взаимному мне-нию, и там, и тут. Мои воспоминания, навеянные случайной встречей с первой любовью через тридцать лет, как и монологи моих друзей-врагов, скомпонованные нашим милым составителем, -- совсем не израильская современная русскоязычная литература, Боже упаси! Куда мне до корифеев пера, инженеров и техников еврей-ских душ, в их специфическом понимании последних?.. Но под занавес положено сказать хоть пару слов. Когда мы тут порадовали Сохнут своим появлением, Мише было уже за пятьдесят, но он исхитрился проработать в приемном покое госпиталя около года. Атмосфера взаимного подсиживания, интриг, ежедневные скандалы истеричных агрессивных родственников больных и постоянная угроза увольнения в первую очередь "рус-ских", в которые тут, на правах "извергов в белых халатах" попали наши вечно и везде нежелательные евреи, медленно, но верно вели его к депрессии. В конце концов, он плюнул, купил в кредит грузовичок и занялся частным из-возом. Моему "братишке" Коле и его собутыльникам из порта и не снилось носить на спине такие холодильники и прочие грузы, что доставляют без каких-либо меха-нических приспособлений на любой этаж наши дипломированные евреи в своей высокоразвитой свободной стране! Зато никаких тебе арабских врачей в еврейском госпитале, которые после Мишиного дежурства принимают больных на своем язы-ке у арабской медсестры, специально, чтобы унизить "русского". И никакого исте-ричного профессора, ежемесячно занятого "ротацией" "русских". Меня же вообще тут никто не принимал всерьез. В Технионе, куда я было суну-лась, удивились, что я выдаю себя за доктора наук, да еще за бывшего главного конструктора. Тем более, когда я заикнулась, что располагаю тайком вывезенным личным проектом подводной лодки для израильского флота. Одна дама, облечен-ная доверием официальных абсорбантов и имевшая некогда косвенное отношение к военно-морскому флоту, так и села на... Личный проект? Лодки? Вы имеете хоть отдаленное представление, любезная, что это вообще такое -- подводная лодка? Я бы еще поняла, если бы вы располагали личным проектом какого-то клапана вентиляции для лодки. Никогда никому больше не говорите, что у вас "проект субмарины в целом". У нас уже иммунитет на такие внушительные биографии, гэверет -- госпожа, не надо нам ля-ля -- заливать... -- сказало другое официальное лицо уже мужского рода, один бодрый старикашка. -- Главный конструктор!.. Надо же... Будто мы не знаем, что таких биографий у женщин не бывает. Я могу еще поверить, -- добавил он, игриво на меня поглядывая, -- что при следах такой былой красоты некоторые регалии вы получили определенным способом. Что, в принципе, не поздно попро-бовать и в Израиле. И очень удивился, когда я ему дала точный адрес на нашем с ним родном языке... Так что о моих гениальных открытиях в области проектирования прочных корпу-сов подводных лодок я и не заикалась. Во-первых, "русских" военных инженеров приехали тысячи и тысячи. И каждый указывал в биографии о своих строго за-секреченных, а потому тут недоказуемых крупных проектах и патентах. Во-вторых, своих военных инженеров невпроворот, а рабочих мест для них втрое меньше. Наконец, в-третьих, тут и своих чекистов дохера, и все оберегают собственные секреты, им не до наших стратегических тайн, что так самозабвенно охранял черт знает от кого милейший Петр Иванович. Ибо единственной страшной тайной, интересующей общество в Израиле, как и в любой другой стране благословенного свободного мира, являются не подводные лодки, а то, какие именно кораллы украл очередной высокопоставленный Карл, и с кем, где и, главное, каким именно образом ему изменила его Клара... Все смакуют подробности, называя разнополые органы своими именами. Это вам не Владивос-ток шестидесятых, где за вполне приличный, не up less, купальник могли запросто из комсомола выгнать... x x x Теперь о моих семитских знакомых. Марик Альтшулер тихонько уехал в Израиль еще с волной 1979 года. Я его тут сдуру долго разыскивала и -- сподобилась удостоиться. Он стал совершенно неуз-наваемым. С нами разговаривал покровительственно и раздраженно. Гордился, что работал какое-то время по специальности -- на судоремонтном заводе. Когда выг-нали, пенсию сносную дали. Он стал еще вальяжнее, надменный такой, снисходи-тельный. Мой Миша поставил Альтшулеру единственно верный диагноз -- сытый говноед... Неизлечимо до конца жизни в Израиле. Трахтенберг же, слинявший с ним одновременно, напротив, сам меня здесь разыс-кал и поздравил, что я на родине, наконец. Он теперь активист солидной левой партии и чуть ли не в кнессет собирается баллотироваться, голова! Дружен со все-ми сильными мира израилева, чешет на иврите не хуже своего высоколобого бос-са. Для него и впрямь Родина вокруг, с чем он всех прочих не упускает случая поздравить. А кто его таким сделал, читатель? Кто его вообще в Израиль