Григорий Свирский. Ленинский тупик --------------------------------------------------------------- © Copyright Григорий Свирский Москва, "Советский писатель", 1962.1964. Издание третье, впервые бесцензурное WWW: http://members.rogers.com/gsvirsky/ Ў http://members.rogers.com/gsvirsky/ --------------------------------------------------------------- РОМАН. Москва, "Советский писатель",1962.1964. Издание третье, впервые бесцензурное Что же вы молчите? Кричите: да здравствует царь Дмитрий Иванович Народ безмолвствует". А. Пушкин, "Борис Годунов ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА Полвека прошло с того дождливого дня, когда я впервые услышал трубный басище Ермакова. -Митрич! Дамочка на спичках катит. Неси резиновые сапоги! Затем прикатила "дамочка". Круглое белое лицо молочницы рекордистки с обложки журнала "Огонек". За ней две машины заискивающей перед ней челяди и охраны. "Дамочка" оказалась членом Политбюро ЦК КПСС Екатериной Фурцевой. - Что ж загодя не звякнули мне ? - так встретил ее Ермаков.- Я б мусоришко убрал. Марафет навел... Твердое чувство независимости и собственного достоинства Ермакова, не сгибавшегося ни перед кем, притянули к нему мою душу, как и душу моего героя. Больше года провел я на стройке Заречья, чуть не спился, совершенно не пьющий человек, так-как Ермаков каждый раз ставил на стол, перед началом нашего откровенного общения, два гладких стакана... -Что-то зачастили вы к нам, ученые-печеные, - сказал не без удивления - У одного даже два высших образования. А пошел в рабочие... - Гебист? -Фольклорист! - Ну, это в нашем веке одно и тоже! Посмеялся, повторил уважительно: - Фольклорист! Гебисты мне не представляются. Шуршат поодаль. Познакомьтесь с ним. Кажись, хороший парень. Учен - до ужаса! В древних Афинах живет, как в собственном доме. Может, и подружитесь! Когда я решил написать книгу о Ермакове, он потребовал, чтобы я сложил, и непременно своими руками, хотя бы одну стенку. "Чтоб понял, каково этим ребяткам - на ветру и в грязи". Как же хохотали каменщики над дураком-писателем, хохотали и в одиночку, и "всем миром", но показывали, учили, как укладывать кирпичи и стелить расствор. А на прощанье зубоскалили уж по доброму: "Чтоб под своей стенкой никогда не ходили. Не дай Бог!" Издательство "СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ", куда отнес рукопись, было шокировано откровениями главного героя романа каменщика Александра СТАРОВЕРОВА, депутата Верховного Совета СССР, который, по его словам, посажен в Верховном рядом с властями "ЗАМЕСТО МЕБЕЛИ" Главный редактор завершила свой отзыв так: "Рукопись Григория Свирского - о бесправии и молчании рабочего в нашем государстве. Она вряд ли может быть предложена нашему читателю. Роман хорошо написан, но тем он опаснее." "Если столь еретическую книгу издать, мы автора затем не остановим!" - предрек второй, озабоченный, как видим, лишь тем, чтобы еретика остановили. Другая половина отзывов, заказанная издательством писателям-профессионалам, чаще всего, не сосредотачивалась на рискованной теме, а радовалась выразительному, сочному русскому языку героев, сохранившемуся лишь в дальних деревнях, откуда и доставляли "по оргнабору" рабочих на московские стройки. С годами у рукописи набралось восемнадцать положительных отзывов, а издатели откладывали и откладывали выпуск книги. "Ищут собакина", который бы зарубил крамолу, - объяснил мне Константин Паустовский. Когда узнал, что рукопись передана новому редактору - отставному полковнику Алексею Ивановичу Крутикову , бывшему начальнику издательства Министерства Обороны, я сказал жене, что это - конец.. Отставные полковники на Руси - народ самый консервативный. Как правило, закоренелые сталинисты, и, отправляясь к новому редактору, захватил рюкзак - для отверженных страничек. О полковнике Алексее Ивановиче Крутикове подробно рассказано в моей повести "Прощание с Россией", и потому здесь буду краток. Прочитав рукопись, полковник спросил меня: - На какой улице строят дома ваши герои, лишенные и человеческих и гражданских прав? Я развел руками: - Это же роман. А в романе, как вы знаете... - Пусть они строят на Ленинском проспекте! - прервал Алексей Иванович мои литературоведческие изыски. И потому роман назовем "ЛЕНИНСКИЙ ПРОСПЕКТ". Мое лицо, видимо, стало кислым, и он заметил с ядовитым сарказмом: "Уж не возражали бы вы, диссидент, назвать ее "УКРАДЕННАЯ ВЛАСТЬ" или того пуще "ЛЕНИНСКИЙ ТУПИК". Эта перспектива - даже в моем сознании- еще настолько не просвечивалась, что я расхохотался... - И так!- строго заключил полковник "ЛЕНИНСКИЙ ПРОСПЕКТ". Все!- И, улыбнувшись, растолковал: - Это единственная возможность прорыва честной книги. Цензура будет читать книгу с таким названием, держа руки по швам... Когда я, наконец, согласился, он добавил: - В этом случае, нам придется выполнить лишь категорическое требование издательства. Убрать имена вождей и прохвостов. Все остальное остается, кроме трех страничек о страшном трагическом случае на стройке: ЛЕНИНСКИЙ ПРОСПЕКТ ведь это не только улица, но и символ ОКТЯБРЯ 1917. У символа столь жутких трагических страниц быть не может... Прошли годы, автора вполне могли бы остановить, но время - не остановишь! Когда книга, после пятилетних мытарств, поступила в магазины, ее суть была уже публично, на всю страну, выражена смелым человеком писателем-историком Степаном Злобиным на странице отнюдь не смелой столичной "Литературной газеты": " Почему молчит рабочий в рабочем государстве?" - так называлась первая, на полстаницы, рецензия, вызвавшая затем поток статей и рецензий. В предлагаемом ныне первом бесцензурном издании, естественно, возвращены на свои места размышления писателя, возмущавшие самоуправную власть, а так же "запретные" в те годы имена "веселого путаника" Никиты Хрущева и мрачных генералов КГБ, вершивших судьбами и самой жизнью героев этой книги. Отложенные редактором до лучших времен три странички, конечно, тоже поставлены. Какие? Читатель, надеюсь, и сам поймет. Не маленький он у нас, читатель. Н Ю Р А Поезд прибыл из Воронежа. Нюра вышла из вагона, беспокойно озираясь, худющая, взъерошенная, похожая на воробышка, выпавшего из гнезда. Ее никто не встречал. Одной рукой она покачивала ребенка, завернутого поверх одеяла в кашемировый платок цвета весенней травы. Другой держала самодельный, из некрашеной фанеры, чемодан. Она спускалась по широким каменным ступеням перрона, шаркая огромными катанками с синими печатями на голенищах. Сырой мартовский ветер трепал флаги с траурными лентами. Флаги снимали. -- Умер кто? -- спросила Нюра дежурного в высокой фуражке. Он не ответил. Огромный, на белом полотне, портрет Сталина с разбитой в нижнем углу рамой был прислонен лицевой стороной к стене. Дежурный крикнул кому-то: - Как опустили?! С перепою, что ли? Да еще год назад вас бы за такие дела... Вздохнув, Нюра огляделась по сторонам. Уборщица на лестнице совком собирала мусор. Она не знала, где находится трест Ермака, и Нюра стала спрашивать прохожих. "Ермака"? - переспросил мальчик со школьным ранцем за спиной, - это который Сибирь завоевал? Ну, никто, решительно никто не слышал о таком тресте. Кто-то поинтересовался, не старинное ли это наименование -- трест Ермака? Нюра не знала иного названия. Она твердила, удивляясь неведению окружающих и все более пугаясь своего неведения: -- Трест Ермака!.. Да, Ермака! Нюру провели к справочному киоску. К счастью, за стеклянной стенкой киоска оказалась женщина толковая и быстрая. -- А что делает ваш Ермак? -- быстро спросила она, скосив глаза на ребенка. -- Печет пироги? Чинит ботинки? Ведает домами младенца? -- Нет! -- Нюра инстинктивным движением прижала ребенка к себе. -- Строит он. Жилье. Женщина полистала свой справочник, позвонила в какой-то строительный трест и спустя минуту-две выдала в окошко квитанцию, на обратной стороне которой был написан адрес. Дом с синей вывеской "МОССТРОЙ No3" Нюра разглядела сразу. Возле него толпились озабоченные люди в зеленых стеганках, с буханками черного хлеба и чемоданами в руках. Веснушчатый парень в шинели без погон, показавшийся из дверей треста, пригнулся к ногам одной из девушек: -- Чулки, мордва, сама вязала? Девушка взвизгнула и присела на корточки, прикрывая полами брезентовой накидки ноги в белых с черными поперечными полосами грубых чулках. Другая, побойчее оттолкнула веснушчатого, потеснив его к стене. Нюра поставила чемодан и, приблизясь к той, что побойчее, протянула певучим акающим голоском, в котором звучала тоскливая надежда: -- Вы старшая? Нельзя нас с сыночком в вашу артель? А? Я на руку крепкая, на ногу легкая. Ее тут же окружили, принялись расспрашивать. Девушка в брезентовой накидке взяла у нее сына, покачала его на руках, напевая вполголоса: "Улю-улю, маленький". И едва не поплатилась за это. Старик, проходивший мимо, задержался в дверях треста. -- Вербовщик разве не предупреждал, что с дитем не оформляем? .. Не твой?! Ты не заливай! Родила и открещиваешься. Тут своих гибель. Рабочих селить негде. С криком встретил старик девушку в накидке и позднее, когда она переступила порог отдела кадров. --Вертайся в свой Лемдяй! Все! Нюра -- она ждала в очереди возле двери -- едва не попятилась в темный угол, готовая прижаться к полу, как, бывало, прижималась к грядке, когда в ушах нарастал ужасающий вой авиабомбы. --За что ЕГО-ТО -- вскрикнула она тоненьким голосом, в котором слышались слезы. Перехватив поудобнее сына, она попятилась к выходу. Путь ей преградила старшая: -- Жди тут! Если б не вмешательство старшой, кто знает, как обернулось бы дело. Когда старшая возвратилась из отдела кадров, тощее, землистого цвета лицо ее было жестким. Отчетливее проступила темная полоса рубца,-- видно, след военных лет. На ломаном русском языке она наказала Нюре, как говорить с управляющим. Ей, Нюре, отдельного угла не надо. Ее берут в общежитие, в свою комнату, новички, которые из Мордовии. По оргнабору. В узкой, как коридор, приемной управляющего Ермакова, расположенной этажом выше, не было ни одного стула. Остро пахло лаком для ногтей, который наносила на свои растопыренные заскорузлые пальцы, пальцы вчерашней подсобницы, завитая мелкими колечками секретарша. -- Все на корпусах, -- не подняв глаз, разъяснила она.. Нюра осталась ждать. Мимо то и дело сновали озабоченные люди с бумагами в руках. Какой-то толстяк, проходивший по коридору без пиджака, со счетами в руках, задержался возле Нюры, вздохнул: --Всему на свете бабки подбиты. Одни слезы неучтенные... Она проводила его неприязненным взглядом: жалеет? В утешителях Нюра не нуждалась с прошлого лета. Те дни были памятны ей час за часом. ... Цвел тополь, и земля была словно в вате. Пух ложился и на сколоченную наспех в саду детского дома сцену и на шелковые, подпоясанные шнурами с серебристыми кистями до колен рубашки парней, которые ("Как не видят!" -- удивилась Нюра) ступали желтыми лаптями прямо по нежным пушинкам. Вслед за ними на сцену выплыли две жарко нарумяненные молодки, завели светло и задумчиво: Летят у-утки.,. А из-за спин молодок неслось басовитое и приглушенное, точно эхо: Летят у-утки И-и два-а гу-уся. Молодки улыбались, вовсе не думая о том, как звучит в саду, полном прильнувших друг к другу сирот, старинное воронежское "страдание", которым они, по традиции, открыли концерт. Кого лю-ублю.... Молодки грустнели, кручинились. : Кого лю-ублю, -- нагнетали басы. И вдруг, опять в два женских голоса, высоко и с той пронзительной тоской, которая заставит притихнуть любого: Не дожду-уся... "Кого люблю, не дождуся..."- Нюра крепилась, кусая платок, но возле нее кто-то всплакнул. Она закрыла ладошками лицо. И навзрыд.... Утром она бежала с охапкой березовых веников -- козлят кормить. Навстречу ей ступали чьи то грубые, из желтой кожи ботинки. Она подняла глаза, лишь когда ее окликнули. Перед ней стоял незнакомый юноша лет двадцати трех, в городском пиджаке, с мотоциклетным насосом в руке.Девочка, ты чья? -- спросил он. Детдомовская. Из каких мест? -- Знала бы... Юноша пристально вглядывался в нее. -- Как тебя зовут?.. Нюра Староверова?! А я все думаю: на кого ты похожа? На свою мать и похожа!.. Мы соседями были до войны. Ты и мать - две капли воды... Такие же глазищи. А скулы староверовские! Я тебя вчера приметил, на концерте, когда ты... ну, расстроилась. Нюра сама не могла понять, что произошло с ней. Десять лет, десять долгих лет, день за днем, Нюра ждала, когда за ней придут -- отец, мать, брат, родные люди. Детдомовцев чуть не каждую неделю выстраивали на линейке. Нюра стояла с окаменелым лицом. Взрослые, чаще всего мужчины в шинелях без погон, проходили мимо и мимо. Правда, как-то один из них вдруг задержался возле нее. Нюра не решалась поднять глаза. Она видела только зеленые обмотки и разбитые ботинки с бечевками вместо шнурков, вдохнула запах дымка, пота, махорки -- было ли что роднее этого запаха! -- Гляньте, кака чернявенька! - услышала удивленное.-- Тебя, дочка, не у цыган подобрали? "Может, и впрямь у цыган?" -- с. тех пор думала Нюра и плакала: никто ее не ищет... .. .Отыскали ее. Отыскали! С семи лет она гадала: какой он, близкий человек? Вот он какой, оказывается. В рабочих ботинках, как отец. Каменщик, как отец. Голубоглазка. Шураня... У Шурани была мотоциклетка. За час домчали Нюру в полусожженное, за рекой, село Перевоз, к ее хате. Там жил чужой старик. Гончар. Он помнил и Нюру и ее погибших родителей. Нюра теперь ездила в Перевоз почти каждый день. Помогала старику, таскала в ведре песок, месила глину. И Шураня был тут же... Вечером он снова сажал Нюру на заднее седло. Нюра обхватывала Шураню покрепче, обеими руками, они мчались по лесным тропинкам, и ветки осинника, хлестали их по лицам. Как-то Шураня выключил мотор на полянке; стало так тихо, что Нюра расслышала, как шуршит листьями ветер и где-то на дальних болотах плачет чибис. Она сидела и слушала жалобы чибиса, забыв разжать руки, которыми обнимала Шураню, и вдыхая его бензиновый, въедливый запах... Через месяц Шура уехал. Прислал, как обещал, карточки с городскими видами. Пришла осень. Оводами облепляли по вечерам Нюру нянюшки, поварихи. Подсаживались к ней на скамеечку. -- Им не рожать, пакостникам! Кому ты теперь нужна? ..- С этого обычно, начиналось. А завершалось часа через два советами беспременно поехать к нему, "предъявить ему, городскому, мандат", "шмякнуть под ноги ребятеночка". Нюра молчала. Не убеждать же их, что он не пакостник. Угла своего у него нет. На койке мается. Прибьется к своему углу -- подаст телеграмму. Обида шевельнулась вместе с ребенком. "Не напишет. Не поинтересуется..." Нюра начала копить деньги. На билет. "Не напишет. Не поинтересуется". Сбила на чердаке, втайне от всех, чемодан. Рожать решила в городе, поближе к Шуре. Но уехать не успела. Когда в сельском роддоме к Нюре поднесли розовенького, орущего Шураню, она, обмирая в душе, попросила санитарку, отъезжавшую в Воронеж, прислать оттуда телеграмму в детский дом, как бы от Шуры: "Приезжай". Директор детдома, властная старуха, прозванная воспитанниками "Кабанихой", по-бабьи всхлипнула над телеграммой и вычеркнула в графе "откуда" слово Воронеж: дознаются подруги, что за телеграмма... На станции Нюра, чтобы не разреветься, то и дело принималась ободрять директора: -- Не пропадем! Наймемся к Ермаку. Где Шура. А там... как сложится. Ермаков все еще не приезжал. Руки Нюры, державшие сына, казалось, омертвели: вот-вот пальцы расцепятся. Она прислонилась спиной и затылком к свежепобеленной стене и, чувствуя на себе взгляды проходящих, молила бога о том, чтоб не нагрянул сюда Шура. Вид у нее с дороги истерзанный. Она уже потеряла счет времени, когда в коридор вошел человек в мохнатой ушанке. Кирзовые сапоги по щиколотку в красноватой глине. Нет, это не Ермаков, -- с ним никто не здоровался. Видать, сам решил наняться иль по какому другому делу. Он прошел мимо нее в приемную, вернулся со стулом в руках. Поставил возле Нюры. Нюра испугалась:"У секретарши отнял?" -- Я постою, -- сухо ответила она. -- Спасибо! Но не утерпела, присела на самый краешек, укачивая орущего сына и глядя на входивших своими огромными, чуть припухшими цыганскими глазами. Только слепой мог не заметить этих сухо блестевших и полных отчаяния глаз. -- Вы кого ждете, товарищ? -- спросил ее мужчина в мохнатой ушанке, снова появляясь в коридоре. Нюра молчала, вглядываясь в наклонившееся к ней костистое, как у Шурани, участливое, доброе лицо, и, вдруг решившись, попросила почему-то шепотом и скороговоркой, боясь, что ее перебьют: -- Человек ха-ароший. Не подержите сынка? Я отлучусь на минуточку. А? Мужчина взглянул на нее оторопело, потоптался в нерешительности, -- может, его смутил этот нервный шепот, -- и воскликнул нарочито-беззаботным, почти веселым тоном: -- Конечно! Давайте! Не успел он произнести это, как Шураня-маленький в мокром одеяле оказался на его руках. Нюра в два прыжка, чуть коснувшись ладонью перил, одолела лестницу, влетела в отдел кадров, как, случается, вскакивает задыхающийся пассажир на заднюю площадку последнего вагона поезда, который набирает скорость. -- Я... У-уф! Каменщики нужны?.. Тот же старик писал что-то. -- Подождите, -- буркнул он. -- Некогда, дяденька! -- вырвалось у Нюры, и она испуганно прикрыла ладонью рот. -- Дома детишки плачут. -- Старик вскинул на нее удивленный взгляд, но тут же пошутил: -- Э, да тебе самой впору в куклы играть! Паспорт-то выправила, каменщица? Нюра не могла оторвать глаз от медлительных, иссохшихся пальцев, которые заполняли личную карточку рабочего. Ее, Нюрину, карточку! Синий, вроде билета в кино, талончик -- направление в общежитие -- она схватила со стола, размазав чернила. Шураня-маленький лежал на столе секретарши и орал с тем трагическим надрывом, с каким только способен орать грудной ребенок, которого давным-давно пора перепеленать. -- Твой подкидыш? -- спросила секретарша раздраженно (на столе ширилось мокрое пятно). Нюра вытерла кашемировым платком стол и, торопливо меняя пеленки, обратилась к мужчине, которому оставляла сына: -- Выручил, человек ха-ароший. Он участливо спросил Нюру, куда она теперь. В общежитие? Он в те же края, подвезет. Нет-нет! На своих дойду! Приняли б только... Почему же не примут? Если возникнут какие препятствия, отыщите Некрасова.- Он бросил взгляд на ее огромные, казалась, разбухшие от влаги катаики.-- Едемте лучше со мной... Нюра ускорила шаг, почти побежала от него. Общежитие строителей располагалось подле моста окружной железной дороги, в четырехэтажном доме. Внутри оно сияло первозданной чистотой только что отстроенного здания. Пахло свежей штукатуркой, белилами. Приглядевшись, Нюра заметила, что в противоположном конце коридора цементный пол залит водой. Комендант общежития в старенькой, отглаженной гимнастерке, подпоясанной кавказским ремешком, сообщал кому-то по телефону, что вербованные, нынче прибыв, уже натворили дел. Какая-то приехала в одних галошах, купила по дороге ботинки, а галоши спустила в унитаз. Водопроводчик все утро работает. Одну галошу уже вытянул крюком. -- Девки вовсе без понятия! -- горестно воскликнул комендант. 0x08 graphic "Сам ты вовсе без понятия", -- оскорбленно подумала. Нюра. Перехватив на другую руку сына, она заторопилась к девушкам-мордовкам. К Матрийке (так девушки называли старшую). Они не выдадут... Двери комнат на втором этаже были распахнуты настежь. У стен громоздились чемоданы, узлы. Никого из знакомых девчат не оказалось. баниться ушли, наверное. Нюра огляделась: где перепеленать Шураню? В самом конце коридора у окна стоял стол. На нем сидел мальчонка в застиранной рубашечке и новеньких ботинках. Двумя руками он держал полбатона и, откусывая, приговаривал с восторгом: -- Мама, милая, хорошая! Нюра положила на стол Шураню, развернула одеяльце. Густо припудрила тельце Шурани тальком, спросила незнакомого мальчугана первое, что в голову пришло! А ты вырастешь, маму тоже любить будешь? А то! Ну, а чем кормить будешь? Мальчонка сверкнул глазами: -- Белым хлебом! У Нюры подкатил ком к горлу. Вспомнились сироты Перевоза. А мальчонка разговорился, с восторгом рассказывал, как его поселили в этом общежитии: -- Сховали у тетки Ульяны, а мама жалилась покурору... Подошедшего коменданта она встретила независимо: -- Выгони-ка попробуй! К прокурору пойду... Комендант взглянул на нее искоса, сказал, что ночевать в общежитии она все равно не останется, здесь не комната матери и ребенка! Нюра плотнее прижала к себе Шураню, который улыбался во сне, чмокая губками, и попросила приглушенным, голосом: -- А вы позвоните Некрасову. Но никаких Некрасовых комендант знать не знал, ведать не ведал. -- Ка-ак?! Мохната шапка! Помедлив, комендант на всякий случай позвонил в отдел кадров треста. Нервно теребя свой кавказский ремешок, он повторял в испуге: -- Есть гнать! 0x08 graphic И, обернувшись к Нюре, скомандовал надорванным голосом ротного, который уже много дней подряд не выходил из боя: Ма-арш отсюда! Нет в управлении никакого Некрасова. - И в райком-горкоме нет. Нигде нет! Все врешь! Собирай манатки. Ма-натки? -- Нюра шагнула к нему, протянула Шураню.-- Бери мои манатки, коль на улицу выгоняешь! . -- Давай! Я его мигом пристрою! Нюра попятилась: Чтоб я на такую образину оставила сыночка?! Некрасов сказал... Опять двадцать пять, -- устало повторил комендант.-- Никакого Некрасова нету. Не-ту! Ясно?! 2. Доцент Игорь Некрасов был в университете парторгом - в прошлом году. По недосмотру. Во всяком случае, так считала инструктор ЦК Афанасьева, которая занималась университетом. В пору своего первого знакомства с Некрасовым она любила рассказывать о нем с материнским теплом в голосе: "Он очень мил, этот Игорек. Если захочет в университете кого-нибудь поругать, три дня набирается духу, наконец решительным шагом подойдет к человеку и... спросит: "Как ваше самочувствие?" Жестокое разочарование постигло Афанасьеву в тот день, когда Некрасов встал на защиту ученых, о которых сложилось мнение как о людях "не наших". Два года подряд на каждых выборах на филологическом факультете Афанасьева выражала свое твердое неодобрение кандидатуре Некрасова Райкомовские секретарши, рассылая документы, бывало, говорили деловито: "Одну выписку из решения в автопарк. Другую этому... еретику". И вздыхали. Еретик -- так однажды назвала его Афанасьева -- был холост. Имел ученое звание и волосы, как растеребленный лен. Многие были до крайности удивлены, когда Никита Хрущев в поисках крепкого работника для решающей стройки остановился на бывшем университетском парторге. Когда с Украины, да Кубани навез друзей, никто не удивлялся. Но - почему вовсе ему незнакомого? Из московского Университета. Неисповедимы пути твои, генеральный! В здании ЦК партии наверх вели две лестницы -- боковая, c голыми стенами, и парадная, устланная ковром. Игорь остановился перед парадной лестницей: по ней, что ли, подниматься? Помощник Хрущева сухо попросил его обождать. По коридору прохаживались участники какого-то прерванного совещания: одни -- полуобнявшись и смеясь, другие -- выговаривая друг другу в ожесточении: Провалиться вам вместе с Ермаковым в тартарары! Железобетон изо рта выхватили. Молись, что его, а не тебя сунули в болота, на Юго-Запад, в Заречье. Вот где петля! Ни дорог, ни подземных коммуникаций. Врагов у него много. Вот и подсуропили... В ответ послышался шумный вздох человека, который еще не вполне оправился от испуга: -- Да-а! Каторжное местечко... Присаживаясь на стул в дальнем углу, Игорь остановил свой взгляд на толстяке, который стоял посреди приемной. Толстяк будто сошел с полотна Рубенса. И розовые, налитые здоровьем щеки его и отягченный жирком подбородок колыхались от смеха. Правда, Рубенс не запечатлел столь крутого и высоко подстриженнного затылка, который колыхался на широченной, точно из красной меди, шеи. Такой затылок и такая шея бывают разве у борцов-тяжеловесов, во всяком случак, у людей, которые от легонького тычка и не шелохнуться. Он что-то рассказывал обступившим его людям, вскинув руку словно бы с кубком. Жизнерадостный фламандец! Игорю казалось, толстяк вот-вот рванет осточертевший ему белый воротничок (он то и дело оттягивал его пальцем), расшвыряет по углам накрахмаленные манжеты и ринется на улицу, увлекая за собой остальных и держа кубок как знамя. Дверь открывалась непрерывно; наконец появился тот, кого все ждали. Спорщики смолкли. Окружавшие толстяка люди разом оборвали смех. Толстяк одернул пиджак, широкий и длинный, как толстовка. Игорь по укоренившейся фронтовой привычке встал по команде "смирно". От дверей быстро шел, на ходу кивая и пожимая руки тем, кто был ближе к нему, известный по портретам бритый круглоголовый человек в темной "кировской" гимнастерке и офицерских сапогах. Никита Хрущев. Москвичи еще не величали его между собой иронически - Хрущем, как позднее. В эти дни он был Никитой или дорогим Никитой Сергеевичем. Хрущев направился прямо на ожидавших его, привыкнув, по- видимому, что перед ним расступались. Невысокий и грузный, он, казалось, не передвигался, а катился, как колобок из русской сказки -стремительно и без помех. В приемной засуетились, со стола помощника взвихрились бумаги. Возле жизнерадостного фламандца задержался. -- Ермаков, я к вам в трест собираюсь! Ермаков ответил медлительно, с улыбкой: -- Спасибо, Никита Сергеевич, что предупредили. Я мусоришко уберу. Хрущев оглянулся на следовавшего за ним невзрачного узкоплечего мужчину в полувоенной форме, наверное, начальника Ермакова. Тот развел длинными руками, всем своим видом говоря, что за Ермакова он не отвечает. Хрущев взял Ермакова под локоть, отвел в угол, где стоял Игорь. - Про вас такое говорят, Ермаков... -- Хрущев долго, вполголоса, что-то выговаривал ему неодобрительно и строго. Ермаков в ответ лишь усмехнулся краем мясистых губ. -- Что ж... Считайте, что половина правда. Игорь проводил удивленным взглядом улыбающегося Ермакова, который уходил вслед за Хрущевым вперевалочку, руки назад. Пожалуй, только на войне он встречал людей, которые смели держаться столь вызывающе независимо. Под Североморском, в землянках под пятью накатами, жили летчики-торпедоносцы. Два-три раза в день они уходили в Баренцево море, иные и оставались там, у обомшелых скал Нордкапа или Киркенеса, врезавшись самолетами в огромные транспорты, груженные солдатами и танками с черными крестами на боку. Немногословные, скромные работяги, они, летчики-торпедоносцы, знали себе цену... Год от года они становились для Некрасова словно бы легендой, услышанной в юности. Ермаков напомнил ему о них. Отвернувшись к стене, погрузился в свои думы. Очнулся лишь когда распахнулась, как от сильного ветра, дверь и мимо быстро прошли, поглядывая на часы и взволнованно переговариваясь, участники совещания. Ермаков двигался рядом с Хрущевым, и что-то басил, не обращая внимания на своего начальника в полувоенной форме, который спешил следом, дергая его за пиджак. Наконец Игоря пригласили в кабинет. Он присел неподалеку от дверей. Пальцы его забарабанили по зеленому сукну стола, чуть пригретому солнцем. Т-образный стол вызвал в его памяти посадочный знак на аэродроме. "Отлетался, филолог" -- мелькнуло в сознании. --Вы требуете квартир для Университета, -- донесся до него резкий и сипловатый голос Хрущева. -- Квартир нет. Нет даже для тех, кто ютится в подвале и ждет своей очереди годами. И это становится вопросом политическим... Игорь в тот день не воспринял глубинного смысла стереотипной фразы. Она прошла почти мимо сознания. Всю серьезность, весь трагизм хрущевских слов постиг только спустя два с лишним года, когда Хрущев стал хлестать строительные тресты, как разве что измученный осатаневший кучер хлещет увязших по брюхо ломовых лошадей: дружок из горкома рассказал ему, под большим секретом, об одной из причин этого. Как только прозвучали первые выстрелы венгерского восстания раздосадованный матерящийся Хрущев приказал немедленно доставить ему требования Будапештского Рабочего Совета: "Чего они взбеленились, так их и этак?!" Оказалось, восставшие требовали каких-то свобод, независимого рабочего самоуправления и строительства квартир. Хрущев скользнул рассеянным взглядом мимо пунктов о свободах и самоуправлении, он искренне считал это опасной демагогией ( Какого еще рожна нужно?!) Квартиры - это другое дело. Можно понять! Он спросил, сколько в Будапеште приходится квадратных метров жилья на человека? Ответили - девять метров. "А в Москве?" - с тревогой воскликнул он. Принесли документы. Выяснилось - 2,8 метров. Как для покойника Разве чуть больше... За тридцать лет советской власти строили - можно по пальцем перечесть... Хоромы для министров, армейских и лубянских генералов, да актеров МХАТА. А для простого человека, способного, оказалось, бунтовать - тю-тю... Тут и началось. Стронулась телега. Разнарядки дали всем министерствам. Строить! Вдруг и - с панической скоростью. Двух министров и трех управляющих строительными трестами отвезли в больницы с инфарктами. Один умер прямо в ЦК КПСС, на Старой площали, когда его пообещали "стереть в порошок!..". Хрущеву пододвинули личное дело кандидата филологических наук Некрасова Игоря Ивановича. Он взглянул на первую страницу личного дела, где была приклеена пожелтевшая фотография флотского офицера. Боевые ордена кольчугой прикрывали грудь. -- Я хочу, чтоб вы помогли нам, Некрасов... Стройка в неслыханном прорыве. Мы вкладываем миллиарды, оголяем колхозы, вербуя на стройку молодежь, а эффект мал. И, если хотите знать, я сам не до конца понимаю почему... Объяснительные записки строителей страдают односторонностью, противоречат письмам, в которых, сообщаются факты нетерпимые. Порой ужасные. Калейдоскоп фактов. А что за ними? . Игорь молчал. Он уже высказал в предварительной беседе свое отношение. --Я - филолог. Фольклорист... -- Суховатый голос его дрожал. Инструктор Афанасьева, сидевшая за его спиной, вразумляла его торопливо и не очень убежденно. Что ж, что фольклорист? На стройки города съедутся и воронежцы, и рязанцы, и мордва, и чуваши. Он, фольклорист, ездит за песнями и частушками за тридевять земель, а тут они приедут к нему... -- Я в жизни кирпича в руках не держал, -- твердил Игорь. -- Не строитель я... Вечером в студенческом общежитии, где жил Игорь Некрасов, только и говорили, что бывший парторг факультета, чудак - фольклорист из Рязани, знаете его? "загремел" в какой-то стройтрест. Вот не повезло! В сыроватой, под самой крышей комнатушке Игоря собрались его друзья, соседи. Народу набилось столько, что заглянул даже озабоченный "Жора -- не дурак выпить", хорошо упитанный, щекастый аспирант-юрист, непременный тамада всех дней рождений, свадеб и поминок, на каком бы этаже общежития они ни происходили. -- Времена, переменились ка-ак! -- протянул Жора, прислушиваясь к возбужденным возгласам.-- Год назад и не пикнули бы. Сидели бы по своим норам и чертыхались шепотком. А ныне... даже Игорь --уж на что покладистый -- и тот пытался отбояриться. Игорь не сомкнул глаз до утра, испытывая и боль, и гнев, и превеликую досаду человека, которого оторвали от любимого дела. - Филолога - на строительство! Почему не в хирургию? - Кукурузник сбесился, - заключил флаг-политолог общежития на Стромынке Жора...- Некомпетентный плодит некомпетентных, как бездари -- бездарных... Закон Паркинсона! Скоро он объявит себя корифеем во всех науках -- от языкознания до самолетостроения... Игорь потянулся за папиросой, закурил. "Ты изложишь все это завтра в ЦК? -- Он усмехнулся горько. -- Скажут: "Глубокая философия на мелком месте. Улизнуть хотите, товарищ Некрасов? Раньше вы что-то не спешили с подобными высказываниями". Игорь мучительно пытался понять, отчего выбор пал на него. Из-за строчки в его личном деле, что был однажды во главе студенческого стройотряда? Да кто же из студиозов, живущих на одну стипендию, не ездил "шабашничать"? Утро не принесло ответа. Голова болела адски. Он отправился в университет. В профессорской о нем уже говорили так, как если бы он попал под трамвай, -- тоном глубоко соболезнующим и в прошедшем времени. "А лекции он читал хорошо, ярко ..." Игоря взяло зло. Оставалось только собрать деньги на венок... После занятий он -- не удержался -- свернул на своем "Москвиче" в Заречье. Неужто он в самом деле так жизненно необходим этому проклятому тресту... стройконторе или как там ее? "Москвич" трясся, позвякивая старыми рессорами на глубоких промоинах и широких трещинах выщербленной бетонной дороги. Группами, смеясь и перекликаясь, шли студенты. Вот перебежали шоссе китайцы в синих кепках, за ними спешил, размахивая портфелем, знакомый доцент с биологического. Игорь рывком, так что "Москвич" даже занесло, свернул в сторону от последнего у шоссе здания -- нового студенческого общежития. "Что за ним? .." За ним, куда бы Игорь ни обращал взгляд, открывалось необозримое поле в пятнах серого, ноздреватого снега. Кое-где из-под снега торчали черные прутья кустарника, и поле от этого выглядело еще более голым и неприютным. "Песенный край?" -- мелькнуло у Игоря. Его ударило -- не зевай! -- грудью о руль "Москвича". "Москвич" "закозлил", как самолет в неопытных руках на посадке. Вдаль вела лишь узкая дорога, сложенная из железобетонных плит, что называется, на живую нитку. Перед радиатором виднелась красноватая, глинистая грязь, оттиснутая на плитах колесами самосвалов, точно древние письмена. Что же делать? Чтобы по честному! По честному и перед самим собой и перед делом, о котором понятия не имеешь. . Спустя неделю Игоря снова вызвали в ЦК. Хрущев вытянул морщинистую шею, как петух, собирающийся клюнуть, а спросил вкрадчиво: - Решился, доцент? Преодолевая ощущение неловкости, Игорь объяснил тоном самым решительным: он, Некрасов, во время войны был мотористом на пикировщиках ПЕ-2, воздушным стрелком, затем штурманом торпедоносца ДБ-3Ф. Этого достаточно, чтобы за месяц-полтора овладеть специальностью строителя, моториста растворного узла, на худой конец, крановщика. Узнают его рабочие хорошенько - тогда и рекомендуйте куда угодно... А так он для них не политический руководитель, а кот в мешке. Какой там кот! Слепой котенок, к тому же чужой... Наступило молчание. Настороженное, ничего доброго для Игоря не предвещавшего. Несколько человек у Т-образного стола перестали листать бумаги, подняли глаза на невысокого парня во флотском кителе с вытертыми локтями. Руки его были вытянуты по швам. Однако не по-солдатски:- пальцы сжаты в кулаки. --Что скажете на это, товарищи? -- обратился Хрущев к людям, находившимся в кабинете. Круглолицый, как Хрущев, человек с депутатским флажком на отвороте пиджака протянул неуверенно: --Попробуем, в порядке исключения? Рыхлый мужчина в коверкотовом костюме, председатель Госплана СССР, шевельнулся в кресле, но, не произнес ни слова. На его лице появилось жесткое выражение. Если бы он смог и к тому же решился выразить в словах причину своего явного раздражения, он должен был бы сказать: "Этак завтра и мне, бессменному председателю Госплана, случись, не дай бог, необходимость перейти на выборную должность, вначале рекомендуют подержать в руках малярную кисть, рашпиль или прорабскую рулетку. Зависеть от каждого горлопана? От каждого склочника?" Однако ничего такого председатель Госплана СССР, естественно, не сказал, а лишь произнес недоуменно: - Странные, я бы сказал, речи... Вам партия доверяет ответственное дело, а вы тут путаете, фокусничаете... Игорь стал его личным врагом, и Игорь почувствовал это. Глаза остальных, впрочем, были не мягче . Точно стоял перед военным трибуналом... Игорь возразил неторопливо, как всегда, когда пытался преодолеть в себе гнев или страх: - Путает и фокусничает тот, кто в мое родное ceло за пять лет перевозил двенадцать председателей колхоза -- пьяниц, бездельников, а то и воров... - Дело говори! - грубо перебил его Хрущев. - Я... о деле, Никита Сергеевич Верите мне --так дайте возможность оглядеться. Снизу. Оттуда виднее. Как хотите... иначе я не могу. Хрущев спросил сухо, неодобрительно, сколько времени нужно Некрасову для... - добавил и вовсе раздраженно: - для инкубационного периода... Месяц? - С полгода! На другое утро Игорь явился в этот "проклятущий" трест. "Странная женитьба, - мелькнуло в досаде, - и не по любви, и не по расчету...Как тут ужиться?" Ермаков еще не приезжал. В коридоре жалась в углу девочка в огромных валенках с синими печатями. На руках ребенок. Она взглянула на пришедшего с испугом. И девочку и ее ребенка, которого она попросила подержать, Игорь вспоминал потом весь день. Особенно болезненно, когда Ермаков кричал при нем в трубку на того, кто допустил в общежитие работницу с "подкидышем" -- Сколько детишек тебе за этот месяц подкинули?.. Раз-зява! Ермаков заботливо оглядел Игоря, его сапоги, куртку -- не продует ли этого чудака на кране? - Дружок, Председатель Госплана, с которым у него отношения были натянутые, уже сообщил ему язвительно: - Поскольку ты, Ермак, человек непредсказуемый, едет к тебе "хрущевский подкидыш". Упо-ористый. Из ученых. Решено самим. Бди!" Ермаков поставил на стол два тонких стакана, налил водки и себе, и "подкидышу". Сказал жизнерадостно присказку своих каменщиков: - Без опохмела не будет дела! Давай, летчик-налетчик! Поглядел, как "летчик-налетчик" пьет. Уж не глоточками ли? Таких берегся... Игорь опрокинул стакан в рот одним залпом, - хозяин кабинета отметил удовлетворенно: "СВОЙ!". 14. Пересадив "хрущевского подкидыша", как, по обыкновению, и всех поверяющих, в глубокое, клонившее усталых людей кресло, чуть ли не два часа рассказывал о своем недавнем путешествии по стройкам Бельгии и Франции, незаметно уходя от вопросов Некрасова и испытующе приглядываясь к новому человеку. Как впоследствии узнал Игорь, Ермаков широко применял этот прием. Работников Госконтроля и- инструкторов горкома, штатных доносчиков, случалось, увозил в кругосветное путешествие" часов на пять. Нельзя было не улыбнуться, когда он, грузный, пыхтящий, изображал, как представитель фирмы нервно приплясывает возле испытателъного стенда.. Стакан с боржомом, стоявший на письменном столе, от тряски расплескивался. Но как ни старался Ермаков растормошить "подкидыша", вызвать его на откров