жиденького нефтяного фонтана. А вот посередине
черного озерца, по колено в блестящей на солнце нефти. У него лицо
именинника.
В другой комнате, посвященной шестидесятым годам, -- Крепс, на огромной
фотографии, объясняет что-то нахохлившемуся Байбакову -- председателю
Госплана СССР. На соседней, поменьше, обнимается с ним подле вагона с
табличкой "Москва--Воркута". Далее -- располневший, с обвислыми щеками
Крепс. На лацкане пиджака Золотая Звезда Героя Социалистического Труда.
Подле Крепса -- студенты. "Первая лекция в Ухтинском индустриальном
институте". Сутулящийся Крепс и школьники, повязывающие на шею профессора
галстук почетного пионера.
Что ж, завидная старость!
Когда я захлопнул свой блокнот, юноша в унтах достал откуда-то еще
несколько пожелтелых фотографий двадцатых годов.
-- Вот этот, высокий, в косоворотке. Тихонович, бывший царский офицер.
Руководитель первой геологической экспедиции в Коми... Однако, по разным
причинам, его карточку не позволили экспонировать. Я показываю их
неофициально. Этого потребовал, в свое время, профессор Крепс...
Доброе чувство к профессору шевельнулось во мне. Теперь я уж твердо
знал, что непременно напишу о покойном энтузиасте.
Однако профессор оказался отнюдь не покойным. Я рано его похоронил.
Выйдя из музея-квартиры, заметил на той же лестничной клетке еще одну темную
дверь с табличкой совсем не ржавой: "Н.Я. Крепс".
-- Он... э-э!.. тут живет?
Юноша подтвердил кивком.
-- И с ним... можно побеседовать?
Юноша пожевал губами, и я повернул к выходу. Однако меня остановили:
-- Сейчас узнаю!
Признаться, я переступил порог квартиры не без робости. Сколько раз
бывал в квартирах-музеях. Теоретика воздухоплавания Жуковского, химика
Зелинского -- гордости и богатства России. Однако прославленных хозяев к
этому времени не было в живых. Тут мне посчастливилось, впервые.
Я чувствовал себя студентом-первокурсником, пожимая твердую, как
грабли, руку старика, возродившего целый край. Правда, старик очень походил
на типового чудака-профессора из советских кинофильмов. Нечесаные седые
кудряшки. Локоть мятого лоснящегося пиджака в мелу, в ноздре табачная
крошка. Этакий рассеянный Казимир Помидорыч. Только шея, пожалуй, не
профессорская. Как и руки. Тугая, красная, вровень с затылком, шея
борца-тяжеловеса. И взгляд прозрачно-светлых глаз пристально-настороженный,
тяжеловатый.
-- Чем могу служить? -- Показав огромной дрожавшей от старости рукой на
кресло, он протянул в мою сторону микрофончик, приладил шнурок от него у
своего мохнатого уха.
Мы уселись друг против друга, возле большого письменного стола,
загроможденного минералами, белыми, прозрачными, дымчатыми, поблескивающими
обломками руд из месторождений, видимо, отысканных профессором, и я сказал,
что хочу понять, что тут произошло. И, возможно, написать.
-- Судя по материалам музея, вас сюда привезли... без контракта, и
после этого вы стали тем, кем вы стали... Первооткрывателем... Славой
Заполярья.
Профессор распрямил спину, напружинился, точно начиная очередной
лекционный час. Но тут же снова вяло обвис в кресле и протянул нескончаемыми
периодами, от которых он задыхался, хрипел, пытаясь остановиться, но,
чувствовалось, не мог, подгоняемый страданием и, к моему удивлению, испугом.
-- Вначале, если вы не возражаете, о происшедшем... Я много думал об
этом, ибо не в моих обычаях давать в обиду детей... ибо... уф!.. наличие
нефти в Коми, каковая прокламировалась в последние годы... у-уф!.. -- Он
поднялся вдруг молодо, рывком, подошел к огромному сейфу, стоявшему в
красном углу, под картиной местного художника "Первая нефть"; долго,
несколькими ключами, отпирал дверцу, принес кожаную шапку с порядковым
номером на корешке "83", достал оттуда пожелтелую бумагу с официальным
штампом и датой: "1964 год". Это была стенограмма выступления руководителя
Госплана СССР.
Пока дверца сейфа была открыта, комнату наполнял мелодичный трезвон:
"Широка страна моя родная..." Под этот трезвон я прочитал, что "в Коми
промышленного газа нет" и, по авторитетному утверждению известного ученого
Николая Яковлевича Крепса, в ближайшие годы рассчитывать не приходится.
-- Дети не слушаются отцов, -- вновь захрипел он, положив папку на
место и тщательно заперев сейф, -- во всем мире не слушаются, каковой потому
жестоко платится... У-уф!.. Я еще в тридцать шестом году отрицал наличие
нефти... правда, не здесь, совсем в другом месте, за что действительно был,
как вы изволили заметить, перемещен севернее... без контракта... Считался
сразу англо, и японо, и германо... у-у-уфф!..
Извините, приму таблетку, ибо... у-уф!.. Хрущев, знаете, возобновил
расстрел за "экономическое вредительство"... Иван, не помнящий родства...
Старый осел... Теперь расплата... -- Приоткрыл внимательный глаз, покачал
крупной головой с жидковато-нечесаной копной одинокого заброшенного старика;
продолжал болезненно-тяжко, со всхрипами, точно его под гору несло. --
Скажите, почему всегда бьют таланты? Именно на них прицел... Жаль Илюшу
Полянского, представить себе не можете, как жаль, ибо болота Коми засасывают
и первооткрывателей, каковым, без сомнения, является Илья Гаврилович.
Благодаря тяжести содеянного. ...Ах, дети-дети!.. Я же сказал им, здесь
лысый свод! Лы-сый... -- Он замолк вдруг, точно на стену налетел. Погас,
сгорбился, достал носовой платок, вытер слезящиеся глаза. -- Страшная
участь... уф!.. на финише стать прокурором своих учеников, каковой обязан...
ведь от меня потребуют заключения! От меня всю жизнь чего-то требуют... А
что такое сейчас зло, что такое добро?! Планку то до небес поднимут,
Достоевского цитируют, то затопчут в грязь ...Расстрелять, по совести, надо
не его, а меня, поскольку я допустил...
...Огромный десантный вертолет с грузом раскачивающихся под брюхом, на
тросах, железных труб закинул меня в глубь тундры. На излучине Печоры, между
Белым морем и речушкой Чебью, едва различил, по клубам пара над крышами,
бараки. Одноэтажные, обледенелые. Управление трестом геологической разведки
вообще походило на сугроб с лазом посередине. Когда кто-либо топал сапогами
по дощатому коридору "сугроба", он трясся так, словно его срезали
бульдозером. Вот загрохотало уж совершенно угрожающе. Оказалось, пробежал в
свой кабинетик Илюша Полянский, маленький, скуластый, похожий на японца.
Ввалившись в кабинет, постучал одеревенелыми пальцами по краю стола,
застеленному газеткой, потом задышал на пальцы, заскорузло-темные, в
трещинах. Трех пальцев на правой руке не хватает. Рубцы багровые, с синевой.
-- В Ухте ходят, по тундре бегают, -- сказал он, пытаясь шевелить
оставшимися пальцами... -- Тут только он меня узнал, вспомнил, как мчал
окоченевшего писателя в "Отель Факел". Мы обнялись порывисто, похлопали друг
друга по спинам.
-- Давно прибыл? -- спросил Илья. -- С экспертами?
Вот тебе раз! Значит, в его глазах я один из могильщиков, получивших
инструкции заранее...
-- Странная планета Ухта-Воркута, -- начал я, насколько мог,
неофициальным шутливым тоном, усаживаясь на некрашеную, в пятнах мазута,
табуретку. -- Что ни татарин, то Давид Израилевич. Что ни узбек, то Израиль
Давидович. Что ни японец... вы тоже еврей?
Полянский вскинул на меня глаза и захохотал, упираясь кулаками в стол и
раскачиваясь. Глаза у него были отчаянно-веселые, будто не работала у него
сейчас правительственная "похоронная команда".
-- Мне Давид Израилевич говорил о вас, только я не соотнес вас с
прежним, мимолетным, которого возил к "Факелу". Не врут, что вы с партией
расстались, когда наши танки вошли в Чехословакию?.. Во дела! Давида
Израилевича, правда, вышибли еще в сороковых. То-то вы с ним сразу
спелись...
Отсмеявшись, сказал деловито, спокойно:
-- Заполонили евреями Крайний Север. Скоро все белые медведи будут
Давиды Израилевичи!.. Я не шучу!.. Биробиджан развалился, куда бедному еврею
податься? В столицы не прописывают, без прописки на работу не берут. Одна
дорога -- к нам. В Заполярье. Молодые евреи кончают столичные вузы, их из
столиц -- метлой. Куда? К нам, куда еще!.. Поэтому евреев тут... ого!
"Взрывной процент", как заявил мне начальник ухтинского управления...
Больше, чем при царе в черте оседлости!.. Черт подери, похоже, черта
оседлости ныне переместилась на север, с той, однако, особенностью, что за
линию Петрозаводск -- Ухта -- Тюмень отбрасываются лишь евреи с
институтскими дипломами. Бездипломные гнездятся, где хотят. Вернее, где МВД
пропишет... Чем не материал для докторской диссертации, а?
Тут уж мы оба грохнули, представив себе на мгновение появление в
советском вузе такой диссертации.
-- Ну, а лично я не еврей. Хоть и под японца скроен... -- Полянский
усмехнулся краем оттопыренных детских губ. -- Даже по гитлеровским нормам.
-- Русак. Отец -- казак с Дона, мать -- Вологда крутобокая, с татарской
примесью.
Послышался шорох открываемой толчком двери. Влетел, размахивая длинными
руками, сухонький шумный Цин в распахнутой прорабской шубенке. Я вскочил,
радуясь знакомому. Цин вскричал удовлетворенно:
-- Нашли дорогу! Сюда!.. Я говорил, суженого и на кобылке не
объедешь!.. Где поселились?.. Надолго?..
Он потряс меня за плечи, выражая, видно, этим свою признательность --
за то, что я прилетел к Полянскому; его громкоголосое расположение ко мне
вызвало результаты неожиданные. Полянский, оторвавшись на мгновение от
бумаг, которые он начал проглядывать, поднялся, снял со стены большой ключ и
вручил мне, как реликвию.
-- Это от уборной. На весь промысел одна теплая уборная. В нашем
бараке. Для командировочных из Москвы и женщин. А у нас зады мороженые,
обходимся... Берите-берите! Это важнее, чем вы думаете!.. -- Он снова присел
на край стула и принялся подписывать бумаги задубелыми пальцами, а я круто
повернулся к Цину, который, видимо, был не так занят.
Цин, подавшись всем телом вперед, глядел на Полянского
глазами-щелочками. Глядел с такой болью и нежностью, с которой отец смотрит
на опасно больного сына.
Я торопливо отвел взгляд.
На столе Полянского стояла раскаленная электрическая плитка. Рядом с
ней два кружка из цветного картона. Вроде настольных часов. Один кружок --
циферблат. Над ним надпись: "Когда вернусь?" Над вторым: "Где нахожусь?"
-- Самодоносчик, -- разъяснил Полянский, приподняв на мгновенье рыжие
брови. Повернул стрелки на обоих кружках, дав мне тем самым понять, чтобы не
засиживался.
-- Так что же вас интересует? То же, думаю, что и комиссию?.. --
Желудевые глаза его сузились, стали почти такими, как у Цина. Он сказал,
глядя куда-то в потолок:
-- Вольно было ИМ жить без запасов, хватать блины с единственной
сковородки. Живут одним днем, как Людовики. После нас хоть потоп... -- Он
перебил самого себя резко:
-- У кого вы успели побывать? В Ухте?.. А-а... у Крепса... Ну, и как он
вам? -- И, опершись подбородком на руки, уставился на меня.
Я опустил глаза. От меня требовали исчерпывающего ответа. Я не был
готов к нему, стал перечислять самое очевидное:
-- Почетный геолог. Почетный председатель научного общества.
Заслуженнейший...
Полянский смежил красные от конъюнктивита веки. Бурые, точно дубленые,
щеки его начали принимать темный отлив...
Зазвонил телефон, Полянский схватил трубку и тут же вскочил на ноги, на
ходу надевая черный поблескивающий мазутом полушубок. -- Извините! Дела!
Мы остались в кабинете вдвоем. Я и Цин; естественно, я спросил у него,
почему стоило мне упомянуть имя Крепса, Полянскому кровь бросилась в лицо?
-- Как вы относитесь к Крепсу?
Цин сел на скрипевший стул Полянского, обхватил свои морщины ладонью,
задумался. Ответил тоном самым решительным:
-- Страшный человек! Не пьет!
Наверное, я улыбнулся: Цин вскричал уязвленно, что смеяться тут нечему.
-- Крепс -- убийца!
Я молчал ошарашенно; Цин, унимая раздражение, спросил со свойственным
ему напором, слышал ли я когда-нибудь такое имя -- Крепс? Или что-нибуль
подобное?..
Я отрицательно мотнул головой. Добавил для объективности, что мое
неведение -- не показатель. Крепс, судя по всему, известный геолог...
-- Совершенно верно! Он самый известный неизвестный геолог Советского
Союза...
наверх
САМЫЙ ИЗВЕСТНЫЙ НЕИЗВЕСТНЫЙ...
Снуя по скрипящему полу, отвечая вместо Полянского на звонки, Цин
экспансивно, то вскрикивая, то шепотом, принялся рассказывать. Если
отвлечься от его суматошной предельно-возбужденной манеры изложения и
расположить все по порядку, история Николая Яковлевича Крепса, на взгляд
геолога Цина, выглядит так...
В кровавом тридцать седьмом году, когда Бакинское управление НКВД,
получив нагоняй за "невыполнение плана", забросило в очередной раз свою
сеть, попался и Крепс, промысловый геолог. На следствии ему повредили
барабанную перепонку, да и руку вроде; потому на "общие работы" он не попал,
заведовал в Котласском лагере каптеркой. Если учесть, что генерал
Рокоссовский, будущий маршал, и тот был в Воркуте всего-навсего завбаней,
Крепс достиг в своем лагерном бытии максимального взлета...
Его спас могучий старик -- академик Ферсман, известный в России даже
неучам своей вдохновенной книгой "О камне"... Зареванная жена Крепса упала
академику в ноги...
Крепса из карцера привезли прямо в кабинет Берии: так вознес, в своем
ходатайстве, бесстрашный академик Ферсман своего бывшего студента, к тому же
подававшего надежды... Спасти надо человека -- как же не вознести!
Берия, росчерком пера, снял с Крепса судимость, однако отправил еще
севернее Котласа -- в Ухту. Искать нефть, газ, уран. Думать!
Думал Крепс прежде всего о том, как бы не загреметь в лагерь
вторично... С энкаведешниками не спорил. Боже упаси!
Как-то высокое лагерное начальство, вернувшись с рыбалки и отоспавшись,
вдруг стало нюхать собственные сапоги: пропахли бензином. Всполошилось
начальство, приказало бурить. Искать нефть... Заперевшись в своей "вольной"
конурке, Крепс исследовал геологическую карту района и понял -- не
промысловые тут запасы, а так, нефтяной "карман". До утра не спал. Сказать?
Возразить энкаведешникам?.. А что, обвинят во вредительстве? Ведь он... из
бывших...
Крепс санкционировал бурение, хотя геологам, кому только мог, шептал,
что он против. Всей душой против...
Двадцать миллионов зарыли в землю. Лагерное начальство само стало
зэками, а Крепс... Крепс имел свидетелей, что он "всегда был против..."
-- Хитроумный Одиссей! -- вскричал Цин. -- Жулико! Жулико!.. Но это
что? Цветочки!..
...На юг от Ухты, лагерной столицы, тянулась забытая дорога. Сто
семьдесят километров просевшего, в выбоинах и трещинах асфальта. Тянулась
она до вросшего в землю заштатного городка Троицко-Печерска. Раньше по ней,
вроде, лес вывозили из тайги... Асфальтовая дорога... в тайге! Для ГУЛага
она была находкой. К ней "привязали" лагеря, и потянулись из Котласа красные
вагоны с пулеметными будками на крышах.
Раз зэки вдоль дороги, то, естественно, и работа зэкам должна быть тут
же. За пять километров от лагеря -- уже транспорт нужен. За семьдесят
километров не навозишься. Расходы, да и... разбегутся. Тайга. А, как
известно, головы недосчитаешь, свою добавишь.
Работу требовалось достать тут же, хоть из-под земли. Вдоль лагерной
дороги.
Из-под земли, так из-под земли! Понял главный консультант НКВД по
геологии Крепс, вчерашний бедолага, чего жаждет генерал Бурдаков, и, хотя в
душе снова протестовал, более того, презирал себя, его высочайшую волю
"научно обосновал".
Проект, представленный в правительство, назывался почти академично:
"Южное направление поисков..." Или "Разработка наследия академика Губкина".
"Ферсман предвидел...", -- написал Крепс. Ну, раз сам Ферсман предвидел...
Берия добился выделения Ухтлагу ста семидесяти миллионов рублей. На
первый случай! Генерал Бурдаков отрапортовал немедля: "Нефть будет!.."
Как же ей, в самом деле, не быть, коль она на территории ГУЛага...
--...Жулико на жулике сидит и жуликом погоняет!..
...Заключенных, которых теперь везли и везли и баржами, и эшелонами, и
пешком гнали, в окружении овчарок, быстро научили профессиям буровиков;
привезли из Баку станки, списанные там по ветхости. И... началось
забуривание сотен миллионов в болото...
У главного геолога Ухтлага Крепса отстоялись, со временем, три любимые
фразы. Три кита, на которых держалась его шаткая "планида". "Ну, стоит ли
спорить с администрацией из-за одной буровой?!" -- с улыбкой выговаривал он
желторотым, только из института. Тем же, кто, как и он, отведал лагерной
"пайки", произносил вполголоса, подкупающе сокровенно: "Друзья, через год
или шах умрет. Или осел подохнет. Или сам Ходжа Насреддин преставится..."
Начальству из ГУЛага он говорил мягко, но многозначительно: "Вопрос
должен отлежаться..."
А пока что был образован центр геологоразведки у города Вой-Вожа,
"Панама на Вой-Воже", как окрестили его геологи. Полярная Панама отличалась
от подлинной лишь тем, что там канал все же был прорыт, вода пошла, а
Вой-Вож так и остался навеки сухим...
Однако успели выстроить город. Комсомольск-на-Печоре. С яслями,
рестораном и зоной для зэков. Обвесили город будущего, к празднику, красными
полотнищами со словами "Даешь..." и "Встретим новыми победами..."
Госбезопасность открыла на нефтяных промыслах Баку и Гурьева целый
заговор против советской власти, чтобы обеспечить Комсомольск-на-Печоре
кадрами самой высокой квалификации...
Все было учтено. Утроен штат оперативников и следователей. Но
российская земля следователям не поддалась. Не "раскололась..."
С годами Комсомольск-на-Печоре порос лопухом. Несколько корпусов
передали лесовикам. Остальные забили досками. Молодые непуганые геологи
окрестили самую перспективную некогда Троицко-Печерскую экспедицию --
Троицко-Печерской лаврой. Тундра взломала, раздробила асфальт.
В самом деле, когда я заехал туда, голубовато-зеленый олений ягель
стелился на лагерной дороге во многих местах, словно там ее никогда и не
было...
"Ну, что ж, еще один Халмер-Ю, -- сказали мне позднее в Министерстве.
-- На ошибках учимся..."
Не год, не два -- двадцать лет продолжался неслыханный грабеж России.
Бессмысленный, к тому же, грабеж -- за "пайку", "паечку"; или еще одну
звезду на погоне...
-- Думаете, никто не восстал против разбоя? -- спросил Цин, кинув, в
очередной раз, телефонную трубку на рычажки. -- Восставали. Еще во время
войны. Юнец, только из вуза, сказал на совещании -- подумать только! при
лагерной администрации: "Нет тут нефти! Нефть севернее. В Тиманском
прогибе..."
-- Севернее? -- переспросил генерал Бурдаков, закуривая и ломая спички.
-- На сколько севернее?..
-- Примерно на триста километров! -- ответил юнец с указкой в руках. --
В центре тундры...
-- Непроходимой? -- уточнил генерал Бурдаков.
-- О-обыкновенной, -- протянул юнец, не понимая всей глубины
генеральского вопроса.
Вечером Крепс вызвал юного геолога, одобрил его порывы, даже обнял
энтузиаста, а на другой день... парнишку мобилизовали на фронт, где он и
погиб...
-- А вы записывайте, записывайте! -- вскинулся Цин. -- От кого вы еще
такое узнаете?..
Имя его Цин забыл. Зато второго еретика знали все... Цин шагнул к
рассохшемуся шкафу, достал картонную коробку с фотографиями. Протянул одну
из них.
На фотографии был запечатлен рослый, широкой кости, видимо, очень
сильный человек. Лицо доброе, застенчивое. Сидит на земле, у сарая, выставив
перед собой длинные ноги Паганеля в мешковатых штанинах. На обратной стороне
снимка в уголке надпись: "Вольняшке Илье Муромцу -- Полянскому от зэка
Добрыни"... И подпись, скромная, в уголке "Добрынин".
...-- Добрыня сидел вместе со мной, -- продолжал Цин, пряча коробку с
колымскими и ухтинскими снимками, -- предложил мне, еще в годы войны, учить
испанский язык, "чтоб мохом не обрасти..."
-- Почему испанский? -- поинтересовался Цин.
-- Если зубрить немецкий, скажут, готовимся к немецкой оккупации, --
объяснил предусмотрительный Добрынин. -- Английский тоже подозрителен: "Не к
побегу ли готовятся?" И припаяют второй срок. А -- испанский? Никто не
придерется. Даже Паганель учил испанский, хотя, как известно, по ошибке
выучил, вместо испанского, португальский...
В памятном всем ухтинцам пятьдесят девятом году Добрынин обвинил
Крепса, которого окрестил "бывшим геологом", в "перманентной лжи".
Комсомольск-на-Печоре уже прорастал лопухом, генерала МВД Бурдакова
проводили в Москву, на почетную пенсию, и многотиражка "Советская Ухта"
объявила, что она за Добрынина... Ухта заколыхалась, как от землетрясения...
Однако едва Добрынин набрал в грудь воздуха, чтобы уличить Крепса
вторично, с документами в руках, как... отбыл на Кубу. Фиделю Кастро нужен
был специалист-нефтяник. Позарез. Крепс немедля сообщил, куда следует, что
лучше Добрынина не найти. "Первоклассный специалист, а главное, знает
испанский... Такое счастливое сочетание!"
Аттестация была справедливой, и Добрынина... поздравили с повышением.
А Крепс остался. Он не знал испанского.
Остался, конечно, уж не главным консультантом НКВД, с самим Берия на
дружеской ноге... Начали оправдываться мудрые прогнозы: "Через год или шах
помрет, или осел подохнет..." Крепс был теперь полноправным хозяином
Комиболот. Начальником Ухтинского территориального геологического
управления. Денежным мешком, с которым даже сам первый секретарь Коми-Парижа
(так величали Сыктывкар) говорил с бархатистыми интонациями...
-- Вы были у Крепса дома? Видели сейф? В нем не серебро и злато --
оправдательные бумаги, на случай, если новый шах помрет или осел
преставится...
Крепс, вовсе не глупый человек, а профессионал, некогда даже
талантливый, давно понял, где может отыскаться главная, промысловая нефть,
но ведь это какой риск! Два раза приходили за ним с револьвером. Не хотелось
в третий раз садиться, ох, не хотелось!..
...Геологи роптали. Рабочие матерились, хоть и получали за погонные
метры бурения, а не за нефть. Даже уголовники становились непочтительными.
Как-то Крепс заночевал в тундре: испортилась машина. За полночь
похолодало, и Крепс, разломав ручку своего геологического молотка, разжег
костерик. Вскипятил чай. Рабочий из блатных сказал утром во всеуслышание: "В
гробу я видел таких ученых. Что за доктор-профессор? Съел собственный
молоток!"
Наконец с трибун партактивов заговорили о "многолетней крепсаниаде"...
...Скандал не утихал долго, и немудрено! Только Крепс официально
подтвердил, что в Коми нефти и газа не было, нет и не будет, как возле
неведомого селения Тэбук забил нефтяной фонтан, да такой силы, что из Москвы
тут же вылетели два правительственных самолета: три министра, заместитель
Косыгина, два отдела Госплана СССР. Пришлось разбивать шатер-ресторан.
Посылать вертолет за армянским коньяком.
Тут уж и Крепс ничего не мог поделать...
Геология двинулась в глубину тундры, на берега Печоры и Баренцева моря,
а Крепса отодвинули в "почетные геологи", "почетные ректоры, почетные
шеф-руководители музея Ухты (здесь он особенно настаивал: историю Ухты он
намеревался писать и экспонировать сам, лично!)
Чем гуще зарастал лопухом и оленьим ягелем Комсомольск-на-Печоре, или,
как значилось на геологических картах, Джебол, тем все чаще писала местная
газета о "крупном геологе Крепсе..."
Крепс сам вычеркнул слово "выдающийся" в одной из первых статей,
подготовленных ЕГО Музеем. Достаточно и "крупный"...
-- Почему я годами настаивал на Джеболе? -- воскликнул он на высоком
совещании, отмахиваясь от невыносимого Цина, кричавшего с места:
"Жулико-жулико!" -- Я старался привлечь внимание правительства к Коми. Иначе
не дали б ни станков, ни ассигнований... Не будь частного поражения Крепса,
не было бы побед Полянского!.. Я был старым, скрипящим мостом, по которому
прошли к победе...
-- Жулико! -- возопил Цин, вспомнив об этом. Забегал по комнате. --
Жулико! Чистопробный! Как видите! И музей жулико! Умертвил науку. Задержал
развитие Севера на двадцать лет.
...Увы, Москва по-прежнему верила Крепсу, да и могло ли быть иначе,
когда диссертации почти всех руководителей Министерства были написаны... по
данным профессора Крепса. Куда ни зайдешь, за столами восседают доктора
наук... по Крепсу.
Мир, правда, ничего не знал о крупном геологе Крепсе. Профессор был
засекречен строже, чем еще не взлетевший космонавт.
-- Думаете, только недра засекречены? Заявки на столы для джебольских
канцелярий писались с грифом "Секретно"... Жулика не засекреть, так это ведь
каждый увидит -- продувной! Жулику секретность, как манна небесная... Пока
расчухаются, осел подохнет или хан тю-тю.
Геологи Ухты знали, что в сейфе Крепса лежат и несекретные работы.
Сугубо технические. Популярная статья о происхождении нефти, лекции для
студентов... Сколько раз Крепсу предлагали опубликовать их -- он не
торопился...
В конце концов зашепталась Ухта -- на чужой роток не накинешь платок:
"Самый известный неизвестный..."
...Я слушал неистового Цина, который, произнося имя Крепса, грохал
кулаком по столу, кричал, только что не плевался; слушал молча, внутренне
сжавшись. И верил ему, и не верил. Скорее, не верил, хотя многое могло быть
правдой...
Понимал, что бедолага Цин, дважды ждавший расстрела, имеет право судить
людей круто. Но... не сфокусировал ли он на Крепсе всю свою тюремную
ненависть? Потому лишь, что Крепс под рукой... Не стал ли для него старик с
трясущимися руками козлом отпущения?..
-- Хватит! -- прервал себя Цин, увидев, что я перестал записывать. -- К
чертовой бабке!.. Будете завтра в Ухте?.. Советую! Увидите и императора всея
Коми. Во всей красе!
ЛАГЕРНИК
Вечерний вертолет снова забросил меня в Ухту -- стольный град; утро я
провел в огромном жарком кабинете Николая Титовича Забродюхина, хозяина всей
ухтинской земли, простершейся от Перми до Нарьян-Мара, этак три Франции,
Испания вместе с Португалией да итальянский сапог в одном мешке. Нелегка
ноша...
Мы приехали вместе с Гореглядом. Вошли не сразу. Тонкая, как жердь,
женщина-секретарь с черными нарукавниками сказала непререкаемо:
-- Погодите минутку! Говорит с Москвой...
Горегляд протянул пальцы к батарее, отдернул, точно от пламени.
-- Жарят, как сковородку в аду! Грешники на месте?
-- О, со всех буровых собрали, Давид Израилевич! Сто тридцать душ! Да
наши, управленческие. Такого никогда не бывало. -- Секретарша сказала почти
беззвучно, одними губами: -- Ольгу Петровну жалко, сил нет! Всю жизнь за
Полянским, как нитка за иголкой. По Таймырам-Магаданам. Вроде
жен-декабристок. А под конец жизни... на тебе!
Мы ждали у дверей, к моему удивлению, тонких, необитых, оттого, видно,
что никакие двойные двери, обычные у руководителей такого ранга, никакая
обивка не заглушили бы сиплого клокочущего баса, привыкшего к грохоту
буровой.
-- Я не геолог, Алексей Николаевич. Я... это... буровик!.. Они могли
провести меня как угодно... Значит. Правильно, Алексей Николаевич! Воду
решетом носим... Почему это? Все документировано! Я... это... люблю
сталкивать геологов лбами и смотреть, что из того получится... Профессор
Крепс предупреждал, там, значит, лысый свод. Ни грамма нефти. Вот так!
"Вот так!" -- Председателю Совета Министров... Не боится сгореть? Чем
ближе к Полярному кругу, тем люди смелее. А уж за Полярным кругом?!
Дальше-то гнать некуда...
С грохотом бросили трубку. Мы хотели уж войти, но за дверью саданули
матом. Не привычным "рабочим матерком", к которому на промыслах порой
спокойно относятся даже женщины. А каким-то грязным садистским матом.
Казалось, не будет конца пакостной матерщине. Николай Титович ругательства
выворачивал как погрязнее, пообиднее. Даже недвусмысленное "сукин сын" было
для него, видно, бранью слишком интеллигентной.
-- Сын суки! -- клеймил он.
Никого, вроде, не обошел. Каждому, находившемуся в кабинете, отыскал
прародителя в зоосаде... Вскричал, похоже, набрав в легкие воздуха:
-- Когда весь советский народ под водительством нашей славной... Встав
на производственную вахту, в честь предстоящего партийного съезда... Отвечая
на заботу родного правительства...
-- Пусть не обманет вас его портяночный язык, -- бросил мне Давид
Израилевич, когда мы входили в Управление. -- Он куда хитрее своих словес...
.
-- ...Давид Израилевич! -- воскликнул я, войдя на другой день в
кабинет, отведенный ему в ухтинском управлении. -- Еще один вопрос младенца.
Кто нужнее властительному Забродюхину, Геолог-первооткрыватель Полянский или
Крепс, вчерашний день, с микрофончиком в ухе?
-- Это.. это сложный вопрос...
-- Сложный? России нужен газ, -- недоумевал я. -- Не будет газа, не
будет Титовича... Почему же Титович, человек дела, прагматист, циник, хам,
обнимается с прошлым, из которого не выжмешь ни капли нефти? А Полянского
торопится утопить. При первой возможности... Где логика?..
Горегляд быстро собрал бумаги, сунул их в ящик стола, вывел меня из
управления, полуобняв за плечи и ускорив шаг.
-- Смотрите, какой прекрасный город! -- воскликнул он, увидя
Забродюхина, вылезающего из "Волги" с цепями на колесах. -- Не замерзли? --
вполголоса добавил он, когда Забродюхин, метнув взгляд в нашу сторону,
скрылся в мутно-белом стеклянном подъезде. -- Прогуляемся по улице имени
вождя и учителя... Я люблю мороз... -- Он провел меня засыпанными снегом
дворами, в которых разбойно свистел ветер, к центру города. -- Смотрите,
какие проспекты! -- одушевленно продолжил он. -- Какая арка! Портики!
Фасады! Греция! А вот почти адмиралтейская игла!.. Я давно собирался
показать вам Ухту! Строили зэки-ленинградцы, истосковавшиеся по работе.
Малый Ленинград воссоздали. Плод любви несчастной... Вы были в Сибири?..
Ангарск -- тоже малый Ленинград. Куда только не расселяли ленинградцев!
Пол-России в малых Ленинградах...
В задымленном кафе, в отдельной комнате, где при появлении Горегляда
накрыли стол белой скатертью и завели на полную мощность музыкальный ящик,
Давид Израилевич достал из своего огромного, как саквояж, портфеля, еду в
пергаментной бумаге. Отрезал ветчины, отменной розовой ветчины, которую и в
Москве не сразу отыщещь. Раскрыл баночку кетовой икры, бутылку "Столичной" с
этикеткой на английском языке. Улыбнулся мне, как радушный хозяин:
-- Не удивляйтесь! Я -- старый холостяк. Выдержанный в одиночках... Все
свое ношу с собой... Так о чем, бишь, мы?.. А, вы ищете логику... В Ухте...
М-м-м... -- Горегляд ел, точно дирижировал симфоническим оркестром.
Вдохновенно. К рюмочке руку протянет, отхлебнет; вторую руку выбросит за
ветчиной, наколет ее вилкой, как трезубцем, пухловатые пальцы в сторону
отведет, поглядит на ветчинку издали. Как она отсвечивает на солнце...
Икорку на нож, и размазывает по хлебу, ритмично, неторопливо, так и хочется,
чтобы в конце музыкальной фразы ножом по рюмке позвенел, что ли, для
звуковой полноты. Затем, круто повернувшись, он выбросил перед собой обе
руки с ножом и вилкой:
-- Официант!..
-- Значит, любезнейший, ищете логику? -- продолжал он, отправив
решительным жестом щи суточные обратно на кухню... -- Алексей! -- радостно
воскликнул он, заметив кого-то за приоткрытой дверью. -- Садись!
Знакомься!..
Высокий костлявый мужчина лет тридцати двух с интеллигентным нежным
лицом, назвав себя, уселся рядом, и Горегляд повторил ему слово в слово мой
недоуменный вопрос.
Мужчина пить отказался. пригубил для вежливости. Одернул черный пиджак,
как военные одергивают китель. Произнес негромко, с усмешкой:
-- Почему лагерник стал плечо к плечу с Музеем? Так они же "родные
братья", как говорят мои пациенты. Близняшки... Тут вряд ли что-либо
объяснишь!.. Надо самим поглядеть. Завтра я вылетаю в глубинку. На дальние
буровые. Хотите со мной?
-- Смелый парень! -- вырвалось у меня, когда тот ушел. -- Сказать о
самом Забродюхине -- лагерник... Кто это, Давид Израилевич?
-- Начальник милиции города Ухты.
-- Кто?!
-- Ах, дорогой, все смешалось в бывшем доме Облонских!..
...Утром в аэропорту Ухты я столкнулся нос к носу с Николаем Титовичем,
только что проводившим в Москву заместителя председателя Совета Министров
СССР. От Титовича потягивало дорогим конъяком. Он был озабочен, но как-то
радостно, расслабленно озабочен. Даже остановился поговорить. Узнав, зачем
мы здесь, отобрал у начальника милиции вертолет, необходимый, сказал он,
членам Правительственной комиссии. Моложавый начальник милиции побагровел до
шеи, однако ни слова не возразил, повернулся кругом. Как по команде. Дверь
только швырнул так, что даже Забродюхин подернулся. Сказал вдруг мне резко:
-- Садись, журнальный червь!
От неожиданности я сел на самый край кресла. Николай Титович устроился
подле и, вытащив из портфеля карту, ткнул в нее пальцем:
-- Посмотрите сюда! -- сказал почему-то встревоженно. -- Пятнадцатая
буровая. Кочегар, значит, бандюга и это... педик. Восемь мокрых дел, десять
судимостей. Веревка по нем плачет... Шестнадцатая буровая. Повар -- бывший
князь. Морфинист, запойный... Помбур -- того не легче! Офицер из дивизии СС
"Галичина". За уничтожение... это... евреев приговорен к расстрелу. Как-то,
значит, уцелел... Далее семнадцатая. Буровой мастер Иван Апоста.
Убийца-рецидивист. Власовец или бандеровец, дьявол их разберет. Отсидел
двадцать пять лет, как один день! Зверь, доена-поена!.. А сколько там,
значит, просто шпаны. Заполярье, уважаемый! Мусорный угол! Всадят нож за
новый свитер, за мохеровый шарф. А сапоги у вас вон какие, на меху...
Горегляд? Золотой мужик, держитесь к нему ближе, не пропадете...
Я поблагодарил Николая Титовича за предупреждение, подумав невольно,
что, видно, не зря именно он, бывший слесарь из сучанской шахты, ломовой
инженер-буровик, по кличке Лагерник, назначен на свою каторжную должность.
Уголовники, говорят, уважают Лагерника... Недавно, рассказывают, он застал в
одной из шахт спящего сторожа. Поставил его на ноги, и со всего размаха -- в
ухо. Сторож -- из блатных -- протер глаза, увидел, кто перед ним, и, в свою
очередь, Николаю Титовичу -- в ухо. Да так, что тот пролетел по сырой
штольне метров на десять. Плюхнулся в грязную воду.
И -- ничего. Никаких мер, никаких приказов. Просто... обменялись
любезностями. Свой человек! Кто бы, кроме него, справился в этом кромешном
царстве?
-- В каком районе упало давление, Николай Титович?
-- Возле семнадцатой буровой.
Туда вылетал, спустя полчаса, армейский "МИ-6". С вертолета даже
зеленую краску не смыли. Только что, видать, передали промыслам, которые
стали сегодня нужнее армии. На "МИ-6" загружали аварийное оборудование,
лысоватый аварийный мастер кричал: "Майна!" "Вира!"... Усадили на ящик и
меня.
ИВАН АПОСТА, БУРОВОЙ МАСТЕР, УБИЙЦА-РЕЦИДИВИСТ...
...Буровая с воздуха походит на пароход, зажатый льдами. Вблизи
ощущение это усиливается: вышка в сталактитах, глыбах льда. Буровики снуют,
как палубная команда во время аврала. В черных валенках. Валенки по
щиколотку в масле и солярке. Прямо в валенках по раствору, шуршащему в
желобах. Буровая сотрясается, как пароходная преисподняя.
Навстречу нам вышел небритый детина в облезлой армейской ушанке с
незавязанными болтающимися ушами. Ватник, распахнутый на груди, заколот на
животе гвоздем. Высоко подымает ноги в валенках, обтянутых ледяной коркой,
как галошами.
Позднее узнал: буровики опускают валенки на мгновение в воду, и те,
покрывшись ледяной пленкой, становятся непроницаемыми. Однако сколько же они
весят?
На улице было около пятидесяти -- у меня вырвалось:
-- С голой-то грудью? В такой мороз?
-- Ето чтоб постоянное давление, -- объяснил детина, наверное, имея в
виду под словом "давление" -- температуру. -- Будешь застегиваться,
расстегиваться -- пропадешь!.. Апоста я, Иван, а вы из инженеров будете?..
А, пишете книги для Насти-власти... Ну, здрасте, коль не шутите! Я слыхал, у
вас там паника? Профессора за яйца держатся... Ух, скоро этот м..к уйдет в
замминистры?
-- Какой, извините, м..к?
-- Да Забродюха!
-- Почему вы так о нем говорите? -- искренне удивился я, не расставшись
еще с мыслью о том, что кто-кто, а Забродюхин у блатных "свой в доску".
Ведь зачем-то его держат тут?
Я по-прежнему во всем искал логику. Это измучило меня, как застарелая
болезнь.
-- Он что, вас прижал когда-нибудь? За аварию?..
Буровой мастер повел своими былинными плечами:
-- Ме-ня?.. Трепло он собачье. Был тут начальничком. В тундре. Годок.
Рядом. Все возмущался: "Как вы работаете? Тракторы, бульдозеры под открытым
небом. Вот у нас, на Сахалине..." Ну, вознесла его Москва живым на небо.
Надысь спустился сюда. Окинуть взором. Я его спросил: де ж твои гаражи? Ты
теперь не инженер с отмерзшим носом. Начальник всей тундры-тайги! Власть! А
он в ответ: "Руки не дошли". За три года, вишь, руки не дошли. Падло
канцелярское. Скорее бы назначили это падло заместителем министра. Иначе мы
от него не отделаемся...
Апоста повел нас в бригадную комнатку -- обогреться. Спросил, а чего
это Илья Гаврилыч не чухается? Четвертый день давление на минимуме, а он там
с профессорами гавкается... Тут ему надо быть!
-- Пилот вертолета сказал, что Полянский пропал. Вот уж вторые сутки
нет вестей...
Апоста посерьезнел, слазил в карман за кисетом, долго вертел цигарку --
думал.
-- Пропал? У тундре ничего пропасть не могет! Это не государственный
банк. Зараз свистну братву!..
Пришла братва, ободранная до картинности. В драных полураспахнутых, как
и у бурмастера, ватниках в заплатах. Один так взлохмачен, словно волосы на
себе рвал. Грива по плечи. Битник, что ли? Лицо дегенеративное. В порезах.
Рот кривой. Бандюга?
Апоста, заметив мою усмешку, неуважительную мысль о коллеге пресек.
-- Ничего, между прочим, странного, кроме волосьев, у него нет. Было
такое у Самсона, что ли, вся сила в волосах. Потом были века, когда другое,
значит, у мужика ценилось. А теперь пошло на возврат. К старому. Девчата
любят, которые с волосьями.
Подробно расспросив, когда и на чем выехал Полянский, Апоста присел на
корточках и стал чертить на снегу дороги от Ухты к ним и к соседям. На
старые буровые, в Иджид-кирту, Вуктыл... Всего было три пути. Два он тут же
откинул, как дальние. Бензину не хватит. "Бочку в газик-вездеход, конечно,
сунуть можно. Однако железная бочка вместе с начальством... в тесном газике?
Нет, начальство с бензиновой бочкой в обнимку... Нет, не уживутся... Значит,
поехали без бочки..." Он еще некоторое время поразмышлял вслух, потом дал
высказаться братве.
Апоста поершил свои небритые, чугунного цвета щеки и заключил, что,
судя по всему, Илья Гаврилыч двинулся на участок газопровода, где, из-за
рельефа, трубы просели и где давление, и без того слабое, уменьшается еще
вдвое. "Оттеда решил начать. А, не дай Господь, радиатор прихватило. Или
зимник замело... Здеся он!" -- Апоста указал точку на снегу...- Здеся
закупорка была летось. . Гидратная пробка али еще что!..
Тут она и оказалась, закупорка! Выбили, выскребли белую, как снег,
гидратную пробку - зажил магистральный газопровод "Сияние Севера..."
Когда в пургу, в туман пробился к Полянскому вертолет, геолог был на
грани гибели. Говорить не мог. Закоченел. Руки не сгибаются. Белый, как
смерть...
Спас Апоста и Полянского, и его промысел, где газа, и в самом деле ,
оказало