такое отличное настроение, что я его тут же простила. Бог знает, каким ужасом и кровью вчера все кончилось бы, приди я с Феликсом вместо Вальки к той же Арине с ее несокрушимым Колей... У проходной меня, к моему удивлению, ждал не Валя (я бы не удивилась, если бы он и ждал, толстокожий же), а респектабельный Марк. Он был сегодня в красной вязаной шапочке, что остро напомнило мне родной город. "Ты катаешься на коньках, Таня?" "Естественно." "Я так и думал. Тут, в портфеле, две пары коньков. У тебя тридцать седьмой?" "Ну и глазомер..." "Не жалуюсь. Кататься можно в свитере и брюках, а вот эту шапочку я тебе дарю. Едем?" "С огромным удовльствием, Марик! Спасибо..." Каток оказался совсем рядом с моим домом, на стадионе у самого моря. Сначала мы просто очень мило катались по беговым дорожкам голландским шагом. Потом мне это надоело, и я решила показать на хоккейной коробке кое-что из питерского хулиганского репертуара Масляного Луга. За мной и другие девушки тоже стали выламываться, кто во что горазд, пока нас не увели в комнатку дружинников и велели уйти или "кататься по инструкции". "Тебе нужна моя помощь, Таня? -- тихо спросил Марк, когда мы по льду с моря подошли к Мысу Бурному. -- Валя мне все рассказал. Ну, про того бандита, что на тебя напал позапрошлой ночью..." "Марик, -- критически оглядела я моего сегодняшнего изящного кавалера. -- Если бы мне нужна была твоя помощь, я бы немедленно нацепила твои коньки и с то-бой вместе помчалась во все лопатки в сторону моря, чтобы он нас, Боже упаси, не догнал... Спасибо за прекрасный вечер и за коньки. Словно на родине побывала." "Оставь коньки у себя, -- нерешительно обнял он меня за талию. -- Я хочу с тобой встречаться... Хотя бы на катке. Идет?" "Посмотрим..." Мне было уже не до него. Устала, голодная, тоска по Феликсу что-то проснулась на катке, надо же... Никогда не надо с другим заниматься тем же, чем тебя радовал потерянный любимый. Себе дороже... Дома не было никаких признаков Николая. Арина все так же сидела у открытой топки, глядя на огонь под уже привычные мне сладкие голоса "Голоса Америки", который почему-то на мысу Бурном глушилки не брали. Она его слушала с утра до ночи, как мои родители когда-то театр у микрофона. Всех дикторов называла по именам и ждала с их обзорами. Но ни с кем, включая меня, ничего из прослушан-ного не обсуждала, что нас потом и спасло. Я попросила разрешения попечь картошки и присела рядом на ту же скамеечку. Дружненько так и, главное, молча мы выпили по рюмочке, заели печеной карто-шечкой с кислой капустой и луком. И в комнате моей было удивительно уютно, чисто и просторно. Мне все не верилось в такое мое жилье. Я повалялась перед сном с книгой, постояла у окна, глядя на серебристое сияние льда в лунном свете. И чувствовала себя совершенно счастливой. Ах, если бы со мной был мой треклятый Феликс, подумалось мне перед сном. В такой-то шикарной комнате! Как бы нам тут было славно, на краю географии, как он выразился о Владиво-стоке... Счастье счастьем, а я тут же начала рыдать в одинокую подушку на рос-кошной двуспальной кровати. 7. Таня: Наутро был выходной, суббота. И я решилась спросить до востребования в павиль-ончике на главной улице. Стремительная девушка по ту сторону барьера ответила шестерым передо мной "Вам ничего нет", а мне выбросила конверт с Тамариным почерком. "Милая Танюшечка, -- писала подруга. -- Не буду мучить тебя долгими вступ-лениями, сразу о главном для тебя. Феликс твой жив и здоров, набирается высо-кого ума в отделе у Антокольского. С девушками наши его ни разу не видели. Спросил твой адрес. Я сказала правду, что не знаю. Сказал, что напишет тебе до востребования. Теперь жди. О наших делах. Митя стал..." Я так и не дочитала это письмо. Только начало перечитывала сотню раз. Я шла по моему городу-убежищу и уже не хотела, чтобы оно меня защищало от моей любви. Что для нее десять тысяч километров! Белый конвертик пробил все перекрытия моего блиндажа, как папиросную бумагу, и настиг меня как раз в тот самый момент, когда я уже перестала его опасаться. Круглые буквы детского почерка подруги стояли перед глазами. Залитая веселым весенним светом улица с ее трам-ваями и прохожими смотрелась словно сквозь стекло, на котором было ярко напи-сано фиолетовыми чернилами: "... сказал, что напришет до востребования. Теперь жди..." Я шла, не разбирая пути, меня толкали прохожие, мне сигналили машины, а я все блаженно улыбалась. Она не видела его с другими девушками... Господи, да когда меня это беспокоило! Важно, что он спросил именно мой адрес. Теперь жди... Я подожду, Феличка мой подлый... Я тебе сразу все прощаю. Я буду очень ждать. К черту убежище! Я каждый день с работы буду идти прямо сюда, стоять в очереди к энергичной девушке за стойкой, буду совать ей свой заводской пропуск с фото-графией перепуганной особы с носом на боку, и ее быстрые пальцы найдут твое письмо, которое она мне небрежно выбросит, наконец, на барьер -- никому на свете больше не интересный белый квадратик с полосатой каемочкой, синенькой с красненьким. К Арине идти такой взбудораженной не хотелось, но ноги сами меня куда-то несли, несли и занесли на Орлиную сопку, к верхней станции фуникулера. Я села в его красный вагон-параллелограм со ступеньками вместо прохода между сидени-ями и стала смотреть на вздымающийся мне навстречу город и бухту Золотой Рог, на такой же только зеленый вагончик, ползущий снизу. Посредине пути они веж-ливо и изящно уступили дорогу друг другу. На меня cлепо взирали каменные львы у входа в Дальневосточный политехнический, куда я собиралась зайти насчет аспи-рантуры как раз сегодня, но даже не вспомнила об этом со своим так и недочи-танным письмом в кулаке. В трамвае я снова начала было его перечитывать, но замкнулась на том же "жди" и снова стала бродить по городу, не чувствуя ни го-лода, ни усталости. На какой-то улице передо мной услужливо распахнулись двери какого-то автобуса, я тут же села, как всегда, на самое заднее сидение, чтобы никто не сопел хоть сзади, и стала анализировать, как себя чувствует человек после провала его бунта. Чего тут было полемизировать с собой? Все ясно. Феликс любит меня, а я его, к черту все анализы. Я вспоминала его и хорошего и плохого, разного, но всегда родного. В конце концов, где вы встречали семейную пару, где любящие супруги не подводили друг друга, не подличали, не ссорились и не мирились без конца? Мне остро захотелось ощутить на себе его руки и почувствовать под моими рука-ми его плечи. Именно эти ощущения и стирают все обиды. "Приехали, дамочка, кольцо, -- меня трясли за плечо. -- Не стыдно? Такая моло-денькая и напивается... Бить тебя некому. А ну пошла с автобусу, пока вытрез-вителю не сдала!" Сердитая дубоватая кондукторша яростно сплюнула мне вслед. Я совершенно не понимала, куда это я заехала. Вокруг был заснеженный лес. Ав-тобус газанул на кольце и умчался. Я почему-то не испугалась и просто пошла куда-то вниз, помня, что в таких городах все дороги вниз ведут к морю, а у моря все застроено. Так и оказалось. Уже через четверть часа спуска по узкой и темной тропке вдруг засияли огни, весело просвистела электричка, показалась станция, а около нее стекляшка залитого светом ресторана среди высоких деревьев. А дальше серебрился уже родной мне Амурский залив. И, надо же, в этом дальнем месте без названия, куда меня черт-те как занесло, кто-то вскрикнул: "Таня?.." "Это судьба, Танечка, -- ликовал Марик. -- Только я придумал и отверг сотый повод к тебе зайти, как вижу, что ты сама выходишь из темного леса, одна и прямо ко мне! Ну, найди любое другое объяснение такой невероятной встрече, а?" Он свер-кал очками из-под начальственной папахи, был в богатой мужской шубе. Рядом с таким барином я выглядела совершеннейшей варлашкой. Особенно в своих засне-женных суконных сапожках и с подозрительными белыми пятнами на потертом пальто. "Так откуда же ты? -- оглядел он меня уже с некоторым беспокойством. -- Ты дей-ствительно одна?" "Одна... Из лесу я... Нас было шестеро, -- ответила я, тревожно оглядываясь. -- Остальные пали." "Куда... пали? А, я понял. Это ты так шутишь. Разыгрываешь, как Вальку. Только я-то другой. А что если зайти в ресторан? Я тебя приглашаю." "Я бы с удовольствием, Марик, только я не при деньгах и как-то забыла надеть вечернее платье. Тебе со мной будет стыдно перед знакомыми." "С тобой! Опять разыгрываешь? Тебе ли не знать себе цену в любом платье..." "Во, уже о цене начали договариваться. А что если я ее буду поднимать и поднимать? С твоей-то зарплатой?" "Таня, ты что, выпила где-то в лесу? Я же о цене ино-сказательно. Неужели ты могла подумать?.. Мы из одного вуза и..." "Кстати, ты с какого факультета? Почему я тебя никогда не видела?" "С Приборостроительного. Мы же на Петроградской учились, а вы все у Калинкина моста." "А как твоя фами-лия, Марик?" "Альтшулер, -- мгновенно смешался он. -- А что?" "Ничего. Чего это ты смуща-ешься, словно признался в срамной болезни?" "Некоторые..." "Брось. Только не я. Ты даже не представляешь, как я хорошо отношусь к евреям. У меня и парень был в Ленинграде из вашей нации. Лучше не встречала." "А как его фамилия, если не секрет?" "Дашковский." "Феликс? -- вздрогнул он, всматриваясь в меня с некото-рым, как мне показалось, ужасом. -- Так ты..." "Что я? -- теперь мгновенно ощети-нилась вся моя плоть. -- Ну-ка, поясняй, да поподробнее." "Ну не здесь же!" До чего мерзко входить даже и в такой пролетарский ресторан не в туфлях, без прически, косметики и после целого дня на ногах! Но я должна была узнать, чего это он так ахнул. Кому, кроме своей дорогой мамули, растрепался о наших отно-шениях мой любимый? Надо же, вот так все забыть! Ждать, что он напишет. А какого рожна, милочка, ты тогда вообще аж на другой стороне планеты оказалась, а не в Ленинграде своем или хоть в его славном городе-герое? Если ничего-то и не было, то можно было и не бегать никуда или хоть сбежать куда поближе? Мы заняли столик у самого окна на залив, вид которого меня всегда успокаивал, но не сейчас. Марк заказал гребешки (Что это такое, кстати? Ах, китайское блюдо? Но это действительно едят? Это не то же самое, что жареная саранча в тухлых яйцах?), суп с рыбными фрикадельками и неизменную красную рыбу. Порция сала-та из гребешков в квадратной тарелке была такой, что о супе и рыбе можно было и не думать. Тем более, что это оказалось потрясающей вкуснятиной и сплошным белком. Только пробегав сдуру весь день на воздухе можно было съесть остальное. Даже и под водочку в графинчике. После последней рюмки я положила моему ухажеру пальцы на кисть и сказала: "Одно из двух, коллега. Или ты мне тут же, не сходя с места, выложишь все, что знаешь о наших с Дашковским отношениях, или я тебе тут такое устрою, что о карьере придется забыть до самой пенсии. Я гораздо страшнее, чем тебе там наше-птали." "Таня, -- побледнел он, -- никто мне ничего не нашептывал, мамой клянусь..." "Еще одна увертка и вот этот графин летит вон в то зеркало, козел. А потом все, как обычно. Я дружинникам так просто не дамся, кое-кому испорчу прическу. И воо-бще такое сыграю, что уже твоя мама будет тобою клясться по всем конторам. Не понял? Протокол. По пятнадцать суток и телега на каждого в ЦКБ. Ты меня пригласил, на свою голову, теперь слушайся пока не поздно..." "Ладно. Действительно у нас есть общие знакомые..." "Конкретнее. Имена. Степень знакомства с Дашковским..." "Явки, пароли, -- невесело рассмеялся он. -- Мадам из гестапо?" "Мадам из интимного отдела кей джи би. Не расколешься, пеняй на себя." "Мы дальние родственники с Эллой Коганской." "Уже теплее. И что же?" "Она со школьных лет, еще когда жила в Севастополе, была влюблена в Феликса, отцы их..." "Знаю." "На последнем курсе Феликс вдруг увлекся... тобой, как сегодня выяснилось. Боже, что у тебя с глазами?.." "Не отвлекайся! Кем имен-но? Как Эллочка меня тебе описала?" "Ну, -- покосился он на графин, -- прими-тивной, бесстыдной и наглой сексбомбой..." "Как она описывала бесстыдство соперницы? Поконкретнее." "Ну..." "Вот графин, а вон зеркало..." "Она рассказала о некоторых ньюансах твоих отношений с Феликсом, не совсем принятых в нашем кругу." "Каких именно?.." -- я схватила графин. С соседнего столика приподнялся мужчина. "Ладно, это же, в конце концов, не мое дело, -- сдался несчастный Марк. -- Она сказала, что ты позволяла ему..." Все ясно. Об этом могли знать только два человека. Он и я. А знают все. Ладно. Я буду изредка заглядывать в павильончик до востребования. Пусть он мне только напишет. Я ему так отпишу! В конце концов, этот-то милый парень ни в чем не виноват. "Прости меня Марик. Вот примерно моя доля стоимости обеда. Я доберусь сама. Нет-нет, не провожай. Да тебя-то и не больно уже и тянет, верно?" "Наоборот..." "Попробовать ньюансы захотелось? Прости, но это уже не с тобой. Прощай. Теперь твоя очередь нести грязь по стране. И на Тихом океане, -- почти громко запела я, -- свой закончили поход..." 8. Феликс: "Подожди, -- прикрыла Дина легкими тонкими пальцами мои губы, когда я уже оказался с ней в нашей с Таней постели. -- Я безумно хочу тебя и жажду от тебя ребенка... даже, если ты на мне потом не женишься... Но, если ты будешь сейчас, когда произойдет зачатие, думать о другой, мой малыш вырастет уродом... Это может оказаться внешне незаметным, искалеченной может оказаться душа..." "Так говорит медицина? -- смеялся я, получая неожиданное удовольствие от ново-го для меня смуглого тела. -- Тебе не кажется, что для первого сближения?.." "Не смей смеяться, -- глаза ее стали огромными. -- Это говорит не медицина, а Тора!" "Что? -- растерялся я, услышав едва знакомое слово. Тут же я словно увидел добрую щербатую улыбку дедушки Казимира. -- Ты религиозная?" "Я тебя люблю, -- уткнулась она мокрым от слез лицом мне в плечо. -- Делай со мной все, что хочешь, но не смей при этом думать о другой..." Я стал ее целовать. Мне было так хорошо, что я действительно не думал о Тане в первые минуты нашей близости с Диной... И только, когда она затихла, счастливо улыбаясь во сне, я задремал и тотчас прос-нулся весь в поту, во власти удивительного сна... Какая-то незнакомая комната, нагая Таня на старинной кровати и склонившийся над ней одноглазый человек. Я видел его темные руки с татуировкой на ее ослепительных округлых плечах, его засаленный ватник. Таня блестела глазами и сипло звала меня на помощь. Не в силах вынести того, что сейчас произойдет, я проснулся... Сердце просто выскакивало из груди. Боже, и меня не было рядом, чтобы ее защитить! "Феликс, Феликс, -- горько плакала где-то Таня. -- Смотри, что делают с твоей "миледи"... Зачем, зачем ты меня бросил? За что!.." Дина шевельнулась, открыла глаза и несколько секунд с недоумением смотрела вокруг и на меня. "Боже мой! -- прокричала она. -- Это был не сон! Ты со мной! Ты -- мой! Ты весь мой, -- отбросила она одеяло и окутала меня своими чужого цвета волосами, покрывая мое тело горячими поцелуями и слезами. -- Слава, о, слава Богу! Я уже думала, что просто не доживу до такого счастья..." Странный сон все еще клубился по углам моего сознания, но действительность была сильнее. Я, в свою очередь, охватил ее голову руками и стал целовать ее ласковые глаза. Жизнь продолжалась. Но сон, оказывается, и не думал оставлять меня. Как только Дина снова заснула, а я забылся, как передо мной возникла та же физиономия, что ужасала в прошлом сне мою Тайку, но выбритая, вымытая, с аккуратной повязкой на глазу с хорошей улыбкой. Незнакомец спокойно сидел за столом и пил чай с Таней. Успокоившись, что все там у них сладилось, я уснул до самого стука в дверь. Дина уже была в строгом костюме, в очках и походила на врача, вызванного к постели больного. За окном сияло солнце, а на часах был полдень. "Сейчас, папа, -- услышал я ее шепот в дверях. -- Феликс встанет, и ты войдешь. Посиди пока там на комоде." "Все в порядке?" "Все замечательно, папочка! Я никогда в жизни не была так счастлива..." "Слава Богу!.." x x x Думаю, что и моя мама тоже никогда в жизни не была так счастлива, как во дворце бракосочетания, когда под звуки бессмертного марша я поднял невесту на руки, и защелкали фотоаппараты. Элла плакала, сидя на дворцовой скамеечке, так, что мне пришлось оставить Дину и наклониться над подругой детства. "Ты что, Эллочка? -- осторожно целовал я закинутое ко мне мокрое круглое детское личико с приот-крытыми губами сердечком. -- Ты же знала..." "Феличка, -- звонко прокричала она. -- Я не от ревности! Я от счастья, что мы тут все поздравляем вас с Диночкой. Не с "миледи"... Господи, есть же справедливость на свете, Господи..." Наверное, я помрачнел, так как мама бросилась ко мне и, в свою очередь, при-нялась плакать от счастья. Папы с ней не было. Он ждал меня на нижней ступеньке лестницы среди гостей следующей пары. Я вопросительно посмотрел на него, прижимая к фраку смуглую гладкую руку невесты. Папа поцеловал Дину и обнял меня. "Какой дурак! -- ус-лышал я его шепот в ухо. -- И говнюк впридачу..." Не считая верного полковника, за нашим свадебным столом чужих не было. Все было по сценарию мамы. Свадебный кортеж с лентами, любовно застеленная Дининой мамой постель для "первой брачной ночи". "...Альтшулер, -- вдруг громко и явственно произнес чей-то голос в темноте. И Таня вдруг добавила жестко и веско: -- Все ясно. Об этом могли знать только два человека. Он и я. А знают все. Ладно. Пусть только напишет... Я ему так отпишу!" x x x "Можно вас пригласить на белый танец? -- раздалось у меня за спиной. Я вздрогнул и отпустил руку Дины, из которой брал стаканчик с мороженым. И -- не решался оглянуться, настолько этот голос был знакомым. Но на лице моей жены ничего не отразилось, а потому там не могла быть Таня... О, как раз наоборот, хотя у улыбающейся девушки была та же удивительная, "королевская" стать, рост, бюст и бальные плечи, даже такие же большие и выразительные глаза, но эта красавица была черной. Причем именно черной, а не коричневой или пепельной, как другие африканские аспиранты Первого ЛМИ имени Пирогова в компании Дины. В их клубе никто не знал меня, но все знали и любили Дину. И все без исключения ее хвалили, как надежду советской медицины. Она делала что-то важное после распределения прямо на кафедру своего инсти-тута. И вот меня приглашает на белый танец черный двойник "миледи". Она даже танцевала точно как Таня -- не вела сама, как Дина, Регина или Элла. а всецело и радостно отдавалась на волю партнера, наслаждаясь этой волей. "Она принцесса, -- небрежно сказала Дина, когда мы спустились на зимнюю набережную Карповки, истекающей белым паром над черной водой в заснеженных берегах. -- Это не прозвище, а ее общественное положение -- она дочь короля ка-кой-то страны с населением Белоруссии и Молдавии вместе взятых! Мы с ней подружились при довольно пикантных обстоятельствах, когда..." "Дина, -- думал я о своем, -- тебе знакома фамилия Альтшулер?" "Альтшулер? А, я, кажется, поняла... Так ты... ты все-таки с ней переписываешься?" "С кем? -- не понял я. -- С Альтшулер?" "Со своей "миледи"!.." "При чем тут Смирнова? Я даже адреса ее не знаю." "А при том, что ваш выпускник Марик Альтшулер недавно написал своей тете, маме Эллы, что в их ЦКБ появилась потрясающая блондинка из Корабелки, в которую с ходу влюбился весь коллектив, если не весь город. Я очень подозреваю, что это ваша Смирнова. Она же попала именно во Влади-восток? В ЦКБ? Тогда это точно о ней. А вот тебе он никак не может быть знаком. Он с приборостроительного факультета, с Петроградской. Вы никогда не общались, я специально проверяла..." "Я не переписываюсь с Владивостоком, -- хмуро сказал я, удивляясь достоверности своих снов. -- И никогда не знал ни од-ного Альтшулера. Но у меня к тебе еще вопрос." "Спрашивай. Хотя о Марике ты мог узнать только от Эллы, а уж она-то не стала бы... Итак?" "Помнишь... когда я вошел в свою комнату и обнял тебя, ты сказала, что позволишь мне... все, что позволяла... Таня? Что ты имела в виду?" "Как будто ты не знаешь... Но, как вид-но, тебе это со мной показалось неинтересным. И -- слава Богу..." "Так что же это?" "Спроси у Феликса. Или -- у "миледи". Адрес я тебе достану..." "Дина, это очень серьезно! Скажи мне, что именно ты знаешь о наших с Таней... специфи-ческих отношениях. И откуда?" "Откуда же, если не от тебя, милый. "Миледи" не из болтливых, насколько я знаю." "Но что именно?" "Феликс, не считай меня дурой. Мне просто даже повторять это неудобно." "Но раз ты была готова..." "Тогда это именно то, что вы начали, когда побывали на даче у твоей тетушки и после того, как она бегала там на лыжах голая, а потом..." Все ясно. Я сдуру поделился этим только с мамой. Потом оказалось, что и мой новый тесть в курсе дела. И Гена с Валерой, что так странно смотрели на Таню на пляже. И Дина. И даже неизвестный мне Марик с другой стороны планеты. И теперь он делится своими знаниями с самой Таней, которой мне уж теперь точно на глаза лучше никогда в жизни не показываться. Святая-святая а так даст по физиономии своей нежной неслабой ручкой... "Откровенность за откровенность, -- приставала заинтригованная молодая жена. -- Откуда ты знаешь Марика?" "Я понятия не имел, что он Марик, -- едва произнес я, понимая, что окончательно потерял Таню только сейчас. -- Эту фамилию я услышал сне... Можешь не верить." "Почему же? Я знаю, что тебе снится Таня, -- смотрела на меня теперь уже не ре-внивая жена, а начинающий исследователь. -- Ты с ней без конца говоришь во сне." "О-очень интересно!..." "Более, чем интересно, Феликс. Я же как раз этим, как ты знаешь, в аспирантуре и занимаюсь. Я знаю, что такое возможно только при край-не редком родстве душ. И пару раз заподозрила, что ты во сне видишь Танины сны и действительность. Странно... Для такого общения и сама душа должна быть... несколько другой. Значит, я тебя еще очень мало знаю. И недооценила твой ин-теллект. Я полагала, что человек с такой... как бы это помягче сказать... Короче, что именно ты не способен воспринимать чужие сны. С твоей-то организацией внутреннего мира! Скорее, я предположила бы, что именно она видит нас с тобой в своих снах. Значит, ты только со мной такой... примитивный что ли... Что же касается меня лично, то да будет тебе известно, что я всегда относилась к Тане очень хорошо. Ты помнишь меня на том дне рождения Гены, который мы от-мечали почему-то у Валеры? Нет? Я так и знала, ведь ты видел тогда только свою "миледи". Тогда я напомню. Гене стало дурно, ты стал с ним возиться, а меня попросил проводить Таню и взять ей такси. Только мы вышли, полил такой дождь, что мы обе моментально промокли до костей. Такси же, естественно, не было. Я пригласила Таню зайти к нам -- переодеться, обсохнуть. Но ливень был бесконечным. И мама упросила Таню у нас переночевать. Мы с ней много гово-рили, в шахматы играли. Только ваши с ней проблемы она обсуждать не хотела. Стоило только упомянуть тебя, как она мне замечательно так улыбалась и молча касалась моей руки. Мы обе были уверены, что теперь подружимся. А утром папа нечаянно вошел в ванную, когда она только что приняла душ и еще не вытиралась. Оба растерялись. Мама говорит, что папа после этого немного сдвинулся умом, но от Тани это никак не зависело. Я думаю, что о ней вообще все и все выдумывают от зависти, а на самом деле она очень милая девчонка, умница и уж точно краса-вица. А что ее называют "миледи", так я считаю это скорее комплиментом. Насто-ящая миледи у Дюма тоже была не только красавица, но смелая и умелая развед-чица. А д'Артаньян, напротив, вел себя как последний подонок по отношению к ней. Так что ты, мой милый, просто ее не стоишь. И вовсе не ты ее, а она тебя бросила. За твое подлое д'Артаньянство. И я брошу, если будешь со своей мамой делиться нашими альковными тайнами. Ну прямо Артур Бертон какой-то на мою голову..." "Ну вот, и ты о том же, -- грустно вспомнил я странное упоминание Тамарой Овода применительно к нашей с Таней отношениям... Надо же! -- Так у тебя нет к Тане неприязни?" "Наоборот! Я бы с ней гораздо охотнее дружила, чем с Эллой или Региной, появись она здесь со своим мужем..." "С... мужем?" "Ого! Этого даже я не ожидала. Не зря мне все говорят, что я поторопилась с браком. И продешевила..." "Это не я тебя ждал в своей комнате, а..." "А вот это, мой милый, еще одно тому доказательство. Такое замечание никак не украшает мужчину." Терять мне было больше нечего, но сердце просто разрывалось от всего услышан-ного. Не осознавая, что я вообще делаю, я утром отправился на почту и послал Тане до востребования открытку: "Тайка, любимая, прощай, я женился..." Став-шая уже каким-то фантомом Таня где-то в невообразимой дали сама прочтет это послание. Вот вам и моя переписка с "миледи"... Как-то и не вспомнил я о замечании Тамары о тонких сосудах мозга у несчастной Тайки... 9. Таня: Два кота, черный и рыжий, стоят по брюхо в снегу, почти касаясь друг друга носами. Стоят совершенно неподвижно, но если бы кто-то осмелился наклониться к любому из них, то обнаружил бы исходящий от напряженного бойца жар и запах пота. Замершие изваяния выражают свою решимость только грозным утробным воем. Дрожит каждая клетка грациозно изогнутых тел. Любое неверное первое движение может оказаться роковым. До микрона продумывается точность удара железной лапы, прыжок. Уже ощущаются на коже под вздыбленной шерстью бес-пощадные когти противника точно в том месте, куда возможен удар. Вой симво-лизирует волю к победе. Он поднимается до крыш окрестных домов, заставляет сжиматься человеческие сердца. И вот -- едва заметное движение одного из них и -- облако снега над черно-рыжим клубком, мелькание лап, голов, хвостов. Все во имя победы и в предчувствии катастрофы поражения. Секунда, вторая и -- все кон-чено. Рыжий, задрав хвост, удирает, а черный, выгнув спину прыжками влево-вправо несется вслед. Но преследования нет -- это просто танец победы. Мне казалось, что в схватке за Феликса моя победа неоспорима, как данность. Достаточно было просто взглянуть на нас со стороны. Никто на свете не был так создан для его половины, как я. И вот схватка позади. Где-то на другой стороне планеты кто-то торжествует, уверенный, что добро победило зло. С чего это я вдруг так обрадовалась, что он мне напишет? Ведь еще кто знает, что именно может написать такой непредсказуемый и жесткий человек? Как я им восхищалась, когда он одергивал людей грубо-цинично, уничтожающе, как умел это делать толь-ко он! Теперь я, приходя за письмом уже не столько жаждала его, сколько боялась, мысленно читая бесчисленные варианты этого ужасного письма. Добро и зло всегда относительны. То, что для Эллочки добро, для меня злейшее из зол. Если вдруг Феликс вернется ко мне, то лопаются все планы другой. Как ры-жий кот нос к носу с черным, я вижу перед собой кудряшки моей соперницы над выпуклым лбом и выщипленными бровями, ее требовательные нетерпеливые круглые черные глаза у самой переносицы, ее маленький нервный рот, хищный нос с всегда раздувающимися ноздрями, ее пальцы с дорогими перстнями, низкий зад, белые ноги, покрытые тщательно удаляемыми волосами. Я не акцентирую свои впечатления, но образ невольно выстраивается именно в карикатурно антисемитском духе. И в глубине души возникает глубоко запрятан-ное безумие от бесчисленных поколений моих предков именно к этим внешним чертам "мерзкой жидовки", как назвал Эллу Митя Водолазов, стремясь потрафить мне. Но ведь и о самом Феликсе он выражался ничуть не лучше! А для меня не было и не могло быть более привлекательных черт мужской красоты, чем та, ко-торой обладал не только Феликс, но и очень многие из знакомых мне евреев, включая, кстати, Марика Альтшулера. Я стараюсь загнать обратно беса, представляя себе неземную еврейскую женскую красоту и благородство Элины Быстрицкой и Элизабет Тейлор, но черный кот со своими кудряшками сопит и воет мне в нос, не давая покою. Я представляю респектабельную квартиру Коганских, комнату, выделенную их Элле с моим Феликсом, холодные глаза моего любимого, надевающего обручальное кольцо на палец презираемой им богатой невесты, ибо не может же он всерьез после меня ее вдруг снова полюбить! Я вижу ее сияющий взгляд из-под свадебной фаты. И марш, и мраморную лестницу Дворца бракосочетаний на Дворцовой набережной. Я вижу ее мать, выходящую на цыпочках из их спальни и их обоих наедине, и брачное свидетельство на тумбочке, и ее хрупкое белое тело в его руках... И я слышу голос Софьи Казимировны за праздничным столом, уже без молодых: "Как я боялась, что эта разрушит счастье Фели! Слава Богу. Теперь я спокойна..." Она спокойна, стиснула я до боли лыжные палки, проклятая глупая баба, угробив-шая истинное счастье своего слабого сына, трах-тара-рах-та-та-рах-та!... И я полетела с сопки вниз, вспарывая лыжами снег, огибая стремительно нале-тающие стволы деревьев, взлетая над барханами, пронзая сугробы, как тот рыжий кот, даже и не преследуемый уже черным. От свистящего в ушах встречного ветра и мороза, от чего же еще! глупые соленые злые слезы выливаются из моих глаз, слетая куда-то за ворот свитера, нос вертится во все стороны, ну и видок! Вот так, наверное, горько плакал рыжий кот своими кошачьими слезами от обиды, бесси-лия, отчаяния, стыда и сознания непоправимости поражения... Спуск кончился. Я вылетаю на сверкающую на солнце гладь замерзшего засне-женного лесного озера. Я бегу пеперек озера и снова попадаю в лес, где лыжня идет по гребню оврага с журчащим где-то под льдом и снегом ручьем. Деревья стоят неподвижно и величественно в своей седой и грозной красоте. На чистом голубом снегу, сверкающем мириадами острых огоньков, их тени кажутся чер-ными. Коричневые мощные стволы плывут мне навстречу, за ними вежливо раскланиваются белыми шапками поваленные стволы, с задетых веток невесомо обваливаются огромные белые хлопья и чистая лесная пыль с коры. Здесь пре-обладают стволы-стебли -- по нескольку огромных деревьев из одного корня, что придает этому лесу фантастический инопланетный вид. В тишине уютно прихло-пывают мои лыжи и повизгивают палки, где-то за сценой возникает и нарастает музыка Грига... Вдруг лес оборывается крутым склоном, под которым, на самом дне пропасти по черной на фоне снегов трассе мчится игрушечный желтый автобус, издавая всам-делишный шум и выпуская облачка настоящего дыма на своем невидимом отсюда подъеме. За трассой снова белеет снег парков, а за ним, посвистывая, извивается зеленой змеей электричка почти по самому берегу невероятно просторного и блес-тящего льда Амурского залива. Я увидела лыжню вдоль круто уходящей вниз телефонки, вдохнула побольше воз-духа, приподнялась на палках, отчаянно взвизгнула и понеслась вниз с нарас-тающей скоростью. Слезы от ветра высохли, все мысли испарились на фоне ма-лого шанса уцелеть в этом смертельном трюке. Трасса просто вспухала мне навс-тречу, пока я не свернула, почти ложась на бок и поднимая веером снег, у самого кювета. Потная рубашка примерзла к телу под насквозь продутым свитером. В автобусе было холодно и пусто. Кондукторша болтала с водителем, стоя на коле-нях на переднем сидении и сунув голову в его кабину. Трое помятых парней тихо пели под гитару. Один из них, покачиваясь и хватаясь руками за спинки сидений, пошел ко мне. "Это ты сейчас по телефонке спускалась?" "Ну." "Потрясающая лы-жница! А не холодно вот так раздетой?" "Ладно. Уговорил. Давай твое пальто." Он растерянно оглянулся на ухмыляющихся приятелей. "А ты ее возьми под кры-ло, -- посоветовал гитарист. -- И всем будет тепло." "А?" -- распахнул он пальто. От него разило спиртным, но из-под пальто шло тепло, как от печки. Он вынул руку из рукава и присел рядом. Я сунула в этот рукав свою руку, нырнула под его пальто и прижалась к горячему свитеру, все еще дрожа. Он победно прижал меня к себе. Друзья его пересели к нам и затянули "Берюсинку", радуясь, что я охотно пела женскую партию бесконечной песни. У самого вокзала парень обнаглел и стал со-вать руку мне под свитер, но было уже поздно. Я выскользнула из его пальто, поцеловала небритую щеку, что-то крикнула в ответ на просьбу о телефончике и побежала со своими лыжами к Арине. Как хорошо было в воскресенье в моей комнате, Господи! Жить и жить... x x x Но за окном так сияло совершенно летнее солнце, что я решила продлить этот день и осуществить еще одно безумное мероприятие. Как-то, гуляя по заливу, я видела на водной станции "Динамо" у полыньи "моржей". В конце концов, море там или не море? И зачем я-то сюда приехала, если не за морем? Я достала из чемодана свой бикини, которым сводила Феликса с ума той весной на Финском заливе и позже в Севастополе, надела его, а сверху оба моих свитера, единственное мое пальто на рыбьем меху, взяла аринино махровое полотенце и вышла на лед. В полынье действительно торчали четыре головы в купальных ша-почках -- трое мужчин и женщина. Вокруг толпились закутанные зеваки, радуясь своей разумности на фоне чужой дури. Пожилой офицер отлавливал сачком лед из полыньи. Купальщики не спеша выбрались по лесенке и зашли в свои теплые ка-бинки переодеться. Я постучала к женщине. Она приоткрыла дверь, улыбнулась и впустила к себе. "Можно я у вас переоденусь? Я впервые здесь и хочу искупаться." "А вы откуда?" "Из Ленинграда." "Вы там купались зимой?" "Нет, но у нас и летом Нева немногим теплее." "Переодевайтесь, конечно, -- сказала она, кутаясь в полотенце. -- Знаете что? -- сказала она, увидев меня в моем откровенном купаль-нике, -- пойду-ка я с вами еще окунусь. А то у вас такой вызывающий вид, что как бы не обидели... Оденьте-ка вот эти тапочки." Мы вышли вместе. Да, вот это был вызов обществу! Весь мир замер вокруг, глядя только на меня. "Моржи" предыдущего заплыва дружно повысовывались из своих кабинок и по-лезли в воду снова, окружив меня у лесенки. Какой-то тип в тулупчике вертелся тут же с фотоаппаратом. Я сняла тапки, удивилась, что не чувствую босыми нога-ми холода льда и снега, спустилась по лесенке и с оглушительным визгом окуну-лась в настоящую морскую воду, более соленую и душистую, чем даже в Крыму! Поплыла к двум дядькам по ту сторону проруби, потом обратно. Тело закоченело, пальцы не слушались, но выходить не хотелось. Надо же -- в феврале в море купа-юсь! "Сашка, -- услышала я. -- Дуй сюда, скорее! Тут та-акая чувиха голая..." "Ну что вы тут, -- кричал один из "моржей" на сгущающуюся толпу. -- Цирк вам здесь?" "Цирк не цирк, а стриптизом пахнет. Я ее знаю. С нашего завода. Мало ей не покажется за такую наглость!" Моя напарница чуть не насильно вытащила меня и укутала в купальный халат: "С ума ты сошла, -- кричала она в ухо. -- В первый раз надо тол-ько окунуться, а она плавать! Лето тебе?" В кабинке я докрасна растерлась полотенцем, переоделась в сухое. Моя покрови-тельница представилась тетей Дашей, сказала, что она врач и готова принять меня без очереди, если я почувствую себя плохо. Но пока я чувствовала себя как никог-да хорошо. И спросила, будет ли она здесь в следующий выходной. "А как же! Только, пожалуйста, Танечка, купи себе закрытый купальник. Этот даже летом я бы одевать на такое тело не советовала бы. Смотри, какой ты тут вызвала пере-полох. И ведь совсем не нарочно, правда? И этот тут не зря вертелся с фотоаппара-том... Ты так хороша, что в любом купальнике будешь смотреться отлично. Не надо подставляться." Арины не было. Чувствуя все еще дрожь внутри, я достала ее заветную, приняла рюмочку водки, вытащила из банки соленый тугой помидор, повторила, закусила отварной картошечкой и совершенно счастливая, и не впоминая о каком-то там Феликсе завалилась спать до утра. 10. Таня: А наутро забот был полон рот. Мужской день, 23 февраля. Транспарант вывесили "С праздником, дорогие мужчины", открыточки всем на столы положили и немуд-ренные наши подарки, за которые 8 Марта они просто обязаны будут нам отом-стить. О работе, естественно, и мысли ни у кого. Наши "солдатики", как и мы, "их солдатки", приоделись. Я была в тонкой шерсти белом жакете с кружевной блузкой -- подарок мамы в честь получения дочкой дип-лома инженера. Плюс кремовые узкие суконные брючки -- в обтяжку там, где стоит посмотреть. Вот все с меня глаз и не сводили. Заглянувший Марк непритворно охнул и отпрянул. Потом долго жал руку в ответ на мое поздравление. Его, кстати, никто в наш отдел не звал, свои сотрудницы его заждались, такого-то нарядного и симпатичного. А я к нему отнеслась очень ласково, словно не было того драма-тического ужина на Санаторной. Гаврилыч так расчувствовался от подаренной электробритвы, что все утро не придирался ни к нам, ни к теткам за болтовню на рабочем месте. Кстати, о тетках наших чертежных. Одна из них меня особенно доводила: сидит целый день, подперев щеку рукой и смотрит в упор. Глаза серые, огромные. В молодости была красотка хоть куда, но сейчас всего в жизни достигла, ведущий конструктор, оклад, премии, своя специализация. Утром достает груду бумаг, вечером прячет -- и смотрит. То на Валентина, то на меня. Я уже ей и рожи корчила, и дулю показывала -- словно не видит. Зато на мужской-то день эта наша Клавдия Максимовна -- королева бензоколонки. Именно ей поручено первой наливать и произносить. Потом -- по ранжиру стажа. Но до меня очередь не дошла. Только я настроилась сказать Гарилычу, что именно он самый настоящий мужчина в отделе, как кто-то кинулся к телефону и сказал, что меня вызывают в комитет комсомола. "Может место в общежитии нашли, -- шепнул Валя. -- Настаивай. Что это такое -- треть зарплаты платить за квартиру!" Тощего болезненного нашего секретаря Юру я видела один раз, когда становилась на учет и жаловалась, что не дали общежития. Теперь он был с нашим отдельским секретарем Анатолием и краснорожей Машкой из завкома комсомола, бывшей судоремонтной маляршей, а потому решительной и мужеподобной. Иные в этих красках просто не выживают. Еще в комнате было двое: в углу комнаты робко жался рыжий веснущатый парень, а второго, в знакомом вроде бы тулупчике, я где-то недавно видела. Когда я вошла, он сказал злорадно: "Она самая" и вышел. Меня усадили на стул у стены, сами тройкой расположились за столом. Прямо ревтрибунал какой-то на мою голову! Пришьют, думаю, сейчас что-то, как "старшенькому" Николаю и пошла я по этапу от лагеря до лагеря... Нет, совсем не похоже, что место в общежитиии дадут, не то выражение у официальных лиц. "Ну, рассказывай, Смирнова, как ты вчера публику развлекала, -- краснеет секре-тарь Юра, воровато поглядывая то на меня, такую, как назло, нарядную сегодня, то на какие-то фотографии на столе. -- Нам все известно." "Ничего не понимаю..." Вот попадешь в комсомольский прожектор, тогда поймешь, -- прошипела Маша. -- Нарисуешь, Женя?" Парень в уголке шевельнулся и буркнул: "Сначала разобраться бы надо..." "Да что с ней разбираться, если она "не понимает", о чем вообще речь!" -- всплеснула руками девица. "Вот что, -- встала я. -- Или вы мне предъявляете какие-то претензии, или я пошла работать, Юра. Мне твоя шефуля дурная уже надоела. Строит из себя прокурора, фуфло! От праздничного стола оторвали, бездельники." "Еще и грубит, -- рас-терялась и побагровела Машка. -- Вчера была на "Динамо", Смирнова?" "Была. А тебе какое дело?" "Ходила там при всех голая?" "Нет, я