Шломо Вульф. Убежище --------------------------------------------------------------- © Copyright Shlomo Wulf = Dr Solomon Zelmanov 04-8527361 HAIFA, ISRAEL, 2000 Email: solzl@netvision.net.il Date: 8 Mar 1999 --------------------------------------------------------------- Хотел бы я найти поляну И там лицом в траву уткнуться, И задремать под птичий щебет, И, если можно, не проснуться... Дж.Клиффорд ЧТО И ОТКУДА В КОНЦЕ ШЕСТИДЕСЯТЫХ НА ВОДНОЙ СТАНЦИИ ВО ВЛАДИВОСТОКЕ CТИХИЙНО СОБИРАЛАСЬ ИНЖЕНЕРНАЯ МОЛОДЁЖЬ, ВСПЫХИВАЛИ И ГАСЛИ ВЛЮБЛЁННОСТИ, НО ВСЕ УЧАСТНИКИ НАШИХ БЕСЕД И ЧАСТЫХ ПОХОДОВ ЧЕРЕЗ ТАЙГУ ПЕРЕШЕЙКА К УЮТНЫМ И ЕЩЁ ЧИСТЫМ ТОГДА БУХТАМ УССУРИЙСКОГО ЗАЛИВА СХОДИЛИСЬ В ОДНОМ: НЕТ НА СВЕТЕ ДЕВУШКИ КРАСИВЕЕ, ЧЕМ МОЯ БЫВШАЯ ОДНОКУРСНИЦА ПО ЛЕНИГРАДСКОЙ КОРАБЕЛКЕ ТАНЯ СМИРНОВА. ЭТО БЫЛО НЕЧТО ВНЕ ВСЯКОЙ КОНКУРЕНЦИИ НЕ ТОЛЬКО В ЖИЗНИ, НО И НА ЭКРАНЕ. Я ЗНАЛ, ЧТО ТАНЯ ПОПАЛА СЮДА В ПОИСКАХ УБЕЖИЩА ОТ РОКОВОЙ ЛЮБВИ, ЧТО С НЕЙ ПРОДОЛЖАЮТ ПРОИСХОДИТЬ КАКИЕ-ТО ИСТО-РИИ, ПОРОЖДАЮЩИЕ САМЫЕ НЕВЕРОЯТНЫЕ СЛУХИ. И ВСЁ ЭТО БЫЛО КАК-ТО СВЯЗАНО С НАШИМ ОДНОКУРСНИКОМ ФЕЛИКСОМ ДАШКОВСКИМ. Я С НИМ И ЕГО КОМПАНИЕЙ В ИНСТИТУТЕ НЕ БОЛЬНО ОБЩАЛСЯ, САМОГО ФЕЛИКСА, КАК И ЕГО ПОДРУЖКУ ЭЛЛОЧКУ, НЕ ЛЮБИЛ. ДА И К САМОЙ ТАНЕ, ПРИ МОЕЙ ВНЕШНОСТИ И ЗАСТЕНЧИВОСТИ, ДО ВЛАДИВОСТОКА И ПОДХОДИТЬ-ТО НЕ РЕШАЛСЯ. ЗАТО ТУТ Я ПОЛЬЗОВАЛСЯ ЕЁ САМЫМ ТЁПЛЫМ РАСПОЛОЖЕНИЕМ. ОНА ВПОЛНЕ ОЦЕНИЛА ПРИВЛЕКАТЕЛЬНОСТЬ МОЕЙ МОЛОДОЙ СУ-ПРУГИ И БЫЛА С НЕЙ В ПРЕКРАСНЫХ ОТНОШЕНИЯХ. СПЛЕТНИ ЖЕ О ТАНЕ МЕНЯ НИСКОЛЬКО НЕ ИНТЕРЕСОВАЛИ -- СВОИХ ПРОБЛЕМ ХВАТАЛО. ЗАТО САМА ОНА, СУДЯ ПО ВСЕМУ, НИЧЕГО НЕ ЗАБЫЛА, ЕСЛИ СПУСТЯ ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ ПОЗВОНИЛА УЖЕ В ИЗРАИЛЕ, ПОСЛЕ МОЕЙ СТАТЬИ В ЗАЩИТУ РЕПАТРИАНТОВ СЛАВЯНСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ, И ПЕРЕДАЛА МНЕ СВОИ ЗАПИСКИ. ПОСЛЕ ИХ ПУБЛИКАЦИИ МНЕ ПОЗВОНИЛ ФЕЛИКС И ПОПРОСИЛ "ВЫ-СЛУШАТЬ ДРУГУЮ СТОРОНУ". А ПОТОМ И ЭЛЛА КОГАНСКАЯ ЗАГО-РЕЛАСЬ "ЗАЩИТИТЬ СВОЮ ЧЕСТЬ". КАК ВЫЯСНИЛОСЬ, КАЖДЫЙ ИЗ НИХ ПО-СВОЕМУ ИСКАЛ СВОЁ УБЕЖИЩЕ ОТ ОДНОЙ И ТОЙ ЖЕ СИТУАЦИИ. ТАК ЧТО ПУСТЬ КАЖДЫЙ ИЗЛАГАЕТ СВОЮ ВЕРСИЮ ОДНИХ И ТЕХ ЖЕ СОБЫТИЙ. *** ДА, ЧУТЬ НЕ ЗАБЫЛ! ТУТ В ИХ МОНОЛОГАХ ФАМИЛИИ, ИМЕНА, ЦКБ, ИНСТИТУТЫ УПОМЯНУТЫ. ТАК ВОТ, ЭТИХ УЧРЕЖДЕНИЙ И ЧАСТНЫХ ЛИЦ НЕ БЫЛО И БЫТЬ-ТО НЕ МОГЛО. ЕСЛИ КОМУ ВДРУГ ПОЧУДИЛОСЬ, ЧТО ЕГО ИМЕЛИ В ВИДУ, ТО ЭТО -- ЧИСТОЕ СОВПАДЕНИЕ! ЗА ВСЁ ЧТО ОНИ ВАМ ТУТ НАВСПОМИНАЛИ, Я ЛИЧНО ОТВЕЧАТЬ НЕ СОБИРАЮСЬ!.. ВВЕДЕНИЕ. НА ЗЕМЛЕ ОБЕТОВАННОЙ ТАНЯ: Не помня прошлого, не имеешь будущего. Великий детский психолог и педагог сказал как-то, что у человека для себя возраста не существует. Те же душевные муки, что я испытывала девочкой, если у меня отнимали любимую куклу, я чувствую сегодня, уже за пятьдесят, совсем в другом внешнем виде, в другой стране и в окружении других людей, если вдруг меня так или иначе ограбили. Это происходит последние десять лет достаточно часто. Почтовый ящик боюсь открывать, если там любое письмо на иврите -- что там с меня еще?.. Как говорится, наш еврейский образ жизни. Но меня-то как занесло в эту страну с моими славянскими до обозримого колена предками по всем линиям? Этот вопрос мне не раз приходит на ум, когда я бойко говорю на иврите с сефардским гортанным произношением и с неизменным радостным смехом с придыханием. Сначала моя нынешняя хозяйка поглядывала на меня при этом с каким-то мистическим страхом, как если бы вдруг заговорил на том же иврите ее любимый пес, естественно, Бетховен или не менее упитанный кот по кличке, конечно же, Эйнштейн. К интеллектуалам я попала доживать свой бесконечный трудовой век, черт нас всех побери... На десятом году вся эта благодать стала совершенно привычным адом в раю вместо ада в аду, куда переселилась моя родина. А вот как все это началось, я совершенно случайно вспомнила вчера, когда выгуливала этого своеобразного интеллектуала и хозяйского любимца Бетховена. Поскольку я и вообразить не могла, скажем, пса Глинку или Пушкина в моей прошлой жизни, то осторожно спросила мою миллионершу, почему, мол, Бетховен, а не Бобик? "Как? -- брезгливо скривилась она. -- Вы, русские, не знаете даже, кто такой Бетховен? Вы и Моцарта не знаете?" Доказывать таким штучкам что-либо -- себе дороже, пока не я ей, а она мне платит, а потому я двусмысленно заметила только, что Бобик все-таки лучше... "Вот тебе кассета, -- терпеливо возразила моя генеральша. -- Это Людвиг Ван Бетховен. Послушай его дома. И ты сама не захочешь больше включать этого вашего... как его... Бобика, о котором в свободном мире никто и не слышал." Итак, занавес открывается. На сцене -- сквер в свободном мире. Эмигранты, то бишь репатрианты общаются только с себе подобными, а их собаки -- с кем попало из четвероногих. Три четверти часа отведено в моем расписанном по минутам рабочем дне на прогулку хозяйского любимца. Вот он себе какает и носится со всякими патрициями и плебеями, пока я за ним слежу со скамейки под теплым декабрьским солнцем Святой земли. А напротив бушует политический диспут. Мои безработные сверстники одинаково многозначительно поднимают брови, иронически улыбаясь. Они всерьез решают что, по их мнению, следует делать премьер-министру Израиля и президенту России, а также насколько подходит их "русской" партии один пожилой парень. До них давным давно нет никакого дела ни Израилю, ни России, ни какой-либо партии до неблизких выборов, а они тут друг друга чуть не удавить готовы. Лица красные, голоса уже охрипшие, а спор только набирает накал. Мне они всегда действуют на нервы, особенно очередной горлан, ухитряющийся даже и в этом "споре", где все говорят непрерывно и никого не слыша, быть каким-то авторитетом. На этот раз всех переорал некий облезлый высокий тип при галстуке. Я было внутренне обложила его про себя за особо громкий и вроде бы знакомый голос, но тут "председатель митинга" вдруг почесал левое ухо правой рукой, а потом правое -- левой. Такой жест в моей жизни встречался только у одного человека... ФЕЛИКС: Сам Предвечный направил наши с Таней стопы в тот сквер для непостижимого во времени и про-странстве соприкосновения двух сердец. Я тогда просыпался затемно от птичьего чивикания в ночи, переходящего к рассвету в райское пение.... пока не вступала со своей арией первая ворона. И -- все! Наглый гортанный жирный крик тотчас снимал сладкие сны и возвращал меня к привычной пытке проклятым бытием... В детстве бабушка пела мне тоскливые и грозные еврейские песни начала 20 века на русском языке. "На острове диком вдали от людей, -- доводил меня до слез плач о Дрейфусе, -- вдали от родного народа томится невинно забытый еврей, томится и ждет он бедняга. И ждет он от гнусных своих палачей возврата, свободы и чести. И с грозного моря не сводит очей -- нет ли в нем радостной вести..." Далее оболганному французскому офицеру снится сон о встрече со своей семьей, и звучит новый надрыв: "И узник проснулся, о ужас объял несчастную душу больную. Опять он могилу свою увидал. Опять он глядел в даль морскую..." Находясь вроде бы на свободе и, к тому же, более, чем вблизи от родного народа, я, разве что не глядел в даль морскую, так как и за ней не было для меня ничего хорошего. Итак, в тот день я встал ни свет ни заря без какого-либо плана на день. Любые планы для подобных мне персонажей драмы под названием "Алия" -- восхождение на Родину -- давным-давно не имели ни малейшего смысла. Оставалось только, следуя человеческим еще привычкам, сделать зарядку, умыться, позавтракать и... ждать естественного окончания в конце концов очередного проклятого дня, чтобы забыться снами о нормальной жизни, проснуться от наглого карканья, чтобы... Естественно, нестарый, здоровый и дееспособный человек должен что-то делать в течение дня -- гулять, читать, смотреть телевизор, делать уборку, ходить за покупками. Только вот беда: любимые книги упорно не хотели читаться, русские программы телевидения показывали до мелочей знакомую новую российскую мерзость, от которой мы сбежали. Уборкой занимались не менее безработные женщины нашего клана, а на покупки не было денег. Вообразите сами, каково моральное состояние такого "главы семьи", как он воспринимает воссоединение с родным народом. И каким видится ему единственный выход?.. Я был избавлен от гибельного финала той самой женщиной, что подарила мне самые светлые минуты моей жизни. Она вернулась ко мне, когда стали исчезать последние воспоминания о НАШЕЙ С НЕЙ ОБЩЕЙ МОЛОДОСТИ. "Митинг" бездельников в облюбованном эмигрантами сквере? Я в роли переоравшего всех горлана-главаря?.. А что еще прикажете делать безработному, как не сидеть в сквере под солнышком обретенной только для такой "жизни" исторической родины или не общаться с себе подобными? Ведь даже в тюрьме или в дурдоме обитатели находят утешение в разговорах с товарищами по несчастью. Тем более, что встретились мы с ней только потому, что, при наличии десятка сво-бодных скамеек в сквере, любой вновь вошедший направился бы от входа только к единственной занятой, в данном случае -- к моей. Это здесь происходит повсеместно, от бессмысленной наглости -- везде и всегда садиться друг другу на голову: остановиться поперек любой лестницы, вешать свои вещи в пляжной раздевалке на единственный занятый крюк и тому подобное -- в любой области человеческого общения. Вот какая-то геверет -- госпожа -- и спускает с поводка пятнистого разла-пистого пса, мельком оглядывает сквер и прет не куда-нибудь, а именно ко мне с явным намерением сесть рядом со мной, хотя нафиг она мне нужна, корова?.. Пришлось встать и подойти к моим сверстникам, спорящим в центре сквера, хотя их всех едва терплю -- с их безапеляционностью и амбициями. Как ни странно, в этот момент я думал как раз о Тане. Я знал, что она живет в Израиле уже лет десять. И если я, с моими еврейскими до обозримого колена