Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Олег Вулф
     Email: ow(а)pisem.net
     WWW: http://www.md.icsmir.ru/woolf/
     Date: 18 May 2004
---------------------------------------------------------------



     http://www.md.icsmir.ru/woolf/index.html





     Олег Вулф пишет железнодорожное полотно. В слове, которым назван цикл -
"Переселенцы", - промельк вагонных окон, чуть приоткрытых сверху  - е-е-е-е,
-  и  лязг  сцеплений  на  стыках  в  суффиксе.   Повторите   несколько  раз
"переселенцы", и перед вами пронесется поезд.
     Олег  Вулф  пишет  миф неустроенности  и  бесприютности  людей, гонимых
предвоенной  или послевоенной  судьбой.  Не столь важно, каких  именно,  ибо
такова любая судьба живущих или оставшихся в живых.
     Разве это  не вы сидите у окна поезда, замершего  на полустанке?  По ту
сторону  платформы  стоит  встречный.  Наконец,  состав  трогается, и  через
несколько мгновений, когда напротив мелькает последний вагон, вы видите, что
стоите на том же месте.
     Что-то   в  этот  момент   происходит,  какое-то  смещение,   перескок,
осязательное  переживание  несоответствия,  и одновременно,  единым порывом,
открывается  некий   пейзаж,   который   был  заслонен  встречным  поездом,-
открывается во всей неожиданной собранности и грустной чистоте.
     Я  вспомнил это, известное  всем состояние, наблюдая  за расстановкой и
движением слов в стихах Олега  Вулфа. Они  ведут себя подобно  переселенцам.
Поезда дышат  в рукавицу,  "пурге невмочь  ступу  в  воде толочь",  в  книге
перезаложен палец, и т. д., и т. п.
     Другое  "железнодорожное"   предположение-образ:  цельному   и  свежему
впечатлению   от   стихотворения   в   целом   должно   предшествовать   это
маневрирование  слов,  как  подаче  состава  к перрону  предшествуют маневры
поездов на подступах к станции.
     Если у  читателя по ходу (чуть не сказал: движения поезда) чтения  этих
стихов  возникнут  ассоциации,  сходные  с  моими,  то  он  неизбежно  будет
благодарен  автору  за  священную  попытку сцепления  звуков-переселенцев  в
единый остановленный смысл.
     Владимир Гандельсман "Новое Русское Слово" Нью-Йорк 2004





     Путь в степи разбрасывается облаками, как
     Медяками моряк в притоне пустых сердец.
     Все прощено, крове высокой лжи, моряк.
     Меньше страсти, больше любви, пловец.

     -1-
     Один из местных, я его не знал,
     мне указал назад,
     где оседало зарево. Вокзал
     перегорал в закат.
     По трое, как стреноженный табун,
     их выгнали туда,
     где в рукавицу, растолкав толпу,
     дышали поезда.
     Впотьмах образовали крестный ход
     толпа, конвой.
     Кишел червями света поворот
     булыжной мостовой.
     Небытия распахнутый очаг
     предместьями небес
     был разворочен. И початый чад
     свисал не здесь,
     но в самом пекле, что, на первый взгляд,
     есть отраженье дел
     вполне земных. На переходе в ад
     фонарь горел.
     -2-
     Человек бурятский, сырой лицом,
     серый лицом. Выношенный отцом
     двубортный выглядел молодцом.
     Выглядел на потом. Затем,
     что перемена тел.
     Простыню перегона тянул вагон
     за вагоном. Было пурге невмочь
     ступу в воде толочь.
     Коммунален, как мысль слепца,
     плацкарт с головы, с конца.
     Серочь, обморочь. Запах вод.
     Шорох звуков и их поход
     дальше, в проход.
     Духу дышалось и там, где нет.
     Щерился узкий свет.
     Бурят подумал, что жизнь была
     дольше пьянки, когда она
     исходит, так и не нащупав дна.
     -- Ну-у-у, дядя моя! -- он сказал себе
     и сыграл на губе.
     Ночь легла в молоко. Стрелец
     молча глядел в люберец-елец
     станции и перемены мест.
     Плакал ребенок, и был так мал,
     что был девочкой и не спал.

     -3-
     Казанской железки леса-перелески.
     Цепочка на кружке отводится баку.
     Железнодорожник, дорожник железный
     по улице местной, по хляби небесной
     отводит собаку.
     Глаза из вагона уводят их балкой,
     окопами берестяной перестрелки,
     но не различая ни лиц, ни того, как
     собака садится выкусывать коготь,
     хозяин выуживать стельки.
     Закат, и вагоны толпятся на стрелке,
     расписываясь через запятую
     на рельсовом стыке. Собака, и дождь, и
     смоленые шпалы в поту и
     кишечник железнодорожья
     в тазу узловой. И хозяйки домашней
     с водою следы, с дерном, вещью и явью,
     где дождь, уходя, забывает окурки.
     И темень, и свет зажигают на кухне.
     И небо сияет, как темная дверь со щелями.
     -4-
     Полустанок в отставке. В остатке добра или зла.
     Железнодорожность узла.
     На морозе остаточный запах разъезженной стали.
     Привокзальный кабак, где любой из проезжих дерсу узала.
     За стаканом вина, в индевелой кубышке тепла,
     в лишнем риме, где в некоем роде, этруска
     изумил бы, скорей, не состав, а простая кутузка,
     где любой из приезжих дерсу узала,
     кто-то курит и смотрит, покуда она не пришла,
     на запавшее веко заката. Похоже,
     кепка, фабричный прохожий,
     где любой из приезжих дерсу узала.
     За окном переезд, над которым пылает зола,
     разминает составы. И с лязгом кустарным зима
     передергивает затвор, досылая в патронник
     отстающий вагон, где любой из проезжих дерсу узала.
     -5-
     Мы жили до войны. За кадром,
     разбитый вдребезги закатом,
     шел перелесок, и оттуда,
     как краевед с запавшим веком,
     глазело сумрачное небо
     в густую глухомань земель,
     ведущих к озеру. Ночами
     мы раскрывали место в книге,
     где был перезаложен палец,
     и вчитывались. И в обнимку
     под утро вслушивались в цокот
     подков на улице, идущей
     от рынка за город, к баракам
     и перегону, где доныне,
     как мелкий вор в горящей шапке,
     бежит за поручнем осинник.
     Октябрь чадил. Туман початый
     свисал над городом в долине,
     как чад свисает в чан. Мы жили
     здесь до войны. Нас больше нет.
     -6-
     Ты жил в вагоновожатые временца
     жадных, поджатых старцев, стиранных мойдодыр,
     табачку на понюх, на троих пьянца,
     хлебца загодя. Горвокзал байды
     пекся в долю с бульбой из вещмешка
     о равенстве. И раздавал пешка,
     отпустив электричку жестом или плевком куды
     макаров гулаг не гонял. И проездной истек.
     Вагоновожатый умер в полупустом плаще.
     На подъезде к Моздоку, нажав на стоп,
     время вышло не сразу, а вообще.


     На глазок, это небо слишком для Сулико велико.
     Сходящее в местное, в молоко
     подойника, в сад за сараями, всю, всего
     забирающее ее, его.
     Эта неба грузинского подтекающая звездами клеть.
     Зола, жаровня, ссыпанная на голову всему,
     чье устроено зренье зреть
     день и ночь впредь.
     И стадо проходит, хрустя и стреляя звездами по селу.
     И Сулико говорит тому,
     что в целом известно Господу одному,
     ей же -- своею частью, так говорит она:
     о, какое же это одиночество, без отдыха и без сна
     добывать на небесной пашне пригоршню звезд
     в поте лица, этот небес овес,
     о небесные мать, семья!
     О, какое же это одиночество -- понимать себя!
     И Сулико засыпает, и снятся ей
     дом без окон, стен и дверей
     и сад без растений и без зверей.
     И небо, разинув рот, засыпает с ней.


     Лампочка на двоих.
     Снег заметает в щель.
     Просто так говори.
     Не спеша, вообще.
     Не изменив лица
     произноси слова.
     Без начала, конца.
     В голос или едва.
     В городе Навои
     почта. На почте кум.
     Просто так говори
     все, что придет на ум.
     Жизненный кум в пальто.
     Шляпа, в руке печать.
     Будем молчать на том.
     Молча молчать. Молчать.


     Век мотаться бы мокрой вьюге об руку с саженной шубой,
     начинаться театру с виселицы. Здрасьте, здрасьте,
     а получилось: слушать
     подано. И в последнем акте
     все в пажах, пыжах, в ненужном множестве ружей.
     Мужчина видный, мужчиновидный
     достал платок. Он, кажется, шел с повинной,
     а принес повидло
     на брюках после антракта,
     прежде чем пасть на вилы.
     Стало быть, это и есть революция -- не кокто,
     не к стенке людовик и всем война,
     не шмат престарелой материи на
     вонючую дырку смерти кого-то, кто
     швырнул номерок и вышел: Пальто! Авто!
     Ни зги на выходе, как ни зри.
     Мелочевка разъезда. Скупая мзда
     торопливых шагов за версту пурги
     в околоток небес, всенародный и надлежащий при
     муниципалитете. Остальное история и вода.



     В среду живут и белят.
     Город румын и беден.
     Вторник и понедельник
     пахнут водой, как бредень.
     Жизнь есть четверг, но после
     дождичка. Март с обратным
     адресом. Вроде почты
     в местных помарках марта.
     Вроде намокшей почты
     бывшему адресатом.
     Здесь это знаешь точно.
     Этот урок не задан.


     Ни один из них не сломал табурета,
     не сказал: рубите-ка дверь по мне.
     Но тут все равно приходят на них посмотреть,
     потому что не может быть,
     чтобы за этим не было никакого подвоха
     Ибо никто не живет с постоянною мыслью, что где-то
     есть штангисты-тяжеловесы. Я бы сказал, что это
     людям не свойственно, как и многое остальное.
     Просто, когда без особого предупрежденья
     или там багажа
     они появляются в Сочи,
     становится чуточку меньше пространства.
     И тогда, поднимая бокал, сквозь вчерашнее светлое пиво
     провожают их взглядом трижды женатые, много курящие граждане,
     у которых племянник был правым хавбеком
     в московском Спартаке.


     Глухой проулок,
     взболтанный ото дна метелью.
     Два человека стоят у окна при свете.
     "Что может быть совершенней
     жизни: единственного, что конечно",
     говорит, кто повыше ростом. "Вот вам картина:
     больной, палата
     за неким номером, две простыни со штампом.
     Горбясь, толпятся подле
     прихожане, перекрывясь тенью
     неизбежного. Жестоковыйной, угрюмой, старой
     жалостью-ненавистью, обращенной, в конечном счете,
     на себя. Через минуту мертвый
     спускается к уровню ноль. И халат на трупе
     выглядит полным жизни в сравнении с содержимым.
     Умершее -- мертвей неживого".
     "Ах, Алексей Марксизмович, мне бы ваши
     рост с красноречьем", ласково замечает
     лысый его собеседник. "Видите ли, не выйти.
     Невозможность побега и есть свобода.
     Смерть муравья бы захлопнула небо. Читайте Вэллса,
     вот небожитель с глазами глубоководной рыбы.
     Кажется, здесь, в России,
     Вэллс неугоден. С чего вы, однако, взяли,
     что жизнь возможна и существует?"
     "Это, по крайней мере, здесь так называют".
     "Ну что ж, политик
     судит о ценах по номиналу. Не то -- писатель,
     знающий цену вере".
     "Кажется, вы смеетесь".
     "Как никогда серьезен. Ежели вас смущает
     ад, что стоит за истиной, вспомните этот город.
     Чем времена глупее, тем выше пенье,
     громче песни, больше работы зодчим.
     Необходимость запечатлеть эпоху
     лишь возрастает по мере ее упадка.
     Архитектура трафит тщеславью кладбищ.
     И, если Третий Рим не уступает второму с первым,
     то Петербург превосходит лучшие из надгробий".
     "Я устал", произносит высокий. "Я просто вымер.
     И никуда не скрыться, да и куда уедешь:
     всякий отъезд интересен лишь тем, как долго
     ты в отсутствии. То есть, насколько это
     можно назвать изгнаньем".
     "Ах, Алексей Марксизмович, мне бы с вами...
     Но Россия есть постоянная цель моего отъезда".
     Как человек в тулупе, вьюга подпрыгивает на месте.


     Чего я не понимаю, так это того, что
     можно есть в присутствии нищих.
     То есть, что это просто возможно,
     а не потому, что чего-то ищешь.
     Скажем, рябчиков, абрикосов,
     яблок, куриц. Хоть тут не место
     посвящать существо вопроса
     ни избытку ассортимента,
     ни наличию. Просто можно.
     Жрать. В присутствии. Нищих.
     К примеру, створоженное,
     или хрящик. Тонкий, хрустящий свищик.


     Русский мат, международный, как женский день,
     заработанный шмат квартала, который никто не ест,
     кроме времени, швец, и жнец, и на дуде, и снег
     в сапоге, и Семидесятая с Lex,
     девочки из кафе напротив, немного небес и денег,
     джаз на Лексингтон, снежный жжазз,
     вымарываемый на лету
     ветром с нижним регистром запаха, что как раз
     испустил Гудзон,
     этот здесь, сейчас,
     этот в седьмом поту
     музон.
     Басовая си бордо в достиженьи иссиней до.
     Снег мечетей, храмов и синагог,
     снег как он есть, как cшит
     на здесь и сейчас, на вообще, на год,
     вьюга небесных кур, угодивших в щип.
     Снег скрипучих струн с запястьями в швах ладов,
     швы рядовых ладов, каждый - прохладный шрам,
     музыка в тысячи миль пути,
     поздней осенью верхний снег,
     гуси стригут купоны пустых небес,
     америка музыки - этот нигде ашрам.
     Хрипло в городе. Снег по швам.
     Вечереющая страна зимы, открытая сторона.
     Таня сия велика есть, и Таня танцует на
     Семидесятой с Лексингтон снежный джаз,
     проклятый лексикон, жадную нежность фраз,
     родовые, мощные, снежные семена,
     прорастающие рощи снега, белые времена.