коман-дировал? То-то... На твою голову... Только врет он все, милейший мой Иосиф Аронович. Не было у меня никогда Родины с большой буквы, нет и уже никогда не будет. Богатая и благородная де-мократическая Россия Февраля исторически так и не состоялась. Родилась я, как и мы все, там где никто не чует под собой страны. Советский Союз великого октяб-ря дышал мне с детства прямо с помойки в затхлом дворе-колодце в окно един-ственной коммунальной комнаты. И досмердился до платного лишения меня со-ветского гражданства -- это за все-то мои для его агрессий и обороны проекты! А что до Израиля, то не только я, "гойка и пятая колонна", но и мой чистокровный доктор Бергер, как и многие прочие наши порядочные евреи, от которых я себя давным давно не отделяю, тут вряд ли чувствуют себя на Родине. Еще более они тут лишние, еще более откровенное бельмо на глазу титульной нации, чем в наш-ем так называемом галуте. Только не цепляйтесь, пожалуйста, к словам. Боже меня упаси обобщать! Я же сказала -- "многие прочие", а не "все". Что же касается "всех", то, как известно, в Израиле не повезло только ленивым, бездарным и безынициативным. То есть не достойным называться евреями вообще. Не верите -- спросите хоть у Марика. Или у Трахтенберга. А вот по моему примитивному "гойскому" разумению, рожденный свободным человек не может считать Родиной страну, в которой единственная располагаемая работа, коль скоро она вообще есть, вызывает у него только отвращение, каждого рабочего дня он ждет как наказания Божьего, а единственное располагаемое жилье заложено-перезаложено в банке с растущим, по мере выплаты, долгом по ипотечной ссуде, чтобы рано или поздно вернуться с прибылью тому же банку. На Родине человек не ждет будущего только в виде неизбежной нищеты в случае болезни или старости, если не гибели вместе со всей страной. На Родине нет ощущения, что все против всех, а молодежь только и ждет случая слинять в немногим более уютные Штаты, как это сделал мой Володя со своей семьей. Сделал он это вслед за двумя-тремя своими друзьями-сабрами, с которыми до того отслужил в боевых частях "оккупантом", как и предсказывал ему его несосто-явшийся отчим. Впрочем, вряд ли и этот эпизодический персонаж нашей драмы, вислоусый щирый Тарас Остапович, считает себя в незалежной неньке-Украине на Родине. Насколь-ко нам известно, даже и на углу улиц Петлюры и Бандеры теж не сладко, если жрачки как не было, так и нет, а яка ж це Витчизна без сала, гха?.. Ну, а для нас с Мишей, как написал в шестнадцатом веке своей матери француз-ский король Франциск после военного поражения, "потеряно все, кроме чести" -- спасибо хоть, что мы так и не скурвились. Честно себе работаем и по олимовским меркам сносно зарабатываем. О его занятии я уже сказала, а я освоила единственную доступную для "русских" гоек и евреек женскую профессию. Нет-нет, мой благодарный читатель! Напрасно ты привычно взбодрился. Клубничка осталась в первой части нашего правдивого повествования. Посуди сам, ну что может заработать телом тетка за пятьдесят? Кто на нее тут позарится? Тут и молодым моего склада и ориентации делать нечего при мощной конкуренции "горячих и либеральных" -- молодой поросли со всех концов рухнувшей империи -- профессионалками с не менее славянской внешностью.... Не то, конечно, чтобы начисто увяла твоя Таня, но куда мне с моей хваленой раско-ванностью до этой новой волны! Это я в первой части, на так называемой родине, да на фоне красной Машки, черт знает что за женщина была, а во второй -- жен-щина для уборок у богатых, хотя и не очень знаменитых. Ценят меня тут не за красоту, ум или сексапильность, даже не за честность, а за удивительную дву-жильность. Последнее наводит меня на мысль, что мои предки были скрытыми бурлаками на Волге. Другая генетика такой нагрузки просто не выдержала бы. 3. Таня: Все прекрасно, но как же Феликс? Неспетая-то песня моя?.. Так вот же он там, в сквере -- руками водит, мировые проблемы решает. С этого же я и начала! В лидеры скверного масштаба выбился в Израиле мой кумир. Самый что ни на есть внушаемый электорат из-под русскоязычной прессы. Даже смотреть на них всех скучно. Особенно на безработных интеллигентов, что на своем соци-альном дне спорят о том, как следует бороться за честь Израиля и с террором. Словно их мнением кто-то интересуется. Сплошные Шурики-долбанутые... Но сегодня мне было не до них всех. Я все сидела, смотрела, как мой горлан свои дурацкие уши дергает, и думала, на какой бы козе к нему подъехать, чтобы хоть спросить, кама лет он ба-арец и как его, такого незаменимого специалиста петры иванычи выпустили -- мои секреты сио-нистам выдавать? Они-то не могли знать заранее про Карла, Клару и кораллы... И, что меня еще больше интриговало, как это он, такой всегда шустрый и голово-ногий, пребывает в такой неприглядной компании вынужденных бездельников вместо того, чтобы меня к себе на виллу в поденщицы нанимать? При всей своей благоприобретенной израильской раскованности, именуемой в иных широтах наглостью, мне было все-таки неудобно так просто взять и подойти. Мы же с ним лет двадцать как не виделись... Но тут, как вы уже не раз читали, снова нас свела с ним сама судьба. На этот раз расстарался "мой" пес Бетховен. Он видно что-то учуял в моем мозгу и тотчас проявил свой странный извращенный нрав. Хозяева мои его даже как-то к какому-то собачьему сексапатологу возили. Вечно пристает совершенно непотребным образом к гостям. И сейчас подлез не к кому-нибудь, а к моему когдатошнему любимому. А дальше -- по привычной для этой идиотской твари схеме: залез лапами на его спину, высунул у его щеки язык, задышал часто-часто и стал его страстно сношать -- то есть тереться чем не надо о штаны. Это у него происходит почему-то только с мужчинами. Нашего дорогого Никиту Сергеича назюкать на этого "пидараса"!.. Несчастный же пан Дашковский в своем галстуке от неслыханного публичного оскорбления его светлой личности, просто обезумел, вертелся как уж, применял против Бетховена все приемы самбо, но тут он столкнулся с чисто израильской, не знающей границ, сексуальностью. Пес танцевал вокруг его спины, куда бы он ни поворачивался. В парке произошло определенное смятение, не без смеха, конечно. Пришлось мне окликнуть наглеца, подойти и взять на поводок, хотя он прямо рас-пластывался на земле, всей своей мордой выражая неземную страсть к моему бывшему любовнику. Вид у меня был совершенно сабровский. Мне даже описывать тошно, читатель, после первой части нашей драмы, во что я тут была одета и как вообще выглядела на Родине Иосифа Трахтенберга!.. И похабного Бетховена я окликнула таким го-лосом, каким изредка, раз в ночи, пугает даже покойников на питерском кладбище какая-то редкая дикая птица -- кровь в жилах стынет. Это школа хозяйки Бетхо-вена. Она так каждые пять минут на своих непослушных детей покрикивает: "Дай! Бо рэга!.. -- Прекрати. Иди сюда!.." Естественно, обесчещенный пан принял меня за аборигенку, случайно оказав-шуюся в олимовском сквере со своим сексуально извращенным псом, и тут же сделал то, что делают подобные ораторы, когда переходят на иврит -- вывернул пасть наизнанку, как анаконда, и стал утробным голосом творить и вытворять биньяны -- спряжения глаголов. Естественно, он хотел выразить не столько возму-щение неформальной сексуальной ориентацией собачьего насильника, сколько тем, что геверет не вмешивалась. "Да не напрягайся ты так, Феликс, -- говорю. -- И не бери в голову. Я бы этого кобеля своими руками придушила, будь на то моя воля. Такой же блядун, как и его хозяин. Но я у них обоих, увы, всего лишь служанка." Он обалдел сначала, что отъявленная геверет так чисто изъясняется по-русски, но потом пригляделся, содрогнулся и всплеснул руками. Несчастный Бетховен вос-принял это как долгожданное ответное чувство и стал на задние лапы, демонст-рируя в воздухе, к какой именно близости он Феликса призывает. И что он нашел в этом довольно облезлом типе? Придя в себя, Феликс заявил, что делать ему решительно нечего, а потому он готов проводить меня до самой виллы. Впереди меня он идти не мог, не зная дороги, а рядом опасался. В результате, Бетховен, почти всю дорогу, даже по лестницам прошел задом наперед, поднимаясь на задние лапы и содрогаясь в эротических конвульсиях. Когда я заперла кобеля в его комнате (большей, чем наша с мамой на Дровяной улице северной столицы великой державы!), он стал так выть и грызть дверь, что я впервые просто не знала, как его успокоить... Никого дома не было, но я знала, что у хозяина есть таблетки, которые он как-то назвал "анти-виагра" и применил, когда попалась несговорчивая секретарша со связями. Бетховена обычно поили после прогулки сливками. Туда я и рискнула всыпать две растертые таблетки. Монстр вылакал все, какое-то время еще лез со своим языком и масляными глазами к сидящему в кресле Феликсу, но потом стало еще хуже. Кобель вдруг озверел и возненавидел предмет своего недавнего обожания, точно как его хозяин ту секретаршу после "анти-виагры". Шерсть на загривке Бетховена встала дыбом, он смотрел на Феликса налитыми кровью глазами, неистово рычал и лаял. У него даже красная пена выступила на морде. Такого за добрым и бало-ванным псом сроду не водилось. Я не на шутку препугалась: сейчас вызовут скорую, возьмут анализ желудочного сока, и я, в лучшем случае, вылечу с доволь-но прибыльного рабочего места. Вечно этот Феликс мне карьеру ломает! Пришлось лечить подобное подобным. Я налила ему еще сливок с хозяйкиным снотворным. Он и это шумно вылакал, утробно рыча и вращая на Феликса белками, а потом откинул свои лапы и захрапел, вздрагивая и совершая непристойные движения во сне. Что-то все-таки в моем Ильиче есть, подумала я... Бессловесная тварь и то чует! Кстати, о декорациях этой сцены. О, таких в нашей с вами драме еще не было! Куда до этой виллы дому Феликса в Севастополе! Это как если бы сравнить нашу с мамой комнату с обиталищем Дашковских. Вокруг нас был рай. В три этажа. В цокольном -- гараж, тренажерный зал и сауна, на первом -- салон размером с во-лейбольную площадку с американской кухней. За раздвижными стеклянными дверями-стенами -- лужайки, на которых динамики стереосистемы замаскированы под обычные камни. Тут же и плавательный бассейн, где я как-то спасала микро-любовницу моего хозяина. Об этом случае надо упомянуть чуть подробнее, чтобы было ясно кто у нас держит Бетховена и Эйнштейна в качестве домашних живот-ных. Как-то в разгар непереносимой жары хозяйка с дочерьми умотала в Швейцарию на месяц. Не успели на скорбной роже супруга высохнуть слезы и слюни прощания, как он вызвонил откуда-то филиппинку-массажистку, забрался с ней в бассейн и стал ее там при мне иметь. От его жирной волосатой плоти азиатка сомлела прямо в воде, а пузатый гиперсексуал, точно как его Бетховен, все не мог остановиться. В конце концов, мне же пришлось за ней нырять. Гигант национального секса в это время бился на берегу в истерике, что-то плаксиво кричал тонким голосом и рвал остатки курчавых волос вокруг загорелой лысины. Потом я ей делала искусствен-ное дыхание, к счастью, не до появления трупных пятен, как рекомендовалось в советских инструкциях. Несчастное бесполое, на мой вкус, желтенькое существо размером с фаллос ее ухажера, раскрыло, наконец свои косые глазоньки и благо-дарно стало что-то лепетать мне на родном тихоокеанском наречии... Но я отвлеклась в описании рая на земле, которым обладают в Израиле очень многие из настоящих евреев, умеющих делать дела и делишки. Пока я возилась с сексуально озабоченным зверем, Феликс тревожно оглядывался, сидя в белом пластиковом кресле и отражаясь в зеркальной откатной двери. Мне эти внешние стены первого этажа виллы мыть не доверяли -- приходила специаль-ная бригада окномоев... Впрочем, это уже не декорации, а описывать кулисы театра мирных действий аборигенов -- никакого времени не хватит. Так что вернемся к действующим лицам. "Ты давно здесь, Тайка?" -- сладко спросил мой незваный гость. "Около десяти лет. А ты?" "Около двух. Мы..." Господи, бедняга, миролюбиво подумала я, совсем свеженький оле, самый тяжелый период -- иллюзии кончились, а выживание еще всерьез не удалось. На правах человека, приближающегося к тяжелому состоянию ватика, я тут же покровительственно пригласила его к нам в гости. "С Диночкой?.. -- осторожно спросил он, дернув себя за одно ухо, а потом, помедлив, за второе. -- Или ты?.." "Естественно, с твоей семьей. Давайте в пять вечера в этот эрев-шабат." Я напи-сала ему свой адрес, телефон и объяснила, как проехать. "Что ты, Танечка, проехать... У нас и денег-то на это нет. Мы пешком ходим. Продукты покупаем только на рынке, а все равно все съедает плата за квартиру... А работы мне в обозримом будущем даже и не предвидится. Дина окончила меди-цинский ульпан, но мест для врачей нет по всей стране. Живем на пособие по прожиточному минимуму и бедствуем ужасно." Я даже погладила его по руке. Мы с Мишей не гордились как-то на каждом шагу съеденной здесь порцией дерьма и не радовались той же трапезе очередных соис-кателей рая на земле обетованной. "Как твои дети?" -- спросила я осторожно. До меня доходили слухи о каком-то скандале, связанном с семьей Дашковских. Он помрачнел: "Гриша столько пере-жил после того случая (словно я знала, о чем там речь!), но хуже всех пришлось Диночке, она..." "Феликс, милый, -- нетактично спохватилась я. -- Не сейчас. Встре-тимся у нас, растормозимся, все друг другу расскажем, идет? Видишь, какой тут фронт работ? А пока, до свидания. Прости меня..." Он растерянно кивнул, съежился и стал похож со своим нелепым галстуком на изгнанного из дому в непогоду породистого пса. "Конечно, конечно... Я все пони-маю..." И поплелся к выходу под богатырский храп Бетховена, сменяющийся иног-да щенячим повизгиванием. Вдруг я вспомнила, что не спросила его координат. "Феликс, -- выскочила я на крыльцо. Он обернулся так резко, словно я выстрелила ему в спину. Безумная надежда осветила его лицо. -- Погоди. Ты же не сказал, где вы живете. Откуда вы к нам в субботу будете... идти пешком?" "Мы?.. Мы на улице Сиркин." "А где это?" "На рынке." Я тут же представила эти трущобы среди крыс и плесени. "Но ведь это очень далеко от нас. Феликс. Не ходите. Мы за вами заедем в четыре тридцать. Давай адрес и телефон." Он замялся и принялся дергать свои уши. "Не надо к нам заходить, -- тихо сказал он. Я уже стояла рядом и то едва услышала. -- Мы сами к вам выйдем на повороте с рынка на нашу улицу, где..." "Я представляю. Хорошо. До встречи." Мне вдруг стало так больно, что я неожиданно крепко расцеловала его в обе щеки, заросшие седой щетиной, заплакала и убежала на "свою" виллу. Он остался стоять, не шевелясь, опустив плечи и руки. Господи, я же эту сцену уже видела! Ну конечно я видела крупным планом едва узнаваемое жуткое морщинистое лицо моего любимого с жалкой улыбкой и затравленным взором -- на фоне райского сверкающего великолепия. Цыганка в Сосновой Поляне! Именно это она и показала мне тогда! И еще он мне напомнил персонажа картины "Убежище", что прятался среди развалин в виде сплетенных над ним кирпичных рук... ГЛАВА ВТОРАЯ. ХАЙФА. РОКИРОВКА В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ 1. Феликс: Взволнованный приглашением нас всех на званый ужин к "миледи", я шел домой и пытался проанализировать причины катастрофы микрочастицы европейского еврейства -- нашей семьи -- в конце двадцатого века. Наш клан устоял и остался в России, вылупившейся из не остывшего еще трупа Союза нерушимого. Остался не патриотизма ради, а токмо из страха. Америка вдруг опустила перед евреями железный занавес, оставив сомнительный лаз с ука-зателем "в Израиль", а оттуда в девяностых рухнула такая информация, что все гэбешные профилакторы вкупе с фантазером-Феликсом из вахтерской и авторами антисемитских изданий только густо покраснели от сознания своей наивности. При всем моем обостренным чувстве еврейского достоинства, я бы так и не удостоился чести пожить среди своих, если бы не история с сыном Гришей. Он занялся было легальным бандитизмом, называемым на облагороженной домо-рощенными демократами Родине бизнесом. А такая наглая самодеятельность -- без доперестроечных партийных связей и опыта кооператившика -- вела не к суме и в олигархи, а прямо в тюрьму. Дедушка-адвокат яснее всех осознал, что это такое в наступившем беспределе, и ухитрился в последний момент перед арестом пере-править Гришу через Эстонию в Израиль. Оттуда пришло отчаянное письмо с просьбой вернуть его обратно -- хоть на нары, но тут и у нас всех зашаталась почва под ногами. От института осталось его жалкое подобие, зарплату выдавали от случая к случаю. "Стариков" сокращали, стало просто нечего есть. Когда было распродано все накопленное в период проклятого тоталитаризма имущество, зна-комой вам семье Дашковских-Богун-Коганских оставалось только опустить свои гордые еврейские головы и поплестись на прокорм к пережившим коммунизм сионистам... Что нас ждало на территории победителей, рассказывать уже скучно. Сами знаете, каково тут тем, кому не повезло. Возраст был неаттрактивный, язык на удивление неизучаемый. Мы кое-как устроили свою жизнь только потому, что сняли одну на всех коммунальную квартиру с большим холлом и восьмью комнатами. И из нее ежеутренне отправлялись на поиски работы или на случайные заработки до тех пор, пока не выяснилось, что работы здесь нет, никакой и никому из нас, хотя чего только ни перепробовали. Я было сунулся в разные фирмы, но везде мне вежливо давали понять, что я старше предельного возраста, не владею в достаточной мере ивритом и англитом, имею не ту профессию и не достоин вообще работать на некоторых предприятиях в течение пяти лет после окончания работы на злейшего врага... В проолимовских структурах составляли какие-то бумаги, после которых я получал непонятные ко-роткие отписки на иврите. Гриша их толковал однозначно -- не актуально. Месяц я сколачивал какие-то ящики под палящим слонцем в мерзком дворе на не менее гнусной промышленной улице. Полгода таскал ведра с раствором на третий этаж на стройке -- наперегонки с гораздо более шустрыми и жилистыми палестинцами и иностранными рабочими. Если мне за это и платили, то столько, что оказалось выгоднее получать мизерное пособие и целы-ми днями валять дурака. По специальности Дины тут "работали" по наитию все, кому не лень. Первая же попытка освоить единственный достойный бывшей советской женщины рабочий инструмент -- половую тряпку -- кончилась для нее плачевно. Годящаяся ей в доч-ери хозяйка виллы сложила в мешок подарки, которые только что привезла для своей родни из Нью-Йорка, и случайно поставила его рядом с таким же мешком с мусором. А пожилая близорукая служанка перепутала мешки и выкинула подарки. Тотчас в полицию было заявлено, что "русская" эти подарки украла. Мне приш-лось взять ссуду, чтобы за них заплатить. Дину довольно сурово предупредили -- тут тебе не Россия, "царих работать", а не воровать! Единственно, что мы поняли из страстного монолога огромного волосатого полицейского в кипе, что он лично не фрайер. От страха и унижения Дина забилась в себя, не смеялась, ничему не радовалась, только виновато улыбалась, если к ней все реже и реже обращались. "Я Замза, -- робко шутила она, стараясь вообще не выходить из нашей с ней комнаты. -- Ос-тавьте меня в покое. Мне никто не нужен... Я буду догнивать одна..." Элла попыталась заработать состояние дистрибьютором какого-то чудо-продукта, но одна из ее клиенток то ли неправильно "кушала", то ли вообще придумала, что отравилась, но подала на фирму в суд. Супервайзеры, втравившие Эллу в это дело, тотчас ее же подставили и уволили. Убирать чужие квартиры она не соглашалась из принципа. Все прочее, что она перепробовала, давало доход еще меньше едва различимого на фоне стремительно растущих цен пособия. Наконец, Элла заявила, что Израиль сродни проклятой "миледи" и ее так же насильно кормит тем же... Гена и Валера окончили какие-то бесплатные курсы и без конца вслух читали друг другу объявления о спросе на свою новую профессию. Но курсы тоже отнюдь не дураки основали -- по этой специальности никто никогда и нигде не требовался. Иначе, кто бы пошел на курсы платные? Мы бурно обсуждали бесконечные обманы и подставки. И пришли к общему вы-воду, что алия -- чек без покрытия. А потому надо смириться и жить на пособие, так как обратной дороги нет. В Германию или Канаду, в нашем-то возрасте, да еще со стариками, но без денег и соваться нечего, а жить как-то надо... Зарабатывал себе на личные радости только папа. И потому он стал единственным уважаемым членом нашего непутевого сообщества. Он быстро понял, каким капи-талом является его импозантная внешность, пригляделся к повадкам местных ни-щих, перестал бриться и стричься, облюбовал себе место около Сионистского фо-рума, посещаемого ветеранами, нацепил свои ордена и стал придуриваться, что он не то глухонемой, не то полоумный -- на вопросы не отвечал, только закатывал глаза и бренчал своей кружкой. Ветераны ему особенно не подавали -- не с чего, зато его оценили пожилые гвератаим -- местные дамы. Одна ему даже как-то в кружку открытый чек на тысячу шекелей сунула со своим телефоном, но папа остался эстетом и за шекели не продался... Тем более, что ивритом не овладел и потому позвонить ей не мог в принципе. Тем более -- глухонемой. Дура какая-то... Зато в шабат он неизменно собирал свою густую седую гриву в косичку, расче-сывал белую окладистую бороду, облачался в приличную одежду без наград, ду-шился хорошим одеколоном и с достоинством исчезал отнюдь не в синагогу. Мне он признался, что столько потрясающих блондинок, сколько их развелось в Изра-иле, он бы вряд ли встретил даже и в Швеции, не говоря о России. И -- недорого... Мама повозмущалась, но потом махнула рукой. Не до того. Тут крутить динамо не так просто, как в пору финансового могущества нашей семьи в Севастополе, но возможно -- при дешевизне и изобилии продуктов. А без ее уникальной сноровки, кто бы готовил на такую семью? Да и сил на ревность уже не было. Тем более, что только от папы всем нам, и ей в первую очередь, перепадали иногда неплохие по-дарки. Особенно мощное динамо у нас крутили на День Победы. Папа приглашал ветера-нов морской пехоты со всех концов Израиля. И застолье начиналось с любимой с некоторых пор папиной песни "Морская гвардия идет уверенно..." На этих встре-чах он много и громко разговаривал, компенсируя ежедневное производственное воздержание. Что касается меня, то человек привыкает, в конце концов, даже к пожизненному заключению. Я смирился с безработицей, стараясь найти в ней прелесть свободы и независимости. Стал посещать недорогие и даровые концерты, вступил в "русс-кую" партию и даже стал ее неоплачиваемым активистом, хотя и понимал, кто есть в ней ху... И что других у ее руля нет и быть не может. Так что ни о какой Родине с большой буквы для людей нашего клана, всю жизнь считавших себя чистокровными евреями без примесей и свято хранивших, как вы видели выше, эту чистоту, здесь не могло быть и речи... Только не цепляйтесь, пожалуйста к словам. Боже меня упаси обобщать! Я же сказал -- "для нашего клана", то есть уродов в здоровой семье репатриантов, а не для "всех". Не верите -- спросите хоть у кого из руководителей моей "русской" партии... 2. Элла: "Это все моя вина, -- взволнованный приглашением на званый ужин к Тане папа напряженно смотрел на серые и унылые бетонные строения за окном. -- Я сам всю жизнь по капле выдавливал из себя "жида" -- карикатурного еврея -- и тебя воспи-тал в том же духе." "Какая же это вина, папочка, -- привычно гладила я его по го-лове, склонившись за его креслом у письменного стола, -- если в результате такого самовоспитания никто никогда не мог нашу семью отличить от семей твоих друз-ей, происходивших из старинных дворянских флотских русских фамилий?" "Ни-чего, девочка, кроме того, что теперь тебе труднее вписаться в мир, где в чести совсем другие ценности!" "Да не хочу я вписываться в такой мир, папа." "Но иного мира нам с некоторых пор не предоставлено, Элла. Чтобы быть любым ари-стократом, мало иметь образование и положение. Надо быть генетически связан-ным с той землей, на которой ты родился и живешь. У евреев такой земли нет, а потому..." "Папа! Ты же сам опровергал этот тезис историей семейства барона Петра Шафирова и прочих евреев на царской службе. И говорил, что честная со-ветская служба еще почетнее и перспективнее, ибо Советский Союз долговечнее Российской империи." "Я ошибся и понял это, когда меня попросили с этой службы за естественную защиту чести моей дочери..." "Папа, ты несправедлив. Такая си-туация была возможна всегда. Любой попал бы в опалу за преследование фаво-ритки самодержца." "А история с моим внуком?" "Тут нам с тобой тем более грех жаловаться! Фима так быстро дослужился до кап-три и командира корабля, что все удивлялись..." "А потом?" "А потом загнил весь Тихоокеанский флот, ты же знаешь, с головы..." "Вот тебе и династия! Я уж не говорю о твоей судьбе -- уника-льный теоретик прочности корабля годами не получала зарплаты, вынуждена была эмигрировать и заниматься в Израиле распространением черт знает чего. Доста-точно посмотреть на твоих супервайзеров..." "Папочка, среди них немало людей бывшего нашего круга..." "Не они ли тебя едва не отправили под суд? Ладно, сей-час меня гораздо больше интересует встреча, на которую мы собираемся. Может быть, ваша..."миледи" тебя снова возьмет к себе на работу?" "Это ты так над ней издеваешься? Спасибо, но я ее уже почти простила..." "Эллочка, -- вдруг сильно заволновался отставной адмирал, как все мужчины, кто когда-либо хоть косвенно соприкасался с Таней, -- я все помню, я даже способен признать, что вел себя тогда не совсем адекватно ситуации, перегнул палку ради любимой дочери, но сейчас нас так гнут и ломают, так... суют всех по очереди в унитаз носом, что я готов перед ней извиниться ради твоей карьеры, чтобы ты смогла..." "Папа, да не в этом же дело! Она тут никто." "Прости меня, -- еще больше заволновался он, вставая. -- Не хочешь ли ты сказать, что такой уникальный специалист, как твоя Смирнова, доктор технических наук, фактический автор всех ваших диссертаций... приехав за восемь лет до нас в Израиль с ее опытом и энергией..." "Кому тут какое дело до чьего-то опыта, зна-ний, тем более энергии, которой пышет каждый фалафельщик!" "Постой, но ведь она же... пострадала именно за сионизм?" "И где вы тут видели сионистов, папа? -- сделал Гена оскал, заменявший ему на исторической родине улыбку. -- Да, кому-то платят за привлечение в Израиль ев-реев и те уверяют людей, что это и есть сионизм. Когда таким сионистам удалось привезти сюда миллион обездоленных нелепыми реформами людей, другие инте-ресанты параллельно привезли сюда же и оттуда же полмиллиона иностранных рабочих, чтобы у клиентов сионистов не было рабочих мест. В конце концов, в алие столько же работоспособных евреев, сколько в армии гастарбайтеров. Если бы эта ситуация нам была обрисована заранее, а не после того, как мы перевезли сюда наших стариков вместе с вашим адмиральским столом и именными часами, мы бы хотя бы попробовали стать нормальными эмигрантами в Германии или Америке, а не "репатриантами", которым нечего делать в Израиле." "Геночка, -- запричитала моя мама. -- Мы же только вчера тут принимали Эмма-нуила Соломоновича из Германии! Там еще хуже..." "Не важно! Там хоть не рас-пространяют на евреев понятие репатриация. Если вся эта фальшь и есть сио-нистская деятельность, то наша прекрасная Смирнова просто не ведала, что она творила и вытворяла. Вот ее и взяли за проявленный героизм в служанки к милли-онеру, пока тому не взбредет в голову заменить "грязную русскую", в которых мы все тут ходим, на чистую и послушную филиппинку. В ее сионистcком раю у Тани немногим больше прав, чем у твоей, Элла, виртуальной горничной Таньки в бар-ском имении свирепой Салтычихи... Так что, папа, "миледи" не может принять никого на работу не потому, что затаила обиду, а по той причине, что на вилле, где она пашет по восемь часов в день, у хозяйского пса в сто раз больше прав, чем у великолепной, одаренной и преданной идее сионизма "миледи"... Мы в еврейской стране, папа. Здесь личность оценивается умением жить и измеряется счетом в банке. Если бы Таня чудом вырвалась в свой Израиль после первой ее профи-лактики, ей точно не светила бы карьера доктора наук -- с любыми ее проектами и идеями. Впрочем, я вовсе не исключаю, что она сколотила бы состояние своей грудью и ногами, если бы ей повезло с сутенером. А уж в нашем возрасте она тут пригодна, как и мы с Эллой, только для пах хашпа." "Не дави меня своим ивритом, Геночка..."- растерянно моргал отставной адмирал, который, по всей вероятности, остро сожалел сейчас, что его вовремя не утопили в том же Средиземном море. "Для мусорного ящика." "А на что же годны тогда я и мама?" "О, у вас есть огромные права! Пока у нас существует религиозный диктат, вас похоронят бесплатно. Вам гарантировано навеки такое же бетонное великолепие, какое окружает вас при так называемой жизни. Но торопитесь, папа. К власти вот-вот придут светские силы. Хеврат кадиш будет национализирован или приватизирован. В любом случае немедленно начнется тот же грабеж на клад-бищах, что и в России..." Папа не отрывал взгляда от серых строений за окном. К окну был действительно придвинут адмиральский еще письменный стол с часами-штурвалом, подаренными некогда адмиралом Горшковым капитану второго ранга Коганскому за отличие в противостоянии сионистской агрессии. Те самые часы, что были продолжением Невы державного течения за окном нашей квартиры на родине... Словно очнувшись, папа стал торопливо одеваться в свой белый костюм. Зачем-то достал из стола и стал пристально разглядывать ту злополучную фотографию, что стоила ему карьеры. "Она уже не та, папа, -- вспыхнула во мне казалось бы давно истлевшая ревность, от которой меня снова понесло. -- Тебе бы тогда не дочку свою истеричную опе-кать, а познакомиться с "миледи". Глядишь, и на повышение пошел бы, а не нахер... И заодно трахал бы вдоль и поперек ту же дамочку, что и твой боевой друг... Море воспоминаний на старости лет!" "Элла! -- крикнула мама из холла, где так же тщательно прихорашивался дядя Илья. -- Что за язык вы тут все приобрели!" "Ты права, мама, -- не менее тщательно одевался Гена. -- Стыдись, Элла. На дне у Горького все говорят высоким стилем." "Так мы едем или нет?" -- крикнул полковник, весь горя от гнусного в его возрасте возбуждения. 3. Феликс: Этой страсти папе хватило только до первого взгляда на современную Таню. Он профессионально закатил глаза, торопливо поцеловал ручку бывшей "миледи", и больше в нашей драме не появится. У него теперь полно потрясающих блондинок помоложе. И -- недорого. От поездки на званый ужин, впрочем, не отказался, первым полез в фургон "Моше Бергер. Перевозки по всей стране". В довольно приличной квартире Бергеров Миша уселся с Диной на диване и дели-лся опытом своей интеграции в израильскую медицину с последующей спаситель-ной конверсией. Дина от его ласкового баса словно проснулась. Подернутые плен-кой глаза Замзы засияли прежним блеском. Она внимала богатырю с немым обо-жанием. Когда я ей что-то сказал, моя верная жена даже не услышала. Не посмот-рел на меня и словно загипнотизированный Танин муж. Снова происходило нечто мистическое. После третьего безответного обращения я робко вернулся к Тане на балкон, так как все остальные как-то разбились по интересам, привычно хвастал-ись кто чем и ругали все на свете. Мы же с Таней начали с того, что вспомнили цыганку и ее пророчества, что так блестяще сбылись для меня. Самой же "миледи" цыганка, если вы помните, ничего не напророчила, а раз так, то ничего для нее и не сбылось. Все, что было -- позабыла. Все, что будет -- позабудет. Как пела Новелла Матвеева в пору расцвета нашей любви. "А вообще-то она дура и шарлатанка, -- неожиданно заявила Таня. -- "От твоей, Таня, любви только пепел останется." И за что только ты ей трешку заплатил!.." "Как это? -- задохнулся я. -- Разве не так?.." "Сказала бы тебе, да ты сам знаешь, что всегда в этом отношении был полным дураком! Какой же пепел может остаться от настоящей любви в живой еще душе?" "Но... ты же не хочешь сказать..." "Хочу, Фелик. Обижалась, бузила, за другого вышла, но втайне всегда любила только тебя. И... теперь люблю больше всех на свете!" Из гостиной доносились на балкон все более оживленные голоса. Обильно лилось в бокалы вино, а мы с Таней, естественно, начали целоваться, как в добрые старые времена, с нарастающей страстью. Для нас не было больше ни возраста, ни изме-нившейся внешности, ни насильственных поворотов наших биографий. Прежняя очаровательная и единственно любимая Тайка, на какие-то тридцать лет у меня отнятая, наконец, вернулась навсегда... "Аль тид'аг, Феликс, -- шепнула мне в губы родным дыханием возрожденная "миледи" на иврите. -- Хаколь их'ие беседер..." И это правда. Коль сбылось давно забытое пророчество о нашей с Таней встрече, коль вернулось вдруг к нам обоим давно подавленное чувство, несмотря на наш изменившийся внешний облик, бесконечный жизненный опыт с другими людьми в семейной жизни, то стоит ли вообще беспокоиться о чем-либо? Все зависит от Предвечного! Иначе откуда появилась бы та геверет со своим псом и с чего бы она превратилась прямо на глазах в мою Таню? А раз так, то остается только наде-яться, что и все остальное будет беседер гамур -- в полном порядке. Для всех нас -- на нашей все-таки земле... Это прозрение тут же обрело вполне весомую плоть в виде вспомнившего, нако-нец, о жене огромного Миши Бергера, появившегося в дверях на балкон, как все-гда заслоняя собой свет наподобие центуриона Muribellum'а. Он обнял нас с Таней за плечи, бесцеремонно раздвинув, и низким басом начал: "Диночка говорит, что ты, Феликс, на почве хронической безработицы комплексуешь. Дурацкими ана-лизами занимаешься, с партией какой-то снюхался, верно?" "До этой партии, -- привычно возмутился я, -- отношение к нашей общине..." "К какой это вашей? -- нагло басил неожиданный оппонент