Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Попов
     Email: PAS2003@inbox.ru
     Date: 14 Sep 2005
---------------------------------------------------------------


     Повесть



     Мы  перекочевали  в  Елань,  когда мне  было  восемь лет.  Долго, будто
суденышко в шторме,  мотало  нашу семью по северам, по медвежьим углам  - по
стройкам, партиям  и приискам. И вот,  наконец-то, - тихая гавань, о которой
так мечтала  мама и которая  совсем не по сердцу была папке -  неисправимому
бродяге и непоседе.
     Елань хотя  и большой  поселок, но по-деревенски тихий. Лишь на  берегу
реки пыхтел, скрежетал  и чихал, как  старый  дед, лесозавод. Он неспешно  и
лениво  всасывал в  свое  металлическое  нутро бесконечный  караван бокастых
бревен, которые с важностью тянулись по воде, и выбрасывал из себя золотисто
лоснящиеся доски, вихри опилок и кучерявых стружек.
     Месяц назад мы приехали в Елань, пожили в  тесном доме у маминого брата
дяди  Пети и  сегодня переезжаем на новую квартиру. Папке,  устроившемуся на
завод грузчиком, ее дали вне очереди, потому что мы большая семья.
     Июньский  день. Жаркий ветер.  Серые кучи стружки хрустят  под колесами
телеги, в  которую запряжена  старая, с плешинами на ребристых боках лошадь.
Телега  высоко  наполнена вещами. На самой их макушке, на подушках, сижу  я,
прижимая  к  груди кота Наполеона и  кошку Марысю, и сестры Лена  и  Настя с
куклами.  Они показывают вприпрыжку идущим за нами  мальчишкам языки. Внизу,
на лежащей  на  боку тумбочке,  сидит мама  с хнычущим Сашком. Ему хочется к
нам, но мама не позволяет, опасаясь, что он свалится.
     - Хочу на поюшку, хочу на поюшку... - зарядил брат.
     Я иногда шепчу ему: "Рева - корева!"
     Он  плачет громче.  Мама смотрит на меня, сдвинув брови к переносице, и
обещает наказать.
     Сестра  Люба то  и  дело отворачивает свое красивое  розоватое  лицо от
мальчишек подростков,  которые  засматриваются на нее. Она  краснеет  под их
влюбленными взглядами.  Идет рядом с папкой и несет  в руках  накрахмаленное
платье, которое  боится  помять. Один  парнишка так засмотрелся на нее,  что
ударился лбом о столб.
     - Крепкий? - спросил у него папка.
     - Что?
     - Столб, спрашиваю, крепкий?
     - Не очень, - смущенно улыбнулся паренек. - На моей улице крепче.
     -  Тпр-р!  - сказал папка. Лошадь остановилась  возле большого щитового
дома. Здесь нам жить.
     В  кучке  глазеющих  на  нас ребятишек  я  увидел  красивую девочку лет
десяти, которая выделялась своим  белым  шелковым платьем.  Ее звали  Ольгой
Синевской. Она  пальцами сделала рожки и показала мне язык. Я ответил ей тем
же. Неожиданно схватил  большущий чемодан,  напрягся от невероятной тяжести,
но пытался улыбнуться. Косил глаза в сторону Ольги: смотрит ли она на меня и
как?  Войдя  во  двор, упал на  чемодан, не донеся его  до места, и отчаянно
выдохнул: "У-у-ух!"
     Возле  телеги,  которую  папка  и я  разгружали -  мама  и  сестры ушли
смотреть огород, -  крутился какой-то  странный мальчишка. У него худощавое,
темное, словно шоколадом вымазанное лицо. Глаза зеленоватые, бегающие, часто
зорко  прижмуривались. Одет  очень бедно  -  в  прожженную, не  с его  плеча
куртку,  поношенные брюки,  развалившиеся ботинки.  Этот мальчишка, которого
все  звали незнакомым мне словом Арап, то  подходил  к телеге,  то  отходил,
посвистывая. И вдруг я заметил, как он быстро сунул в  карман мою  оранжевую
заводную машинку.
     - Папка! - крикнул я, - вон тот, черный, игрушку украл.
     Папка остановился, держа во взбухших от натуги руках тюк с бельем.
     - А ну-ка иди сюда, братец, - позвал он Арапа и положил тюк.
     - Я, что ли?
     - Ты, ты. Давно, голубчик, за тобой наблюдаю.
     Арап, указав пальцем за наши спины, неожиданно закричал так, словно его
посадили на раскаленную печку:
     - Ай-ай! - И кинулся к телеге, как я понял, прятаться: - Берегитесь!
     От его страшного вопля у меня внутри все  словно  оборвалось. Я и папка
резко - у папки даже что-то хрустнуло - обернулись назад. Но ничего ужасного
перед  нашими глазами  не было. На заборе  сидел  Наполеон и  поглядывал  на
воробья,  чистившего  перышки на бельевой веревке.  Мы посмотрели  на Арапа,
вылезавшего из-под телеги. Детвора смеялась.
     -  Фу-у!  Во я молоток! Если бы  не заорал,  коршун утащил  бы  тебя, -
пояснил Арап мне.
     - Коршун?! - враз спросили я и папка.
     - Ну да. Он падал на вас. Сейчас сидит на крыше, вон за той трубой.
     - Гх, гх! - В усах папки шевелилась улыбка.
     - Вы, дяденька, подумали, что я у вас чего-то стибрил? Так обшарьте!
     Я подбежал к телеге - машинка лежала не в том месте, куда,  помнится, я
положил  ее. Все, конечно, стало ясно. Папка расхохотался и хлопнул Арапа по
спине:
     - Вообще-то, молодец! Шуруй отсюда! Но запомни, дружище: поганое дело -
воровать.
     -  Не, не, дяденька, точно ничего  не брал. А вы, что спас вашего сына,
дайте мне закурить.
     - Проваливай, проваливай.
     Из  переулка вышла, покачиваясь и напевая, не совсем трезвая  женщина в
несвежем, непроглаженном  платье и стоптанных туфлях. На ее красивые большие
глаза спадали  спутанные черные  волосы,  и  она их  резким  взмахом  головы
откидывала назад. Женщина была молода,  но  ее привлекательное, смуглое лицо
выглядело несколько помятым.
     -  Господи! -  сказала мама, выглянув из ворот, - до чего же опускаются
женщины.
     Папка неопределенно усмехнулся.
     - У нее, наверное, имеются дети, - нахмурила мама  высокий белый лоб. -
А что из них получится при такой-то родительнице?
     Женщина  подошла к маме с папкой. Поправляла  платье и  волосы, пытаясь
казаться трезвой.
     - Здрасьте, ик! - Ее голос с хрипотцой.
     - Здравствуйте, - вместе ответили мама и папка.
     - Меня зовут Клава. Живу вот тут. Ваша, ик! соседка.
     Она  указала на  невзрачный  дом с разломанной  дверью и выбитым окном;
рядом лежали горы мусора; на  месте забора торчали унылые  столбы, доски  от
которого, как мы потом узнали, были использованы зимой на дрова.
     Разговор  не  получался.  Папка взялся перетаскивать вещи.  Мама хотела
уйти в дом, но соседка придержала ее за руку.
     - Троечку не займете? Завтра же, вот вам крест, отдам.
     - Мы, Клава, так поистратились  с переездом... - начала  было  мама, но
соседка прервала:
     - Ну, рублик хотя бы, а? Завтра, вот вам крест, верну.
     Мама несколько  секунд поколебалась,  -  выгребла  из  кармана  мелочь.
Соседка -  обниматься, горячо благодарить и клясться. (Но деньги  не вернула
ни завтра, ни послезавтра - никогда.)
     - А вот мой сынок, - сказала она, ласково привлекая к себе Арапа.
     - Опять напилась, - пробурчал он, пробуя освободиться.
     - Ну-у, разворчался мой вороненок. - Одной рукой она напряженно держала
вырывавшегося Арапа,  а другой как бы шаловливо трепала его жесткие, похожие
на собачью  шерсть  волосы.  Мама чувствовала  себя неловко, не знала,  куда
смотреть
     Арап  неожиданно  со всей силы  рванулся из  рук матери, толкнул  ее на
поленницу и убежал.  Женщина вскрикнула  и заплакала. Мама  утешала, но в ее
словах не угадывалось искренности.





     Мама,  помню, вставала  по утрам очень рано и первой  в семье. Половицы
скрипели, и я иногда просыпался. В полусне сквозь ресницы видел, как мама не
спеша  одевалась.  Поверх  какого-нибудь  застиранного,  старенького  платья
надевала темного  цвета  халат.  Она получала халаты на работе и  носила  их
постоянно, чтобы беречь платья, да  и в любой работе удобно было.  Себе  она
покупала  очень мало и  незначительное,  а  все  нам  и  нам,  своим  детям.
Одевшись, первым делом  шла  в стайку к поросятам.  Через стенку  я  слышал,
медленно засыпая в  теплой, мягкой постели, как они  с  хрюканьем кидались к
ней навстречу, как она им  говорила: "Что, что, хулиганье мое? А но, Васька,
паразит,  куда  лезешь? Сейчас,  сейчас  дам..." Выливала в  корыто  варево,
приготовленное вечером, и поросята громко принимались чавкать. Потом кормила
куриц, собак и  уходила  на работу. Мама мыла полы в конторах  и  магазинах.
Вечерами  хлопотала  по  дому:  стирала,  полола,  чистила,  шила,  скребла,
варила... "И охота ей заниматься всем этим! Играла бы, как мы", - совершенно
серьезно думал я.
     В детстве я часто болел.  Мама нас, пятерых детей, часто лечила сама; в
редких случаях  приходилось  обращаться в  больницу.  Нередко натирала  меня
какими-то пахучими травными жидкостями и мазями. Мне было  всегда приятно от
легких прикосновений ее загорелых теплых рук.
     - Мам, только бока не надо - щекотно, - улыбаясь, просил я.
     - Вот  бока-то, Сережа,  как  раз  и надо, -  говорила она своим тихим,
спокойным голосом и начинала усерднее тереть бока.
     И  я  догадывался:  она  делала  это не  только  потому, чтобы  втереть
лекарство, а - чтобы еще и пощекотать меня,  но притворялась, что получается
само собой. Брат Сашок неожиданно заявлял маме,  что  тоже заболел, и просил
потереть  и  ему бока.  Она щекотала  и Сашка,  обцеловывала  его  маленькое
разрумянившееся лицо. По комнате рассыпался тонкий голос смеющегося брата, и
пищал он по-девчоночьи звонко.
     Натирала  меня всего,  укрывала  ватным,  сшитым  из лоскутков одеялом,
которое  мне   очень  нравилось  своей  пестротой;  поверх  накрывала  серым
шерстяным и  тщательно подтыкала  его со всех сторон. И сразу  же бралась за
какую-нибудь  работу.  Но мне хотелось  с ней  еще  поиграть. И я, вытягивая
тонкую шею из-под одеяла, с некоторой  ревностью в душе  смотрел  на  брата,
который крутился  возле  мамы, мешая ей работать, и просил "ичо почекотать".
Она отпугивала его. Он, вспискнув, отбегал или залезал под стол и смеялся; а
потом на цыпочках подкрадывался к маме.
     Помню, однажды  погостив три  месяца с сестрой Настей - она была младше
меня на два года, а мне тогда минуло пять, - в деревне,  мы приехали домой и
увидели  в маленькой  кровати,  в которой я и сестры  тоже  когда-то  спали,
страшненького, красноватого ребенка. Мама сказала, что он наш брат Сашок.
     Я  спросил  ее,  где она  его  взяла. Сестра  Люба засмеялась. Настя же
разделила  мое  любопытство  -  с интересом  и жалостью  смотрела  на  этого
диковинного, сосущего соску человечка. Мама чуть улыбнулась и, потрепав меня
за щеку, сказала, что  выловила его в Байкале, что он был нерпенком, отбился
от  стаи, подплыл  к  берегу  и стал  плакать. Попав  в  ее руки,  он  сразу
превратился в человека.
     - Где же ты нашла меня? - спросил я.
     - Где я нашла тебя? - переспросила мама и посмотрела на папку, который,
улыбаясь, покручивал свой жесткий ус и курил возле открытой форточки. - Мы в
то время жили на Севере.  Как-то раз ночью вышла я на улицу и вижу - несутся
по тундре олени, много-много. Умчались они, и только я стала заходить в дом,
как вдруг услышала - кто-то плачет. Подошла, вижу - лежит на снегу маленький
олененок. Сжался весь. Взяла его на руки. В  доме олененок отогрелся и сразу
же превратился в мальчика. Это и был ты.
     - Как! - воскликнул я, когда мама закончила  рассказ  и как ни в чем не
бывало занялась этим человечком. - Как! Я был оленем?!
     От  волнения  у  меня  выступили слезы  и рот не  закрывался,  когда  я
замолчал. Я забежал вперед мамы, чувствуя недоверие к рассказанному, и прямо
посмотрел в  ее  похудевшее за  последнее время лицо,  желая только  одного,
чтобы глаза  или она сама сказали мне: верь! Мне кажется:  если бы она тогда
сказала, что ее рассказ - неправда, я не захотел бы ей поверить.
     -  Я был  оленем! Как вы  могли  об этом молчать?! - долго восклицал я,
совершенно не понимая, почему взрослые не разделяют мой восторг.
     Ночью я долго не мог уснуть. Прижимал к себе кошку Марысю и  шептал ей,
целуя в ухо и в нос:
     - Марыся, я был оленем. Вот так-то! А кем ты была? Лисичкой?
     Марыся что-то урчала и облизывалась  -  вечером она съела кусок пирога,
утащив  его  со  стола. Мама прогнала Марысю на улицу  и сказала, чтобы  она
больше не приходила домой. Я  тайком пронес кошку в комнату и положил в свою
постель на подушку.
     В зале над фанерным старым комодом висел большой портрет, и я в детстве
никак не мог поверить, что изображенная на нем красивая, с глубоким взглядом
блестящих глаз и перекинутой  через плечо толстой косой девушка - моя мама в
молодости. К  сорока годам от ее былой красоты мало что осталось. Вот только
родинка на  подбородке  все та же  -  большая  и  запеченно-коричневатая.  Я
забирался, бывало, к маме на колени и целовал родинку. И  спрашивал, как это
она  у нее  появилась, такая большая  и красивая. Она говорила,  что крупные
родинки бывают у счастливых людей. Но как-то сразу задумывалась. Я же трогал
родинку и приставал с разговорами.
     Иногда мама играла на гитаре и пела. Как ее преображали пение и улыбка.
Пела очень тихо, как бы самой себе. И песня, можно подумать,  была рассказом
о ее жизни. Я сидел  в стороне от взрослой компании и всматривался в  мамино
лицо.  И  мне начинало  казаться, что мама  буквально  на  глазах молодеет и
хорошеет, превращаясь в ту маму, которая навечно осталась красивой и молодой
на  портрете. Когда она пела "Гори,  гори, моя звезда", ее  голос с середины
романса  вдруг  изменялся до  тончайшего  фальцета,  и она  никак  не  могла
сдержать слез. Я прижимался  к маме,  не замечая,  что мешаю играть.  "Твоих
лучей небесной  силою вся  жизнь  моя озарена. Умру ли  я,  ты  над  могилою
гори-сияй,  моя  звезда!" -  повторяла она  дрожащим  голосом последние  две
строчки и замолкала, наклонив голову.

     Когда  папка работал, его  тяжелые  серые руки  находились на некотором
расстоянии от боков, и  плечи были чуть приподняты, будто хотел он показать,
что чрезвычайно сильный. Но в нем, уверен, не было стремления к позерству, и
не хотел он сказать: "Эй, кто там на меня? Подходи!" Папка был в этом так же
естественен, как борцы друг перед  другом  в  круге, или  штангист,  который
вышел на помост для взятия веса.
     Меня нередко мучило, почему я такой худой - как щепка, говорила мама, -
всегда бледный  и  болезненный,  и  стану ли когда-нибудь  таким же сильным,
ловким, умным, красивым и все умеющим, как папка.
     Большая  часть  его жизни прошла в скитаниях.  Зараженный непреодолимой
тягой к  простору и воле, он не мог войти в колею семейной жизни. Когда жили
на Севере,  он то и  дело уезжал в какое-нибудь захолустье "на  заработки" -
как объяснял.  Возвращался  нередко  весь  оборванный, в коростах, пропахший
дымом и, главное,  без гроша денег.  А семья росла, и маме одной год от года
становилось все  тяжелее. И папке вроде бы совестно было перед ней и нами, и
даже  иной  раз  бил  себя кулаком  в  грудь: "Все!  Больше  -  никуда!"  Но
неугомонный,  чудной папкин дух перебарывал его, и он снова ехал,  бог весть
куда и зачем.
     Мы,  дети,  почему-то  не  осуждали  папку, хотя  и  немало  из-за  его
странностей перенесли лишений.  Может, потому, что был  он  без той мужицкой
хмури  в  характере,  которая  способна отталкивать  ребенка  от родителя  и
настораживать?
     Когда  папка  возвращался из  своих  "денежных  северов",  как иронично
говорила мама, я кидался к нему на шею. Он меня крепко обхватывал  ручищами.
Я прижимался щекой к черному колючему подбородку, терся, невольно морщась от
густых  запахов, и первым делом спрашивал у  папки, есть  ли у него для меня
подарок.  В  те годы  деньгами он  семью  редко баловал,  но вот  игрушки  и
безделушки  всегда  привозил, бывало,  целый  рюкзак или даже два. Мы, дети,
восторгались. А мама, получив от него подарок и узнав, что денег он опять не
привез или крайне мало, крутила возле папкиного виска пальцем.
     - Да что деньги? Как навоз:  сегодня  нет, завтра воз.  Без  них, мать,
жить куда лучше.
     Папка, конечно, понимал всю  нелепость своих слов и притворялся,  будто
не замечает маминого недовольства  и  раздражения. Улыбался и пытался обнять
ее. Но она решительно отстранялась.
     - Да, лучше, товарищ Одиссей Иванович! И как я раньше не догадалась?  -
говорила мама с таким выражением на  лице, словно услышала от  папки  что-то
такое весьма и весьма умное.  Устало вздыхала: - Ох,  и навязался  ты на мою
шею, ирод...
     Я  дергал  папку  за  рукав  прожженного, сыроватого  пиджака, наступал
носками на его сапоги и просил пошевелить ушами. Он, уже через силу улыбаясь
и  слегка  косясь на  ворчавшую  маму,  которая  с  каким-то  неестественным
усердием хлопотала по хозяйству, шевелил загорелыми, коричневатыми ушами. Я,
брат и младшие  сестры  потом  долго  вертелись  возле  зеркала  и  пытались
пошевелить своими.



     Через  неделю после переезда в Елань утром я сидел у  открытого настежь
окна и смотрел на маму и папку, работавших во дворе. Папка рубил дрова. Мама
стирала.  Она долго  и вяло шоркала  одно и то  же  место выцветшей папкиной
рубашки. Мамины брови были слегка сдвинуты к переносице, бледные губы сжаты,
-  она  ужасно  сердита.  Я  два  дня  назад  случайно  увидел,  как  папка,
покачиваясь, крадучись  уходил от соседки тети  Клавы.  Из ее дома слышались
хмельные веселые  голоса. Маме он сказал, что выпил на работе с  товарищами.
Нехорошие чувства зашевелились в моем сердце; было обидно за маму. Папка  не
раз пытался помириться, но  безуспешно. Когда примирение было уже, казалось,
близко, он, рассердившись на  что-то,  стал холоден к  маме и  безразличен к
примирению.
     "Почему, почему  они  такие? - размышлял  я. - Им разве не хочется жить
дружно?  Так ведь лучше и  веселее. Взяли бы и протянули друг  другу руки. Я
вчера  подрался с Арапом,  а через  час мы уже во всю играли вместе в "цепи,
цепи  кованы" и смеялись,  что у  обоих на  одном  и  том же месте царапины.
Почему взрослые не могут так?"
     На  листе  бумаги  я  нарисовал  семь  овалов.  Первый  самый  большой,
следующие меньше  и меньше. К  первому подрисовал  голову, усы, руки, топор,
ноги, а  возле них -  собаку  с толстым хвостом, -  папка  с Байкалом. Часто
мусоля карандаш и морщась от старания, нарисовал маму. Потом сестер и брата,
- вся наша семья.  Под рисунками написал:  Папка, Мама, Люба,  Лена, Сережа,
Настя, Сашок. "Что-то у Любы уши вышли маленькие, как у кошки, и шея тонкая.
А  у Насти  нос  длинный, как у  бабы-яги". Стиральной  резинки  у  меня  не
оказалось.
     Уши  и шею я так исправил, но что же делать с носом без резинки?  Решил
оставить,  как есть. Однако, изъев  карандаш, понял, что злополучный нос  не
оставлю таким. Сбегал за резинкой к Синевским.
     - Мам, смотри: я нарисовал. Вот - ты! - Я улыбался, ожидая похвалу.
     -  Опять  у  тебя  нос  грязный. А почему  на коленке дыра? - Она сырой
тряпкой вытерла мой нос - мне стало больно; я чуть было не заплакал.
     - Смотри,  ты с  Байкалом, - невольно непочтительным голосом - что меня
смутило - сказал я папке.
     - А, ну-ну, добро,  добро. Похож, -  мельком, невнимательно взглянув на
рисунок, сказал он. Размахнувшись топором, выдохнул: - Уйди-ка!
     На моих  глазах выступили  слезы.  Я крутил - и открутил -  пуговицу на
рубашке. "Они поругались, а я как виноватый.  Вот было бы мне не восемь лет,
а восемнадцать, я им все сказал  бы!" И  от  переполнившей  мою душу обиды я
оттолкнул  от себя кота Наполеона, который начал было тереться о  мою  ногу.
Наполеон  посмотрел на  меня  взглядом,  выражавшим  - "Это  как же, молодой
человек, понимать вас прикажете? Я всю жизнь честно служу вашей семье, ловлю
мышей, а вы так меня благодарите? Ну, спасибочки!"
     Я  взял  бедного кота  на  руки  и  погладил,  и  он  замурлыкал, жмуря
слезящиеся, подслеповатые глаза. Я вошел в дом.
     На кровати сидел брат и  играл со щенком Пушистиком -  натягивал на его
голову  папкину  рукавицу. Черный с белым хвостом  щенок  отчаянно  и весело
сопротивлялся.  Меня  не  смешила,  как  обычно,  проказа  брата.  С  минуту
сумрачно, словно он виновник моей обиды,  смотрел на Сашка  и залез под свою
кровать, - я так частенько поступал, когда хотелось поплакать. Решил: "Уеду.
Я им  не нужен. Они меня не любят. Пусть! И я их не буду любить. Вот куда бы
уехать? Может, в Америку или Африку? Но где взять денег на электричку? Лучше
поближе. Пешком. Возьму с собой Ольгу Синевскую.  Будет мне мясо жарить, а я
-  охотиться  на  медведей. Будем играть  день и ночь и варить  петушков  из
сахара".
     В дверном  проеме  я  видел  двор.  К маме,  улыбаясь,  подошел  папка.
Кашлянул, конечно, для  нее. Но по строгому выражению  маминого  лица  можно
было подумать - важнее стирки  для нее на всем белом свете ничего  нет. Но я
догадывался о ее притворстве.
     Интересен  и смешноват  для меня был  папка: я  знал  его  как человека
немного величавого в своей непомерной силе, уверенного, теперь же он походил
на боязливого, запуганного  родителями  ученика,  раболепно  стоящего  перед
учителем, который решает - поставить ему двойку или авансом тройку.
     - Аня, - позвал он маму.
     -  Ну? -  не  сразу и глухо от  долгого  молчания  отозвалась  она,  не
прекращая стирать.
     - Квас,  Аня, куда  поставила? - Папка  почему-то не решался сказать  о
главном.
     - Туда, -  ответила она, сердито сдвинув брови,  и  махнула  головой на
сени.
     Папка напился квасу и, проходя назад,  дотронулся рукой до  плеча  мамы
так, как прикасаются к горячему, определяя, насколько горячо.
     - Ань...
     - Уйди!
     - Что ты, ей-богу? Выпил с мужиками. Аванс - как не  отметить? Посидели
да - по  домам. Что теперь, врагами будем? - Папка пощипывал свою черноватую
с волоском бородавку над бровью.
     -  Ты посидел, а двадцати рублей нету.  И сколько раз уже так? А Любче,
скажи, в чем зиму ходить? Серьге нужны  ботинки. У Лены школьной формы нету,
да всего и не перечислишь. А он посидел... седок, - с иронией сказала мама.
     - Ладно тебе! Руки-ноги  есть,  -  заработаю.  До  сентября и  зимы еще
ой-еей сколько. - Папка опять дотронулся до ее плеча.
     - Отстань.
     - Будет тебе.
     - Дрова руби... седок-наездник.
     Папка   досадливо   махнул   рукой,  быстро   пошел,  но  в   некоторой
нерешительности  остановился. Он неожиданно близко подошел к  маме, обхватил
ее за колени и - взмахнул вверх. Мама вскрикнула, а он захохотал.
     - Да ты что, змей?! А но, отпусти, кому говорю?
     -  Не  отпусьтю,  -  игриво  ломает  он  язык,  видимо,   полагая,  что
несерьезным поведением можно ослабить мамину строгость.
     - Кому сказала? - вырывалась она.
     - Не-ка.
     Помолчали. Маме стало неловко и, кажется, стыдно, она покраснела, когда
выглянули на шум соседи.
     -  Отпусти, - уже тихо и  как-то по-особенному кротко произнесла она, и
папке, без сомнения, стало ясно, что примирение вот-вот наступит.
     Он поставил ее на землю и попытался обнять. Мама притворялась, будто бы
ей неприятно и отталкивала его.
     - Иди,  иди:  вон  рубить сколько, -  пыталась  говорить  она  строго и
повелительно, но улыбка расцветала на ее лице.
     Люба и  Лена, убиравшие во  дворе мусор, улыбнулись друг другу. Мама  и
папка вошли в дом. Я замер.
     - А где у нас Серега? - громко спросил папка.
     - Да под кроватью, Саша, будто не знаешь его повадку, - шепотом сказала
мама, но я услышал. Сердце  приятно сжалось  в предчувствии  веселой игры  с
папкой; он любил пошалить с детьми.
     - Знаю, - махнув рукой, шепотом ответил он. - Это я так. Дуется на нас.
Сейчас развеселю.  -  И громко,  для  меня,  сказал:  -  Куда же,  мать,  он
спрятался? - Стал притворно искать.
     Я решил перехитрить его.  Прополз под кроватью и  затаился  за шторкой;
сдерживая дыхание, зажимал рот ладонью, чтобы не засмеяться.
     - Наверно, Аня, под кроватью? Как думаешь?
     - Не знаю, - притворялась мама. - Ищи.
     Не выдержав, я выглянул из-за шторки - и мое лицо как пламенем обожгло:
на меня в  упор смотрела  мама.  Она, видимо, заметила  мои  перемещения.  Я
приставил палец  к губам - молчи!  "Конечно, конечно! - ясно вспыхнуло в  ее
расширившихся глазах. - Разве мама способна предать сыночка?"
     Не обнаружив меня под кроватью, папка озадаченно покрутил усы.
     - Гм!  Не  иначе, на улицу  вышмыгнул, чертенок, -  решил он  и занялся
своими делами.
     - А я вот он! А я вот он! Бе-е-е!
     "И я хотел  их не  любить,  -  думал я, когда мама давала  мне  и брату
конфеты. - Папка такой хороший, а мама еще лучше!.."
     И мне снова все в  мире представлялось веселым и добрым.  Мама  - самой
доброй,  а  папка -  самым веселым. И  нынешняя обида,  и  прошлые  - просто
недоразумения;  они  как тучи, которые  улетают,  и вновь  жизнь  становится
прежней. Мне казалось,  что  доброта  и  веселье  пришли к  нам навечно, что
никаким бедам больше не бывать в нашем уютном доме, в нашей большой семье.



     Папка был страстным рыбаком. Помню, каждую пятницу, под вечер, он копал
червей и ловил кузнечиков. В  субботу, рано-рано утром, когда в воздухе  еще
стоял чуть  знобящий летний холодок, а небо было фиолетовым  и помаргивали в
нем тускнеющие звезды, я и он уходили на рыбалку с ночевкой.
     Бывал  я в разных краях, видел много замечательного в природе и нередко
говорил или думал: "Какая красота". А, возвращаясь всякий раз к Ангаре, к ее
обрывистым сопкам, зеленым, тихим водам, к ее опушенным кустарником  и ивами
берегам и старчески ворчливому мелководью, я ловил себя на том,  что об этих
местах не могу говорить высоким слогом,  не тянет меня  восклицать,  а  могу
лишь смотреть на всю эту скромную  прелесть, сидя в один из редких свободных
вечеров на полусгнившем бревне возле самой воды, молчать, думать и грустить.
Хорошо грустится в родных, знакомых с детства местах после  долгой разлуки с
ними.
     Мама с папкой ссорились из-за его увлечения рыбалкой.
     Сегодня  мы,  как  обычно, встали  рано  и  уже  пошли было,  но  мама,
вернувшись от поросят, начала  с папкой все тот же разговор о его "дурацких"
рыбалках. Сердито гремела ведрами и чугунками.
     - А-а-ня!  - умоляюще отвечал  на ее нападки папка. Когда детей бранят,
они лезут пальцем к себе в рот,  в ухо или в нос, а папка, когда его честила
мама, пощипывал ус. - Аня,  для души-то тоже надо когда-то жить. Бросай все,
пойдем порыбачим, а?
     - Порыбачим! - отвечала мама и с внезапным ожесточением зачем-то сильно
затягивала  поясок на своем выцветшем халате. - А в  огороде  кто порыбачит?
Все  заросло  травой. А  крышу  сарая  когда, дружок  ситцевый,  порыбачишь?
Протекает уже.  А детям обувку когда порыбачишь, рыбак-казак? - и с грохотом
поставила пустое ведро. Мы даже вздрогнули.  - Для души хочешь пожить? Да ты
только для нее и живешь, а я вечно как белка в колесе кручусь.
     - Аня, гх... не ругайся.
     Папка положил на завалинку удочки и мешок с  закидушками и едой, присел
на лавку  и закурил  в  раздумье. Я с  мольбой  в  душе смотрел на него и  с
невольной досадой  на маму и  ждал одного решения -  пойдем  рыбачить. Папка
покурил. Встал. Помялся на  месте в своих огромных болотниках, в  которых он
казался  мне сказочным  Котом  в  сапогах.  Взял  мешок,  удочки.  Покусывая
оцарапанную рыболовным  крючком нижнюю  губу,  взглянул  на  маму  так,  как
смотрят на  взрослых дети,  когда,  своевольничая, хотят  выйти  из угла,  в
который поставлены в наказание.
     Мама  была занята растопкой  печки и притворялась, будто до нас ей дела
уже нет.
     - Ну, пойдем, Серьга, порыбачим... маленько... а  завтра крышу... кх!..
починим, - обратился папка ко мне, но я понял, что сказал он для мамы.
     Она вздохнула  и укоризненно покачала головой, но промолчала. Папка шел
к воротам,  ссутулившись и стараясь не шуметь, словно тайком убегал от мамы.
"Я  понимаю, - быть может,  хотел бы сказать он,  - что поступаю скверно. Но
что же я могу поделать с собой?"
     Я обернулся. Мама, прищурив глаз, улыбалась.
     Выйдя за ворота, папка сразу выпрямился, словно сбросил с плеч груз, по
его  усу потекла улыбка. Он пнул пустую коробку,  вспугнув спавшую  в  траве
бродячую собаку.
     - Галопом, Серьга! - приказывает он, подтолкнув меня в спину.
     На  берегу  я  быстро  разматываю леску на двух своих удочках, наживляю
червей. Минута  -  и я уже рыбачу, широко расставив обутые в красные  сапоги
ноги  и  хмуря брови, как  бы  показывая, что  занимаюсь  до  чрезвычайности
серьезным, взрослым делом. От поплавка я постоянно  отвлекаюсь: глазею то на
облака,  то на беззаботных малявок  в золотистой воде прибрежной мели, то на
воробьев и трясогузок, что-то клюющих в кустарнике.
     Папка же прежде всего сядет, покурит, пуская колечками сизоватый дымок.
Посмотрит некоторое время на  речку и  небо,  пальцем поскребет  в загорелом
затылке.
     Мои пробковые поплавки  лениво  покачиваются на еле заметных волнах. От
досады, переходящей  временами  в  раздражение и  почти обиду на "противных"
рыб, которые не хотят клевать, я часто вытаскиваю леску. И, к моему великому
удивлению, крючки всегда  обглоданы. Покусываю  ногти, забываю  по-взрослому
хмуриться,  впиваюсь  взглядом  в  поплавки,  словно  гипнотизирую  их.   Но
неожиданно  перед  моими  глазами вспыхнула  бабочка.  Она  очень  красивая:
исчерна-фиолетовая, с красными пятнами, и  вся  переливается на солнце. Села
на ветку карликовой вербы и, казалось, стала наблюдать за мной.  Я загорелся
желанием  поймать ее. Подкрался на цыпочках и  протянул к ней руку. Бабочка,
как  бы  играя со мной, перелетела на цветок и  сложила крылья: на  меня! Я,
едва дыша, подошел к ней.
     Папка крикнул:
     - У тебя клюет!
     Я ринулся к удочке и  рванул ее вверх. Леска натянулась, тонко пропела,
и  из  воды  вылетел радужно-зеленоватый, красноперый  окунь. Я потянулся за
ним.  Сейчас  схвачу.  От  счастья сдавило  дыхание,  руки  дрожали,  а  рот
раскрылся, будто бы я хотел заглотнуть окуня.
     Но неожиданно  случилось ужасное -  окунь плюхнулся  в воду.  Я, вместо
того чтобы кинуться за рыбой, зачем-то крикнул: "Папка!.." - словно призывал
его выхватить из воды окуня.
     Я буквально остолбенел. И в  это  короткое время все решилось: в первые
мгновения окунь замешкался, потом  резко  и звонко встрепенулся,  над  водой
пламенем вспыхнул его красный хвост, - таким образом, видимо,  он попрощался
со мной. И - сиганул в родную стихию. Я еще вижу его спину, и вдруг, сам  не
пойму, как  у  меня получилось,  падаю с растопыренными руками на уходящую в
глубину добычу. Вода у  берега была  по  локоть.  Я  поехал  на  ладонях  по
скользкому  бревну-утопленнику,  не  в  силах  остановиться.  Хлебнул воды и
отчаянно булькнул: "Папка!.."
     Я  вертелся и дергался.  Руки  соскользнули с бревна,  глубина схватила
меня  и потянула  к себе. Подбежал папка и рывком схватил  меня за плечо. Он
оказался по пояс в воде.
     На берегу  папка  расхохотался.  Я  же  плакал  об  упущенном  окуне  и
барабанил зубами от холода.
     - Эх ты, рыбак! Разводи костер, будем сушиться... раззява!
     Вечером, когда еще было светло, папка лег почитать. Когда  он читал, то
становился каким-то ужасно важным: как у жука шевелились его  усы, когда  он
трубочкой  вытягивал  губы,  словно  бы  намереваясь  свистнуть,  постукивал
ногтями, двигал бровями. Иногда вскакивал и ходил взад-вперед...
     Красное солнце выдохнуло последние лучи и спряталось за лесом. По земле
крался сумрак. Белые  облака застыли над потемневшими сопками, будто выбрали
себе  место  для ночлега. Густо-синие пятна легли на  ангарскую  воду и, мне
казалось, замедлили течение. Сосны, представилось, насупились,  а березы как
бы  сжались.  Все  ждало  ночи. Я, раскинувшись на фуфайке, прислушивался  к
звукам:    "Кр-й-ак...   Цвирьк...    З-з-з-з-з-з...   Ку-ку...   Ка-ар-р!..
Пьи-пьи...".
     Под  "пьи"  мне  представляется,  что какую-то птицу ведьма  посадила в
клетку и мучает жаждой.  Я  воображаю, как пробираюсь сквозь колючие дебри и
несу в кружке воду. На меня, спрыгнув с лохматой ели, на суку которой висела
клетка  с  маленькой  птицей,  набросилась  похожая  на  корягу   ведьма   с
чудовищными зелеными глазами.  Вдруг  в моих  руках появился  меч.  Я сразил
ведьму,  но обе ее половины  превратились  в  двух ведьм.  Я разрубаю и  их.
Однако  на меня  уже  наскакивает  четыре  ведьмы. Я  размахиваю, размахиваю
мечом, но нечистой  силы  становится все  больше  и  больше.  Ведьмы лязгают
зубами. Я  устал. Скоро упаду. Упал. Ведьмы надвигаются на  меня. Неожиданно
возле моей головы вырос большой одуванчик.
     - Сорви меня, - сказал он, - и сдуй на ведьм.
     Я сорвал,  дунул и -  округа стала голубой и пушистой.  Ведьмы упали  и
превратились  в скелеты,  которые сразу покрылись пышными  цветами. Я снял с
ели клетку и открыл ее. Птица вылетела и - превратилась в маленькую,  одетую
в кружевное платье девочку.
     - Спасибо,  Сережа! Я  - фея.  Ведьма  похитила меня у моих  родителей,
превратила в птицу  и  посадила в волшебную клетку за то, что я всем  делала
добро.  Я  маленькая,  и мое волшебство  слабее ведьминого. Я не могла с ней
сама справиться, но  своим  волшебством помогла тебе. В благодарность - дарю
флейту! Когда что-нибудь  захочешь, подуй в нее, и я прибуду и  исполню твое
желание. А теперь - прощай!
     Лес  со  скрежетом расступился,  и  к  моей  фее  подплыло облако.  Она
помахала мне рукой и растаяла в голубом сиянии.
     Подмигивали мне,  как своему знакомому или просто по доброте, звезды. Я
испытывал  смутную тревогу и  робость  перед  величием  черного, сверкающего
неба.  Возле моих ног потрескивал  костер. Изжелта-оранжевые  бороды пламени
танцевали по изломам  коряги. Дым иногда  кидался в мою сторону, и я шептал:
"Дым, я масла не ем, дым, я масла не ем..." - И отмахивался. Но он все равно
приставал,  как бы  желая  досадить мне или не веря, что  я масла  не ем. На
раскаленных красных углях я пек картошку.
     Папка,  начитавшись и  поставив закидушки  и удочки,  спал, с храпом  и
присвистом. Засыпал он,  помню, моментально: стоило ему прилечь  - и он  уже
пускал мелодичные звуки. А мне вот не везет и не везло со сном.
     Возле  берега  шумно  и  дразняще  всплескивала  рыба,  -   мое  сердце
вздрагивало, и хотелось пойти к удочкам и закидушкам, но боязно было уходить
в  темноту от костра  и  папки.  С реки  тянуло  прохладой. Где-то  тревожно
заржала лошадь.  Ей  ответила  только  ворона, хрипло  и  сонно,  -  видимо,
выразила  неудовольствие, что  ее посмели  разбудить.  Я  пугливо  кутался в
ватную фуфайку и  подглядывал через  щелку,  которую потихоньку  расширял. В
воздухе  плавал теплый, но  бодрящий запах луговых цветов, слегка  горчил он
смолистой корой  и  полынью.  Но  когда  ветер  менял  направление,  всецело
господствовал в  мире  один, пахучий,  наполненный  тайнами вязких, дремучих
глубин запах - запах камышовых, цветущих озер.
     На той  стороне реки, на самом дне ночи,  трепетал костер. Я вообразил,
что  там разбойники  делят награбленное. Рядом хрустнуло - я  весь  сжался в
комок. Мне  почудился  вороватый  шорох. В волосах шевельнулся  страх. Рядом
вонзилось в ночь громкое  карканье.  Я, наверное, позеленел. Дрожащей  рукой
слепо поискал  отца,  наткнулся  на его шевелящиеся губы и сыроватую щеточку
усов. Он что-то проурчал и повернулся на другой бок.
     - Папка, - чуть дыша и пригибаясь, шепнул я.
     - Мэ-э? - не совсем проснулся он.
     - М-мне с-страшно.
     - Ложись возле меня и спи-и... а-а-а! - широко и с хрустом зевнул он.
     Папка снова  стал храпеть.  Я  крепко прижался  к  его  твердой спине и
старался думать о хорошем.
     Проснулся от озноба в моем  скрюченном теле. Лежал один возле потухшего
костра.  Папка рыбачил. Пахло  золой,  сыроватой землей,  душистым  укропом.
Кажется, будто все  было пропитано свежестью. Над Ангарой угадывалась легкая
плывущая   дымка.   На  середине  реки,  на   затопленном  острове,   стояли
склонившиеся  березы, и мне стало  жалко  их. Но  я не  в  силах  был  долго
оставаться с грустным чувством. Где-то на озерах вскрякнули утки,  и я пошел
на  их  голоса. Узкую скользкую тропу прятали разлапистыми листами усыпанные
росой  папоротники  и  тонкие,  но  упругие  ветки   густо  заселившего  лес
багульника. Косматая трава хватала мои мокрые сапоги, как бы не пускала меня
и охраняла какую-то тайну, которая находилась впереди.
     Озер было много; они скрывались за  холмами. Сначала я брел по болотной
грязи, из нее торчали патлатые, заросшие травой  кочки. Потом ступил в воду.
Она  пугливо вздрогнула от моего первого  шага и побежала легкими  волнами к
уже раскрывшимся  лилиям, - быть  может, предупреждая  их об  опасности. Мне
хотелось потрогать их, понюхать, но они находились, где глубоко.
     Рядом  крякнула утка. Я притаился за камышами. Из-за низко склонившейся
над  водой  вербы  выплыла  с  важностью,  но  и  с  явной  настороженностью
исчерна-серая с  полукружьем  рябоватых  перьев на  груди  утка, а за ней  -
гурьба желтых утят-пуховичков.
     Из камышей величаво выплыла  еще одна утка.  Она была  чернее первой  и
крупнее.  Ее  голова  -  впрочем, такой же  она  была  и  у первой  -  имела
грушевидную  форму,  и  создавалось  впечатление  надутых  щек,  словно  она
сердитая.  Почти   на  самом   ее  затылке  топорщился   редкий  хохолок,  а
блестяще-черная макушка  походила на  плешину. Меня смешил  в утках  широкий
лыжевидный клюв, который  у второй  был задиристо приподнят.  Вид  этой утки
ясно говорил: "Я не утка, я - орел". "Наверно, - подумал  я, - утка -  папка
этих  утят, а их мама - его жена. Он поплыл добывать корм, а она их охраняет
и прогуливает".
     Утка-"папка"  выплыла  на середину  озера  и  - внезапно  исчезла,  как
испарилась. Я протер глаза. Точно, ее нет. Но немного погодя  понял, что она
нырнула; не появлялась долго. Я стал беспокоиться - не  утонула ли. Но через
минуту утка, уже  в другом месте, как  поплавок, выпрыгнула из воды,  подняв
волны и держа что-то в клюве.
     Я порылся в карманах, нашел хлеб, две конфеты, хотел было кинуть уткам,
как вдруг раздался страшный грохот, будто ударили по пустой железной  бочке.
Я вздрогнул, сжался  и зажмурился. Замершее сердце ударилось в грудь. Открыл
глаза -  хлесталась  крыльями  о воду,  вспенивая  ее, утка-"папка", пытаясь
взлететь. И, видимо, взлетела бы, но прокатился  громом  еще один выстрел, -
теперь  я уже понял, что стреляли  из ружья. Утка покорно  распростерлась на
кусках кровавой пены. Утята куда-то сразу спрятались.
     Из кустов вылетела крупная собака, с брызгами погрузилась в воду, жадно
и шумно ринулась  к убитой  утке. На поляну вышел сутулый,  крепкий мужчина,
закурил.
     Назад  я брел медленно, опустив  голову.  Потом  этот мужчина  пришел к
папке,  - оказалось, они вместе  работали. Сидели  на  берегу, хлебали  уху,
шумно разговаривали, что-то друг другу доказывая. Я не мог понять, как папка
может сидеть рядом с человеком, который убил  уток. Подумалось, что мой отец
такой же плохой человек, но я испугался этой мысли.



     Пятого  июля мне  исполнилось  девять лет.  Мама и сестры накрывали  на
стол,  а я  встречал  гостей. Губы  у  меня расползались  в  улыбке  и  щеки
вспыхивали, когда очередной гость вручал мне подарок; я их складывал на свою
кровать. Чего только не было в этой пестрой куче! - кожаный мяч, заштопанная
боксерская перчатка,  пневматический пистолет, рыболовные крючки и поплавок,
книги,  рисунки, набор  разноцветных  камней... Но  самый  дорогой  для меня
подарок лежал в кармане темно-синего пиджака, который мне подарили родители,
- носовой платок, пахнущий духами,  с вышитыми жарками и надписью: "Сереже в
день рождения. Оля". Все гости были нарядные и красивые, но выделялась Ольга
Синевская, и  только  на ней  я задерживал взгляд, и  только для  нее шутил.
Например,  присосал к губе  колпачок  от авторучки  и показался  Ольге.  Она
засмеялась и состроила рожицу.
     Ольга  красовалась в белом платье с кисточками на пояске. На ее завитой
головке   бабочками  примостились  и,   казалось,  вот-вот  взлетят   пышные
белоснежные банты.
     Я  часто поправлял  пиджак,  который  и  без того хорошо сидел  на мне,
стряхивал с него пылинки и озирался, особенно часто смотрел на свою подругу:
понимают ли они, какой я сегодня красивый и необычный в новеньком с иголочки
пиджаке?
     Мама пригласила  к столу.  Она была нарядная, помолодевшая  и, не как в
будничные  дни, часто  улыбалась. Руки  потянулись к  пирожному и  конфетам,
запенился в стаканах  напиток.  Когда  взрослые  на нас  не  смотрели,  Арап
высоко, чуть ли не  до потолка, подкидывал конфету  и ловил ее ртом. Ни одна
мимо не пролетела! Девочки смеялись, а мы, мальчишки, пытались вытворить как
Арап, но у многих не получалось.  Олега Петровских  так  даже подавился.  Из
пяти  конфет я поймал три.  С намерением понравиться Ольге и рассмешить  ее,
решил  перещеголять  всех:  ножом высоко подкинул кусочек торта. Открыл рот,
однако торт выбрал для посадки мой левый глаз. Сестра Лена сразу же сообщила
о моей выходке маме. Мама лишь улыбнулась - что совершенно не устроило Лену.
     Мы с Арапом налили в стаканы напиток, воображая его вином, чокнулись и,
выпив, поморщились, будто  горько.  Второй  раз  у нас не  получилось:  мама
увидела, когда мы чокнулись, и погрозила мне пальцем.
     Синя - Лешка Синевский, брат  Ольги - ел пирожные, конфеты, орехи,  все
сразу, запивая напитком. Арап шепнул мне:
     - Серый, отвлеки Синю: я придумал одну штукенцию.
     Я обратился к Сине, он повернулся  ко мне.  Арап на  место его  стакана
поставил свой, в котором предварительно размешал большую ложку соли. Многие,
затаив  дыхание, смотрели  на Синю. Он  откусил пирожное  и  опрокинул в рот
содержимое стакана. Его глаза дико округлились,  щеки  надулись. Застыв,  он
несколько  секунд  смотрел на нас,  а потом со всех ног кинулся на кухню. От
хохота, наверное, затряслись стены.
     Сестра Люба крутила пластинки,  а мы, взявшись за руки,  кружились  или
прыгали. Брат Сашок  танцевал в центре круга с Марысей, взяв  ее за лапки  и
притопывая. Кошка  неуклюже  переминалась  и горящими изумрудными глазами  с
неудовольствием смотрела на своего партнера. Укусила его за руку  и шмыгнула
под кровать.
     -  А  теперь  - парами,  - объявила  Люба и поставила новую  пластинку.
Поплыла спокойная мелодия.
     Мы, мальчишки, замялись: надо было пригласить девочку на глазах у всех.
Люба лукаво поглядывала на нас. Девочки всеми силами  пытались изобразить на
своих лицах равнодушие. Смелее всех оказался Арап: он развязно, с засунутыми
в карманы  руками, подошел к Насте. Она  вспыхнула и, опустив глаза, неловко
подала  кавалеру  свою  пухлую  розоватую  ручку.  Я  пригласил  Ольгу;  она
театрально-плавно положила руки на  мои плечи. Я  замешкался - не знал, куда
девать свои руки, и, почувствовав, что краснею, поспешно бросил их на  талию
удивленно  на меня  посмотревшей  подруги.  Ее  лицо находилось в нескольких
сантиметрах от моего, а широко открытые глаза настойчиво и смело смотрели на
меня. Я, неожиданно для себя растерявшись, стал бестолково  крутить головой,
словно что-то искал. Мое сердце замерло, когда наши взгляды встретились...
     Я  долго не  мог  уснуть.  Под моим ухом на подушке тяжело дышал старый
Наполеон. Я шептал ему на ухо:
     - Я люблю. Слышишь, дурачок? А ты Марысю любишь?
     Кот  встряхивал  головой  и  останавливал  на  мне светящиеся в темноте
глаза.



     Через несколько дней я с мальчишками пошел  к  реке.  Путь  лежал через
завод.  Проходили мимо  погрузки.  Пыхтел и фыркал тепловоз,  носились юркие
автопогрузчики. Я подбежал к отцу, обнял его за тугую  обнаженную талию.  Он
мне  улыбнулся,  слегка  шевельнув  усом, на котором  сверкали  капли  пота.
Работал он не спеша, с деловитой развалкой, впрочем, как и  другие грузчики.
На  его  тугом  загорелом теле  шишками  взбухали,  каменея,  мускулы, когда
поднимал доски и забрасывал их в вагон.
     Мальчишки, сверкая пятками, пустились  наперегонки к реке. Я тоже хотел
было  рвануть, но увидел тетю Клаву. Она работала на погрузке учетчиком.  Ее
красивое смуглое лицо улыбалось. Она подошла к моему отцу, линейкой хлопнула
его по плечу и засмеялась.  Он усмехнулся, что-то  сказал тете Клаве,  и она
громко залилась. Я зачем-то спрятался за угол бытовки, в которую вошли  тетя
Клава и мой отец.
     - Чудишь, Клавка, ой, чудишь, - услышал я голос отца.
     - Не ругай меня - лучше поцелуй...
     - А ну тебя!
     Мое сердце задрожало.
     - Дура, у меня же семья...
     - Целуй еще раз!..
     В голову ударил  жар,  но  я весь  дрожал как  в  ознобе. Припустил  за
ребятами,  запнулся,  ударился  о  землю,  но  боли  физической  не  слышал.
Спрятавшись в  канаве,  заплакал. Немного  погодя, стал себя успокаивать: "Я
плохо подумал о  папке, - как я мог? Он  такой хороший, лучший на свете. Что
такое  он  совершил?  Поцеловал тетю Клаву.  Что  тут  такого дурного?" Быть
может,   так  я  говорил  потому,  чтобы  мое  растревоженное  сердце  снова
наполнилось покоем и радостью, чтобы жизнь стала прежней - легкой, веселой и
беззаботной. Мне не хотелось расставаться с детством!
     Я догнал ребят и в  их кругу забыл о своем горе. Очередная  туча  снова
пролетела, лишь слегка задев меня.
     Нас было пятеро - я, Арап, Синя, братья Олега и Саня Петровских.  Концы
удилищ  вразнобой  скакали  за  нашими   спинами.  К  голым  ступням   липла
подсыхавшая грязь -  ночью прошел дождь.  Мы шумно  разговаривали, перебивая
друг  друга: "А  вот я!..",  "У меня!..", "Да я тебя!..",  "Я могу еще и  не
то!..", "Ври, ври, завираша!..", "Точно вам говорю, пацаны!.."
     Где хвастовство, там  и тщеславие.  Она  в  нас буквально  кипело.  Где
хвастовство и тщеславие, там непременно проскользнет и ложь.
     Саня Петровских  молчал.  Он  был  в  нашей компании  самый  старший  и
несловоохотливый.  На  его  по-азиатски смуглом  широком  лице почти  всегда
теплилась  полуулыбка,  узкие  монгольские  глаза  смотрели  на  собеседника
внимательно и умно, а на девушек - по-стыдливому мимо, и вечно он перед ними
рдел  и  говорил  им,  теряясь,  какую-нибудь несуразицу.  Нам, его друзьям,
бывало  за него  неловко  и совестно: такой  здоровый  и  крепкий,  а  перед
девочками - овечка овечкой.
     Саня  часто задумывался, казалось, без причины. Он был поэтом. Его душа
мне  представлялась  синей, как  небо. Что за  цвет синий?  В  нем печаль  и
радость, мудрость и легкомыслие, волнение и безмятежность.
     Однажды, помню, Саня подозвал меня:
     - Слушай, Серьга, сделаешь одно доброе дело? Дам конфет.
     - Сделаю! - Я для него всегда готов был  совершить хоть сто дел, ничего
не требуя взамен.
     - Вот  конверт... ты его...  -  Саня  зарумянился. - Ты... понимаешь?..
незаметно  подкинь  своей  сестре Любе. Но только  чтобы она не видела  и не
узнала, от кого.
     -  Сделаю. Давай.  -  Я  схватил  конверт и побежал  домой. Трататакал,
воображая себя едущим на мотоцикле.
     - Стой! Погоди!  -  Саня подбежал ко мне. -  Дай честное слово, что она
ничего не узнает, и ты не вскроешь конверт.
     - Даю честное слово, - уже с неудовольствием сказал я,  оскорбляясь его
недоверчивостью.
     Конверт я положил в пальто  Любы. Вечером она долго  сидела над голубым
листком  из  конверта,  накручивая на палец  пушистые  локоны и улыбаясь.  Я
думал: "Кончат они школу и поженятся. Примчусь на их свадьбу на белом коне и
подарю... и  подарю... -  В раздумье я закатил глаза к потолку. -  И  подарю
мешок,  нет, два, шоколадных конфет и... и! корову. Появятся у них дети, - а
они  ведь любят  молоко. Интересно: когда я женюсь  - у меня  будут дети?" -
Этот неожиданный вопрос меня всецело  захватил; я сразу  забыл о  Любе  и ее
свадьбе.
     Тот голубой листок однажды  случайно попал в мои руки, и вот что на нем
было написано:

     Любе Ивановой от ........

     Что я такое пред тобой,
     Твоей блистающей красой?
     Ты шла по берегу, грустя;
     Я вслед смотрел, себя кляня.
     Твой шаг на солнечном песке
     Я целовал в немой тоске.

     Мы поднялись  на взгорок - брызнула в наши глаза переливающейся синевой
Ангара.  Пахло  рыбой, мокрыми наваленными  на берегу бревнами, еле  уловимо
вздрагивающей  листвой берез. Дымчатые вербы смотрелись в воду, быть  может,
любовались собой. На той стороне реки прозрачно курился сосновый лес.  Вдали
- темно-зеленая, дремлющая на скалистых сопках тайга.
     Прикрыв глаза, я  сквозь ресницы видел рассыпанные по реке блики и ждал
-  вот-вот  из  воды  вынырнет  что-нибудь  сказочное,  удивительное.  Часто
ловилась рыба почему-то только у Сани. Сгорбившись, мы сидели возле удочек и
скучали;  Арап  даже  зевал, крестил рот и бросал  камни  в воробьев.  Олега
поминутно,  нервно  вытаскивал  леску,  не  дожидаясь,   когда   клюнет.  На
прибрежной мели метались  мальки, и Олега, нарушая все правила рыбалки, стал
хватать их. Мы, как по приказу,  кинулись выделывать то же самое. Хохотали и
кричали. Саня, не отрывая глаз от своего поплавка, улыбался:
     - Вот дураки!
     Вспугнутые рыбки  ушли в глубину,  а  мы  стали брызгаться и толкаться.
Умаялись, вспотели, растянулись на траве и притихли.
     На стебель куста сел жук. Мне были неплохо видны его маленькие глазки и
красная  глянцевитая спинка.  Я поднял руку,  чтобы погладить жука, но  он в
мгновение  ока исчез,  будто его и не было. "Ну и лети. А я понюхаю жарок  -
маленькое солнышко". Во  мне всегда рождается ощущение, что  жарки  греют  и
источают свет. Я осторожно разомкнул нежные, начавшие увядать лепестки - две
букашки испуганно устремились на  мою ладонь. "Куда  же вы? Я  не хотел  вам
мешать!"  С трудом удалось  загнать их, обезумевших, на прежнее место. Из-за
Ангары плыли  большие,  как корабли, облака. В моей  душе рождалось какое-то
тихое робкое чувство любви - любви ко всему, что я видел, что меня окружало,
что  наполняло мое детство, мою жизнь счастьем и покоем. И мне  не  хотелось
расставаться с этим чувством.
     Я повернулся на бок: "Ага,  кто  там  такой?"  Метрах  в  трех от  меня
столбиком замер суслик. Его пшенично-серая шерстка лоснилась, а хвост слегка
вздрагивал.  Стоял, хитрец, на  задних лапках и не шевелился.  Потом быстрым
движением откусил  травинку и  стал с аппетитом  уминать ее. Снова отчего-то
замер, лишь едва заметно шевелился его нос и вздрагивал хвост.
     Рядом со мной за кустом  шиповника заворочался Синя. Меня привлекло его
странное поведение: он, привстав, осмотрелся, сунул руку в карман своих брюк
и  затолкал в рот целую горсть мелких конфет. Еще раз оглядевшись и, видимо,
решив,  что  никто  ничего  не  видел,  прилег.  Раздался  хруст.  Мне стало
неприятно. Снова что-то нарушилось в моей душе.
     Арап сказал:
     - Синя, сорок семь - делим всем?
     -  У меня ничего нету,  - поспешно отвернулся Синя от подкатившегося  к
нему Арапа. Подавился, долго откашливался, багровея и утирая слезы.
     - Пошарим в карманах? - не отставал Арап.
     - Правду говорю - пусто, - мычал Синевский.
     Я, Олега и Саня смеялись, наблюдая эту забавную сцену.
     - Завирай!
     - Ты, Арап, что - Фома неверующий? - злился и вертелся Синя.
     - Ну?!
     - Гну!
     - Давай, Леха, пошарим.
     - Пошел вон.
     - Не ломайся. - И, схватив Синю за руки, закричал: - Пацаны, налетай на
жмота!
     Я и Олега быстро  выгребли из Сининых карманов конфеты и, ухахатываясь,
съели их.
     - Ой, точно, парни,  есть, - посмеивался Синя. - А я и не знал.  Ешьте,
мне не жалко. Я сегодня добрый.
     Мы смеялись, но наше веселье было притворным.
     О рыбалке совсем забыли.  Играли,  спорили,  стараясь  перекричать друг
друга. Саня рыбачил в  одиночестве или же  подолгу смотрел  в небо,  которое
было  усыпано мелкими  перистыми облаками, словно бы кто-то  там,  в  высях,
распотрошил  подушку. Из-за  ангарских  сопок на них  медленно  накатывались
плотные, с  сероватым  подпалом  облака.  Птицы стали  тревожно  метаться  -
казалось, блуждали. В стремительном полете бросались к воде. Деревья замерли
и смолкли, прислушиваясь.
     Арап придумал игру:  предложил посостязаться, кто быстрее  проскачет на
одной  ноге.  Мы   все,  кроме  Олеги,  бурно   выразили  согласие.   Олега,
неодобрительно съежив пропеченно-красный нос, предложил свою игру, но мы его
не поддержали. Весело скакали. Олега любил, чтобы все делалось по его воле и
желанию;   притворился,  что  до   чрезвычайности   заинтересован  пойманной
стрекозой и наша игра будто бы скучна ему.
     Невдалеке чинил забор возле своего покосившегося домка сгорбленный дед.
Он,  покуривая  трубку,  работал  неторопливо, с  частыми  остановками.  Его
морщинистое  серое,  как кора, лицо,  казалось,  ничего  не выражало,  кроме
спокойствия и  отрешенности. Он иногда поднимал  коричневатую  худую руку  к
глазам,  спрятанным  в морщинах,  и всматривался  вдаль. Мне  совершенно  не
верилось, что  он был  когда-то  таким  же маленьким, как  мы, и  так же мог
прыгать  и  бегать.  Мне в  детстве  представлялось, что  старики  старыми и
появляются  на свет, не  верилось, что я когда-нибудь  состарюсь,  одряхлею,
стану таким же мешкотным и безмятежным, как дед.
     - Вы скачите, - сказал нам Олега, даже не взглянув на  нас, -  а я буду
играть в пирата.
     - В кого, в кого?!
     - В пи-ра-та! Да вы скачите,  скачите. Что встали, как столбы? - Олега,
насвистывая и подпрыгивая, направился к плоту.
     Все, кроме Сани, побежали за ним.
     - Мы - с тобой!
     - Вот здорово - пираты!
     - Я уж как-нибудь один. Вам же не нравятся мои игры. Вот  и прыгайте. -
И стал бодренько свистеть.
     - Ладно тебе, Олега! Нашел  из-за чего дуться,  - уже повязывал Арап на
голову свою рубашку.
     Олега морщил губы,  потирал пальцем выпуклый большой лоб, как бы решая:
брать нас в свою игру или нет?
     - Так и  быть: играйте со мной. - Он словно  бы досадовал, что вынужден
согласиться. - Поплывем на Зеленый остров. Там стойбище индейцев. У них уйма
золота и бриллиантов.
     Мы приготовились в поход.  У каждого  на голове появилась чалма с пером
или  веткой. Арап  завязал  левый глаз какой-то грязной  тряпкой  и  свирепо
оскаливал зубы.  Длинную  тонкую  корягу я  вообразил  мушкетом, свои черные
брюки приспособил под флаг на плоту.
     Саня улыбался, наблюдая за нашими приготовлениями. Когда же мы отчалили
от берега и погребли к стремнине, Санин рот открылся, и улыбка, должно быть,
уползла в него.
     - Э-э-э, вы что, серьезно, что ли, на Зеленый?
     - А ты как думал? - задиристо ответил его брат.
     - Ведь с минуты на минуту ахнет гроза. Глядите, дурачье!
     Мы   посмотрели  на  приангарские   сопки.  Лиловая,  с  землисто-серым
провисшим  брюхом туча кралась по небу, и казалось, что она всасывала в свое
необъятное  чрево и  его  голубое  полотнище, и  стайки  мелких  беззаботных
облаков. Но она находилась еще далеко.
     - Ерунда, - махнув рукой, сказал Олега. - Мы успеем на остров до дождя.
А там - шалаш отличный. Вечером, Саня, вернемся.
     - А вдруг дождь надолго зарядит? - тихонько спросил у меня Синя.
     - Не зарядит. - Бог знает, почему я был уверен. - Ага, струсил!
     - Еще  чего?!  -  ответил Синя  и стал  грести  руками, помогая  Арапу,
который захватывал тугую волну доской.
     -  Хоть  и зарядит, -  молодцевато сказал Олега,  -  что из того? Мы же
пираты, Синя! В дождь легче напасть на индейцев.
     - Вернитесь, - не унимался Саня.  Он спешно сматывал удочки. - Переждем
грозу у деда, а потом поплывем хоть к черту на кулички.
     - Е-рун-да, - снова отмахнулся Олега.
     - Коню понятно - ерунда.
     - Будет тебе, Саня, паниковать.
     - Сплаваем на Зеленый и вернемся. Не волнуйся.
     - Я вам дам, ерунда. Вернитесь, кому велел!
     - Саня, - сказал я, досадуя на него, - что ты  за нас печешься, как  за
маленьких? Мы нисколечко не боимся твоей грозы.
     Я  стоял с важностью, широко расставив ноги, приподняв плечи и выставив
нижнюю губу.  Я хотел,  чтобы  меня  увидела  Ольга  или  сестры.  Тщеславие
распухало  во  мне,  услужливое  воображение  явило  восхищенное  лицо  моей
подруги, а  потом - гордых  за меня  родителей  моих и сестер.  Воображались
возгласы   приветствия  какой-то  толпы   с   берега,  рисовались  в  мыслях
героические поступки.
     Тучу прожег длинный огненный  бич; может, небесный пастух-великан  гнал
ее куда-то.  В небе громко захрустело - казалось, внутри тучи  стало что-то,
проглоченное, перемалываться. На нас дохнуло сырым пещерным холодом. И вдруг
- оглушительный грохот, как будто покатилась с горы огромная каменная глыба.
Я  сжался  и покосился на  берег: "Ой,  мама!.. Далеко!" Колени  задрожали и
подломились.
     По  берегу поднялись  бороды пыли. Деревья  сначала  сильно  нагнулись,
потом дернулись  назад и гибельно забились.  Где-то  вскрикнула стая  ворон.
Черно-зеленая  взлохмаченная  волна  кинулась   на  плот.  Ангара  судорожно
морщилась и бурлила под тугим злым ветром.
     Арап прекратил  грести.  Мы все переглянулись и, наверное,  готовы были
друг другу сказать,  что не мешало бы  вернуться. Синевский первым попытался
направить плот к берегу. Но было  уже поздно: стрежень втащил наше суденышко
на середину своей мускулистой спины и резво понес в мутную, пыльную даль.
     Снова  прожег  тучу огненный бич.  Стал капать холодный  дождь.  Прошла
минута-другая, и он буквально стегал бурлящую воду, мчавшийся на остров плот
и  нас,  прижавшихся друг  к другу, до боли в суставах  вцепившихся руками в
зыбкие, скользкие бревна.
     Саня бежал по берегу, что-то кричал нам, размахивая  руками. Его голос,
в клочья разрываемый ветром, вяз в густом ливне.
     Внезапно  под  плотом  глухо проскребло, и  нас  вышвырнуло в  воду. Мы
врезались в релку. По моим  мышцам щекочуще  пробежал страх.  Лишь некоторое
время  спустя  я  почувствовал,  что  вода  ужасно  холодная.  "Ма-ам!.."  -
пробулькал я, вынырнув. Ударял по волнам ладошками и выхватывал ртом воздух.
Поймал взглядом товарищей - они протягивали мне руки, стоя по колено в воде.
Плот удалялся, исчезая в колеблющемся лесе ливня.
     К острову  брели уныло и  молча. Дождь часто  припускал, творя сплошные
водяные джунгли. Река кипела и пузырилась. Меня колотил озноб.
     Когда выбрались на берег, меня, казалось, обожгло:
     - Мои брюки! - крикнул я и побежал к реке. Но сразу одумался.
     - Упорхали они, Серега,  - улыбался губастым, синеватым от холода лицом
Арап, и все засмеялись, содрогаясь, кажется, только от озноба.
     Мои брючишки бились под ветром и прощально махали гачами.
     -  Ну и  черт  с ними, - стучал зубами я, но  с трудом  сдерживал слезы
отчаяния: "Что скажет мама? Опять огорчу ее!"
     Вскоре  небо  окрасилось в  унылые  грязновато-синие  тона  и выглядело
сморщенным. Ветер  разбойничал  в кронах  деревьев, сотрясал и  вскосмачивал
ветви.  Мы  тряслись в  дырявом,  наклонившемся под  напором ветра шалаше, а
кое-кто  из  нас  всхлипывал.  Сверху  лило.  Все  было неприятно  мокрым  и
скользким.
     Саня - как мы потом узнали - побежал к деду за лодкой, но она оказалась
прохудившейся.  Сбегал в Елань за ключом от своей  лодки,  находившейся ниже
острова километра на  полтора. Один тащил ее против течения; истер ладони до
крови.
     Тяжело  дыша, Саня  резко всунул  свое раскрасневшееся  лицо в шалаш  и
выдохнул:
     - У-у, ш-шпана!.. - И, по-мужски твердо ступая,  направился к лодке. Мы
молча поплелись следом.
     Выглянуло закатное  алое солнце. Всюду  искрилось. Мир был  свеж, чист,
красновато окрашен мягким светом. Мы снова прыгали, толкались, брызгались...
     Я  долго не мог уснуть, в голове мелькали события минувшего дня.  Снова
мечтал.  Мечтал о простом  и обычном:  во что буду завтра играть с ребятами,
что  смастерю вместе  с папкой,  что подарю  на день рождения  Насте и маме.
Неожиданно вспомнил красивое смуглое  лицо тети Клавы, папку рядом с ней. Но
все неприятное  и досадное мне хотелось скорее забыть, чтобы не рассыпалось,
как песочный замок, в моей душе легкое нежное чувство к отцу. На мою кровать
запрыгнули  Марыся и  Наполеон. Кот по-старчески тихо запел  под  самым моим
ухом. Кошка развалилась у  меня в  ногах,  но я переложил  ее на  подушку и,
поцеловав обеих, стал засыпать под их  тихое  мурлыканье. Мне снилось, как я
летал на воздушных шарах, потом  плавно  падал  вниз,  взмахивая, как птица,
руками. По телу ласково скользили струи теплого воздуха.



     Поздно ночью загремела дверь. Взвился и покатился по Елани собачий лай.
     Метнулась в  потемки  мама.  Свет резко ударил  в  мои глаза, и я  тоже
поднялся. Испуганно выглядывали из-под одеяла сестры. Тонко заплакал брат.
     Покачивающегося, растрепанного  папку  завел в комнату дядя Петя,  брат
мамы,  широкий,  веселый  мужчина  лет  пятидесяти, работавший  с  папкой на
заводе.
     Мама  исподлобья  смотрела на  вошедших. Как страшны были ее сузившиеся
глаза. Мне стало боязно и тревожно. Снова в мою жизнь ворвалось несчастье.
     Папка мешком упал на кровать и разбросал ноги и руки.
     -  Ты, сестрица, извини, что все так получилось, - снял с  лысой головы
кепку  дядя Петя. -  Перебрал твой муженек.  Не усмотрел я.  - Мама сумрачно
молчала, кутаясь в большую пуховую шаль. - Привязались мужики  после смены -
сбросимся. Ну, вот, сбросились. Я тоже гусь хороший!
     Чувствовалось,  что  дяде Пете было совестно и неловко, он старался  не
смотреть в мамины глаза.
     Очнулся и стал кашлять папка.
     - Что же ты, дал  слово, пить не будешь. А сам сызнова за свое? - тихо,
на срыве голоса сказала мама, и по ее щеке  стеклышком пробежала слезка. - О
детях подумал бы, ирод...
     Отец молчал  и  тяжело дышал, не  открывая  глаза.  Дядя Петя  смущенно
почесал свою  лысину и стал прощаться. "Почему  люди  несчастны? -  думал я,
когда лежал в постели, прислушиваясь к  вздохам мамы и сестер. - Почему мама
должна  быть  несчастливой?  Почему папка не  хочет, чтобы  нам  всем жилось
радостно и  весело?.."  Я, наверное,  впервые  в  жизни  задавал  себе такие
трудные, совсем не детские вопросы.
     Но  уснул  я  с  мыслями,  что придет утро,  засверкает  солнце, запоют
еланские петухи и мою жизнь никогда-никогда не омрачит горе. Что мама станет
самой счастливой на свете, и отец бросит пить.



     С Ольгой Синевской я общался часто и охотно. Мне нравилось в ней все: и
маленький капризный  рот, и чуть  вздернутый нос, и блестящие карие глаза, и
ее  банты,  всегда  такие  пышные,  нарядные, и  ее  платья,  казавшиеся мне
почему-то  не  такими,  как  у  других девочек. Она часто носила  светлое  и
кружевное, и я дразнил ее бабочкой. Она притворялась обиженной:
     -  Я не бабочка, а девочка Оля, вот такушки! - Однако не могла побороть
расцветавшую на ее лице улыбку.
     Однажды  гуляя по оврагу, мы  с ней  вышли к  заброшенному  дому. Здесь
когда-то жила старуха Строганова; ходили слухи, что она была весьма жадная и
богатая, что после ее смерти деньги и золото остались лежать  где-то в доме,
и  что каждую ночь  в нем кто-то  ходил  со свечой, -  говорили, дух старухи
охраняет добро. Мы, дети, побаивались ее дома, вечерами нередко обходили его
стороной,  но  иногда днем ватагой  забирались вовнутрь,  - там было пусто и
сыро.
     Ольгу,  помню, всегда тянуло  в  какие-то темные, таинственные углы.  В
глубине  души  я   восхищался  ее  какой-то  не  девчоночьей  смелости.  Она
предложила зайти во двор.  Я без  желания последовал  за  ней, робел - вдруг
покойница  покажется  или  черти. Видел  решительность  Ольги и  бодрился  -
насвистывал и с ленцой покидывал  в ставни камни. Но как начинало биться мое
сердце,  когда я слышал какой-нибудь подозрительный  звук, который,  как мне
мерещилось, доносился из дома.
     Ольга предложила зайти  в сени, - я  притворился, будто не услышал. Она
настояла. На цыпочках,  чуть  дыша, вошли вовнутрь - на нас дохнуло  запахом
плесени и нежели. Из густой тьмы комнаты, мне чудилось, доносились шорохи.
     - Пойдем отсюда, - неуверенно, тихо предложил я.
     -  Какой же  ты!..  Тоска с тобой. Дальше не  пойдешь? Ах,  да:  ты  же
боишься.
     Я почувствовал, что покраснел. Она улыбчиво, лукаво покосилась на меня.
     - Я-а-а бою-усь? - пропел я и шагнул в комнату.
     Перед нами во  весь рост  стояла  темнота, таинственная и зловещая. Что
она скрывала -  скелетов,  домовых,  старух  с  костлявыми руками? Мне стало
жутко  страшно.  Не знаю,  что  испытывала Ольга,  но внешне  была спокойна,
только сильно втянула в плечи голову и крепко сжала мою руку.
     Только я успокоился, только  начал воображать, что смелый, как внезапно
раздался  ужасающий  грохот и треск,  и  мне  показалось  - что-то  огромное
кинулось на нас из мрака.
     Я очутился на улице.
     Мое  сердце  словно прыгало, готово было  выскочить из груди,  на  лице
прошибло  пот. Колено содрал  до крови. Не мог  вымолвить  ни  одного слова.
Ольги  рядом не оказалось. В доме  - тихо. Я  громко, но тонким  жалостливым
голосом позвал:
     - О-о-о-ольга.
     -  Ау!  Что-о-о?  Где ты?  -  спокойно  отозвалась  она.  В  ее  голосе
угадывалась улыбка.
     - Что там?
     - Я уронила доску. Тебя проверила. Не обижайся. Иди сюда.
     Кажется, никогда  раньше  и  после я  не испытывал  столь  мучительного
чувства стыда, как тогда.  Я  желал провалиться сквозь  землю, но только  не
видеть  бы свою  коварную  подругу. Хотел  убежать, но вовремя одумался:  от
позора все равно не уйти.
     Вошел в дом. Со света в темноте совершенно ничего не видел; натолкнулся
на Ольгу и нечаянно  коснулся ее холодного  носа, да так, что было похоже на
поцелуй.
     - А я маме скажу.
     - Что?
     - Ты меня поцеловал.
     - Еще чего! Я ее поцеловал!
     - Поцеловал, - настаивала Ольга, - и даже не говори, Сережка.
     - Не целовал. Я что, совсем, что ли?
     - Целовал.
     - Нет.
     - Да.
     - Нет!
     - Да. Да! Да!! Увидишь, скажу. Мама тебя отругает. Вот такушки!
     Мы вышли на  улицу.  В синевато-радужных взлохмаченных  облаках  словно
барахталось брызжущее ярким светом солнце.  Мы  с Ольгой увлеченно наступали
на  скопища  тополиного  пуха, поднимая его вверх, чихали  и кашляли, и  мир
представлялся мягким, легким и радостным.
     - Не целовал, - продолжал я играть роль упрямца.
     - Целовал.
     - Скажешь?
     - Скажу.
     - Хочешь, Ольга, отдам тебе калейдоскоп? Но - молчи.
     - Не-ка.
     - Что же хочешь?
     - Ничего.
     - Скажи - что? Не упрямься!
     - Ни-че-го! Вот такушки.
     - Так не бывает.
     -  Ладно, - наконец, согласилась она, пальцем мазнув мне по  носу, - не
скажу. Но-о, ты-ы, до-о-лжен признаться мне, что поцеловал.
     - Не целовал!
     - Как хочешь. Скажу.
     - Ладно, ладно. Целовал.
     Ее  глаза  засверкали.  Она  улыбалась.  "А  что   если  по-правдашнему
поцелую?" - подумал я. Но все же не отважился.



     Мы играли  в  семью и  изображали  из  себя: девочки  - жен-хозяек, мы,
мальчишки,  - мужей-охотников. Разделились на три пары:  Ольга и я,  Настя и
Арап, Лена и Олега.
     Арап приволок  с  охоты большую  корягу,  которую он  воображал  убитым
волком,  завалился на ворох  веток и  показывал всем своим видом,  что жутко
устал и что удачливый охотник. Повелительно крикнул:
     - А ну-ка, жена, сними сапоги!
     - Что-что? -  широко раскрылись глаза Насти.  Она зардела и готова была
заплакать. - Я тебе сейчас сниму! И не захочешь после.
     - Да я же шутя говорю! Ишь, сразу раскричалась!
     Настя отказалась быть его женой. Мы с трудом уговорили ее поиграть еще.
     Утихомирились,  сели за стол:  девочки приготовили  обед. Он состоял из
комков глины - котлеты  и пельмени,  палок  - колбаса и  селедка,  листьев и
травы  - что-то из овощей, камней - фрукты и орехи, кирпичей - хлеб. "Яства"
девочки легко находили под ногами.
     Ольга, ухаживая за мной, подкладывала мне самые большие лакомые куски и
требовала, чтобы я все съел. Я притворялся очень довольным пищей,  аппетитно
причмокивал,  держа  деревяшку или  кирпич  около  губ. Нас, мальчишек, игра
смешила. Мы кривлялись  и паясничали, как бы  насмехаясь и над  девочками, и
друг над другом. Девочки, напротив,  воспринимали игру как нечто серьезное и
важное и  становились весьма требовательными и  взыскательными, словно бы не
играли, а жили взрослой настоящей жизнью.
     Лена  открыла  свой  магазин,  вовсю  нахваливала товары.  На  прилавок
выложила помятые  кастрюли и  чайники, дырявый ржавый таз, пустые консервные
банки, тряпки и многое другое, извлеченное из кладовок и найденное в канаве.
Мы принялись  торговаться -  бойко  и шумно. Ольга остановила свой  выбор на
порванной  собачьей  шкуре  и,  похоже,  только потому,  что она  была самым
дорогим товаром в магазине Лены, - стоила аж триста стеклышек.  Ольге, как я
понял, захотелось пощеголять  перед девочками, показать им, что может купить
дорогую вещь. Настя тоже  намеревалась купить шкуру, и стала вместе с Арапом
собирать стекла.
     - Ольга, давай лучше  купим чайник и кастрюлю,  - робко  предложил я. -
Дешевле. Зачем тебе шкура? Она гнилая.
     - Какой же ты! Тоска с тобой, - покосившись на быстро собиравших стекла
Арапа и Настю, шепнула Ольга. - Хочу шкуру. Она мне нравится.
     - Что же в ней может нравиться?
     - Хочу шкуру! Вот такушки!
     Мне пришлось смириться. Ожесточенно разбивал бутылки, банки,  ползал по
земле. Настю и Арапа мы опередили.  Шкуру  после игры Ольга выбросила,  а  у
меня еще долго болели порезанные пальцы и натертые об землю колени.
     Лена  привела  из  дома  Сашка и объявила, что  он будет ее  сыном. Она
насильно  уложила его на голую  железную кровать  и  приказала  спать. Олега
собирался на охоту и захотел  взять "сына" в помощники. Но Лена повелительно
заявила, что ребенку нужно поспать. Оба были упрямы и не захотели друг другу
уступить. Олега вырвал  из ее рук Сашка и потянул за собой.  Лена  с  трудом
отняла его.
     - Хочу на охотю! Пусти, Ленка-пенка! Ма-а-ма! - вырывался из рук сестры
и сердито топал ногой брат.
     Напугавшись   пронзительного   крика  своего  "сына",   Лена,  наконец,
выпустила  его. Сашок, задыхаясь  от плача, убежал к маме, выбежавшей на его
крик из дома.
     - Ты  во  всем  виноват, - сказала  Лена Олеге, понимая, что  ее должны
отругать за брата. - Я маме все расскажу.
     - Сказанула - я виноват! Не я, а ты. Вот тетя Аня тебе всы-ы-плет!
     Они долго препирались и скандалили, сваливая вину друг на друга.
     Мальчишки  пошли на  охоту.  В конце нашей  улицы находилось  небольшое
заросшее  камышом  и  затянутое  темно-зеленой тиной  болото, -  к нему я  и
направился охотиться. Я был в полном боевом  снаряжении  - под  индейца:  на
плече висел лук из тополя,  за поясом торчало пять  стрел, на бедре болтался
деревянный пистолет с длинным дулом, за  ухом белело большое петушиное перо,
а на  спине висел мешок. Ольга  собрала мне  в дорогу хлеба -  два кирпичных
обломка и пять котлет - из глины. Какой-то парень, увидев меня, спрятался за
столб и оттуда тряс челюстью и коленками, показывая, как сильно меня боится.
По улице я шествовал важно, с задранной головой. Наверное, в те минуты я был
самый гордый и тщеславный человек в Елани.
     - Ага, вот и подходящие мишени!
     Я  нагнулся  и побежал  к  невысокому щелястому забору, по  ту  сторону
которого  вспахивали  грязными  рылами  картофельное поле два  поросенка.  Я
присел  на колено перед  дырой, вставил в  лук стрелу  с  присоской, натянул
тетиву, но неожиданно кто-то крепко взял меня за ухо и приподнял.
     - Ты чиво, фулиган, вытворяешь? Ишь, придумал, пакостник!
     Я со страхом и мольбой заглянул в маленькие,  как горошины, прищуренные
глазки   дяди  Васи,  хозяина  поросят.   Но   тот  сильнее,  со   злорадным
удовольствием закрутил мое ухо.
     - Д... дедушка, стрела ведь не боевая. Я больше не  бу-у-уду. - От боли
я  стал  подпрыгивать,  словно меня поместили  на  раскаленные угли. -  Я не
по-правдашнему...
     - Не по-правдашнему! А  ежели угодил бы в глаз? Пойдем к твоему батьке:
пущай он тебе пропишет по первое число...
     Я рванулся и припустил от деда что было сил. Мое  ухо горело. Спрятался
в кустах возле болота.  Увидел Арапа - он с перьями на голове, составлявшими
корону, с двумя деревянными копьями в руках осторожно полз к бычку, который,
помахивая  хвостом, мирно  пил воду из  болота.  Разрисованное сажей и мелом
негритянское лицо  Арапа было  трудно узнать.  От восторга  я чуть  было  не
закричал.
     - Арап! - шепотом позвал я его, - давай вместе охотиться?
     - Ползи, Серый Коготь, ко  мне, но - тихо.  Вон  бизон,  - шептал он  в
самое мое ухо, указывая взглядом на бычка. - Мы  - индейцы племени ги-ги-ги.
Его зажарим на костре. За мной, Серый Коготь! - Резко вскочил, с улюлюканьем
кинулся к бычку. Я побежал за ним, издавая восторженный воинственный клич.
     От  удара  копьем  бычок подпрыгнул, остановил  на нас свой  удивленный
взгляд. Удар второго копья заставил его грозно замычать. Он склонил голову и
побежал на нас с очевидным  намерением поддеть кого-нибудь своими маленькими
рожками. Мы не на шутку струхнули. Опрометью  скрылись в зарослях акации, но
упали в глубокую канаву с колючими кустами засохшего шиповника.
     - Придется  в следующий раз зажарить, - морщился  и  потирал  уколотые,
поцарапанные ноги и руки Арап.
     - Пусть  подрастет: больше мяса будет, - осторожно, со стоном вытягивал
я из рубашки колкий и цепкий стебель.
     - Во у тебя, Серый, дырища на рубахе!
     - Ерунда!  - махнул я рукой и зачем-то посвистел. Однако, подумал: "Эх,
влетит же мне от мамы!"
     Потом мы сидели за столом со своими "женами" и пили разлитую  в бутылки
из-под вина воду, кричали, толкались и смеялись. Просто все еще продолжалось
детство.



     - Сережка, вот так надо делать! Как ты понять не можешь? - говорила мне
двенадцатилетняя сестра Лена, показывая, как, по ее мнению, следует поливать
капусту.
     - А я как? Ведь так же. Смотри лучше!
     - Нет, не так. О-хо-хо, - вздыхала она, сердито заглядывая в мои глаза.
-  И что с тобой сделаешь? Какой ты противный  ребенок, если только ты  знал
бы! Смотри внимательно, последний раз показываю.
     И  она  показывала,  неподражаемо  важничая,   изображая  на  курносом,
веснушчатом лице  нечто  учительское.  Я  косился на ее  короткие, аккуратно
заплетенные косички и думал: "Дернуть бы их! Привязалась, как репей.  Бывают
же такие противные девчонки!"
     Лена играла  роль  строгой, взыскательной хозяйки с непонятным для меня
наслаждением.  Она  буквально  следила  за   каждым  моим  движением,  часто
указывала  на что-нибудь сделанное  мною  неправильно или  неловко и в душе,
кажется, бывала рада моим промахам.
     - Отстань! - обиженно дрожал мой голос.
     - Но ты неправильно делаешь:  льешь прямо  на капусту. Так нельзя, если
хочешь знать. Нужно - с краю лунки.
     - Я именно так и делаю!
     - Я прекрасно видела - на капусту.
     -  Когда  же ты  могла  видеть,  если ничего  подобного  не  было?  Все
сочиняешь!
     - Отвяжись, пожалуйста, у меня голова разболелась, - неожиданно заявила
она страдальческим голосом.
     - Актриса-белобрыса.
     -  Так-так!  -  вскинулась  Лена. -  Я  все  маме  расскажу:  и как  ты
поливаешь, и как дразнишься.
     Я многозначительно вздохнул и надолго замолчал, потому что неплохо знал
- всякое пререкание  только увеличит "взрослость"  в сестре, и  не миновать,
быть может, настоящей ссоры, а ссориться я не любил и не умел.
     Сестра была старше меня на три года и именно поэтому, кажется, считала,
что может  повелевать мною,  поучать меня.  Она подражала маме  -  частенько
играла роль домовитой  женщины, которую  одолевают  заботы. Не было в  семье
дела, в которое  она  не вмешалась бы. Копила  деньги  в  фарфоровой собаке,
потом  обзавелась большим кожаным кошельком. Иногда бывало так,  что у  мамы
кончались  деньги,  и  Лена сразу  отдавала ей свою  мелочь. Любила ходить в
магазин; как взрослая спорила с продавцами, но и сама страстно мечтала стать
продавцом. Как-то я был с ней в магазине.
     - Вы не додали, если хотите знать,  восемь  копеек, - пересчитав сдачу,
заявила Лена продавщице.
     По очереди пополз ропот. Желтое лицо продавщицы превращалось в красное:
     - Девочка, прекрати выдумывать.  Считай получше. - И приятно улыбнулась
покупателям.
     - Я подала вам два рубля. Вы должны были сдать девяносто две копейки, а
сдали восемьдесят четыре, если хотите знать. Вот ваша сдача! - Лена положила
деньги на прилавок и, как продавщица, сощурила хитрые глаза. Мне показалось,
что  Лена  была  даже  рада,   что  ее  обсчитали,   -  видимо,  по  причине
неосознанного желания обличать и одергивать.
     Шипящий   ропот   очереди  поднялся   до  гудения.   Продавщица   сжала
побледневшие губы и смерила Лену испепеляющим взглядом.
     - Я тебе, девочка, сдала точно. Нечего выдумывать.
     - Да вот же она, сдача. Дяденька! -  обратилась Лена  к рядом стоявшему
мужчине, - посчитайте...
     -  Какая  глупая  девочка!  -  нервно  засмеялась продавщица.  -  Нужно
посмотреть в ее  кармане - не там  ли восемь копеек.  А впрочем  -  на  тебе
двадцать, подавись! Не мотай мои нервы.
     Продавщица резкими,  беспорядочными  движениями  извлекла  из  портмоне
монету и  с  треском припечатала ее на  прилавок.  Лена отсчитала двенадцать
копеек и гордо положила их на прилавок.
     Лена была первой помощницей мамы,  ее, что называется, правой рукой, но
никогда  не выделялась ею в свои любимицы.  Мама была как-то  ровна ко  всем
своим детям, может, кого-нибудь из нас втайне и любила по-особенному, но мы,
по крайней мере, не улавливали разницу.
     "Взрослое"  в  поведении  и  замашках  Лены  создавало холодок  в наших
отношениях, но я никогда не становился к ней враждебен или  отчужден. Я  все
же, несмотря ни  на что,  уважал и  временами  даже любил  ее.  Однако  Лена
насмехалась  над моими чувствами,  дразнила меня Лебединым озером  (я  очень
любил "Танцы лебедей").
     Однажды я,  Лена и брат  остались одни. Как только  мама вышла из дома,
Лена начала преображаться с  невероятной прытью: надела фартук, почему-то не
свой,  а  мамин,  который  был  ей  до  носков,  повязала  голову  косынкой,
опять-таки  маминой,  засучила  рукава  и  подбоченилась.   Из  девочки  она
превратилась  в  маленькую  хозяйственную  женщину. Придирчиво,  с  прищуром
осмотрела нас и, укоризненно покачав головой, изрекла:
     - Что за грязнули передо мной! Два дня  назад на вас надели все чистое,
а какие вы теперь? Поросята, и только!
     Мы переглянулись с Сашком: и впрямь, наша одежда была грязной.
     -  А но - раздевайтесь: буду стирать. Живо! Затопите  печку и принесите
воды из колонки. Сил моих нету смотреть на вас!
     Меня развлекал и забавлял воинственный вид Лены. Я немного покуражился,
не подчиняясь,  так, для  накала  игры,  хотя  чувствовал,  что  для  сестры
началась  отнюдь не игра.  Я и  брат стали  разыгрывать из  себя непослушных
детей.   Сашок  был   чрезвычайно   возбужден,   сиял  весельем  и  желанием
поозорничать. Подпрыгивал, с визгом убегал от сердившейся Лены и даже укусил
ее за палец. Лена вскрикнула, всплакнула, уткнувшись в фартук.
     - Я нечаянно, - виновато стоял перед Леной и гладил ее по плечу брат.
     - Ого -  нечаянно!  - крикнула Лена.  - Чуть палец не  откусил. Давай я
тебя так, - и накинулась на брата.
     Сашок вырвался из ее рук и с визгом покатился под  кровать. Мы устроили
такую возню, что  пыль  стояла столбом. Лена  на время  забыла  о своей роли
взрослой.  Вспотели и раскраснелись. Потом принялись за  дело:  я принес два
ведра  воды, брат затопил  печку.  Отдали  сестре  грязную одежду  и  надели
чистую.
     Выстиранное Лена  развешала на улице и следом взялась печь  блины, хотя
раньше ни разу не пекла. В таз высыпала целый пакет муки. На некоторое время
Лену  окутало  облако. Мы слышали  чихания,  но с трудом различали  махавшую
руками сестру. Она появилась перед нами вся белая и, показалось, поседевшая.
Протирая глаза, еще раз звонко чихнула.
     Поставила на печку сковородку, вылила в муку пять яиц и два ковша воды,
стала пичкать руками, и с таким усердием, что в меня и брата полетело тесто.
По моей  черной в полоску  рубашке поползли две большие  капли, я попробовал
стереть их пальцем, но лишь размазал.
     - Что ты наделала? - досадливо крикнул я.
     - Не кричи! Ничего страшного, если хочешь знать. Снимай!
     Она вымыла руки, мокрой щеткой отчистила рубашку и решила  посушить ее.
Расстелила на столе одеяло, включила утюг. Брат крикнул:
     - Сковородка горит! Скорее пеки - блинов хочу!
     Лена стремглав побежала к печке, почти  бросив еще не нагревшийся  утюг
на  одеяло.  Смазала  сковородку салом, налила в  нее тесто. Распространился
такой вкусный запах, что я и брат невольно потянулись носом к сковородке. Но
когда  Лена переворачивала блин, он  почему-то  расползся на две половины, а
верх непрожаренной стороны растекся. Часть блина оказалась прямо на  печке -
густо и резко запахло горелым.
     - Первый блин комом, - разочарованно сказал я. Мы в нем обнаружили муку
и недожаренное, твердое тесто. К тому же он был ужасно  толстый  и настолько
липкий, что им можно было клеить. Но самое главное - он оказался не  сладкий
и даже  не  соленый,  а отвратительно пресный. Брат  первый нашел применение
блину - скатал из него большой шарик и попал им Лене в лоб.
     После  недолгой  возни,  во время которой  перья  летели из  подушек  и
попадали в  тесто,  Лена принялась печь второй блин.  Зачерпнула в поварешку
тесто, но вдруг замерла. Я уловил запах горящей материи.
     - Утюг! - вскрикнула Лена и спрыгнула со стула, на котором стояла возле
печки. Нечаянно толкнула таз с тестом, и он полетел на брата.
     Я первый  подбежал к утюгу -  моя рубашка тлела. Неожиданно вошла мама.
Она  замерла в дверях и широко открытыми  глазами воззрилась  на  нас и наши
художества. На полу валялись подушки, на одной из них сидела Марыся. Я замер
с  одеялом,  на котором резко  выделялось  большое  серое пятно.  Заляпанная
тестом и перьями Лена с повернутой в сторону мамы взлохмаченной, без косынки
головой и раскрытым ртом лежала на полу, - она запуталась в  слетевшем с нее
фартуке,  когда  бежала  к  утюгу.  На   голове   брата  находился  какой-то
бесформенный, растекавшийся комок, а таз лежал возле его ног.
     Брат вскрикнул и заплакал, мы вздрогнули и подбежали к нему.



     Отец  отдалялся от  семьи,  зачастую  заявлялся  домой  выпившим. Мама,
оторвавшись  от  работы, смотрела  на  него строго и сердито.  Она похудела,
ссутулилась, будто  что-то тяжелое положили  на ее  плечи, под глазами легла
тень. Стала походить на старушку.
     Мама уже не ругала папку.  Как-то безропотно-равнодушно  предлагала ему
поужинать. Но иногда, чаще утром, когда он собирался на работу, тихо,  чтобы
мы не слышали, говорила ему:
     - Ехал бы ты, Саша, куда-нибудь. Свет велик - место сыщется. Ведь  тебе
все равно ничего не надо - ни семьи, ни хозяйства, ни детей. Да, да, уезжай.
Мы как-нибудь проживем.
     Мама  всхлипывала.  Горечь  вздрагивала  в  моем  сердце.  Я  осторожно
выглядывал из-за шторки - папка гладил маму по голове:
     - Аннушка, не плачь, прошу, не плачь. - Закрывал свои глаза ладонями: -
Да, пропащий я человек. Вернее,  пропащий дурак. Не могу,  не умею жить, как
все, и хоть ты что со  мной делай. А почему так - не пойму. Хочу, понимаешь,
чего-нибудь  необычного.  Сейчас  в   степь  захотелось.   Запрыгнул  бы  на
черногривого, такого, знаешь,  горячего коня и  во весь  дух  пустился бы по
степи. Ветер свистит в ушах, дух захватывает, небо над тобой  синее-синее, а
на все четыре стороны - ширь и даль. Ты меня понимаешь, Аня?
     Мама скорбно улыбалась бледными губами, поглаживала папку по руке:
     - Чудак ты.
     - Знаю, но не могу себя переломить. Поймешь ли ты меня когда-нибудь?
     Ответа  не  следовало  - мама принималась за  работу: нужно было многое
сделать по дому.
     Тревожно и смутно становилось у меня в  душе. Недетские мысли все  чаще
забредали в мою голову.
     Я решил, что источник всех наших бед - тетя Клава. Отец нередко заходил
к ней, но всегда тайком, через  огороды; а ведь  до переезда в Елань он  пил
мало,  просто бродяжничал  по  Северу,  или,  как  однажды  выразилась маме,
"упивался волей".
     Я  приходил к папке на работу и, можно сказать,  уводил его  домой. Мне
очень  хотелось,   чтобы  наша  семья  была  счастливой.   Меня  все  меньше
интересовали и влекли детские забавы. Я, несомненно, взрослел.
     Когда  папка  был трезвым,  нам всем было  хорошо.  Он допоздна  читал.
Вздыхал над книгой, тер лоб, морщился, помногу курил, задумавшись. О  чем он
думал? Может, о том, о чем в один из вечеров говорил с мамой:
     - Ничего, Аня, не пойму, хоть убей!
     - Чего ты не понимаешь? - устало смотрела на него мама, починяя Настино
платье.
     - Что за штука жизнь? Скажи, зачем мы, люди, живем?
     - Как зачем? - искренне удивилась мама, опуская руку с иголкой.
     -  Вот-вот -  зачем? -  хитровато поглядывал  на нее  папка, покручивая
седеющий ус.
     - Каждый для чего-то своего. Я - для детей, а ты для чего - не знаю.
     Папка огорчился и стал быстро ходить по комнате:
     - Я, Аннушка, о другом толкую. Я - вообще. Понимаешь?
     - Нет. Разве можно жить вообще?
     -  Ты  меня не понимаешь.  Я о  Фоме,  а ты  про  Ерему.  Зачем человек
приходит в мир? Зачем все появилось? Интересно, аж жуть!
     Мама иронично улыбнулась, принимаясь за шитье.
     -  Смеешься?  - хмуро покачал головой  папка.  - А я  впрямь  не совсем
хорошо понимаю. Для чего я появился на свет?
     Мама вздохнула:
     - Беда с тобой, Саша, и только.
     - Мне обидно, Анна, что ты меня не понимаешь. Смеешься надо мной, а мне
горько. Понимаю, что путаник, но ничего не могу с собой поделать.
     Ушел на улицу и долго курил, разговаривая с собаками.
     На следующий день я не застал папку на работе. И дома его не оказалось.
Я понял,  что  снова могут ворваться в нашу семью боль и слезы.  Глаза  мамы
были печальны  и  жестки. Я прокрался огородом к дому тети Клавы; за  дверью
услышал голос отца:
     - Мне тяжко, Клава, жить. Не могу-у!.. Не хочу-у!..
     - Прекрати! - отозвалась она. - Будь что будет!..
     Я вошел в комнату. Папка задержал возле губ рюмку. Я взял его за руку и
вывел на улицу. Он, как ребенок, пошел за мной. Было уже темно. Шевелились в
небе змейки молний. Пахло дождем. Мы посидели возле дома на скамейке.
     - Ты нас бросишь? - спросил я.
     Мне  показалось, что  папка вздрогнул.  Закурил. Гладил  меня  по спине
дрожащей рукой.
     - Ну, что ты, сын? Я всегда  буду с вами. Смогу ли я без вас прожить на
этом свете?
     - Пойдем домой, - предложил я, беспокоясь о маме.
     - Айда. - Он попридержал меня  за плечо:  - Ты вот что, сынок... матери
ничего не рассказывай, ладно?
     - Ага, - с радостью согласился я и потянул его к дверям.
     Прокатился  по  небу гром, зашуршал, как воришка,  в  ветвях  созревшей
черемухи дождь. Хорошо запахло свежестью, прибитой дорожной пылью.
     Утром  Олега Петровских звал  меня на улицу, но  я не пошел. Тайком ото
всех пробрался в сарай. Опустился на колени и воздел руки:
     - Иисус Христос, помоги нам, исправь  папку. Наказывать его не надо, но
сделай так,  чтобы  он одумался и стал жить, как мама.  Помоги нам, Христос.
Скажи, поможешь, а?
     Я прислушался к мрачной тишине. Всматривался в непроглядный угол сарая,
из которого ожидал чудесного появления Бога.
     - Если не поможешь - убегу из дома. Что же Ты, Иисус? - И я заплакал.
     Неожиданно почувствовал, что  сзади, у двери, кто-то стоит. Я вздрогнул
и резко повернулся - в дверях замерла мама. Ее ладони сползали  от  висков к
подбородку, глаза настолько расширились, что мне каким-то  кусочком сознания
вообразилось, что они отдалены от лица. Я медленно, со странной плавностью в
движениях встал. Перед глазами качнулось; почувствовал, что падаю, будто  во
что-то теплое и вязкое.
     -  Мама...  -  слабо  произнес  я. Она крепко обняла меня, и  мы  долго
простояли на одном месте.



     Мои нервные срывы повторялись. Я  отдалялся  от сверстников. Играл чаще
один или с собаками, которых у нас было две - Байкал и Антошка.
     Байкал  был  важным  и  самолюбивым до  чванливости,  скорее  всего  от
осознания,  что  он папкин любимчик. Был он крупного роста,  долговязый. Его
толстый, похожий  на  кусок  пожарного  шланга  хвост всегда  стоял торчком,
рыже-коричневая  шерсть  была  жесткая и создавала впечатление, когда  к ней
прикасались,  шероховатой   доски.   Он   надменно  пренебрегал  Антошкой  и
становился  ревнив  и  зол,  если  тот  пытался  завоевать  любовь  хозяина:
оскаливался, рычал  и  хватал зубами  безответного Антошку за шею или  бока.
Искусанного и скулящего,  я  брал  его на руки  и  долго  ласкал.  Он  лизал
шершавым, розоватым языком мои  руки и лицо и благодарно, преданно смотрел в
глаза. Я вместе с братом и сестрами забинтовывал его. Освободившись из наших
рук, бинты и тряпки он срывал и принимался зализывать раны.
     Как-то я  увидел по телевизору  дрессированных  собак.  Они были одеты,
парами  танцевали  под  балалайку и  пели, то  есть тявкали. Было  смешно  и
забавно. "А чем наши плохи для таких штук? -  размышлял я ночью в кровати. -
У мамы  послезавтра  день  рождения,  и если... - Но я не досказал  мысли  и
замер. - Во будет здорово!"
     Я уже  не мог лежать спокойно, -  дети, известно, самый нетерпеливый на
свете народ. В потемках  прополз к кровати Лены и Насти. Они еще  не спали и
шептались
     -  Слушайте внимательно, -  стоял я перед  их  кроватью  на коленях.  -
Завтра сшейте шаровары для Антошки, лучше - красные.
     - Для кого?! - Сестры подпрыгнули.
     - Тише вы! Шаровары Антошке, - шептал я, опасаясь разбудить взрослых. -
Сегодня видели по телеку?
     - Ну?
     - Гну! Антошка будет так же скакать и петь на мамином дне рождения.
     - Отлично! А получится у тебя?
     - Получится. Главное, чтобы шаровары были. И еще башмачки нужны, желтый
пояс - как в телеке, помните? Так, что бы еще? Ага! И кепку.
     Еще  первые солнечные блики не вздрогнули на  моем  настенном тряпичном
коврике,  я  уже  был  на  ногах.  Все  спали, кроме  мамы и отца.  Мама уже
накормила поросят и готовила завтрак; отец ушел на работу.
     Я решил, что сегодня же научу Антошку ходить  на задних лапах,  прыгать
через  обруч и палочку и петь под губную гармошку. "Мой Антошка будет петь!"
-  приподнято думал я, когда набирал в  карман кусковой сахар.  Чувствовал в
теле  набиравшую  силенок  бодрость,  растекавшуюся,  наверное,  от  сердца,
которое билось как-то странно - рывками.
     Я  приотворил дверь - на крыльце, свернувшись калачиком,  спал Антошка;
чуть  ли  не  в обнимку  рядом с  ним  развалился  кот Наполеон.  Они  слыли
закадычными друзьями. Розоватый, блестящий нос  собаки пошевеливался: должно
быть, Антошке снились  вкусные кушанья. Наполеон  спал безмятежно, но иногда
вздрагивал,  и  его   седовато-серый  облезлый  хвост  нервно  шевелился.  Я
подкрался  к ним. Не хотелось нарушать  дружеский  сон. Погладил  обоих; они
потянулись  и,  быть  может,  сказали  бы,  если  умели  бы  говорить:  "Эх,
покемарить бы еще!"
     Антошку я увел за  сарай  на лужок. Вспыхивала роса,  чирикали воробьи,
где-то  у  соседей  горланил   петух.  Над  ангарскими  сопками   колыхалась
красновато-серебристая лужица света. Она быстро растекалась  ввысь  и вширь,
превращалась в озеро, и вскоре из него вынырнуло солнце.
     В  столярке  отца  я  взял обруч, палочку и  с жаром  принялся за дело.
Отошел от Антошки метров на десять:
     - Ко мне!
     Он весело подбежал.
     - Так. Начало славное. На сахар.
     Антошка быстро схрумкал кусочек  и  уставился, виляя хвостом,  на меня:
"Еще хочу!" - говорили его заблестевшие глаза.
     - Смотри, Антошка: вот  палочка.  Через нее надо  перепрыгивать. Понял?
Ну, давай!
     Антошка, склонив набок голову, смотрел на меня.
     - Давай! Что же ты?
     Я подставил палочку под  самые его лапы.  Он понюхал  ее,  посмотрел на
меня:  "Я должен эту  палочку схрумкать? Но она несъедобная!" - говорили его
глаза.
     - Какой  же ты, Антошка, бестолковый. - Я подергал его за ухо. Он  счел
мой жест за ласку и лизнул мою  руку. - Смотри, что надо делать. -  Я, низко
склонившись и держа палочку одной рукой, перепрыгнул через нее. - Ясно?
     На  куст  сирени  запорхнули  воробьи. Антошка  с лаем кинулся на  них.
Вспугнутые  птицы улетели, а Антошка  принялся, как  умалишенный,  бегать по
лужайке и лаять.  "Брось ты эту  противную палочку: лучше давай поиграем!" -
наверняка хотел  он  сказать мне.  Я с  трудом поймал его; он высунул  язык,
жарко дышал и вырывался из рук.
     - Какой  же ты противный  пес. - Я  чувствовал  не только раздражение -
что-то похожее  на злость  закипало в моей груди.  Мне  стало казаться,  что
Антошка нарочно, из злого умысла так ведет себя.
     Часа  через  два  я  скормил  Антошке последний  кусок  сахара, но  пес
совершенно не понимал, чего  же я от  него  добиваюсь. Резвился  или злился,
когда  я  силой  заставлял  его  что-нибудь выполнить. Я  вспотел и до  боли
искусал  палец. В конце  концов,  во  мне хрустнуло  то,  что,  быть  может,
называется  силой  воли  -  я  схватил  Антошку и,  пыхтя,  заглянул  в  его
округлившиеся глаза.
     - Убирайся! - в отчаянии крикнул я и отшвырнул бедную собаку.
     Антошка,  поджав  хвост, отбежал к  кусту сирени и, сжавшись, изумленно
смотрел на меня.
     - Неужели из-за  этой бестолочи я  не порадую в день рождения  маму?! -
уткнул я голову в колени.
     Весело  подпрыгивая,  подбежала Настя. Она  была в  коротком  цветастом
платье, ее глаза светились радостью.
     - Сережа,  Сережа! Мы нашли в кладовке твои старые брюки! Обрежем гачи,
и будет Антошке самое то.
     Я с досадой взглянул на сестру.
     - Не  нужно мне никаких ваших брюк,  - зачем-то ударил я на "ваших".  -
Оставьте меня в покое.
     - Как?! Ты же сам просил!
     "Еще и Настю обидел!"
     - Подождем с брюками, - произнес я уже мягче. - Пока не до них. Вечером
будет видно.
     Она ушла раздосадованная и огорченная. Антошка, вбок  удерживая голову,
подошел ко мне. Я сумрачно смотрел на него. Он завилял хвостом и лизнул меня
в плечо.
     - Уйди.
     Но он  еще  раз лизнул. "Скажи,  скажи:  в  чем  я виноват?  Скажи, и я
исправлюсь", - было в его глазах.
     -  Эх, ты,  - потрепал я  за  мягкий  загривок  притихшего в моих ногах
Антошку. Он лизнул теплым языком мою руку, и я прижал его к своему боку.
     День рождения, помнится,  у мамы не получился: она  к нему  готовилась,
накрыла  стол, испекла  большой пирог,  надела  синее,  с  белыми  манжетами
платье, но  отец в тот вечер  так и не появился дома. Я уже не верил, что  в
нашей семье когда-нибудь наступит покой и счастье.



     На осенних каникулах мы приехали в гости к дедушке с бабушкой в деревню
Балабановку. Как я через много лет узнал, дедушка с бабушкой услышали, что в
нашей семье непорядок, пригласили нас к себе и  намеревались как-то повлиять
на папку.
     На автобусной остановке нас встречал  дедушка. Роста  он был низкого, к
тому же сутулый,  его маленькие глазки прятались под густыми серыми бровями,
и смотрел  он  всегда с этаким  умным,  хитроватым прищурцем,  словно все на
свете знал и понимал.
     -  Ну, разбойники, здрасьте-хвасьте! - не говорил,  а как-то  разгульно
кричал он, крепко обнимая и целуя нас.
     Он резко схватил меня за голову и впился своими мокрыми губами в  мои -
ударило в нос запахом махорки и  пота, даже потянуло чихнуть.  Стало щекотно
от  его   топорщившихся  рыжих  усов  и  какой-то  смешной,  казалось,   что
выщипанной, бороденки. Дедушка выпустил  меня из  своих рук -  я пошатнулся,
чуть было не упал и - чихнул.
     - Будь здоров,  разбойник! - громко крикнул дедушка, будто бы находился
от меня  метров за сто. - Расти большой и мамку с  папкой слушайся.  - Слова
"разбойник" и "разбойница" у него были почти ласкательными.
     - Здорово, батя, - протянул дедушке свою большую, широкую ладонь папка.
     - Здорово,  здорово, разбойник! -  крикнул дедушка, напугав проходившую
мимо  женщину,  и   с   размаху   ударил   своей  маленькой,  мозолистой,  с
покалеченными  пальцами  рукой  о папкину.  -  А-га,  разбойницы!  -  широко
распахнул он старый пиджак и накинулся на девочек.
     Они звонко пищали. Он целовал их помногу раз каждую и приговаривал:
     - Ах, вкусные!
     Поцеловал  Любу  -  и  нарочито  громко  сплюнул,  укоризненно  покачал
головой: ее губы были слегка накрашены.
     - Стареешь, дочь,  что ли? -  Дедушка обнял маму. Она всплакнула. - Ну,
чего-чего? - похлопал он ее по плечу. - Эх, гонялись, помню, за ней парни! А
вот  свалился откулева-то этот разбойник, - махнул он головой на  папку, и у
того повело губы в самодовольной улыбке, - и украл ее... Поехали, что ли?
     Мы  сели в телегу, в которую была  впряжена рыжая крепкая лошадка.  Я и
брат стали бороться за обладание бичом, и я, конечно, одолел Сашка.
     Бабушка  вместе с родственниками встречала нас  у  ворот дома. Снова  -
поцелуи, объятия. Бабушка нежно взяла меня за щеки  своими мягкими душистыми
пальцами и громко чмокнула  в  губы  и в лоб.  От нее  пахло чем-то печеным,
черемуховым вареньем  и дымом. Она,  весьма полная,  походила на матрешку  в
своем цветастом большом платке.
     В толпе встречавших  я увидел  десятилетнюю  девочку, которая оказалась
моей  двоюродной  сестрой  Люсей. Я  ее  видел первый  раз. Меня поразили ее
крупные черные влажноватые глаза; от таких  глаз трудно оторвать взгляд, и в
то же время неловко в них смотреть: создается ощущение, что  она  видит тебя
насквозь, что ей  все  известно о твоих  сокровенных мыслях.  Люся  теребила
костистыми длинными  пальцами тонкую короткую  косицу с вплетенной выцветшей
атласной лентой, прятала бескровное личико за  руку своей матери,  стесняясь
нас.  Мы  окружили ее,  теребили,  а  она все  молчала, и  по  строгому,  но
испуганному выражению ее  лица можно было подумать, что если  она заговорит,
то непременно о чем-нибудь умном, серьезном, обстоятельном.
     - А ну-ка,  разбойница, открывай воротья!  -  крикнул дедушка  бабушке,
широко  улыбаясь беззубым ртом. Он молодцевато стоял  в телеге и  размахивал
бичом.
     -  Ишь  раскомандовался,  старый  черт!   -   Бабушка  нарочито  грозно
подбоченилась. - Енерал мне выискался!
     Пошла  было  открывать,  но  ее  опередил  Миха, мой  двоюродный  брат,
двенадцатилетний мальчишка, крупный и сильный. Он всегда перебарывал меня, и
я порой сердился на него, особенно  когда  клал  меня на лопатки на глазах у
девочек.
     Потом  взрослые сидели  за праздничным столом. Из всех мне как-то сразу
не  понравился  дядя  Коля,  отец Люси. Я  боялся  его твердого мрачноватого
взгляда. Когда наши глаза встречались,  я свои сразу отводил в сторону. Дядя
Коля  на всех  смотрел  так, словно был чем-то недоволен или раздражен. Миха
мне  рассказал,  что у  дяди Коли  в подполье зарыто  миллион рублей  и  пуд
золота,  что он  страшно  жаден, и  нередко держит семью голодом, дрожит над
деньгами; однако через час Миха сказал, что у дяди Коли три пуда золота. Еще
он  сообщил,  что  в  родне  распространился  слух,  будто  дедушка  написал
завещание и дяде Коле, которого недолюбливал, оставил всех  меньше  или даже
вообще ничего.
     А вот  в дядю  Федю, отца Михи,  я  просто  влюбился. У него выделялись
большие, как у  коня, кривые  зубы, и они меня очень  смешили. Голова у него
блестела лысиной, как  и у брата его,  дяди Пети, и казалась политой маслом.
Он  любил  говорить, точнее, как и  дедушка,  кричать:  "Порядок  в танковых
войсках! - Или подойдет к кому-нибудь из детей и скажет: - Три картошки, три
ерша?" - и ставил три  легких  щелчка и  три раза тер мозолистой  ладонью по
лбу.  В  особенности  он любил  это делать девочкам.  Они  громко  пищали  и
кричали,  но  оставались  весьма  довольны его  вниманием.  Потом  кокетливо
улыбались, прохаживаясь возле него и выпрашивая  еще  раз  три картошки, три
ерша. Он неожиданно хватал их, - они снова пищали, закрывая голову руками.
     Дядя Федя  закусывал, а  я смотрел  на  его большие зубы и улыбался. Он
подмигнул мне и поманил пальцем.
     -  Садись,  племяш,  покачаю. -  Он выставил ногу,  обутую  в кирзовые,
начищенные сапоги. К слову, сапоги он носил постоянно, в любое время года, и
в праздники, и в будни.
     "Нашел маленького!" - заносчиво подумал я, посасывая сахарного петушка.
     - Вы, дядя Федя, лучше Сашка покачайте.
     Мама подошла к гитаре, висевшей на писаном  масляными красками коврике.
Все затихли.  Кто-то шикнул на  Сашка  - он начал было  жаловаться маме. Она
притулилась на краю кровати, неторопливым, ласкательным движением загорелых,
с синеватыми жилками рук стерла с инструмента  пыль. Взяла гитару поудобнее,
настроила. Все  внимательно следили  за движениями мамы  - казалось, ожидали
чего-то   необычного.  Тощеватый,  без  одного  глаза   кот   Тимофей   тоже
заинтересованно смотрел на маму и даже  перестал стрелять глазом на колбасу.
Мама посидела несколько секунд не шевелясь, с грустной улыбкой  всматриваясь
в темное  окно,  за которым виднелись вдали огни  деревеньки на той  стороне
Ангары. Двумя пальцами коснулась струн и тихо запела:

     Сердце будто забилось пугливо,
     Пережитое стало мне жаль.
     Пусть же кони с распущенной гривой
     С бубенцами умчат меня вдаль...

     Бабушка печально  улыбалась  и  всплакнула.  Дедушка сидел  сгорбленно,
вонзив  свои худые пятерни  во взлохмаченные  рыжие волосы и шевеля красными
ноздрями.  Брови  дяди Феди  подергивались  в  такт музыки.  Папка покачивал
головой и смотрел в пол.
     Потом взрослые  танцевали; дядя Федя играл на  баяне. Бабушка  вышла на
середину  комнаты,  взмахнула цветастым  платком  и, видимо,  воображая себя
молодой и  стройной, "поплыла лебедушкой" к дедушке.  Приблизившись  к нему,
резко повернула в сторону и улыбчиво взглянула на дедушку - зазывала его. Он
неспешно, как-то деловито двумя пальцами пригладил топорщившиеся редкие усы,
расправил  по   ремешку  застиранную,  в   заплатках   гимнастерку,   топнул
раз-другой,  как бы проверяя крепость пола, и, важно выбрасывая ноги вперед,
вошел в круг.
     - И-их! -  тоже притопнула  разрумянившаяся бабушка и  надвинулась всем
своим необхватным телом на маленького дедушку.
     -  Поддай, Федька!  -  крикнул уже багровый  дедушка, лихо  крутнувшись
вокруг  бабушки, словно убегал от нее. Еще раз с  важностью  разгладил потом
заблестевшие  усы. -  Жарь!  Э-эх!  А  ну,  старая,  шевелись! Сбрось  жирку
маленько, э-э-эх!..
     Натанцевавшись,  взмокший и красный,  дедушка  присел  на лавку рядом с
дядей  Колей, который  почему-то не веселился. Они  стали о чем-то  спорить,
сначала  мирно  и тихо, а потом громко и раздраженно. Дедушка низко наклонял
голову и весь напрягался, будто бы хотел рывком перепрыгнуть через стол.
     - Обидел ты меня, отец, - донеслось до  меня произнесенное дядей Колей.
- Впрочем - будя! Давай-ка лучше выпьем...
     -  Колька!  Змей!  -  вдруг крикнул  дедушка. Танцы приостановились.  -
Никаких,  слышишь,  духовных я не писал. Понял?! Да и завешшать  мне нечего.
Дом  да старуху?  Помрем  - забери  его. Одно, Николай, у  меня богатство  -
старуха.
     -  А,  старуха.  Я,   батяня,  так  сразу  и  подумал,   -  с  оттенком
насмешливости сказал сын. - В этом месяце Анне кто отправил двести рублей? -
И, притворяясь равнодушным, он зачем-то стал рассматривать свои ладони.
     - Молчи, гад!  - Дедушка страшно побледнел и, ссутуленный, напряженный,
с трудом привстал. - У Аннушки - пять ртов, а у тебя - одна девчонка...
     Дедушка  стал хватать почерневшим ртом воздух, пытаясь  что-то сказать.
Его  глаза помутнели и  выкатились,  словно  бы  его  душат, а  он  пытается
высвободиться, прилагая невероятные усилия. Мы, дети, забились за комод и со
страхом  наблюдали за происходящим. Смельчак Миха под общий  шум опрокинул в
рот рюмку вина, щеголяя перед нами.
     - Колька,  довел!  - голосила  бабушка.  -  Ты  же знаешь, отец перенес
контузию на войне, ему нельзя волноваться...
     Дедушка повалился на пол и беспорядочно размахивал руками.
     - Вон из моего дома! - Бабушка с шумом раскрыла дверь и указала сыну на
выход.  Мама пыталась ее  успокоить.  Папка пригласил  дядю Колю  на  воздух
покурить.
     - Мать, напрасно ты так. Что я ему сказал такого? - сердито бурчал дядя
Коля. Вышел с папкой на улицу.
     Женщины  успокаивали  плакавшую  бабушку. Мужчины  уложили  дедушку  на
диван; через несколько минут он пришел в себя, но его рот вело. Он рассеянно
смотрел на  людей, пощипывая свою жидкую бороденку, почему-то не  казавшуюся
мне теперь смешной.
     Папка пришел с улицы, присел на краешек дивана:
     - Как тебе, батя, полегчало?
     - У-гу, - прохрипел дедушка.
     Помолчали. Я случайно оказался за шторкой; ни дедушка, ни отец меня  не
видели.
     - Поганистый он мужик, этот Колька, - сказал папка.
     - Ты вот чего, Саня,  других не  очень-то осуждай. У него своя жизнь, у
тебя - своя. Разберись-ка в своей. Вот дело будет! Чего чудить начал? С жиру
бесишься, что ли?
     - Запутался я, отец, - вздохнул папка, закуривая. - Лучше не спрашивай.
     -  Как же "не спрашивай"? Мне Аннушку, дочку,  жалко. Сердце-то,  поди,
ноет, моя ведь кровинушка.
     -  Уехать  мне  на Север,  что  ли, батя?  Буду  высылать деньги.  А то
мучаются со мной...
     -  Это  еще  зачем?  Ты - голова  семьи. Го-ло-ва!  Представь  себе,  к
примеру,  коня или человека без головы  да без мозгов. Ходят они по улицам и
тыкаются туды да  сюды.  Вот так и  семья без мужика  - бестолковость  одна,
дурость и нелепость. Ты, мужик, - голова, они  - дети, жена - твое туловище,
ноги, руки. Понял?
     -  Понять-то понял,  да только не гожусь я уже для семьи, батя.  Падший
я...
     Дедушка резко привстал на оба локтя и угрожающе зашипел:
     -  Цыц, сукин сын! И чтобы не слышал  таких  речей. Будь мужиком,  а не
бабой,   так   твою  перетак!  Без  семьи,  голубок,  ты  совсем  пропадешь,
скорехонько  опалишь  крылышки.  Поверь  мне,  старому: ведь  тоже  когда-то
малость чудил да брыкался. Вот и учу тебя: не отрывайся от семьи. В ней твоя
сила и опора. Мир - вроде как  холодный океан, а семья - теплый островок, на
котором  и согреться  можно,  и  от  бурь  укрыться. Не разрушай, Саня, свой
семьи, опосле согреться будет негде. Понял, чудило?
     Папка грустно улыбнулся:
     - Понял, батя.
     Радостно и легко у меня стало на сердце.
     В  полночь  я, Миха, Настя,  Лена  и Люся потихоньку от взрослых в баню
гадать ушли. В  парилке было тепло, осенне пахло сырыми березовыми вениками,
в  голове чуть кружилось. Мы зажгли  свечку,  забрались на сыроватый полок и
начали  гадать.  На воткнутую  в доску  иголку  ставили  половинку скорлупки
кедрового  орешка   и  поджигали  ее.  Кто-нибудь,  чья  наступала  очередь,
загадывал имя любимого человека. Подожженная скорлупка начинала крутиться, и
нам  было  видно,  как  его  любит  загаданный  им человек.  Если  скорлупка
крутилась сильно, искристо, - его любят сильно, если  слабо... что ж, гадай,
если хочешь, на кого-нибудь другого: может, он тебя любит.
     По жребию первой выпало гадать Насте. Она,  словно чего-то испугавшись,
отпрянула  в темный угол и замерла.  Потом крепко сцепила  пальцы, прикусила
губу  и  с каким-то страхом и  в  то  же время с  надеждой смотрела на  свою
скорлупку.  Миха  зажег  спичку  -  Настя неожиданно вздрогнула  и  сжалась.
"Нет-нет, не надо, - умоляли ее глаза, - я не хочу  знать правду, которую вы
мне и себе хотите открыть. Погасите спичку! Нет-нет! Зажигайте же скорлупку.
Почему медлите? Нет-нет, не надо!"
     Миха  деловитым, будничным  жестом стал подносить  спичку  к скорлупке.
Настя чуть  привстала на коленях и напряженно смотрела  на его руку. "Сейчас
всем станет все известно: любит ли ее загаданный ею мальчишка?" -  волнуясь,
подумал я. Скорлупка в  поднесенном к ней  пламени вздрогнула - вздрогнула и
Настя. "Ну же,  вредная скорлупа!  - кричал  я  в себе. - Крутись,  крутись,
дорогая  скорлупка!  Лучше  пусть  моя  не  шелохнется,  но  Настина  должна
обязательно  закрутиться!"  Я догадывался, на  кого она  гадала  - на  Олегу
Петровских; я давно заметил,  как нежно  она  на  него  смотрит и пламенеет,
встречаясь с ним взглядом.
     Миха  отдернул  руку   со  спичкой   -  скорлупка  сильно,  с   искрами
закрутилась.  Настя,   стыдливо  прикрывая   лицо   руками,  улыбалась.  Она
посмотрела на нас, и мы поняли, что она счастлива.
     Гадали  Лене.  Она  изо  всех  сил   притворялась,  что  ей  совершенно
безразлично, что скажет  скорлупка. Лена шумно играла  с кошкой, однако, как
зорко  моя сестрица  следила  за каждым моим движением! -  я  устанавливал и
поджигал скорлупку.
     И она - не закрутилась.
     Мне было жалко Лену, хотелось ее  утешить. Я подумал, что  скорлупка не
закрутилась по моей вине - быть может, я что-то неправильно сделал.
     Лена, вызывающе  громко напевая, спустилась с полка, резко отбросила от
себя кошку:
     - Ерунда все это. Я  ни на кого не загадывала. Вот так-то! - И зачем-то
показала  нам язык.  Но  через  полчаса в постели она тихонько всхлипывала в
подушку.
     Потом гадали Люсе. Как  только  в  первый  раз я увидел эту девочку,  я
заметил  за собой странное  желание: мне хотелось ей  понравиться.  Я всегда
искал в глазах  Люси оценку.  Она иногда  задерживала  на  мне взгляд, и как
только я отвечал ей своим,  она низко опускала  глаза и слегка пунцовела. "Я
ее люблю?" -  неожиданно для меня прозвучал  во мне  вопрос, но я  почему-то
побоялся на него ответить. Вспомнилась Ольга, и в моем сердце стало неуютно.
     Миха установил скорлупку.  Люся  - эта скромная, застенчивая девочка! -
вдруг смело подняла на меня глаза. У меня  резко,  но  приятно вздрогнуло  в
груди. Меня смутила странная  смелость ее взора. Я  опустил глаза и зачем-то
полез в  карман;  достал болт  и крутил  его в  руках. Скорлупка закрутилась
бодро,  с  искрами.  На  лице  Люси  не  произошло  никаких изменений, но  я
чувствовал, что она довольна. Я был уверен, что она гадала на меня.
     Когда мы спускались с полка, наши взгляды снова встретились, и я угадал
в полумраке на ее губах улыбку.



     На следующий день мама,  отец, Люба  и  брат  уехали  домой, а  меня  с
сестрами оставили на неделю погостить.
     В  кухне  висели  старинные  часы с  кукушкой; они сразу привлекли  мое
внимание, точнее, заинтересовала только кукушка, которая с шумом выскакивала
и громко, голосисто куковала почти как настоящая.
     - Как внутри все происходит? - спрашивал я  себя, прохаживаясь  взад  и
вперед  возле часов.  - А  может, кукушка живая?  - Но я иронично усмехался.
Лазил вдоль беленой стенки,  заглядывал  в механизм  и пачкал  нос и  одежду
известкой. -  Как кукушка узнает, что надо выскочить и  прокуковать  столько
раз, сколько показывают стрелки?
     Скоро -  двенадцать  дня. Должна,  как обычно,  показаться  кукушка.  Я
подошел к часам поближе и стал ждать. Шумно  распахнулись ставенки, и черная
блестящая кукушка шустро, словно ее кто-то вытолкнул из убежища, выскочила и
с веселой  деловитостью точно прокуковала двенадцать  раз. "А если разобрать
часы и заглянуть вовнутрь?" - Мысль мне понравилась, но было боязно: могли в
любое время прийти с базара дедушка и бабушка.
     Миха  -  он рисовал военный корабль, который  у него все больше начинал
походить на утюг, - посмотрел на меня с улыбкой:
     - Интересно,  да? Тем летом, Серый, я хотел заглянуть,  как там. Но дед
заловил и чуть уши не отодрал.
     - Если - быстро? Они не скоро вернутся. Давай посмотрим?
     Миха с мужиковатой медлительностью почесал в своем  выпуклом, с лишаями
затылке, шморгнул простуженным носом и протянул:
     - Мо-о-ожно, вообще-то... но дед...
     - Мы - быстро-быстро, Миха! Сразу назад повесим. Ну, как?!
     - Была не была! Но нужно кого-нибудь за ворота отправить.
     Попробовали уговорить Лену, но она не только отказалась - пообещала все
рассказать взрослым, то есть наябедничать. Настя упросила ее  не выдавать, и
вызвалась сама вместе с Люсей постоять у ворот.
     Как только они махнули нам  с улицы - я кинулся к часам, осторожно снял
их  и положил на стол. Мы открутили  три винтика с  задней крышки и, когда я
осторожно  приподнял  ее, в часах что-то еле слышно пискнуло. Раздалось одно
"ку-ку".  Я  повернул  часы циферблатом вверх -  в  раскрытые ставенки упала
кукушка, они почему-то не закрылись.
     -  Ч-часы  остановились,  Миха,  -  произнес  я  и  прикусил  губу. Мне
показалось - в моих волосах что-то зашевелилось.
     - Остановились?
     Мы взглянули друг другу в глаза и почти одновременно выдохнули:
     - Вот черт!
     Слегка потрясли часы, покрутили стрелку, подергали за цепочку с гирькой
и  кукушку, которая, как только мы ее отпускали, падала в свой домик, - часы
стояли.
     - Что будем делать? - спросил я.
     -  Полома-а-али!  - каркнула  за  нашими  спинами  вездесущая  Лена.  Я
конвульсивно вздрогнул - казалось, меня уже ударили ремнем.
     - Цыц, ворона! - Миха, недолюбливавший Лену, поставил ей щелчок.
     - И еще дерешься? Все дедушке расскажу!
     - Только попробуй! - Миха замахнулся  на  нее кулаком,  но  она  шустро
выскочила в  соседнюю  комнату и захлопнула за  собой  дверь; однако  успела
напоследок показать язык.
     -  Что  же делать?  Что  же  делать?  -  лепетал  я и  воображал разные
наказания.  Ожидал от всегда рассудительного,  деловитого Михи какого-нибудь
спасительного решения.
     Широкое смуглое лицо  Михи  оставалось спокойным, и мне грезилось -  он
вот-вот скажет то, что нас должно выручить. И Миха сказал - но совсем не то,
что я ожидал:
     - Выпорет нас дед.
     У  меня,  признаюсь,  похолодело  внутри  от  этих  просто  и  буднично
произнесенных слов. Расплаты за содеянное я не желал, и мой воспаленный мозг
искал, искал  путь  к спасению.  Но не  находил. Вбежала  Настя и  крикнула,
словно окатила нас ледяной водой:
     - Идут! Купили петуха! - И, радостная, скрылась за дверью.
     У меня  мгновенно пересохло в горле.  Я хотел  что-то сказать  Михе, но
лишь  просипел. Мои  руки дрожали. Я  в  отчаянии дергал  стрелку,  кукушку,
цепочку, зачем-то дул в механизм. Миха стоял красный и потный.
     - Да не тряси ты их! Давай закрутим винтики и повесим на место. Что еще
остается?
     Из-за двери выглянула Лена.
     - Попробуй, Ленка, сказать! - кулаком погрозил Миха.
     - Скажу, скажу!
     Я подбежал к сестре, вцепился в руку и, чуть не плача, стал просить:
     -  Пожалуйста,  Ленча, не говори!  Тебе  что, будет  приятно, если меня
высекут?
     Сестра  с брезгливой жалостью  взглянула  на меня. Я смотрел  на нее  с
надеждой,  не  выпускал  ее руку, но в  душе  презирал себя.  Однако чувство
страха было сильным.
     -  Эх, ты,  Лебединое озеро!  - сморщилась  сестра. - И как ты в  армии
будешь  служить? А вдруг -  война, и  тебя возьмут в плен и будут пытать? Ты
тоже будешь хныкать?  Ладно уж, не скажу. -  Враждебно взглянула на Миху  и,
назвав его дураком, побежала встречать дедушку и бабушку.
     Мне было мучительно стыдно за мое ничтожество и трусость. "Хоть бы Люсе
не рассказала". - И эта  мысль  неожиданно стала волновать  меня больше, чем
предстоящее возмездие.
     Мы  прикрутили винтики, повесили часы и убежали  в  сарай.  Через щелку
видели,  как  бабушка  наливала троим  поросятам;  упитанные,  грязные,  они
ринулись к большому корыту, едва она открыла стайку, и принялись с чавканьем
уплетать картофельное варево.  Один  из них, Вась Васич,  как  его  величала
бабушка, залез с ногами в корыто,  и так  уписывал. А его  товарищи, которые
были, наверное, скромнее и культурнее,  выбирали из-под него, сунув  грязные
мокрые рыла под свисающее брюхо наглеца.
     - Покатаемся на поросятах? - предложил Миха, как только бабушка ушла.
     - Давай!
     Я так обрадовался, так меня  захватила новая  игра,  что на  время даже
забыл  о своем преступлении.  Мы осторожно подкрались к  поросятам, которые,
начавкавшись, развалились на опилках и сонно похрюкивали. Договорились,  что
я заскочу на Вась Васича, а Миха - на черноухого кабана.
     - Вперед! - скомандовал брат. И мы опрометью побежали к поросятам.
     Я запрыгнул на Вась Васича, вцепился в его вислые уши и крикнул:
     - Но-о!
     Вась Васич грузно поднялся, пронзительно взвизгнул и рванулся с  места.
Немного пробежал,  поскользнулся и рухнул на передние ноги. Я соскочил с его
плотной,  жесткой  спины и упал  в грязное, с остатками варева корыто.  Миха
благополучно прокатился  на своем смирном кабане  и  загнал  его  в  стайку.
Хохотал надо мной, помогая очиститься.
     О своем злодеянии  с кукушкой мы  совсем  забыли, и весь день до вечера
пробегали  на  улице.  Домой  явились  веселыми, возбужденными,  но  увидели
дедушку - притихли.
     Он сидел за столом над часами. Его круглые очки были сдвинуты  на самый
кончик носа. Мельком взглянул на нас поверх стекол и сухо спросил:
     - Кто поломал?
     Мы молчали. Когда  дедушка поднял на нас глаза - мы одновременно пожали
плечами  и стали потирать я - лоб, а Миха - затылок, как  бы показывали, что
истово думаем и вспоминаем.
     - Может,  деда, кошка на  них прыгнула с комода, - предположил я. Чтобы
не смотреть дедушке в  глаза, я  стал соскабливать со своей  куртки высохшую
грязь.
     -  Кто,  едят  вас  мухи,  поломал?   -  Рыжевато-седые  брови  дедушки
сдвинулись к переносице.  Сняв очки и задрав свою солдатскую гимнастерку, он
стал неспешно вытягивать из галифе тонкий сыромятный ремешок.
     - Дедусь, - не мы,  - смотрел  Миха на  дедушку так, как может смотреть
самый честный  человек;  он тайком показал Лене кулак.  Но она, как мы потом
узнали,  нас  не  выдавала, - дедушке,  разумеется,  было  не трудно  самому
догадаться.
     - Не  вы?  -  вскинул отчаянно-рыжую, но жалко-седую голову  дедушка  и
намотал на свою маленькую костистую руку ремешок.
     Мы молчали, опустив плечи. При вскрике дедушки я невольно чуть отступил
за Миху, но, вспомнив о  Лене, которая испуганно и с сочувствием смотрела на
нас, я  совершил полушаг вперед,  и  оказался  впереди  Михи  сантиметров на
десять.
     - Так не вы?! - подступая к нам, свербящей фистулкой крикнул дедушка.
     Я увидел вышедшую из горницы Люсю и неожиданно для себя и Михи выдал:
     - Мы. - И крепко сжал зубы, готовый принять удар.
     С  появлением Люси все  мои движения были  направлены не  на  то, чтобы
как-нибудь  защититься  от ударов,  - наоборот, открыться, и открыться  так,
чтобы видела Люся.
     Дедушка стеганул нас  по два раза и  за ухо  развел по углам. Только он
меня поставил в угол -  я сразу же шагнул  из него  вдоль стены,  собирая на
куртку известку: на меня, я чувствовал, смотрела Люся, и я  просто не мог не
быть  перед ней отчаянным, смельчаком,  пренебрегающим строгостью  взрослых,
даже таких грозных, как дедушка.
     - Что такое! - рявкнул дедушка, снова копаясь в часах.
     Я  подчеркнуто  нехотя, досадуя на Люсю, что  смотрит на меня,  вошел в
угол,  но  не  полностью.  "Противный,  противный  старикашка!"  -  шептал я
пересохшими губами. Миха из своего угла  подмигивал  мне и забавлял девочек,
гримасничая.
     Через  час  дедушка  сказал  нам, что  мы  можем выйти. Миха, улыбаясь,
прямо-таки выпрыгнул, а я  остался, полагая, что поступаю  назло  дедушке. Я
решил не  выходить из угла, пока  не упаду от  усталости. В моем воображении
уже рисовалось,  как я лежу на  полу  изможденный  и  как  надо  мной плачут
родственники и проклинают злюку дедушку.
     Дедушка подошел ко  мне и положил руку на мое плечо. Я резко отпрянул в
угол.
     -  Ну, чего, разбойник, чего  дергаешься? - Дедушка легонько  и как  бы
осторожно потянул  меня из угла. Моя душа наполнялась  капризным и радостным
чувством победителя. - Зачем ломаешься? Виноват - получил. Справедливо? Коню
понятно!
     Я молчал, сердито косясь на дедушку. Он вынул из своего кармана конфеты
горошек, сдул с них крошки табака и протянул мне:
     - На... нюня.
     - Не хочу.
     - Бери! - почти крикнул он.
     И я взял.
     Минут  через  десять  мы  все  вместе сидели  за  столом и ели  с  чаем
испеченные бабушкой пирожки с  черемухой. После ужина я  с дедушкой  и Михой
мастерил  вертушку. Дедушка  на удивление  все ловко делал  своими  кривыми,
покалеченными  на войне руками,  шутил, рассказывал смешные  истории. Мне не
хотелось верить, что  совсем недавно  этот человек бил меня, что я ненавидел
его и, стоя в углу, помышлял отомстить ему, хотя и понимал, что сам виноват.
Теперь  у  меня к нему не было  ненависти и не было желания мести,  но и  не
было, кажется, прежней любви...
     Нет на  свете дедушки  и  бабушки, а те  часы с кукушкой ныне  висят на
стене  в моем доме и порой навевают  на меня  грусть:  увы, увы, даже  самые
дорогие  в  мире часы  уже не  вернут  ушедшего времени, чтобы  исправиться,
объясниться, долюбить.

     15. Я УЖЕ НЕ РЕБЁНОК

     Минуло несколько дней.
     Я зашел в дальнюю комнату дома, в которой громоздились старые, ненужные
вещи,  и в полумраке  увидел возле окна освещенную уличным фонарем Люсю. Она
любила  одиночество,  часто забивалась  в  какой-нибудь тихий, не замечаемый
другими угол и играла сама с собой. Я притаился  за шторкой и  стал  слушать
Люсин рассказ, который она иногда напевала:
     - Я вышла на  полянку. -  Она водила пальцем по окну, видимо, воображая
себя в лесу. - Зайцы прыгают везде. "Зайки, зайки, вам холодно?" "Нет, Люся,
нам  не холодно. Присоединяйся  к нам!" "Нет, зайки. Я  -  Красная  шапочка,
спешу к  больной  бабушке". - Она, наверное, увидела в  окне собаку Мольку и
переменила свой  рассказ: - Песик, песик, тебе  скучно на цепи сидеть.  Тебе
хочется побегать и  с собаками попеть. -  Она  улыбнулась, должно быть своей
случайной рифме. - Как ужасно на цепи сидеть!..
     Я нечаянно  задел  рукой  висевшую на  стене  жестяную  ванну,  пытаясь
поцарапать ухо. Люся вздрогнула и резко  повернулась  ко мне. Я притворился,
будто бы только что вошел.
     - Ты все слышал?
     - Н-нет, - должен был солгать я.
     Она посмотрела на меня строго, несколько раз  зачем-то призакрыла глаза
и погрозила пальцем:
     - Слы-ы-шал!.. Смотри, сколько мошек на окне, - сказала она.
     Я  смотрел  то на мошек, то  на  Люсю,  а  потом  остановил  взгляд  на
коричневом родимом пятнышке, которое как-то  застенчиво смуглилось на ее шее
возле розовой мочки  уха. Мне вдруг захотелось потрогать  и  ее мочку, и это
пятнышко.
     Я невольно, под влиянием какого-то незнакомого мне чувства наклонился к
Люсе  и  коснулся  губами   ее  теплого,  мягкого   виска.  Она  вздрогнула,
отстранилась  и,  полуобернувшись,  склонила  голову. Но  я  видел, что  она
чуть-чуть улыбнулась.
     Когда же я наклонился к ней, чтобы еще раз поцеловать ее, она отпрянула
и   слегка   сжала   губы.   Но   как-то   стыдливо   улыбнулась   сразу   и
наставительно-робко  произнесла, что этого делать нельзя, потому  что мы еще
маленькие. Я не нашелся, что ей ответить, и сказал, что пришло в голову:
     - Дед смастерил мне вертушку.
     - А у меня есть ириска. Хочешь?
     - Кис-кис?
     - Ага.
     - Давай.
     Мы сидели на старом потертом диване, махали ногами и  болтали  о всяких
пустяках. Я рассказывал, как катался на поросенке, "почти час", добавил я, и
тут же трухнул, что сказал неправду. А она поведала  о  том, что  у них дома
есть кот Васька, который недавно окотился, и  выяснилось, что  это не кот, а
кошка, но ее все равно продолжают кликать Васькой, как кота.
     В комнату забежала  Лена за стиральной доской: она и здесь,  в  гостях,
оставалась хозяйственной. Сестра значительно, с прищуром оглядела нас.
     -  О-о-о!  -  произнесла  она,  словно   заподозрила  за   нами  что-то
недозволенное. - Я сейчас же все бабе расскажу, - выпалила она и убежала.
     - Пойдем,  - встала  с  дивана  Люся, - а то  она  точно скажет про нас
что-нибудь гадкое.
     И я  неохотно пошел за своей маленькой,  но  такой серьезной подружкой,
досадуя или, может быть, даже злясь на Лену.
     Через день я уехал домой,  и больше никогда не видел Люсю.  Ее родители
разошлись, и  она куда-то  уехала  с матерью. Я  полюбил  Люсю. Долго, долго
грустил о  ней.  Досадно  было,  что расстаться пришлось не  с кем-нибудь, а
именно с любимым,  дорогим  человеком. Сколько  впереди меня  ждало разлук с
теми, с кем я хотел бы бок о бок провести всю свою жизнь!



     Я  с  сестрами   вернулся  домой  из   Балабановки  вечером,  когда  на
примороженную некрасивую землю валил густой, первый в этом году, снег. Никто
не обрадовался нашему приезду. Мама лежала на кровати в одежде, лицо ее было
строгим и бесцветным.
     -  Прибыли? -  тихо,  слабым голосом  спросила мама.  - Слава богу. - И
снова устремила взгляд в потолок.
     "Что-то  опять стряслось",  -  понял  я,  и  в  сердце  моем вздрогнула
тревога.
     -  Мама  выгнала отца,  - шепнула мне  Люба,  потирая  пальцами красные
глаза. - Он опять задурил... Какой же он непонятный!
     Когда за  окном  установились  плотные, непроглядные  сумерки, приходил
отец.  Мама  заперлась  и запретила нам  открывать  ему. Он умолял  пустить,
просил прощение, звал нас, но мама грозно смотрела на каждого,  кто, как  ей
могло казаться, хотел подойти к двери, и мы не смели ослушаться.
     - Пропаду я  без  вас,  родные  мои,  - гулко,  как  из  длинной трубы,
доносился голос отца. - Аня, Аннушка! Не будь такой жестокой.
     Мама неподвижно лежала; мне показалось, что ее глаза остекленели, а вся
она отвердела. Мне  стало страшно и  тоскливо. "Почему,  почему она не хочет
простить папку? Ведь это так просто - взять и простить".
     Отец ушел во тьму, я прислушивался с необъяснимой надеждой, как скрипел
под его ногами снег.
     Мы не спали. Без света сидели на кроватях и молчали. Что принесет новый
день? Новое несчастье? Неужели нельзя жить только в радости?
     Мама резко встала, сняла со  стены гитару.  Легонько тронула  струны. В
полутьме я разглядел, как она печально  улыбнулась, призакрыв веки. Негромко
зазвучала  мелодия.  Но - что-то  треснуло,  тонко  зазвенело,  и воцарилась
тишина.
     - Лопнула струна, - дрожащим голосом сказала мама.  - А ведь я легонько
играла.
     Мы прижались к маме. Мы все еще были нашей большой семьей.

     "Куда  уходят  легкокрылые  годы  детства,  в  которых  никому не  надо
доказывать, что  ты тоже имеешь право на счастье?"  -  порой спрашивает себя
взрослый человек.










Last-modified: Wed, 14 Sep 2005 05:04:37 GMT

Оцените этот текст: