Александр Шленский. Обезьяна и бочка
---------------------------------------------------------------
© Copyright Александр Шленский
WWW: http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/
---------------------------------------------------------------
Однажды я, Чжуан Чжоу, увидел себя во сне бабочкой - счастливой
бабочкой, которая порхала среди цветков в свое удовольствие и вовсе не
знала, что она - Чжуан Чжоу. Внезапно я проснулся и увидел, что я - Чжуан
Чжоу. И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он -
бабочка, то ли бабочка, которой приснилось, что она - Чжуан Чжоу. А ведь
между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, есть различие. Вот что такое
превращение вещей!
В самом сердце центрально-американского континента, в густых
тропических джунгях, на влажную землю которых никогда не ступал человеческий
глаз, днем и ночью не смолкает жизнь. Там длинные цепкие лианы страстно
обвивают высокие стебли бамбука и баобабов, и резвые проворные макаки
качаются на них, визгливо переругиваясь с гамадрилами на непонятном языке. А
гамадрилы в ответ скалят свои собачьи морды, злобно взлаивают и рычат. Там
стремительный полосатый гепард несколькими могучими прыжками загоняет на
дерево быстроногую лань, а гиены жутко воют по ночам, разрывая могилы солдат
ее величества, и с хрустом пожирают кости мертвецов.
Там по кустам и оврагам ползают огромные мохнатые пауки. Одна лапа
такого паука толще чем клювик птички колибри, которую он съедает в два
укуса, набрасываясь на нее прыжком в тот момент, когда она зависает над
цветком, изображая миниатюрный вертолет. Там жуки-светляки светят по ночам
так ярко, что можно читать самый мелкий шрифт, а из зарослей непрерывно
раздается чье-то сопение, чавканье и хруст, напоминая о том, что кто-то
кого-то ест. И это хорошо, потому что если никто никого не будет есть, то
все останутся голодными, а голодные звери чрезвычайно злобны и опасны.
Процесс взаимного поедания отрепетирован за долгое время до
невероятного совершенства. Один поймал другого и торопливо его ест,
отплевывая перья, когти и зубы поедаемого, а над ним уже стоит с разинутой
пастью третий, чтобы съесть первого, когда он закончит есть второго.
Третьего тоже съедят, и четвертого, и пятого. Но всех не съедят никогда,
потому что в течение короткого промежутка между взаимным поеданием, звери
как-то успевают размножаться. Существо, на девяносто процентов состоящее из
зубов, каким-то образом вспоминает о наличии у него половых органов, а
вспомнив, грубо и нагло лезет на самку, прижимая ее к кишащей муравьями
земле, что-то при этом дожевывая, чавкая, сопя, хрюкая, рыгая и сглатывая
мутно-ядовитую слюну. При этом самка устало и обреченно поднимает склизкий
зад, ерзает и вибрирует, чтобы все поскорее кончилось, и с ее натруженной
спины убрали когти или копыта.
Вот так они и живут, и от этой жизни над джунглями постоянно
поднимается зловонный липкий пар, который с трудом рассеивается под лучами
палящего солнца. А на вершине самого высокого баобаба в удобном сплетении
сучьев сидит огромная печальная обезьяна с длинными волосатыми руками. Она
каждый день смотрит сверху на всю эту суету и скалит свои большие желтые
зубы тоскливо и злобно.
***
С таким же точно выражением смотрел крановщик Иван Иванович Непрухин из
кабины своего козлового крана, держась за ржавые рычаги длинными волосатыми,
слегка дрожащими руками. Стройка в те времена представляла собой кипящий
муравейник. Кто-то куда-то что-то тащил, что-то к чему-то прибивали,
приколачивали, приваривали автогеном, заливали цементом и гудроном, потом
разбивали ломами и отбойными молотками и опять заливали цементом. Ходили по
лестницам вверх и вниз, опрокидывали на ноги носилки с раствором, отрывали
заскорузлые мозолистые пальцы ржавым тросом с мочалистыми узлами. В перерыве
между этим рыли и закапывали котлованы, выстраивали терриконы красно-рыжего
кирпича, а самосвалы насыпали курганы из гравия и щебенки, и над всем этим
носились невероятные тучи дыма и пыли, а также множество коротких слов,
орфография которых не вызывает сомнения. Иван Иванович, сидя на самом верху,
перхал от пыли и копоти, а из всех произносимых внизу слов непосредственно к
себе относил только два - "вира" и "майна". От долгого сидения в кабине
козлового крана он совершенно позабыл другие слова. Когда у Ивана Ивановича
родились дочки-двойняшки, он назвал одну Вира, а другую - Майна.
Теперь эта стройка умерла, кирпич и щебенка давно разворованы,
котлованы обвалились, и в наступающих грустных сумерках недостроенные здания
свирепо и печально зияют глазницами неостекленных окон, как черепа
неотомщенных мертвецов на шабаше неуспокоенных душ. А на ржавом крюке,
свисающем со стрелы козлового крана, со скрипом покачивается большая
железная бочка с уродливыми, много раз проваренными швами и помятым дном. В
этой бочке лежат окаменевшие перчатки, ботинки и спецовка, которые Иван
Иванович всегда прятал таким образом, оберегая от воров, да так и оставил
навсегда.
Стройка умерла, и джунгли тоже понемногу отступают под натиском
человека, который бросает старые стройки и затевает новые. Но все же пар над
зарослями пока клубится, и могучая старая обезьяна смотрит на все это сверху
выпуклыми печальными глазами. Иногда она представляет себя усталым старым
крановщиком на непонятной стройке, и тогда она внимательно вслушивается в
хруст и рычание, доносящиеся снизу. Но никто не говорит ни "вира", ни
"майна", и обезьяна начинает понимать, что она вовсе не крановщик, а просто
старая обезьяна, и что в руках у нее не рычаги, а ветки баобаба, которые
ничего не поднимают и никогда не заржавеют.
И тогда обезьяна начинает думать о бочке, в которой лежит спецовка и
перчатки, и беспокоится, как бы их не украли. Она беспокойно поворачивает
голову, ища глазами бочку, но снова вспоминает, что она обезьяна, а не
крановщик, и поэтому спецовка и перчатки ей не нужны. И тогда обезьяне
хочется залезть в эту бочку, раскачаться изо всех сил, сорваться с крюка и
рухнуть вместе с бочкой на рычащие и хрюкающие джунгли, чтобы все наконец-то
закончилось.
По странной закономерности именно в это время пенсионеру Ивану
Ивановичу Непрухину, в прошлом крановщику, не спится. Ему снится один и тот
же пугающий сон: грозно рычащие джунгли, густой зловонный пар, поднимающийся
над непроходимым лесом, свирепый хруст из зарослей и сытое чавканье. В эти
моменты Иван Иванович в испуге просыпается, кладет под язык таблетку
валидола и боится, как бы ему не задержали пенсию.
Но вот обезьяна перестает думать о бочке, она горбится и сутулится,
плюет на руку и размазывает слюни по физиономии. Ее могучие плечи еще
некоторое время вздрагивают, но постепенно дрожь затихает, и ее глаза
постепенно стекленеют и становятся хмурыми и безразличными ко всему. Ивану
Ивановичу тоже понемногу легчает. Он вновь ложится в постель, натягивает
одеяло до подбородка и решает непременно попробовать лечиться уринотерапией.
Иван Иванович засыпает, а обезьяна грустно и лениво мочится с дерева вниз,
на головы усердно жующих собратьев.
Прошло довольно много времени, но обезьяна все еще сидит в своем гнезде
на вершине баобаба, а старая заржавленная бочка все качается на заброшенной
стройке. Жизнь течет, и ничего в ней по сути не меняется, и напоследок
остается только сказать, что эта обезьяна не имеет к той самой бочке ровным
счетом никакого отношения.
Last-modified: Thu, 07 Nov 2002 11:10:59 GMT