Григорий Свирский. Люба - любовь... или Нескончаемый "Норд-Ост" --------------------------------------------------------------- © Copyright Григорий Свирский WWW: http://members.rogers.com/gsvirsky/ Ў http://members.rogers.com/gsvirsky/ --------------------------------------------------------------- Документальный роман Йерушалаим 5764 (2004) SVIRSKY Grigory "NORD OST" All the Time. -- Small documentary novel. In Russian. Editor: . Artist: . -- Jerusalem: 5764 (2004). -- 192 p. (c) Copyright 2004 by Grigory Svirsky (c) Copyright 2004 by Barukh-Alexander Plokhotenko, design ISBN: 965-7227- "Капля яда - лучший театр..." К. Медичи, Герцог Флорентийский, Король Тосканский (ХVI век) "Обязанность главы государства быть триумфальным, используя. любые средства -- от простой лжи... до яда и убийства". Н. Макиавелли В основе романа подлинные документы, рассказы и глубоко личные черновые наброски ЛЮБЫ РЯБОВОЙ, студентки МГУ и ее товарищей по беде и страстям человеческим имени ОБУХА, хаотичные, торопливые наброски, которым, тем не менее, было посвящено специальное Слушание в СЕНАТЕ США (30 марта 1976 года). Еще до Слушания в Сенате советская разведка начала широкую "спецоперацию" охоту за "уплывшими" в Штаты записками Любы Рябовой. Третьего сетнября 1975 года из ее квартиры в Нью-Йорке были украдены все черновики, копии документов и вся переписка. Начался беспрецедентный шантаж известного ученого-химика профессора Азбеля, который в те же дни заявил на Международном Сахаровском Слушании в Копенгагене о полной поддерке самоотверженных и честных свидетельств Любы Рябовой. Что произошло затем ни в сказке сказать, ни гусиным пером написать... Даже телефон в доме Любы раскалился от угроз и еще неведомой в Америке "воровской музыке": "Отдай книгу, падла!". Книга существовала еще только в воображении КГБ, но ведь это еще страшнее. Вы хотели иметь в своей библиотеке "книгу Любы Рябовой", господа и товарищи? Пожалуйста! Сердечно признателен Любе и ее друзьям за глубокое доверие ко мне и веру в меня. Глава 1 ГОДЫ 1968-1972-Й. ЭХ, ДОРОГИ... В этом "сталинском" доме, где в последнее время живет Люба Рябова, во всем ощущается капитальность и порядок. У входа сидят вахтерши, почтовые ящики не разбиты. Почтари выше первого этажа, как правило, не поднимаются. И вдруг звонок в квартире на шестом этаже: почтальон! Дверь открыла юная гражданка с подрисованными, по моде, удлиненными глазами. -- Можно гражданку Любовь Рябову -- получить пенсию? -- Гражданка Любовь Рябова... У старика-почтальона вырвалось в сердцах: -- Девушка, не валяфйте дурака! Нам положено выдавать лично пенсионерам, на руки. Бывает, извините, пенсии воруют. -- Одну минутку! -- девушка ушла и вернулась с паспортом: -- Вот, пожалуйста, имя и фотография. У старика округлились глаза. -- Девушка, здесь написано: "пенсия по старости". А вы - дочка или, извините, внучка... -- повертел в руках паспорт. Попросил расписаться в почтовой ведомости четко. В самом деле, Любовь Рябова! Пожал плечами, но пенсию оставил. Хлопнула за ним дверь лифта. Люба не сразу вернулась в комнаты. Постояла в полумраке прихожей. Улыбнулась горестно: так все засекретили, что пенсию по инвалидности Любе Рябовой двадцати шести лет дать побоялись. Потому влепили "по старости"... Вспомнился на мгновение рассказ мудрой соседки по СПЕЦОбуху Антонины Казаковой, Тонечки. Анну Ахматову и Зощенко сразу после войны, в годы погрома литературы, когда нежеланных писателей отгоняли от всех издательств разве что не с собаками, вдруг одарили "пенсией по старости". Чтоб не померли гении на глазах всего мира, с голоду. "Так что принимайте, Любовь Рябова, как неслыханный почет. И не ропщите." Но тут же впомнилось и другое. Уже без усмешки. Полгода назад лечилась в санатории Академии Наук. Рядом с санаторием не то городишко, не то село -- нищета. Безлюдье. Заглянула в сельский магазинчик. В таких магазинчиках бывают вовсе не стереотипные самоделки. Мужу купить, для подарка. В магазинчике ни души. И вдруг быстро, по-хозяйски заходит незнакомый мужчина. Несмотря на жару, в добротном пиджаке при галстуке. -- Люба, вам мама звонит из Москвы. -- Спасибо, я вернусь и ей перезвоню. -- Зачем? Возьмите трубку в моей машине Она вышла из сельского магазинчика. У дверей черная "Волга". В машине телефон. Ее холодом обдало. Откуда он знает, что я Люба и нахожусь здесь? Следят за каждым моим шагом. Боятся, сукины дети! * * * Впервые я увидел Любу Рябову четыре года назад, в страшноватом 1968-м. К тому времени поблекли от дождей, а потом и вовсе были выброшены на свалку фанерные щиты с московских перкрестков с откровением Хрущева "ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ К КОММУНИЗМУ!". Теперь уж кто не знал, что дороги проложены Иосифом Прекрасным и его соратниками совсем к другим целям. В Корею. К "свободной" Кубе, на которую Хрущев доставлял баллистические ракеты, чтобы разом "покончить с империализЬмом". Усилиями щедринского идиота Россия была в минутах от всеобщего атомного крематория. А на суше советские офицеры-советники наводили "порядок" во Вьетнаме, в Египте, готовя истребительную войну против Израиля. А красновездные танки "погостили" в Будапеште и только что, в августе грохочущими гусеницами разметали в Праге "социализм с человеческипм лицом". Насчет "дорог к коммунизЬму" ни у кого никаких сомнений более не было. Даже у Любы Рябовой, женщины в те дни аполитичной. Неочевидны были только и ей, и всем другим лишь дальнейшие после разгрома "Златой Праги" изгибы государственной мудрости. Верного сталиниста Ильича-второго очень беспокоили евреи. "Бровастый" созвал совещение руководителей науки и задал им один-единственный вопрос: не будет ли нанесен науке ущерб, если из нее удалить всех до одного, с точки зрения ЦК КПСС, "сомнительных", прежде всего, "лиц еврейской национальности". Так как точка зрения "партии" никаких сомнений более не вызывала, руководители стали покряхтывать и оглядываться на соседей. Спрашивали у каждого. Отмолчаться было невозможно. Отмолчишься -- отберут пропуск в твой собственный институт. В конце концов, все, один за другим, признали правоту партии. Даже президент Академии Наук СССР товарищ Келдыш, помедлив мгновение, присоединился к партийному большинству, С этого дня ученые назвали его ВЫКЕЛДЫШ. Запротестовал тогда лишь один человек. Министр обороны СССР маршал Гречко. Он заявил, что не может выкинуть всех своих ученых и изобретателей "еврейской национальности": военной науке это нанесет серьезный ущерб. Похоронил маршал ГРЕЧКО глубоко продуманный шаг ЦК. Но только в России. А вот другой, подобный, удался полностью. Секретерь польской рабочей партии Гомулка, на вопрос Брежнева, ответил "ДА!..." Замысел ЦК КПСС --репетиция советского еврейского погрома на территории соседа прошла без сучка и задоринки. "Гомулкулюсы", как их окрестил поэт Александр Галич, изгнали из Польши всех евреев. А заодно и инакомыслов. Юдофобская истерия достигла там, по рассказам очевидцев, с которыми встречался и в Европе, и в Израиле, такого накала, что еврейские семьи бросали все имущество и бежали. К весне из всего еврейского населения Польши остались только больные и старики, которые не могли никуда двинуться. "Польская репетиция" тут же отозвалась во всех углах "соцлагеря". Запланированный погром, естественно, прежде всего, вернулся на место рождения. Я ощутил это на своей спине. Немедленно. Полгода назад был запрещен мой роман о "космополитической истерии в МГУ" сталинских лет. Издательство "Советский писатель" рассыпало набор книги, готовой к выпуску. Естественно, я высказал публично в Союзе писателей СССР все, что о наших идеологах из ЦК думаю. Власть была явно взбешена: началась фантасмогория. Были запрещены все мои книги, их изъяли в один и тот же день изо всех публичных библиотек страны. В Лейциге издавался сборник о пограничниках, где был напечатан мой рассказ о памирском шофере. Этот рассказ в пять страничек выдирали из всего тиража в сто тысяч экземпляров. "Маразм крепчал", говорили старики-писатели. Член Политбюро, председатель Высшей партийной комиссии при ЦК КПСС старый и костлявый, как беглец из Освенцима, латыш Арвид Янович Пельше кричал на меня так, что стал задыхаться. В запарке даже поставил меня в один ряд с такими "врагами Сталина и всего советского народа", "извергами", как Бухарин, Каменев и Зиновьев. Я поежился. Запахло каторгой или пулей. "Возьмут у выхода из ЦК?" Когда Пельше на мгновение затих, я бросил ему: "Постыдился бы, старый человек!" Весь партийный комитет, привыкший к слезам и раскаяниям изгнанников, вскочил на ноги, взревев в негодовании и страхе так, словно я бросил в них осколочную гранату РГД. Спустя четверь века один из моих гонителей в министерстве Любви заместитель главы КГБ Андропова отставной генерал от жандармерии Филипп Бобков, в своих мемуарах вспоминал обо мне, своей жертве, скорее сочувственно: "Писателю за выступление, по существу правильное, хотя, пожалуй, излишне эмоциональное... перекрыли кислород -- рассыпали набор книги, перестали печатать, вынудили эмигрировать... А всю вину сваливали на КГБ..." Генерал Филипп Бобков, невинная овечка, четверть века назад говорил, как легко понять, совсем иным тоном и совсем иное, запечатленное ныне в моем литературном сайте, в разделе "автобиография". Бог с ним, старым волком, выдающим себя за красную шапочку... Когда пришел от бившегося в истерике Пельше -- я уже упоминал об этом в одной из своих книг -- дома ждал меня сосед, известный журналист, он сказал, что только что вернулся из Дома творчества Малеевка, и старые писатели "Твард" (Так журналисты звали Твардовского), Александр Бек, Вениамин Каверин и другите просили тебе сказать.... Гриша, передаю дословно: "Тебя исключат из партии... Уже исключили?.. Потом, как водится у нас, посадят. - Он взглянул на мою заплакавшую жену, помолчал. А потом, не сразу, продолжил: "Из опыта тридцать седьмого года они, старики, знают. Раскается жертва или упрямится, все равно, та же ДЕСЯТКА. Они просят, очень просят устоять, не раскаиваться.. Это важно для всех..." В эту минуту позвонил телефон. Трубку взяла жена. Ответила кому-то глухо, чтоб не звучали в ее голосе слезы: -- Когда защита? Послезавтра? Придем!. Положив трубку, Полина сказала с болью: -- Все как всегда. Полсвета скачет, полсвета плачет... Послезавтра защищает докторскую мой однокурсник. Нет, не Алик-генеалик, Алик в "ящике", секреты с головы до ног. Но и этот тоже генеалик. Начинал у моего шефа... Общий праздник факультета. Я не могу не пойти! Пойдем? -- Как ты понимаешь, мне не до праздника... -- Гриша, пойдем. Развеешься... Встретишь хороших людей. Альфреда Феликсовича... Стоило Полине назвать имя ее учителя Альфреда Феликсовича Платэ, профессора химии, как мое настроение неизменно улучшалось. Я любил этого веселого умного француза, которого в дни космополитической кампании унылые невежды из парткома пытались съесть со всеми потрохами, выгнать из МГУ. И съели бы, если бы он, в свое время, не женился на дочери гордости русской науки академика Зелинского, о котором я знал только то, что он открыл, не ведая того, смертельно ядовитый газ иприт, отравился им и, хочешь-не хочешь, изобрел противогаз. Партком постиг запоздало, что "вражина француз" из касты неприкасаемых. А теперь вокруг профессора Платэ, первооткрывателя талантов, как о нем писали в университетской газете, уж целая колония учеников, известных химиков. Для Полины он -- святой человек.. Затолкались в набитый битком автобус, идущий на Ленинские горы, к Университету. Успели. В зале почти как в автобусе. Места заняты. Студенты толпятся по стенам. А холодновато...Кондиционер, видно, ошалелый. МГУ, все-таки.. Студентка развешивает на планочках большие листы бумаги, испещренные химическими формулами. Развесила, повернулась лицом к залу. Я встряхнул головой: глазам своим не поверил. Нефертити?! Египетская Царица! Только прическа современная. По последней моде. Белые волосики торчком. Гордо, даже чуть надменно откинутая назад голова. В кабинете годами неиздававшегося поэта Максимилиана Волошина, в Коктебеле, нелегально превращенным в музей, стоял бюст Нефертити. Тогда и запомнились мне вот эта утонченность удлиненных черт любвиобильной царицы. Косоватые восточные глаза. Искуссно ухоженные брови. Эта утонченность бровей, губ, носа, который у русских классиков назывался почему-то не египетским, в честь Нефертити, а греческим, придавали царице, говоря современным языком, интеллигентность. Естественно, российская Нефертити, в отличие от египетской, была снежно бела. Прекрасная северянка. Белая березка. Кожа на лице - нежна. Как у новорожденного... -- Кто это? - тихо спросил я Полину. -- Студентка не то третьего, не то четвертого курса. -- Кто защищает диссертацию, не ее муж? -- Ее муж, вон, видишь, подает ей руку, чтоб она не полетела на ступеньках. Муж -- лет двадцати пяти, высокий, спортивного разворота плеч молодец с ухоженной шевелюрой. Ботинки на невиданно мною ранее толстой, видно, ныне модной подошве. -- Семья красавцев, -- сказал я удовлетворенно. - Как Клеопатру зовут? Полина пожала плечами, но тут из рядов послышалась. -- Люба! Иди к нам. Мы тебе бережем место... Люба кивнула подругам, мол, спасибо, но пошла в сторонку, куда повел муж. Первые три-четыре ряда были почти не заняты. Там усаживались припоздавшие профессора. Вот появился академик Несмеянов, уселся в углу, открыв какую-то папку. Полина поспешила туда, чтобы поздороваться с профессором Платэ. Он усадил ее рядом с собой, спросил о чем-то. Дружно посмеялись над чем-то. Она вскочила на ноги, зовет меня. Есть место! Я отрицательно машу головой. Негоже мне, чужому, никому здесь неведомому, восседать рядом с Несмеяновым и Платэ. Тогда Полина движется ко мне. -- Иди! -- восклицает. -- Альфред Феликсович хочет с тобой поздороваться. -- Иди же! Он ждет! Пришлось подняться и двинуться, под вопрошающими взглядами студентов, все время чувствуя неловкость. (Если придется писать самозванца, очередного Гришку Отрепьева, мелькнуло вдруг, не забыть про это чувство неловкости... Господи, а ощущали ли исторические наглецы неловкость?!) Альфред Феликсович вначале оглядел меня с ног до головы. А когда мы пожимали друг другу руки, сказал со своей постоянной гальской шутливостью: -- Исповедуйтесь, гуманитарий! Должен же я знать всю правду, в чьи руки передал ученицу, которой гордился... -- И вполголоса: - Надеюсь, Полина возьмет в свои крепкие руки гуманитария... -- Профессор Платэ гуманитариям явно не доверял, а, возможно, и недолюбливал их.. Показал на свободный стул рядом собой. Подошел молодой человек, очень похожий на Альфреда Феликсовича: -- Познакомься с моим сыном. Вижу: с удовольствием знакомит -- гордится им. Николай Альфредович Платэ чуть ниже отца. Подтянутый, корректный, франтоватый. Невозмутим и предельно вежлив, как посол иностранного государства. Рядом усаживались незнакомые мне профессора, продолжая вполголоса свой разговор. Из груды непонятных мне профессиональных слов мое ухо уловило имя Сахарова. "Того самого?!!" Кажется, того самого! "Андрей Дмитриевич" повторили дважды. Значит, опять академик Андрей Сахаров кинул камень в академическое болото?! Имя академика соседи произносили не то с удивлением, не то с уважением. Невольно вспомнилась давняя защита нашего друга Гриши Леви, израненного фронтовика. Тогда вот так же пришли припоздавшие профессора. Их лица сияли. Оказывается, они только что явились с заседания в Академии наук. Выступил новый академик, многим неизвестный. И своей короткой и спокойной речью он отвел кандидатуру ученика Трофима Лысенко, которого прочили в члены-корреспонденты академии наук, а заодно усомнился в теории самого Трофима Лысенко. Академики давным-давно, и без Сахарова, знали, что Лысенко невежда, авантюрист, убийца подлинной науки -- генетики... Но высказать это вот так, публично, никто не смел. Зав отделом ЦК партии, восседающий за столом президиума, спросил с явным раздражением председательствующего академика Несмеянова.. И даже чуть привстал, чтобы тут же дать неведомому клеветнику и очернителю отпор. -- Кто этот мальчишка? -- Отец водородной бомбы, -- спокойно ответил Несмеянов. Представитель ЦК тяжело опустился на стул и больше уже не подымался... Гораздо позднее я узнал, что именно в этом, 1968 погромном году на Западе была опубликована статья академика "Размышление о прогрессе... и интеллектуальной свободе." Академик Сахаров в те дни открыл миру свое лицо. Присевшие рядом профессора, видно, были знакомы с этим глубоким и смелым трудом еще до его публикации. И вполголоса обменивались мнениями. Наконец, показался виновник торжества -- предельно измученный ученый-диссертант, взял в руки указку. Защита очередной докторской началась. Я просидел всю защиту с умным сосредоточенным видом, не понимая ни аза, и думая свои тяжкие думы... Я уже знал, друзья позвонили -- только Александр Твардовский приказал не вычеркивать Григория Свирского из списка своих писателей- внутренних рецензентов "Нового мира".Чтоб не подох Григорий с голода. Кроме этого неверного заработка, все дороги мне перекрыли. Благодарная родина -- советская Россия. Меня бы "пенсией по старости" точно неудружила. Подохнет Григорий Свирский - туда ему и дорога... Если сразу не загребут, придется, видно, уносить ноги... Мой вгляд остановился на продуманно взъерошенной Клеопатре и ее муже, и все остальное время я думал о молодых, которым так повезло. Наше поколение подкараулила война. В моем классе из тридцати пяти человек выжило трое. А под ноги этих красавцев легла мирная страна. Забота и любовь. Завидуй-не завидуй, так сложилось... -- Альфред Феликсович, как фамилия этой царицы химфака? -- спросил я. Он улыбнулся почти радостно: -- Царица химфака, говорите? Рябова. Любовь Рябова. Я поежился. Эта фамилия вызвала у меня вовсе не радостные воспоминания. Рябов -- генерал-полковник береговой службы, был в войну начальником Политуправления Военно-морского флота. Года два-три просидел в тюряге. После таких "отсидок" бывшие зеки либо мягчеют, становятся человечнее. Либо -- звереют. Рябов стал зверем. На всех флотах его иначе и не называли, как Иван Грозный. От ужаса перед ним помер старик-начальник штаба ВВС Северного флота. Бывший летчик, говорили; не то прямо в кабинете Ивана Грозного упал бездыханным, не то в ожидании расправы... Позднее сказал об этом Полине. Она пожала плечами. -- Сколько в России Рябовых? И вообще сын за отца не отвечает!.. Встрепенулся, когда вокруг меня зааплодировали. Профессор Платэ вскочил на ноги, заспешил куда-то, бросив мне, что нам пора бы поговорить в неформальной обстановке. Пусть Полина позвонит... -- Вот уже месяц я не читаю в Университете свой курс, Я - Фигаро. Мои ученики защищают свои темы. В трех городах. Сегодня я здесь, утром лечу в Днепродзерджинск. Фигаро здесь, Фигаро там. Устал, как собака... На банкет я не остался. Не по мне ныне торжества. И звон победных бокалов. У гардероба столкнулся с взъерошенной, счастливой Любой и ее мужем в новенькой кожаной куртке на многих молниях. Они тоже убегали: им явно было хорошо и без официального веселья... Я улыбнулся молодым, проводил взглядом поколение, родившееся так удачно. Будьте вы здоровы, счастливцы! Глава 2 ВТОРАЯ ТЕМА, ИЛИ ВЫСТРЕЛ В УПОР. --Рябова! Я обернулась, не успев взбежать на ступеньки химфака - Рябова! Кто-то машет мне из окна машины. - Сегодня четырнадцатое, не забыли? Это Пшежецкий, у него на кафедре я занимаюсь научной работой, когда есть свободное время. Поскольку этого времени у меня очень мало, я появляюсь в корпусе "А" крайне редко. Но сегодня шеф просил пропустить лекции и получить какое-то вещество. Он договорился с преподавателем по органике, что этот синтез мне зачтут за курсовую. Я гадаю, какой синтез он мне закатит. Обычно это работа на месяц, но раз он так торопится... Может, курсовую удастся сделать быстрее, сессию сдать досрочно и махнуть в горы. Соблазн велик. Все это я прикинула за секунду, и уже изображаю на своем лице полную готовность: - Конечно, Вацлав Казимирович, я как раз к вам и собираюсь. Мы же на пятницу договорились. У шефа землистый цвет лица, словно он попал в землетрясение, и его только что откопали из завала, глаза запавшие, пронзительно -въедливые, чуть насмешливые, нервные, веко слегка дергается, слышала от своего Сергея, де, хорошо попугали вашего Казимирыча, вроде бы из-за отца, загремевшего в войну в армию Крайову. А потом выяснилась, что с отцом этим он и не жил, а жил в Москве, с русской матерью. И все улеглось. Разрешили в МГУ защитить кандидатскую... Большой пухлый "плотоядный", как определила факультетская стерва-секретарша Алла, рот Вацлава Казимировича растягивается в улыбке: - Садитесь, я вас подвезу. Если бы вы действительно собирались ко мне, то бежали бы в корпус "А", а не на химфак. Ну, ничего, это девичья память, я так и знал. Вот влипла - просто неудобно! Теперь придется с ним ехать. Казимировичу лет тридцать, не более, еще молодой мужчина, хотя уже немного лысеющий. У него своя машина - для младших научных сотрудников явление исключительное. Шеф хорошо сложен, говорят, прекрасно играет в теннис, у него есть жена и прелестная любовница - его лаборантка. Мне совсем ни к чему ехать с ним в машине, сплетен потом не оберешься: научные руководители, как правило, не возят своих студенток. От химфака до корпуса "А" совсем близко. Серенький "запорожец" останавливается. Мы вместе поднимаемся на лифте , но почему-то проходим мимо нашей комнаты. Пшежецкий отпирает соседнюю дверь и галантно пропускает меня вперед. Здесь я впервые. Маленькая лаборатория, чистая, оккуратная, даже уютная, спрятавшаяся от шума и посторонних глаз. Шеф приносит две бутыли. На одной написано "меркаптоэтанол", на другой - "соляная кислота, концентрированная." - Так что же делать, Вацлав Каземирович? -Получите бэта-хлорэтилмеркаптан. Это моя В Т О РА Я тема... Вот методика синтеза, он дает мне листок бумаги с текстом, написанном от руки. -Прочти, все ли понятно. У меня прямо руки дрожат. Что я получу - еще и понятия не имею. Химия велика, белых пятен у меня, студентки четвертого курса, еще видимо-невидимо... Вдруг окажется, что тут двадцать стадий, вот тогда я хороша буду. Новый год в этой комнатушке встречать придется.. Не верю своим глазам! Вот это повезло! Одностадийный" - Господи, да это же проще пареной репы! - я даже не могу сдержать своей радости, - и вы действительно зачтете такой синтез за курсовую работу? - Как и договаривались,- кивнул рассеянно. - Да, перепишите методику. Своей рукой. Чтоб я убедился, что вы ее поняли... Уточняю условия: вещество мне нужно сегодня, очищенное, с удовлетворительными константами. - А литературный обзор? Когда он должен быть готов? Много там про этот... - я бросила взгляд на методику, - извините, никогда этого названия не слышала: хлорэтилмеркаптан? - Литературный обзор меня вообще не интересует. Вам его делать не придется... Но я должен предупредить, что вещество обладает неприятным запахом, Не лейте на руки... у вас такие тонкие духи... -Голос у шефа приятный, даже чуть вкрадчивый. " Так, - думаю я, - утром он поджидает меня у другого здания, чтобы затащить к себе. Что у него, аспирантов нет, чтобы сделать такой синтез, раз ему так срочно нужно?... Басни! Подвозит на своей машине, отводит в отдельную лабораторию, где можно работать вдвоем, без посторонних. Сам достает реактивы и даже методику синтеза... Да этого бы ни один преподаватель не стал делать... Синтез на курсовую обычно дают очень сложный, а здесь работы - кот наплакал. С литературным обзором поблажка, в библиотеке корпеть не надо.... И вообще эта нежность-снежность, как говорит моя насмешливая мама: "вещество обладает неприятным запахом". Можно подумать, что все эти годы на химфаке я нюхала розы...Неравнодушен ко мне, что ли?.. Чего вдруг? Он меня почти не знает. А я никогда не давала ему повода... Заметив мое недоумение, он вяло улыбается. Если вы капнете на руки, от вас всю неделю будет пахнуть горчицей, и никакие духи тут не помогут. - Ну, дура я! Просто Пжешецкий отличный дядька, заботится о своих студентах. Решено,- пойду делать к нему диплом... ...Так начался ЭКСПЕРИМЕНТ. И уже никакая сила на свете не могла разорвать эту замкнутую кривую... Смесь закипела. "Все в порядке", - думаю я и засекаю время. Именно сейчас получаются первые капли неведомого мне хлорэтилмеркаптана... В этот момент Пшежецкий выходит. Странно, почему он оставляет меня одну?.. Это же строжайше запрещено... Впрочем, не важно. Обычно в такие минуты химики забывают обо всем. Мне уже хорошо знакомо это неповторимое чувство: на свет рождается новое вещество, о котором ничего не знаешь... И вот оно уже появилось, оно уже есть! С каждым мгновением его становится все больше и больше. Реакция прошла нормально. Разбираю прибор, чтобы извлечь драгоценную жидкость - мутный, с примесями, хлор... как его? Теперь придется полученное вещество долго и тщательно очищать... Внезапно я задыхаюсь от вони. Жуткий смердящий запах как будто бьет по голове. Захлебывясь в обволакивающем газе, я изо всех сил жму на кнопку вытяжного шкафа. Бесполезно. Вентиляция не работает. Ждать нельзя. Пары все гуще окутывают тело, наполняя маленькую комнату. С этой минуты уже ведется счет моего существования. Я выскакиваю в коридор, дверь за мной тут же и сильно захлопывается. - Вацлав Каземирович! - Врываюсь в соседнюю комнату.- Вентиляция отказала! Что делать? Теперь от меня неделю будет нести этой гадостью?! Почему-то он он смотрит на часы... - Вещество уже получено, надо остановить перегонку! - почти кричу я. - В комнате невозможно дышать, тяга не работает. Он смотрит куда-то в сторону: -Химику стыдно бояться запахов. Продолжайте работу. Я попрошу, чтоб вытяжной шкаф починили. Вместо воздуха я дышу газом, который, видно, наполнил уже и бронхи и легкие.. Самая обычная перегонка - кажется, чего уж проще. Но от вони темно в глазах. Черные штативы плывут как тумане, отражаясь в стеклах пузатых колб. Запах становится слабее, Впрочем, я, возможно, теряю чувствительность, "принюхалась", что назывется. Я с трудом стою. Какое тут идиотское окно, его нельзя открыть никакими силами. Почему мне так плохо? Вытяжной шкаф не работает почти тридцать минут. Похоже, я простудилась. Какой-то кашель. Может, у меня температура? Секундная стрелка бежит по циферблату. Мне кажется почему-то все медленнее... Иду к шефу. - Вацлав Каземирович, не могу... Мне так плохо, будто меня кинули в душегубку. У вас тут воздух чистый, мне капельку легче. Голова разламывается, дурнота - не могу работать. - Уже чинят, не теряйте времени. От запаха, пустяки, сейчас пройдет. Я с тупым безразличием открываю дверь.Тяжелая дверь, оказывется. Или я так ослабла? Воздух будто соткан из тухлого чеснока с горчицей, но это лишь в первый момент, когда заставила себя войти в комнату. Теперь я уже не чувствую никаких запахов. Осталось только смазать шлифты и подсоединить холодильник. Еще немного,и все будет готово для перегонки Через десять минут вытяжной шкаф заработал в полную мощь. -Слава Богу, будет легче. - Пытаюсь успокоиться. - Сейчас все вытянет... Позади у меня три курса университета. Экзамены по неорганической химии и квантовой механике, физике и философии. Я учила законы термодинамики, теорию относительности и тройные интегралы. Но что такое этот убийственно смердящий хлорэтилмеркаптан никогда не слышала. Не "меркаптан", а просто капкан. Раньше этот "капкан" как-то обходили... Взобравшись на высокую табуретку, внимательно слежу за температурой. Воздух вроде уж чистый, а голова болит все сильнее. "Ну, и чего я нервничала? Подумаешь, неприятный запах. - внушаю сама себе.- Пусть даже отвратительный. Отмоюсь, возьму мамины "шанель-5". И снова буду, как огурчик. Смесь закипела. Первые капли падают в приемник. В этот момент начинают чесаться руки, лицо, тело. Я первый раз в жизни одна в лаборатории. Да, это не положено...Казимирычу не хотелось, наверное, пахнуть горчицей. У меня элементарная простуда., - думаю я, покашливая, - Надо на сегодня кончать. Снова захожу к Пшежецкому. -Вацлав Каземирович, не могу. Разболелась по настоящему. Просто не в состоянии. Одну перегонку сделала, а закончить придется в другой день. - Что такое? В чем дело? - Не знаю. Плохо мне. Голова раскалывается и, извините, у меня все тело зудит, а лицо и руки - просто сил никаких нет. Невозможно... - Ну вот, осталось - то всего ничего. И вид у вас абсолютно нормальный, можно сказать, цветущий. Вы просто испугались запаха. Женщины, конечно, создания нежные, но ведь вы без пяти минут химик! Вещество нужно сегодня - в этом весь смысл. - Давайте зачетку, получайте заслуженную пятерку и... заканчивайте. Перегоните в вакууме, и все будет прекрасно. Искушение было велико. Маячившая перед самым носом пятерка была слишком большим соблазном. "Может, потерплю? Завтра устрою себе выходной, поваляюсь в постели... А за то зимой... Да, в этот момент я еще могла мечтать о горных лыжах и красотах Бакуриани. Судьба долго лелеяла меня. Она дала мне чудесных родителей, любимого супруга, преданных друзей. Единственное, чего мне всегда не хватало - времени... И теперь нужно сделать всего одну перегонку, чтобы выиграть целый месяц. Пусть даже через силу. Наверное, мне было очень плохо, если я все еще молча стояла перед Пшежевским, переминаясь, как школьница, с ноги на ногу. - Нужно! Вы понимаете н у ж н о ! - настаивает он.- Вы всю кафедру подведете... Нужно! Это слово вгоняли в меня со школьной скамьи. И прочно, как аксиома, втемяшенное в меня слово гасит все мои сомнения. - Да, идиотская спешка, - соглашаюсь я, машинально собирая прибор для вакуум разгонки. - Конечно, на кафедре много сотрудников, которые могли бы завершить то, что под силу и студенту третьего курса... Видно, для него это дело принципа. Он хочет, чтобы я честно отработала свою пятерку. За окном уже давно стемнело. Я сижу в защитных очках и смотрю, как в приемник падают капли. Температура, давление, капли... Немыслимая боль в голове. Температура, давление, капли. - Можно снять очки, - доносится до меня голос Пшежевского. - Вот и все, Как самочувствие? - Плохо. - А выглядите вы нормально.- Он испытующе, заботливо, казалось мне, оглядывает меня. - Пожалуйста, вымойте посуду и вытяжной шкаф... Потом поговорим, и я доставлю вас в общежитие.. Наверное, эта посуда и была тем самым перышком, которое ломает спину верблюда. Сознание честно заработанной пятерки уже не вызывало радости.. Какая чепуха с этой зачеткой. Она же дома! И при чем здесь общежитие... Я на ногах не стою, о чем сейчас разговаривать? Плевать я на все хотела... Сбежала вниз, схватила пальто и, не застегнувшись, выбежала на морозную улицу... Угасающая осенняя голубизна неба заставляет остановиться, порадоваться прозрачной и бесконечной голубизне, оглядеться вокруг. Я глотаю воздух, пахнущий дымом и свежеиспеченным хлебом. Тогда я еще не понимала, какое это счастье - дышать. Может надо было постоять подольше и надышаться на много лет вперед... Но такси уже мчится по Ленинскому проспекту. Светлое, недавно выстроенное здание. "Полимеры - это будущее", - гласит надпись у входа, к которому подъехала скорая помощь. - Кому-то еще хуже, чем мне? - подумала я вслух. И мысли у меня не было, что она за Любой Рябовой. Что забота Пшежевского обо мне простиралась так далеко... Я должна вернуться в сегодняшнее утро, и снова притти в свой дом. Это был "маршальский дом", как его называла наша тихая Якиманка. Он высился напротив французского посольства. Во двор часто въезжали черные "Чайки", и тяжелые двери подъездов распахивались перед адмиралами и маршалами. Первый раз я пришла сюда еще школьницей. Отец моего будущего мужа "адмирал" Рябов возглавлял политическое управление военного флота. Мне в ту пору это почти ничего не говорило. Генерал-полковник береговой службы или "Адмирал", как его все в доме называли, неожиданно умер, по сообщению газет, " в полном расцвете сил".Вернувшись с похорон, свекровь впервые сказала, что его здоровье подорвали те два года лагерей, хотя еще до войны он был реабилитирован и молниеносно повышен в чине. Мужу и свекрови остались немалые сбережения, многокомнатная квартира и государственная пенсия. Казалось, ничто на свете не могло поколебать спокойствия и благополучия этой семьи. И хотя адмирал уже давно покоился на Ваганьковском кладбище, уклад нашей семьи не изменился. За три года замужества я почти привыкла ощущать себя маленькой частицей нашей военной элиты. Правда, меня еще смущали многочисленные лифтеры и коменданты, которые почтительно раскланивались со мной, когда я входила или выходила. В доме отца, концертмейстера и дирижера Большого театра, я не привыкла, чтобы кто-то здоровался со мною первым. Пришлось свекрови снова и снова повторять мне свои уроки: - Вся эта челядь обязана тебе в пояс кланяться, - строго наставляла она. - Коли тебе не по нраву, можешь даже не замечать. Но запомни раз и навсегда, что ты теперь Р я б о в а. - Чем от тебя несет?! - Сергей шарахается в сторону.- Это что-то жуткое. Рядом с тобой стоять невозможно. Я бросаю одежду в кладовку, халат вывешиваю за окно.- Подумаешь, несет...- ворчу я. Иногда его барство раздражает меня.- Я целый день работала, как проклятая... - Черт бы подрал твою химию, Единственно, что я хочу, чтоб моя жена почаще была дома... Как обычно, вечером Сергей в шелковом халате. Он чем-то напоминает мне восточного князька - слегка раскосые глаза под густыми сросшимися бровями, смоляные волосы. Химия - единственный камень преткновения в нашей супружеской жизни. Засыпаю каким-то странным поверхностным сном, ощущая озноб и ломоту во всем теле. Снится кошмар. Кто-то все играет в футбол моим черепом, как мячом. - Проснись! Ты слышишь меня? Ну, просыпайся же! С трудом разжав веки, вижу лицо Сергея, искаженное не то испугом, не то злобой. Не понимаю. Они никогда не будил меня так, как сегодня. Резким движением он открывает шторы. - Немедленно подойди к зеркалу, - произносит он сдавленным голосом. - Что с тобой? Я смотрю на свое изображение и вскрикиваю: чужая голова посажена на мое тело. Полоска на шее, оставшаяся от воротничка свитера, белеет, как наброшенная на меня петля. Вся кожа прокрыта багровыми пятнами и бледно-желтыми пузырями. Это - мое лицо?! Почему-то хватаю щетку для волос. И тут же роняю на пол, Пальцы, ставшие вдвое толще, стянуты как утиными перепонками, отчего руки похожи на лапы водоплавающих птиц. Я оторопело смотрю на них и вижу как точно такие же пузыри появляются и на тыльной стороне пальцев, и на темно-красной будто обожженной коже кистей. Пузыри растут прямо на глазах, наполняясь желтоватой жидкостью и сливаясь в большие плотные вздутия. Шлепанье тапочек предупреждает о появлении свекровьи. - Дожила! Мой сын возится у плиты, а жена сидит и смотрит! - восклицает она за моей спиной. - Я всю жизнь отдала советской власти - была женой адмирала! -- С этой коронной фразы начинается любой монолог. Я встаю из-за стола и медленно поворачиваюсь к ней... - Господи! Помоги и спаси! - вырывается у нее. - Эт-то... Обварилась ты, что ли? Сергей пытается что-то объяснить, но у адмиральши, как обычно в минуты волнения, начинает трястись голова. - Хотел образованную? - кричит.- На, получай! Будешь теперь ее учебниками кормится! Кто у нас хозяйство вести будет?! И вдруг я впервые вижу перед собой не барыню в дорогих мехах и громоздких золотых украшениях, не светскую даму со спокойно-говорливыми манерами, а обычную базарную бабу. - Любка, ой! Ты доучилась! Кому ты с таким лицом да еще без рук нужна будешь? Надо отдать генеральше должное: всякого рода сантименты были ей просто чужды. - Она не в духе, не обращай внимания... Возрастное. - говорит Сергей. Я снова бросаюсь к зеркалу. Ничего не изменилось. Я все еще прежняя Люба только там, где был плотный воротник свитера и манжеты халата. - Это выглядит, как какой-то чудовищный ожог, - мрачно говорит Сергей.- Немыслимо! Такое... за одну ночь?! Тебе нужно срочно к врачу. - Ты уверен, что врач знает, что это за вещество. А если оно абсолютно безобидно, и причина не в этом. Вначале надо выяснить у химиков. Я поеду в университет. - Ты не доедешь. - Доеду! Это ведь только кожа. Помоги мне одеться. Свое уродство принимаю чисто по женски... Как самую страшную трагедию, которая только могла случиться. Увы, изображение в зеркале было отнюдь не самым ужасным в моей жизни Толстая вахтерша, охраняющая университет, спит. Я пытаюсь тихо проскользнуть мимо нее, сонный голос настигает: - Пропуск где? - В кармане пальто, мне не достать. Взглянув на меня, вахтерша быстро крестится. Сгинь, нечистая сила! - бормочет со сна. Добежать бы до практикума по органике. Там-то точно знают, что стряслось... Я громко стучу каблуками по кафельному полу. Преподаватель Акимова, суровая сухощавая женщина в сдвинутых на кончик носа очках, пишет на доске формулы. - Немедленно покиньте аудиторию! - говорит она сердито, не взглянув на опоздавшую. Я что-то прохрипела. Акимова передает мел второму преподавателю и в испуге идет ко мне. - Люба, что с тобой? - Я хотела бы узнать... Закончила курсовую по органике. - Какую курсовую? Кто утвердил тему? Когда? "Что я с ума сошла? - Вздрагиваю в испуге: шеф сказал, что с Акимовой обо всем договорено. Как же моя пятерка?" - Я вчера целый день возилась, получила -- и единым выдохом - хлорэтилмеркаптан! - Что?- кричит- Хлор бэта в положении к сере... Постойте, кто позволил? Обняв за плечи, старик Агрономов, второй преподаватель, быстро выводит меня в коридор. - Что ты делала с ним? - Синтезировала... - У тебя допуск? Ты получила инструкцию? Расписалась?... Ты сняла противогаз? А как же вторая вентиляция? - Противогаз? Вторая вентиляция? Зачем? Акимова хватается руками за голову, глядя на согбенного Агрономова, который охраняет своих студентов, как курица цеплят. - Люба, повтори то, что ты сказала! - В голосе ее страх, почти отчаянье. - Это без моего ведома, - кричит Акимова. - Это не я, вы понимаете?! В коридор уже стекается наша группа. - В поликлинику! - командует Акимова. - К профпатологу. Это врач по профессиональным заболеваниям. Я позвоню. Тебя примут вне очереди! Я не сразу пошла к врачу. Спустилась на этаж ниже, в З14-ю комнату. В нерешительности постояла у кабинета с надписью " Профессор Альфред Феликсович Платэ. Заведующий кафедрой химии нефти." Альфред Феликсович - родной брат моей мамы. Любимый дядя.. Коридор пуст и тих, ручка двери не поддавалась локтю, и