старика и тот объяснил гордо: "Мы грузинов не приглашаем!"
Мой друг объяснил, что я не грузин... Тогда старик закричал, что только что
кровно обидел человека, и он, этот человек, будет мстить. И вот вся свадьба
чтобы не было мести, сорвалась - и за мной... На другой день старик приходил
узнать, простил ли я его за то, что он принял меня за грузина...
Когда кончился маршрут, мы спустились в Тбилиси. Вечером вышли гулять.
Подходят два подвыпивших гражданина и что-то говорят мне по грузински. Я не
понимаю. Тогда один размахивается и бьет меня в ухо. Я падаю. Кто-то в
подъезде гостиницы кричит: "Наших бьют!" - альпинисты выскакивают из
гостиницы и начинается потасовка.
И вот мы в милиции. Идет разговор по грузински. И вдруг ударивший меня
кидается к столу дежурного, разглядывает мой паспорт и идет ко мне со
словами: "Извини меня, мы думали, что ты армяшка, из Еревана. Идем, будем
гулять". Я едва от них отбился.
В нашей группе альпинистов половина была из Прибалтики. Они прекрасные
спортсмены. После того, что произошло, мы сблизились. Но когда они о чем-то
говорили, и мы подходили - они замолкали, а когда я спросил в чем дело, мне
ответили: "Ты же русский!"
Когда приехал в Москву, узнал, что меня не утвердили в должности члена
редколлегии литературного журнала, потому что я еврей..."
Как видите, история была лаконичная, но - емкая. Она с разительной
наглядностью представила картину уже тогда сложившихся болезненных
межнациональных отношений, тщательно прикрываемую парадными лозунгами...
В той речи Свирский впервые сказал вслух и о черносотенцах в рядах
Союза писателей СССР.
Речь писателя неоднократно прерывалась аплодисментами... Однако
несмотря на "хеппи энд" именно с этой речи начались все последующие
неприятности Григория Свирского. Сперва от него потребовали, чтобы он
отрекся от своих слов, как от клеветнических... Потом перестали печатать...
Короче говоря, очень скоро он понял, что нормальной жизни на родине ему
больше не будет... А эмиграция тогда для российского инакомыслящего - отнюдь
не только еврейской национальности - возможна была только в одну страну: в
Израиль...
Услыхав, что Свирский уехал из Израиля в Канаду, многие его московские
приятели говорили:
- Ничего удивительного! Такой характер! Такой вот взрывной, ершистый,
неуживчивый человек!
Доля истины в этом, конечно, есть. Но тут необходимо одно небольшое
разъяснение.
Главным свойством этого неуживчивого характера, я бы сказал,
первопричиной этой неуживчивости была не какая-нибудь там склочность его
натуры, а основополагающая черта его личности, для обозначения которой я не
могу подобрать никакого другого слова кроме старомодного, уже почти
вышедшего из употребления: донкихотство...
(Предисловие Б. Сарнова к первому изданию в Москве романа "ПРОРЫВ",
1992.)
Насколько известно, - добавлю от себя, как составитель "странички", по
намеченным Григорием СВИРСКИМ этническим границам, границам стойкой
неприязни одного народа к другому, порой перерастающей в ненависть, и
раскололся спустя четверть века нерушимый Советский Союз. История, таким
образом, свидетельствует, что русский писатель Григорий Свирский отнюдь не
был Дон Кихотом, каким его считали опасавшиеся за его жизнь советские
литераторы, задаривая коллегу чугунными и деревянным Дон Кихотами. Теперь уж
ясно, что он выступил с крайне рискованным для него пророчеством, сбывшимся
с абсолютной точностью. Еще все можно было бы в нашей многонациональной
стране исправить, если бы...Увы! Судьба пророков во все века известна.
ЕФИМ ЭТКИНД:
"... Что такое высшее ораторское искусство? Это искусство сказать все и
не попасть в Бастилию в стране, где не разрешается говорить ничего" Аббат
Гальяни. Письмо от 24 сентября 1774 года.
Этим эпиграфом начал свое предисловие к лондонскому изданию "На Лобном
месте" Е. Эткинд.
"... Григорий Свирский знал, на что идет, говоря своим собратьям правду
безо всяких обиняков. Заявляя открыто, что в наступившем 1968 году писатель
"принижен, ограблен в самом главном - в праве выступать со своими
сокровенными мыслями и чувствами..." Да, Свирский еще и потому вправе, что
не дожидался безопасности, а начал свою речь - под огнем. Там, где хозяин в
зале - генерал госбезопасности Ильин, где улюлюкает черная сотня, там не до
риторики; эти обстоятельства "не читки требуют с актера, а полной гибели
всерьез". В своей книге Свирский с восхищением говорит о подвиге Константина
Паустовского, Владимира Померанцева, Александра Галича, Виктора Некрасова...
Я назову еще Григория Свирского: копию его речи читали во всех концах
Советского Союза и радовались не только мужеству оратора, но и победе
справедливости..."
АЛЕКСАНДР БОРЩАГОВСКИЙ:
"... Свирского изгоняли, выталкивали из страны, которую он так
мужественно, смело отстаивал на фронте. Изгоняли цинично и жестоко, по
испытанной уже тогда методе травли и клевет, а он от деда-прадеда, от
суровых испытаний фронта не так был скроен, чтобы терпеть унижения.
Свирский уехал. Канул в чужой мир. Оказался там - безъязыкий, в самых
трудных условиях существования. Мелькали годы (или влачились жестоко!), и
все чаще возникали свидетельства его упорного писательского труда, вопреки
всем сложностям и скитаниям по странам и континентам. Изредка мы прочитывали
его книги, изданные в Лондоне и Нью-Йорке, в Париже и в Монреале, в Израиле
и в Японии, книги на русском и переведенные с родного русского на многие
языки мира.
Но вот московское издательство "КРУК" выпустило его трилогию "ВЕТКА
ПАЛЕСТИНЫ. Еврейская трагедия с русским акцентом"... События трилогии не
замкнуты рамками одной семьи или рода, и главное в ней нe национальная
проблематика, а жизнь и судьба мира, будущее которого может быть
благополучно только в общности, а не в религиозном противостоянии..
А только что вышла из печати и новая книга Григория Свирского "На
Лобном месте, литература нравственного сопротивления". Книга эта - поистине
уникальна... Она адресуется прежде всего... людям мыслящим, способным к
восприятию глубинных процессов литературы".
Александр Борщаговский. "Вечерний Клуб" N°28, 16 июля 1998.
Григорий Свирский:
Но это произошло через четверь века. А тогда... Цензоры от страха
обезумели. Набор всех моих книг был за одну ночь, во всех типографиях СССР и
ГДР, рассыпан. В Лейпциге рассказ "Король Памира" о пограничном шофере
выдирали из стотысячного тиража по листочку... В Москве заново проверяли
новые издания: не упомянут ли где опальный?.. Не проскочило ли имя?
"Григорию Свирскому перекрыли кислород", - академически спокойно
заключил в своих недавних мемуарах бывший зам. Министра КГБ СССР.
Документ ЦК КПСС от января 1972 года об изгнании Григория Свирского из
страны уже известен читателю из биографии писателя. Повторим здесь - для
истории - лишь имена государственных сатрапов, изгнавших русского писателя
из России, за которую он воевал:
Председатель КГБ: Ю. Андропов
Секретари ЦК:
М. А. Суслов, А. П. Кириленко, П. Н. Демичев, И. В. Капитонов, А. Н.
Шелепин, К. Ф. Катушев.
Немало мне попортил нервы мой старый друг и наставник АЛЕКСАНДР БЕК,
замечательный человек и писатель. Когда ЦК запретило все мои книги, и я
понял, что пора уезжать, он при каждой встрече предупреждал:
"Гриша. Тебя никогда не выпустят. Если ты тут говорил такое, что же ты
скажешь там?!"
Когда, наконец, овир выдал мне "разрешение", и я купил билет на самолет
Москва-Вена , естественно, тут же позвонил исстрадавшемуся добряку.
Александр Бек примчал тут же (жили рядом), повертел мой билет и
заключил твердо: "Не выпустят!! Гриша, я пережил гибельный 37-ой год, я их
хо-ро-шо знаю?."
- А - билет?!!
- Гриша, мы тебя проводим, помашем ручками, но что им мешает посадить
самолет в Киеве?
Парижский трибунал. Документы международного процесса против
национальной политики СССР...
(март-апрель 1973 года)
ПОД СУДОМ ТРИБУНАЛА СОВЕТСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АНТИСЕМИТИЗМ.
Свидетели обвинения Лауреат Нобелевской премии Президент Рене КАССЕН,
Главный раввин Франции КАПЛАН, писатель Григорий СВИРСКИЙ и другие.
РАСИСТСКАЯ ФАЛЬШИВКА ИЗ СОВЕТСКОГО СОЮЗА.
Советское Информационное Агентство в Париже уличено в преступном
распространении ложных сведений. Пытаясь обличить политику Израиля, журнал
"СССР" -- орган Советского Посольства в Париже опубликовал клеветническую
статью -- "Школа мракобесия", на основании которой ЛИКА (международная лига
по борьбе с антисемитизмом и расизмом) вызвала на суд редакцию указанного
журнала с обвинением в пропаганде расовой ненависти. Адвокаты ЛИКА-- Роберт
Бадинтерн и Жерар Розенталь прибегли при этом к сенсационному свидетельству
писателя Григория Свирского -- участника второй мировой войны в рядах
Советскою Армии.
(L'Express, 2-8 апреля 1973 Париж)
"В СССР ВЕЛИКОДЕРЖАВНЫЙ ШОВИНИЗМ ОКАЗАЛСЯ СИЛЬНЕЕ УЧЕНИЯ МАРКСА"
Русский писатель Григорий Свирский... против господина ЛЕГАНЬЕ --
главного редактора журнала "СССР", издаваемого Советским Информационным
Агентством в Париже.
Возможно, что читателям газеты "Le Monde" уже известно содержание
бичующей речи Свирского против цензуры, произнесенной на собрании советских
писателей 16 января 1968 г., речи, из-за которой Свирский был исключен из
Коммунистической партии три месяца спустя (см. Le Monde от 28 и от 29 апреля
1968 г.). Но отметим при этом, что он протестовал уже тремя годами ранее
против государственного антисемитизма и угнетения национальных меньшинств, и
что на западе этот протест остался незамеченным..."
("Le Monde". 8-9 апреля 1973)
НЕСЛЫХАННОЕ ДЕЛО ВО ФРАНЦУЗСКОМ СУДЕ
Бюллетень Советского Посольства в Париже опубликовал антисемитскую
статью, пользуясь материалами, опубликованными в царской России в 1906 году.
"Французская пресса еще никогда не публиковала столь антисемитского
текста" -- вот общее мнение всех французских газет no поводу статьи "Израиль
-- школа мракобесия", напечатанной в журнале "СССР" -- органе Советского
Посольства в Париже. Под предлогом обличения политики Израиля эта статья
является в действительности клеветой на весь еврейский народ на основании
злостно искаженных текстов религиозных книг...
Процесс является первым в истории применением закона от первого июня
1972 года. На приговор суда, который будет вынесен в будущий вторник в
семнадцатой камере Парижского Гражданского Суда, отзовется с волнением все
общественное мнение Франции, т.к. причиною дела является поступок,
вызывающий чувства презрения, стыда и недоумения, -- так пишет о процессе
Парижская газета "Ле Монд". Надо отметить, что все это грязное дело нас
многому научит, и что его следует принять всерьез по двум важным причинам:
Первым делом из-за источников пропаганды, а во-вторых -- из-за тех
комментариев к процессу, которые были опубликованы в Бюллетене "СССР" 21
марта,через шесть месяцев после появления статьи "Израиль - школа
мракобесия".
Дело касается странных "пояснений", которые не разъясняют, а только
затуманивают сущность дела. Утверждая, что "Бюллетень" вовсе не занимался
антисемитской пропагандой, и, признавая "недопустимыми" обобщения,
явствующие из статьи, вызвавшей процесс, автор "пояснений" заявляет, что в
тексте "Израиль - школа мракобесия" все якобы основано на оригинальных
текстах еврейских религиозных писаний. Но случилось неожиданное и почти
театральное событие: на суд явился писатель Григорий Свирский, бывший
авиатор Советской армии, с доказательствами того, что антисемитская статья,
опубликованная органом Советского посольства в Париже, ничуть не использует
какие-либо религиозные материалы, а точно копирует отнюдь не религиозную
книгу некоего Россова, опубликованную в Санкт-Петербурге в 1906-ом году
перед кровавыми погромами на юге России. Название книги -- "Еврейский
Вопрос". Под главным заголовком красуется следующая надпись: "О
невозможности предоставлении полноправия евреям".
Но сравним оба текста -- старый и новый: --
Текст советского бюллетеня "U.R.S.S.", Paris, 22.9.19/2, р. 9. {Перевод
с французского)
Текст черносотенца Россова (Санкт-Петербург. 1906), стр. 15.
1) "Мир принадлежит сынам всемогущего Еговы, причем они могут
пользоваться любой маскировкой. Все имущества инаковерующих принадлежат им
лишь до времени, до момента их перехода во владение "избранного народа". А
когда избранный народ станет многочисленнее всех других народов, "Бог отдаст
их ему на окончательное истребление"."
1) "Мир, по учению Шулхан-Аруха, должен принадлежать евреям и они, для
удобства обладания этим миром, могут надевать на себя "какие угодно личины".
Собственность "гоев" принадлежит им только временно, до перехода в еврейские
руки. А когда еврейский народ будет превышать численностью другие народы, то
"Бог отдаст им всех на окончательное истребление".
2) "Вот конкретные правило, определяющие отношения иудеев ко всем
другим людям, презрительно именуемых ими "гоями", "акумами" или "назореями".
2) "Вот буквальные правила из некоторых параграфов "Шулхан-Арука",
опредепящие отношения евреев к гоям, акумам или наза-реям (эти названия
означают христиан-иноверцев)."
3) "Акумы не должны считаться за людей" (Орах-Хайим, 14,32, 33.
39,55,193)
3) "Акумы не должны считаться за людей" (Орах-Хайим, 14, 32,
33,39,55,193).
4) "Иудею строго запрещается спасать от смерти акуна, с которым он
живет в мире."
4) "Еврею строго запрещается спасать от смерти (положим-утопает) даже
такого акума, с которым он живет в мире."
5) "Иудею воспрещается лечить акума даже за деньги, но ему дозволяется
испытывать на нем действие лекарств." (Иоре-Дея, 158).
6) "Когда иудей присутствует при кончине акума, он должен этому
радоваться." (Иоре-Дея, 319,5)
5) "Согласно с этим, запрещено еврею лечить акума даже за деньги, но
"дозволено испытывать на нем лекарство -- полезнс ли оно" (или вредно?).
(Иоре-Дея)
6) "Когда еврей присутствует при смерти акума, должен радоваться такому
событию" (Иоре Дея, 340,5)
[b]7) "Уделять что-нибудь хорошее акуму или дарить акуну что-нибудь
является великим святотатством. Лучше бросить кусок мяса собаке, чем дать
его гою."
7) "Уделить что-нибудь хорошее на долю акума или дарить что-нибудь
акуму считается больший грехом. Лучше бросить кусок мяса собаке, чем дать
его гою".
Хошен-га-мишнсп-, 156, 8) "Однако, дозволяется давать милостыню бедным
акумам или навещать их больных, чтобы они могли думать, будто иудеи их
добрые друзья. (Иоре-Дея," 151,12)
X. Мишнат, 156, 7). "Однако можно иногда подавать милостыню бедным
акумам или навещать их больных, чтобы они могли думать, будто еврей-хорошие
друзья для них". (Иоре-Дея 151,12)
----------------------------------------------------------------
Подобные отрывки, как читатель увидит из сопоставления на следующих
страницах оригиналов, идентичны не только по духу, концентрации ненависти,
не только по содержанию и стилю, но даже по расположению цитат. И
черносотенец Россов, и "Бюллетень" Советского посольства цитируют "древние
источники", к примеру, в таком порядке: "Орах Хаим", 14, 32, 33, 55, 193...
Слова "древние источники" взяты в ковычки, потому что и Россов и "Бюллетень
СССР" цитируют не сами древние тексты, а их перевод на русский, сделанный
известным России черносотенцем Шмаковым. Шмаков не только перевирал
оригинал, но и добавлял от себя целые абзацы. Скажем, в древнем тексте
сказано (Закон N°1): "... даже отдавать под заклад или на хранение акуму
верхнее платье с кистями (т.е. предмет культа. Г.С.) воспрещается, за
исключением разве того случая, когда оно дано на короткое время."
В переводе Шмакова добавлено: нельзя отдавать, т.к. "акум может
обмануть еврея, говоря, что он тоже еврей. Если бы тогда еврей доверился ему
и один отправился бы с ним путешествовать, то акум убил бы его."
Закон N°2: "Все, что еврею по обряду необходимо для богослужения, как,
например, упомянутые выше кисти и т.п. может изготовлять только еврей, а не
акум". Шмаковым добавлено: "...акумы же не должны рассматриваться евреями,
как люди"... И сноску приписал Шмаков, чтобы не сомневались: "Шулхан Арух,
Орах Хаям, 14, 1."
Фальсификация Шмаковым древних текстов исследована многими учеными, в
том числе Н. А. Переферковичем (изд. "Разум", С. Петербург, 1910 г.). Автор
статьи в "Бюллетене СССР", как видим, в самые древние тексты даже не
заглянул. Опирался исключительно на Россова, который, в свою очередь,
исходил из "новейшего перевода" Шмакова. вдохновителя большинства кровавых
погромов в России начала века.
Г.С.
Приведенные отрывки достаточно красноречиво указывают на то, какими
источниками пользовалось Советское посольство в Париже.
При этом следует заметить, что в вопросе пропаганды расизма существуют
и другие аспекты, находящиеся в силу вещей вне компетенции французского
судопроизводства. Статья "Израиль - школа мракобесия" была опубликована, как
известно, 22 сентября 1972 года, но другие подобные тексты, также якобы
почерпанные из "религиозных источников" и содержащие те же едва измененные
фразы Россова были напечатаны по инициативе "Агентства Печати Новости"
одновременно в Лондоне и в Риме (в первом случае 11 октября 1972 года, а во
втором случае -- 12 октября того же года). Неважно, писал ли эти тексты
Занденерг в Париже, Хабибеллин в Лондоне или Ребров в Риме, -- все равно их
автора зовут совсем иначе,... -- важно то, что судебное дело в Париже по
всей вероятности нарушило чьи-то планы организации антисемитской агитации
крупного международного масштаба. Недаром господин Бодинтер, адвокат
Общества ЛИКА, заметил в связи с процессом: "Грустно, что подобное дело
исходит из России и радостно то, что осуждение происходит во Франции"...
"Все это служит распространению темной и дикой ненависти к евреям. Этим
отвратительным делом заняты не только негодяи из "Черной сотни"... миллионы,
миллиарды рублей уходят на это дело отравления народного сознания"...
Автор этого текста -- Ленин. И грустно, что Советский Союз учится
теперь не у Ленина, а у Россова."
("Le Soir", 22-24 апреля 1973)
"... Доказательства вызвали сенсацию. Виднейшие французские газеты
опубликовали выступление Свирского на суде.
"У антисемитов нет воображения" -- писала газета "Ле Монд..."
"Интересно отметить поведение коммунистической газеты "Юманите". Она
опубликовала отчет о суде, но без свидетельских показаний Свирского."
("Давар". 29.4.73 г., Израиль.)
Из официальных документов Парижского Трибунала (март-апрель 1973 г.)
(Перевод с французского)
ДЕВЯТАЯ СТРАНИЦА ОТЧЕТА О СУДЕБНОМ СЛЕДСТВИИ
"В ходе процесса Суд принял во внимание следующие соображения и
обстоятельства настоящего дела:
Ложное утверждение статьи бюллетеня "СССР" о том, что "иудеи" не
считают людьми инаковерующих, ложное утверждение, которое порождает
ненависть к еврейскому народу и способствует исключению евреев из общества
других людей,
свидетельства и доказательства того, что расовая клевета являлась уже
неоднократно стимулом преследований и массовых убийств".
Заявление Рене Кассена, Нобелевского лауреата, о том, что Советский
Союз подписал в 1965 году Декларацию Прав Человека и Гражданина и Акт
соглашения о борьбе с дискриминацией".
Заявления Григория Свирского и его доказательства того, что статья,
опубликованная в журнале "СССР", есть ничто иное, как едва измененная копия
книги Россова, изданной в Петербурге в 1906 году перед началом серии
погромов, под названием "Еврейский Вопрос".
Заявления Гастона Моннервиля, обратившего внимание Трибунала на то, что
т.н. "Сионские Протоколы" (они лежат в основе утверждений Россова) являются
опасным, ведущим к преследованиям текстом".
Всесторонне рассмотрев вопрос, суд вынес нижеследующий приговор.
ПРИГОВОР Парижского трибунала
(На заключительном заседании, имевшем место 24 апреля 1973 года)
... Принимая во внимание сущность процесса-обвинение журнала "СССР" в
пропаганде расизма, и то, что пропаганда расовой ненависти является
предусмотренным законом преступлением,
принимая во внимание сущность обвинений, высказанных в статье журнала
"СССР" и то, что сам редактор указанного журнала Робер Леганье признал на
суде напечатанные тексты "досадными" и опубликованными "по ошибке",
принимая во внимание то, что статья журнала "СССР", направлена не
только против сионизма, как это может показаться, но написана так, что
содержащиеся в ней обвинения исподволь распостраняются на всех лиц
еврейского происхождения,
принимая во внимание то, что согласно высказанным на суде
доказательствам Григория Свирского и двух присутствовавших на процессе
раввинов, и согласно показаниям Леона Полякова, религиозные книги иудаизма
(и в частности) книга Шульхан-Арух, написанная лет четыреста тому назад,
были искажены в свое время чиновниками царской "Охранки" и авторами т.н.
"Сионских Протоколов",
Трибунал признал вполне приемлемой предоставленную ему жалобу
(приемлемой, -- вопреки утверждениям обвиняемой стороны о необоснованности
процесса).
Робера Леганье, допустившего напечатание в журнале "СССР" статьи,
вызывающей у населения чувство ненависти к определенной группе лиц на
основании их этнического или расового происхождения и на основании их
религиозной принадлежности, Суд признал виновным в нарушении закона и
присудил виновного к уплате штрафа в размере тысячи пятисот франков и к
уплате Лиге ЛИКА символического возмещения в размере одного франка.
Кроме того, все расходы и издержки, связанные с ведением процесса,
должны быть выплачены обвиняемой стороной.
ПОДПИСЬ СУДЬИ
Мой Галич
1. Острое желание написать статью "МОЙ ГАЛИЧ", иными словами,
"Александр Галич - глазами его старого товарища", возникло, когда я
прочитал, показалось, талантливую, с бездной бытовых деталей, статью критика
и стиховеда Станислава Рассадина в "Новой газете" N°N° 55, 57 . В этой
статье немало верных догадок, объясняющих, скажем, причины истерики
"прогрессивных" членов Союза писателей СССР прозаика и сценариста Нагибина и
драматурга Арбузова, который публично обозвал Галича мародером.
Станислав Рассадин объясняет истерики недругов поэта "логикой зависти".
Завистники, ну, никак не могли понять, откуда этот
"сноб...поверхностный", по словам Нагибина, человек, запевший "от тщеславной
обиды", смог состояться, как любимый всеми Гомер каторжного времени. Именно
Гомер! "Для нас... Галич - Гомер, и никак не меньше, - подтвердил Владимир
Буковский в книге "И возвращается ветер." - Каждая его песня - это Одиссея,
путешествие по лабиринтам души советского человека".
Исследователь Галича Рассадин принял поэта "всей душой", но постичь его
"секрет", секрет ошеломляющей победы, не может и по сей день.. Чего не
скрывает и в своей статье "Везучий Галич". "Не понимаю, как и откуда
возникло чудо его настоящих песен... Это невероятно, признаюсь и мне..."
Странно как-то! Для откровенных завистников "чудо Галича" - невозможно!
Невероятно!
Для почитателя Галича - непостижимо!
И приветственно-критический "плюс" и воинствено-злобный "минус" оба
остались в истории с раскрытыми от удивления ртами. Что за оказия такая?!
Станислав Рассадин даже прямого намека поэта не понял, хотя намек был
недвусмысленным: "Не я пишу стихи, - объяснил Галич, - Они, как повесть,
пишут меня."
Строчка эта, строго говоря, сотворена не Галичем. Легли на душу поэта
строки Тациана Табидзе, в переводе Пастернака.
"Не я пишу стихи, они, как повесть пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их."
Однако строчки грузинского поэта выразили, как видим, и творческое
самочувствие, и самопостижение Галичем самого себя и своего "хода жизни". По
сути, стали его собственными...
Придется и мне, товарищу Галича, дружившего с ним и в Москве, и на
Западе, вернуться к этому намеку, вспомнить, как же на самом деле рождалась
она, эта повесть его жизни, которая стала нашей эпохой. Чем обяснить и ее
"несовместимые"" этапы, и тематическую многогранность, заставившую нашего
общего друга Льва Копелева воскликнуть: "В каких университетах изучал он
диалекты и жаргоны улиц, задворок, шалманов, забегаловок, говоры канцелярий,
лагерных пересылок, общих вагонов... дешевых рестораций?" И как объяснить
ошеломляющий, почти космический взлет его славы?.. Каковы подлинные причины
жизненности его песен, оставшиеся как бы и "не понятыми"? Какие, иными
словами, тщетные надежды и беды, и наши общие, о которых он прямо говорил,
как о мотивах своего очередного стихотворного "залета", и сугубо личные,
оставляли столь глубокие "зарубки" на сердце поэта. И отзывались затем его
"приземленными" стихами-песнями, которые остались жгуче актуальными и для
сегодняшних поколений, хранящих ленты с записями Александра Галича, как свое
личное достояние?
2. Он долго был на распутье. Давно уже состоялся, как советский
драматург и комедиограф. Его фильм "Верные друзья" шел под неумолчный хохот
зрителей... Но он рвался в сторону от своего официального и даже
зрительского признания. Его острые глаза задерживались то на трагическом, то
на балаганном...Уже была написана и непритязательная "Леночка", и первые
сатирические стихи, но как далеко можно было итти в своей саркастической,
крайне рискованной, по сути, политической поэзии? Выстраданной и
единственной в те годы поэзии протеста. Хотелось сказать прямо - "в рыло
Хрущу", как он говаривал: поэту запрещено быть самим собой. Доколе?! А
времена были страшные. Начиная с повести Эммануила Казакевича 1948 года
"Двое в степи" - о расстрельном приговоре невинному человеку, была взята под
глухой "колпак" вся правдивая литература о войне, унесшей 30 миллионов
погибших, а вовсе не 7, как придумал перепуганный Сталин, торопливо
уравнивая немецкие и советские потери.
Глухой цензурный колпак, как мы хорошо помним, не сняла и смерть "вождя
и учителя".
Входили в "моду" не серьезные, осмысляющие жизнь, а массовые молодежные
журналы - "Юность" и близкие к ней, жестко опекаемые, порой блокированые
цензурой КГБ. С такой жесткостью опекалась ранее, пожалуй, лишь
кинопродукция... Продуманно создавалась безопасная для советских властей
литературная "элита" - из обтекаемо-поверхностных мыслителей, которые несли,
как знамя, свою "молодежную тему". Лидировал в ней юный Василий Аксенов. Он
сам понимал, что его добротно, талантливо выписанные и легкие для чтения
"времянки" вроде "затоваренной тары" умрут раньше самого автора, и свой, на
мой взгляд, лучший рассказ "На полпути к луне" напечатал вдали от
легковесной "Юности". ("Новый мир", N°7 за 1962)
В чем был подлинный смысл этого встреченного газетами "на ура" нового
направления, которому дали и большие тиражи и прессу, я понял не сразу.
Озарило внезапно, кого б не озарило! когда однажды предложил журналу
"Юность" рассказ о Шурке Староверове.. Рассказ выходил в издательстве, но
какие тиражи в издательских сборниках? Слезы. Главный герой этого рассказа
умелец - каменщик Шурка Староверов. Строительному тресту райком партии
"спустил разнарядку" - двух "работяг" в городской Совет, одного аж в
Верховный. Шурку и "двинули". Он и сидит там, в Верховном, по его
собственным словам, "заместо мебели". Главный редактор "Юности" Валентин
Катаев, спросив своего сотрудника о чем рассказ, произнес задумчиво. "Шурка
- каменщик. Так сказать, Его величество рабочий класс... И ... "заместо
мебели"?... Нет-нет, дорогие, это не молодежная тема!..."
Глубокая правда происходящего и в стране, и в душах людей долго
оставалась безымянной, подпольной, она начала обретать полюбившееся имя,
пожалуй, лишь тогда, когда магнитофоны во всех концах города вскоре
запели-забормотали о милосердном автобусе, который все кружит и кружит по
Москве.
"- ... Чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
Крушенье, крушенье ...
"Булат Окуджава, услышали мы веселый голос автора. - Грузин московского
разлива".
Однако беспощадное, как вспышка молнии, и глубинное постижение
происходящего в стране пришло с Александром Галичем.
Случайно ли, что первая же книга стихов "ПОКОЛЕНИЕ ОБРЕЧЕННЫХ",
изданная в 1972 году, естественно, "за бугром", открывается именно этим, в
свое время, оглушившим меня прозрением - "Старательский вальсок":
"...Но поскольку молчание - золото
То и мы, безусловно, старатели...
Вот как просто попасть в палачи:
Промолчи, промолчи, промолчи!"
В те дни я и услышал от него досадливое: "Булату можно, а мне нельзя?!"
Московские литераторы-единомышленники жили и порой, не осознавая этого,
влияли друг на друга, помогая друг другу распрямиться...
3. Галич вступил на тернистый путь не сразу. Он начинает добродушно,
миролюбиво. "Монологи простых людей", как их назвали позднее, начались, как
известно, с "Леночки", которая апрельской ночью стояла на посту, следя за
порядком и мечтая о своем принце, который не замедлил, "с моделью вымпела в
руке", появиться. И сказка и быль. А... идеи?
Незлобивое мещанство на страже "соцзаконности" - какие тут идеи?!
Выражено это в самой мягкой и необидной форме. Вот она, вся, как на ладони,
Леночка, подхваченная "красавцем-эфиопом"... и пропади она пропадом, вся
окружающая ее действительнось!
Но не всегда маразм власти, остро ранивший Галича, укладывался в
сказку. В марте 1963 года Никита Хрущев устроил погром художникам,
выставившим свои картины в Манеже. Затем весь май поучал-оскорблял писателей
и топал на них ногами...
Немало людей, которых подобное "выкоблучивание" государственных персон
вообще не трогает. В зале убивали "оступившихся" художников, Нагибин
ускользал из зала и обсуждал с кем-то в фойе, по телефону, достоинство и
"капризы" своей новой машины. Галич, в отличие от тьмы преуспевающих
нагибиных, подобен нравственному сейсмографу. Поруганные художники были для
него последней каплей. Сохраниться ли тут добродушию? Оживает Александр
Галич-сатирик. Появляется "Тонечка". Оскорбленная любовь "вещи собрала,
сказала тоненько: "Тебя не Тонька завлекла губами мокрыми. А что у папы у ее
топтун под окнами..." Сатирик точен и ядовит.. Голос "изменщика" - это голос
всех люмпенов с нашей улицы. (Галич присмаривался к улице особенно
внимательно): "А папаша приезжает сам к полуночи. Топтуны, да холуи все по
струночке. Я папаше подношу двести грамчиков. Сообщаю анекдот про
абрамчиков..."
Однако доброго человека не сразу разъяришь. Он отходчив. И Галич снова
и снова сочиняет свои добродушно-иронические стихи-песни про
маляров,истопника и теорию относительности. И подобные ей.
Но все чаще и чаще слух улавливает совсем другие песни. Как не услышать
их человеку, у которого есть сердце ?
"Будь проклята ты, Колыма, Откуда возврата уж нету... - все хрипит и
хрипит улица песни каторжан. - Сойдешь поневоле с ума. Придумали, гады,
планету." Можно ли было на это не откликнуться?
Тюремный цикл Галича смыл остатки благодушия. Бессонной ночью стал
набрасывать "Облака", песню, ставшую народной. "Им тепло, небось, облакам. А
я продрог насквозь на века." Затем неизбежно, и вроде бы сами по себе,
появляются стихи, посвященными писателю-страдальцу Варламу Шаламову,
которого не смогла уничтожить даже Колыма, и его, чудом выжившего, "стражи
закона" принялись добивать и добили в Москве.
А за ними, естественно, родился и "Ночной дозор" - стихи о шутовском
параде гипсовых памятников-обрубков, который возглавляет главный
палач-генералиссимус. Галич насторожен и прозорлив: "...Им бы, гипсовым,
человечины! - Они вновь обретут величие!"
И с каждым месяцем, буквально с каждым шагом все глубже философское
осмысление трагедии страны.
"Ах, как шаг мы печатали браво,
Как легко мы прощали долги!
Позабыв, что движенье направо
Начинается с левой ноги."
Галич сиял, показывая мне свою свеженькую "забугорную" книгу с
размашистой скорописью-посвящением Корнея Чуковского: "Ты, Моцарт, гений, и
сам того не знаешь..."
Он жаждал признания "стариков", которых почитал с детства. Он его
получил.
Жил в те дни скудно. Государство, внеся Галича в "черный список",
хотело "исправить" неслуха голодной петлей. Не удалось. Тесть, отец Ангелины
- жены Галича, старый большевик, а затем, естественно, многолетний зек,
который любил Галича, каждый месяц отрезал им сотенную от своей персональной
пенсии в 250 рублей. На нее кое-как и перебивались. А писалось, как никогда.
Пошел гулять по России Клим Петрович Коломийцев с его калечной прозой,
ставшей, благодаря Галичу, поэзией: "У жене моей спросите, у Даши. У сестре
ее спросите, у Клавки, Ну, ни капельки я не был поддавши..."
Превращение косноязычной прозы улицы в поэзию Станислав Рассадин,
конечно, заметил. А вот растущий ужас Галича при виде "балаганных рож" - и
работяг типа Клима Петровича, и их партийных властителей - остался как бы
вне его зрения. Как же боялся поэт этой заказной, нарочитой слепоты
советских исследований.
"А над гробом встали мародеры
И несут почетный... ка-ра-ул!"
Что делать? Неужели все было напрасным? И убийство в лагере молодого
поэта Галанского, и муки генерала Григоренко, годами скрученного
смирительной рубахой. Сколько вокруг невинных жертв? Галич подписывает все
протесты интеллигенции против произвола КГБ и сочиняет в те дни
песню-пророчество "Летят утки". Их стреляют, этих уток. Одну за другой. Надо
ли было им лететь? Песня, исполнявшаяся Галичем в Москве "Надо было лететь
даже если никто не долетит...", была куда трагичней, чем напечатанный "за
бугром" текст: "... если долетит хоть один!.."
Чудо настоящих стихов-песен Галича - в неотступном, бесстрашном
ПРОТИВОСТОЯНИИ ЧЕЛОВЕКА БЕСЧЕЛОВЕЧНОМУ ГОСУДАРСТВУ, - без такого, не на
жизнь, а насмерть, противостояния, чудо Галича не состоялось бы, как бы ни
был он безумно талантлив. Галич ОТКРЫЛ своим творчеством - для миллионов
слушателей - путь, способ, ГЛУБОКО ЛИЧНЫЙ СПОСОБ ВНУТРЕННЕГО СОПРОТИВЛЕНИЯ
ГОСУДАРСТВЕННОМУ ХАМСТВУ И ВАРВАРСТВУ. Подлинного сопротивления людей - без
опасных для их жизни протестных уличных демонстраций, которых бы растреляли,
как расстрелял Хрущев рабочих Новочеркасска.
Вот этого, самого существенного и в облике Галича, и в "чуде его
настоящих песен", не понял вовсе или, того хуже, не решился, не посмел
сказать читателю даже ныне, осенью 2001 года, "иследователь" Станислав
Рассадин в самой либеральной московской "Новой газете".
Особенно остро ненавидел Галич, что не раз подчеркивал и в разговоре со
мной, прихлебателей власти, людишек, по обыкновению, подловато-ничтожных. Не
случайно он воссоздал их в лице своего "героя" Клима Петровича Коломийцева
предельно смешными. Кто не хохотал, слушая, как Клим Петрович ошалело лупит
по чужим бумажкам:
"Который год я вдовая... Но я стоять готовая за дело мира! Как мать вам
заявляю и как женщина!.."
А ведь ничто так не убивает, как смех...
" ...Не я пишу стихи, - не раз вспоминал я давние слова Галича,- они,
как повесть, пишут меня..."
Неофициальные, а позже, в дни крутого запрета, и негласные поэтические
вечера Александра Галича в московских квартирах не прекращались завершаясь,
как обычно, по давней русской традиции, застольем ... Вечерами наш дорогой
Александр Аркадьевич, что называется, порой уж лыка не вязал.
Это стало причиной некоторого моего, на время, отдаления от него. Я
писал в те годы свои "Заложники". Друзья уносили из моего дома готовые
главы, никогда не говоря, где будут их прятать. "Тебе там начнут руки
выламывать, ты скажешь, где рукопись. А ты знать-не знаешь", - так
успокаивал меня мой тезка Григорий, химик, сослуживец Полины, израненный
фронтовик.
Когда книга была готова, стали перебирать имена писателей, и достойных
и, в то же время, надежных, чтоб прочли опасную рукопись и высказали свои
замечания. Галичу, с его почти ежедневным застольем, не дали. "Что у
трезвого на уме, у пьяного на языке, - заключила моя решительная жена
Полина.
Но, думаю, кто-то шепнул ему о существовании "Заложников", и каждый раз
он смотрел на меня вопросительно. Я молчал.
Лишь когда мы улетали, в дни шумных "проводин", позвонил, чертыхаясь.
Болеет, а Свирские проститься к нему не пришли... Вы что думаете, -
вдруг вскричал он, - Я - ссучился?!
Мы схватили из цветочницы букет подснежников, бросились к нему.
4. На презентации моих книг в Союзе писателей Москвы 10 мая 2000 года,
наконец-то, переизданных и здесь, в России, пришло неожиданно много народа.
Выступления писателей и ученых оказались для меня еще более неожиданны.
Судите сами.
Известный философ и литературовед Юрий Карякин, с которым я ранее вовсе
не был близко знаком, на этой презентации сказал спокойно, как давно всем
здесь известное: "один из самых сильных ударов по цепям, которыми было
сковано наше сознание, нанес Григорий Свирский. Он первым освободил нас от
страха. После его смелого выступления в дни террора и цензурного зажима на
общем собрании московских писателей ... мы вдруг поняли: можно! Не убъют!"
Карякин, и в самом деле, в те дни прочитал для нас такую
отчаянно-смелую лекцию о "забытом" Достоевском, о которой литературоведы все
советские годы не смели и помыслить. Затем Карякина затаскали по
обкомам-горкомам, но действительно... не убили.
В то утро позвонил мне журналист Валентин Аграновский, "болен, потому и
не прикачу поручкаться" - сказал. Вспомнили забытое. Как взмыленно примчался
ко мне Валентин в те давние шестидесятые. Заговорил с порога, полушопотом:
"Я из Малеевки. Там сейчас Паустовский, Каверин... - он перечислил еще
несколько имен писателей-"стариков". Они просят передать тебе, что
произойдет дальше... Сперва тебя исключат из партии... Уже исключили?!..
Та-ак! Потом посадят. - На глазах моей жены выступили слезы, он замолк, но
затем заставил себя завершить так, как его просили. - Угрозами ли ,
мордобоем ли потребуют от тебя, чтоб ты раскаялся ... Это им жизненно
важно... Так вот, они просят передать, Гриша: их опыт, опыт тридцать
седьмого года, свидетельствует. Сломается жертва на Лубянке или нет, - все
равно "десятка". Понимаешь?! Так старики очень просят, чтобы ты не
раскаялся...Очень просят...
Осознавал ли я тогда, как было важно в те страшные годы для многих
писателей, что б я не отрекся от своих слов? Чтоб мои публичные обвинения
преступных властей жили? Не ушли в песок... Вряд ли. Я видел слезы Полины и
...думал о "посадке". Сегодня гебисты уведут, или успею исчезнуть?
На той же презентации моих книг Главный режиссер театра "У Никитских
ворот" Марк Розовский рассказал, что его театру запретили поставить новую
пьесу только потому, что фамилия автора почти совпадала с фамилией Григория
Свирского.
- Мы долго, во всех инстанциях, доказывали, что это пьеса совсем
другого человека, писателя начала века, друга Максима Горького... И так не и
смогли ее пробить...
Как ужасна должна быть политика государства, если, названная публично,
своими словами, без эвфемизмов, вызывает такие ярость и страх властителей
... Другого оружия у меня не было. Лишь острое слово...
Одни члены Союза писателей СССР от меня, после моих публичных
выступлений, испуганно отпрянули. Даже демонстративно не здоровались. Другие
потянулсь ко мне. Стали друзьями на всю жизнь. Ибо выбор предстоял каж