимный  и доверенный собеседник Домбровского,
чем сама  Наташа. Женщина  развязно шныряла по шкафам,  проверила всю  обувь
преступника,  усевшись для  этого прямо на пол. Несколько секунд она изучала
портреты  Эйнштейна  и  лидера правых  по прозвищу Ганди, невинно спросив  у
Жени, кто это. Поскольку Домбровскому было запрещено трогаться  с места,  он
вытянул шею, не понимая, о ком именно спрашивает красивая  представительница
власти. "Ивжен,  - строго  сказал главный. - Не слышишь? Кто это?"  "Это или
это?" "Этого мы хорошо знаем, - снисходительно пояснил тот о Ганди. - Кто  у
тебя  тип с высунутым языком?" "Эйнштейн." "Я тебя не спрашиваю его фамилию.
Кто он?" "Лауреат Нобелевской премии." "О!.." Портрет не  конфисковали. Зато
по-хозяйски полезли  под стол, отсоединили процессор и приобщили его к делу.
Наполнив вещественными доказательствами две коробки и пошныряв  по спальне и
кухне, вошедшие удалились так же стремительно, как и ворвались.
     Самыми страшными были  часы  до возвращения с работы Наташи. Она  сразу
поняла по лицу  мужа, что в доме беда и облегченно вздохнула, узнав  правду.
Слава Богу, не с детьми, не с ним самим, а всего лишь с компьютером.
     Зато  у Жени  "началась ломка",  как  у  любого,  кого внезапно  лишают
любимой привычки.  Особенно  обидным  было  вторжение в  душу  - доступ кого
попало в  общение Жени с самим собой - в дневник, в черновики его повестей и
рассказов.  Евгению казалось что  его без конца насилуют. При этом владельцу
сайта как-то не приходила в голову мысль об аналогичных муках левых лидеров,
которые, как ни странно,  тоже  люди и имеют собственные души. И этим  душам
тоже не сладко после вторжения в  их жизнь неукротимого гиганта сионизма Ури
Бен-Цвита. Женя привык  к свободе  слова в Израиле  и полагал, что на  любое
публичное  выступление  у всех  задетых  есть  право ответить  тем  же -  не
более...
     Естественно, Новый год  был испорчен. Трахнутый по самое сердце Женя  с
горя  разругался  с  ни  в  чем  не повинной  Наташей,  отказался  открывать
шампанское и вставать с постели к моменту речи российского  (а какого же еще
в Новый-то год?) президента. В результате Наташа честно встретила все дважды
- по московскому  и израильскому  времени, чекнулась с бутылкой и одна пошла
гулять  среди  веселых голосов  из по-летнему  открытых  "русских" окон.  На
берегу  моря было  особенно  многолюдно и весело. Пахло  шашлыками,  хлопали
пробки,  из  роскошных машин неслись русские  песни. Преуспевшая часть  алии
праздновала  свой,  январский  Новый  год,  оставив  еврейский, сентябрьский
пейсатым и прочим марокканцам.
     Между  тем, в ивритоязычной,  естественно, левой газете на другой  день
появилось  короткое и невнятное сообщение об успешном пресечении отделом  по
борьбе с  компьютерной преступностью противозаконной деятельности  одного из
русских коллег по перу.
     После недолгого колебания редактор вручил Жене письмо об увольнении.
     Без компьютера Женя не мог кому-то предложить свои статьи. Впрочем, это
и  не имело  никакого  смысла.  Если штатные журналисты русских газет что-то
получали,  то напиши он сейчас хоть  шедевр, перепечатанный завтра  по всему
миру,  гонорар  был  бы такой же, как за истеричное  письмо выжившего из ума
ветерана - нуль.
     В  квартире,  которую до налета Домбровские считали  своей,  на  месяцы
наступила  тишина.  Без  Интернета, словаря  и  редактора,  музыки,  архива,
записных книжек, диктофона и дневника жизнь словно  потеряла смысл. По утрам
жена  уходила  на  работу,  а  муж,  как  тысячи  прочих  бедолаг  на  земле
обетованной,  часами слонялся  без дела,  включая  и выключая  осточерчевший
телевизор, открывая газету, где уже не могло быть его статьи.
     Главное же -  исчезли  самые любимые собеседники - герои его повестей и
романов.
     Ни  к чему  были  творческие  находки, постоянно  озарявшие его мозг  и
требующие  немедленной  фиксации на  хардиске. "Полная пустота",  как  любят
выражаться  классики  современной  русской   литературы   по   обе   стороны
Шереметьево-2... Попытки  вернуться к бумаге и авторучке только подчеркивали
значимость потери!
     "Самое страшное, однако, - обиженно морща лоб, торопливо записывал Женя
авторучкой  в свой  дневник  пятилетней давности, -  это  осознание  мною на
собственной шкуре враждебности общества,  защитником  которого  я чувствовал
себя задолго до эмиграции  и все годы  после алии. За  полтора часа обыска и
пять часов  допроса  из меня  начисто испарились флюиды  сионизма, которые я
активно генерировал и которыми  так щедро  делился с читателями. Еврейство в
одночасье потеряло своего истового и искреннего аппологета."
     Закончив  это самоедство, он вдруг почувствовал острую нежность к своей
нелепой  крохотной  стране,  к ее  яркой зелени, доброму крикливому  народу,
библейским холмам,  игрушечным городам и уютным автобусам.  Один из них  как
раз был  на экране  телевизора в  искореженном виде. Диктор  давал бездушные
комментарии по поводу рутинного уже теракта. Из обгорелых обломков  выносили
трупы солдат и солдаток,  а  с крыши  соседнего дома, как  бою гладиаторов с
трибун Римского Колизея, аплодировали израильские арабы.
     Любое раздражение по отношению к своему народу показалось  ему мелким и
подлым. Все  это,  хорошее  и  плохое,  и  счастье,  и Гекуба -  мое! Такое,
которого не было и  быть не могло там, на фактической родине, где меня вроде
бы  ценили.  Ощущение  сопричастности,  вытеснив  ожесточение  и отчуждение,
пришло откуда-то  извне так внезапно что стало жутко,  словно при проявлении
полтергейста. Чтобы  отогнать  наваждение,  он  провел  рукой  по лицу  и  с
изумлением  ощутил  влагу от  слез  на  ладони и  их  соленый  вкус во  рту.
Захотелось тут же кинуться к письменному столу и написать что-то в защиту...
Но для  кого написать? Читатели Домбровского  не только были давным-давно  с
ним согласны, но  и оказались правее даже  неистового  Ури.  Их уже ничем не
удивишь. Для европейцев? Им-то что до нашей  Гекубы? Русским? Они еще больше
французов зомбированы  примаковскими построениями: "бедные арабы -  жестокие
оккупанты". Что может  сделать даже и нормальный, не раздираемый внутренними
голосами, маленький храбрый Давид против сотни Голиафов?
     Размышления  прервал  долгожданный звонок  от  тех, на  кого он  сейчас
только и  мог  надеяться.  Пожилой бородатый активист  самой правой  партии,
естественный   союзник,   начал   разговор  в  самом   дружественном   тоне,
посочувствовал жертве произвола властей, пообещал акции протеста в защиту.
     "Вы что, почти не  говорите на родном языке?  - вдруг резко  сменил тон
собеседник.  - Евгений Домбровский, написавший "Выход из  тупика",  не знает
иврита! Теперь мне понятна ваша путанница в терминологии. Слово "палестинцы"
вы пишете  без ковычек,  а также употребляете слово "территории",  говоря  о
своей  Родине  -  Эрец Исраэль.  После  этого остается  только  сомневаться,
считате ли  вы  вообще  Израиль  своей  родиной. Сколько  лет вы в  стране?"
"Двенадцать, - пролепетал великий публицист. - А вы?" "Неважно.  Я тут очень
давно, и для  меня не существует никаких "палестнцев", а есть арабы, которых
следует как можно раньше изгнать из  моей земли." "Каждая точка зрения имеет
право..."  "Нет!  Не  каждая!  Называя   Иудею  "территориями",  человек,  в
удостоверении личности  которого написано иегуда - еврей - теряет  право так
называться. Вам следует определиться, уважаемый, с кем  вы, с евреями  или с
их гонителями. Произносить слово "палестинец"  в приличном обществе  так  же
недопустимо, как  "жид" в нашей  с вами бывшей стране,  а слово "территории"
для меня звучит в газете, как "еб твою мать". Вы не имеете права выступать в
печати от  имени  евреев,  не  будучи  таковым в душе.  Думаю, вы  совершили
ошибку, переехав  в нашу страну. Когда мы боролись  за  наше право совершить
алию, вы благополучно служили  властям. А теперь строите из  себя патриотов.
Но вас  с  головой выдает  ваш просоветский язык  и брезгливое  отношение  к
нашему языку,  к нашей вере, к  нашим традициям,  ко всему, что делает еврея
евреем. Мне противно говорить с вами, Домбровский. Прощайте."
     "Кто  это был?  -  спросила  Наташа,  как всегда  слушавшая разговор  с
параллельного аппарата.  - То, что  я  услышала, до боли похоже на  тамошние
звонки  от русских националистов. Жид, знай свое место!" "Боюсь, что если бы
этот  разговор состоялся раньше..."  "Еще  не  поздно.  Почкму  бы  тебе  не
предложить  свое перо левому лагерю? Вот уж  кому плевать на твою  еврейскую
идентификацию, а  денег  - у  них  со всей миролюбивой  Европы." "А как же с
моими  убеждениями?   С  моими  читателями?  С   моей   совестью,  наконец?"
"Совесть?..  Дело не  в  твоей совести,  а в понимании. Вспомни хотя  бы  их
окосевшую от антисемитизма министра  защиты алии. Я думаю,  что тебе следует
писать  исключительно  об  этом, разя  изо всех  сил  и левых,  и правых,  и
религиозных  сефардов, и полицию." "Но это же... в конечно  итоге против нас
же.  И так мои коллеги в России пишут, что, мол,  мы зря бросили  прекрасную
российскую обитель и маемся ныне, соблазненные и покинутые, в концлагере для
"русских". Но ведь и это  совсем не так!  Большинству, включая нас с  тобой,
как ни трудно и тошно,  но все же на исторической родине без ковычек стократ
комфортнее,  чем  до алии. При  всей  этой  позорной  ериде  возвращенцев  в
"благословенную Россию" практически  нет.  Тем  более  нет  и намека на хоть
какой-то  переход   евреев  в   православие.  Это  они  выдают  желаемое  за
действительное." "Но и правые  не смеют так разговаривать с тобой, Женя!  Ты
дал  их  лагерю десятки  тысяч голосов, реально  укрепил позиции  страны,  в
которой  они  тебе так  нагло  отказывают,  и ослабил  "палестинцев"."  "Вот
именно! А каков  ожидаемый результат, если же я буду с тем же накалом писать
об  антисемитизме  израильского  общества?  Новые  голоса "любимым"  лидерам
"русских партий"? Стимуляция отъезда молодежи в Канаду и  Германию? Ни того,
ни  другого  я  себе  не  прощу..."  "Ну,  тогда  остается  только  пережить
"отлучение  от журналистики" и  утешится любовью читателя твоей прозы,  хотя
тебя  никогда  не  примут и  в  СП."  "Других  же  принимают. Марию  Эскину,
например. Чем она лучше меня?" - улыбнулся Женя, заранее  зная  ответ. "Чем?
Тематикой,  -  тут  же  живо  откликнулась  Наташа.  -  Вся   востребованная
израильская  русскоязычная   культура,  а  литература  особенно  -  слащавая
фальшивка.  Она  выросла  из  местечкового  лапсердака.  Те,  кто  пишет  на
современные  темы, - белые вороны. Местный СП - копия  тамошнего-тогдашнего.
Вотчина вовсе не  обезглавленных  Берлиозов.  Мастерам туда  путь  заказан."
"Зачем же ты посоветовала послать фрагмент моего романа этой непорочной деве
Марии?"  "В  отличие   от  прочих  твоих  вещей,  эта  пока  нравится  всем.
Восторженной рецензии  я от  нее,  конечно же, не жду,  но  будет  очередной
читательский отклик."  "От  автора той повести,  что  написала она? Ты с ума
сошла?  Это  литература иной цивилизации. Боюсь, что как раз здесь меня ждет
отлучение и от литературы"
     ***
     Домбровский,   как   всегда,  не   ошибся  Письмо  от   девы   Марии  -
новоиспеченного члена (гм!..) Союза писателей, было пространным  и свирепым.
Стремительно  войдя в  роль  метра,  она  сочла  долгом  чутко  поправить  и
направить "начинающего автора" и не стеснялась в высоких выражениях и низких
ярлыках. Ее  нисколько не смущало, что Евгений послал ей только первую главу
-  десятую долю романа. Затравка была прочитана, как  цельное  произведение,
монологи героев,  как предосудительная позиция самого автора. Всем известно,
отмечала  писательница,  что   в  Израиле  (как,   кстати,  и   в  СССР,  по
авторитетному  мнению  тамошних  и  тогдашних  членов)  не  повезло   только
бездарным и ленивым. В этом никак не может быть вины государства и общества.
Зачем тогда писать  об униженных и оскорбленных? В буднях-то великих строек,
в веселом грохоте огня и звона? И что это героиня у вас выступает голой? Где
ваша нравственность? Чему мы учим семью и школу? И с чего вы решили, что она
красавица?  Мне  лично  больше  нравится другой тип женщины.  И что у вас за
манера изображать любовь в виде полового влечения?..
     "Дура  какая-то, - спокойно резюмировала Наташа пространное послание. -
По-моему,  эта  Мария,  как, кстати, и я, ревнует тебя к  твоей  героине. Ты
действительно ее уж больно  идеализируешь. Но вот уж где высший литературный
пилотаж - судить  о романе  и его автору  по  первой главе! Это как если  бы
Тургенев написал  о "Что делать?" - бездарный роман о самоубийце  на  мосту.
Наплюй   и  забудь.   Ты   же  сам  говорил,  что  среди  членов  людей   не
встречается..."  "Ладно.  Не  будем множить кармические  узлы. Почему бы  не
предположить, что бедная скромная  женщина  просто шокирована пассажами моей
героини,  на  которые она сама не  способна в силу собственного воспитания и
биографии. В конце концов, и тебя  покоробила ключевая сцена в..." "Сравнил!
Там  ты  вообще пошел в  разнос.  Причем чисто по-дилетантски. Кто-кто, а уж
я-то знаю с каким "сексуальным гигантом" имею дело! Ты, мой милый, отнюдь не
Александр  Дюма.  Боюсь,  что  в  душе  ты еще  больший скромник,  чем  твоя
непопрочная,  а  рискованные  сцены   пишешь   исключительно  от   комплекса
неполноценности. Сам-то такую даму, что ты так страстно изобразил,  как бы в
жизни назвал? То-то..." "Так я  же и назвал!  Устами другой  героини.  Но до
этого этой Марии следовало хотя бы  дочитать, вот что обидно." "Опять же, не
тебе на нее  обижаться. Не ты ли повесть этой же писательницы-читательницы с
презрением  закрыл после первых страниц. Как аукнулось, так и  откликнулось,
хотя она  о твоем мнении  так и не узнала." "Почему же?  Все, что мы говорим
или даже думаем о ком-то, этот кто-то чувствует.  Непостижимым пока образом.
Но я  бы не стал комментировать то, чего не  прочел и  не осмыслил!"  "Ну  и
написал  бы,  что ее тебе и читать-то  было тошно." "Она  меня  об  этом  не
просила. Чего бы я ее облаял?.."


     А  жизнь продолжалась. То прекрасная,  то  удивительная, она превращала
завтра  в  сегодня, сегодня во вчера,  плодя  все новые  и  новые  Гекубы из
рутинных периодов, ставших страницами биографии.
     Жене как-то ненавязчиво  и естественно вернули компьютер. Без обвинений
и извинений. Так сказать, метод проб  и  ошибок -  путь  познания  развитого
сионизма. Любимая героиня упорно  не желала ни одеваться вообще, ни  жить по
рецептам непорочных. Статьи Домбровского стали снова появляться, а потом ему
вернули и место штатного журналиста.
     Алекс  Беккер  вернулся к  своей  олимовской профессии. Он слыл хорошим
агентом. Когда все родственники и знакомые приходили к его  попавшим в  беду
клиентам с цветами, полными слез глазами, а то и за  долгами, он  приходил с
чеком на крупную  сумму... Люди,  как  правило,  не  очень  верили  в  любой
подписанный на непонятном языке договор,  а потому искренне удивлялись,  что
им  таки  положены их деньги, без суда и унижений.  А Алекс  просто служил в
порядочной  израильской компании,  где  ему тоже честно платили за работу. О
тщетном  всплеске  своей  инженерной активности  и  красавце  Давиде  с  его
ухищрениями он старался не вспоминать.
     Тот же, в свою очередь, поспешил расстаться с совершенно неестественной
в его кругу сотрудницей по имени Наташа.
     И она у нас, между  прочим, вовсе  не  пропала. С  балкона не сиганула.
Пошарила по  объявлениям и безо всякой Батьи, отказавшей ей  в рекомендации,
устроилась, назло  последней,  к ее соседке. По той же специальности. Бедный
Дуду  теперь только  сглатывал слюну, когда  принюхивался  к  любимым борщам
из-за живой изгороди, разделявшей виллы.
     Ну и что  же? И фрау в дружественной евреям Германии, и гвератаим  в не
менее родном Израиле ценят "русских" женщин. Ведь все хотят, чтобы в их доме
было чисто и вкусно. А наши, к тому же, не только  не ленятся, не воруют, не
имеют  ножа против "оккупантов",  но и  внешне  вполне  приличная  еврейская
публика. Пообщаться с ними хозяйке одно удовольствие.
     Именно поэтому лучшая половина  нашей  высокообразованной  и культурной
алии и трудоустроена на этой ниве еврейского  равноправия и  справедливости.
Чем жена радетеля той же алии Домбровского лучше или хуже?

     Никто  из  смертных никогда  достоверно не  знает,  что такое настоящая
Гекуба. Талантливейщий автор лучшего  романа прошлого века, описывая события
с участием самого Сатаны, году писал в 1940: "...Да, прошло несколько лет, и
затянулись  правдиво  описанные  в   этой  книге  происшествия  и  угасли  в
памяти..."
     Еще бы им не угаснуть,  бедный наш Мастер!  Еще бы не  забыться  вечным
пакостям СП против мастеров всех времен,  если через  год началось такое,  с
такой  схваткой  вполне земных дьяволов и  подвластных  им народов, с  таким
вселенским  горем, с такой кровью, мерзостями и  трагедиями, что и  страшные
московские  драмы  тридцатых  годов  воспринимались  как  Гекуба - тоска  по
утраченному мирному прошлому. Вы до этого всего просто не дожили...
     Cпаси и сохрани  и  нас, Всевышний,  от повторения такой ошибки.  Пусть
все,  что  тут прочитано, и будет самой  большой  бедой для  всех  нас, а не
Гекубой через несколько несравненно более страшных лет!







Last-modified: Thu, 05 Sep 2002 13:05:00 GMT

Оцените этот текст: