но никто не радовался. Мой папа вспоминал почему-то приезд Зеева Жаботинского в 1936-м. Жаботинский собрал евреев и говорил горячо: "... Ваши дома -- не ваши. В один из дней придет Гитлер и все заберет. Продавайте дома и уезжайте в Палестину". Папа продал каменный дом и... переехал в деревянный, на Слободке. Деревянный все-таки терять легче. Да и потребуется ли Гитлеру наш почти сарай? При своем сарае -- зачем нужна Палестина? Нет, Жаботинский нас не убедил... И, как известно, пришел не Гитлер. Пришли Советы. Евреи всегда отличались прозорливостью... Местные коммунисты начали составлять списки. Тех, кто был богачом, имел магазины, начали увозить в Сибирь. В течение месяца, что вам сказать! -вывезли 2800 человек. Нас не тронули. Папа говорил, что нас спас наш деревянный дом. Считать, что мы недостаточно богаты для выселения, самолюбивый папа не желал... Я же пошел в гору. Большая страна -- большое строительство. За год требовалось построить сорок домов начальствующего состава Красной Армии. Так они и назывались -- ДНС. Как тут обойтись без инсталлятора? Я стал старшим прорабом, работавшим не за страх, а за совесть... Однажды зазвучал за окном гудок автомобиля. Нервный такой гудок, нетерпеливый. Я выглянул. Рядом с шофером сидит полковник Осокин, начальник строительного управления. -- Ефим! -- кричит мне. -- Давай с нами!.. Началась война!.. -- Сейчас! -- говорю, -- я соберу своих. Отца, мать, сестер... -- Каких своих?! -- вскричал полковник. -- Есть только одно место. Как-нибудь потеснимся... А своих, значит, бросить?! Нас девять человек... как можно бросить? И слушать не стал меня полковник Осокин, рванулся военный "бобик", только гарь осталась... Что тут сказать, никто не верил, что это война. Мой шурин был директором Мелькомбината. Новая власть дала ему, бывшему грузчику, пистолет и ключи от амбаров, так он думал, что он теперь царь, бог и воинский начальник. Я звоню ему: доставай лошадь и телегу. Война! Какая война, отвечает. Это маневры! Евреи -- народ хоть и доверчивый, но предусмотрительный. Шурин мне не поверил, но телегу пригнал. И быстренько... Куда править? Конечно, на Россию. На Минск! Что вам сказать о дорогах 41-го года? О них все известно. Мчались военные герои-освободители. Если кто-либо цеплялся за борт их машин, они били по рукам, отшвыривали женщин, стариков. Но самое большое удивление и ужас вызвали наши родные литовцы. На дороге был узкий проход в холмах. Они поставили там пулеметы и расстреливали всех, кто удирал от Гитлера. И советских солдат, и евреев... Нет, тут ошибки не было. Солдаты не сидели на фурах. Только евреи. Дорога была забита перевернутыми фурами... Когда нас обогнали немецкие солдаты-мотоциклисты, мы поняли, что нас ожидает. После многих приключений добрались до реки, на берегу которой лежала высохшая барка. Столкнули барку в воду, законопатили. Я посадил стариков внутрь, и мы поплыли по течению. Речка текла к Каунасу. И тут узнали: наша Яткевергас вырезана. Из дома в дом ходили литовцы с белыми повязками, называвшие себя партизанами, и вырезали евреев... Ночью стучали и в дом знакомого, в котором мы спрятались. Мы не отвечали, тогда литовцы, ругаясь, поднялись на второй этаж, зарезали там всех, в том числе трех девочек, и вышвырнули их трупы во двор. Немцев на еврейских улицах еще не видели, они мчались по дорогам Литвы, а ужасные слухи ширились. Увы, они вскоре подтвердились. У нашего дома закопали 138 евреев. В Укмерге вырезали всех. Десять тысяч человек. Вскоре у "партизан" появился свой вождь, Импулявичус, и пустил большую кровь... И лишь тогда в городе объявилась немецкая комендатура. Первый ее приказ мы читали и глазам своим не верили. Кто будет убивать евреев, сам будет... -- черным по белому: "расстрелян". И действительно, стреляли: немцы, как водится, не терпели беспорядка. Как это -- убить? А где еврейское золото? Где бриллианты? Порядок восторжествовал. Нас всех переселили в гетто. Только нашу семью не надо было переселять. Оказалось, что наш деревянный дом на Слободке стоит в черте гетто. Папа радовался своей прозорливости, как будто он и это предвидел. Впрочем, кто знает... О гетто существует большая литература. Не буду повторяться. Скажу только, что из общего числа в 48 тысяч человек, согнанных в Каунасское гетто, погибло 35 тысяч евреев. Наша семья спаслась только потому, что я работал в подполье гетто, копал, тайно от немцев, бункеры, в которых прятались люди. Мы выкопали около тридцати бункеров. Последний рыл для своей семьи и друзей. Площадь его была 6 метров на 4. Инсталляция там была не хуже, чем в домах начсостава, да вот только теснота... Мы прятались 3,5 месяца... Немцы ушлые. Они прошли всю Европу и хорошо знали, как прячутся люди. Они сожгли все деревянные дома, расстреливая выскакивавших оттуда евреев в упор, и взрывали каменные. Мой последний бункер был под четырехэтажным "небоскребом" с большим подвалом, из которого и был лаз в убежище. Мы выбрались из него, когда по улицам шли солдаты в знакомых мне зеленых обмотках и разбитых ботинках. Свои! Известный в Литве инженер Индурский, который тоже прятался в нашем бункере, тут же открыл сантехническое управление и позвонил мне: "В городе нет воды. Хаимке, -- начинай!" Что вам сказать. Я работал и днем и ночью. Сперва в Каунасе, затем в Вильнюсе, куда был вызван телеграммой: немцы взорвали Бернадинскую насосную станцию, и без воды остались и гостиница "Жорж", и жилье Палецкиса, Президента Литвы. Бедный Президент! В Вильнюсе ко мне пришел брат. Он был печален, а слова его были еще печальнее: -- Хаимке, -- сказал он, -- нельзя еврею жить в Литве, ты же сам видел. Что мы пережили в гетто и что будет дальше? Мы хотим двинуться в Польшу, а там кто знает? Ты едешь? Я отказался. Зачем мне уезжать? И потом, бросить стариков? Пусть едут с сестрой, а я останусь с родителями. Я помог брату и сестре упаковаться и заодно купил дом у женщины, которая отправлялась вместе с ними. "Пишите, -- сказал я им на прощанье. -- Если наши родные литваки не уймутся, мне придется когда-либо... сами понимаете..." Они уехали 6 января 1946 года, и на выезде из Вильнюса их "студебеккер" задержал НКВД. Вместо Польши брат и сестра оказались в тюрьме, а какого-то паренька из их машины, который протестовал против ареста, застрелили. Я бросился к знакомым коммунистам. Мария Ходосайте отсидела при Сметоне десять лет. Она была отчаянной женщиной. Ее даже отдали Советам -- в обмен на какого-то священника. Узнав о случившемся, она как-то испуганно оглянулась вокруг и просила меня ни во что не вмешиваться. Я, конечно, бросился к Президенту. Я верил в правду. Увы, у Президента уже была вода, зачем ему инсталлятор? Я разыскал Яцовского, бесстрашного подпольщика, который теперь работал в Президиуме Верховного Совета Литвы. -- Ты меня не вмешивай, Ефим, -- сказал бесстрашный Яцовский... -- Кто будет связываться с НКВД? И тебе не советую... Я обошел всех друзей и знакомых, которые при Советах стали властью. Оказалось, что у литовской власти нет никакой власти. Совершенно никакой!.. 2. "ФАШИСТСКАЯ МОРДА..." Спустя несколько дней стук в дверь. Часы показывают первый час ночи. На улицах хозяйничают бандиты. Решил не отпирать, хотя говорят, что они из НКВД. Иди разберись, бандиты они или НКВД? Пришедшие подошли к окну, показывают через стекло свои книжечки. Майор Бабинцев. Да, оттуда. Пришлось открыть. Ввалились несколько офицеров, двое солдат с винтовками. -- Липман Хаим Иосифович... Это вы? Начался обыск, продолжавшийся до утра. В уборной было много бумаги. В гетто некоторые писали дневники, прятали документы. Мне поручили, сразу после освобождения, эти бумаги собрать. Затем коммунисты из университета отсортировали то, что им было нужно. Для публикаций или будущего музея. Об оставшейся кипе сказали: "Мусор. Повесь в уборной на гвоздик!" Я так и сделал. Оказалось, что в одной полуразорванной тетрадке было написано по-древнееврейски: "Враги еврейства -- и гитлеровцы и красные бестии". Однако старшина с револьвером на поясе, который вел меня сразу после обыска по длинному коридору НКВД, этого не знал. Как и я. Тем не менее он швырнул меня в одну из многочисленных дверей изо всех сил и, когда я выразил недоумение по поводу такого обращения, сказал с ненавистью: -- Иди-иди, фашистская морда! Когда тебе после гетто, в котором чудом уцелел, говорят, что ты -- фашистская морда, это кажется мистерией. Я ничего не мог понять. Я и сейчас не знаю, мог ли быть закон, который требовал бы доносить. На брата и сестру. Да, брат хотел уехать в Польшу, но это брат, а не я... -- Ишь ты, овечка, -- кричал следователь. -- Не понимает... Почему не доложил органам, что брат пытается удрать за границу? Да тебя за недонесение!... Я и слов таких не знал -- "недонесение". Я всю жизнь прожил в Литве и не помню, чтоб за границу нужно было удирать. Люди хотят уехать, так что? -- Пропитался сионистским духом! -- ярился следователь. -- Говори, хотел уехать? -- Так это брат хотел уехать, а не я... -- Все вы на одну колодку сколочены! Раскрой свою гнилую душонку, мать-перемать!... От него воняет водкой, а я гнилая душонка... Мистерия! Продолжалась она полгода. В камере не ругались. Там сидели политические. А на допросе каждое третье слово было "мать-перемать". Словно в Литву на этот раз пришли не Советы, а банда уголовников... Подозрения мои стали превращаться в уверенность, когда меня вдруг вызвал начальник следственного отдела НКВД. (НКВД в это время, кажется, уже назывался НКГБ, однако я не ощутил разницы.) -- Ты хочешь выйти на свободу? -- спросил начальник... Так вот! 35 тысяч рублей, и завтра ты будешь на свободе... У тебя нет денег? Возьми у отца. Найдет!.. Пожадничаешь -- переделаю твою статью с 58-12 на 58-10. Антисоветская пропаганда и агитация. На всю катушку!.. Жадничай-жадничай!.. Банда уголовников, сказал я самому себе. Или... провокаторов?.. Я был уверен, что на суде вся эта чушь развеется без следа. Придут мои товарищи по подполью. Будет адвокат, в конце концов! -- Предлагаю высшую меру! -- заявил на суде прокурор. "О чем он говорит?" -- спросил я по-литовски. Я забеспокоился, это правда. Тон у прокурора был недружелюбный. Но я действительно не знал этого выражения-- "высшая мера..." Никогда не слыхал. Да и забыл об этом, когда стали говорить руководители подпольщиков гетто Михаил Эндлин, Меир Елин, писатель. Человек пять пришло из нашего подполья. Возвышенные слова произносили, как на похоронах: "Один из лучших бойцов..." "Верный товарищ..." "Никогда не забудем..." Тут поднялся мой адвокат Коллинзон. Кто в Литве не знал Коллинзона! -- Я хочу походатайствовать за моего подзащитного Липмана, -- начал он. Судья не перебивал подпольщиков, а тут немедля: -- Слушай, Коллинзон-Моллинзон! Садись, пока тебя не посадили вместе с твоим подзащитным! Тут же зачитали и приговор. Заранее подготовили: по статье 58, пункт 10, 10 лет лишения свободы в отдаленных лагерях Сибири, 5 лет ссылки и еще 5 лет лишения прав. На всю катушку! И подпись прочитали. Громовым голосом: "Военный трибунал войск МВД Литовской ССР. 29 июня 1946 года". Подпольщики гетто начали было шуметь: "Как это так?!" "Что такое?!" Председатель трибунала закрыл свою папку и жестом приказал солдатам вытолкать из здания посторонних. Продолжением военного суда оказалась баржа. В ее трюме везли нас, 500 заключенных. По Волге, а затем Каме. Всю дорогу дикий крик разрывал уши. Уголовная шпана хватала зеков, одного за другим. Двое держали за голову, а третий, вооружившись восьмидюймовыми гвоздями, вырывал у жертвы золотые коронки и мосты. Часть поживы отправлялась наверх, охране НКВД, которая в ответ спустила бидон с водой, почерпнутой из Волги, и батон хлеба. Через несколько лет узнал, что мой следователь майор Бабинцев, сфабриковавший "дело X. И. Липмана", на другой день после моего ареста поселился в нашем доме, присвоив себе заодно и все наши вещи и обстановку. Тут и жил все годы. Я человек не злой, это знали все на улице Яткевергас. Тем более не злобный. Не спешу с обобщениями. Но ведь и не слепой... Что тут можно сказать? Вы видите разницу между баржей, где хозяйничали уголовники, и военным трибуналом войск НКВД? Я не вижу. Ни тогда не видел, ни сейчас, на склоне лет. К такому разгулу уголовщины, поддержанной всей карательной системой СССР, я, идеалист из Литвы, естественно, подготовлен не был. Я был ошарашен, когда выяснилось, что из пятисот зеков из Литвы, доставленных на барже, через год осталось в живых пятьдесят человек. Такого не достигли даже эсэс в нашем гетто... И вместе с тем оказалось, что к тюрьме и лагерю я подготовлен всесторонне. Я был чемпионом Литвы по тяжелой атлетике, занимался боксом и, когда меня после суда швырнули в уголовную камеру, поговорил с ее обитателями на единственно понятном им языке. Одному, желавшему раскурочить мой мешок, я врезал боковым ударом, крюком, так, что он три раза перевернулся. Второго схватил за ноги и приложил головой о стенку. Третий в ужасе принялся барабанить в дверь: "Спасите! Пришел жид и убивает всех!" Меня тут же перевели в другую камеру, чтоб не терроризировал патриотов... В Соликамске, на пересылке, на воротах написано: "Добро пожаловать!" Меня тут держали не одну неделю, как обычно, а почти полгода. В лагере не работала "пожарка", не было горячей воды -- ни в бане, ни в домах начальства. "Это для тебя вывесили. -- Охранники веселились. -- Добро пожаловать. Заждались..." Представляете себе, сколько приходилось драться, если уголовники каждую неделю новые и каждый раз они предлагают тебе лезть под нары!.. Наконец довезли меня до Нироблага. Предгорье Урала. Лагерь ужасный. Еда -- вонючая капуста. Зеки в коросте от грязи... Узнал с удивлением, что в лагере нет воды. "Так я скажу, надо сделать колодец!" -- воскликнул я. Это вызвало хохот всего барака. В тот же день меня вызвали к Архипову, мрачноватому начальнику управления. "Воду хочешь провести?" -- спрашивает. "Я думаю..." -- пытаюсь объяснить. "Думать тут нечего! -- прервал он меня. -- Или -- или! Если нет, голова полетит..." Я сделал сруб. Принялся копать... Каждый день подходят охранники, спорят между собой: "Лажа! На Урале воды нет..." И все обещают со мной разделаться, когда выяснят, что я обыкновенный брехун. А кое-кто режет прямо: "Жид! Ловчит, чтоб уйти от лесоповала..." Нет, я не был авантюристом. Внизу, в овраге, заметил, сочился ручеек. Я прикинул глубину оврага. 14,5 метра. Дали мне зеков, которые помогали рыть и подымали землю наверх. Лагерь ждет. Вот уже тринадцать метров, вот еще метр. Сухо. Только камней больше. Ушел на пятнадцать метров. Нет воды. Зеки посмеиваются, охране не терпится, когда меня отдадут в ее руки. "Вырыл себе могилу. Тут и закопаем", -- говорят. Что вам сказать, было страшновато... Ночью, когда все ушли, спустился в колодец, поковырял дно, стенки, ушел в барак. Утром проснулся от крика: "Ефим! Полный колодец воды!" Начали вычерпывать. Чем больше вычерпывают, тем больше воды... Пустил воду в баню, сделал змеевик. Работал, как вол... То ли по этой причине, то ли оттого, что в моем деле прочитали, кем был ранее, вместо спасибо отправили меня со спецконвоем на строительство Волго-Донского канала. 3. "БЕЗ ТУФТЫ И АММОНАЛА НЕ ПОСТРОИШЬ КАНАЛА" Доставили меня на Волго-Дон и сразу к начальству. Генерал Шиктеров, говорят. Тут же пришел начальник строительства Волго-Дон генерал Раппопорт. Представился и руку подал, словно я уж вовсе не "фашистская морда". Удивительно. Оказывается, на строительстве катастрофа... Вырыли канал. Шагающие экскаваторы работали. Только они появились, их тут же отдали Волго-Донскому проекту. Ковши у них четырнадцать кубов. Но на стройке грунт не песок, а сырая глина. Сгорели могучие, в 500 ватт, моторы. Пришлось ковши ставить поменьше... Рыли в три смены, без отдыха, а все равно отстали от графика, утвержденного Лаврентием Берия. Выбросили наконец в отвалы всю глину, осталось канал забетонировать. Тут-то и началось главное несчастье. Только расчистят, осушат дно, а на нем уже вода. Вычерпают, осушат -- снова сочится... А Берия звонит, уже произнесено слово "саботаж..." Наконец Москва вняла объяснениям своих генералов, на стройку прибыла специальным рейсом комиссия ученых. Ходили профессора, колдовали, вызвали своих гидротехников с новейшим оборудованием. Поставили по краям котлована запроектированные в Москве иглофильтры. Началась откачка. Зекам разрешили поглядеть, не увели в бараки. Включили компрессоры, компрессоры пыхтят-откачивают. А вода все прибывает и прибывает. Парадокс! Шесть шагающих экскаваторов с гордыми, до неба, стрелами, тонут на глазах. Вот уж по кабины желтая глинистая вода, вот уже и стрелы в воде. Торчат верхушки из глины и жижи. Точно руки утопающих... Смеется природа над генералами НКВД, начальниками стройки, а им не до смеха: Берия звонит... Тут-то и предстал перед ними заключенный Хаим Липман, в ватнике и деревянных ботинках-котах. Попросили зека Липмана снять ватник, приказали принести всем чаю (и Липману тоже протянули хорошего чаю, индийского...) Объяснили, что стройка в беде. Канал 110 километров. Рельеф тяжелый. Волга ниже, Дон выше, а посередине гора. Грунтовые воды ведут себя необъяснимо... Придется, очевидно, пробивать канал не здесь, где рыл Петр I, а совсем в другом месте... "А это чревато..." Чем чревато, генералы не расшифровали, только глаза у них стали нервными... Попросил я время -- оглядеться, подумать. Разрешили. "Газик" дали, свозили туда-сюда... Когда сообразил, в чем дело, самому себе не поверил. Просто, как апельсин. Откачали первые от Волги шлюзы, грунтовые воды подпирала... сама Волга. Можно выкачать Волгу? Проектировали иглофильтры в Москве, на равнине, где подпочвенные воды ничто не подпирает. Или подпирает слабо... Этого "Гидропроект" не учел. Вернулся к генералу Шиктерову, спросил, был ли он на концерте лагерной самодеятельности. Зеки пели: "Волга-Волга, мать родная. Волга -- русская река..." Хо-орошая песня. Я ее в Литве не слыхал. Так в этом все дело, в Волге-матушке. Смеется над нами матушка... Мне с профессорами не спорить, добавил я на всякий случай. Уедут профессора, тогда возьмусь за дело. Паводок схлынул, а все равно иглофильтры Волгу не переспорят. Показались облепленные рыжей глиной экскаваторы, а дно в сырой жиже, хоть плачь. Иглофильтры не тянут. Залеплены жижей, забиты плотно. Как только профессора улетели, я принялся за свой план. Выделили мне слесарей, сварщиков. Каких только тут профессий не было!.. Нарезали широкие, в полтора дюйма, дырчатые трубы, расположили по периметру котлована, каждые пять метров, и, соединив вместе, сделали общий отток воды. Подальше от канала, в Сальские степи... Но главный фокус был не в этом. Я понял, что "Гидропроект"... так его и этак! (к этому времени я тоже научился выражаться) не провел геологической разведки... Я понял это, еще занимаясь колодцами. Никто не знал, на какой почве стоят бараки... Здесь то же самое. Нет представления. А глинистый слой лишь наверху. А на глубине 14-- 15 метров -- земля. Я опустил откачивающие трубы на 16 метров. "Тянуть надо со дна и залпом", -- сказал я своим помощникам. Вторая труба нагнетала в почву воздух под давлением, выжимая воду... Я вам так скажу, уверен все же не был. Это ведь с Волгой наперегонки. Кто одолеет? Хаим Волгу или Волга Хаима? Когда показалось дно котлована, зеки стали кричать "ура!". Подряд два солнечных дня, и дно сухое. Принялись немедля бетонировать ложе канала, откосы. Победа, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! И что вы думаете? Победа! "Ты башковитый, Липман. У тебя мозги крутятся". Думаете, кто это сказал? Сказала Эстер, или Эся, как ее звали подруги, молоденький инженер, ленинградочка. Только что окончила в своем Ленинграде институт и попала на Волго-Дон -- надолго вон, как она весело заявила. А я был уже человек вольный. В сентябре 1949-го меня досрочно освободили. За всяческие мои банно-прачечные усовершенствования. Выручила меня моя профессия. Оказалась даже важнее бокса... Как человек вольный, пригласил я Эстер чаю попить. Вышла она за меня замуж. Не побоялась, что я сидел по 58 -й статье. Люблю, говорит, башковитых. Легкомысленная особа. До сих пор живем вместе... Затем еще много чего на стройке сделал. Поставил мачту с блоками, вытаскивал шагающие экскаваторы, которые другим способом никакие тягачи не могли вырвать из глинистой жижи. Учил своему делу зеков и нового районного механика капитана Коновалова, из ИХНИХ человек, который ходил за мной по пятам, вроде "дядьки". Словом, всего не перескажешь... Волго-Дон мы сдали правительственной комиссии летом 1952-го. Зеки быстренько свернули колючую проволоку вокруг канала, сняли дозорные вышки, на которых сидела охрана. Уволокли овчарок. Повесили большой плакат на кумаче: "КОМСОМОЛЬСКАЯ СТРОЙКА". Ох, хохотали, когда приколачивали! Понаехали из Москвы репортеры, фотографы. Праздник. Фанфары. И тут узнаю, что месяц назад отправлены в Москву наградные документы. Главный механик канала Волго-Дон по фамилии Энгельс, бывший бедолага из немцев Поволжья, представил к Сталинской премии особо отличившихся подчиненных. И я включен в этот список -- за "глубинный водоотлив..." Генералы поздравляют, молодые инженеры в восторге. Не терпится им, конечно, премию обмыть. Месяца три пропивали всю зарплату, хотя сам я пить так и не научился. Танцуют, поют "Волга-Волга, мать родная...", обнимают. Славное было время. Медовый месяц, затянувшийся на целых три. Через три месяца пришли газеты. Сталинскую премию за "глубинный водоотлив" дали... капитану Коновалову. Эстер моя обомлела. Молоденькая, что с нее взять. Бывшему зеку по 58-й статье, да еще еврею, кто же даст? Инженеры матерятся, ходят к генералам выяснять отношения. Коновалов появился белый: Ефим, говорит, ты зла на меня не держи. Я тут ни при чем. Как говорится, ни ухом, ни рылом. Будь другом, напиши на листочке, как мне этот твой водоотлив объяснять... Появился как-то знакомый инженер, головастый мужик. Там он, в СССР, не буду называть его фамилии. Эстер звала его "Шура -- русский самородок". Сказал мне русский самородок вот что: -- Совершил ты, Ефим, большое путешествие. Из капитализма в социализм. И что ты увидел? Строил канал ты и такие, как ты. Зеки. А назвали "комсомольской стройкой". Ложь. Туфта, по-лагерному. Эти "комсомольцы" как работают, видел? Перебросают лопатами десять кубов, запишут тридцать. Это закон, иначе сдохнут. Опять туфта, так? Ты разработал и применил здесь глубинный водоотлив, а Сталинскую дали капитану НКВД Коновалову. Ты понял нашу систему? БЕЗ ТУФТЫ И АММОНАЛА НЕ ПОСТРОИШЬ КАНАЛА. На том стоим... Поохали, выпили, зовут меня в управление. Принял генерал Шихтеров. Сказал, что они вторично ходатайствуют о присвоении мне звания Лауреата Сталинской премии. Общественность ходатайствует, они поддерживают. Мой последний разговор в управлении был в 1952-м, а следующий год был 1953-й, год антисемитской истерии и "процесса врачей". Думаю, что "наглейшее" предложение дать Лауреата какому-то Хаиму в Москве просто уже не рассматривали... Ладно. Перебираемся мы на новую стройку -- "Вытеграстрой". Восстанавливать Мариинскую систему, из шумного проекта "Москва -- порт пяти морей". Дорог туда нет. Едем через буреломы. Везем оборудование, насосы. Принимает в управлении завкадрами, знавший меня еще на Волго-Доне. Говорит со смущением, что на работу он меня взять не может. Есть указание. Евреев до руководящей работы не допускать. Извини, Ефим... Так, думал я, завершился мой путь в лауреаты. Но, оказалось, меня выдвигали еще и на Ленинскую премию. Это было в Ленинграде, в тресте "Сантехмонтаж". За многолетнюю работу на знаменитых Ижорском и Кировском (бывшем Путиловском) заводах... Вызвав меня в трест, официально сообщили о представлении и что оно "согласовано с обкомом"... "Тебе дадут, Липман, и бригадиру Косецкому..." Но мы с женой решили, что с моим лауреатством пора кончать. Сыты по горло. Достаточно и того, что у нас шотландская овчарка -- колли вся в медалях: 18 золотых и 4 серебряных. Уехали в Вильнюс в собственный дом, из которого торопливо убрался майор Бабинцев, тогда уже, кажется, полковник. И тут же подали бумаги в ОВИР на отъезд. И десяти лет не прошло, как разрешили... Можно бы на этом кончить, однако остается неясным немаловажное обстоятельство, которое требует пояснения. Во всяком случае, обсуждения. 4. "СТАЛИН -- ЭТО ЛЕНИН СЕГОДНЯ" (Àíðè Áàðáþñ) Сталин -- это несчастье нашей семьи. Мои отец, мать, брат и шурин из Сибири не вернулись. Мать не вынесла даже дороги в товарном вагоне, без воды. Похоронили в Красноярске. Какие тут могут быть вопросы? Даже истерик Гитлер по сравнению со Сталиным -- мальчик в коротеньких штанишках. -- Прямодушный маньяк, -- сказал я своей жене Эстер, когда Сталин был еще жив. -- Тш-ш! -- ответила мне жена, воспитанная в доме большевика-политкаторжанина. Ныне "вождя и учителя" прокляли даже официально, хотя порой и сквозь зубы. Изменилось ли что-либо после его смерти? Для меня и для всех тех, кого Россия "освободила"? Для самой России, наконец? Что тут сказать, конечно изменения есть. На первый взгляд, кардинальные. В 1953 году, когда мной побрезговал "Вытеграстрой" (Москва -- порт пяти морей), я уехал с женой в Красноярск, где десять лет работал не менее успешно, чем на Волго-Доне. Правда, вначале жил, согласно 39-й статье паспортного режима, за 105 километров от города, как "бывший..." В 1961 году, через восемь лет после смерти Сталина, мне наконец прислали бумажку о том, что меня арестовали и мучили незаконно. Таких бумаг, говорили, выдано в те годы сотни тысяч. Вот она, одна из них. ВОЕННАЯ КОЛЛЕГИЯ ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР 14 декабря 1961 г. No 8Н-- 15084/ 46 Москва, ул. Воровского, д. 15 СПРАВКА Дело по обвинению ЛИПМАНА Хаима Иосифовича, до ареста -- 8 января 1946 года -- работавшего прорабом в Вильнюсском стройтресте No 1, пересмотрено Пленумом Верховного Суда СССР 15 ноября 1961 года. Приговор военного трибунала войск МВД Литовской ССР от 29 июня 1946 года и определение Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 4 февраля 1947 года в отношении ЛИПМАНА Х.И. отменены и дело за отсутствием состава преступления прекращено. ЛИПМАН Х.И. по данному делу реабилитирован. Гербовая печать Военная Коллегия Верхсуда СССР ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ СУДЕБНОГО СОСТАВА ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР ПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ подпись /ЦЫРЛИНСКИЙ/ Получил я эту бумажку и стал работать, как вольный и незапятнанный гражданин СССР. Переехал в Ленинград, на родину Эстер. Но появилось ли у меня ощущение воли, ощущение, что трагедия моей семьи не повторится и дочери и внукам не придется пройти моей дорогой? Судите сами. Когда стал старшим прорабом и начальником участка, пришлось мне общаться с многочисленными партийными и советскими деятелями: теплые уборные нужны всем. Расскажу о моем общении с ними в городе Колпино. Я остановился на Колпино, потому что этот город героический. Рабочие Ижорского завода, размещенного здесь, стояли насмерть. И не пропустили немецкие танки в Ленинград. Колпино стало легендой. И вот я тут работаю, через двадцать лет после легендарных событий. Вызывает меня председатель райисполкома. Если не ошибаюсь, товарищ Сапожкин. Жду. У входа стоят с одной стороны Ленин, с другой -- непонятно кто, без бороды. Наверное, Энгельс. Посередине, в глубине кабинета, над столом Сапожкина, Никита Хрущев. От двери кабинета до стола метров тридцать. Почти как у Людовиков. Чтоб посетитель начал трепетать еще на подходе. Я усмехнулся, председателю это не понравилось. -- Вам сейчас будет не до смеха, -- говорит. -- Садитесь! -- И грозно: -- Вы ведете работу для райисполкома? Ах, вы уже кончили? Сдали? Сдать-то сдали, а что вы там поставили? Ах, радиаторы?.. Скажите мне, вы знаете, где вы работаете? В райисполкоме, так?.. Мы -- советская власть в Колпино. А что вы поставили советской власти в санузлах?! Какие писсуары?! Какие унитазы?! Какой вы поставили фаянс?! Вы проверили или нет?! -- Проверил, отвечаю. Наше оборудование. Отечественного производства. -- Ах, отечественное! -- Извините, а надо какое? Советское -- самое лучшее... -- Самое лучшее, но не для райисполкома! Переделать все! Другие унитазы! Другие писсуары!.. Что там у вас есть в загашниках? Чешское? Итальянское? Японское? Вы видели когда-либо настоящий фаянс?.. Вы сами откуда? Из Литвы?.. А как вы сюда попали? Из Красноярска? Из Сибири? Та-ак, это надо проверить... Вы поняли, что надо делать? Даю три дня на переделку! Все! -- Извините, я всего только начальник участка. Исполнитель. То, что получаю, то и ставлю... Кто начальник управления? Вот его телефон. Слуцкий Яков Ильич. -- Ах, из ваших! А кто главный инженер?.. Левин? Тоже из ваших?.. Даю три дня! Все!.. К нам туристы ходят... Из ФРГ, понимаете? Что они увидят?!.. Что тут сказать, все переделали. Вызвали бригады сантехников, плиточников, маляров. Поставили советской власти чешские писсуары... Однако возникает законный вопрос. Все суммы давно израсходованы. Откуда деньги на королевские прихоти? Как оплачивается спесь? Глупость? Анекдотическое фанфаронство? На это есть особые люди, очень важные, надо сказать. Проверенные в боях. На Ижорском заводе таким человеком был Иван Иванович Рудановский, начальник сметного отдела завода. Меня представили. Я должен был ставить в некоторых цехах отопление. Менять радиаторы. -- Это прекрасно, -- говорит Иван Иванович. В цехах должно быть тепло. -- И не снижая голоса: -- А вас не заливает краска стыда оттого, что у Ивана Ивановича в дачном домике отопления нет? Намек понял. Провел у него отопление. Представил счет. Рабочим надо платить, объясняю. Без задержки. -- Потерпят! -- сказал Иван Иванович. -- Платить буду за все сразу. Приходи ко мне такого-то числа. Пришел. С процентовками по Ижорскому заводу. И его домику, где поставили восемь радиаторов, печку, трубопроводы. Иван Иванович подошел к стеллажам. На них сотни томов. Строительные нормы и правила. СНИПы. Взял один из томов, полистал. "Пиши, -- сказал, -- значит, так: копка траншеи вручную. С двойною перекидкою". Я пишу и думаю: ну, и жук ты, Иван Иванович. Никаких траншей мы не копали... -- "Пишешь, что ли?! Значит, так: кладка трубопровода на высоте 5 метров 40 сантиметров..." Я пишу, мне надо рабочим платить. Улыбнулся только. -- Улыбишься все? -- говорит Иван Иванович. -- Думаешь, ты еврей, а я пальцем деланный?.. Пойдем лучше, Ефим, пообедаем! Я тебе на обеды накинул там... Пойдем в ресторан. Да не в Колпино. В Пушкино поедем. В Царское село. Приедешь, машину у входа в управление не ставь, а за воротами. В Пушкино поставь машину не у ресторана, а на квартал в стороне. -- Зачем, Иван Иванович? -- Еврей-еврей, а смекалки нет... Что тут сказать, это же не очередь за селедкой в Ленинграде, где то и дело слышишь :"Опять ваши впереди стояли?!", "Куда лезешь, не нашего бога мать!.." и прочее, это ведь советская и государственная власть. Не с членами Политбюро общается человек, а с нею, властью на местах. Так изменилось ли что-либо в принципе? Не станет у такой власти моя дочь "фашистской мордой"? Шпионом-диверсантом? Губителем России? Таким только свистни... "Сталин -- это Ленин сегодня", -- писал Анри Барбюс, французский писатель-коммунист. С восторгом писал, не ведая, насколько он прав. Вся послесталинская череда руководителей клялась, что она идет от Ленина. Но ведь в этом-то все дело. Кто был отцом-учредителем системы, породившей млечный путь Иванов Ивановичей и Иванов Сидоровичей современной власти? Испоганившей идеалы социализма... Я плохо знал историю революции в России, пока не попал в лагерь. В лагерях бок о бок со мной сидели представители всех революционных течений. Иных я еще застал... А сколько ушло в могилу рядовых коммунистов и беспартийных, думавших о судьбе России? Если отбросить споры и оставить бесспорное, на чем сходились все? Владимир Ильич Ленин разогнал Учредительное собрание, где были представители всех граждан России. И учредил ЕДИНОВЛАСТИЕ ОДНОЙ ПАРТИИ. Узаконил своеволие правителей. Ведал он, что творил? Бесспорно! Ленин изучал римское право и Кодекс Наполеона, давший национальным меньшинствам Франции равные права, объявивший всех французами. Он знал на материале всемирной истории, и в частности на примере Великой Французской революции, во что вырождается диктатура, которую никто и ничто не сдерживает. Мог он этого не знать, лучший выпускник-медалист гимназии, выдающийся студент-юрист? Все знал, а учредил ДИКТАТУРУ НА КРОВИ. Возжелал власти. Всей власти. И получил ее. И после этого смеют утверждать, что он не присутствовал в кровавых оргиях Сталина? Каков бы ни был он по своим личным качествам, пусть даже он таков, как живописуют на советских иконах: в быту честен, к детям и котам ласков, -- все равно он отвечает за палачество Сталина в полной мере. Как не понять Горбачева, утверждающего, что Ленин и Сталин ничего общего не имеют! Что сам он опирается лишь на Ленина! На великого Ленина! Ведь если "СТАЛИН -- ЭТО ЛЕНИН СЕГОДНЯ", то есть если Ленин такой же убийца, как Сталин, тогда Горбачев повисает в воздухе, точно удавленник. В таком положении чего только не скажешь! Не ведал Анри Барбюс, как он глубок. Каждый, кто прорвался к власти в России, -- Ленин сегодня. Мир зависит от кровожадности королей. Ничего нового большевики-ленинцы, увы, увы! нам не предложили. Семен ПЕРЛАМУТРОВ РАЗГРОМ ВТОРОЙ УДАРНОЙ... В районе Каспийского моря есть городок Новоузенск. По улицам его гордо вышагивают верблюды, порой забредают и ослы. Тут никогда не было никаких военных. До нас проходил лишь Пугачев со своим полувойском-полусбродом. Но об этом знал только старик грамотей из местных, который каждое утро становился коленями на коврик, воздавая славу Аллаху, и не любил русских. Однажды он высказал еретическую мысль: "Тут Пугач был, ему сделали секир башка, ты пришел, и тебе будет секир башка..." И ведь напророчил, злой старикан: меня достала немецкая мина, командующего второй ударной армии, формировавшейся в Новоузенске, генерала Власова повесили в Москве, в Бутырской тюрьме. Надо ли было вешать Власова, решал военный суд, и не мне, младшему лейтенанту военного времени, с ним спорить. Перебежчиков мы стреляли и без суда. Однако приговор суда был бы абсолютно справедливым, если бы рядом повесили Иосифа Сталина, который был подлинным могильщиком и Власова, и всех трех наших армий, четверти миллиона человек, введенных в прорыв южнее Тихвина на верную гибель. Я постараюсь убедить в этом всех, кто захочет меня выслушать, не заткнув уши ватой... О победах у нас писать любят. Созданы тома, библиотеки. Сотни фильмов. О поражениях приказано забыть. Извините, дорогие! Не могу. Я... да при чем тут я!... нас миллионы, разгромленных на полях Белоруссии в 1941-м, под Харьковом и в Синявинских болотах в 42-м... Да что перечислять! Нас миллионы, и все знают, что это не преувеличение. Мы дети разгрома. Мы были взяты в плен или тяжело ранены и не видели своими глазами победы, у нас своя боль. Имеем мы право ее высказать? Под Москвой шли бои, и нас отправили на фронт в суматохе и спешке, которую легко понять. В Новоузенске мы разгуливали в гражданской одежде, военную форму выдавали по дороге; на одной станции -- брюки, на другой -- ватные куртки-стеганки, на третьей -- рукавицы, на последней -- эмалированные кружки. Когда доехали до Москвы, мы уже были снаряжены полностью. По дороге в Ленинград (Москву защитили и без нас) роте автоматчиков даже автоматы выдали... Когда эшелон по разным причинам останавливался, нам было приказано выходить из вагонов и заниматься строевой подготовкой. Солдаты роптали. Не на парад же везут!.. Я сказал своим артиллеристам в ободрение, что на передовой мы им покажем, нужна ли нам строевая подготовка. Я имел в виду, что на передовой мы себя проявим молодцами и без муштры. Так все и поняли. Кроме стукача-замполитрука, у которого были свои задачи... В тот же день меня вызвали в штабной вагон, где сидели офицеры из СМЕРШа, учинившие мне допрос: почему я готовлю своих солдат к тому, чтобы стрелять в спину своих командиров? Меня спас лишь мой ответ: -- Дело в том, что я еврей; и у меня один выход -- драться с немцами... Малую Вишеру, станцию на железной дороге Москва-- Ленинград, взяли с ходу. Увы, это была последняя точка, где можно было обогреться под крышей. Углубились в леса, то густые, хвойные, то жиденькие, осиновые. Смысла всей операции я, командир артиллерийского взвода, не понимал, знал только, что мы идем на выручку Ленинграду, который ныне в блокаде... Мои легкие, 45-миллиметровые пушки, знаменитые "сорокапятки", именовались противотанковыми, но пробить лобовую броню танков не могли. Однако мне еще на моих скороспелых курсах старшина-инструктор втолковал, что это вовсе не недостаток. В лобовую броню и дурак попадет. Тебе ж ее подставляют!.. Попади в гусеничные траки, вот это победа! Танк завертится, как собака за собственным хвостом. Когда у реки Волхов собрали накоротке офицеров, я был еще полон энтузиазма и мальчишеских иллюзий. Командир стрелковой бригады генерал Гаврилов, пожилой, нешумный человек, сказал, что завтра начинаем прорыв, форсируем реку и что об этом знает Москва. И он показал пальцем на небо. Мы поняли, что это сам Верховный главнокомандующий нас ведет... Это воодушевило, ибо веру в Сталина нам привили с детского сада. В знак общего братства командир вынул из кармана пачку папирос "Казбек" и, раскрыв ее, угостил офицеров. "Казбек" курили лишь полковники и генералы, мы крутили из газет "козьи ножки" с саратовским самосадом, который драл горло. Подышали ароматным дымом "Казбека", как бы приобщились к высоким замыслам, а на самом деле взгрустнули о своей оборвавшейся молодости. Зима 42-го года была лютой. Под Тихвином доходило до минус пятидесяти трех. Мы распрягли лошадей, отвели их в сторону и стали стаскивать орудия вниз, на лед. Масло замерзло, и все лязгало, звенело, все колеса скрипели. И всегда-то этот скрип не любил, а в ту минуту, когда решается -- жить или умирать... Не буду рассказывать о переправах, когда войска идут в лоб огню. Об этом рассказано... Скажу только, что мы растерялись, когда навстречу нам побежали пехотинцы. У кого лицо окровавлено, у кого рука оторвана, третий ногу волочит, а за ним тянется красный след. Кого посерьезнее ранило, на льду остались... Атака не удалась, поняли. А что в этом случае делать, назад пушки тащить? Первый раз мы в бою... Тяжелая артиллерия выручила. Село Горелое Городище на противоположном берегу запылало. Сколько раз надо было пылать российским Горелым Городищам, чтоб их так назвали