Генрих Львович Шахнович. Сделано в СССР --------------------------------------------------------------- Сборник рассказов: Тель-Авив 1983 OCR: Юрий Альберт ( juri.albertATweb.de ) Spellcheck: Юрий Альберт ( juri.albertATweb.de ) --------------------------------------------------------------- Автор выражает благодарность тель-авивскому фонду литературы и искусства за оказанную помощь в издании данной книги. От автора: Предлагаемые вниманию читателя рассказы в основном задуманы и сделаны в СССР в 60--70 г.г. Писались они, естественно, "в стол". О публикации их в Союзе не могло быть и надежды. Наиболее безобидные из рассказов, интереса ради, посылались редакциям. О результатах сможет узнать из вступления к рассказу "Цоколь". Сейчас эти рассказы, и безобидные и обидные, я представляю на суд читателя. Слово за Вами. ГЕНРИХ ШАХНОВИЧ СОДЕРЖАНИЕ 1. На следующий день 2. Случайность 3. Никто 4. Письмо из дому 5. Почти сутки дома (Вскоре после войны) 6. Я ранен был 7. Вторая копия 8. Его отец 9. Привет от Игоря 10. Открыто -- закрыто 11. Несгораемый шкаф 12. Чистые руки 13. Рассказ из-за двери 14. Май-маевка 15. Цоколь, на котором ничего нет 16. Лошадиная сила 17. Тук-тук-тук 18. Баллада о собаке 19. Зеленая лампа 20. Скорая помощь 21. Спасайся, кто может! 22. Паспорт для Виктора Лурье НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ Когда моим родителям нужно, чтобы я перестал их понимать, они переходят на идиш. Для меня это - табличка в кино "Дети до 16 лет не допускаются" Очевидно, самые интересные вещи происходят именно на идиш... -- Ты принес хлеб? -- Арестовали Кузнецова. Кузнецова я знаю. Это старый профессор. Папа вместе с ним пишет какую-то медицинскую книгу. -- Рукопись конфискована. Собери мне, на всякий случай, белье. -- У нас в больнице арестовали мужа Нины Сергеевны, она продолжает работать. -- Нарком Алексеев... -- Он может... -- Не перебивай! Я уже три года пользую его ребенка... -- Он может. -- Не перебивай! Сегодня звонила его жена, просила прислать другого лечащего врача. Мне уже не доверяют. И только тут, спохватившись, родители перешли на идиш. За что арестовали Кузнецова? В четыре года я заболел брюшным тифом. Пришел Кузнецов. И -- мама мне потом рассказывала -- мне взбрела в голову блажь -- ровнять гвозди. И величественный старик, знаменитый профессор, сел на пол и часа два добросовестно стучал молотком... Что он мог сделать? -- Нужно поесть. -- Не хочу. -- Нужно. Я тоже не хочу, но ем. Я ем и смотрю в угол, на папин чемоданчик. В последний раз он его брал, когда уезжал в Ленинград, на конференцию... -- Сеня, ты беспартийный. -- Кузнецов тоже был беспартийный. Папа вскакивает иэ-за стола и начинает ходить из угла в угол. Как в камере. Может быть, он уже чувствует себя там? -- Если что-нибудь случится, пойдешь к дяде Яше. Как-то я обедал у дяди Яши. Уходя, забыл книжку. Вернулся. Они ели апельсины. Дядя Яша сразу вспотел. На него было жалко смотреть. Я сделал вид, что ничего не произошло. -- Папа, а должно случиться? Мама сразу бьет меня по лицу, но я не чувствую боли. Я не хочу жить у дяди Яши. -- Папа, а что ты сделал? -- Я не виноват. -- Почему же ты боишься? -- Сейчас все боятся. -- Не правда. Все -- не могут. Кто-то не боится. Но кто? -- Ложись спать, Витюша. Тебе утром в школу. Мама хочет сказать другое. Она хочет сказать: не сердись. Я не сержусь. Мне страшно. У дворника есть приемный сын Коська. Наша кошка живет лучше. По крайней мере, ее не бьют. Если мне хочется покататься на велосипеде, я свешиваюсь из окна и кричу во двор: -- Коська! И Коська сносит велосипед с четвертого этажа, а затем вносит его обратно. За это я ему даю покататься. Если с моими родителями что-то случится, я пойду жить к дяде Яше. Тогда будут кричать мне. Я не хочу стать Коськой... -- Витюша, ложись. Я ложусь, а родители остаются сидеть у стола, в темноте. Они ждут. Два светлых квадрата окна -- и тьма. Вдруг мама начинает рыдать. -- Я больше не могу. -- Тише, соседи. -- Я не могу. -- Плачь про себя. Когда-то я боялся Федю Старикова. Он был старше меня года на два... Я старался не попадаться ему на глаза. Потом мне надоело, я просто устал от него бегать. Мы подрались. Правда, отлупил меня он, но я перестал его бояться. Но и сейчас я боюсь спать в темноте. Темнота обступает, у нее нет начала и не шщно конца. У нее нет одного лица, у нее -- лица. Кажется, я начинаю понимать папу. Он боится темноты, ее бесконечности. -- Всего половина двенадцатого... Я вспомнил старую сказочку про злого духа, запертого в бутылку. Сидя в бутылке первую тысячу лет, он дал себе слово того, кто его освободит, сделать самым богатым человеком в мире. Сидя вторую тысячу лет, он обещал того, кто его освободит, сделать самым счастливым человеком в мире. Сидя третью тысячу лет, он поклялся того, кто его освободит, запрятать в эту же бутылку. Старая восточная сказка. В семь лет я ее забыл. В шестнадцать вспомнил. Мне было жалко отца, мне было за него страшно, а сейчас... Я не хочу сидеть в бутылке и ждать, когда за ним придут. Скорей бы уже пришли. А ночи нет конца. -- Я не хотел тебе говорить. Я был там... Справлялся о Кузнецове. -И? -- Со мной не хотели разговаривать. За что арестовали Кузнецова? Инженеры вредят на производстве. А что делают врачи? Убивают больных. Однажды к нам пришла соседка с больным ребенком. Папа правой рукой щупал ребенку пульс, а левой держал погасшую папиросу. Потом папа разжал руку, и я увидел на его ладони четыре глубоких ямочки -- отпечатались ногти. Я не верю, чтобы мой отец убивал. - Слышишь? И я слышу. Мотор. Мимо. Нет, остановилась. Я не хочу стать Коськой. Хлопнула дверца. Я не хочу... "Дайте в руки мне гармонь, -- Золотые планки! Парень девушку домой Провожал с гулянки..." Это Азаров из 7-й квартиры. Наш дворник всегда здоровается с ним первый, хотя Азаров никогда не дает ему гривенников. Папа не прав. Боятся не все, Азаров не боится. Почти каждую ночь приезжает пьяный. Боятся его. Интересно, а есть люди, которые живут просто так? Наверное, нет. Или-или. Над диваном у нас висели портреты бабушки и дедушки. Папа их снял и повесил портрет вождя. Очевидно, в верующих семьях точно так же вывешивают иконы. Значит, папа готовился уже давно. Это не правда. Алик Коваленко тоже сказал: "Это неправда. Мой отец честный человек". Больше он в школу не приходил. А что скажу я, если... Я не знаю. -- Слышишь? И я слышу. Опять. -- Кажется, мимо. -- Нет, остановился. Отец подходит к окну и шепчет: -- С потушенными фарами. Я вижу на светлом квадрате окна его распятую фигуру. И вдруг трясущимися руками он начинает срывать галстук. -- Скорей раздевайся! -- Зачем? -- Если они нас застанут одетыми, они догадаются, что мы их ждали. Я закрываю глаза, чтобы ничего не видеть. Меня начинает тошнить. Кажется, я сейчас вырву. Нужно быстро глотать слюну. Раз, еще раз. Вот так. Хлопнула дверца. Во рту сухо. НЕТ слюны. Нужно глотать без слюны. Раз, еще раз. Вот так. -Они вошли в подъезд напротив. - Слава Богу! -- Что ты говоришь?! Я все еще лежу с закрытыми глазами. В подъезд напротив. Значит, Орлов, Барский? Я открываю глаза. В окнах Симоняна вспыхивает свет... "Дайте в руки мне гармонь, -Золотые планки! Парень девушку домой Провожал с гулянки..." Это Азаров завел патефон. Почти каждую ночь к нашему дому подъезжает закрытая машина. За врагами народа. А есть ли у народа друзья? Есть. Это -- Азаров. В нашем дворе у народа всего один друг. Это - Азаров. А врагов много. И почти каждую ночь к нашему дому подъезжает закрытая машина. Костя Зайцев сказал, что ее прозвали "Черным вороном". По-моему, она скорее похожа на Змея-Горыныча, которым меня пугали в детстве. Ночами змей налетал на окрестные села, а утром кого-нибудь из жителей недосчитывались. Так и у нас. Почему-то чудище изображают с семью страшными головами. А изо рта -- пламя. Зачем? А изо рта -- папироска. И головы совсем обыкновенные. С аккуратным пробором. Сбоку. Как у Азарова. Я не хочу, чтобы папа услышал, что я думаю. А я думаю, что семи голов Азарову много. Хватит с него и шести. Седьмой головой буду я... -- Витя, ты не спишь? -- Нет. -- Чтобы не случилось, я хочу, чтобы ты знал, что твой отец был честным человеком. Ты мне веришь? Какая разница, верю я или не верю? Важно, чтобы верил Азаров. А он не верит. Иначе мы бы спокойно спали. -- Да, папа. Это, кажется, сказал я. А вдруг папа знает, о чем я думаю? -- Я ни в чем не виноват. Недавно я зашел в дворовую уборную. Из-под пола доносился- тоненький писк. Это дворник бросил туда слепых котят. Бросил живьем. Они тоже ни в чем не виноваты. Не виноваты, а пищат... -- Какая длинная ночь. Давай зажжем свет. Ты сошла с ума! Со двора увидят, что мы не спим. Вам страшно? И мне страшно. А ночи нет конца. Еще не кончилась эта ночь, а впереди еще много ночей. Я хочу выжить. И поэтому выживу. Я согнусь, но не сломаюсь. Например, клоп может жить без пищи семь лет. Мы писали сочинение на тему: "Как закалялась сталь". Хорошо бы написать сочинение "Как закалялся клоп"... Как-то от скуки я перелистывал книжку "Острые инфекционные болезни". И совершенно неожиданно нашел в ней много для себя полезного. Что вы знаете о сибирской язве? Ничего. А я знаю. Когда животное заболевает сибирской язвой, его выводят за черту села, убивают и закапывают в яму глубиной в дна метра. Но это еще не все. Затем это место обносят колючей проволокой. Попав в неблагоприятную среду, бактерия сибирской язвы превращается в спору. И в таком состоянии сохраняет боеспособность до 15 лет. Проходят годы, могилка зарастает травкой, о ней забывают, а спора живет. Пощиплет корова свежую травку --и через сутки в ее организме уже миллионы бактерий сибирской язвы... - А ты со всеми так откровенен... - Нужно сохранить веру в будущее, веру в человека. Без этого нельзя... -- Можно. И даже нужно. Когда мне было пять лет, я мечтал стать дворником. В шесть лет мои вкусы переменились, я захотел стать пожарником. Еще вчера я мечтал стать поэтом. Кстати, не без основания. Два моих стишка напечатали в газете. Я не хочу быть поэтом. Поэтов не боятся Я хочу, чтобы меня боялись. Тогда я не буду бояться: а вдруг настанет такое время, когда Азарова перестанут бояться? Ну, что ж! Тогда я стану поэтом... На площади Сталина стоит серое шестиэтажное здание. Однажды за чаем профессор Кузнецов, шутя, сказал: что это здание имеет столько же этажей под землей, сколько над землей. Сейчас он находится под землей. Я хочу быть над. В этом здании нужны люди. Мне почти шестнадцать. Годика через два-три... А пока я превращаюсь в спору. -- Витя, ты спишь? -Нет. -- Постарайся уснуть. Несколько человек в нашем классе ходят сонными. Ваня Козырев даже уснул во время диктанта. -- Козырев, -- спросила Анна Федоровна, -- ты что, не выспался? Ваня вздрогнул и смутился. Теперь мне ясно. Они тоже не спят по ночам... -- Уже светает... -- Утром не приезжают. Что делает днем Азаров -- я не знаю. Змей-Горыныч днем пил кровь из своих жертв... Стук в дверь. Громкий. Требовательный. Стук-- и тишина. Еще раз. Громче. Требовательней. Отрывистей. Я слышал в кино пулеметную очередь. Квартира сникла. А никто не спит. Уже протопали по коридору в уборную спадающие ботинки Ивана Дмитриевича; уже прошаркали в кухню шлепанцы Марты Михайловны... Стук в дверь. И -- казенный голос: -- Откройте! Телеграмма! И сразу -- Марта Михайловна: -- Одну минутку! И сразу -- Иван Дмитриевич: -- Сейчас! Значит, и они тоже... Потом я вышел к умывальнику, и, как ни в чем не бывало, поздоровался с соседями: -- Доброе утро! И они мне ответили: -- Доброе утро! У всех были свежие, чуть припухшие ото сна лица. Еще потом мы завтракали. Мы с мамой пили кофе с молоком, папа, как всегда, черный. -- Какое красивое солнце, --сказала мама.--Совсем как закат. -- Не забыть бы заплатить за радиоточку, -- сказал папа и перешел на идиш. Говорил он легко и быстро, а мама задумывалась, подбирала слова. Я не понимал, о чем они говорят, но знал, что разговор обо мне и о прошедшей ночи. Я подошел к календарю и оборвал листок. 2 октября 1937 года. Ничего не произошло. С отцом. С матерью. Я -- не в счет. Что может произойти со спорой? У меня еще в запасе 15 лет. -- Нет, -- сказал папа по-русски, -- Виктор взрослый. Он поймет. Я -- взрослый. А ты? -- Виктор, сейчас страшное время. Мы должны его пережить... Я переживу. А ты? -- ...чтобы ни случилось, мы должны верить друг другу. Мы должны остаться честными людьми. Я бы мог тебе рассказать о Лене Авдееве... Недели две назад Леня Авдеев подал заявление в комитет комсомола: "Мой отец оказался врагом народа. Я отрекаюсь от него". Когда мы вышли на улицу, он сказал: - Меня обманул отец. Кому же теперь верить? А ночью повесился. Я бы мог тебе рассказать о Лене Авдееве... Я бы мог. Но ты не поймешь. Но вслух я сказал: -- Да, папа. Мама наливает мне молоко в кофе. Я вижу, как дрожат ее руки. Я люблю маму, но мне жалко себя. Я не хочу стать Коськой... -- Витя, ты поздний ребенок. Мы тебя долго ждали, и когда ты пришел, тебе отдали все... Я это знаю. Мама всегда раскладывала еду так: лучшее -- мне, среднее -- папе, то, что оставалось -- ела сама. Я это знаю, Я люблю папу и маму. Неужели это то же самое, что я боюсь их потерять? Неужели папа и мама -- это вкусная еда? -- Сейчас страшное время. Сейчас легче всего исподличиться, стать негодяем. И я требую, что бы ни случилось, ты должен оставаться честным человеком. Ты... Что я? Ящерица лишается хвоста во время опасности. Временно. Потом хвост отрастает. Можно ли на время лишиться честности, как хвоста? Потом отрастает... -- Но вслух я сказал: -- Да, папа. И пошел в школу. Уже в вестибюле ко мне подошел Коля Высоцкий и сказал: -- Ты слышал, на обложках тетрадей печатают фашистские знаки. Нужно быть осмотрительным. Всюду--враги. Всюду. И ты -- тоже. Но вслух я сказал: -- Спасибо. Я осмотрителен. В углу раздевалки стоит здоровенная бутыль с чернилами. В прошлом году я бросил в нее кусок карбида. Чернило перекипело, превратилось в мутную жидкость, и только на дне бутылки осела темная тина. Тогда так и не сумели найти виновника. Какими пустяками я занимался всего год назад! Сейчас мне об этом смешно подумать. Я пошел в класс и сел за парту рядом с Борей Приваловым. Мы с ним дружим уже четыре года. Сегодня у Бори измученное лицо. Он повернулся ко мне. -- Ночью арестовали отца. Я поднял руку: -- Вера Ивановна, -- Что тебе? Я не хочу сидеть вместе с сыном врага народа. СЛУЧАЙНОСТЬ Случилось это не в 37 году, это случилось в 52 году, когда тоже расстреливали, как, впрочем, и во все остальные годы. С некоторых пор Соломона Моисеевича не оставляло ощущение, что он живет в стеклянной банке. Он не мог бы точно назвать, отчего возникло такое чувство, но оно не покидало его никогда, даже во сне. В прозрачной банке плавает рыба. Шевелит плавниками, дышит. Жизнь рыбы проходит у всех, кому нужно, на виду. Да и не только, кому нужно. Всякий -- не обязательно по службе -- от скуки, любопытства, развлечения, просто от нечего делать -- имеет право подойти к банке, поглазеть, пощупать зрачками -- как живет рыба. Рыба шевельнула плавником--видно. Все просматривается, все на просвете -- никуда не укроешься. В газете опять и по радио... Вдруг Соломон Моисеевич вспомнил: радиоприемник застыл на волне "Голоса Америки". Слушал, выключил, а не передвинул ручку. Какал непростительная неосторожность! Стоит только включить -- и сразу. Ни искать, ни настраивать. "Говорит Вашингтон". Холодея, Соломон Моисеевич бросился к приемнику, резко крутанул ручку. Все в порядке. Нет, еще не все. Обязательно проверить: где остановилась стрелка? Вдруг случайно на "Би-Би-Си"? "...убрать урожай без потерь и своевременно сдать в закрома государства -- первейшая1 обязанность..." Все в порядке! Ничего не забывать, никогда не забываться. Только так. А совсем недавно, удаляя желчный пузырь, он чуть было не забыл в брюшной полости салфетку. Чуть было не забыл. Правда, он вовремя спохватился. Ничего страшногр не произошло. Ну, а если кто-нибудь в операционной заметил и убежден, будто Соломон Моисеевич спохватился именно оттого или -- еще хуже! -- после того, как он сам заметил, что другие заметили? Что он это нарочно? Злонамеренно? Мысли перепутались, переплелись, сделались зыбкими, как марево, дрожащими, как воздух над осенним костром... Соломон Моисеевич подошел к аквариуму. В нем плавала золотая рыбка, но не из сказки, из аквариума. А существуя в аквариуме, даже волшебная ни-чем не может помочь. Ей бы самой, хоть как-нибудь... Золотая рыбка дернула раздвоенным хвостом, шмыгнула вглубь, притаилась. Никому, видимо, не нравится излишняя лю-боз-на-тель-ность. Даже золотой рыбке из аквариума... Но в следующий раз он непременно забудет салфетку в брюшной полости, оставит там, зашьет, потому что он, Соломон Моисеевич, уже не хирург. Не врач. И тогда -- кто поверит? Спасенья нет. А пока он ходил по квадрату и думал, что не выдержит пыток без наркоза. Если придут, лучше сразу... И сейчас он явственно видел, почти прикоснулся к руке, вынимающей его из аквариума. Внимательно изучают судорожно задыхающийся рот, профессионально прислушиваются к разрывающимся легким. А дальше -- куда? Назад, в воду или в песок? А под наркозом не пытают; под наркозом--спасают. Страшно не умереть, страшно умирать-- каждый день, каждый час, каждую минуту. Рыбу выбрасывают на песок, и она еще живет. Иногда --долго. Как профессор Вульфсон. Профессора Вульфсона уволили. Впрочем, нет: уволить -- не то понятие. Уволить -- это где-то по соседству с отставкой, пусть не почетной, но отставкой. По старости. По болезни. На худой конец -- как несправившегося. Профессора Вульфсона не уволили -- его рассчитали. Как проворовавшуюся прислугу. Как спившегося дворника. После того, как он повесился, милиция взломала дверь и увидела совсем пустую комнату. Профессор распродал все вещи и продолжал ждать. Он наивно полагал, что за ним придут, пригласят вернуться на кафедру. Он до последнего куска хлеба не представлял, что его, профессора Вульфсона, автора капитальных трудов по гистологии, заслуженного деятеля науки, могут так -- взашей. Оказьвается, -- могут... А когда вещи кончились, когда уже совсем нечего было есть, он ровным слоем посыпал возле двери и окон зубной порошок. Аккуратно разровнял его. В лагерях, кажется, это изобретение именуется нейтральной полосой. Полоса осталась нетронутой, без следов. Профессор Вульфсон никого не винил в своей смерти. До последней непроданной вещи, до последнего несъеденного куска хлеба он ждал и надеялся. Голодный. Соломон Моисеевич остановился, прислушался. Тихо. Спокойно. Очень может быть, с профессором Вульфсоном просто недоразумение, просто непоправимая случайность? Его-то ведь никто не трогает, он работает, пользуется уважением среди сотрудников, он... Чепуха. Нервы. Излишняя мнительность... Но вот вчера, например, Елена Гавриловна при встрече на лестнице сказала: -- Здравствуйте. А всегда говорила: -- Здравствуйте, Соломон Моисеевич. Почему? Что это значит? Избегают только имя произнести или его самого? Но какая, в сущности, разница? Мнительность перерастает в подозрительность, а дальше и окончательно -- в страх. Кому верить, если Аля... Если десять лет вместе ничего, пу-пота? Аля всегда была прямой и честной. Всегда -- ''. " тот вечер, последний. Иначе не могла. Спасибо, Аля. С женой Соломон Моисеевич познакомился на фронте, в госпитале, где он был хирургом, а она -- медсестрой. Сорок первый, сорок второй. В госпитале нет медикаментов, ваты, бинтов. Оперируют без наркоза. Держат за руки, за ноги -- и ножом, пилой по живому мясу, кости. Без наркоза. Иногда удавалось достать самогон. Иногда. Это уже после, п Восточной Прусии хлынули трофейные медикаменты. А в сорок первом, сорок втором, да и в сорок третьем -- наркоз для высшего комсостава. Пенициллин -- только с разрешения начальника лсч-салупра фронта. Только для высшего комсостава. Однажды доставили мальчишку-красноармейца. - Дядя, что со мной? -- спросил мальчишка-красноармеец и всхлипнул. У него были осколочные ранения в обе ноги. Предписывалась немедленная ампутация, опасались гангрены... -- Дядя, что со мной? -- повторил мобилизованный мальчик и вытер по-детски нос грязным кулаком. -- Ерунда! -- бодро сказал Соломон Моисеевич. -- Через месяц будешь гонять в футбол. Играешь, не-Сось? -- Полузащитник, -- слабо улыбнулся мобилизованный пацан. Пенициллин был только для генералов, и Алевтина сказала: -- Без ног генералом не сделаешься. -- На мою ответственность! -- приказал Соломон Моисеевич и лично дал мальчишке пенициллин. Может быть, через месяц мальчик и гонял в футбол, а через десяток лет, может, вышел в генералы. Кто знает? Неизвестно. Но уже через два дня у Соломона Моисеевича с фуражки сорвали звездочку, и он неумело копал себе яму. Рядом, не торопя, ожидал начальник особого отдела, и ветер шелестел листком папиросной бумаги в его руке. Соломон Моисеевич воткнул в землю лопату, хрипло спросил: -- Хватит? Особист промерил глазами глубину: -- Еще немного. Закурил. Вежливо угостил доктора. -- Сантиметров тридцать добавьте -- и годится. (А потом рота строевым шагом проходит через место казни. Печатает ногу на могиле, которой нет. Гладко.) Соломон Моисеевич тяжело спрыгнул в яму. Особист докурил папиросу, втоптал окурок, поднес к лицу листок тонкой бумаги. -- ...но... принимая во внимание безупречную службу... заслуги... Спрятал листок в карман кожанки, дружелюбно подмигнул доктору и зашагал прочь. А Соломон Моисеевич начал машинально закапывать яму. Алевтина бросилась к нему: -- Я знала, все будет хорошо! Мы с начальником госпиталя ходили к нему, просили за тебя. Она не назвала, к кому ходили, у кого просили. Оно и так было понятно. Это было на фронте. Но там только убивали, а здесь еще и увольняют. Они жили ладно, слишком рядом, настолько вдвоем, что он и не припоминал о своей национальности. Он забыл о ней, и ее не было. Он охотно смеялся над еврейскими анекдотами, когда попадались остроумные, любил и сам рассказьвать их -- жене, сослуживцам. Почему-то в анекдотах евреи всегда получались умнее и изворотливее остальных которые неевреи. Наверно, если относиться к анекдоту, как к рассказу, неевреев это должно было настораживать... Соломон Моисеевич позабыл о своей национальности, однако она жила. Как во все времена. И всюду. И для всех. Иногда она, эта национальность, ярко вспыхивала, иногда незаметно тлела под слоем пепла. Но никогда не гасла. Алевтина была честным человеком. Она никогда но умела ни лгать, ни изворачиваться. Она прямо сказала. Так прямо и сказала: - Прости, Соломон. Тебе я верю. Но я не доверяю вам. И --ушла. По квадрату ходил один человек, в аквариуме глав ал а одна рыба. Оба беззвучно разевали рты -- дышали. Соломон Моисеевич включил радио, спасаясь от одиночества. -- ,.,в капиталистических странах царит хаос и смятение, но советский человек смело смотрит в свое будущее... В комнате стало трое. Андрей Степанович Иванов, проживающий на одной лестничной площадке с Соломоном Моисеевичем, -- дверь напротив, квартира семь, -- в третьем часу ночи возвращался домой с общего собрания. Обсуждались вопросы о повышении производительности труда и, конечно, о повышении бдительности. Как конкретно повысить производительность труда, Андрей Степанович, водитель фуникулера по специальности, представлял себе не совсем ясно, тем не менее взял торжественное обязательство -- повысить. Зато с бдительностью дело обстояло гораздо проще: Андрей Степанович сразу же уловил, что следует не только прекратить распространять анекдоты, но воздерживаться и выслушивать их, кроме еврейских и армянских, естественно... И снова дал торжественное обещание. Собрание было весьма продолжительным, иначе оно не получилось бы общим и не все сумели и успели бы выступить с заверениями в беззаветной преданности. У Андрея Степановича закончились спички. Очень хотелось курить, а спичек не было. Там, на собрании, в перерыве между двумя торжественными обязательствами, Андрей Степанович у кого-то прикуривал и запамятовал одолжить коробок. А сейчас страшно хотелось курить, но спичек не было. Поднявшись на свою лестничную площадку, Андрей Степанович услышал за дверью соседа шаги. Значит, Соломон Моисеевич не спал. Вообще странный какой-то тип, невыясненный: поздороваешься, а он вздрагивает. В результате контузии, ли? А может, вину свою осознает, переживает, опасается? Не зря ж все-таки в газетах пишут про тех, которые в белых халатах. Не случайно. Вот и нынче на собрании предупреждали о космополитах, прнзывали к бдительности. Честно сказать, лично он. Андрей Степанович, к Соломону Моисеевичу ничего не имеет. Как-никак, товарищ был на фронте, орденоносец, контуженный. Но с другой стороны, лично он, Андрей Степанович, честно сказать, под нож к Соломону Моисеевичу не лег бы. Не то что не доверяет, а все-таки... Кто их разберет, в итоге? Странная нация, непривычная. Французы --во Франции; японцы -- в Японии. А эти -- зачем? для чего? - повсюду. От таких всего можно ожидать, хотя Соломон Моисеевич, вроде бы, и неплохой человек, совсем не похож на еврея... Неплохой человек, вроде бы, а не спит, ходит. Чего, спрашивается? Люди спят, а он ходит. Нет дыма без огня. Курить хочется, а нет дыма без огня. Андрей Степанович негромко постучал в дверь к соседу, чтобы одолжить спички. Шаги стихли. Андрей Степанович выждал немного и постучал опять. За дверью грохнул выстрел. Капитан Зворыкин, прибывший на место происшествия, несколько раз с недоумением прочитал дарственную надпись на рукоятке пистолета: "Сотскому патриоту, прекрасному хирургу С.М. Копну от командования". Пожал плечами и приобщил пистолет к делу. НИКТО После тяжелой и продолжительной болезни скончалась Сарра Наумовна Рубинчик. Партия и Правительство высоко оценили заслуги С.Н. Рубинчик, наградив ее медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной Войне" и значком "Отличник просвещения". Года за три до болезни тетя Соня начала быстро уставать от пустяков, слабеть; казалось, будто это она нарочно, притворяется. Еще хорошо, что она была одинока, жила одна и никому не досаждала. Выбираясь в магазин, запасалась на неделю, ела черствый хлеб. И так во всем. Пореже бы выходить из дому, меньше передвигаться. И не угадаешь, даже приблизительно, сколько это протянется, сколько она... Ей бы определиться в дом для престарелых. Самой удобно -- ухожена, и родственников совесть не трогает. Только попробуй, пробейся туда. Тут такая выносливость требуется, при которой богодельня без надобности! Иногда к ней захаживали навестить по-родственному, подбросить чего-нибудь впрок. Пока она поднималась и добредала открыть дверь, проходила вечность. И жаловалась, сама себе удивляясь, недоумевая; -- Устала. И выжидающе смотрела, молча спрашивала: с чего бы это? Мы часто не задумываемся, что муравей тратит столько же усилий на перенос соломинки, что и слон на перенос бревна. Однажды, когда помочь было некому, устала дышать. Нашли у двери: ползла, звала? - теперь не важно. Она неприметно жила и так же неслышно перестала. Как мышка. Тетя Соня никогда не хватала с неба звезд, зато и земные звезды ее не хватали. Оставили в покое. А покоя достигнуть... I пенсионеров -- и тех! выталкивают на субботники, и прежде и на заем добровольно подписывали) - не так-то просто. Сарра Наумовна служила в библиотеке, стояла на выдаче книг. Библиотека подвернулась удачная, ведомственная. Здесь читатель не капризный, без немыслимых требований. Дайте "Смазочные материалы". Дайте "Москвич-407". Всегда под рукой -пожалуйста. Работа терпимая, хотя низкооплачиваемая, но ведь и все такие. А в районной библиотеке? Читатель пошел привередливый, с запросами. Классику уже читал, желательно что-нибудь современное. А что предложить? Имеется колхозный роман. Не надо! Есть про монтажников-каботажников. Тоже не надо! А больше ничего нет. К тому же еще сверху непрестанно давят, понукают выполнять план по внедрению политической литературы. А с ней и вовсе беда. Правда, тетя Соня исхитрилась: своим, которых не опасаешься, читателям приписывала в формуляр массово изданные брошюры с тезисами и историческими директивами. Зато таким читателям и детективчики приберегала и нейтральное чтение - про путешествия, из мира животных... Л иначе нельзя, задергают по инстанциям. Да и не одна она, всем так приходится, вынуждены для отчетности... Когда-то пламенный комиссар увлек скромницу из благополучной еврейской семьи, -- и она пошла за ним, сразу и навсегда. Соседки косились: комиссарша„. Только жила она больше не с ним, а им. Комиссар Нахман Залкиндович Рубинчик у себя в доме был всегда желанным гостем, а не жильцом. Гонялся по уезду за бандами, банды гонялись за ним, и недолгое счастье Сарры Наумовны прошло в сборах и проводах. Он погиб в одной из несчетных стычек и похоронен по настоянию родни на еврейском кладбище, под красной звездой. В то легендарное время никакая национальность не считалась зазорной; еврейское ли кладбище, русское, немецкое ~ какая разница? -- важно, что под красной звездой... В газетах пестрели объявления: "Меняю фамилию Говноедов на Фраерман". Как же, свободный человек! И мода жениться на еврейках, как впоследствии избегать сомнительных знакомств. Все это было... Никуда не денешься. Есть люди, живущие отраженным светом. И когда гаснет источник света, гаснут и они. После смерти мужа осталось несколько фотографий, краги и личное оружие комиссара -- казацкая шашка -- подарок Виталия Примакова*. Сарра Наумовна не сняла со стены опальную шашку и свято берегла ее, несмотря на настойчивые просьбы родственников уничтожить крамолу. Так тетя Соня отдалялась от нас, мы от нее. Когда я изредка заходил к ней, Сарра Наумовна придвигала ко мне тарелки, говорила: -- Возьми еще. Это же вареники с вишнями. Любимое блюдо Нахмана. Если на дворе стояли туман, сырость, напоминала: -- Обязательно надень две пары носков. У Нахмана на погоду всегда ныла простреленная нога. Она привыкла к одиночеству: старость длится "Враг народа", расстрелян. Реабилитирован. Ныне в Киеве парк им. В. Примакова. дольше молодости. Жизнь ее напоминала засушенный цветок, бережно хранимый или забытый между страницами книги. Она активно молчала на профсоюзных собраниях. Репрессии настигали даже покойников'; прославленного командарма посмертно выдворили из кремлевской стены неизвестно куда. тетя Соня стала опасаться за могилку дяди Нахмана. Кажды раз, приходя с дешевым букетиком, -- существует еще могилка или уже ликвидирована как класс? А после для всех неожиданного прелюбодеяния : Гитлером (неожиданного? ой ли? рыбак рыбака ... от евреев принялись потихоньку избавляться, как от нежелательных лиц, способных скомпрометироватъ великую дружбу. Тогда тетя Соня и вовсе сникла, только чаще ходила на свидание к мужу на кладбище, советовалась: как жить дальше? Но кто мог знать? Страна с шорами на глазах неотвратимо шла к гибели, люди самозабвенно, хором исполняли гимны и, как зеницу ока, хранили в ванных керосин. Жить стало лучше, жить стало веселей! Потом стремительное бегство, шаманские заклинания о втором фронте, и слово "жид" получило наконец долгожданный вид на жительство. Отдушина. И если государство постепенно превратилось в один огромный концлагерь для всех народов, то евреи находились в спецконцлагере, расположенном внутри основного. Говорят, было такое время. Время доносов и пыток. Да. Было. Было такое время, потому что были такие люди; они же его и породили. А теперь нежные родители отрекаются от своего ребенка. ' Каменев, царский офицер, начальник генштаба Красной Армии. Неудачный получился ребенок. Может, во хмели был зачат? Ах, как это благородно и самооправдательно: я был пьян и ничего не помню. Но ведь ты помнишь, что был пьян? Менялась жизнь, менялись люди; Соня внутренне оставалась такой, какой ее покинул Нахман. Нахман Залкиндович, комиссар Рубинчик был для нее чем-то вроде контрольных весов, на которых в магазинах проверяют покупки. Однажды я надыбал в буфете на мандарины и сожрал все. Соня сказала: -- Дядя Нахман так бы не поступил. Не помню точно, за какую провинность меня исключили из пионеров. Отобрали красный галстук Через неделю, конечно, простили, приняли обратно Торжественно, под звуки горна на линейке перед строем надели на шею галстук. Я возмутился: -- Это не мой галстук. Это совсем другой. Мой был шелковый. Родителей вызывали в школу: кого вы воспитываете? Соня сказала: -- Дядя Нахман был энтузиастом. Да, дядя Нахман был действительно энтузиастом, "Комиссар Нахман Залкиндович Рубинчик погиб и боях..." своевременно, к счастью. И для себя (все-таки на боевом посту, а не в застенке) и для близких -- они не разделили участь семьи врага народа А если б дядя Нахман остался жить -- тогда? Вечно продержаться на голом энтузиазме нельзя, Человек обязан увидеть плоды своей работы, и этого потребует в первую очередь именно идеалист. ибо он трудится только во имя идеи и отсутствие результатов для него означает прежде всего несостоятельность самой идеи. Наступает вырождение. оно принимает различные формы: безразличие, карьеризм, приспособленчество. И тогда администрация вынуждена от убеждения обратиться к принуждению. Безразличие переходит в озлобленность, приспособленчества ~в откровенный бюрократизм, карьеризм становится из наступательного агрессивным. Он стремится во что бы то ни стало удержать власть. чтобы избежать ответственности. Необходимы новые репрессии: остановиться на полном ходу - значит сойти с рельсов. Отношение к дяде-революционеру в нашей семье менялось в прямом соответствии с отношением революции к тем, без которых она была бы невозможна. Вступила в силу извечно хамская истина о цене услуги, уже оказанной. Вступил в силу закон об инородном теле и об естественном желании здорового организма исторгнуть его. Гвозди необходимы костям, раздробленным костям для их скрепления, но когда кости благополучно срастаются, гвозди извлекают: они становятся ненужными и даже вредными. Кутузов был добросовестным исполнителем замыслов Барклая, и об этом знал уже и Пушкин, и Энгельс, -- подумайте, придумайте, историки, как быть-поступить с ответом И.В. Сталина полковнику Разину? Как? Об этом знали и те. кто более, чем столетие спустя учредили "Орден Кутузова". Но России требовался спаситель национальной закваски, и пришлый шотландец пришелся явно не со двору. А Сарра Наумовна после войны возвратилась в Киев, исправно стояла в очередях, ходила на службу. Комнату ей выдали махонькую в шесть квадратных метров, но много ли старушке надо? Вкалывай и не рассуждай, не ищи приключений на свою шею Тетя Соня и не искала. Выдавала книги. -- Сопромат? Пожалуйста. -- Запчасти? На руках. -- Известно -- не в магазине. Так хоть бы в библиотеке держали! (Трудный читатель, нужно угодить!) -- И теп Соня доставала из-под прилавка книжицу: -- Рекомендую: "Тайна профессора Бураго" Нельзя оторваться. И посетитель, удовлетворенный, уходил. В то время я жил на Сырце* и часто в хорошую погоду прогуливался в роще Бабьего Яра и на еврейском кладбище. О Бабьем Яре сказано много, еще больше недоговаривается. Документально, по крохам собрано -- как было. И ни слова о том -почему? Почему люди, облеченные высшей властью, смогли отдать на заклание целый народ? кто -- кто, а они-то уж лучше самих евреев знали, что означает] для евреев нацизм. И обязаны были их спасти. Отбрасывая высокие материи, обязаны были просто потому, что получали за это деньги, зарплату. Есть страны, где народ избирает правительство. Есть страны, где правительство избирает народ, и тогда -- горе народу, если он не оправдывает доверия правительства. Евреи не оправдали... Ну, допустим, нельзя было вывезти всех. В первую голову вожди, естественно, вывозили себя и * Район окраинный Киева, близ Бабьего Яра. свое имущество. (Чайные сервизы эвакуировались под грифом "совершенно секретно".) Хорошо. Нельзя было. Не было возможности. Но ведь была ведь возможность -- раздать желающим оружие. Именно оружие объединило бы разрозненных и беззащитных людей в воинскую часть. И, может быть, Варшавское гетто повторило бы их несбывшийся сдвиг? А Варшавское гетто, вооруженное отчаяньем обреченных, продержалось дольше многих европейских армий, вооруженных танками, пушками, самолетами. Все может быть. У меня нет доказательств, могущих утверждать это, но разве у кого-нибудь есть доказательства, которые могли бы это опровергнуть? О Бабьем Яре написано много, а о евреях вообще неисчислимо. На протяжении двух тысяч лет человечество с самых различных позиций в облзательном порядке занималось еврейским вопросом. Можно подумать, все остальные вопросы были решены. Высокообразованные господа на пяти континентах аргументированно доказывали вину евреев. распявших их Господа Иисуса Христа. Эрудитам, однако, неведомо было даже то, что знал украинский художник Пимоненко*: казнь у евреев исконно состояла в забитии камнями. И наконец - единственное и основное. Никто как-то не сообразил -- приведись Христу заполнять анкету, в пятой графе ему вынужденно пришлось бы проставить национальность: еврей. А не напрашивается ли отсюда: принимая на веру несостоятельность еврейской вины в смерти Христа, смерть эта являлась * Картина Пимоненко "Забитие камнями" еврейской девушки, вышедшей за нееврея, находится в "запасниках". Ее не демонстрировали внутренним делом тех же вездесущих евреев? А сколько было умно говорено о недопустимости вмешательства во внутренние дела других народов?! Но евреи мешают всегда, и когда их уже нет, иначе они не были бы евреями, И не зря, хотя бы для того, чтобы не позволить забыть после убийства в Бабьем Яру, поспешно издались красочно оформленные вытяжки из телефонной книги города Киева. Дотошно подсчитывался процент телефонов у лиц с явно иудейскими фамилиями. А сколько не распознанных? Получилось явное несоответствие, Вот иуды проклятые! И здесь в перед пропихнулись. И следовал соответствующий комментарий. А после войны на бойне в утешение поставили камешек с обещающей надписью: "Здесь будет воздвигнут..." Правда, сразу же были поставлены точки над "I": обещали воздвигнуть не евреям, а советским гражданам в целом... -- но и на том спасибо. Обещание, естественно, так и осталось обещанием, зато по соседству оперативно воздвигнули заведение с по дачей свиных шашлыков и горячительных напитков. Название подыскали наполовину подходящее -- "Тишина". Под ногами, действительно, т