предками по всем линиям, так нетер-пим к своим соплеменникам, то каково тут ей?.. Если мы впервые за тысячи лет собрались из рассеяния словно только для того, чтобы жрать друг друга, как пауки в банке, то это наша еврейская беда и вина. Но здесь, наравне с нами, теоретически "своими", в равной мере чувствуют себя незваными гостями на чужом празднике жизни и те, кто знал и любил нас именно в качестве облагораживающего вкрапления в почву, на которой все начинает цвести, а не в виде однородной кучи, способной только смердеть.... Итак, какая-то геверет шла прямо ко мне, а я подошел к своим приятелям и включился в спор, где меня слушают охотнее других, боюсь, только потому, что я, единственный, каждое утро, не имея на день никаких планов и занятий, повязываю галстук. Это внимание осталось моим единственным способом хоть какого-то самоутверждения, без которого человеческая особь превращается даже не в животное, а в растение. "Феликс! -- обрадовался бывший ракетчик Исай, седой породистый аид в нелепой штормовке поверх свитера. -- Читал сегодняшнюю газету?" Я пожал плечами: знаем мы ваши газеты! "Слушай, заторопился он. -- Ты ведь всю жизнь проработал в таком-то НИИ, так?" "Кому какое тут дело?" "Раньше не было дела, зато теперь... Смотри, что говорит депутат кнессета такой-то: Наконец, приняты конкретные решения о финансировании и внедрении ряда оборонных проектов." "Ну и что? Очень неконкретно. Что значит -- "ряда"? Одного? Пяти? А приехали тысячи с тысячами проектов." "Да подожди ты! Вот из-за таких скептиков и не двигается дело. Слушай: Среди авторов есть и пожилые люди, специалисты, которые уже много лет безуспешно пытались пробить свои предложения. То, что нам удалось добиться благожелательного, и, главное, профессионального, рассмотрения предложений и принятия по ним реальных положительных решений -- большой и заслуженный успех. Понял? Прямо про тебя. Этот депутат -- наша надежда..." Я читал про этого депутата и о разных сопредельных трудоустройству инженеров и ученых структур-ах, которые так хвалил один и тот же журналист. "Никакой надежды, -- возразил поэтому я. -- Трепло. Положение, при котором специалистам отказало в работе по специальности и в праве на достойную жизнь только по этническому признаку, везде именуется государственным антисемитизмом! Он что, этого не понимает? Просто играет на электорат." "Ты просто злопыхаешь, как все неудачники! -- горячился Исай. -- Даже если десять проектов и двадцать человек получат рабочие места, то это уже прецедент! Значит, евреев здесь стали брать на работу, представляешь? Сегодня взяли эти двадцать человек, а завтра -- нас с тобой, его, вон ту женщину на скамейке!" "Вон ту? -- удивился я. -- Она и не подозревает, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, не то что о каких-то военных проектах. Отъявленная геверет!" "Сегодня обычная геверет, а завтра -- надежда Израиля из новой волны репатриации!" Между тем, потенциальная гордость алии действительно уж больно пристально смотрела в нашу сторону. Может быть поэтому ее пес вдруг пристал ко мне под смех проклятых совков со всех сторон. Его хозяйка, которую мой бедный Исай принял было за непонятого гения мировой военной науки, наконец, окликнула наглеца таким голосом, каким общаются между собой только дикие птицы в джунглях да местные мамаши со своими чадами: "Дай! Бо рэга!..-- Прекрати, иди сюда..." А потом, не спеша, подошла и взяла его на поводок. Я настроился было высказать все, что я думаю о мерзком псе и о ее поведении, естественно, мучаясь с нужными выражениями, когда эта геверет еще пристальнее посмотрела на меня и крутанула своим носом. Такой подвижный нос в моей жизни встречался только у одного человека... И для нас обоих как-то сразу вдруг исчез Израиль под своим вездесущим солнцем, сгинул куда-то горластый бездельник-болтун с повадками джентльмена среди себе подобных, а за ними и саркастическая молодящаяся особа на скамейке, следящая за чужим псом с идиотским именем. А за поворотом сцены -- балтийский сосновый лес и желтые ровные волны Финского залива...  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВМЕСТЕ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЛЕНИНГРАД. ЛЮБОВЬ 1. Таня: Мы с этим джентльменом звались тогда Татьяной и Феликсом и учились на последнем курсе ленинградской корабелки. В этом акте мы как раз готовились к экзаменам последней сессии, если вообще можно заниматься зубрежкой в таких сценических костюмах, как купальники, тем более на общей подстилке с его рукой на моей еще совсем по-питерски белой спине. Что я видела, глядя в книгу, знает любая бывшая влюбленная девушка мо-его возраста. Во всяком случае, и не книгу, и не фигу. И тут перед нами остановилась статная пожилая цыганка. Их много бродило и бродит по всей России. Да и по Парижу, Риму и Лондону, где я исхитрилась побывать за время моего "еврейства", облагороженного крутым никайоном. Только в Израиле цыган почему-то нет и в помине. Не только общины цыганской -- ни одного! Интересно, правда? С чего бы это, а, евреи?.. А там цыганки приста-вали ко всем с профессиональной настойчивостью. Эта сначала присела на корто-чки напротив нас, щелкнула колодой карт, а потом как-то естественно уселась на песок, легко и уютно, как в кресло. Человек так сидеть не может, подумалось мне. "А вот, молодые-интересные, -- запела она, -- я вам погадаю, что было, что будет, что на сердце, кто кого любит, кто кого обманет и на чем сердце успокоится..." "Шли бы вы, тетя, к другим, -- проворчал Феликс, неохотно снимая ладонь с моей талии и брезгливо глядя на засаленные карты сквозь дымчатые очки с безо-шибочной мощью своего высокомерно-усталого и неизменно брезгливого выра-жения несимметричного семитского лица. -- Словно мы сами не знаем, кто из нас кого любит. Вас, во всяком случае, тут не любят..." "Не скажи, Феликс, -- вдруг сказала она. И как это они читают имена совершенно незнакомых людей? -- Вот как раз ты тут с нелюбимой девушкой, которая тебя очень любит. Верно, Таня?" Я заглянула при этих словах в ее темно-коричневые, сморгнувшие словно в ожидании оскорбления или удара глаза и как-то сразу ей поверила. Я словно отразилась в ее зрачках с моими наивными планами и надеж-дами на этого неприступного парня. Это был даже не рентгеновкий взгляд -- эка невидаль разглядеть у кого-то желчный пузырь! Это было нечто неестественное на данном этапе нашего мировоззрения -- чтение моих мыслей. В принципе, не надо было быть такой уж ведьмой, чтобы и без мистики оценить ситуацию. Достаточно было взглянуть на богатый наряд Феликса, аккуратно сложенный на песке, всю эту мало кому доступную в шестидесятые годы замшу и вельвет, и сравнить с моими нехитрыми снастями для ловли золотой рыбки -- открытым неновым купальником, моей аристократической, как льстил мне Феликс, прозрачной в едва заметных голубых прожилках кожей, действительно красивыми длинными ногами и стандартно голубыми для представителя титульной нации глазами под челкой со-ответствующего цвета волос. "Будем гадать? -- не сводя с меня пристального взгляда сказала она. -- Пожалеешь, Феликс, если я дальше пойду." "Сколько?" -- брезгливо спросил мой кумир, изя-щно склоняясь над одеждой за кошельком и торопливо почесывая крест-накрест оба уха. "Когда лежишь с такой красавицей, то деньги -- дело десятое. Готовь зеле-ненькую, умница моя..." Глядя в глаза только мне, смело и властно приглашая на парапсихологический диалог, она прихлопнула смуглой узкой ладонью, словно кузнечика, трешку, бро-шенную на песок, сунула куда-то под шарф на поясе и приготовилась к действу. Только кому это нужно? -- хотелось мне ей сказать. Я и сама знала, с кем имею дело. Не позорься, психолог высокого класса. К чему вся эта клоунада с грязными картами? Там и тогда я еще верила, что талант должен быть оценен по достоинству. Поэтому испытывала стыд и боль, словно это не она, а я сама, зная себе истинную цену, брожу здесь, среди зябких загорающих в поисках мелкого заработка, обрекая себя на открытое подозрение и насмешку. Эта уважаемая в своем кругу пожилая женщина, естественно, давно жила не в таборе, а в каком-нибудь цыганском колхозе. Кто-то там промышлял выращиванием и продажей цветов, кто-то торговал низкопробной косметикой на фоне вечного дефицита, а для нее сам смысл всей жизни так и остался в вечном национальном искусстве гадания, когда вот такая засаленная карта -- только контрольная запись сложной системы астрологических и логических построений, телепатии, основанной не только на непостижимом контакте с мозгом собеседника, но и с самими таинственно мерцающими вечными звездами... Тысячи шарлатанок в экзотическ-ом в наших широтах индийском наряде бродили по земле, а единицы владели тайной. Я вдруг представила, как перед ее внутренним взором одновременно возникали какие-то таинственные геометрические фигуры, наложенные на сетку звездного неба, как на этом построении она видела нас детьми и стариками, наш первый вздох и последний выдох. Видимые только ей наши генетические особенности позволяли безошибочно поведать нам все о наших родителях, явных и тайных пристрастиях, надеждах и планах. Неизвестная человечеству давно сгинувшая цивилизация была передо мной во всем своем добром величии, которое могло быть в других руках и грозным. Именно так я воспринимала в своих умственных построениях и древнееврейскую, тоже мощную и тоже дошедшую до нас лишь в слабых отблесках былого величия цивилизацию, когда полюбила Феликса и стала примерять на себя приобщение к еврейству. Что бы ни говорили в нашей интернациональной стране о смешанных браках, но русская, став женой еврея, должна перестать быть русской. Ведь сами эти наши евреи -- русские только внешне, по образу жизни и ролевой функции, но не внутри самих себя. Эту-то чужеродность и чувствуют многие мои соплеменники. А чужое всегда активно или пассивно отторгается. Здесь, на поляне, у берега холодного моря я еще раз почувствовала разницу между древними и юными нациями. Цыганка и не пыталась околдовать Феликса. Она обращалась только ко мне, доверяла только мне, препарировала только мою душу -- под насмешливо-снисходительным взглядом вроде бы обычного в повседневной жизни парня, мгновенно и интуитивно включившего свою национальную защитную идею, помощнее, пожалуй, индийской, принесенной сюда цыганами... Нечистые смуглые пальцы выбросили последнюю карту: "Расстанетесь. Будут короткие позорные для вас обоих встречи, которые разведут вас навсегда, а потом вы встретитесь уже в старости, когда от твоей (мне) любви останется только пепел и стыд... А ты, -- она напряженно смотрела на Феликса, словно выдерживая внутреннюю битву цивилизаций, -- придешь к нищете и отчаянию к вашей последней встрече... на своей земле." Цыганка словно включила экран, на котором я увидела крупным планом едва узнаваемое жуткое морщинистое лицо моего любимого с седой щетиной на щеках, жалкой улыбкой и затравленным взором -- на фоне невообразимо прекрасного, какого-то невиданного, райского, сверкающего яркими красками великолепия. Если бы вместо этого праздничного фона были клубы дыма и пыли, едва различимые в ночи, мечущиеся толпы полураздетых людей в отблесках электрических искр и разгорающегося пламени, разверстые рты и рушащиеся стены, это не произвело бы на меня такого впечатления оглушающего вопля жуткой катастрофы, как этот контраст ада и рая в одном кадре... По всей вероятности, я побледнела, так как Феликс, тревожно взглянув на меня, вскочил с песка: "Хватит пугать девушку, ты, дура старая! -- крикнул он, наклоняясь словно за камнем перед злой собакой. -- Получила деньги? Все, катись отсюда! Тайка, это же просто старая глупая ведьма. Я ни одному слову не поверил..." Он так ничего и не увидел... Цыганка странным образом, без малейшего усилия и не меняя позы, словно взлетев, разогнула под своей юбкой ноги, бросила на меня уже сверху последний добрый благодарный взгляд, словно и ободряя, и снисходительно посмеиваясь над моей интерпретацией того, что она мне показала. Улыбнулась мне на прощание, плавно и изящно махнула рукой и пошла себе прочь, задорно подняв голову, словно танцуя на песке. Ее ждали уже другие чужие судьбы, а мы, расстроенные и перепуганные, остались одни на небольшой поляне среди сосен и блеска всегда низкого северного солнца, плавающего над заливом. Вокруг нас был огромный мир, замкнутый в крошечную голубую планету, которую не различить в самый мощный телескоп даже и с ближайшей звездной системы. Искрились во всех подробностях своей янтарной желтизной стволы ближних сосен, но по мере удаления от кромки поляны они быстро тускнели до полной черноты. Уже в нескольких десятках метров был душный и сырой чухонский мрак. Какой же мощью надо обладать, подумалось мне, чтобы различить будущее не на час-два, а хотя бы на день вперед, не говоря о годах... Феликс: Я так ничего и не увидел... Уж больно не вовремя появилась эта цыганка. Мы с Таней вроде бы готовились к последней сессии, но вы сами понимаете, о чем я мог всерьез думать рядом с высокой блондинкой двадцати лет с вызывающими формами, едва упакованными в растянутый и выгоревший купальник-бикини. Я словно касался нашей подстилки одной напряженной и не помещающейся в плавках опорой, на которую моя под-руга то и дело косила озорным и весьма далеким от академической сосредоточен-ности голубым глазом... А надоедка-цыганка вместо обычной трескотни вдруг вступает в непонятный пара-психологический диалог с моей подругой, склонной ко всякого рода мистике, и нагло заявляет всякие глупости о моей нищете на "своей" земле. И только теперь я снимаю шляпу перед той гадалкой... А тогда доверчивая Таня отшатнулась от какого-то жуткого видения, поглядывая то на меня, то удаляющуюся ведьму. Вечер был испорчен. Мы свернули подстилку, оделись, не глядя друг на друга, и пошли к трамвайной остановке. В белесом небе шумели сосны, под ногами поск-рипывал ковер из многолетних желтых опавших игл. Неяркое майское солнце еще садилось в залив, а в парке уже зажглись совсем не лишние фонари. Этот чухон-ский полумрак в сочетании с пристальным светом низкого солнца и нескончаемых белых ночей всегда раздражал меня в Ленинграде после родного Крыма. Там был либо яркий настоящий день, либо душистая черная ночь, наступавшая почти без сумерек. "Что она такое тебе показала, Тайка? -- спросил я уже на остановке, где моя любимая зябко куталась в свою старенькую растянутую бордовую кофту, хотя я всегда замерзал раньше нее. -- Я ничего не увидел. Плюнь! Элементарное шар-латанство злой ведьмы." "Она не злая, -- едва слышно прошептала Таня. -- И не шарлатанка. Она знает, что говорит." "Так ведь ничего и не сказала. Обычная трескотня." "Она говорила со мной, а не с тобой! Ты ничего не услышал потому, что твоя цивилизация..." "Чушь какая-то! Мы все из одной цивилизации." "Ничего подобного! Вы с ней -- из двух разных древних цивилизаций, а я из третьей -- молодой. Мне внушить легче." "И что же она тебе, такой молодой, внушила?" "Н-не знаю... Что-то страшное. Про тебя..." "Сорвался со скалы, лежу с вышиблен-ными мозгами?" "Хуже. Ты жив, но... хуже, чем мертв, понимаешь?" "В сумасше-дшем доме?" "В-вряд ли. Там не может быть так богато и красиво. Что-то вроде стихийного бедствия, но... не для всех..." "Так не бывает." "Почему же? Вспомни "Обыкновенный фашизм." Немецких туристов в концлагерь." "Она тебе показала?.." "Да. Ад для евреев, но... не для всех." "Как глубоко ты воспринима-ешь нашу историю! Ты же русская, Тайка." "Русская. Но так люблю своего еврея, что ни о чем, кроме всего, что с ним связано и думать не могу! А он..." "Таечка, -- целовал я ее потемневшие от волнения изумительные глазки, -- ты ей поверила, что я тебя, будто бы, не люблю? Дура она, а не ведьма!" "А ты, будто бы, все-таки любишь? -- заглядывала она мне в душу. -- Ты-то в этом уверен? Да нет, -- отвела она мои руки. -- Что ты меня без конца хочешь, я не сомневаюсь. Так меня же все хотят! С пятнадцати лет проходу не дают. Только вот... никто-то меня никогда не любил и не любит..." Тут пригрохотал уже переполненный трамвай, который ожидала толпа. Таня ввин-тилась первой, а я, пропуская слабых, едва не остался и потом с трудом протис-нулся, чтобы тут же, конечно, прижаться к ней, благословляя давку. Она горячо дышала мне в лицо приоткрытым ртом, а я едва сдерживал себя, так как целоваться было тогда не принято даже в давке. Вдруг в ее глазах вспыхнули привычные озорные голубые искорки, притушенные было зловещими предсказаниями. "Держись, Феликс!" -- улыбалась Таня чему-то за моей спиной. "Кто там? Бывший ухажер?" -- я уже привык их отваживать от моей красавицы. "Если бы! Хуже..." "Ну, ты сегодня в ударе! -- смеялся я. -- То привиделось что-то знакомого трупа, то радуешься предстоящей драке, -- пытался я обернуться. -- Меня так зажали, что головы не повернуть." "Тебе повезло, -- уже хохотала она. -- Меньше достанется. Ой, мама! -- зажмуриалась она, как и все прочие, кто смотрел в ту же сторону. -- Вот это самообладание!.." Как я ни извивался, обернуться не мог, а Таня и прочие то дружно вздрагивали и зами-рали, то облегченно вздыхали, чтобы снова вытаращить глаза. Трамвай несся, мотаясь на рельсах. Когда он, наконец, остановился, позади меня произошло лихорадочное движение, треск одежды, мат. "Слава Богу, -- пыталась теперь обернуться к окну Таня. -- Как он там? Облегчился?" На остановке остался вытолкнутый из трамвая пьяный, от которого шарахалась так и не попавшие к нам люди. Скоро они уменьшились до точек и исчезли. "А что он тут делал?" "Он? Без конца чудом удерживал в себе свое содержимое, но так надувал щеки и таращил глаза, что я боялась... Если бы он все-таки взорвался, тебе-то ничего, а мы все, кто стоял к нему лицом и не мог даже шевельнуться..." "Какие свиньи! -- меня самого тошнило от одного воображения того, что творил-ось за моей спиной... -- А тебе смешно!" "Свиньи имеют право на свою жизнь, коль им не уготована другая." 2. Таня: Мир женщины удивительно мал -- в нем едва помещается главный на данный момент мужчина. Феликс Дашковский, на роли первого любовника, переполнял мою Вселенную с тех пор, как в подшефном колхозе он, один, выступил против "шоблы", как называли студенты нашей группы комсорга Димку Водолазова и его окружение, решивших присвоить мизерные суммы, причитавшиеся нам всем за наш грязный труд на раскисших черных полях под непрерывным моросящим дождем. "Шобла? -- придуривался огромный белобрысый комсорг на импровизированном митинге под навесом, именуемым столовой. -- Что есть "шобла". Переведи нам, Феликс, со своего одесского. Тут русские люди." "Не путать, не путать, Водолазов, -- бесстрашно возражал Феликс. -- Русский и поклонник крепкой русской водки не одно и то же. И разговор у нас, Водолазов, не об этом, а о деньгах, выделенных на мясо для отряда. На что вы вчера покупали водку?" "Я смазывал наши наряды, Дашковский. Некоторым чужакам в своей стране это просто не понять. У них никогда не было и не будет деловых отношений с русским народом. Им деньги присылают богатые родители. А нам надо корячиться всю ночь в порту перед лекциями, чтобы заработать на пропитание. А с крестьянством без выпивки х... заработаешь!" "Дим-ка! Тут же мы..." "Пардон, Тасенька, сорвалось. Не терплю одесситов." "Можно подумать, что пил один бригадир, а не вы все трое с ним в свое удовольствие. Своих денег на водку у вас не осталось -- взялись за наши? Так, Водолазов?" "Феликс, плюнь. У Димки же опыт с целины еще. Он знает, как вести дело..." "Опыт пропивать общие деньги? Не сомневаюсь." "Тебе, Дашковский давно не били твою одесскую морду?" "Жидовскую, -- поправил его попыхи-вающий самокруткой вечно пьяненький колхозный бригадир. -- Чувствуется, что давно не били..." Все напряженно смотрели на двух студентов одной группы одного института, граждан одной великой и жалкой страны, готовых к схватке за едва различимые копейки среди неубранных после скудного обеда дощатых столов. Наши сценические костюмы в этом акте не отличались элегантностью. Мокрая грязная одежда, заляпанные промокшие сапоги или кеды. На заднем плане сцены блестели мокрые спины двух приданных нам лошадей, которые как раз доставили с реки деревянную бочку с водой для нашего умывания и питья. На этой же разболтанной телеге профессорский сын Слава Рудченко, назначенный водителем кобыл, которых увидел здесь впервые в жизни, доставлял нам и продукты из сельмага вросшей в землю деревушки с ее вечно мокрыми соломенными крышами. Под шум спора Слава, единственный союзник Феликса, испуганно скользнул с телеги и растерянно протирал мокрым носовым платком очки. Водолазов был старше нас всех, на него и взглянуть-то косо было страшновато. Он поступил в наш престижный вуз вне конкурса, как целинник, по путевке ЦК комсомола. Говорят, что на целине он один забил ломом насмерть четверых ссыльных чеченцев, напавших при нем на продавщицу, чтобы отнять выручку. За этот подвиг у него была даже какая-то медаль. Что ему изнеженный Феликс и перепуганный насмерть Слава? Тем более, что все понимают правоту Водолазова. Картошки, сбором которой мы зарабатываем на свое пропитание, нет -- она утонула в грязи среди откуда-то всплывших в этих чухонских болотах камней. Дима забирает выделенные отряду деньги, чтобы поить бригадира, а тот подписывает липовые наряды. Поэтому только мы, девчонки, подняли визг, когда Дима Водолазов стал бить Феликса Дашковского. Но "одесситу", оказывается, наша помощь была и не нужна. Два-три коротких рывка, и громадный Дима оказался где-то среди объедков на полу, под скамейками, откуда жалко просил пощадить его руку... x x x И вот уже иная декорация в том же акте -- чистая скользкая тропа, поросшая мокрой травой и усыпанная золотистыми сосновыми иглами. Мы идем вдвоем с победителем и несем трофей -- чан с подозрительного вида мясом. На нас висят мокрыми попонами уже бесполезные под непрерывным дождем наши городские плащи. "Давай передохнем, Таня. Господи, какая же ты мокрая. У тебя капли висят на носу и бровях. Они тебе идут." "Мне идет капля на носу?" "Тебе еще больше пойдут капли на твоем теле..." "Феликс, мы едва знакомы, а ты о... теле. С ума сошел?" "Нет. Неужели ты не заметила, как я на тебя смотрю все эти годы, даже на лекциях?" "Ну и что? Я фигуристая, на меня все смотрят от нечего делать. Это не повод так фамильярно со мной говорить, -- пыталась я себя разозлить. -- Я не думаю, что ты со своей Эллочкой первый же разговор начал с капель на теле." "Да какая она моя! Так, наши отцы вместе служили когда-то. Вот и дружим семьями. С ней у меня ничего серьезного." "А о каплях на теле? -- не слезала я с взволновавшей меня фразы. -- Это что, серьезные намерения? Сказал я начала хотя бы, что ко мне неравнодушен, если слабо сказать, что ты меня любишь." "А ты бы хотела именно признания?" "Конечно. То, что ты сказал звучит иначе. Ты сам знаешь как." "Что я тебя... хочу? А что в этом противоестественного?" "Люблю подразумевает хочу. Но не наоборот." Он стал меня тут же на тропинке целовать. Меня достаточно до этого целовали, я вообще была уже далеко не девочка из седьмого "а", которая впервые прочитала в ужасе "Милого друга", страшась открывать каждую новую страницу, но так меня ласкали впервые. В этом было что-то ненаше, но много лучше нашего... Скорее всего, кто-то из обычных русских парней умел целоваться и лучше, но я давно была тайно влюблена в этого "одессита", а потому меня так интриговала именно еврейская любовь. И я просто настроилась на то, что сейчас начнется нечто необычное, коль скоро он меня, наконец-то, заметил. 3. Феликс: Заметил я Таню, конечно, сразу. Еще на вступительных экзаменах. Конкурс в Корабелку тогда был невообразимый. Демобилизованным и прочим целинникам отдали половину мест. Получив четверку, десятиклассникам можно было больше не приходить. В нашей группе скоро осталось, не считая льготников, всего шестеро, включая меня и эту блондинку, которой достаточно было просто появиться в коридоре института или в аудитории и сделать несколько шагов, чтобы все до единого смотрели только на нее. На последнем экзамене, по физике, я уже подготовил ответ и ждал своей очереди, а она как раз с дробным стуком торопливо рисовала и писала мелом формулы на зеленой стеклянной доске, то и дело удерживая свой крутящийся от волнения ровный розовый носик рукой с зажатой в ней тряпкой. Все ее пылающее лицо было в мелу, глаза сверкали синевой, бюст вздымался от сдерживаемого дыхания, словно стремясь вырваться из белой блузки. Но отвечала она очень толково, звон-ким голосом. Экзаменатор явно ею любовался и потому не торопился отпустить, задавая все новые дополнительные вопросы, а я обмирал от своих странных фантазий. Все последующие годы я подспудно ожидал появления в поле зрения Тани Смир-новой. Но у нас сложилась очень теплая компания, и я слишком дорожил дружбой подруги детства Эллы Коганской, чтобы заменить мечты реальностью. Так было до нелепой драки с Водолазовым, затеянной мною только ради внимания Тани. Я как чувствовал, что в последний момент она напросится мне в напарницы. На обратном пути, когда мы остановились сменить руку, я впервые оказался с ней лицом к лицу. Я как-то не привык с моим ростом к женскому взгляду не снизу вверх и обалдел от самой ее стати. Ее, как говорили недруги, "волчьего" разреза большие блестящие глаза светились особенно яркой голубизной среди темной и мокрой зелени чухонского края. Меня всегда интриговало это удивительное чудо природы -- ясное небо из глубин чело-веческого черепа!. Достаточно мне было при случайных встречах заглянуть в эти распахнутые в сияющий внутренний мир окошки, как горячие черные глазки Эл-лочки казались мне пустотой. Мы оба были словно в бреду и говорили милые двусмысленности. После какой-то особо заинтриговавшей ее фразы она сказала что-то такое, после чего оставалось только целоваться. Надо сказать, что этому делу меня как-то обучила одна... старшая подруга, любовница, по слухам, моего бравого папы. Да и Таня, судя по острым впечатлениям от совершенно сразившей меня как-то случайной встречи в парке на Кировских островах, была отнюдь не девочка. Тем более ошеломляющим было впечатление от первого соприкосновения наших губ. Она воспринимала это, как долгожданное осуществление давней мечты. Не могла оторваться, даже когда я уже подустал. Когда мы вернулись, на наших лицах все было написано. Ошеломленная моей нео-жиданной изменой Эллочка, устроив первую бурную сцену ревности, потом сов-сем упала духом и только прошептала: "Обещай мне одно... не водить ее хоть в наше имение..." Она имела в виду наши с ней игры в аристократов в заброшенной и заросшей дикими кустами барской усадьбе до наступившей для Эллы катастрофы... Элла: Дайте мне сказать об этом самой! Что значит потом? Когда это, потом, если это уже касается меня?.. 4. Таня: Еще бы ее это не касалось! Когда после первой же лекции я была демонстративно, перед всеми, выведена под руку Феликсом из аудитории, я только радовалась испепеляющим взглядам суперэлегантной Эллочки, которой я все эти годы так завидовала. Но у моей лучшей подруги Тамары было по этому поводу другое мнение! "Танька, ну чему ты так рада? -- громким шепотом говорила она, округлив для убедительности выпуклые светлые глаза. -- Кто ты и кто он? Да ты просто посмот-ри вокруг себя." Ничего хорошего не было в декорации к этой сцене. Смотреть вокруг было, честно говоря, просто тошно. Коммунальная кухня с нелепым сужением к единственному окну во двор-колодец. За окном проглядывает помойка. Из кухни открыта дверь в нашу комнату. А там потертая, как мамина плюшевая кофта, мебель. И сама мама спит в своем продавленном кресле, приоткрыв рот и похрапывая, закинув голову назад-набок. Страшноватая картина, которую я потом без конца наблюдала в аэропортах при задержках рейсов, а дома это было уже привычным -- моя мама не доползла до своей кровати с панцирной сеткой, присела и тут же отрубилась после вечерней смены. Так и будет спать одетая, с открытым ртом -- завтра ей заступать в первую смену, вставать в полшестого, не до приличий... Она у меня в огромном дежурном гастрономе у Балтийского вокзала продает мороженую рыбу с лотка в неотапливаемом тамбуре. Даже летом у нее красные замерзшие, словно обваренные руки. К этой сцене только надрывной песни "Разлука ты, разлука..." за сценой нехватало... "Феликс, -- горячо шептала мне Тамарка под аккомпанимент этого похрапывания, -- человек совершенно другого круга. Мы кто? Пролетариат, навечно победивший сам себя на баррикадах революции. А он -- чуть не генеральский сынок. Совсем другая порода. Они нас никогда не поймут. Тем более он еврей! Это же такая чванная нация. Знаешь, как они называют русских в своем кругу? Фонька-хроп! Представляешь? Даже не Ванька, а Фонька... Ты для него и его мамаши -- так, а-шиксе!.." "Тома, мы студенты одного вуза. Нас учат одни и те же лучшие в мире профессора." "Ну, хоть за это спасибо советской власти." "Знаешь, оказывается, он вовсе не одессит. Он меня пригласил к себе на лето в Севастополь!..." "Так он уже приглашал к себе Маринку с Машфака, ну ты ее знаешь..." "Ну и что? И он у меня не первый." "Да не в этом дело! Мариша та-а-акое рассказывала о Дашковских... Дом на берегу моря, вот такой виноград прямо над головой свисает, у папаши "волга"-пикап." "А он говорит, что папа его никакой не генера