     Занавес поднимается. Сцена. Чацкий
     с Карнауховым, оба в тулупах. Густав
     Зандиг верхом на стуле. Зандер (тут опечатка):
     Анна, где же мой кофий, час как!
     Шмидт и Хиблый, оба в шинелях. Густо
     вечереет. Потный, смертельно лысый,
     входит Патер. Русский язык богат, и все же
     мы бедны, как церковные крысы, -
     - Патер Чацкому. Чацкий: любезный, тише
     о высоком. Кармазин: рожи!
     Мрак сгущается. Хиблый: где Чацкий? вижу!
     Входит Каменноугольный Гость. О боже,
     Анна, где же мой кофий! (Зандиг).
     Молния. Сцена. Задник
     занимается пламенем. Хиблый: к чести
     капельмейстера, люди сухие! (Часто
     дует на задник. Топчет, сорвав, ногами.
     Задник гаснет. Сцена в дыму и гари).
     Патер Чацкому: плох танцор. Но хорош как папа.
     Чацкий: Вот вам, Анзор, лопата,
     гвоздь, дрезина, треух, фонарь и
     прощевайте. Все мы серые батальоны
     пустых небес. Ефрейторы да майоры
     небытия. Ни больших ни малых.
     Кармазин: сюда дневальных!
     Шмидт: озаботьтесь о лошадях! Но прежде...
     что Святейшества? Карнаухов: где же
     Их Святейшества? Шмидт: в Париже
     их не ждут до вторника. Чацкий: прошу, потише
     о церковниках! Кармазин: рожи!
     Хиблый: где Чацкий? вижу!
     Каменноугольный Гость (перекрывая): Ladies
     and Gentlemen! Listen to me and let it
     be the Heavens' way. I'm finished. Amen.
     Зандиг (роняя чашку): боже мой, Кофи Аннан!
     Кофе! Мой кофе! Анна!


     Ранее шло на убыль. Теперь на спад.
     Заходи с подветренной и за дым.
     Переводи, как время отводят, взляд
     внутрь, где тишь. В ухо втекает яд.
     Сады

     ожиданий глохнут. В среду который год
     не отбрасывается тень. Народ
     покидает град, где чернь, обнажив ножи,
     сводит счеты. Впотьмах ни жив,
     ни мертв,
     венценосец гол. С кардиналом икс
     королева игрек на въезде в Линц
     без головы и шляпы, в которую не войти
     дважды. Было в рубль, теперь в утиль.
     Ни лиц,

     предержащих власть, ни породы в ней.
     Стаи пеших, конных молча идут ко дну,
     дабы всплыть на собственный юбилей
     в толкованьях сброда, не став тому
     милей.
     Неудивительнее всего - что часть
     не увидит целого, как всегда.
     Приблизительное история есть
     толкование замысла как себя.





     Аллея  Классиков  кишиневского  парка  им.Пушкина  обставлена  мужскими
бюстами. В этом парке  все еще бывают  субботники,  сгорающая листва, пустые
аллеи пушечного дыма, где читатель в галошах смазывает с классиков голубиный
помет.  Брозовые  лица  классиков,  за исключением сказочника  Иона  Крянгэ,
мучительно искажены в отсутствие женской ласки.
     Каждое из изваяний отдает должное веку.  Классик N. жил в  пятнадцатом,
когда  еще  не  существовало  женщин,  и  похож  на  разъяенного  обманутыми
ожиданиями  воеводу. Е.,  юноша  романтической  эпохи, противостоит  ветрам,
развевающим то, что у  русских классиков называется  копной  волос. Писатели
позднейшего  периода имеют  выражение  лиц величественное  и  скорбное.  Это
выражение, по легко угадывающейся мысли скульптора, должно означать, что все
это были достойные, приличные и уважаемые люди.
     Я  прожил едва ли не  всю  свою копну волос  в США, где не нашел ничего
подобного. И мне интересно было разглядывать молдавских классиков.
     Может быть, среди американских классиков не  нашлось 14-18-ти приличных
и  достойных,  добрых  и  отвественных  мужчин.  Галерея  пьяниц и бабников,
бродяг,  трудовых  маргиналов  и  самоубийц в обществе  победившего среднего
класса, - все,  что  в  этой связи дают мне скромные мои  познания в истории
американской классики.
     В Сохо, на одном из книжных развалов, мне  попался альбом фотопортретов
американских писателей. Фолкнер, Капоте, Дос-Пассос, Томас Вулф, Селлинджер,
Хемингуэй,  По  и  Фрост,  Лондон  и  Фитцджералд.  Я его  листал и  не  мог
оторваться. Они были хорошо залистаны, эти страницы в  разводах и старческих
крапинах, которые бывают на пожившей, хорошей бумаге.
     Я вдруг подумал, что почувствовал почему эти люди так здорово писали.
     Конечно, каждый из  них  был необыкновенно талантлив. Но это и так ясно
из их книг.
     Там было нечто еще. Лицо. Ни один из них не обладал лицом классика.


     Так трогают только плохие
     Внезапно стихи.
     Владимир Гандельсман
     Мы пили с ним офицерский трехзвездочный  в здании  вокзала,  похожем на
старинную  тюрьму,  вышедшую  на  пенсию  краеведческим  музеем.  Таможенник
безапелляционно угощал, проклиная снежные  заносы, повсеместное начальство и
отчужденную повседневность.
     Молдавские  женщины,  говорил таможенник,  быстро  смеются  и  медленно
плачут, а их мужчины беседуют, как едят. Поэтому молдавский язык вкусен, и в
него добавляются  мягкие знаки, как масло  в  кашу.  Молдаванин запивает ее,
удерживая стакан двумя пальцами,  похожими на прошлогоднюю морковь. При этом
не делают  глаза,  но сосредоточены на  важном простом  разговоре, хитроумно
вписанном в  кумовщину,  где  принято  пить, как жить - вкруговую,  из одной
посуды, в общей  стране хороводных танцев и плацкартных вагонов. Ши сэнэтос.
Будь здоров.
     Ши  сэнэтос, сказал я и выпил. Таможенник только что ссадил меня (сошли
и  жена  с сыном,  молдавские граждане) с  ночного поезда  Бухарест-Кишинев.
Оказалось,  молдавские въездные визы дают  в Леушенах, а в Унгенах  нет  еще
пока печати. Все еще нет.
     Пока жена и сын гоняли в Кишинев на такси с моим мятым синим паспортом,
трое   мужчин  молча  курили   в  одинаковых   черных  пальто,  драматически
нахохлившись  у  дверей  пустого  вокзала.  Ши  сенетос,  сказал таможенник.
Больной человек,  который  не  понимает,  что болен, есть здоровый  человек,
которого надо лечить всеми средствами до полного отвращения.
     Он выпил, кисло сощурившись и сокрушенно морщась.
     И  все-таки  хорошо,  сказал  таможенник,  крякнув.  Хорошо,  что  есть
железная дорога.
     Это уж как пить дать, поддакнул я.
     Одно  дело, сказал таможенник,  -  поезд на земле, другое  -  самолет в
полете.
     Об этом, сказал я, не может быть двух-трех мнений.
     Насыщенность   самолета    исполненным   предназначением,    воскликнул
таможенник, прямо  пропорциональна  беспомощности  пассажира с  его духовной
потребностью к самостоятельному, посредством ли ангелов, но полету. Но эрзац
самолета ужасен. В нем наша слабость достигает уровня нашего хитроумия. Так,
пользуясь наличием  укрощенных сил, обретает себя реальность нашей слабости.
Едва  приземлившись,  беспомощный,  угловатый  самолет   загоняется  в  наши
представления  о  тяготении,  к  которому  оставались  бы  мы  равнодушны  в
отсутствие летательных аппаратов. Ши сенетос, человек. Будь здоров.
     Нет  ничего  нелепей  самолета  на земле.  В  особенности  заснеженной,
продолжал таможенник, наливая. На окраине какого-нибудь Франкфурта на манне,
откуда  в Кишинев  всего-то  часа  два над панцырными Карпатами  в съехавнем
набекрень снегу, где микроскопические румыны ходят в домотканном. Скажи мне,
человек,  разве  можно за два  часа  познакомиться,  выпить  и поговорить  о
бесконечной  любви  к  преходящему  -  и   все  это  в  салоне,  который  по
обыкновению, скорее вполовину пуст, чем наполовину полон, и где  пассажиры в
пальто безучастны, как в автобусе!
     Конечно, нет, солгал  я. Но, по крайней мере, оттуда  ты  видишь землю,
которая обходится без тебя, и можешь поразмышлять о судьбе.
     А в вагоне, наоборот, думается - о Боге, авторитетно заявил таможенник,
указав при этом  в сторону  потолка, с которого свисала  древняя штукатурка.
Потому,  что если Он есть, то не в небе, а здесь, в  нашей заезженной колее,
среди железнодорожных и грешных. Что ему делать на небесах!
     В дальнем  углу зала пожилые мещанки, оборачиваясь и  подтягивая  юбки,
молча набивали на себе чулки контрабандой по мелочи - сигаретными пачками.
     Ты  мне скажи, человек, спросил таможенник, испытующе глядя в глаза. Ты
кто по Зодиаку?
     Стрелец.
     Ну так вот. В сорок девять ты старый юноша, а в пятьдесят - юный дед. А
я, милый  мой,  с детства Козерог, и  жизнь моя как раз и  есть  те усталые,
грузные сны, которые забываются Стрельцами наутро.
     Ни  за что  не поверил  бы  в знаки Зодиака,  если б  не  существование
Козерогов, сокрушенно признался я.
     Так  вот, человек, мне вера вообще не нужна, сказал  Козерог. Зачем мне
вера. Я просто знаю, что этого нет,  а то - есть. Что бы там ни писали у вас
об этом в американских газетах.
     Что  бы там ни писали, сказал я, поразмыслив, но  даже если Его нет,  и
мы,  таким образом,  лишены  всякого смысла, то воевать под  шумок  и делать
всякие  гадости  - все равно  неправильно.  Ибо  Он так велик, что не  может
стесняться мерой  своего отсутствия. А на газеты не стоит обращать внимания.
В газетах самое правдивое - это реклама. А самое лживое - название.
     Ши сенетос,  согласился  таможенник и  разлил последнее.  Люди  -  хуже
газет, они - как поэтические стихи. На  них вообще полагаться нельзя. Только
на птиц. На птиц и животных: они все знают, потому что не понимают.
     Мы помолчали, наблюдая, как снегопад настаивается на будничном утречке.
За птиц, сказал таможенник, и мы выпили. Не выслать ли за женой машину?
     Не надо, сказал я, вот она. Вот она едет.


     У нас в Бенсонхерсте*  (Рива настаивает на "Бенсон-и-Шменсон") беседуют
оглушительными квартетами.  Потому, что говорить особенно не о чем.  Если не
считать старого доброго  "what's up, мathafaka"**.  Да и незачем,  поскольку
все и так знают. Да и не смешно. Смешное  вызывает  опасливую  неловкость, и
тогда меняют тему, чтобы  прикрыть  наготу. У  нас  в Бенсонхерсте (Бенсон и
Шменсон)  вообще  не выдают  документы  на право  обладания  чувством юмора,
заранее этого чувства ни в ком не ожидая. Homo homini w-o-ops! est***.
     За  разговором  приседают  и  выпрямляются,  плавно  помавая  руками  и
медленно  приподнимая  ногу,  согнув ее  предварительно  в  колене, как  это
принято среди  последователей  у-шу,  или  добрых людей  у нас  в  Бруклине,
желащих скрыть  неловкость паузы. Пауз быть не  должно. Пауза  -  показатель
общей  слабости. Жизнь обязана состоять и состоит в движении. Когда движение
принадлежит народу, тогда нет и не может быть народных движений.
     Один ночной сторож пришел наниматься  ночным сторожем  в охранное бюро,
призванное защищать собственность от народных движений.  Поскольку  сторож -
не  специальность, а ее  отсутствие, там  его  прямо  спросили,  кто  он  по
специальности  и чем  занимается в миру.  Сторож сказал, что по профессии он
поэт.   Лучше   бы  он  этого  не  говорил.   Его  слова   вызвали  паузу  и
замешательство, и всем захотелось сменить тему.
     Поэт  в  охранном агенстве  - что-то вроде священника за  прилавком или
генерала в трусах.  Каждый должен  занимать свое место, учил Конфуций. Иначе
люди  будут  выброшены  из  биографий,  как  шары  из  луз,  по  определению
Мандельштама. Грязь,  как  удачно выразился кто-то из великих поляков,  есть
материя в неподобающем месте.
     Поэтому все в  агенстве были смущены и неприятно удивлены происходящим.
Словно им неожиданно в приличном обществе напомнили об их потаенных мечтах и
видениях, собственных ранних опытах и тех временах, когда жизнь была похожей
на очень красивую  женщину.  Ведь даже  над Бенсонхерстом всегда есть луна и
небо.
     "Ну что ж, хорошо" - сказали моему другу  в охранном агенстве, - "пусть
армия  по-прежнему  является  причиной  поражения  в  войне,  государство  -
народных страданий,  врачи -  болезней, охранники  -  воровства,  пожарные -
пожаров, полиция -  дорожно-транспортных  происшествий,  а внутренний мир  -
причиной грубой и бессодержательной речи.  Но все это пустяки  в сравнении с
клаустрофобией  повседневности, в  ужасе  избегающей  пауз.  Великая  поэзия
появляется  не  оттого, что революция,  тоталитаризм или война, а потому что
люди начинают носить форменную  одежду.  Говоря на языке, которым  создаются
судьбы, поэт  вторгается в  них, делая видимыми,  взламывает их  внутреннюю,
защищенную структуру и  осуществляет их  на краю  гибели. Это даже в меньшей
степени  профессия, чем ночной сторож. Но мы вас все равно берем.  Вы будете
получать по минимальной ставке, из которой у вас вычтут за униформу."
     Выйдя  на   улицу,  поэт   услышал  что-то  вроде   детского  плача  и,
обернувшись,  увидел двух  мирно  беседующих  китайцев.  Время  от  времени,
увлекшись  беседой,  китайцы  показывали  друг другу пожелтевшие от  долгого
употребления  пальцы. Внимательно  и  долго он расматривал  их, пока  ему не
стало хорошо и свободно.
     ----------------------------------------------------------------
     * Bensonhusrt - итальянский район в нью-йорксском Бруклине.
     **   мathafaka  -   грязное   американское   ругательство,  ныне  норма
приятельского общения у подростков 14-45 лет.
     *** перефразированное "Homo homini lupus est" (lat) - "человек человеку
- волк"


     "У  Господа  мы  вроде кур", сказал  Эмиль. Сидя верхом  на  стуле,  со
стаканом в руке и потухшей  сигаретой в зубах он выглядел  как нельзя лучше,
просто  здорово  для  позавчерашнего  трансатлантического  пассажира.  "Наше
призвание - в  целевом  предназначении, разве нет? Посмотрите,  как гордо мы
несем яйца. Посмотрите, Бенджамен, на воронов", и он указал в окно стаканом,
немного  пролив  при  этом  на пол. "Они не сеют,  не  жнут;  нет  у  них ни
хранилищ, ни житниц, и Бог питает их; сколько же вы лучше птиц?*"
     "Слово  "призвание"  звучит  у  нас   внутриведомственным  кощунством",
отозвался тот, кого звали Бенджамен. "Призвание" у нас - вроде ругательства.
Вроде "fuck".
     "Вот и я о том же. Почему бы Нью-Йорку и не служить инсталляцией в этом
забытом Богом  выставочном зале американской мечты. Миру необходимы столицы.
Без  них мир оставался  бы один  на один с  собой. Господь,  в конце концов,
инсталлировал  в  нас  душу,  чтобы  путешествуя и  наблюдая  чудеса  света,
незаметно всей душой мы оказывались в столицах, не так ли?".
     "Экий вы, однако... уходотворенный грустль.  Вам идет  правота, а споре
нельзя быть правым. Это, знаете ли, убивает истину".
     "Истина,  Бенджамен, в  том,  что  мир  хватает человека  за полы,  как
безногий калека, торгующий обстоятельствами". Эмиль помолчал, сосредотовшись
на поиске огня. "Скажите ему, что вы плохой танцор и хороший папа. Выверните
карманы, убедите его, что нечем платить. И он отстанет".
     С неким  хозяйственным наслаждением Бенджамен рассматривал собеседника,
пока тот неумело, отвернув лицо  и косясь  на пламя, прикуривал от картонной
американской  спички.  Какое они все-таки у  себя  во Франции мурло по части
одежды. И этот нашейный платок -  что там, операционный шрам?  Где швы  мои,
весенние  года. Ничто не меняет друзей как жизнь по  разные стороны  океана.
Конечно, он, Бенджамен, играет на своем поле. Отсюда это чувство неловкости,
отчасти знакомое с  юности,  и  лишь усилившееся с  переездом в США:  чувтво
мелочного,  недостойного  превосходства,  которое  надо,  стыдясь,  забивать
неуместным острословием, смахивающим на панибратство неудачника.
     "Есть славный способ освобождения от кредиторов: поставить себя в фокус
происходящего. Стать его причиной. Героем его киноленты". Бенджамен возвысил
голос, что могло показаться неуместной  отповедью политической корректности.
Сказано  было, по крайней мере, так,  как говорят не впервые, и  Эмилю вдруг
подумалось, что и  в этом разговоре он  временно  занимает  чье-то пустующее
место. "Мы живем в избыточной стране бедных  людей. Крохотная жизнь питается
участием в  общем величии. Человек дейстует  как его,  величия, перемещенный
центр.  Патриотизм - единственное, в чем  люди еще  способны  на единодушие.
Меня, Эмиль, всегда поражало единодушие патриотов. Надо полагать, патриотизм
- не партнерство, но именно обреченность на единство. Со временем понимаешь:
речь, кажется,  идет о  жизни  и  смерти. Так обращаются к  мыслям о смерти,
потому что жизни нужна не цель, но масштаб".
     "Простые",  пробурчал  Эмиль,  отхлебнув  изрядный  глоток,   "как  все
снисходительное высокомерие хозяственного  доброхота, стоеросовые добряки  с
желваками справедливости. Неужто  есть еще среди вас  преступник и  негодяй,
строит планы и нелегально скрывается  от  правосудия?!  Приговорить злодея к
пожизненному  заключению,  с  последующей  депортацией  из  США!  Только  не
вздумайте более выспрашивать у меня, нравится ли мне Нью-Йорк больше Парижа,
не то я вас искусаю". (Тут Эмиль раскатисто хохотнул, выпучив страшно глаза,
как бывает, кагда смеются  не  в ответ  на смешное,  а в  шутку).  "Коварное
искусательство. Пусть  оно  и в  дальнейшем  заменяет  нам  патриотизм!  Так
честней.  Молдаванам,  пусть  даже  и   французским,  свойствена  метафизика
апокалиптическая,  искренний  наш национальный продукт. Все в нас  связано с
тем, что происходит, когда выраженное  национальное сознание находит себя на
периферии. Вне истории,  черт  бы ее добрал. Пусть и  в  дальнейшем мудрость
наша  отличается от  остроумия  только  масштабом высказывания.  Что угодно,
только не... Кажется,  Брехт писал: несчастна та  страна, которой  требуются
герои".
     Собеседники  говорили  по-румынски,  последнюю же фразу  Эмиль произнес
по-французски  и с  нажимом,  какой  обычно появлется  от  несдержанности  в
общении  с  пьяным. Выйдя  в  балконную  дверь, он встал у перил  с видом на
несколько сомнительное редколесье  округи. Был  тот  час сумерек, когда небо
этих  широт принимает  неописуемый оттенок синего, напоминающий ощущение еще
не  просроченной жизненной полноты. Вдали, где темная лесостепь поднималась,
коробясь, к невидимым  предгорьям Катскильских гор, шел то исчезая в холмах,
то появляясь, поезд, и теперь оба они глядели в сторону огней.
     "Как же бесприютно!" Эмиль  произнес это  тихо, почти мысленно, как  бы
поджидая, не  окажется  ли фраза надуманной, или  не пропадет  ли сама,  как
поезд среди холмов. "Здесь всегда было так... тоскливо?"
     "Что?"
     "Печально".
     "Это  и  есть  дом",  сказал Бенджамен. "В дальнем ящичке  валяются две
катушки ниток, в одной из них игла. Пять старых  сломанных авторучек. Письмо
из дирекции рыбнадзора вашему дедушке по поводу уплаты членских взносов. Что
еще? Немного рассыпанной  гречневой  крупы. Мятый  клочок  бумаги,  крупными
каракулями выведено: куплю  молока, к семи не жди. Ржавый бритвенный станок.
Пустая  пачка  из-под  сигарет,  подклеившаяся к ней  почтовая  марка.  Дом,
который построил Джек".
     "К черту", сказал Эмиль.
     "Было время, мы собирались по субботам на палубе у Чорбы, и там Эмилия,
тезка ваша, как-то подсела ко мне. Кажется, кто-то привел ее с собой.  И вот
она говорит: "Милый, тебе срочно надо менять друзей. С этими мне  не продать
твои мемуары".
     "К черту", повторил Эмиль.
     "Два последующих года  мы  жили с ней здесь, пока я не нашел ее  труп в
ванной комнате. В  городе поговаривали, что она слишком много пила. Даже для
нью-джерсийской домохозяйки. Такие дела. Тоска  ее заразила меня юношеством,
как старческим гриппом. Вспомните наш кружок середины двадцатых в Бухаресте.
В  городе,  где тоска есть жизненное поприще  и призвание, без предвзятости,
вне предмета  привязанности. Когда мы  тоскуем, Эмиль, мы тоскуем по полноте
такой тоски".
     "Что-то было в записке?"
     "В записке?  Какой  записке? Ах,  да,  в  записке. В  записке  было:  я
одинока. Как лай собак".
     Оба всматривались вслед удаляющемуся  поезду,  этому союзу живых. Молча
условившись удержать его в поле зрения, продолжали они следить за его огнями
до тех пор, пока нарастающий фон земли окончательно не поглотил и огни, и их
самих и дом, на балконе которого они стояли.
     "Вы знаете", сказал Бенджамен в темноте, где смутно белела его рубашка,
"я хочу вам  сказать банальную вещь.  Стоит  говорить  только банальное,  не
правда  ли? Так вот.  Мне  кажется, всего этого нет.  Нет и не может быть. Я
имею в виду, ни тоски, ни счастья. Больше этого уже не будет. Просто это уже
никому не под силу. По крайней мере, здесь".
     Теперь, когда  поезд ушел, они смотрели  на звезды,  верней на то, что,
как им было известно из книг,  миллионы лет назад было этим светом. Когда не
было  еще ни  этого  города,  ни поселенца  ДеБурга,  купившего эту землю  у
индейцев за шесть пустых бочек, ни их самих, ни печальной женщины, одинокой,
как собачий лай.
     "Поэтому каяться теперь трудней,  личная  вина каждого, если вдуматься,
ничтожна.  Теперь вся  эта страна  - покаяние. Покаяние, которое -  обратная
сторона  американской  мечты: за то и другое  платят собой. Больше  у вас не
будет ни  общего  очага, ни детства, ни судьбы, Эмиль. Каждый день, прожитый
здесь, будет вашим избавлением от себя, будет вашим покаянием. Вашим и ваших
безвестных предков. Всех, живших и умерщих в других странах. У вас больше не
будет права на то, что увеличило бы вашу судьбу за счет искупления историей.
Вы  потеряете право на  тыловые местечки, любимые улочки, задушевные беседы,
открытые, беззаветные чувства, укромное чтиво, тихую печаль. Когда, наконец,
вас окончательно покинет та наивная  агрессивность, агрессивность  нищеты, с
которой  вы  прежде  почитали  Еминеску,  как  русские почитают Пушкина,  вы
станете  просто  профессором  Унгуряну.   Вы  будете  начитывать  лекции  по
квантовой  механике, в  которых  никто ни  бельмеса  не  поймет, как и вы не
поймете, куда и на что ушли предназначенные вам годы.  Вы станете обитателем
безраздельного,  безвыходного  настоящего.  Вы   станете  просто   квантовым
механиком и будете  входить в лекционный зал  с  маленьким квантовым набором
механических ключей. Вы станете  так одиноки, что не сможете об этом думать.
Поэтому, когда вы умрете,  в  небесной канцелярии скажут: этот - направо.  С
него довольно".
     "О  Господи!  Что есть  праведная жизнь как не тавтология",  усмехнулся
Эмиль. "В  этом мире все  равно не  дадут хорошо выпить и далеко уйти. Кроме
того, я не люблю ни Пушкина, ни Еминеску. И меня  мутит от людей, которые их
от  меня  защищают.  Каждая  литературная  средняя  школа  полна  онанистов,
специализирующихся на защите "девочек" от "грубости".
     "Ну, я пригласил вас не за этим. Пригласил пересечь океан, профессор. А
университет  уже потом оплатил вам дорогу как нанятому лицу. Был  ли у нас с
вами  выбор?  Есть  ли  вообще  выбор?   Франция?   Старая  эта  содержанка,
соглядатай-консьержка, вдовствующая лукаво? Каждый второй, путающий писателя
с шоколадом-фондан?** Что,  скажите, за  двадцать лет вы получили от Франции
из того,  что было в вашей Молдавии  воздухом, свободой,  родиной, счастьем,
Уранией, тоской наконец? И вы, и  Фондан, и Чоран, Элиаде, Тцара,  Нойка***?
Разве сплин, хандра это тоска?  Или все это  от начала до конца  не выдумано
литературными  лавочниками? По любому из них, особенно со спины, определишь,
сколько  его пиджак  провисел на стене  в номере какого-нибудь отеля  пустых
сердец!"
     "Вы много выпили сегодня, Бенджамен".
     "Неужели вас так надули, профессор?"
     "Все  это  зловещий мильпардон",  проговорил Эмиль  и вдруг захохотал в
голос. "Это все седой воды Париж!".
     "Неужели  же,  Эмиль,  все  вы  на  это  клюнули?  Что вы  смеетесь! Да
перестаньте же кривляться, наконец! Эмиль!"
     Бенджамин замолчал, остолбенело уставившись на бьющегося  в мучительных
конвульсиях  собеседника.  Спазмы беззвучного хохота  согнули того, как  это
бывает при неудержимой рвоте,  пока приступ, сопровождаемый иканием, хрипом,
свистами,  подвываниями и стонами, не  отпустил  его  так же неожиданно, как
начался. Тяжело дыша, он тупо смотрел на Бенджамена.
     "Что с вами?" - тихо спросил тот.
     "Мне скучно, бес".
     "Что?"
     "Господи! Знаете, что самое грустное в выпивке?"
     "Ее отсутствие".
     "Что и она наскучивает", сказал Эмиль.
     --------------------
     * Лк(12:24)
     ** Бенджамен Фондан (Беньямин  Векслер) - французский писатель, выходец
из  Румынии.  Был  предан  консьержкой   гитлеровцам,  погиб   в  Освенциме.
Фамилия-псевдоним означает шоколадное кушанье у французов.
     *** Эмиль Чоран французский философ, выходец из Румынии.
     Мирча Элиаде французский философ, выходец из Румынии.
     Тристан Тцара французский поэт, выходец из Румынии.
     Дину Нойка французский философ, выходец из Румынии.


     Среди  этнических  северян образованными евреями  традиционно  являются
крепкие русские трезвенницы из Смородинска. Женщины из Смородинска не мыслят
себя  без  ревнивой заботы  о  ближнем, читают грустные  слова  и никогда не
наступят на больную собаку.
     Но даже и они, эти достойные женщины, не любят философов. А это значит,
что философов, скорее всего, никто не любит.
     Конечно,  их никто  не  видел. Просто,  рано или  поздно,  за неимением
"Делового  Заозерья", обнаруживается  позавчерашня  "Вечерняя  Мысль",  где,
вместо  объявлений о продаже  недвижимости, выделено что-то вроде:  "Создаю,
усовершенствую  мифологемы.   Проверяю  оправданность  жертвы   с  гарантией
воздаяния в последующих поколениях. Опрокидываю историю в будущее".
     Понятно, думал Кантонист, почему  производится  и потребляется массовая
культура.  Единственно  благодаря  всеобщему  омерзению,  вызываемому  чужим
любомудрием,   жизненная   проза   от  первого   лица   напоминает   заговор
торжествующего  соглядатая, и только  будучи писана  от третьего, становится
доносом.
     Врагов приобрести не просто, размышлял Кантонист. Если ты беден, у тебя
нет друзей.  Обладая  деньгами,  ты  окружен недругами.  Лишь  будучи весьма
богат, ты живешь среди врагов.
     Философу эти  категории недоступны. Самое большее, на что  он способен,
это заявить, что известное, будучи упомянуто дважды, на третий день умирает.
Что зрелость есть пакет компромиссов, тогда как цивилиция - не  что иное как
стол  переговоров  человечества  по достижению этих компромиссов с небытием.
Особенность  творческой  манеры,  с его  точки  зрения  -  всего лишь правда
отсутствия подражания  другому стилю, а  сама истина заключается  в том, что
никто не знает, что это такое, по  каким законам существует, зачем мутирует,
как с ней жить, каков ее период полураспада и есть ли она вообще.
     Хотя, если  вдуматься, философы ни  при  чем. Во всем,  на  самом деле,
виноваты хирурги. Это они оперируют людскими массами.
     Поэтому, отчасти, Кантонист  с филателистическим интересом просматривал
старые  фильмы   о   платоническом  чувстве   агронома  к   доярке,   борьбе
рационализатора  с  бюрократом   и  цеховой  солидарности  машиностроителей.
Искусство звукового (хотя и по-прежнему, в какой-то степени, немого) кино не
было попыткой перекричать жизнь,  переиграть реальность на ее поле. Правда и
честность его состояли в том, что ничего, кроме лжи, оно не содержало.
     Трицать  лет  назад  Кантонист  ушел  отбывать  воинскую повинность  из
грустного, осыпанного солнечной  перхотью райцентра, где на  вопрос "кто вы"
прогрессивное большинство,  таинственно  подыгрывая себе на гитаре, отвечало
"инженер". Армейская эта служба виделась  горожанам  чем-то вроде  здорового
крестьянского  вида   спорта,   где   славные  ребята  состязаются   в  силе
справедливости, по которой побеждает не служба, так  дружба. Надо отдать его
матери должное: только убедившись в полной сыновней непригодности к  карьере
инженера, вскричала она в сердцах: "В армию,  Кантонист!  Пусть там  из тебя
сделают человека".
     В  общем-то,  всем в городке  и  так  было  ясно, что человек не бывает
просто  так, а существует в качестве  второго тромбона,  старшего  инженера,
солдата, красивой женщины, машиностроителя, заместителя директора или просто
воскресного  кинозрителя.  Остальное  сваливалось за  кадром,  громоздилось,
путалось   в  ногах   и   навязало   в  зубах,   наподобие  ужасного   слова
"органолептический",  употребленного приезжим  лектором  в  отношении  такой
нужной вещи, как дегустация вин.
     Тем не менее, жил Кантонист  взыскательным почитателем Иммануила Канта,
под мудрым маминым руководством сближаясь  с девушкой своей  мечты, пока  не
явился в военкомат по месту жительства.
     С этого момента он не имел право  ни ходить,  ни  сидеть, ни лежать, ни
стоять, ни  говорить, ни  молчать,  ни спать и  ни есть  без  приказа,  либо
разрешения,   полученного   от  специальных  людей   из   иерархии   военных
карьеристов,  в  большинстве  лишенных  чувства  юмора,  а следовательно - и
чувства  меры. Домой он из военкомата  не вернулся, а был  сразу переведен в
часть, где прошел так называвемый курс молодого бойца, сваливаясь от голода,
холода, безнадежности и бессонных  ночей. Первое время его тайно избивали по
ночам мосластые кавказские старослужащие, днями  же он  отрешенно маршировал
по плацу,  и маршрут этот должен был означать одно: воистину  пребываешь  ты
кем-то   вроде  опростившегося,  малого,   фальшивого  гавриила   в   стране
неопровержимой  лжи, о которой сказано, что государство - заговор богачей во
имя  личной  выгоды.*  Мать его,  впрочем,  бережно  сохраняла  еженедельные
письма,  в  которых он бодро  живописал  о вещах третьестепенных и  скучных,
наполняя  ее сердце смутными  подозрениями. Лишь  год  спустя она поняла,  с
каким   удовольствием  этот  почтовый  ритуал   перлюстрировался  в   убогой
канцелярии части.
     О бедолагах, тянущих  лямку по соседству, он знал, что армейская дружба
- по  несчастью,  и  пропадает  с  первыми  лучами  солнца.  Лишь любовь  по
несчастью, а  не дружба, имеет право на жизнь. Собственно, это и есть жизнь,
думал  Кантонист,  привычно  удивляясь  тому,  что  доступное,  как  обычно,
открывается единицам.  Мучительно становился он человеком, постигая  мир как
бесцельное  и  бессмысленное  зло.  Бесконечное   страдание  зла,  размышлял
Кантонист, выраженное в преходящести слабых и смертных  существ, тщеславно и
без унизительности переживающих ненасытность своего несовершенства.
     Отсутствие в нем ненависти, страха  и унижения  компенсировалось острым
чувством абсурда. Многие годы спустя, не  взирая на выдающуюся докторскую по
Канту,  это чувтво заявляло о себе с неопровержимостью армейской татуировки.
По  прежнему  пребывая  на  теле  в  виде  архангела  Гавриила,  поражающего
маленького,  явно  страдающего  дракона, татуировка  оставалась единственным
доказательством  того,  что  Кантонист и  есть  тот  самый  рядовой  Цуркис,
безвестно  скрипевший снежком в  карауле  у станционных  складов, таращась в
зведное небо тридцатилетней давности.
     Будучи ко  времени начала  повествования  от роду лет  50-ти, он  решил
отпустить  бороду, не по  примеру людей того же  возраста  и своего круга, а
оттого,  что в  свои годы  занимал положение,  в котором  качество стрижки и
бритья представлялось несущественным. Впрочем, уже  на пятый день квартирная
его  хозяйка,  очевидно  испытывая  по  этому  поводу  некоторую  квартирную
обеспокоенность,  спросила, почему  он  не бреется.  "А  вы?",  за неименеем
гербовой, спросил  Кантонист. "Потому, что  не растет", расмеявшись, сказала
хозяйка. "А я - потому что растет", отрезал он.
     Оба допустили бестактность, сгладив  неравенство жизненного опыта  там,
где  равны   перед  лицом  абсурдной  нелепости,  благодаря  которой  всякое
совпадение знаков и букв можно почитать случайным.
     Он  подумал,  улыбаясь,  что некоторая  напряженная  отстраненность,  с
которой  она его  неосторожно  разглядывала, должна  порождаться  подспудным
отчуждением мужского  начала, пытающегося  захватить то,  что предназначенно
ребенку:  ее грудь, вагину, чрево.  Что бы он ни делал, ни говорил,  с  этой
бородой все выглядело подозрительно, как пьяный вор в музее.
     Будучи  приглашен тогда  же на  чаепитие,  он  любовался ее  хлопотами,
радуясь, что день не  потерян. Решив  попотчевать  анекдотом в тему, хозяйка
радушно  осведомилась,  не еврей ли он. "По  прадедушке",  сказал Кантонист,
"все  мы кантонисты. А вы?"  "А я из Смородинска", скромно сказала  хозяйка,
поправляя  волосы,  "жалко, что вы кантонист,  Миша.  Мне  говорили,  что вы
философ".
     "Каждый  считает,  что  ему есть  что сказать", проворчал  Кантонист  с
неожиданным  для  себя  стариковским  апломбом.  "Это  и  называется  высшей
справедливостью".
     "Все равно жаль", ласково повторила хозяйка. "Я их никогда не видела".
     "Ну  и  славно",  решил  Кантонист,  глядя в  ее  милое, отрытое лицо и
мысленно  подставляя ему свое. "Хорошо, что государство развалилось до того,
как она получила  диплом специалиста по его экономике. Впрочем,  это еще  не
повод для  незнакомства. На свете  такая прорва людей,  что  бросаться  друг
другом - чистое преступление".

     --------------
     * Томас Мор


     В этом году вызрел такой урожай груш, что от ос не было отбою.
     Они роились, главным образом,  в щелях и в  расщелинах оцементированных
дорожек сада.
     Щели  появились  весной,  и  с тех же пор  зарядили  дожди,  почти  без
перерыва,  как-бы  тщетно  пытаясь  прикрыть  некий  ведомый  им  срам  этой
расщелистости. Но осам все было нипочем.
     Мы  прихлебывали  чай  на  дощатой террасе с  выходом  в сад, поминутно
отмахиваясь  от  ос, вернее от их бреющего жужжания, поскольку самих ос было
не углядеть в воронке их полета.
     - В Америке можно выиграть Sony Play Station два. А  в Молдавии никогда
не  выиграешь!  -  Пожаловавшись,  сын  стал  рассматривать  меня,  как  мне
показалось,  с решительным  вызовом обреченного. - В Молдавии  даже и кассет
нет!
     - В Америке нельзя выиграть. - Хмуро отрезал я.
     - Можно.
     -  Мне 47 лет,  сын. Из них  13 я прожил  в  Штатах, а остальные уже не
припомню где.
     - So what?***
     - Однажды  мне  посчастливилось увидеть выигрыш - в  городе Самарканде.
Тогда 100-летней бабушке пионеры вручили кроличью  шапку,  ласты, стиральную
доску и свисток.
     - А, ты шутишь. Все равно можно. Мне на плаваньи сказали.
     - Кто тебе на плаваньи сказали?.
     - Один большой мальчик.
     - А сколько большому мальчику лет?.
     - Аж 14 лет! - Сказал он, округлив для страшности глаза.
     -  Хорошо. - Вежливо согласился я. - Но что ты будешь делать в Америке?
Здесь у  тебя три  раза  в  неделю  гимнастика, два раза плаванье.  А что ты
будешь делать в Америке?
     - Как что. Ходить на гимнастику.
     - Этого там не будет.
     - Будет, вот увидишь.
     - Ничего там не будет, сын. Будет только мы. Ты и я. И все.
     - Тогда я буду помогать. - Тихо вздохнув, сказал он.
     - Помогать что?
     - Работать!
     - Но работы тоже не будет!
     - Будет работа! Там тысяча работ.
     - На две тысячи безработных.
     Он был явно скорей расстроен, чем разочарован. Что детей расстраивает в
родителях - так это то, что те не вписываются в судьбу.
     Груши тихо ходили по крыше, как люди.
     В  этом году мы  упустили  клубнику из-за  обложных  дождей,  закрутили
только  18 банок.  Успели собрать оба  цвета смородины,  а  перед этим часть
черешни. Вишню приходил собирать шурин.
     Шурин  маленький  и  жилистый, и ему легко  было  лазать  за вишней  на
шиферную  крышу  гаража,  который  мы  пятый   месяц  не  могли  выдать  под
производственные помещения баксов за 70.
     Потом шурин перестал приходить за вишней. Цабрин, пес, которого я купил
весной, а шурин во времена моего осеннего запоя приютил и  выкормил, положил
ему лапы сзади на плечи - и шурин упал и сломал ключицу.
     И знаете, что шурин сказал мне, когда его уносили в больницу? Эти груши
по нашим временам нужны только осам.
     ----------------------------------
     ***So what? - Что с того? (англ.)

     Их союз  выдержал шестнадцать или  семнадцать  лет  взаимной осады двух
ярких,  заваленных  флагами  крепостей, прежде  чем она  надежно  заперла  в
подвале  те  две или  три  тонны  вина,  сделанного  им впервые в  жизни,  и
сделанного со  всей страстью и любовью неофита,  вернувшего  себе  поколения
предков-земледельцев.
     Когда она заперла  вино, чтобы уберечь  мужа от губительного и, как  ей
казалось,  смертельного  виража, -  вино,  которое он  в  том году начинал с
весенней  обрезки  лоз и  закончил  закупоркой прекрасных  дубовых бочонков,
просто выбросила  в озеро связку ключей от амбарного замка, тогда  он и ушел
из дому, предоставив ей с ее матерью и двумя детьми проживать отложенное.
     Именно  здесь почувствовал он себя окончательно умершим для пройденного
пути.  Оглохшим  и ослепшим в своем неразделенном и данном. Она же принимала
свое, ничем не выразив малейшего удивления по поводу отсутствия чудака-мужа,
который и до того нередко пропадал невесть где, чтобы впоследствии появиться
с букетом их  первых слов и возобновить  совместное продвижение  к тому, что
называют закономерным исходом.
     Конечно,  ему ничего не стоило  бы снять  замок одним  из тех  ломиков,
которые  валялись в бывшем  курятнике  среди древних  граблей  с обломанными
зубцами,  проржавевших   лопат   и  тяпок.  Всего   этого   хлама,   который
накапливается  у садовода и огородника, каковым  был  предыдущий  хозяин, за
полвека,  и который  некогда,  незачем  и некуда выбрасывать. Но  сейчас  он
почувствовал,  что  это  все;  что  если он  сделает  это,  вино  все  равно
прокиснет,  как  прокисло  что-то  в  его  душе,  столь  долго  и  неуклонно
противостоявшей отчужденной неправде мира, принимаемой как испытание и воля.
     Мать ее  сразу  почуствовала неладное, и поначалу  взглядывала  на дочь
искоса, пытаясь  если  не определить, то  пронаименовать для  себя состояние
дочери в ряду известных ее  материнству. Но та была неизменно спокойна, даже
отрешена  в  неустанных  хлопотах  по  дому, занятиях с  детьми,  всегдашнем
устроениии  обычного  досуга  этих  лет:  прогулок  по  парку  с  заходом  в
продуктовую  лавку  на  обратном  пути,  пролистывания бездарных,  помпезных
телепрограмм,  все  тех  же  приемов  для  тех  же  подруг,  с  теми  же  их
отутюженными,  невесть  зачем  заявившимися мужьями,  просто званых вечеров,
проходящих  в  неизменных  разговорах   о  детях,  болезнях,  общем  бытовом
оскуденьи, однокласнице, разбогатевшей на посредничестве.
     Уходя, гости прощались, как ей казалось, с плохо скрытой,  унизительной
для  них  самих,  какой-то  грошовой  снисходительностью.  По  их  уходу дом
отчуждался  и заболевал, как человек, подхвативший случайный вирус, и тут же
она хваталась за ведро и тряпку, отдраивала  и вымывала  горницу, припоминая
не   поверхностные  детали  разговора,   но  его  всегдашнюю  натянутость  и
неуступчивость,  ловила себя  на том, что  пытается вообразить, как эти люди
молча,  отчужденно пьют свой  утренний  чай,  скучно занимаются похотью, или
раздраженно,  грубо кричат  по  утрам  на детей. В  такие минуты, как обычно
бывает,  когда  руки  заняты  рутинной  работой,  ей  думалось  с  особенной
ясностью, и легкость, с которой представлялась ей их интимная жизнь, была ей
неприятна, унижала  ее. Дружба,  в отличие от любовной страсти  и ненависти,
никогда  не была  ее сильным  чувством,  и  молча размышляя  о  десятилетиях
безрадостной близости случайных  людей,  она горько сожалела  о чем-то, чему
вряд ли смогла бы подобрать адекватое определение.
     Именно эта дочерняя отрешенность заставляла мать раз за разом угадывать
в едва ли  не  гармоническом однообразии происходящего странные,  чудовищные
рычаги чуждой, пугающей механики. Сон матери расстроился, несколько  раз  ей
привиделось что-то  вроде  кошмара, припомнить  содержание которого  она  не
могла. Как-то ей  приснилось, что  соседская  дворняга  попала  под  машину,
которая  тут  же  уехала, и  она  ясно увидела  вывалившиеся,  окровавленные
внутренности молча издыхающего пса. "Виктор умер", сказала она дочери наутро
на  кухне. "Я знаю", ответила дочь с обычным спокойствием.  "Надо сходить  в
храм", сказала мать.
     На следущий день дочь попросила соседа сорвать замок, и дождавшись  его
ухода,  спустилась в погреб.  Бочки  стояли  в углу, пахло затхлым  деревом,
плесневелой  известкой.  С  усилилем  она  вытащила ту из деревянных пробок,
которая показалась ей  наименее плотно пригнанной, взяла с  полки  недлинный
резиновый шланг, запустила  один конец  его в отверстие,  поцеловала другой,
нацедила стакан, медленно выпила  до дна  и, задыхаясь,  отерла губы тыльной
стороной  ладони. "Вот так. Вот так, да", ясно подумалось ей. "По  пятницам,
по пятницам вино. Вино по пятницам".

     Кишинев - Нью-Йорк

     2001-2004



Last-modified: Mon, 17 May 2004 21:17:30 GMT

Оцените этот текст: