Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Виктор Нель
     Email: victor_nell@hotmail.com
     WWW: http://victor-nell.narod.ru
     Date: 06 May 2001
---------------------------------------------------------------


     ... отличия сумасшедшего от психически здорового
     индивидуума кроются глубоко в мотивировке поведенческих актов.
     Наиболее интересные результаты получены в процессе изучения
     действий здорового сознания, помещенного в среду сумасшедшего дома.
     В этих условиях все разумные действия индивида воспринимаются
     окружением как психопатические, поскольку расходятся с
     общепринятыми, внешне связными, нормами...

     Роберт Стоун, "Апологетика бреда"






     На лице Вадима играла  улыбка.  Со  стороны это особо  заметно не было.
Пассажиры перекошенного  набок троллейбуса никогда бы этого не сказали, даже
если бы им пришло в голову оторваться от визга и скрежета сломанной рессоры,
скребущей асфальт. Оторваться от  пыльных стекол и  глянуть  на  невзрачного
человечка  в  замасленных казенных ботинках с полоской  недоотмытого  автола
поперек лысины. Вадим умел скрывать эмоции...

     Еще со службы, когда  ефрейтор Тетерин  коротко  бил  под ребро  за три
секунды  до  входа  товарищей  офицеров.  И  надо  было   стоять  смирно,  с
развернутыми плечами, и есть глазами полковника Лосося.
     --  Чего это у  тебя,  Кудряшов, глаза  слезятся,  --  ласково  говорил
полковник, -- сходи в лазарет, смажь от инфекции.
     -- Так точно, товарищ полковник.
     -- И голос у тебя, Кудряшов, сиплый, с перепоя что-ли, а, Тетерин?
     -- Так точно, товарищ  полковник,  с сивушных масел новобранец завсегда
речью слабнет, - голос ефрейтора звенел в морозном воздухе умывалки.

     ... Всего-то и было от  улыбки - морщин несколько лишних  да дрожание в
углах  рта  легкое.  Родная  мама не сказала бы,  что улыбается.  А  Евдокия
приметила.
     --  С утра раззявился, панк, -- сказала она спокойно, -- хоть бы зубила
почистил сперва.
     Женщина она была  миролюбивая, ладили  они неплохо. Любила  вот  только
Евдокия телевизор смотреть, и слова новые, незнакомые заучивать.
     -- Я тебе  говорил панком не звать, у них вон хохлы петушиные, а у меня
только  за ушами и  осталось.  Сказал, а  сам понял, настроения мне  сегодня
ничем не собьешь, день великий.
     -- А на ушах еще  больше, -- отозвалась Евдокия, -- с  чего веселье то,
премиальные получил, тогда гони.
     Это  больше для  порядку  было  сказано, все  деньги  Вадим  нес  домой
неукоснительно, и  получку, и аванс  и премиальные.  За шестнадцать  лет  ни
копейки  не  пропил.  Шурин правда  говорил,  потому  это,  что  у  него  на
предприятии технического спирта хоть жопой пей. Да нет, знала она, что мужик
ее  положительный,  зря  копейку не  просадит.  Так оно  и  было  почти  все
шестнадцать  лет.  Почти все. Не знала Евдокия, что один раз, в  конце зимы,
недонес Вадим до дома семь рублей тридцать восемь копеек...

     Пришел он тогда возбужденный, рука в кармане.
     -- Чего это ты там мусолишь, покажь, -- сказала она.
     -- Гайки, -- говорит.
     -- Врешь,  с гаек скакать не  будешь как наскипидареный, покажь говорю.
Aaа, болты, чего врать-то было?
     Вадим и сам не знал, зачем соврал. Потому наверное, что болты эти купил
он в магазине  Юный Техник по  рубль двадцать три штука, таких в слесарке не
сопрешь.  Болты  особые, с расширенной  резьбовой частью и с упорным буртом.
То, что нужно для центрального сборочного узла.

     ..."Теперь все есть" - думал он, - "текстолита  в цеху навалом, пружины
можно из вращательной насадки спиздить, все равно только ржавеет  за бочкой,
а на  центральный узел  кусок брони пустить. Еще лучше, чем с гайками будет,
гаек все  равно  не подобрать, болты похоже дюймовые,  а в  броню  саморезом
пойдут."
     А родилась его мечта много лет назад.

     Монтировка звизгнула краем о последний гвозь, доска отвалилась. Под ней
аккуратно  и  плотно уложенные,  виднелись  синие коробочки  с  разноцветным
рисунком.
     -- Чего там, чего? -- завытягивала шеи очередь, -- не томи.
     --  Венгерская игра,  -- серьезно объявил Кожевников, -- кубик Рубик ей
название. Одиннадцать рублей штука, по две в руки.
     Он попробовал  подцепить один  крупным пальцем,  кубик не  шел. Сдвинув
ящик с края,  Кожевников коротко  пнул валенком дно, три  кубика  скакнули в
воздух.  С  серьезным, сосредоточенным  лицом Кожевников  натянул  на ватник
замызганные нарукавники,
     -- Которые тут с пяти утра, подставляй кошелки.
     Вадим  молча  смотрел  на  коробки,  быстро  исчезающие  в  карманах  и
авоськах. Было очень любопытно, за что люди платят такие  деньги.  Вдруг  он
заметил  в  очереди химика Александра Ильича. Тот тоже  увидел его и кивнул,
улыбнувшись.

     -- Что, интересно? -- спросил Саша, выбравшись из толпы с сине-радужной
коробкой в руках, -- мне и самому не терпится глянуть.
     Он развернул картонные  створки,  и на  ладонь скользнул черный  куб  с
яркими цветными гранями.
     -- Чего же с ним делают? -- спросил Вадим озадаченно.
     --  Гляди,  -- кубик вдруг как будто треснул неровно у  Саши в руках, и
цвета  на гранях смешались. Вадим оторопел.  Весь  его опыт  слесаря  пятого
разряда восставал против увиденного.
     -- Углы ж должны отлететь  -- сказал он неуверенно,  -- им же держаться
не за что.
     С  неделю ходил он как пришибленный, бормоча -- углы  ж слететь должны,
слететь.


     Петров очень спешил. Он и  так опаздывал, да еще подсадил зачем-то  эту
тетку у Финдляндского.
     --  До Гиганта,  браток,  на работу спешу,  не  обижу, -- крикнула она,
открыв дверь пока  он стоял на красный, и, не ожидая ответа,  влезла. Теперь
она  развалилась  на  сидении,  как  хозяйка, и тараторила  без  умолку.  Он
проскочил  Жукова на красный,  едва  увернувшись от  вывернувшего  откуда-то
трамвая, потом резко затормозил перед площадью, пропуская густую толпу.
     -- Чего ты встал то? -- спросила тетка.
     -- Люди. Может ты отсюда пехом, Гигант вон за площадью?
     -- Родной, докинь уж меня до Лабораторной, -- блеснула она фиксой, -- а
людей не боись,  трогай, они всегда из-под колес выскакивают, я сама в такси
работала,  знаю,  за двадцать два года  ни одного наезда,  гляди, гляди  как
сигают,  как  кенгуру,  ты за трамваями следи,  а  люди  шустрые, как зайцы,
теперь  вон  сюда  в  проезд, развернись, вон туда, к забору,  все, прибыли,
держи
     -- Она протянула ему мятый червонец..
     -- Где  ж ты тут работаешь? -- спросил Петров, глядя наружу, -- здесь и
домов то нет.
     Они  стояли  около  длинного  дощатого забора, поверх которого и сквозь
щели виднелся состав с бревнами.
     --  Правда хочешь  знать?  -- тетка поглядела на  него  внимательно, --
тогда обещай, что с собой в могилу унесешь.
     -- Ладно, ладно -- бросил Петров, глядя на часы.
     Тетка  подошла  к забору  и сдвинула  доску: --  На подземном  танковом
заводе, --  и  она изчезла в  проеме. Доска,  качнувшись два раза, встала на
место.


     Константин   Семенович  Волопас   волновался.  Экстренное  совещание  в
министерстве могло означать все, что угодно. Прошло совсем немного времени с
его головокружительного ыдвижения...

     Вот  так  же   как   сейчас  его,  тогда  еще   директора  Грозненского
подразделения,  вызвали  в  министерство. Он  конечно  знал,  что  Демьянов,
тогдашний  генеральный, уходит на  пенсию, да  и референт министра  к ним  в
Чечено-Ингушетию  тогда частенько  наведывался. Чувствовал  Волопас,  грядут
перестановки.  Референт за водкой намекнул: -- Готовь, Константин Семенович,
чемоданы. Но того, что произошло, он предположить не мог.

     Министр встретил  его сам, вышел из-за  стола навстречу,  протянул руку
для рукопожатия.
     --  Наслышан,  наслышан я о  твоем  героизме, Константин  Семенович, --
утерли мы нос  итальянцам! Ну расскажи,  расскажи, как  ты сам лично встал к
амбразуре.
     Министр  ощущал легкое чувство вины за  недоразумения,  произошедшие  с
закупкой  линии непрерывной суспензионной полимеризации фирмы "Монсанто". Он
уже дал по ушам  референту  за  то, что  в  делегации не оказалось ни одного
спеца. Тот вяло отбрыкивался: отведены, мол,  все  кандидатуры,  не проходят
спецы  в делегации, ну никак  не проходят.  Короче, делегация,  нахрюкавшись
чинзано, закупила линию без ноу-хау.

     --  Нахрен нам ихнее ноу-хау, -- оправдывался глава делегации Хрюшко по
возвращении  из Рима, --  это  ж  аж тридцать  лишних миллионов!  В  твердой
валюте!  Мы ж их спросили, что там в  нем есть, и ничего особенного там нет,
какие-то  тонкости  процесса. Да  неужто ж наш специалист  не  разберется  в
тонкостях?! Аппаратура ж вся закуплена и документация ж вся при ней!

     В Грозный была брошена группа лучших представителей науки, линия была в
рекордный срок установлена и дала  первый  продукт двадцать девятого апреля.
Тридцатого  победный рапорт  ушел в политбюро, откуда последовал немедленный
ответ:  "Поздравляем, так держать, после майских  праздников посетим  первую
отечественную  линию непрерывной  полимеризации лично". Второго в ночь линия
дала козла. В три ночи Волопаса разбудил звонок начальника отделения.
     --  Вязкость завышается неуправляемо!  --  орал он сквозь вой аварийных
сирен. -- идет за пределы контроля!
     -- Ученые где, мать их в небеса?! -- гаркнул Волопас.
     --  Автобус  за  ними  послал,  скоро  будут.  Что  делать,  Константин
Семенович, --  ревел начальник отделения -- вискозиметры останавливаются! На
воздух можем взлететь ежесекундно!
     -- Спускай давление. -- по командному произнес Волопас.
     Когда его черная  Волга с  визгом затормозила у  дверей отделения,  все
было  кончено.  От  ресиверов,  как  от  загнанных коней,  шел  голубой пар,
квадратные  итальянские  манометры  дружно  показывали  ноль,  а  в  главном
реакторе сидел страшный сон полимерщика - заполимеризовавшаяся суспензия или
попросту говоря - козел. Этот козел был всем козлам козел: тридцати метров в
длину   и   десяти  в   обхвате,   гиганский   блок   твердого   как   скала
полиметилметакрилата уже начинал уседать, остывая, и отходить от нержавеющей
стали котла, медленно корежа турбины мешалок. Подъехал рафик с наукой.
     -- Вы  знаете,  Константин Семенович, Know-how  в переводе  на  русский
означает  знай-как  и  является неотъемлимой частью любого производственного
процесса.
     Волопас молча смотрел  на говорившего,  сдерживая  дерущего  глотку ежа
ярости. В сознании эхом отдавалась одна и та же мысль: "Сколько еще мы будем
зависеть  от этих  чистоплюев...  плюев...  плюев". А молодой  представитель
науки продолжал:
     --  Обычно  фирмы  берут  за  него  до половины  стоимости  всей линии,
Монсанто запросили  только тридцать процентов,  и непонятно,  почему наверху
отказались.
     "чистоплюев... плюев... плюев" - звонко рикошетировало внутри  черепной
коробки. Громоподобный треск вырываемого с корнем ротора  мешалки вывел  его
из каталепсии.
     -- Поднимай  народ, --  коротко бросил Волопас начальнику отделения, --
подгоняй  компрессоры, будем  вышибать  козла вручную. Времени  нет,  работу
организовать в три смены, по принципу ротации.
     Начальник  отделения  боготворил  Волопаса.  Он  всегда  поражался  его
способности  принимать  ясные  и  быстрые  решения  в  обстановке  постоянно
меняющихся обстоятельств.


     Star wars. Earth attacks.
     Возле памятника  основателю  города  генералу Ермолову к  Саше  подошли
трое. Двое явно чеченцы, один светловолосый.
     -- Земеля, -- начал блондин...

     Памятник показал  ему  вчера сосед  по  номеру следователь  прокуратуры
Верховного Совета СССР Илгамжик Тусэу.
     -- Видишь памятник, -- спросил Тусэу, хитро прищурившись.
     -- Нет, -- сказал Саша.
     --  А  между прочим, мы  стоим сейчас от него  в девяти  метрах,  давай
теперь перейдем улицу и  посмотрим  с той стороны,  -- добавил  Илгамжик. --
Теперь видишь?
     За кирпичной стеной, возле которой они  стояли раньше, за тремя  рядами
колючей проволоки виднелся бронзовый бюст в эполетах.
     -- С момента основания форта Грозный памятник уничтожали  двадцать семь
раз, -- сказал  Тусэу и  глаза его совсем исчезли в  прорезях век, -- до сих
пор  гранаты кидают.  Сделать  с ними ничего  нельзя,  раз в  пять  лет наша
следственная  комиссия приезжает  и  сажает  всю верхушку. За  пятъ  лет все
возвращается на круги своя и мы приезжаем снова.

     ... -- Земеля, -- сказал блондин, ты ведь родом отсюда, верно?
     -- Не совсем, -- ответил Саша,  прикидывая трассу  забега.  Брюнеты уже
обошли с тыла.
     -- Ну  да, я  же  говорю, отсюда, -- продолжал  блондин,  --  с  Земли,
поделись с земляками десятью рублями.
     "Разминка", - подумал Саша, передавая деньги и спросил:
     -- Гранаты у вас есть?
     Жители   планеты  Земля  переглянулись,  после   чего  с   достоинством
удалились. Интересно, какова иммиграционная политика на Луне?


     Начальник  отделения  боготворил  Константина  Семеновича.  Он   всегда
поражался его  способности в любой ситуации  мгновенно находить  единственно
правильное решение.
     -- Послать автобусы по горным селениям. -- кратко, по  военному отдавал
распоряжения  Волопас,  --  Снять такелажников  с  перфорационной,  подвезти
противогазы,  первая  группа   вперед  немедленно.   Как   только   позволит
температура. Расход фреона поднять до предела.
     Козлы  не  были экстраординарным явлением. На территории  подразделения
там  и  тут  валялись  их  окаменелые  туши,  а  в  яру  за  вонючим  ручьем
расстилалось под  испепеляющим  горным солнцем целое  кладбище. И  процедура
борьбы с ними была отработана до рутинности. Подгоняли кран, снимали верхний
торец с котла,  тем же краном  подцепляли козла, и - через несколько часов -
линия входила в нормальный режим работы. Так что сам факт рождения козла был
делом  обыкновенным.  Необыкновенным  был  размер и  вес  этого  совместного
советско - итальянского мастодонта.
     "Кран  же  не  потянет  такую  массу"  -  судорожно  перебирал варианты
начальник отделения,- "мостовой кран нужен".
     --  Мостовой кран нужен, Константин Семенович, -- голос его сорвался на
дискант.
     -- Ты что, не понял?! У мостового не хватит пролета, вручную  по кускам
вышибать будем!
     -- рык Волопаса  тройным эхом отзвенел в  переплетениях труб, -- скидай
боковые фланцы!
     Щитами сдающихся спартанцев отвернулись вниз двухметровые боковые  люки
главного реактора, обнажив  полупрозрачную  синеву  тела козла, напоминавшую
бронированное  стекло  правительственного  лимузина ЗИЛ-117.  С  облегченным
шипением рванули наружу  сизые струи акрилатного пара. Как горох, посыпались
через  перила  рабочие, закрывая рукавами  лица,  и  веером  разбежались  на
безопасное расстояние.
     Наступила  тишина.  Волопас  оглядел присутствующих и молча снял шляпу.
Так же медленно,  не говоря ни слова он  натянул  армейский противогаз  А-7,
вырвал у стоящего рядом такелажника отбойный  молоток и широко шагнул вперед
по переливающейся радужными разводами мазутной жиже.
     Начальник отделения вцепился ему  в  рукав: -- Там же синильная кислота
парит,   товарищ   директор,   синильная   кислота   там,  --  Волопас,   не
останавливаясь, повел плечом и тот отстал.
     Сюрреалистическое  зрелище являла  собой его фигура  в костюме  тройке,
противогазе,  строгих  черных  полуботинках и  с отбойным молотком в  руках,
нелепо расплывшаяся  в  цилиндрическом кривом зеркале козла,  открывшегося в
проеме люка.  Визгом умирающего  игуанодона засвиристел полиметилметакрилат,
неохотно впуская в себя жало отбойника.
     Козел был  ликвидирован к празднику победы, правительственная делегация
не прибыла никогда, внимание отвлекло ухудшение дел в Афганистане.


     Было  невыносимо жарко.  Из открытых  окон  автобуса  со  стремительной
надписью  "Экспресс Аэрофлота"  несло раскаленной серой пылью  пустыни. Сама
пустыня расстилалась серым  плато  во все стороны  до  самого подножья  гор.
Тонкая как пудра и липкая как глина, пыль была везде, снаружи на экспрессе и
внутри,  покрывала  одежду и лица, стирая  цвета,  превращая  все  и  вся  в
чернобелое кино.
     По ногам тянуло жаром. Отопление салона было включено на полную мощь.
     --  Автобус  сэвэрного  ысполнэния,  --  разъяснил  водитель,  --  Эсли
виключить отоплэние, двыгатэль закыпит.
     За  полчаса  езды им не попалось ни одного строения, если не не считать
ирреальную шайбу стеклянного павильона с надписью "Пиво", одиноко стоявшую у
дороги.
     -- Тебе чего, больше всех надо? -- спросил  Ложакин -- чего ты со своим
ноу-хау полез, а?
     --  Мне  показалось,  что  Константина  Семеновича  интересуют  причины
происшедшего, -- ответил Саша -- Это было видно по его лицу.
     -- По лицу, по лицу, физиогномист нашелся, скажи спасибо, что свое лицо
целым унес. Дааа, много еще работы  над тобой  требуется, прежде чем в науку
тебя ввести.
     --  Эропорт  -- вдруг объявил водитель. Они  схватили свои дипломаты  и
выскочили наружу.  Аэропорт  вроде был  на месте,  такой же как тот, где они
приземлились неделю  назад.  Такой же  покосившийся,  серый от пыли  сарай с
надписью "Грозный". Но что-то было не так.  Во  все стороны, сколько хватало
глаз, не  было видно никаких самолетов,  да  и взлетной полосы тоже не было.
Вместо этого под стеной  сарая стоял остов вертолета, а поодаль, на открытой
местности, степенно пасся верблюд.
     -- Что-то не то -- сказал Саша.
     Верблюд повернул голову и  вдруг начал мочиться толстой параболлической
струей. Серая пыль под ним стала быстро темнеть.
     -- Стоооооой!!! -- заорал Ложакин вслед набиравшему ход экспрессу.
     -- Так это жэ мэстный эропорт -- заливаясь смехом, разъяснил  водитель,
--  харашо, что бистро поняли, а то я б толко чэрез шэст часов  вэрнулся! Ну
садытес, садытес.


     -- Ну расскажи,  расскажи, как ты  один  сам  лично пошел на  врага, --
министр встретил его крепким рукопожатием.
     -- Да что  там, товарищ  министр,  люди  у  нас  хорошие, отозвались  с
пониманием критической ситуации.
     -- Ладно, ладно,  Константин Семенович  -- министр похлопал  его  левой
рукой по правому плечу, -- знаем, знаем мы вас, скромников... Теперь о деле,
присядь. Ты,  конечно знаешь, что  генеральный  директор Демьянов уходит  по
возрасту на покой? Министерству предстоят перемещения. Только в  этот раз мы
решили  отказаться  от  обычной  практики последовательной цепной передвижки
кадров,  и  назначить  на  место  Демьянова  одного  из  наших  региональных
директоров. За этим мы тебя и пригласили.
     Министр  сделал долгую  паузу.  У Волопаса вдруг  начался тик  в правом
паху. Ситуация, кажется, начала разворачиваться фасадом к сияющим вершинам.
     --  Правильно,  правильно   догадываешься,  Константин   Семенович,  --
продолжал министр -- после взвешивания кандидатур и  тщательного отбора было
решено остановить выбор на тебе.
     Вихрь  пронесся  в  голове Волопаса: "Дача в  Карелии, личная иномарка,
загранкомандировки, кажется  еще и вилла на Кавказе,  дочь  в ЛГУ  пойдет, и
вообще  - Ленинград!  Никаких  больше чеченцев  с их  кинжалами и  взглядами
изподлобья."
     --  Константин Семенович,  о  чем  задумался?  -- голос министра  вдруг
окрасился отеческим теплом, -- примешь ответственность?
     -- Приму, --  выдохнул Волопас, -- а задумался я, на кого подразделение
оставлю.
     --  Похвально,  похвально.  Закончишь   подробности  с   референтом,  и
перестань ногой дергать, не к лицу, -- министр вышел.
     --  Вы,  надеюсь,  понимаете, Константин Семенович,  -- начал  референт
многозначительно, -- что ваша кандидатура не  была единственной. Кстати, как
ваша диссертация продвигается? В вашем нынешнем  чине уж хотя бы  кандидатом
наук быть необходимо.


     -- Умер  Каменский, --  открыл Геннадий  Алексеевич  Ложакин экстренное
собрание коллектива лаборатории многоосного упрочнения,
     -- приступ астмы в метро.
     В дальнем ряду охнули, послышался сдержанный плач.
     -- Медицина  не поспела.  Хороший  был человек, скрупулезный.  Нам всем
будет его не хватать. -- Ложакин поднял кружку с клюквянкой, -- помянем...


     Скорая  помощь  уже  отъезжала,  когда  лаборантка  Лисицина  вышла  из
проходной  первого  корпуса, направляясь  во  второй.  Сумка тяжело била  по
ногам, мешая  идти. С  такими  казеными мешками, неладно пошитыми  из серого
технического хб, ходила  половина объединения.  В них носили все, начиная  с
технического  спирта  и  картошки  с  рынка и  кончая  деталями  аппаратуры.
Нескончаемым потоком  весь рабочий день текли реки мешконош между корпусами,
пересекая оживленный Полюстровский проспект, ответвляясь частенько в сторону
рынка. Сегодня, впрочем, груз у нее был особый, и если бы не авария, Людмила
Сергеевна, не мешкая, направилась бы прямиком ко второй проходной.
     Поперек  проспекта ощетинился останками бампера оранжевый КАМАЗ, из-под
левого крыла  его виднелось то, что  несколько  минут  назад  было  зелеными
жигулями.
     -- Без ремней ездют, -- оценил обстановку Палыч.
     Лисицина  протиснулась  ближе  к месту событий. На  вспученном  зеленом
капоте лежало размочаленное ветровое стекло, обильно орошенное красным.
     -- Красный цвет - ходу нет, -- добавил Палыч философски.
     -- Наших никого не задело? -- донеслось из толпы,
     -- Не, только шофера.
     -- И когда они сфетофор поставят,  -- сказала машинистка экструзионного
пресса Феоктистова, -- умучились под колесами шнырять.
     -- Им  чего,  -- отозвался старший  лаборант Редвуд, --  они  на  Аудях
катаются.
     Похолодев, Людмила Сергеевна вдруг почувствовала, что за мешок тихонько
тянут.  Резко рванув  мешок к  груди, она оглянулась и  с облечением увидела
завсектором токсикологии Петра Николаевича Малинина.
     -- Позвольте я вам помогу поднести, -- попросил Малинин с улыбкой, -- я
все равно на вашу сторону иду, что ж вы химика с собою не захватили.
     В  другой  руке  он  держал  такой  же  точно  мешок,  доверху  набитый
консервными банками.
     -- Ничего, ничего, он легкий, -- возразила Лисицина, -- а вы, наверное,
заказы несете?
     -- Да, дамам помогаю,  --  блеснул улыбкой Малинин, -- что-же это у вас
там такое, легкое да объемистое, да с острыми углами?
     --  Деньги,  --  просто ответила она. За  небольшую  добавку  к получке
выполняла она функцию раздатчицы зарплаты.
     Продолжая  болтать, они  обошли  сидящего  на  тротуаре шофера  КАМАЗА,
выкручивающего кепку, и вошли в проходную.
     -- Кстати, вы знаете, что  Каменский вовсе не от астмы умер, -- спросил
Малинин, -- а от эмфиземы трахеи?
     -- Да что вы говорите, Петр Николаевич, как же это?
     --  Да  уж  так, закономерно  для  работающего  в  близком  контакте  с
полимерами. Уж я то знаю.
     --  В  лаблаторию  идете,  --  поприветствовала  их  сотрудница   ВОХРа
Вероника, стоящая на вахте.
     В  тесном  лифте  они  почему-то  замолчали,  сосредоточенно  глядя  на
ползущие вниз  огни. Петр Николаевич  неуверенно  скользнул  глазами  по  ее
плечу, опустил голову...
     "Плата Заработная. Отделы 3,5,11. Лаборатория 55.  Итого 18392 рубля 11
копеек" - неожиданно для себя прочел он на торчащем из мешка обрывке бумаги.


     -- Александр Ильич, зайди ко мне.
     Закрыв дверь кабинета, Ложакин присел на край стола:
     -- Сколько ж лет ты  у нас мэнээствуешь? -- спросил он, и не дождавшись
ответа, продолжил  --  годков пяток поди? Пора, пора тебе, Александр  Ильич,
науку за рога брать.
     -- За рога или за вымя, Геннадий Алексеевич? -- переспросил Саша.
     --  Не скоморошь,  отрок, тема  вращения  обнажена, -- Ложакин выдержал
паузу  --  Переймай  эстафету  у  безвременно  ушедшего. Пора, пора  тебе  с
бестемья уходить. В понедельник утвердим тебя на совете,  а пока знакомься с
документацией.  При  обнаружении  личных  вещей покойного  сдать  мне лично.
Вопросы есть?
     -- Личные мысли тоже сдавать?
     -- Иди, иди, академик, не толпись.

     10. Инструктаж
     --  Феоктистова, повтори принцип  работы промышленного  экструдера.  --
сказал начальник цеха.
     -- Да чего там, это ж как мясорубка здоровенная...
     --  Ладно,  слушайте  все  еще раз. Промышленный экструдер  состоит  из
цилиндра и головки.  Полимерный гранулят забирается  из  загрузочной воронки
шнеком,  расплавляется,  подается   вперед  и  выталкивается   наружу  через
отверстие в головке, называемое соплом.
     -- Ну, я же говорю, мясорубка. У нас на мясокомбинате...
     --  Феоктистова,  помолчи.  От  формы сопла зависит  форма  получаемого
погонного профиля. В случае грануляции вместо сопла используется заслонка со
множественными  мелкими  отверстиями.  Экструдат  при  этом  выходит в  виде
большого количества тонких стержней...
     --  Это  ж  как  вермишель  делают!  Или  фарш.  Вот,  помню  у  нас  в
разделочной...
     -- Феоктистова, я тебя выведу с инструктажа. Большого количества тонких
стержней,  называемых  стрингами. Стринги протягиваются через  охладительную
ванну  и  поступают  в  нарубочный  узел,  или  гранулятор,  где  нарубаются
роторными ножами на гранулы...
     -- Так это что же, гранулы засыпаем, гранулы высыпаем?
     --  Молодец Феоктистова,  хороший вопрос задала,  отвечаю. Регрануляция
или  повторная  грануляция  используется  при  смешении разных полимеров или
добавлении  присадок,  таких например,  как  морозоустойчивая или, наоборот,
антипирогенная. Продолжаю инструктаж. Поскольку  диаметр стринг мал, большое
значение   приобретает  правильный  подбор  отбойной  фильтрующей   решетки,
устанавливаемой между  цилиндром и головкой и предназначенной для задержания
посторонних предметов, попавших в загрузочную воронку по случайности.
     --  Ой, а чего уж только у нас ни  попадало,  жуть  чего! А по ночам  и
вовсе крысы залазют!  А  еще  у нас случай был, мясник Васильев стал тушу на
крюк вешать, подсклизнулся на потрохах и сам накололся! Ему  крюк под бороду
зашел, а через глаз вышел. Так и повис. А еще...
     -- Феоктистова, я тебя по статье уволю к едрене фене.


     -- Граждане кинозрители, -- усиленный стереодинамиками голос прокатился
под сводами большого  зала кинотеатра "Гигант"  -- в связи  с постановлением
партии и  правительства о мерах  по  усилению борьбы  за  дисциплину  труда,
подписанному лично Юрием  Владимировичем  Андроповым, на выходе  из кинозала
будет производиться проверка документов. Просьба всем приготовить пропуска и
паспорта. Граждане без удостоверений будут препровождены в местное отделение
народной дружины с целью установления личности.
     Завсектором токсикологии Петр  Николаевич Малинин внутренне опал. "Черт
меня дернул," - подумал он, - "Так хорошо день начинался ... "


     С утра он  закончил  наконец  выверку статьи  в  сборник  "Промышленные
отходы",  называвшуюся "К вопросу о действии на дыхательную систему человека
цианидов  -  продуктов разложения метилметакрилатных пластмасс".  На  обед в
столовой давали холодный борщ. Везя поднос с тарелкой по  полозьям  раздачи,
Петр Николаевич  с вожделением предвкушал, как он сядет за столик, размешает
сметану,  стараясь  не  задеть  желтоглазую  половинку  куриного  яйца,  как
медленно поднесет ко рту первую ложку.
     После обеда Малинин направился по своему  обычному  маршруту:универмаг,
книжный  магазин, кафе-мороженное. Умяв двести  грамм крем-брюлле, он шагнул
прямо  в  слепящее   майское   солнце  и  вдруг  заметил  афишу:  "Фестиваль
бразильских фильмов - Донна Флер  и ее  два  мужа". На  память  вдруг пришло
воспоминание о  предстоящей  вечером встрече с  Людмилой, высокие створчатые
двери  кинотеатра  "Гигант"  манили  прохладой. Малинин  коротко  глянул  по
сторонам, вроде никого, и шагнул внутрь...

     Петр Николаевич  по натуре был очень осторожным человеком. С детства он
не ввязывался в споры и  драки, избегал лазаний по  крышам и игры в  хоккей.
Закончив Лесотехническую  Академию по специальности  "Техника безопасности и
охрана труда на социалистическом предприятии", Малинин поступил на работу  в
сектор токсикологии.
     Одиннадцать лет  работы  постепенно  вселили  в него  смертельный страх
перед  пластмассами  в  любых  проявлениях.  Оказалось,  что  нет  на  свете
полимера,  неспособного  принести   вред  человеку.   Отравления,  аллергии,
чесотки, отеки проходили перед его глазами каждый день нескончаемой чередой.
Он просыпался в холодном поту, вспоминая бьющихся в конвульсиях лабораторных
крыс. Постепенно Петр Николаевич очистил свое жилище от пластиков.  Он носил
только ХБ, покупал зубную  пасту  только  в  оловянных  тюбиках, и  пил и ел
только  на стекле и фарфоре. Кульминацией борьбы за  окружающую  среду стало
изжитие черной прессованной пластмассы, из которой изготовлялось большинство
предметов  обихода,  начиная  с  телефонов и  заканчивая  ручками  утюгов  и
сковородок. Малинин  выяснил, что это был  полиформальдегид,  выделяющий при
сгорании зарин, боевой нервно-паралитический газ, успешно примененный в свое
время  немцами  на Ипре.  Вошедшему в его  квартиру сразу  бросались в глаза
маленькие, военного  образца,  металлические  тумблеры на  местах  привычных
пласмассовых выключателей.

     ... Сейчас Петр Малинин сидел,  скрючившись в кресле  седьмого  ряда, с
ужасом представляя себе апокалиптическую картину разбирательства в профкоме.
Он  уже присутствовал  однажды при  подобной экзекуции. Тогда  осуждали двух
работниц  бухгалтерии,  отловленных  в  магазине  спортторга  в  очереди  за
финскими плащами.
     В  середине  процедуры дверь  шумно  распахнулась  и,  в  сопровождении
секретарши,  смешав кавитационной турбуленцией бумаги  на столах,  вошел сам
Генеральный Директор, товарищ Константин Семенович Волопас.
     --  Товарищи!  -- загремел  с амвона голос генерального, --  Сейчас,  в
такой  тяжелый  для страны  момент,  когда  отечество  еще не  оправилось от
тяжелого   известия    о   безвременной   кончине   Генерального   Секретаря
Коммунистической Партии Советского Союза Леонида Ильича Брежнева.
     Сейчас,   когда  весь  народ,   сплотившись  воедино,   готовится  дать
бескомпромиссный отпор американскому  империализму,  нацелившимуся на нас из
космоса жерлами лазерных установок.
     Сейчас,  когда  от  всей  полимерной  промышленности  страны  ожидается
беззаветный вклад в дело усиления мощи наших доблестных вооруженных си ...
     -- Волопас неожиданно осекся  и  оглянулся  на  секретаря парткома.  --
Короче говоря, сейчас подобное  отношение к дисциплине и распорядку рабочего
дня не может быть попустительствовано...
     -- Волопас опять запнулся, -- Как будем пресекать?
     -- Ээээ, -- отозвался председатеь собрания, -- есть  предложение лишить
выезда  на отделочные  работы  на черноморскую  базу  отдыха  объединения  в
поселке Туапсе...
     --  Отличное  решение, так и постановим  -- подвел  черту Волопас. -- Я
конечно имел в виду: проголосуйте и постановите. У меня срочное  заседание с
референтом министра. -- Подняв бумажные смерчи, Константин Семенович покинул
помещение.

     ...  "Бежать" -  подумал Малинин, - "Скрыться и пересидеть где-нибудь".
Он тихо, стараясь не греметь креслами, двинулся ко входной двери, ведущей  в
фойе.
     -- Гражданин, выход напротив -- услышал он голос из тьмы.
     -- Мне в туалет, -- просительно прошептал он, -- очень надо.
     --  Учтите,  что все  входы  в  кинотеатр  также  блокированы  отрядами
народной дружины -- пояснил голос.
     --  Ничего, ничего, мне на минуточку, -- Малинин направился к мраморной
лестнице, ведущей вглубь планеты. Первые три пролета он  преодолел скачками,
потом  перешел на шаг. "Странно" - ,  подумал он, - "зал находится на уровне
земли, куда же ведет эта лестница?".
     Долго раздумывать  не пришлось, лестница закончилась  площадкой с тремя
глухими  стенами.  На  четвертой  стене,  под  последним  пролетом,  темнела
массивная металлическая  дверь с  таинственной надписью "Служебное".  "Тут и
пересижу", решил Петр  Николаевич,  залез под пролет, присел  на корточки  и
замер  - "Если  нужно, хоть  до  вечера досижу,  не будут  же они весь  день
дежурить". Колени дрожали, дыхание сбивалось, в висках пульсировало.
     Вдруг  Малинин  почувствовал  влажное  дуновение.  Подняв  глаза, он  с
удивлением и страхом обнаружил, что дверь по имени "Служебное" приоткрыта, и
из  щели  тянет  сыростью.  За  дверью открылся длинный, уходящий  во  мглу,
коридор.  Тянуло  мышами  и  плесенью...  Приседая  на  ватных  ногах,  Петр
Николаевич шагнул в туннель.
     "Что там уж такого может быть?" - подбодрял он себя, "ничего особенного
там быть не может, а  вдруг окажется  выход?". Рука скользила  по осклизлому
железу,  переодически  натыкаясь  то на шов то  на заклепку.  Впереди  стало
светлее. Через  десяток  метров  коридор  круто  поворачивал  направо, из-за
поворота лился  резкий, фиолетоватый  свет,  какой бывает  от флюоресцентных
ламп.  Собравшись с  духом  Малинин сделал полшага  за  поворот и замер, как
парализованый.
     Проход  заканчивался,   расширяясь  и  переходя  в  обширное   бетонное
помещение. А прямо перед ним, тускло отсвечивая  воронеными  обводами, стоял
танк.
     -- Петя,  что с тобой, Петя,  не кричи, -- услышал он голос Людмилы, --
ты опять кричал во сне.


     Каменский  занимал  в лаборатории  стол  у  окна,  отгороженный с одной
стороны кульманом, и книжной полкой - с другой. Стол  был чист. Единственным
предметом, который Людмила оставила на поверхности, был черный репарационный
Ундервуд, сквозь витиеватую вязь механизма которого просвечивали пятна кофе,
разлитого  когда-то  по  дешевому  дерматину. Саша  бесцельно нажал  круглую
кнопку  с  покоричневевшей от времени буквой "Ы". Кнопка  пошла вниз, вызвав
эстафету  звонких  щелчков  механического  кружева,  закончившуюся  выбросом
кверху длинной тараканьей ноги,  глухо, как боксер по набитой  песком груше,
стукнувшей по изношенному обрезиненому валику.
     Сквозь запыленное окно с затянутой марлей форточкой виднелся край крыши
первого корпуса и огромная, как телебашня, красная кирпичная  труба. Над  ее
верхушкой слегка мело желтым.
     Саша  никак  не  мог  заставить  себя  открыть  ящик  стола.  Казалось,
Каменский еще здесь, сейчас откроется дверь и послышится его тихий голос.
     -- Какой  же  это ужас,  Сашенька,  -- оперлась рукой  на кульман Ольга
Андреевна, -- ведь он даже не курил.  Такая странная  судьба.  Выжил на БАМе
чтобы умереть в метро.
     Саша промолчал. Бросив еще раз взгляд на толстый слой жирной  дизельной
гари  между окнами, он  вздохнул и открыл  правый верхний ящик  стола. Слава
богу, никаких личных вещей там не оказалось. Лежало несколько толстых папок,
на верхней  было  написано:  "Упрочнение  полиэтиленовых  пленок  в условиях
многоосного сложного сдвигового поля". Ольга Андреевна отошла.
     В среднем ящике  обнаружился  маленький терракотовый божок с  огромными
вылупленными глазами. Он явно был безмерно удивлен в  момент рождения, и это
выражение застыло навсегда на его морщинистом личике. "Черта с два, Ложакин,
ты  его получишь" -  божок уютно  устроился в левом кулаке. На другой  папке
была надпись: "Вертикальная  экструзионная головка с вращающимся мандрелом".
Саша вспомнил, какое веселье вызывал этот лингвомонстр у слесарей.
     --  А  мандарелом  не  хочешь?  --  спрашивал слесарь Борька  у Вадима,
обронившего гаечный ключ.
     Совершенно непонятно,  зачем  было  называть  этим полуматерным  словом
обыкновенный сердечник,  обтекая  который, полиэтиленовый расплав становился
рукавом,  которому предстояло  потом,  раздувшись  пленочным  пузырем,  уйти
наверх под  нож,  нарубающий его  на  хорошо  всем  знакомые  полиэтиленовые
пакеты. Суть научных изысканий группы  заключалось в том, чтобы, вращая этот
самый  мандрел,  вызвать  перекрестную, фанероподобную ориентацию молекул  в
пленочном  пузыре,  и,  тем  самым  упрочнив   его,  нанести  родной  стране
умопомрачительный экономический эффект.
     Ориентация вызывалась, пленка упрочнялась, все бы  было совсем неплохо,
если  бы мандрел  своим вращением не вызывал  дестабилизацию пузыря, который
начинал   идти  винтом,   гулять  во  все  стороны,   как  торнадо  в  полях
Орехово-Зуево, и в конце  концов лопался со  змеиным  шипением. Единственным
представителем  рода человеческого,  которому  удавалось удержать  процесс в
узде в  течение двадцати  минут, был  лично Геннадий Алексеевич  Ложакин. Он
взгромождался на экструдер, нежно охватывал пузырь  руками и тонкими точными
движениями  направлял  скользящую  под  пальцами  еще  горячую  пленку к  ее
геометрическому центру.
     --  От коров у меня это  умение, -- говорил он гордо -- им перед дойкой
завсегда надо вымя огладить.


     Саша заканчивал последний ящик. За горой  чертежей в дальнем углу вдруг
обнаружилась  толстая тетрадь  в дерматиновом переплете. Саша открыл  первую
страницу. Над надписью "УЧПЕДГИЗ, тетрадь ученическая, 44 копейки", скачущим
почерком было написано:

Это попытка  посмотреть  на себя ушедшего со стороны, а не  сквозь наслоения
времени.  Каждый  новый  день,  уходя,  оставляет след,  искажает  память  о
предыдущем. Зачастую мысли  возвращаются,  как бумеранги, стирая собственные
следы. Часто меня мучают провалы памяти, когда  я пытаюсь вернуться мысленно
назад. Остается только результат, не всегда лучший.

     "Не может быть" - подумал Саша, - "Наяву так не бывает".
     Он перелистнул страницу:
     Воображение мелет  реальность  в  труху, воображаемое  встает  рядом  с
реальным, сливается с ним  и становится  неотделимо.  А на  границе памяти и
безмолвия  живут  полусны,  не  привязанные  ни  к  месту,  ни  ко  времени,
перемешанные с еще более яркими снами. Есть еще ассоциации, вытаскиваемые на
свет неожиданными  сочетаниями звуков или запахов или просто цветов, которые
вспыхивают неожиданно и также неожиданно гаснут без следа.
     Вероятно, этот  блокнот нужен мне для того, чтобы отделить себя от себя
ушедшего,  чтобы не тащить за  собой слишком много. В  исповеди  есть тайный
смысл. Каждая строка здесь - мой фантом, спасенный от небытия бумагой.


     Константин  Семенович   Волопас  волновался.  Экстренные   совещания  в
министерстве  не  собираются  без  причин.  Маловероятно,  что  он  допустил
какой-нибудь  прокол.  Просто  наступил, наверное,  на  хвост  какой  нибудь
вонючке.  Надо прикинуть, за  что  его  могли  зацепить.  Он  начал мысленно
перебирать варианты.
     Покупка  Ауди  на  конференции  в  Женеве  на  деньги,   оставшиеся   с
поликарбонатного сырья? Вряд ли...
     Организация  базы  подледного  лова,   отделанной  мореным   дубом,  на
территории пионерского лагеря "Дубок", включая покупку снегохода  "Буран" на
пионерские средства? Ерунда...
     Надстройка  строительным  цехом  третьего  этажа  его   личной  дачи  в
садоводстве "Волдырево"?... Совсем мелочь.
     Может,  дело  в  том, что  он все еще  не защитился? Надо  надавить  на
Гольденбаума, совсем не движется диссертация.
     Для вызова в министерство без объяснения причин  должно  быть серьезное
основание. Самое смешное,  что  ничего серьезного в статусе  генерального он
еще сделать не успел. И это беспокоило. Беспокоило, что идет он на совещание
к министру неподготовленным, без четкого понимания обстановки.

     Заседание в этот  раз  проводилось  в  зеленом  кабинете.  Едва  войдя,
Волопас понял, что  вопрос явно серьезнее,  чем  его собственная персона.  В
кабинете было еще три генеральных, человек пять,  которых  он не знал и двое
военных, в высоких чинах. Открыл совещание референт.


     -- Саша, ну почему  именно головоломки?  -- голос начальника патентного
бюро Юрия Сергеевича Ганичева глох в бесконечных  томах  патентного права  и
папок  с документацией, занимающих  все  горизонтальные  поверхности  в  его
кабинете.  Рабочий  день  кончился  два  часа  назад,  качающаяся  за  окном
перевернутая тарелка фонаря отбрасывала плавающие  тени на шкафы и  потолок.
Юрий Сергеевич должен был давно быть дома, а не сидеть здесь с этим странным
молодым  человеком,  помогая  оформить заявку на авторское.  Такую заявку он
делал впервые:  не от предприятия,  не на  официальном  бланке, и  в  списке
авторов - одна фамилия.
     -- Не знаю точно,  Юрий Сергеевич, это как средство от морской болезни.
Когда человека качает в  замкнутом  пространстве, приступ  наступает гораздо
раньше  чем на  палубе.  А  стоит  только ухватиться  глазами  за что-нибудь
неподвижное,  за берег  например, как болезнь отступает. Метрика Вселенной -
вещь стабильная, на нее можно опереться в этом театре абсурда, -- Саша потер
виски,  --  такие  штуки  как  двойная   пирамида  или  диагональная  звезда
существуют тысячи лет, и будут существовать, когда весь этот бред вокруг нас
канет в лету. А может, я просто ищу свой карасс.
     -- Наверное, ты прав,  ты еще можешь  рассуждать абстрактно. Я - уже не
могу.  Когда тебе надо кормить детей и внуков, логика отступает, и начинаешь
играть в игры идиотов.
     Ганичев шагнул к полке с заявками:
     -- Ты думаешь мне не тошно лопатить эти курганы тины? Ноблесс оближ.  Я
- профессиональный  патентовед, и стараюсь подходить профессионально,  найти
прототип, грамотно написать формулу, чтобы прошла  экспертов. Я все меньше и
меньше гляжу на то, что они пытаются защитить.
     Он взял со стола верхнюю папку:
     --  Вот,  например,  ваша вращающаяся  насадка. По сути  -  бред  сивой
кобылы, все  давно  известно, но результат зависит от  того, как  повернуть.
Смотри, новизну я выжал, экономический эффект подтвержден, а главное, список
авторов корректен. Все здесь, никто не забыт,  и Ложакин,  и  генеральный, и
товарищ  референт  министра,  и  даже  генерал-майор. Принцип  простой:  чье
ведомство платит, тот  должен  быть  включен всенепременнейше, даже  если он
предмета  в  глаза не  видел.  Максимальное  вознаграждение обеспечено,  как
только  придет положительное решение.  Все  получат  по  куску,  и Каменский
получил бы, сколько остальные, хоть он, пожалуй  единственный, кто это писал
и изобретал. Жаль, что тебя уже нельзя включить...
     Юрий Сергеевич перевел дыхание.
     -- Да нет, не жаль. -- услышал он в ответ -- А Каменский может оттого и
умер,  что  толпы дармоедов  не вынес. Я  себе задачу  поставил:  посмотреть
сколько времени я здесь продержусь, не  участвуя в ритуальных  плясках. Пока
все  идет нормально: за семь  лет научной работы - ноль научных публикаций и
ноль авторских.
     Саша откинулся на спинку стула.
     -- А  за  помощь  вам  огромное спасибо, Юрий  Сергеевич, без вас я  бы
погиб. Формулу изобретения написать,  на мой взгляд, на порядок сложнее, чем
изобрести.
     -- Если хочешь знать,  твоя "Королевская змея" это пожалуй единственная
на  моей  памяти  заявка,  имеющая  хоть какую-то реальную  ценность,  может
поэтому я с тобой и занимаюсь. Ты себе не представляешь,  что  мне  пытаются
всучить.  -- Ганичев  бросил на  стол  еще одну  пачку  бумаг,  перевязанную
бечевкой, -- Вот, например, детище нашего знаменитого одноосного упрочнителя
Полстернака, вглядись в эту схему. Смотри внимательно.
     Саша  с интересом  развернул синьку. Под титулом "Установка непрерывной
продольной  ориентации"  было  изображено  нечто,  удивительно  напоминающее
паровую телегу братьев Черепановых.
     --  Скажите мне,  что  я не прав, Юрий Сергеевич, -- произнес он  через
пару минут, -- но ведь это же вечный двигатель?
     -- Именно, именно! -- вскричал Ганичев
     -- perpetuum  mobile  во всей  красе!  Смотри,  здесь стержень входит в
камеру, отсюда  выходит, и  все это  просто потому, что  в камере повышается
давление! И никто не знает, каких трудов мне стоило остановить этот нонсенс.
А ты, собственно, чего ждешь  от  авторского свидетельства? -- продолжил  он
после паузы,  -- с твоей одинокой фамилией  никто это внедрять не  станет. А
если  и   станут,   про  тебя   просто   забудут.  Даже  приоритет  -  штука
неопределенная, обойти тебя сможет любой, если захочет.
     -- Я  знаю, не  в этом дело.  Просто я  слышал,  что они там во ВНИИГПЭ
очень дотошны, если найдут что-то похожее, ни за что не пропустят.
     -- Это точно, не пропускать - это их главная задача.
     -- Что  мне и надо, не хочется  велосипед  изобретать. Ну и  спортивный
интерес, если хотите.
     -- И  что это  мне  так  везет на  интеллектуальных  спортсменов?  Вон,
трофеев - полная полка...
     Юрий Сергеевич вытянул  из-за книг  толстый рулон потрепанного ватмана.
Как зампарторга, он  был облечен обязанностью куратора стенных газет. Всякий
здравомыслящий,  а  уж  тем  более занятый  наукой, индивидуум  старался  от
участия в  настенном творчестве увильнуть.  В результате редакции  стенгазет
постоянно обновлялись зелеными молодыми  специалистами,  еще  не потерявшими
студенческий  задор. Задача Ганичева заключалась  в  цензуре,  коррекции,  а
иногда и в конфискации идеологически невыдержанных опусов.
     -- Глянь, -- он раскатил по  столу пожелтевший свиток, -- это к  юбилею
Байкало-Амурской дороги было сверстано. Одно название чего стоит!
     -- Десятилетью реанимации БАМа посвящается --  прочел Саша -- По-моему,
ничего такого уж опасного для режима.
     -- Читай дальше, эпиграф читай -- буркнул Ганичев.
     Саша рассмеялся, не сдержавшись.  В  правом верхнем углу было  выведено
красивым девичьим почерком:

     Мы построим магистрали
     Там где раньше тигры срали


     Урна  била  под колено, сбивая  шаг. Оставался  один последний адрес. С
трудом  найдя сухой пятачок в залитых цементной жижей колеях, Митя  поставил
урну  на  землю  и огляделся.  До  домов  оставалось  не  более  ста  метров
пересеченной местности. Он  вдруг начал узнавать места. Ну конечно, это было
стойбище   лимитчиков,   шесть   одинаковых   казарменного   типа   построек
располагались в ряд прямо под высоковольткой. Просто  сейчас он шел  с шоссе
Революции, а в тот раз они приблизились с Георгиевского кладбища...

     В тот раз они,  спецрейд  добровольной народной  дружины, шли проверять
состояние   проживания   неблагополучных  детей.  В  шести  лимитных   домах
неблагополучных детей  было семнадцать.  Двое из них, под разными фамилиями,
были  прописаны  по одному  и  тому же адресу: улица  Лопатная, дом  четыре,
комната одиннадцать.
     -- Очень странный адрес, --  с сомнением произнесла Аделаида Мироновна,
-- почему комната? Ведь это же не учреждение какое-то, а жилмассив.
     Сомнения ее разрешились  немедленно по пересечении порога парадной дома
номер  четыре  по  улице  Лопатной.  Парадная  дверь  располагалась в  торце
длинного,  баракообразного строения,  открывая вход в малоосвещенный коридор
без  окон,  пронизывающий  здание  вдоль,  как  шампур.  Сразу  за дверью их
остановил резкий, странный запах хлорки, смешанной с перегорелым, прогорклым
маслом.
     -- Согласно процедуре, мы должны осмотреть места общего пользования, --
сказал  второй  заместитель секретаря комсомольской  организации объединения
Виктор Кузачев, и шагнул направо.
     Митя сунулся следом и немедленно  начал чихать.  Кузачев стоял недалеко
от входа в  обширном помещении с голыми бетонными стенами. Двери не было, по
периметру бетонного проема не было ничего, напоминающего о том, что когда-то
здесь  была   фрамуга.   Вдоль   трех   стен  с   удручающей  периодичностью
располагались отверстия в полу, обильно обсыпанные подмоченной хлоркой.
     --  Так, хорошо, -- сказал Кузачев,  -- жилище проверяемых  оборудовано
сточной канализацией. -- Теперь пройдемте напротив, в кухонное отделение.
     -- Я уже там  побывала, -- сказала  Аделаида Мироновна,  держа перчатки
около ноздрей.
     -- Отлично, значит отправляемся прямо по адресу.
     Комната номер одиннадцать  была  предпоследней в ряду одинаковых дверей
по  левой  стене  коридора. Кузачев  постучал и участники спецрейда  шагнули
вслед за ним... Хотя, пожалуй, "шагнули" - это слишком сильно сказано.
     Практически  вся  площадь  открывшейся их  взорам  комнаты  была занята
спальными  местами,  среди  которых было  две  кровати, остальное - матрасы.
Неширокий проход начинался у двери и терялся в  середине комнаты,  как исток
Евфрата в полях Македонии. В комнате было людно.
     --  Мы из  добровольной народной дружины, -- начал Кузачев, обращаясь к
курящей  на ближайшем к  дверям  спальном месте  молодухе. -- Мы  бы  хотели
осмотреть условия проживания Сережи Морякова, десяти лет.
     -- А смотрите, коль найдете, -- ответила та, ловко перекинув беломорину
из одного угла рта в другой.
     -- Серый,  Серый, вылазь,  за  тобой  милиция пришла,  -- заорала вдруг
девочка лет двенадцати на вид и нырнула под кровать. Послышалась возня.
     -- Вы будете родители? -- спросил Кузачев официально.
     --  Не,  -- ответила  она, и указала на  средних лет женщину,  кормящую
грудью младенца. -- Вон она.
     -- А отец где?
     -- Моряков на работе.
     -- А вы кто будете?
     -- Я жена его, Анастасия Морякова.
     -- Подождите, подождите, а кто же тогда она?
     -- Бывшая.
     -- А младенец чей? -- спросил Кузачев оторопело.
     -- Слушай, ты че здесь следствие пришел проводить?
     Из-под кровати раздался  рев и девочка вылезла на свет, волоча за собой
бритого наголо мальчонку.  На  вид ему  было не больше семи. Два зеленоватых
потока начинались у него от  ноздрей, обтекали рот и исчезали за воротником.
Митя  отключился. Он  перестал  следить  за происходящим. Все  внимание  его
сосредоточилось  на  подоконнике.  Там,  как  бы  вне  этого  мира,   сидел,
съежившись,  подросток,  упершись  в  лежащую  на  его  приподнятых  коленях
трепанную книгу.  За  все время он  не поднял  глаз  и не шевельнулся, ничто
вокруг не могло оторвать его от воображаемого мира, открывающегося за драным
переплетом.
     -- У нас по  этому адресу значится еще один ребенок, -- бубнил Кузачев.
-- Сухов Николай, пятнадцати лет.
     -- А, это мой от первого мужа, за пивом ушел.

     ...  Сейчас Митя шел  с шоссе  Революции. Углы урны  были обиты кованой
сталью. Изрядного  размера висячий  замок  тоже добавлял весу, безо всякого,
впрочем, смысла.  Одна  из скоб,  на которых  висел замок, еле  держалась на
последнем шурупе, и если  бы  кому-нибудь в здравом рассудке пришла в голову
отчаянная мысль вскрыть урну и изказить  результаты голосования, это удалось
бы ему без особых усилий.
     Комната  инвалида была вторая справа  после воняющего хлоркой  отхожего
места. Митя постучал и шагнул внутрь, громыхнув урной о дверь.
     -- Уважаемый Павел Евсеевич, -- начал он  и  понял,  что забыл все, что
было написано в бумаге, которую  сунул ему председатель счетной комиссии, --
я от передвижного избирательного пункта. Прошу вас проголосовать.


     Монолог участника советско-афганского конфликта,
     инвалида, героя советского союза,
     прапорщика Павла Евсеевича Винтова,
     произнесенный им по месту жительства в связи
     с прибытием официального представителя
     передвижного избирательного участка.

     Расклепать идрена корень.
     Уважили.
     Как самого Константина Устиновича.
     Удержу нет, обоссусь от счастья.
     На дом приперлись.
     Гать вашу в жеребень.
     Чего ж не всем участком, как к Черненке? А?
     И без занавесок?
     В ЗИЛ бы вас на перевал. Когда зажало заставу в серпантине.
     Сзади завал, спереди мины.
     Когда пиздец подступает, а в последнем цинке патроны вареные.
     А духи в окно прут, и АК с плеча не сдернуть.
     А потом харей в пыль, а снайперов на горах, как вшей.
     Да вертолетной лопастью под яйца. Аккурат пониже броника.
     Друганы  по  домам  в консервах  разъехались,  а я вот  сам,  на  своих
культях.
     Звезду мне навесили?
     Жать ее в ерепень.
     На звезде не поскачешь, жопу колет.
     Бюллетень где?
     Черкнуть где?
     Не важно, говоришь, один он тут, говоришь, ездобон вонючий?
     Ты кто, академик?
     Реши задачу, буков девять, одна гласная промеж.
     Не знаешь, иди книжки почитай.
     Что стоишь, как козел обледенелый.
     Мозга заклинила?
     Взбзднуть.
     Понял?
     Вот и бзди отсюда.
     Сундук не забудь.


     Афанасий Лукьянович любил заходить сюда в  тишине. Тогда, когда не было
занятий, и  в  длинной витрине  шкафа с  противогазами мирно отражались ряды
столов  и ядерных  грибов  на противоположной стене.  Отделение  гражданской
обороны располагалось в дальнем крыле центральной заводской лаборатории, или
коротко ЦЗЛ, имея  впрочем отдельный вход. Расположение не было случайным, в
баллонном  помещении  ЦЗЛ стоял  баллон  со  слезоточивым  газом  пиктрином,
питавшим "камеру испытаний  условиями приближенными к боевым", прижавшуюся к
отделению сзади, со стороны заросшего тиной пруда.
     С  детской улыбкой вспоминал Афанасий Лукьянович докторов и  кандидатов
наук, выскакивающих  из камеры и срывающих залитые соплями противогазы. "При
наличии бороды, для наилучшего  прилегания  гражданского  противогаза  марки
ГП4У, бороду  надлежит обильно  смазать  техническим вазелином" - всплыла  в
памяти строчка из инструкции. Кандидаты вазелином пользоваться отказывались,
вследствии чего бежали  потом, утираясь и спотыкаясь, к пруду, натыкаясь  на
полузатонувший циклон.
     Афанасий  Лукьянович  в  последний  раз  оглядел помещение, отступил  к
двери, вынул ключи, и ...

     Следующие три десятых  секунды вернули его на полуостров Даманский, где
сквозь  вой  бивших через  голову  ракетных гранатометов ГРАД,  скрючившийся
рядом ефрейтор Галушко орал надрывно: А как недолееееет?

     Громовой  грохот  потряс   штаб  гражданской  обороны,   стена   справа
взорвалась  облаком  мела  и  штукатурки.  Словно в ответ  с противоположной
стороны полоснула  по  столам стеклянной  шрапнелью противогазовая  витрина.
"Наилучшей защитой от проникающей радиации является достаточной толщины слой
металла,  например  танковая броня"...  Металл!!?? Тарзаньим прыжком,  круша
столы  и стулья,  пересек  Афанасий Лукьянович открытое пространство, скинул
щеколду  с задней двери и выскочил  наружу. Первый  же ключ подошел  к двери
пиктриновой камеры, oн нырнул внутрь  и захлопнул  обитую водосточной жестью
дверь.  В  висках стучало:  "поздно, ударная волна  приходит  позже лучевого
удара... "
     Сквозь вентиляционную отдушину слышалось  голубиное мурлыканье.  Камеру
никогда  не  протягивало  до   конца,  глаза  начинало  щипать.  "Камера   ж
бесфундаментная,    ее    должно   было   первую   срезать",    -   медленно
скристаллизовалось в  мозгу.  Афанасий  Лукьянович  робко  приоткрыл  дверь.
Стрекотали кузнечики, мотало тополиный пух, в пруду  спокойно ржавел циклон.
Из полуприкрытой двери штаба клубило мелом. Катастрофа
     явно носила локальный характер.
     -- Чего ж это, -- бормотал он, -- это чего ж, чего ж это...
     Внутренность  штаба  напоминала последний  день  Помпеи. В стене  зияла
вывернутыми краями и обглоданной дранкой неровная дыра размером с футбольный
мяч. Перевернутые столы и стулья были покрыты  известковой  пылью, обломками
стены  и  осколками  стекла.  Сверху  лежали  два  плаката  с  изображениями
последствий  атомной  бомбардировки.  Один  из  них  углом  прикрывал  горку
противогазов, высыпавшихся из разбитого шкафа.
     Здесь   способность   к   трезвой   рекогносцировке   начала   покидать
травмированное   сознание:   Один   противогаз,   покачиваясь,   свисал    с
полированного,  блестящего  на  солнце,  древка копья,  нелепо воткнутого  в
разгромленную витрину.
     -- Зачем  копье,  -- шептали  с  трудом  шевелящиеся  губы, -- копье-то
зачем, зачем копье-то...
     По  приближении оказалось, что  копье  было  не копье,  а  двухметровый
стеклянный прут, направленный концом на  стенную пробоину,  и  отбрасывающий
веселую спектральную радугу на потолок. Становилось все отчетливее, что этот
иррациональный прут и был причиной разгрома.
     Едва  успев подумать "Этим же слона убить  можно", Афанасий  Лукьянович
вдруг с шевелением волос увидел, как по прозрачному  стержню, переливаясь на
солнце, стекает рубинно красная капля. Беспомощно оглянувшись, он понял, что
штукатурка по краям дыры обильно пропитана красным.
     -- Слона-то зачем... -- просипел он, ощущая, как  прогибаются мгновенно
ставшие ватными колени.
     Сознание отказывало.
     -- Едрит ангидрид, -- послышался вдруг из дыры густой, раскатистый бас,
-- стена-то не наружняя, эй! - никого не зацепило?
     -- Никого, -- тихо  ответил Афанасий Лукьянович, садясь на противогазы.
Волею судеб  он  стал свидетелем  и  участником  первого  экспериментального
прогона   полупромышленной   пилотной   установки  продольно-ориентационного
гидроэкструдирования термопластов ПУПОГТ-3, прозванной  впоследствии Большой
Бертой.


     Бородатый анекдот
     Инструктор: Вопрос первый - Из чего сделана башня танка?
     Курсант: Из брони.
     Инструктор: Ответ верен, вопрос второй: Из чего сделан корпус танка?
     Курсант: Из брони.
     Инструктор: Ответ не верен, правильный ответ: из того же.

     Референт  передал  слово  маршалу.  Волопас  и  не  разглядел   вначале
маршальские звезды на погонах одного из военных, того что постарше.
     --  Товарищи представители  полимерной науки,  --  начал маршал,  --  я
надеюсь вы понимаете, что мы собрали вас здесь по  вопросу, жизненно важному
для  страны  и  ее  вооруженных сил. Ученику  средней  школы  известно,  что
основным поражающим  фактором ядерного  взрыва являются жесткие бета и гамма
излучения, распространяющиеся со скоростью света...
     Маршал сделал паузу и оглядел присутсвующих. В  кабинете стояла мертвая
тишина.
     --  Возможно  не  всем  известно,  что  основным  средством  защиты  от
проникающей радиации является достаточно толстый слой металла, --  продолжал
маршал  -- а именно танковая броня. В  то  время,  как личный состав пехоты,
даже  находящийся  в БТР,  будет  выведен  из строя в первые минуты  ведения
боевых действий  с  применением  средств массового  поражения, наши танковые
бригады сохранят способность активных действий  вблизи и даже непосредсвенно
в эпицентрах атомных ударов...
     Маршал  опять  остановился,  налил воды  из  граненого  кувшина  и,  не
торопясь, выпил, -- поэтому  основной упор  нашей стратегии лег в свое время
на расширение и развитие танковой мощи.
     Аудитория  перевела  дыхание. Каждый  пытался  сообразить,  каким боком
танковая стратегия минобороны может задеть его лично.
     --   С  появлением   нейтронного   оружия  расстановка   сил   в  корне
переменилась. В отличие от общепринятых форм поражающих факторов, нейтронное
излучение проходит сквозь металл беспрепятственно, практически не ослабевая.
--  четкий,  спокойный  голос  звучал под  сводами  зеленого  кабинета,  как
трансляция Совинформбюро.

     Маршал  неторопливо  налил еще  один  стакан  воды.  Хрустальная пробка
звякнула  о  горлышко  графина.  В  кабинете  стало  слышно  тонкое  гудение
вентилляции. Где-то упорно билась о стекло муха.
     Он  еще раз пристально  обвел  взглядом помещение. Участники  совещания
замерли,  не  глядя  по  сторонам,  как  ученики третьего  класса  в  момент
нежданного  появления  завуча.  Едва  заметно  улыбнувшись,  маршал  нарушил
мертвую тишину:
     -- Однако,  нами  уже  найдена надежная и действенная форма защиты. Как
выяснилось,  нейтронное  излучение  поглощается  достаточной  толщины  слоем
высокомолекулярной органики, а именно полимеров...
     Аудитория облегченно вздохнула.
     --  Министерством обороны  уже  испытан  новый  тип  танковой  брони  -
полиэтиленовый. Результаты  получены  очень обнадеживающие. Танк,  устланный
изнутри  семисантиметровым  слоем  полиэтилена, способен  противостоять всем
известным видам  проникающей  радиации,  включая нейтронную,  на  протяжении
промежутка   времени,  достаточного  для   завершения   исполнения   приказа
командования. Маршал перевел дух и огладил пышные усы:
     --  Единственная  проблема,  на  которую  натолкнулись  испытания,  это
повышенная возгораемость. Полиэтиленовое покрытие горит как порох, превращая
боевую машину  в подобие  паровозной топки...  Какие будут  мнения, товарищи
ученые?
     В кабинете зашуршали, заерзали. Натянутые маски озабоченности  судьбами
страны  изчезли.  На  лицах, как  на  поверхности океана,  начали появляться
волны, отражающие повышенную глубинную тектоническую активность.
     Волопас откашлялся и начал размеренно и четко:
     --  Товарищ  маршал  советского  союза, в  нашем  объединении  под моим
непосредственным руководством разработан антипирогенный композит, который не
просто не горит, а даже способствует пламягашению окружающих предметов и...
     -- Ты дорогуша прости нашу необразованность, -- перебил  маршал, -- это
что за антипироги такие?
     -- Да это попросту означает противопожарный.
     -- Аa, так ты бы так и говорил, попросту, а то - пироги!
     По аудитории пробежал сдержанный смех.
     -- Так ты  говоришь, еще  и все вокруг гасит, -- маршал наклонил голову
назад и влево, -- так, так, подробности  обсудишь с генерал-майором. Лосось,
займись с товарищем ученым. Всем остальным просьба представить соображения в
кратчайшие сроки. -- маршал вышел.
     Референт подмигнул Волопасу еле заметно, -- так держать!
     Тот, окрыленный, подошел к Лососю: -- товарищ генерал-майор,  наилучшим
решением было бы посетить наши края и ознакомиться  с материалом и процессом
на месте, своими руками,  как  говорится. Как, кстати, вы к  подледному лову
относитесь?
     -- Абсолютно, -- ответил генерал-майор.

     Из дневника Каменского
     Танк  это  оружие  массового  уничтожения. Один  танк,  одним выстрелом
способен убить  сразу  двух человек.  Даже  если  предположить, что  танкист
действительно был прав в своем стремлении уложить первую  Мишень, что Мишень
того заслуживала, что всей своей предыдущей неправедной жизнью она дала  ему
все основания нажать на гашетку. Даже если принять к сведению, что он знаком
с ее биографией  и  мировоззрением. Что он  понял ее  стремления и  взгляды,
сравнил их с  его собственной системой ценностей, признал их неприемлимыми и
сделал вывод, что  максимум,  чего она заслуживает, это  шрапнельный снаряд.
Даже если признать за ним право на основании всего этого лишить жизни другое
человеческое существо...
     Но  второй-то   может   просто  так  подошел,  на  солнышке  погреться.
Прислонился, прищурился  и стоит себе, не подозревая, что стал Мишенью номер
два. Точнее  даже не  номер два, а просто оказался в зоне  поражения  Мишени
номер один. И смерть его не несет высокой  значимости, и ничего он такого не
сделал, способного вызвать праведное негодование танкиста.


     Капля  воды, случайно  попавшая между  плиткой  и слегка  вогнутым дном
трехлитрового  лабораторного  стакана,  начала  жужжать,  как  залетевший  в
сложенную  газету  шмель.  Через  минуту  вода в стакане  закипела,  Людмила
Сергеевна  подняла  створку  вытяжного  шкафа и  высыпала  в стакан полпачки
индийского чая.  Сегодня был день ее рождения,  поэтому с утра  она, отстояв
трехчасовую очередь в Норде, отхватила большой белково - шоколадный киевский
торт.
     Торт красовался теперь в самой середине лабораторного стола, окруженный
разномастными  тарелками  и  блюдцами,  возле  каждой  из  которых стояло по
симпатичному прозрачному  стакану. Стаканы эти когда-то привез  из Финляндии
Ложакин, с конференции по одноразовым упаковкам. До сих пор их  использовали
под  клюквянку, но сегодня, из-за большого количества  народа,  решено  было
разлить в них чай.
     -- Нет, нет, нет, ни  в коем случае! -- запротестовал было  Малинин, но
был тут же остановлен Ольгой Андреевной:
     --  Вы, Петр  Николаевич, хоть и захаживаете  к нам частенько последнее
время, а права голоса все же не имеете.
     -- Что ж с того, что я Людочке мешки  подносить помогаю, -- сконфузился
тот, -- совершенно необязательно на  этом всеобщее внимание заострять, а мне
все-таки налейте в чашку, и вам, Людмила Сергеевна, очень рекомендую.

     -- Сами же и заостряете, -- сказала Ольга Андреевна.
     Женщина  она была волевая, одна  из немногих в объединении, имевшая под
началом научный сектор. Сектор занимался морозостойкими  материалами, будучи
в составе лаборатории  упрочнения  под  началом Ложакина, и постоянно  с ним
сражался за бюджет  и тематику.  Поговаривали также,  что происходила она из
дворянской семьи, что еще больше усиливало противостояние.
     -- Саша, иди порежь торт, -- сказала она.
     -- Сейчас, сейчас, -- отозвался тот, выныривая из-за кульмана.
     -- Ой, а зарос-то ты как, голубчик, да
     -- всплеснул руками  Афанасий Лукьянович, -- ты  бы постригся,  да, вот
мой тебе совет, а то прямо хыппи, да, на ученого совсем не похож.
     -- Как не похож?! -- Саша вытянулся по стойке смирно рядом с висящим на
стене портретом Ньютона.
     --  На  советского,  говорю, -- поправился Афанасий  Лукьянович, --  на
нашего, советского ученого, да.
     -- Так ведь его же нет.
     -- Кого?
     -- Советского ученого.
     -- Как нет? -- растерянно оглянулся по сторонам Афанасий Лукьянович.
     --  Да так, нету. Я вам даже больше скажу, -- Саша понизил голос,  -- и
никогда не было.
     -- Брось резвиться, Александр, -- улыбнулась Ольга Андреевна, -- что ты
человека пугаешь.
     -- Отчего же, наш  уважаемый Афанасий  Лукьянович выступил с интересным
почином: сменять стереотипы, и я намерен его всеми силами поддержать.
     -- Менять чего? -- Афанасий Лукьянович был не рад, что связался.
     -- Стереотипы. Я  согласен, но только коллективно,  массово.  Чтоб все,
как один, а? Чтоб все меня поддержали. Поддержите?
     -- Чего?
     -- Начинание. Я иду и обриваюсь наголо, но при одном  условии: если вы,
Афанасий Лукьянович, отращиваете усы. Большие, красивые,  пушистые усы. Как,
идет?
     --  Прекрати, Александр,  --  засмеялась  Ольга Андреевна,  -- режь уже
торт, наконец.
     --  Давайте,  я  порежу,  --  встрепенулся  Малинин.  Он  взял  большой
никелированый нож с текстолитовой ручкой и начал кромсать  нордовский шедевр
кулинарного исскусства, -- черт, там наверное безе внутри.
     Постепенно собрался народ, прослышав про торт, Лисицына разлила чай...
     --  Что же это вы,  есть  сюда  пришли?  -- Ольга Андреевна отложила  в
сторону  ложку,  --  Давайте, давайте  тост,  пусть  даже и  под чай, ну-ка,
Афанасий Лукъянович, как старейшина, пример подайте!
     Афанасий Лукъянович взял стакан и поднялся.
     -- Я Людочку знаю давно, да, и ничего плохого о ней сказать не могу. Вы
уж, голубчики, поверьте,  я  просто  так  не скажу, да  ... --  тут Афанасий
Лукъянович осекся, вдруг вспомнив,  как опозорила  она его при  всем честном
народе...

     Вошел  он  тогда  к ним в комнату, ничего не подозревая, дамы  на  него
накинулись:
     --  Ну-ка,  ну-ка, Афанасий  Лукъянович,  подвигайте-ка  бровями, да не
бойтесь, это мы  интеллект проверяем, Людочка статью в "Крестьянке" нашла, о
том что интеллект напрямую с количеством складок на лбу связан.
     Он подвигал, ничего не подозревая, лаборатория притихла.
     -- Ой, да ерунда это все, --  Людочка попыталась  замять паузу, неловко
повисшую в воздухе, -- идемте лучше кофе пить, бразильскoe, только что заказ
принесли...
     Выйдя от них,  Афанасий Лукъянович зашел  в туалет и подвигал у зеркала
бровями.  С  горечью обнаружил он, что кожа  на лбу  его двигается  в такт с
бровями, ровная как стол, не образуя вообще ничего похожего на складки.

     ...  -- Что же, это все?  -- спросила  Ольга  Андреевна,  --  ну  тогда
вперед, по коням! Отчего вы не садитесь, Афанасий Лукъянович?
     -- Ааа, -- бесцветно произнес он в ответ, не отводя глаз от своей руки,
сжимающей  стакан. Стакан  менялся на глазах:  верх его  плыл  под пальцами,
сужаясь, а низ расползался, наливаясь чаем, как спелая груша.
     -- Я же говорил! -- закричал Малинин,  вдруг  заметив что все остальные
стаканы начали  претерпевать такие же метаморфозы, превращаясь в заполненных
чаем медуз, -- в раковину их швыряйте, в раковину!
     Поднялся веселый гам, пришлось заварить  еще одну порцию чая, и разлить
ее на этот раз в чашки. Саша взял в руку один  из потерявших лицо  стаканов.
На дне его, растянутая и искаженная, все еще  читалась надпись: "Disposable.
Cold  beverages  only".  В  разгар суеты  дверь  распахнулась и  крейсерской
походкой вошел Ложакин.
     -- Ну,  Андревна, -- начал он громогласно, -- готовь поллитра, пришел и
на  твою улицу  праздник!  Я  только  что от  генерального,  от министерства
обороны  заказ  получен.  Умопомрачительный!  Политбюро  интересуется  твоим
композитом МЗСП-014Б. Фонды отпущены! Необозримые!  Для изготовления опытной
партии  материала супер экструдер  уже  выслан.  Фирмы Дюпон! А  пока  нужно
молниеносно проверить перерабатываемость материала в изделие.
     --  Не  части,  Ложакин,  остынь,  торта возьми  -- осадила  его  Ольга
Андреевна,  -- теперь по порядку: сколько надо  материала, что за изделие, и
где будем изготовлять?
     Ложакин  продолжал   подскакивать,  однако   торта  взял:  --   Изделие
сверхсекретное! Изготовлять будем в ящике минобороны в городе Щигры  Курской
области. A надо мешка три.
     -- Трех так с ходу не будет, а мешка два наскребем.
     -- Вот  и ладно, -- неожиданно согласился Ложакин,  два мешка Александр
Ильич и один допрет...
     -- Я-то  тут  причем, я весь во вращении, -- Саша попытался ускользнуть
за кульман.
     -- Так  ты что  же,  Ляксандр,  хочешь  всю  тяжесть  на женские  плечи
взвалить?  -- Ложакин выпрямился и сделал благородное лицо,  обмаравшись при
этом   в  шоколаде.  --  Фуэте  временно  отставить,  командировку  оформить
стремительно! И допуск! Tакси заказан!
     -- Допуск то зачем?
     -- Затем, что объект сверхсекретный. Шевелись!
     -- Допуск я оформить не могу.
     -- Обоснуй!
     --   Допуск  я,  Геннадий  Алексеевич,   оформить  не  могу,  поскольку
секретности не имею.
     -- Как не имеешь?! Даже третьей формы?

     -- Даже третьей... Придется вам самому как нибудь справляться.
     Ложакин обмяк. Он сел, скребя затылок:
     -- Чего же делать то, на форму, даже на третью, месяц уйдет, не меньше,
Митрий в "Дубке", у  меня  корова вот-вот родит, отлучение исключается... А!
хрен  с ним  с  допуском!  Тебе  туда  входить не  обязательно. Сдашь сырье,
получишь изделие и назад. Генеральный велел изделие привезти, запакованным.


     Монтировка звизгнула краем о  последний гвозь, доска отвисла в сторону.
Под ней ровными рядами плотно жались один к другому полиэтиленовые пузыри.
     -- Что это, -- забеспокоился начальник цеха, -- новый вид упаковки?
     -- Совершенно верно, -- ответил старший переводчик отдела международных
связей Анатолий Максаков, посоветовавшись с голландцем,
     -- bubble wrap, точного перевода  пока не имеет.
     Жестом капельдинера он  сдвинул  в сторону пузырчатую занавесь, обнажив
загрузочную воронку с надписью "Dupont".
     -- Будем довскрывать западногерманскую технику? -- деловито осведомился
Палыч, поднимая фомку.
     --  Оставь  пока, --  сказал  референт  министра,  --  пока  внутрь  не
установите.


     Чего мы, братцы, повидали
     Не снилось Сальватору Дали.

     За окном вагона двигалась назад природа средне-русской  полосы. Местный
дизельный  поезд подходил  к станции Щигры Курской  области.  Саша  сидел на
приподнятом сидении в первом купе.  Занять его  пришлось потому что  с этими
мешками ни в  какое другое  втиснуться не  удалось,  народ  возражал.  Мешки
лежали теперь в проходе,  набитые  плотно, до  тугой  цилиндричности, и  при
каждом  ускорении поезда наезжали на ноги, неотвратимо как прибой. Убрать их
было некуда, оба багажных ящика под сидениями были
     засыпаны каменным углем.
     На удивленный  вопрос  -- Зачем здесь  уголь, ведь  локомотив далеко, и
вообще использует солярку, -- проводник лаконично отрезал: -- Для титану.
     Титан  этот  увидеть  не  довелось,  но  размеров  он  должен был  быть
титанических:  ящики были засыпаны  с верхом, крышки не закрывались,  стояли
под  тридцать  градусов, уголь  высыпался  в  унисон  с  эволюциями  мешков.
Подумалось: знать бы Исааку Ньютону о социалистическом реализме, может он бы
свой закон инерции обратно закрыл.
     Проводник заметил: -- на обратном пути легче будет, уголь уйдет, крышки
закроются, сидеть и лежать станет удобнее.
     Счастливы возвращающиеся!
     Главная инерционная  неприятность  была,  впрочем,  впереди.  Пройдя  в
туалет, Саша сразу  заметил подозрительную влажность  пола  и стен. Тут бы и
остановиться, оставить намерения и вернуться в купе. Но нет, мелькнула мысль
-  зассано,  как обычно  -  и  роковой  шаг  внутрь  был  сделан.  Вселенная
среагировала мгновенно. Поезд резко тормознул и из переполненного  бачка под
потолком хлынула  ниагара ледяной  воды.  За  шиворот, на меховую шапку,  по
лицу. Эх, Исаак!
     Он вернулся на  место,  сел на накрененную полку и раскрыл дерматиновую
тетрадь...

     Из дневника Каменского
     Все  окружающее - суть мои  ощущения.  Это  не философия, с философской
точки зрения я скорее наивный материалист. Это - кредо. В соответствии с ним
живет  девяносто девять процентов людей. Во всяком случае,  я ничего другого
не  встречал.  Человек  всегда  ориентируется  на  собственные  ощущения,  и
движется,  по мере  возможности,  в  сторону  положительных  эмоций, избегая
отрицательных.
     Мать делает для своего ребенка все, целиком отдает себя ему потому, что
неисполнение   материнского   долга  влечет   за   собой   мощный   комплекс
отрицательных эмоций, запрограммированный где-то глубоко в подсознании.
     Честный человек честен не  из высших  побуждений, а лишь  из-за скрытой
боязни  наказания или даже  мук  совести. Вообще, совесть  - это способность
организма облекать антиобщественные действия в окраску отрицательных эмоций.
     Цель любого движения - получение  порции  положительных эмоций,  и  вся
разница  между  людьми заключается в том, что эмоции эти  вызываются разными
предпосылками. И похоже, что все это - врожденное. Если человек  не способен
ощутить чужую боль,  как свою, этого ничем не  исправить. Рожденный садистом
сострадать не может.
     Одно время  мне очень нравился  субъективный  материализм.  Нет ничего,
кроме меня, значит нет ничьей боли, кроме  моей и ничьего счастья. И все же,
сколько я ни убеждал себя, что раздавленная кошка на асфальте не
     существует  в действительности, только в моем сознании, мне  все  равно
становилось не по себе.
     Философское различие мировоззрений мало  что меняет.  Человек все равно
поступает  в  соответствии  с  внутренней  моралью,   а  внешнюю,  социально
привитую, в лучшем случае лишь использует, или просто игнорирует.


     Щигры  встретили  прохладно,  наружный градусник  на вагоне задохся  на
минус тридцати  семи  по Цельсию. Цельсий  с Ньютоном  явно решили выступать
дуэтом.
     --  Куда ж  ты  такой мокрый  намыливаешься, --  проявил  вдруг участие
проводник,  --  мы  ж  на седьмом  пути, до  станции с километр  будет,  тут
платформы даже нету.
     -- Мне  вообще-то  в Щигровское  ОКБ спецоборудования,  -- робко  начал
Саша.
     --  А,  к  монастырцам! --  обрадовался проводник -- ты  везун, до  них
отсюда рукой подать!
     Он неопределенно махнул рукой в сторону состава на соседнем пути,
     -- Они же  прям тут,  за рельсами. От  станции  ты бы час  пер с тюками
своими.
     Проводник   был   прав   как   десять   заповедей,    носить   по   два
двадцатипятикилограммовых   мешка   одновременно   мог   только   заведующий
лабораторией многоосевой ориентации Геннадий Алексеевич Ложакин.
     За  составом  виднелась  луковица  церкви с обломком  креста. Двигаться
пришлось  по  Владимиру Ильичу -  шаг вперед, полшага назад. С  одним мешком
вперед, бросить, назад к другому, с ним вперед мимо первого, бросить, назад,
вперед...  Сумка с  консервами и  документацией  тяжело била по бедру, мешая
идти. При таком режиме  даже  зверский мороз, казалось,  отступил на  время,
только  сосульки  на  ушанке  жизнеутверждающе  позвякивали.  Первый  состав
удалось преодолеть по переходной площадке.  За ним оказался второй.  Поднять
мешок на четыре крутые ступени сил уже не было.
     --  Сигай  под  низом!  --  озорно сверкнула  золотом резцов  бабуля  в
конюхском тулупе -- берегись гудка тока, состав подать могут.
     Тугая геометрия мешков на  этот раз помогла, вялый мешок через рельс не
пошел  бы в жизни. С  мешком под вагон, из-под  вагона, назад под  вагон  за
вторым,  с ним  из-под вагона, под,  из-под, под...  Гудок  послышался после
третьего состава, когда уже показался впереди покосившийся забор с проломом,
в который уходила тропа, умятая десятками сошедших  на станции Щигры Курской
области.
     "Если это Щигры, интересно, что что же такое уезд", - думал Саша, глядя
на  арьегардный  мешок, мелькающий сквозь оси, "и какой  длины в  этих краях
составы?"
     Первый живой щигринец попался ему у самых монастырских стен. Оторвав  в
тридцать восьмой раз мешок от планеты Земля  и обернувшись, он увидел, что к
авангардному   мешку   притирается   спиной   гражданин  в   меховой   обуви
фантастического  размера,  какую  раньше  Саша  видал  только   в  кино  про
полярников.
     -- Селитра, что-ли? -- спросил полярник монотонно.
     -- Нет, гранулы, -- сказал Саша.
     -- Селитру возят -- отозвался полярник вяло и  ушел,  разметая мехом по
дороге что-то очень знакомое. Он явно был в курсе дела.
     "Да тут же  везде продукт" -  подумал Саша - вдоль стены  в обе стороны
переливался на солнце всеми цветами радуги полимерный гранулят.

     --  Вы из Ленинграда, товарищ, -- раздался вдруг голос  прямо из стены,
-- заходите.
     Звягнуло  массивно металлом, и дверь,  возле  которой  стояла  бочка  с
линялой  наклейкой "капуста  свежезаквашенная,  сорт  II", скрипя подалась в
сумерк, откуда пахнуло вдруг теплом и кровом.


     --  Пионеры  просили  один   кирпич  пропустить,  --  сказал  начальник
пионерлагеря  "Дубок" Атасенко,  -- примерно на такой высоте:  -- он чиркнул
ребром ладони под правым коленом.
     -- Зачем?  --  спросил ведущий конструктор  проектного  отдела Вячеслав
Прокофьевич Гусев.
     Вдвоем  с  Митей  они выполняли  функции  подсобников  на строительстве
первого  в  лагере   цельнокирпичного  туалета.   Полусгнившие  останки  его
деревянного  предшественника  валялись  невдалеке.  Сама яма, впрочем,  была
бетонной, поэтому было решено начать возведение прямо на ней.
     Как  неквалифицированная рабочая  сила, Митя с Вячеславом Прокофьевичем
подтаскивали кирпичи и цемент, кладку же осуществлял слесарь Борька. Как раз
сейчас он выкладывал четвертый ряд перегородки.
     -- В общеобразовательных целях. -- хохотнул Атасенко в ответ.
     Из главного корпуса,  с  пригорка,  доносилась  музыка, звон  стекла  и
женский смех.
     --  Верхушка гуляет, -- разъяснил Атасенко.  -- я их  расписание уже по
минутам  разучил. Сейчас  у них водка кончится, кого-нибудь в  лабаз пошлют.
Непонятно  только  на  чем,  машину  в  город  угнали,  за  генерал-майором,
военпредом  новым. В  районе  двенадцати  отрубятся,  а  с  утра -  на  лед,
рыбачить.  А  уж как вернутся,  тут дело  святое  - в баньку,  попариться, с
морозу хорошооо... А может и не пойдут,  --  добавил он уходя, --  на заливе
волнение, лед может вскрыться.
     -- Одного не пойму я, -- сказал Митя, -- почему они эту стройку в такой
мороз затеяли, руки отваливаются, раствор вон прямо в мешалке схватывается.
     -- Ты  Митюк, знатоooк,  одного только этого и  не поймешь?  --  ехидно
произнес Борька, балансируя на доске, перекинутой над ямой, -- все остальное
ты уже  понял, значит?  И какой тут весной  запах будет, ты  тоже понял, и в
диссертацию записал, значит?
     Митя глянул вниз на схваченное морозом месиво и замолк.


     В проходе  было темно и пахло щами. Саша звонко ударился головой, потом
свернул пухлую вешалку, неслышно
     провалившуюся в никуда.
     -- Простите, я вам тут набезобразил.
     -- Ничего, ничего, сюда, пожалуйста, в часовню.
     Они неожиданно вышли на свет. Часовня напоминала мастерскую Леонардо Да
Винчи. Высокий,  легкий свод  с кое-где сохранившимися витражами лил  мягкий
ровный свет на кульмана, стоящие веером вокруг то ли стола,
     то ли  верстака, заваленного чертежами и синьками. Там и сям вдоль стен
стояли или лежали стопками толстые,
     массивные парафиновые плиты.
     Возле стола  потрескивала  самая  настоящая печка-буржуйка,  как  будто
сошедшая с военного киноэкрана. Труба от нее тянулась  к  полукруглому окну,
забранному вместо стекла такой же парафиновой плитой, и уходила наружу через
аккуратное, прорезанное точно по диаметру трубы, отверстие.
     "Странно, что  парафин не плавится от трубы", - подумал  Саша -  "Мороз
наверное".
     На буржуйке  закипал  большой  медный  чайник.  Идиллию  нарушал только
странный подземный гул, идущий казалось отовсюду, от стен, от пола и даже от
сводчатого купола. Периодически к гулу примешивался короткий, резкий
     чавкающий звук, как будто  рядом за  стеной тираннозавр рекс заглатывал
добычу.
     -- Ну, давайте знакомиться, -- Саша первый раз увидел наконец человека,
голос которого встретил его на пороге.
     -- Меня зовут  Матвей Игнатьевич  Коробьев, я начальник нашего  ОКБ,  а
заодно и конструктор, и полимерщик, и даже слесарь-инструментальщик слегка.
     -- Туполев наш, -- послышался из-за кульмана девичий смех.
     --  Ладно, ладно, не галдеть! Чай готов?  Накрывайте... К сожалению,  к
чаю нет ничего,
     -- он сдвинул в сторону чертежи, -- ну, показывайте, молодой человек, с
чем прибыли.
     -- Так ведь материал у дверей остался?
     -- Материал уже в трапезной, я не об этом, показывайте, что привезли.
     -- Вот мое командировочное, кстати и распишитесь...
     -- Так, хорошо,  сейчас мы вам гостинницу закажем, Александр Ильич, еще
что?
     --  Больше ничего, а  насчет  гостинницы, может мы до  обратного поезда
управимся?
     -- Так, так, может и управимся, а что еще-то?
     -- Да ничего, меня в такой спешке собирали, больше ничего не успели.
     -- Очень,  очень досадно, -- покачал  головой Матвей Игнатьевич, --  мы
думали,  вы все же  привезете... Обычно  привозят.  Ну да ладно, -- он опять
оживился -- скажите, как вам наши изделия нравятся?
     -- Какие изделия?
     --  Да вот же  они, вот, везде стоят, --  Коробьев сделал круговой жест
рукой.
     -- Как, вот эти плиты? Я думал, они парафиновые.
     -- Какой парафин, чистейшей воды полиэтилен высшей пробы.
     Матвей Игнатьевич  смотрел  на  него выжидательно. Саша присел у стопки
плит, провел по верхней  рукой.  Плита была прямая,  ровная, полупрозрачная,
без утяжин и каверн.
     -- Как же это вам удалось?
     -- Ага! -- вскричал Матвей Игнатьевич,
     -- Вот теперь я вижу, что передо мной профессионал!

     Его  прямо распирало от  удовольствия: -- Правильно, во  всех учебниках
написано,   что  получить  толстостенное   изделие   из   кристаллизующегося
полиолефина без  нарушения поверхности нельзя! Максимум один сантиметр! А мы
получаем! Аж целых тринадцать сантиметров! Каково, а?
     --  Ну, вы прямо герой, Матвей Игнатьевич, -- сказал Саша,  отступая за
кульман.
     -- И  это не предел! Все зависит  от  раскрытия зева.  В  теории  можем
получать любую толщину, хоть метр, -- Матвей Игнатьевич вошел  в раж, -- Нет
предела, нет, я вам говорю! Пойдемте, я вам покажу процесс.
     Он  схватил Сашу за рукав и  потащил к  арке, закрытой кованой железной
дверью.
     Слова: -- Матвей  Игнатьевич, а ничего, что без допуска? -- потонули  в
лязге щеколд  и в  резко  усилившемся утробном гуле.  После ярко  освещенной
часовни трапезная  показалась  темной  и  мрачной.  Когда  глаза привыкли  к
полутьме, Саша  увидел  прямо перед собой  силуэт слона, мерно покачивающего
хоботом на фоне низкого пыльного оконца.


     Вячеслав Прокофьевич Гусев маялся. Он иногда замирал с кирпичом в руке,
сыпал цемент мимо мешалки, набирал полную грудь воздуха, как будто собираясь
что-то  сказать,  но,  так  и  не решившись,  выпускал его,  как  проколотая
покрышка. Было  видно, что  какая-то  неотвязная мысль  гложет  его изнутри,
рвется  наружу, и  он уже почти не  в силах  ее сдержать. Митя поглядывал на
него с опаской...

     Сегодня во время обеда он попытался  подшутить над Гусевым,  вполне, по
его  мнению,  безобидно.  Передав  тому  солонку  и  выждав,  пока  Вячеслав
Прокофьевич круто посолит борщ и начнет есть, он спросил как бы невзначай:
     -- Ну как, это действительно соль?
     Результат был непредсказуем.  Гусев замер на полминуты, не моргая глядя
в  стену,  потом щека у  него  задергалась,  он  вскочил,  перевернув  стул,
расплескал компот и выбежал.
     -- Ты что, академик, озвонарел? -- поднял стул Борька, -- ты не знаешь,
с кем дело имеешь? Он же шизо, у него и белый билет есть. Он тебя мог вилкой
проткнуть,  и  ничего  бы ему  не было...  Может  еще  и  проткнет, шизы они
злопамятные. -- добавил он, поразмыслив.

     ...  Наконец  Гусев решился. Проходя мимо Мити с очередным кирпичем, он
быстро, негромко заговорил, оглядываясь на Борьку:
     -- Митя,  я  знаю,  вы человек  порядочный, поэтому  я  решил  вам  все
рассказать.  Если вы  пообещаете  никому, вы  слышите,  никому  ни словом не
обмолвиться о том, что вы сейчас узнаете, обещаете? -- он выжидающе замолк.
     -- Обещаю, -- сказал Митя, на всякий случай отойдя от ямы.
     -- Тогда слушайте, позавчера я направил свое  предложение  во всемирный
экологический совет Земли по вопросу новых энергетических ресурсов. Заказным
письмом,  с  уведомлением  о вручении,  лично  на  имя  председателя совета,
мистера Джонатана Упенгайма.
     Еще  раз  оглянувшись на Борьку,  который  уже начинал  прислушиваться,
Гусев продолжил, понизив голос:
     --  Первая  премия  - миллиард  долларов,  будет присуждена  весной, не
позднее первого апреля.
     Митя молчал, тупо глядя на дрожащий в руках Гусева кирпич.
     --  Только помните,  что вы обещали,  я разглашения не прощу, -- сказал
тот, -- а о сути изобретения даже и не пытайтесь  дознаться, ничего у вас не
выйдет. Весной узнаете,  после  вручения награды. Меня к тому  времени здесь
уже не будет...
     -- Хорошо, -- сказал Митя.
     Продержался  Вячеслав  Прокофьевич недолго.  Через  двадцать  минут  он
неожиданно остановился, расплескав ведро с раствором, и произнес:
     -- Ну ладно, раз вам так не терпится, я вам изложу суть, но кратко, без
подробностей, так  что вам все равно не  удастся  меня опередить, даже  и не
пытайтесь.
     -- Вы  знаете, Вячеслав  Прокофьевич, я пожалуй обойдусь, -- начал было
Митя, но тот уже склонился к нему и, прикрыв рукавицей рот, произнес:
     -- Вода - топливо...
     Дикий скрежет резанул по ушам. Гусев отскочил с обезумевшим взглядом  и
своротил в яму стопку  кирпичей. Метрах  в двадцати от  них первый секретарь
комсомольской организации  объединения  Виктор  Кузачев пересекал  шоссе  на
снегоходе "Буран". Дюралюминиевые лыжи скрежетали по асфальту как бронечешуя
дерущихся стегозавров.
     -- В лабаз пошел, -- подвел черту Борька.


     Когда глаза привыкли к полумраку трапезной, Саше удалось разглядеть то,
что он вначале  принял за слона. Посредине низкого, сводчатого помещения, на
земляном  полу  выл  изношенным  приводом  древний репарационный  экструдер.
Экструдер был  раздет полностью: боковые крышки отсутствовали, на месте щита
управления был косо привинчен кольцевой соленоид с красным маховиком. Из под
остатков давным-давно облупившейся краски проступала ржа.

     Головки не было в помине, прямо из оголенного открытого торца цилиндра,
как мед из разоренного улья, потоком толщиной с руку изливался расплавленный
полиэтилен. Нижний край этого  тягучего водопада ложился  петлями на большие
напольные  весы,  где  медленно рос  дымящийся  шишковатый  полужидкий шмат,
неторопливо  расплывающийся  и  напоминающий  мозг  какого-то   исполинского
ископаемого. Казалось, это мастодонт оглаживает
     хоботом добычу.
     --  Смена  материала! -- заорал Коробьев  прямо  в  ухо, --  приходится
сбрасывать смесь. Сейчас ваш пойдет!
     Цвет потока изменился, из прозрачного он стал коричнево-матовым.
     -- Обрезай! -- крикнул Матвей Игнатьевич, -- а я пока добавлю оборотов.
     Он начал  с  натугой крутить  скрипящий маховик. Мотор  завыл озверело.
Одна  из серых фигур, стоящих неподалеку, приблизилась и огромными ножницами
отхватила хобот  у основания.  Тот немедленно начал расти  опять, как  хвост
ящерицы. Не мешкая, две другие работницы вцепились в шмат парой сталеварских
щипцов и отволокли его к стене, где уже валялось штук десять ему подобных.
     -- Будем отвешивать из расчета на  пять сантиметров толщины, семнадцать
килограмм восемьсот грамм, --  прокричал Коробьев. Вцепившийся в маховик, он
был  похож на корабельного рулевого,  --  а пока гляньте на  нашу  гордость:
безусадочную самозапирающуюся прессформу.
     Невдалеке темнел огромный  гидравлический  пресс,  похожий на  тот, где
нашел  свой  бесславный  конец  Терминатор  1.  В  прессе  стояла  угловатая
конструкция,  состоящая  из  двух  стальных  плит  с  перекрестно  загнутыми
навстречу друг другу краями.
     -- Давай, Татьяна! -- скомандовал Матвей Игнатьевич, и Татьяна,  мощным
броском зашвырнула восемнадцатикилограммовый шмат полужидкого расплава между
плитами.  Пресс  заурчал  и  вдруг захлопнул  пасть,  как  медвежий  капкан,
расплющивая массу в блин. Раздался тот самый чавкающий звук.
     -- Вы  видели!  --  заорал Коробьев в  экстазе,  --  челюсти  полностью
изолируют  формовочную полость! И в то же время металл нигде не  садится  на
металл!
     -- Гениально, -- прокричал  Саша в ответ, но голос его потонул  в  реве
экструдера и урчании раскрывающегося пресса.


     Из дневника Каменского
     Удовольствие,  получаемое  в  процессе  исполнения долга -  извращение,
сродни мазохизму. Оно стойко ассоциируется с раздавливанием дождевых червей.

     Когда за  ними  лязгнула  металлическая  дверь, Саша вдруг  понял,  как
немного человеку  надо: чтоб  было тихо,  светло и не  воняло  полусгоревшей
пластмассой.
     -- И ведь что особенно замечательно!
     -- продолжал по инерции кричать Коробьев, -- процесс предельно простой,
может быть реализован в  любых малопригодных условиях. Вы наверное заметили,
вся электроника с оборудования снята за ненадобностью.
     -- Я  заметил, кстати здесь я  вас прекрасно  слышу, -- Саша  попытался
успокоить изобретателя. -- А вы  знаете, что вы, сами того не ведая, врезали
нашему генеральному ниже пояса, прямо по гениталиям.
     -- Это как так?
     -- Да  так, они в  его диссертации доказали, что плиту толще сантиметра
отформовать нельзя...
     -- Тринадцать сантиметров достигаем! --  завелся опять Коробьев, -- Это
вам не что нибудь! Тринадцать!
     -- Ладно, не найдется ли у вас во что мне плиты завернуть?
     -- А вот, старых синек  полно. А поверх  бечевкой перетянем.  Даа, жаль
конечно, что вы конфет с собой не захватили.
     -- Каких конфет?
     --  Ну  там  Красный  Мак,  или  Белочку.  Командированные  всегда  нам
чего-нибудь сладенького привозят.
     -- Господи, так вот вы о чем! А я думал вы меня  про допуск спрашивали,
-- рассмеялся Саша.
     Коробьев вдруг затих на несколько секунд, потом неуверенно спросил:
     -- Так вы что же, допуск не привезли?
     -- Не привез.
     -- Почему?
     -- Нет у меня его, нету. Ни допуска, ни секретности.
     --  Даже  третьей  формы?  --  лицо  Матвея  Игнатьевича  сразу  как-то
постарело и съежилось.
     -- Даже третьей.
     Воцарилось тяжелое молчание.


     Из дневника Каменского
     "Да здравствует человек, который живет себе  и живет, как  будто  бы он
бессмертен".
     Детство кончается там, где  начинаешь ощущать давление смерти. Там, где
осознаешь,  что  если не  сделаешь  чего-то  сейчас,  то что-то  не  успеешь
наверняка.  Когда  понимаешь,  что  впереди  уже не "все",  а что-то  вполне
ограниченное.  И  можно  не успеть  исправить ошибку, бросить  одно,  начать
другое, потом третье... Кончаются  развилки и начинается Путь, с которого не
свернуть. Eще  какое-то  время видны  уходящие в дымку  боковые  дороги,  но
постепенно и они скрываются. Тогда - только вперед, а финиш уже виден.
     Я,  кажется,  понял, чем отличаются взрослые от  детей.  В детском лице
видна  бесконечность окружающего времени  и пространства. Бесконечная вера в
возможность неограниченной экспансии  вовне. Лицо  взрослого затенено четким
осознанием  границ. Границ  окружающего и,  прежде всего, своих собственных.
Именно по этой тени проходит водораздел между Детством и Жизнью.

     Зал   ожидания   щигринского  вокзала   неожиданнo   поразил   роскошью
месопотамского  борделя. Простенки между гранитными колоннами были заполнены
псевдозолотой вязью с хитроумно вплетенными  в нее  серпами  и колосьями. На
инкрустированном мраморном  полу  стояли монументальные дубовые скамьи. Саша
сел на скамью и закрыл глаза...

     Осколки дня начали постепенно терять остроту,  оплывать  и съеживаться,
как сушеные грибы.  Потом они  медленно  осели  вниз, на поверхность темного
моря. Зыбь успокоилась, море застыло в молчании.
     Поле зрения очистилось. На ярко серебряном фоне начал проступать силуэт
звезды.  Она  росла,  медленно  поворачиваясь  и  материализуясь все  четче,
отбрасывая  блики  и  переливаясь.  В какой-то  момент он вдруг  увидел, где
должны  пройти  разрезы.  По ребрам звезды побежали трещины,  вершины  лучей
сдвинулись  и  вот уже  вся она стала  распадаться на  остроугольные  части,
обнажая рубиновые грани, скрытые доселе.

     ... Назойливый  шорох вмешался  откуда-то справа.  Звезда начала терять
очертания,  отступать в небытие. Саша  открыл  глаза. Рядом с  плитами стоял
давешний  полярник  в  унтах,  опробывая пальцами  стягивающие  их  мохнатые
бечевки.
     -- Иконы, что-ли? -- спросил полярник монотонно.
     -- Нет, броня, -- сказал Саша.
     --  Иконы  возят  --  отозвался  полярник вяло и  ушел,  разметая мехом
влажные опилки по мраморному полу.


     Из дневника Каменского
     Поразительно, как смерть или даже  ее возможность, подступившая близко,
глушит  любую боль. Мгновенно вырастает шкала ценностей. Полюса ее - жизнь и
смерть -  так  далеки,  что  все остальное скучивается  на крохотном участке
возле нуля.
     Меня  все  чаще  и  чаще  тянет  на  кладбища.  Среди могил  перестаешь
понимать, как  могло тебя волновать  что-то,  еще  полчаса назад отравлявшее
существование.
     Освободиться от давления Будущего  можно  только одним способом -  жить
сегодня,  планируя  недалеко. Тогда жизнь  становится  фантасмагорией лиц  и
событий появляющихся ниоткуда и  уходящих никуда. Счастливы старики, впавшие
в детство...

     -- Так  у тебя  ж транзит до  Москвы! Чего ж ты  в  одиннадцатый  вагон
залез? -- проводник вернул билет, -- ты разве не знал, что первые два вагона
в Курске  перецепят. Тогда  и  пересаживаться  не  надо, напрямки  в  Москву
пойдут.
     Забрезживший  вдруг  луч  надежды избегнуть ночевки  на курском вокзале
поднял его на ноги и заставил взяться ноющими ладонями за неумело скрученные
из бечевки  ручки. Рельсы, скорее всего,  не ремонтировались в  этом веке ни
разу. Поезд мотало  как рыболовецкий траулер в шторм. В переходных  тамбурах
плиты грохали о стены и двери, вызывая недовольство курящих. Дверь из пятого
вагона оказалась заперта.
     --  Почтовый вагон, -- подсказал гражданин с  беломором, -- но пасаран,
придется дальше по снежку.
     Поезд притормозил на полустанке. Саша спрыгнул на снег. Во все стороны,
на  сколько  хватало  глаз,   расстилалась  девственная   снежная   равнина,
искрящаяся под луной.
     Набрав   скорость,   восемнадцатикилограммовые   плиты   зажили   своею
собственной  аэродинамической  жизнью.   Они  неостановимо  неслись  вперед,
параллельно рельсам, слабо реагируя на рывки рук.
     "Если провалюсь в снег ногой  или зацеплю плитой за сугроб, найдут меня
уже археологи", - подумал  Саша, подбегая  к  началу третьего вагона,  и сам
удивился, что еще способен связно  мыслить. В поезде  оказалось два почтовых
вагона.
     Подряд.


     О троллейбусах, конях и физической механике.
     Взять к  примеру лошадь. Или коня. А еще  лучше скакового рысака. Когда
идет  он на  всем ходу галопом. Что, спрашивается, делать всаднику.  Ну  там
красноармейцу с шашкой наголо или Арнольду Шварцнеггеру?
     Выход один: привстать в стременах. И висеть в мировом пространстве  над
конем,  как бы  от  него отдельно, на  полусогнутых.  Чтобы  зад  не отшибло
напрочь. Правильный угол согнутия колен здесь чрезвычайно важен.
     Если присесть слишком низко, получишь седлом.
     Выпрямишь  ноги  -  и  того  хуже. Каждая вертикальная эволюция коня  в
тазобедренном суставе отзовется.  Умелый наездник как  бы плавно плывет  над
землей, красиво и ровно, будто бы и не зная о дергающейся под ним лошади.
     Так   и  троллейбус,  груженый  под  завязку,  парит,  как  ландо,  над
колдобинами  Кондратьевского  проспекта, не обращая  внимания на обезумевшие
колеса свои, выписывающие джигу по  ямам и трамвайным рельсам. Если конечно,
рессоры в порядке. Рессоры для троллейбуса - все равно что полусогнутые ноги
для кавалериста. Артрита не допускается.
     И старушка, бегущая за троллейбусом, никогда не выпрямит руки в локтях.
Старушка научена опытом поколений,  что авоськи с капустой  должны двигаться
по возможности  горизонтально, в то время как сама  она сигает через лужи  и
обломки асфальта. С точки зрения физической механики капуста тут играет роль
жокея, старушка - роль коня, а старушкины верхние конечности - роль рессор.
     Короче говоря, иностранец Исаак Ньютон  продолжает царить,  невзирая на
постановления политбюро.


     Пусто  в  стратосфере.  Ни  птица  ни  насекомое  не  поднимется  сюда,
сдерживаемые  разряжением воздуха. Самолеты  тоже летают ниже.  Лишь  иногда
чиркнет по  белесому куполу небосвода  одинокий метеорит,  оставит  за собой
белую  полоску  и  сгинет навсегда.  Только перистые облака  вокруг  и  тишь
неземная. Сама  Земля  далеко внизу. Отсюда не  видно  ни огней городов,  ни
паутины дорог.
     Если  спуститься  пониже,  из  голубизны  проступит  бескрайняя   белая
равнина, ровная как стол и нетронутая как моря Ганнимеда. С высоты километра
уже  можно  различить  рассекающую равнину пополам  железнодорожную  линию и
поезд  на  ней,  стоящий,  казалось   бы,  без  причин,  поскольку  никакого
человечьего жилья нету вокруг в помине.
     Но  что  это? Рядом с третьим  вагоном движется  маленькая человеческая
фигурка.  Отсюда, с  высоты, она  похожа  на  поднявшегося  на задние  лапки
муравья, который упорно тащит к себе в муравейник сразу две куколки гусениц,
каждую с него ростом.
     И только  если приблизится  вплотную,  можно  увидеть несущегося дикими
прыжками  человека,  держащего в  каждой руке по огромному тяжелому плоскому
предмету,  завернутому  в  голубоватую  бумагу.  Бумага кое-где  разодрана в
клочья, на отвисшем лоскуте можно прочесть: Совершенно секретно.
     Волосы развеваются на морозном ветру, смешиваясь с паром дыханья. Шапка
осталась навеки  где-то  в снегу позади.  В  остекленевших  глазах  человека
застыло  отчаяние.  Гудок  уже прозвучал  в  бескрайних снегах и он мысленно
предал  себя  воле всевышнего, не зная,  что у штурвала судьбы стоит сегодня
машинист Ерофеев.
     Ерофеев  уже протянул было  руку  к  рычагу  тепловоза,  но передумал и
выщелкнул еще  одну папиросу из помятой пачки. Он длинно  сплюнул  в окно  и
зажег спичку, не подозревая, что только что  решительно изменил ход истории,
подарив жизнь  человеку на снегу, которого он никогда не видел и встретиться
с которым впоследствии ему также не приведется никогда.


     Утром их разбудил истошный женский крик: -- Оторвало!, оторвало...
     В  лагере  началась суета:  бегали  какие-то люди,  в  главном  корпусе
непрерывно  звонили телефоны, жену начальника  лагеря вырвало на снег, а сам
Атасенко, босой, на льду заводил зачем-то мотопилу "Дружба".
     -- На плотах пойдем! -- кричал он, -- На плотах!

     Постепенно выяснились подробности: в  пять тридцать  утра,  поднявшейся
волной   оторвало  от   берега   льдину   со   всем  генералитетом,  включая
представителя министерства обороны, генерал-майора Лосося. Все усиливающийся
береговой  бриз  уносил сейчас заливаемую волнами и  обкалывающуюся по краям
льдину  в  сторону  финских территориальных  вод.  Строительство  сортира не
возобновлялось   до   двух  пополудня,   когда  стали  известны   результаты
спасательной операции:
     Вертолетами  береговой  охраны  спасены  и  доставлены  в Зеленогорский
госпиталь почти все участники рыбалки. Генеральный  директор Волопас, первый
секретарь парторганизации Охудеев  и председатель профкома Пеньков находятся
в  сознании  и  полном здравии.  Первый  секретарь комсомольской организации
Виктор Кузачев отморозил яйца.
     Представителя министерства обороны, генерал-майора Лосося,  несмотря на
героические  действия   вертолетчиков   и   подоспевшего  финского  траулера
"Кюмбакяйте", спасти не удалось.


     Из дневника Каменского
     Почему-то  вспомнилось  начало  осени.   Возле  Выборгской  улица  была
перекрыта. Трамвай пошел в объезд по заброшенной улочке, где никогда не было
движения. Улочка узенькая, рельсы  шли  между куч щебня и залитых  водою ям.
Домов почти не было,  какие-то покосившиеся сараи. Вдруг в глубине показался
старый особняк. Вдоль рельс потянулась старинная витая решетка.
     На  решетке кое-где  висели  странные  бесформенные  глыбы, в некоторые
местах - почти до земли, как будто  их бросали сверху  и они накалывались на
копья. Или  нет - будто решетку окунали беспорядочно в расплавленный воск, и
он, застыв и растрескавшись, остался на ней огромными каплями.
     Это  была  древесина -  старая,  рассыпающаяся,  полусгнившая.  Останки
бывших гигантских деревьев. Одно еще  стояло  - по  обе стороны забора -  он
проходил сквозь  ствол,  как  сквозь масло,  казалось  это монтаж. Казалось,
решетку можно отодвинуть,  и дерево не  шелохнется... Но  нет. Они срослись,
соединились  намертво -  тому  порукой то, что осталось от других деревьев -
пни в воздухе, пни, цепляющиеся за землю металлическими ржавыми корнями.
     Как это похоже  на  то, что происходит  с  тобой. Вначале  ты свободен,
решетки  и  гранитные  стены еще далеко, есть  еще  место.  Потом  свободное
пространство  уменьшается,  потом  изчезает  -  есть первое  касание,  потом
второе, третье... Какое-то время  можно колебаться,  потом обступает со всех
сторон, и  выхода  нет -  или перестать расти,  или  впустить железо внутрь.
Обтечь  его,  сомкнуться за ним, изкорежиться,  прирасти к обстоятельствам и
долгам, к образу жизни и обязательствам.  Добавить к этому коктейлю совесть,
и срастись навсегда с тем, что чуждо, от чего гибнут клетки и ткани.
     Дальше - хуже. Отделение вначале болезненно, потом  похоже на  хирургию
без наркоза, потом невозможно. И  даже после смерти остаться висеть кусками,
обрубленными  со всех  сторон на том, что крепче - на металле обстоятельств,
который теперь означает одно: Дело Твоей Жизни.
     Страшная штука - привычка к повседневности, к делу, которое ненавидишь,
к людям, до которых нет дела.  Все это со временем въедается в плоть, входит
как  гарпун с  обратным зубом,  ты  искажаешься, меняешь  форму, как  арбуз,
выращенный кубом  в плексигласовом коробе. Этот арбуз прекрасно укладывается
в стопку себе подобных, но покатиться не сможет уже никогда.

     Сквозь запыленное окно с затянутой марлей форточкой виднелся край крыши
первого  корпуса  и огромная, как телебашня,  красная кирпичная  труба.  Над
верхушкой  трубы  слегка  мело желтым.  Пространство  справа от  трубы  было
свободно. Ни провода,  ни облака не нарушали ровного спокойствия, на котором
начал проступать силуэт звезды.
     Звезда  росла,  медленно  поворачиваясь  и  материализуясь  все  четче,
отбрасывая  блики  и  переливаясь. В какой-то момент он  увидел, где  должны
пройти разрезы. По ребрам  звезды побежали трещины, вершины лучей сдвинулись
и  вот  уже  вся  она  стала  распадаться  на остроугольные  части,  обнажая
рубиновые грани, скрытые доселе.
     Грани скользили, как дамасская сталь по  бархату ножен. Части разошлись
в  пространстве, звезда  распалась на  шесть  одинаковых  обломков.  Обломки
начали медленно поворачиваться, как будто в поисках пути обратно.

     -- Не мешай, -- прошептал он глазастому божку, -- смотри лучше туда. Он
повернул божка к окну.
     За  окном  осколки  звезды  начали  медленно   сближаться,   неуверенно
покачиваясь, будто бы нащупывая путь, вот они уже коснулись друг друга...
     Назойливое жужжание  послышалось  откуда-то сзади, из-за книжных полок.
Осколки звезды потеряли форму, съежились и утонули в  сером, пасмурном небе.
Саша вылез  из-за  кульмана  и  подошел  к  вытяжному  шкафу.  Сквозь  воду,
начинающую закипать в большом цилиндрическом стакане, была видна капля воды,
отчаянно  бьющаяся в узком пространстве  между плиткой и  дном  стакана. Она
каталась  взад и вперед,  меняя  форму  как амеба, жужжа  и испуская  мелкие
пузыри.
     -- Чего ты там нашел-то, голубчик?
     -- А вот, посмотрите, Афанасий Лукьянович, обычная капля воды, такая же
точно, как эти неподвижные брызги на раковине, ведет себя, как живая.
     -- Чего-чего?
     -- Синергетический факт. Глядите, как она бьется, волнуется и рвется на
волю. Как Мцыри.
     -- Не пойму я тебя, Александр, что у тебя за ветер в  голове,  а? Делом
бы занялся, да, вот мой совет, говорю...
     -- Чем, чем?
     -- Делом, говорю, да. То-то же.
     --  С удовольствием,  Афанасий Лукьянович,  если бы знал, каким. Может,
поможете. Вот вы, например, каким делом заняты?
     -- Я,  --  запнулся тот,  --  в работах  участвую,  и еще  я  по  линии
профкома, и гражданская  оборона на мне, да всего и не упомнишь, да. А  тебя
я,  Александр,  не  пойму.  Глянь,  тебе  уж  под  тридцать,  а  все менеес,
диссертацию  не  пишешь,  все  каких-то  морских  ежей  рисуешь, да.  Ты  не
обижайся,  я тебе это  по-отечески  говорю. Будто тебя  ничего  не  волнует,
голубчик. Я просто так не скажу, да.
     --  Отчего  же,  Афанасий  Лукьянович,  кое-что  меня  крайне  волнует,
например, отчего черепахи не летают.
     -- Нет с тобою сладу, к тебе по серьезному, а ты скоморошить.
     -- Это очень  серьезно.  Ну ладно, не летают, но уж хоть  гарцевали бы,
как лани, так и того не могут.
     -- Кто?
     -- Черепахи.
     -- Кого ж это волнует-то?
     -- Каждого сознательного гражданина. И если бы вы, Афанасий Лукьянович,
отказались  от своего  негативизма,  и серьезно задумались, вас бы тоже этот
вопрос взволновал.
     -- Какой, к бесам, вопрос-то?
     -- Почему черепаха не может скакать галопом. Только не отвечайте сразу,
остыньте и подумайте.
     Афанасий  Лукьянович замолчал, судорожно соображая, стоит ли продолжать
дискуссию. Он уже неоднократно накалывался на насмешки. И каждый  раз не мог
сообразить,  как  и когда  серьезный разговор, начатый  им с  самыми лучшими
намерениями, переходил в какую-то комедию.
     -- Панцирь у них, да... -- ответил он с опаской,  как  будто вступая на
зыбучий песок.
     -- Верно! -- вскричал Саша, -- Девять баллов, девять десятых. В среднем
панцирь сухопутной черепахи  весит в два  раза больше,  чем сама черепаха. А
нахрен он ей сдался?
     -- Как это? Для защиты...
     --  Точно! Десять баллов,  ноль  десятых. На тот случай,  если коварный
беркут  неслышно  подкрадется сверху и нанесет  предательский  укус в спину.
Значит, на случай  неожиданного нападения, черепаха должна всю жизнь таскать
на  себе  приросшую  к ней тяжеленную  броню,  из-за которой она  не то  что
летать, а даже брюхо от земли оторвать не может. Все верно пока?
     -- Ну... вроде, да.
     -- А теперь еще вопрос из области мер и весов. Во сколько раз советская
армия весит больше советского народа?
     -- Это, голубчик, кощунство. Так я тебе скажу.
     -- Это, Афанасий Лукьянович, жизнь. А кощунство заключается в том,  что
народ, в отличие от черепахи, должен на свой  панцырь пахать  как проклятый.
Кормить,  поить  и одевать, и оружьем  снаряжать. И  в комод не  спячешь  до
момента необходимости.
     --  Ой, голубчик,  неправ  ты,  ой неправ.  Я,  между прочим,  -- гордо
выпрямился  Афанасий Лукьянович,  --  на  Даманском под огнем лежал,  жизнью
рисковал, да, а ты...
     -- А  я  думаю,  паны  дерутся, у хлопцев  чубы трещат.  Два  верховных
коммуниста поцапались,  а для  разборки  вас - на снег,  под обстрел.  А  не
обидно было, что враг - не мировой капитал, а свой, трудящийся китаец?
     Афанасий Лукьянович несколько раз открыл и закрыл рот.
     -- Стыдно, Александр, обижать слабых,
     -- сказала Ольга Андреевна.
     -- Это я, Ольга Андреевна, по молодости. Горяч и несдержан. Дайте срок,
угомонюсь. Но ведь, согласитесь, все  чистая правда. Знаете, во сколько  раз
кадровый офицер дороже мэнээса? Мэнээсу сунули сто десять в  зубы и - гуляй.
А офицера обуть надо, одеть, накормить, жилье обеспечить, да еще и семью его
пропитать. А
     вооружить его  сколько стоит? И ведь не сеет и не пашет, только кушает.
Я буквально ощущаю,  как он на  мне верхом сидит  со  всей своей челядью,  с
ракетами и пистолетами.
     -- Тебе, Александр, надо в живописцы,
     -- расхохоталась Ольга Андреевна, -- Я прямо вижу весь наш ученый совет
взнузданным под седлами. А впереди товарищ  генерал-майор с танком наголо на
лихом ученом секретаре. Ладно, ладно, идите чай пить, вскипел.
     Зазвонил телефон.
     -- Вас, Ольга Андреевна, -- прошептала Лисицина, -- Ложакин.
     Та взяла  трубку.  С  минуту она  слушала молча,  иногда, поморщившись,
отводя  трубку  от  уха. Тогда в комнате  становился  слышен голос  завлаба,
захлебывающегося от возбуждения.
     -- ... Накрылся твой композит... -- жужжал он, как попавший в спичечный
коробок шершень  -- ...  экономические данные... генеральный  недоволен, ...
секретность...
     -- Охолоди, -- наконец прервала она молчание, -- сейчас буду.
     Когда дверь за ней захлопнулась, Афанасий Лукьянович как-будто очнулся.
Все  в нем горело негодованием. Самые лучшие годы  его жизни прошли в Армии.
Армия кормила его и одевала, давала жилье и  спокойствие за завтрашний день.
Он почти  дослужился  до  военной пенсии и  готовился выйти на  покой, когда
произошло неожиданное. Его демобилизовали досрочно.
     И  вот,   вместо  вожделенного  заслуженного  ничегонеделанья,  он,  по
трудовому  распределению,  оказался  в  инженерах  научно исследовательского
института полимеризации пласмасс. В среде охальников и нигилистов.
     -- Так ты что же это такое хочешь сказать, -- начал  он -- что служащие
нашей Армии  - паразиты, да?  Так  что ли выходит по  твоему,  да? А мeнeес,
значит, не паразит, да, который тут штаны протирает, я тебя спрошу, да?
     -- Браво,  Афанасий  Лукьянович,  ваша  правда,  и  мэнээс  паразит. А,
кстати, вы представляете, во  что стране обходится прокормление генерального
директора?  -- ответил Саша, потом, перейдя на таинственный  шепот, добавил:
-- а генерального секретаря?


     Из дневника Каменского
     Что позволяет человеку считать себя венцом творения? Если не  сбиваться
на банальности?  Развитые верхние  отделы  головного мозга?  Осознание себя?
Технологический прогресс? А может просто прямохождение?
     Живая  природа   целесообразна.  Все  в  ней  имеет  скрытый  смысл   и
назначение. Любой  зверок стремится вырыть  норку, запастись  едой и вывести
потомство.  Зверок  руководствуется  инкстинктами,  которые,  как программа,
ведут его по жизни, с одной единственной целью -  выжить. Зверку не приходит
в голову вопрос "А зачем?".
     Белки совершают довольно сложные манипуляции. Они собирают грибы летом,
нанизывают их на ветки, потом собирают сушеные и складывают в укромное место
на  зиму. Человек пашет, сеет,  жнет, льет  сталь, делает машины, помогающие
произвести товары,  которые можно  съесть  или  одеть  или каким-то  образом
использовать.  Так чем же  он отличается от белки? Тем, что летает в космос?
Или тем, что образует сложные политические структуры?
     Хотя, пожалуй, в  космических полетах есть что-то, выделяющее эту форму
активности  из  прочей  утилитарной деятельности.  Но только  если летишь  в
космос, чтобы просто  глянуть,  как там. Не  с  целью разведать  марсианские
ископаемые или  двинуть  род  человеческий на Луну,  а просто  из  интереса.
Интерес  к  чему-то,  не  имеющему  приложения,  не приносящему  пользы,  не
помогающему достигнуть плодов  или положения, как  раз и  отличает  людей от
двуногих прямоходящих.
     У миллионеров есть дурацкий обычай: заставить своих детей пройти  через
тяготы  жизни  под  необходимостью  заработка. Это  называется  воспитанием.
Втянуть ребенка  в  экономическую деятельность, заставить его  участвовать в
сложноорганизованных беличьих играх, называется воспитанием. Я бы это назвал
преступлением.   Этому  есть  оправдание  только   когда  нет  экономической
возможности обеспечить ребенку беззаботное существование.
     При полном достатке  человек встает  перед  необходимостью ответить  на
самый главный вопрос: что мне теперь делать, чтобы не было стыдно? Испытание
достатком -  самое  тяжкое испытание.  По  сути  дела это испытание на право
называться человеком. Ни одно Дело такого права не дает.
     Если  вся  деятельность человека  ограничивается  полезной  утилитарной
деятельностью,   то  такая   жизнь   практически   не  отличается  от  жизни
высокоорганизованного животного. С этой точки зрения  между сбором картофеля
и научными исследованиями разницы нет.


     Вероника,   встрепенувшись,  спросонья  пробормотала:  --  В  правление
идешь...
     -- Нет, -- ответила Ольга Андреевна, -- на Голгофу.
     -- А... -- сказала Вероника, впадая в дрему.

     Новый    представитель   минобороны   был   наголову   ниже   покойного
генерал-майора.  Ни  стати в  нем не было, ни молодцеватого разворота  плеч.
Больше всего напоминал он штабного писаря. В довершение  картины одет он был
в штатское, в отличие  от предпочитавшего мундир  Лосося,  и в  руках держал
блокнот и шариковую ручку.
     -- Ольга Андреевна, -- обратился он к ней, -- не могли бы вы подсказать
нам цену вашей антипирогенной композиции МЗСП-014Б? Из расчета на килограмм?
     Она посмотрела  на темного, как  туча,  генерального, перевела глаза на
ерзающего на стуле Ложакина и ответила:
     -- Шестнадцать рублей, семь копеек.
     -- А обычного промышленного полиэтилена?
     -- Три рубля... с чем-то, не помню точно.
     --  Если  я   не  ошибаюсь,   противопожарные  свойства  обеспечиваются
порошкообразной   антипирогенной  присадкой.  Не   подскажете,  сколько  она
привносит в цену? Опять-таки, на килограмм?
     -- Четыре копейки.
     --  Значит,  за три с  чем-то мы можем получить  тот же противопожарный
эффект, что за шестнадцать ноль семь?
     -- Да.
     --  Именно  такие  данные  и  были  представленны  Киевским объединеним
Пластгипромаш.
     --  Верно-то  верно,   --   всунулся  Ложакин,  --   но   мы  теряем  в
морозостойкости. Андревна, скажи! А антифрикционные свойства?
     -- Константин  Семенович, -- обратился военпред  к  Волопасу  -- вы,  я
надеюсь,  понимаете,  что  для  предполагаемого  применения  антифрикционные
свойства, равно как  и  морозостойкость, значения не имеют. Мне  будет очень
трудно объяснить в Москве причины, по которым руководство  одного из ведущих
научно-промышленных  объединений  пыталось   всучить  министерству   обороны
необосновано  дорогой  продукт.  Некомпетентность будет,  пожалуй,  наиболее
безболезненной.
     Волопас прокашлялся и просипел:
     --  Не беспокойтесь, товарищ представитель минобороны, виновные понесут
суровое наказание.
     -- Ну,  это  ваши внутренние  дела. А  я  пока  подготовлю докладную  о
перечислении фондов в Пластгипромаш.
     Он вышел. С минуту было тихо. Было  слышно как тарахтит пишущая машинка
в приемной. Первым не выдержал Ложакин.
     -- Мы ж как лучше  хотели! Верно,  Андревна? Композит запатентован, все
бы получили! Мы ж думали...
     -- Не  мыкай, Геннадий, -- ровно сказала  Ольга  Андреевна,  -- Ты меня
вообще хоть о чем-нибудь спросил?
     -- Дак, это ж ясно! Композит наш! Константин Семеныч! Ты ж сам...
     -- Помолчи. -- властно оборвал его Волопас, -- я важный вопрос решаю.
     -- Какой вопрос-то, Константин Семеныч? Какой вопрос-то?
     --  Сейчас  тебе  ноги  из  гнезд  повыдергать,  или подождать, пока  с
нарушением режима секретности закончим.


     Интересно,  что  бы  делали  муравьи поодиночке? Без  муравейника,  без
матки,  без  подразделения на  рабочих,  солдат  и  трутней.  Мучались бы  и
тосковали  скорее   всего.   Муравей  должен   следовать   высшему  порядку,
установленному не им  и  впечатанному ему в  гены навечно.  Даже если ему не
ясен смысл его  собственных  действий.  Даже если его действия  повлекут его
собственную гибель. Если, конечно, вообще можно говорить о том,  что муравей
что-то понимает.
     Еще   интереснее   наблюдать,   как  муравьи   преодолевают   вторжения
обстоятельств. Если бросить в муравейник осколок речной раковины с останками
моллюска  на  ней.  Какой  начнется  переполох!  Нахоженные  пути следования
изменятся, вокруг  инородного  тела возникнет водоворот лапок и челюстей. Но
придите  туда  назавтра.  Привычный  порядок  восстановлен.  Все,  что  было
съедобного, съедено,  и цепочки  муравьев целеустремленно движутся по  новым
тропкам, в обход препятствия, без всякого к нему  интереса. Как будто бы  не
было  вторжения,  как  будто  ракушечный  осколок  лежал  там  с  зарождения
мирозданья.
     Примерно раз в два месяца машинистка экструзионного пресса Феоктистова,
матерясь,  поднимала  с пола  две,  съехавшие  в проход, толстые  полимерные
плиты.  Плиты были скользкие и тяжеленные, как мраморные надгробья. Никто не
знал,  зачем они  здесь,  чьи они и что с ними делать. В отличие от  прочего
бесхозного  барахла, валявшегося  в цеху годами,  эти  плиты никак  не могли
найти себе места.
     Поставленные к стене вертикально, они  норовили обрушиться в  проход  в
середине  дня,  пугнув  зазевавшегося химика. Прислоненные  под углом, плиты
начинали  медленно  ползти  по   скользкому   от  мазута  цементному   полу,
подгоняемые  вибрацией  бойлера,  и в  конце концов неизменно  оказывались в
проходе,  сдвинутые как полуснятая колода карт.  Сегодня  Феоктистова  вдруг
заметила, что от одной из плит отрезан угол.
     -- И кому только надо, -- проворчала она.


     Высокие, тяжелые  двери центральной библиотеки  имени Салтыкова-Щедрина
неслышно  сомкнулись за спиной.  Саша зажмурился  от  яркого солнца, постоял
несколько  секунд  с  закрытыми глазами.  Книга  Веннинджера была  настоящим
откровением. Теперь совершенно ясно, что звездчатый  кубооктаэдр это  тупик,
вторая звездная форма пентадодекаэдра, пожалуй,  тоже. А вот третья звездная
форма ромбического додекаэдра выводит к свету.
     Веселое  апрельское  солнце  играло   на  истекающих   весенним   соком
сосульках. Капель  бодро  барабанила  по  крышкам помойных бачков.  Саша шел
проходным двором, настроение было беспричинно хорошим. Навстречу  из-за угла
показался  человек в  форме  капитана  милиции. Поравнявшись с помойкой,  он
тихо, но четко, по военному, произнес:
     -- Лицом к бачкам, руки на голову!
     -- Простите, что вы сказали? -- удивился Саша.
     -- Молчать! Руки на бак! -- рявкнул милиционер, -- проверка документов.
     -- У  меня с  собой  только  удостоверение  ударника  коммунистического
труда,  в  левом  кармане,  --  брызги  капели  с  крышки бачка  кололи лицо
микроскопическими иголками, -- а что случилось то?
     --  Разговариваешь  много, Александр Ильич,  -- ответил милиционер,  --
Свободен.
     Саша убрал удостоверение, с интересом  глядя на широкую спину капитана,
который неспешным шагом удалялся, оправляя фуражку.


     Таисию трясло  от всего  этого.  Никогда, ни в школе, где по литературе
она  получала только высшие  баллы,  ни  на факультете  журналистики, где ей
грезились   турне   по   европейским   столицам   и   рауты   вперемежку   с
интервьюированием знаменитостей, не могла она предположить, что  произойдет.
Распределили  ее  в  многотиражную  газету  "Трудовые  знамена"  объединения
Полимерпласт.
     Редакция была впихнута под лестницу,  ведущую  в  макетную  мастерскую.
Вероятно, считалось,  что  литтворчество  на благо родины  в чем-то созвучно
макетированию полимерперерабатывающего оборудования.  Самое смешное, что так
оно и было. На лестнице постоянно толклись макетчики, смоля беломор и шипку,
доносились незлобливые матюки и громкий лошадиный смех.
     Таисия старалась  находиться в редакции как можно меньше. Когда не было
интервью, она гуляла по округе, сидела в  приемной директора, сосредоточенно
изучая  большие цветные слайды  фирмы "Монсанто", развешанные по стенам, или
курила  длинные  сигареты  у  Максакова   в  международном,  практикуясь  на
английском. Максаков  тоже заглядывал к ним под лестницу.  Однажды они вышли
из редакции, продолжая  по  инерции  болтать о последнем Каннском фестивале.
Макетная  курилка  враз замолкла,  уставившись  на них недобро. Они  тут  же
перешли на русский,  но впечатление было создано.  С  тех  пор макетчики при
виде ее всегда замолкали и провожали
     тяжелыми взглядами.
     Главный, он же единственный редактор, Игорь Царев, исполнял в  редакции
все  роли, вплоть до корректора, сам писал передовицы, придумывал заголовки,
вычитывал  гранки и получал  тумаки от парткома и  комитета комсомола. Шансы
издать  трехлистовую  еженедельную  газету   и  не   пропустить  чего-нибудь
нестерильного  были  практически  равны  нулю. Особенно в ходе  перестройки,
когда было уже все можно, но еще ничего нельзя.
     Сегодня утром, когда  она собиралась к походу в  ЦЗЛ  брать  интервью у
одноосного завсектором  Полстернака, Царев  вычитывал статью, которую принес
Сашка.  Сашку, похоже,  то ли выпирали, то ли он сам уходил. Царев сидел  на
столе в клубах папиросного дыма, ерзая и матерясь:
     -- За это мне точно мошонку взрежут! Гляди, чего понахуярил:
     Автор берет на себя сме-
     лость утверждать, что в на-
     шем общественном сознании
     существует целый ряд уста-
     новок, рожденных в темные
     годы и живущих до сих пор.
     Они выглядят достаточно
     гладко внешне, но при этом
     глубоко порочны по сути.
     В короткой статье коснусь
     только одной. "Слава Труду".
     -- Странный парень этот Сашка.  -- сказала Таисия, покусывая фильтр, --
Недоделаный какой-то.
     Царев продолжил:
     "Труд сделал из обезьяны
     человека". Какая чушь. Те
     бедные обезьяны, которые
     в это поверили, до сих пор
     скачут по веткам, хватая
     бананы четырьмя руками.
     Что заставило ту первую
     обезьяну взять в руки палку
     и сбить кокос, вместо того,
     чтобы влезть на пальму?
     Желание НЕ трудиться. Имен-
     но это желание - первопри-
     чина прогрессирующего раз-
     вития головного мозга.
     -- У него просто суицидальные наклонности. -- она погасила сигарету. --
Помнишь,  что он про  защиту генерального сказал?  Советую  тебе  на учсовет
сходить. Повеселишься. Есть такие, знаешь... Любят зверюгу за ус подергать.
     -- Нет, ты дальше послушай:
     Прежде, чем сделать шаг впе-
     ред, нужно освободиться от
     власти догм военного времени.
     Чтобы скорее сбросить шлейф
     тяжелого наследия, чтобы
     никогда не смогло вернуться
     Время Чрезвычайных Мер.
     -- Ты читай, читай, а я пошла, --  сказала Таисия,  повязывая шарф,  --
мошонку береги.


     --  Вадим, хочешь я тебе чертеж настоящего кубика принесу, из  патента,
что ты  Америку открываешь, --  сказал  Митя,  глядя  как  Вадим прослабляет
шпиндель токарного станка.
     -- Я вам говорил уже, Дмитрий, сам допру, и допер же.
     Крупные кубические куски текстолита со звоном посыпались в щели станины
станка. Вадим полез подниз и начал выковыривать их из стружечного мочала.
     -- Упорливый он, -- прокомментировал сквозь  табачно-желтую седину усов
сидящий на табуретке Палыч, -- до всего сам  допирает, пора уже его в химики
продвигать.
     --  А  что  они  у  тебя  такие  огромные?  -- Митя взял  в  руку  один
текстолитовый куб. Куб был  увесистый  и  теплый от  резца. По  одной из его
грязнозеленых граней проходил  глубокий дугообразный  паз.  --  Если на одну
сторону   таких   три  нужно,   то  собранный  кубик   будет  аж  пятнадцать
сантиментров. Это какие же руки надо иметь, чтобы с ним играть?
     Один из кубов отличался от  прочих  цветом и качеством  поверхности. На
светлобежевых гранях его  были уже накернены лунки под  болты. Этот куб  был
особый,  любимый  больше  других.  Это  на  него  откромсал  Вадим кусок  от
валявшейся в  проходе бронеплиты. Материал был  матовый, теплый  на  ощупь и
податливый. Болты шли в него саморезом, как в масло.
     Дверь в слесарку с шумом распахнулась и помещение мгновенно заполнилось
бородой  и  басом  завсектором  одноосного  упрочнения  Бориса Вениаминовича
Полстернака.
     -- Что наш  Кулибин там  тачает? --  Полстернак  протиснулся к шпинделю
станка, --  Изумительно, изумительно...  и  размер  подходящий,  и  колер...
Только  вот  поздно,  батюшка,  Ёрне  Рубик  побежден  совместными  усилиями
советской науки и техники, сметен  с лица Земли, повержен оземь... Кааак, вы
не знали?! Вы не знали, что в  Новосибирском отделении Академии Наук создан,
наконец, первый отечественный конандрум?!
     -- Никак нет!! -- вскочил Палыч.
     --  Внимайте!  --  Бориса  Вениаминовича несло, -- В  отличии от  ихней
неуклюжей,   угловатой  и   неработоспособной  конструкции,  нашему  детищу,
выполненному, кстати, из цельного  куска металла, придана рациональная форма
шара!
     Вадим часто моргал, глядя на вещающего Бориса Вениаминовича.
     -- А название?! Что это такое - Кубик-Рубик? Что это,  я вас спрашиваю?
--  продолжал тот с напором, усаживая  Палыча  обратно на табуретку -- То ли
дело у нас, у нас все, как всегда, на высоте, наш  продукт назван кратко, но
лаконично:  Шарик-Хуярик.  Чувствуете  разительность  отличия?  То-то  же...
Методика  игры,  конечно, тоже  изменена. Кубик-Рубик,  если  присутствующие
помнят,  надо крутить, зато Шарик-Хуярик - глааадить... Как сопло? --  вдруг
спросил он без перехода.
     Вадим икнул: -- Продвигается.
     -- Ну и славно,  -- бормоча под нос,  Полстернак  двинул к  выходу.  По
дороге он заглянул в гальваническую ванну, где, по его разумению, полагалось
находиться  никелирующимся деталям сопла. Как он и ожидал,  никаких  деталей
там не было, а висело на проволоках несколько обоюдоострых лезвий.
     -- Ну и славно, ну и славно...


     ... если человек говорит о  себе во множественном числе: мы  - русские,
или мы  - татары, или  мы  - немцы,  так и знай -  дрянной это  человечишко,
пустой и никчемный.  Свое  ничтожество  прикрывает достоинствами всей нации.
Человек стоящий всегда говорит: я - такой то и  называет себя по имени, а не
по  национальности.  А  раз говорит  - мы, значит за спину  нации  прячется.
Подальше держись от такого.

     Массивная,  окованная металлом  дверь  была  заперта. Саша  постучал  в
маленькое окошечко в стене:
     -- Меня вызывали. На два тридцать, -- начал он.
     --  Положите ваше удостоверение, --  вслед за голосом из стены,  как из
спичечного коробка, выдвинулся фанерный ящик.
     -- Вы имеете в виду удостоверение ударника коммунистического труда?
     --  Шутки  приберегите для  бани,  а  здесь  -  первый  отдел.  Пропуск
положите!
     Саша положил, ящик втянулся в стену.

     -- Пройдите, -- щелкнул замок, и дверь приотворилась.
     Начальник первого  отдела  оказался  ровно таким,  каким  и  ожидалось:
абсолютно незапоминающееся  лицо, обрамленное реденькими серыми  волосиками.
Он  не был лыс,  просто  по всей  поверхности головы  равномерно просвечивал
череп.
     -- Присаживайтесь, Александр Ильич,
     -- сказал он без выражения. -- Ну, так что же нам с вами делать?
     Саша сел.
     -- А какие у нас с вами дела?
     --  Только  не надо  прикидываться  казанской  простотой,  вы прекрасно
знаете,  зачем вы приглашены. Вами  был  посещен объект  высшей  секретности
министерства обороны без надлежащего допуска. Собственно говоря, вообще безо
всякого допуска.
     -- Извините  меня, пожалуйста,  --  сказал Саша,  опустив голову,  -- я
больше не буду.
     -- Вы получили доступ к передовым рубежам технологии страны.
     -- Я это  сделал помимо  воли. Я был принужден.  Я  их  предупреждал. А
кстати,  вы уверены, что это  была самая-пресамая передовая технология?  Что
передовее уже нет?
     -- Вы, наверное, не отдаете себе отчета в содеянном, лет тридцать назад
вы  бы уже не в этом кожаном кресле сидели, если бы у вас вообще еще было на
чем сидеть.
     -- А теперь?
     -- Что теперь?
     --  Ну,  теперь  что, не  тридцать лет тому  назад,  а сейчас, в  эпоху
зарождения свобод? Когда прорабы перестройки уже взялись за кирки?
     --  А  теперь  у  нас  остается  один  выход,  а  именно  оформить  вам
секретность. Тогда информация, обладателем которой вы стали, будет сохранена
так же, как если бы вы уже имели допуск к моменту посещения.
     -- Так за чем же дело стало?
     -- А дело стало за неопределенностью вашей национальной принадлежности.
Обьект,  на  территорию  которого  вы  тайно  проникли, требует высшей формы
секретности,  нулевой.  Эта  форма дается только членам высшего управляющего
звена.
     --  Он  сделал внушительную паузу. --  а у вас непорядок  с  анкетой. В
графе  национальность  у  вас записано  русский.  Однако,  не  могли  бы  вы
произнести вслух ваше  имя и отчество, точно как записано в свидетельстве  о
рождении?
     -- Могу, там записано Самуил Элевич.
     -- Так как же это вы, Самуил Элевич, оказались русским?
     -- А так,  что бабушка моя была и есть чистокровная  славянка. Да вы же
это все прекрасно знаете.
     -- Конечно, знаем, но нам важно, кем вы сами себя считаете, в  душе.  Я
думаю,  мне  не надо  вам  рассказывать  о пятой  колонне.  Так  кто  вы  по
национальности, если честно?
     -- Я, если честно, по национальности Интеллигент.
     -- Очень хорошо, тогда вы уж нам позвольте решать, за кого вас считать.
     -- А  вот  это уже  позвольте вам не позво...  -- Саша вдруг осекся  на
полуслове.  Он как-то  всем существом почувствовал громадную  усталость.  Не
было  больше  сил  шутить и  улыбаться. Он  вдруг  зримо ощутил, как  внутри
поднимается неотвратимо темная волна.

     Такое с ним было один раз  в  жизни,  когда  пацаны вытащили из подвала
дикого, безумно верещащего, драного кота. Мурло держал кота за хвост на весу
и методично стукал головой о скамейку. Кот  затихал  на мгновенье, но тут же
начинал извиваться еще ожесточеннее.
     -- Счас  мы  ему  апендицит удалим, -- сказал Мурло, широко улыбаясь, и
вынул бритву.  Мурло был старше  и  сильнее  остальных. Следующим,  что Саша
помнил, были две красные сопли, свисающие у того с подбородка.
     -- "Я тебе зенки повыколю", -- шипел Мурло, пуская розовые пузыри. Кота
нигде не было.

     ... -- Не тебе, слизь, за меня решать, -- Саша поднялся с кресла, -- ты
у себя в огороде курей  считай. Что у меня в  душе вам важно? По мне лучше в
полях под Курском сгинуть, чем такую мразь к душе подпустить.
     И вдруг он понял, что человек по другую сторону стола испуган. Простой,
животный страх застыл в его бесцветных зрачках, в  приподнятых вдоль пробора
волосиках. Откуда-то сзади слева раздались ленивые, редкие хлопки в ладоши.
     -- Браво!  Браво, давненько я не встречал такой  искренности  выражения
чувств.
     Саша оглянулся.  В проеме  приоткрытой  боковой  двери  стоял невысокий
человек средних лет в отлично пошитом костюме-тройке. Коротко остриженные, с
легкой проседью, волосы стояли ежиком. И весь он был какой-то по спортивному
ладный, пышуший уверенностью и здоровьем.
     -- Оставьте нас пожалуйста на  семьнадцать мгновений, -- обратился он к
человеку за столом. Тот немедленно вышел.
     -- Для начала, разрешите  представиться, зовут  меня, для примера, Олег
Олегович. Как мне позволите вас называть?
     -- Зовите меня просто, Ляксандр, как учит мой уважаемый руководитель.
     --  Что  ж, я  ценю  ваше  чувство  юмора.  К  сожалению  вы  не вполне
понимаете, в какие игры начинаете играть. Заметьте, играть, не зная правил и
даже не видя прочих игроков.
     --  Олег Олегович, у меня возникает ощущение  дешевого  водевиля.  Меня
постоянно кто-то пытается закружить в вальсе без спросу.
     --  Вы знаете, Александр  Элевич,  в чем ваша  проблема?  Вы хотите  не
принимать  участия.  А это  невозможно...  Нельзя  жить  в  обществе  и быть
свободным от общества.
     -- И что же общество хочет от меня на этот раз?
     -- Правды.
     --  Ух ты,  вот  это  да!  До сих  пор  пор общество  требовало от меня
следовать генлиниям, невзирая ни на что. А теперь, значит, просто правды?
     --  Да,  --  скромно сказал  Олег Олегович,  --  всего  ничего,  просто
запишите все, что вы здесь говорили, и подпишитесь. Только и всего.
     Саша замолк в замешательстве. Ничего особенного он вроде не сказал.
     --  Неужели,  вы мне  хотите  пришить оскорбление  должностного лица  в
процессе исполнения обязянностей?
     -- Ну что вы,  что вы -- рассмеялся  Олег  Олегович, -- я, если честно,
где-то даже с вами согласен. Нет, возьмите бумагу, пишите, а  я вам напомню,
я тут ваши речи застенографировал слегка.
     Он достал из кармана блокнот.
     -- Пишите, "Я это  сделал помимо воли",  "Я  был  принужден", написали,
хорошо, теперь дальше, "Я их предупреждал". Что же вы не пишите?
     Саша  молча  смотрел   на   бумагу.  Перед  ним  всплыл   образ  Матвея
Игнатьевича. Тот  смотрел  на  него  не  мигая,  мусоля  в  руке  фантик  от
"Белочки".
     -- Коробьев то вам чем не пришелся? -- с трудом проговорил он сипло.
     --  Коробьев сам  по себе значения  не  имеет.  Однако, вы  не ребенок,
должны понимать, министерство обороны это не единый монолитный кулак. В нем,
как и в любой организации, происходят внутренние катаклизмы.
     -- И Коробьев оказался на пути, верно?
     -- В общем, верно, стоит в проходе, и ни туда, ни сюда.
     -- Я не смогу этого написать.
     --  Так это же ваши  собственные  слова! Вот вы уже половину  написали.
Подумайте  хорошенько,  проникновение  на  территорию  военного  объекта это
серьезное государственное преступление.
     -- А попустительство в проникновении, вероятно, не менее серьезное?
     --  Верно,  верно,  как  вы  хорошо  схватываете!  Из  вас  бы  хороший
заведующий  лабораторией вышел. Да и к Ложакину у вас, как я успел заметить,
душа не лежит.
     --  Ёлки-палки, как же я сразу не  догадался! Конечно, это ведь он меня
туда без допуска отослал, верно?... Верно?
     --  Это я в  качестве примера  привел. Но ведь  факт, что вы  в младших
научных сотрудниках засиделись, ведь факт?
     --  Олег Олегович,  почему  вам непременно  нужно,  чтоб мы кого-нибудь
предавали?  Даже  если в  этом нет никакого смысла? Даже  если предательство
ничего не изменит. Ни для вас, ни для нас. И  почему вы, кстати, решили, что
моя мечта - это вертикальная карьера?
     В глазах Олега Олеговича впервые мелькнуло раздражение.
     --  Ладно,  Самуил Ильич, мы  друг друга поняли.  Идите  и  пораскиньте
мозгами на досуге. Учтите, что от результата будет зависеть ваше будущее.
     -- Неужели в случае отказа вы меня расстреляете?
     -- Ну  что  вы,  что  вы,  вы меня даже напугали,  --  рассмеялся  Олег
Олегович, потом посерьезнел, -- но про науку можете смело забыть.
     У двери Саша обернулся:
     -- Один последний вопрос: А зачем вам вообще нужен весь этот фарс? Ведь
вы же можете подделать все, что угодно?
     На лице Олега Олеговича расплылась довольная улыбка:
     --  Я   знал,  что   вы  спросите.  Если   хотите,  это   подтверждение
профессионализма. Подлинные документы  приносят настоящее удовлетворение. Но
поняли вы правильно, с вами или без вас, Коробьев уже отработанный материал.

     Из дневника Каменского
     Анатомия Выбора страшна.  И жуть ее  в том, что приняв решение, теряешь
альтернативу безвозвратно. Настоящий Выбор это выбор из равных. Если одно из
подсовываемых  тебе решений явно лучше другого, тогда и выбора-то собственно
нет.  Просто  откидываешь несущественный вариант, и - вперед. Выбор разевает
смрадную   пасть  тогда,  когда  заранее  невозможно  определить,  какой  из
вариантов лучше, а точнее - хуже, когда возможности примерно равнозначны,  и
что самое главное, значимость их велика.
     Жизнь  - честь,  успех ценой  предательства, вот примеры  экстремальных
ситуаций, которые до дыр заезжены в книгах и фильмах. Как правило, герои так
или  иначе  справляются  с подсунутой  им дилеммой  и нам показывают картину
падения, или шествие под фанфары. Скучно и неинтересно, такой подход не дает
добраться до сути самого понятия Выбор.
     А суть его до слез проста. Выбор из равных, по каким бы критериям он ни
происходил,  означает  одно  -  проигрыш.  Избранный  вариант  будет  всегда
казаться  хуже  упущенного,  а вернуться назад  и сравнить уже нельзя, поезд
ушел.  Та птица, что в руках,  всегда  ворона, а та, что в небе -  жарптица,
даже если до ловли они были близнецами. Выбор  тождественно равен проигрышу.
Человек, вставший перед выбором, проигрывает в момент его совершения.
     Блестяще обыграно  это в  "Восхождении" Ларисы Шепитько. Главный  герой
его,  Рыбак,  встает перед классической дилеммой:  предать  своих  или  быть
повешенным.   Сотников   неинтересен,   он   просто  демонстрирует   вариант
"повешенье".  Рыбак избирает предательство, и оказывется  смолотым мельницей
Выбора - жить  после этого он все равно не может. Фильм бьет в корень, маски
сорваны, показана гнусная личина Выбора, оба выхода из которого - поражения.
     Человек  проигрывает всегда, а выигрывает только судьба. Выбор поражает
без промаха, сражаться с ним, решая его, бесполезно. Будучи преодоленным, он
все равно победит, отравит ядом сомнений.
     Так что же  - выхода нет? Есть, и очень  простой. Не идти  у Выбора  на
поводу. Свернуть ему  шею.  Не  дать ему подчинить тебя  себе.  Найти в себе
силы,  сквозь подсовываемые  судьбой сценарии  увидеть  сердце  Выбора,  его
потроха, и вышибить из него дух. Даже у Рыбака была эта возможность - побег.
Шанс  не  велик,  но  все  же  шанс  избегнуть провешенных  Выбором  троп  к
жертвеннику. Он им не воспользовался.


     Таисия  шла  по  центральному  коридору  ЦЗЛ,  с  брезгливым  интересом
поглядывая  по сторонам. Сквозь прозрачные, по требованию пожарников,  двери
виднелись  приборы и  баллоны, воняло этиленом. Бродили люди в белых и синих
халатах. Все  это почему-то напоминало  ей  остров доктора Моро.  Не хватало
только выскакивающих из бочек с песком кадавров.
     Дверь в сектор одноосного упрочнения тоже была застекленной,  но сквозь
стекло виднелась мелкоячеистая толстопроволочная решетка. Таисия постучала.
     -- Открыто, -- прогудел могучий бас откуда-то из недр, она вошла.
     Обширное  помещение напоминало зимовье хищников в центральном зоопарке.
Все оно было поделено на секции, забранные такими же мощными решетками,  как
и дверь.  Внутри  секций стояли, тускло поблескивая,  массивные, приземистые
агрегаты.
     --  Что, не  похоже? -- обладатель баса, Борис  Вениаминович Полстернак
вышел  из  загона, вытирая  большие  волосатые  руки  ветошью.  Ветошь  была
подозрительно орошена красным.
     -- Не похоже на что?  --  спросила Таисия, ища глазами хоть что нибудь,
не колющее глаз холодным металлом.
     -- На лежбище гов... -- он запнулся, -- Вы что заканчивали?
     -- Литературный, -- ответила она в недоумении.
     -- Зеер гут, тогда с терминологией знакомы, что, не похож мой танкодром
на лежбище
     говномера-фундаменталиста?
     -- Вы знаете, до таких глубин мое образование не дотянуло.
     --   А...   говномер-фундаменталист,    это    ученый,   работающий   в
фундаментальной области, от которой не ждут немедленной отдачи... или вообще
отдачи. -- Полстернак закончил утираться, скатал ветошь в шар и метнул его в
сторону бочки с надписью "использованое", -- Э, черт, промазал, да, так  вот
он просто удовлетворяет свое любопытство за чужой счет.
     --  Откровенно  говоря,  не  похож,  -- ответила  она,  вспоминая  свои
студенческие мечтания об интервью с нобелевскими лауреатами.
     --  А  мы тут - просто  говномеры, или  ученые-прикладники.  Мы  тут не
только прикладываемся к бутылке, но еще и наши исследования прикладываются к
пользе дела, приносят отдачу, значит.
     --  Ну что  ж,  за  этим  я  и  приехала, перейдем,  пожалуй,  к  вашим
исследованиям.
     -- Отлично, надпись на двери видели?  Низкотемпературная гидроэкструзия
полимеров. Небось думали, мы тут струи пускаем?
     -- Нет, но вы продолжайте, продолжайте.
     --  Да, так у нас тут  твердыни  текут как  воды. Твердое ведь  чем  от
жидкого отличается, если по Бехтереву? Тем, что форму держит.  Так?  Так, да
не так! От  давлений все  зависит. Когда давления больше критического, связи
молекул трещат и все течет, все изменяется.
     -- Это  как-то  очень  отвлеченно, Борис  Вениаминович,  что  если  нам
поближе к реальности?
     -- А если  ближе к  телу, то берем  болванку, -- он подхватил  со стола
толстый белый полиэтиленовый цилиндр, --  вонзаем ее в камеру  сверхвысокого
давления, подаем тормозную  жидкость  и этим самым  давлением жмем в сторону
сопла.  Болванка  подается вперед,  течет,  как пластилин,  и  выталкивается
наружу  через отверстие  в сопле  тонким прутом с  неузнаваемыми свойствами.
Отдаленно, что-то вроде холодного волочения проволоки. Гляньте.
     Он протянул ей нечто, похожее на здоровенный стеклянный гвоздь. Тонкий,
прозрачный стержень плавно переходил в круглую белую шляпку.
     -- Вы постучите об стол, постучите, не бойтесь.
     Она постучала, зажав в кулачке теплую шляпку. Прозрачный стержень запел
как камертон. Так  поет хрустальный бокал, если тихонько провести пальцем по
краю.
     -- Ну,  можно поверить,  что это тот  же самый  полиэтилен? -- вскричал
Полстернак, --  Никогда! В процессе  гидроэкструдации  молекулы укладываются
параллельно  и уплотняются до  теоретического предела! Твердость полиэтилена
приближается  к чугуну,  он  становится  жестким и прозрачным.  Но отнюдь не
хрупким, как чугун. Сломать этот образчик невозможно.
     --  А шляпка зачем? --  спросила она,  внимательно разлядывая образчик.
Переход  от  хрустального стержня к  белому диску завораживал  взгляд  своей
плавностью.
     -- А, это по ихнему сайд эффект. Мы не можем допустить, чтобы  болванка
прошла насквозь. Давления во много сотен  раз  больше,  чем в канале  ствола
артиллерийского орудия. То, что вы называете шляпкой - это остаток болванки,
не  прошедший  через  сопло.  Профиль  входной  зоны  сопла  имеет  решающее
значение. Глядите, это же само совершенство:
     Полстернак грохнул на стол запасное сопло и развернул его входной зоной
к Таисии. Он  огладил пальцами полированый хром  внутренней  гиперболической
поверхности, рука скользнула ближе к отверстию, безымянный  и средний пальцы
прошли насквозь и показались с другой стороны... Таисию вдруг бросило в жар.
Она почувствовала  легкую дрожь  в  позвоночнике и холодок у первого шейного
позвонка.
     --  Что-то  отверстие  великовато, --  с трудом произнесла она  осевшим
голосом, -- по сравнению с образчиком.
     --  А,  так это  ж лабораторный образчик, -- внимательно глядя на  нее,
ответил Борис Вениаминович, -- а сопло от Большой Берты. Вам не плохо?
     Но она уже взяла себя в руки.
     --  Что  же,  Борис  Вениаминович, расскажите,  как  ваши  исследования
прикладываются к пользе дела, приносят отдачу, значит.
     --  Расскажу,  расскажу,  -- начал  он,  сдвигая  в  сторону  массивную
зарешеченную  дверь самого  большого  загона,  --  в  процессе  подготовки к
прогону.
     Он  вошел внутрь. В середине загона стоял массивный агрегат, на  первый
взгляд напоминавший батискаф сверхглубокого  погружения. Каждая деталь в нем
дышала  мощью. Двадцатисантиметрового  сечения бурты и фланцы давали понять,
какой толщины сталь пошла на его изготовление.
     -- К какому прогону? -- спросила Таисия, опасливо двигаясь следом.
     -- К прогону установки ПУПОГТ-3, она же Большая Берта. А вы как думали,
-- продолжил Полстернак, ловя свисающий с потолка пульт управления талью, --
что я вас так просто и отпущу, не дав насладиться?
     -- Насладиться чем?
     -- Гидроэкструзией в действии. Это же величественный процесс, достойный
кисти  мастеров, --  он зацепил  крюком массивное кольцо, -- Да,  так насчет
прикладывания.  С  этим  пока  туго.  Вроде, наклевывается  договор о замене
фибергласа в лыжных палках.
     Запела таль. Трос, хлестнув, натянулся упруго, мотор взвыл натужно.
     -- Есть еще одно применение, неожиданное, веревку видите на  столе, так
это  не веревка, а раздробленный  каландром образчик.  Продольная ориентация
молекул  девяносто   восемь  процентов.  Поперек  работает  только   дальнее
взаимодействие, как известно, слабое. Образчик  легко  мочалится на волокна.
Одна  проблема,  максимальная   длина   пока   два  метра   двадцать  восемь
сантиметров.
     Таисия опять почувствовала  головокружение.  Как завороженная,  следила
она  за медленным подъемом  массивной крышки агрегата. Такие толщины металла
она  видела  раньше только  в  кино про вскрытие  сейфа  центрального  банка
Атланты. Сквозь вой тали доносился гипнотизирующий голос:
     -- ...Ведем разработку гидроэкструдера непрерывного действия. Патентное
бюро, правда ставит палки в колеса, но ничего, пробьемся...
     "Надо  хоть  что-нибудь  записать", -  подумала  она  и  крикнула в тот
момент, когда он выключил таль:
     --  Так это все? --  голос ее неожиданно громко прозвенел в наступившей
тишине.
     -- Что - все?
     Она понизила тон:
     -- Это  и  все  прикладывание?  Лыжные  палки,  веревки...  хомутов  не
производите,  случайно?   Как  вам   удается   фонды  выбивать,   не  будучи
говномером-фундаменталистом?
     -- Хомутов  - нет, но... -- Он неожиданно надвинулся,  пристально гляда
изподлобья, -- тайны хранить умеете?
     -- Зачем? -- нашлась она.
     -- Затем, что то, что вы сейчас услышите, разглашению не подлежит.
     Она молча кивнула.
     --  Ориентированый  полиэтилен  обладает   колоссальным   коэффициентом
внутреннего   светоудержания.   В   сочетании   с   высочайшей    продольной
прозрачностью это позволяет использовать его в качестве материала оптических
сердечников в лазерах дальнего боя для звездных войн. Наш лучевой меч против
рейгановского  космического  щита. При этом размер практически не ограничен,
как с рубиновыми сердечниками.
     Таисия мелко моргала.
     --  Вы  конечно  спросите,  какого  размера  оборудование  и  заготовки
понадобятся для  производства лазеров, -- поднатужившись, Полстернак вытащил
из угла увесистую полиэтиленовую колоду, -- если даже для наших опытов нужны
такие массы.
     Таисия молчала.
     -- Вы  спросите, а я  отвечу, титанических,  --  продолжал он,  досылая
колоду в затворную полость агрегата, -- у нас таких мощностей, конечно, нет.
     Он включил таль на спуск, и сквозь вой  мотора  добавил --  У  нас нет,
зато по соседству - есть.
     Крышка затвора  села  на место, лязгнули  баянеты, повернулись  запоры,
Борис Вениаминович закрыл решетчатую дверь.
     -- Где это - по соседству? -- спросила Таисия.
     Не ответив, он протянул ей большие защитные очки и наушники-глушители.
     -- Оденьте это на всякий случай.
     -- На какой случай?
     -- На  случай прорыва болванки. Техника хоть и  отработана, но чем черт
не шутит, -- он подошел к пульту и взялся за большой красный рубильник, -- а
по соседству - это на подземном танковом заводе.
     Он рванул  кверху рычаг.  Из сопла  пульсирующими толчками пошла кровь,
быстро наполняя квадратный резиновый поддон.
     -- Тормозная жидкость сифонит,  пока  заготовка по соплу не уплотнится,
-- крикнул он сквозь рев высоконапорных насосов.
     Красный ручей  как отрезало, насосы  взревели, стрелка  манометра резко
пошла вверх. Таисия вдруг заметила, что по периметру манометра были наклеены
полоски бумаги. Стрелка  быстро проскочила  первую полоску,  с  надписью  "в
стволе противотанкового орудия",  через несколько секунд преодолела  вторую,
вещавшую  "на дне  Тускарорской  впадины".  Следующая надпись,  на некотором
отдалении, гласила "магма  в  центре Земли".  Стрелка бодро  приближалась  к
пугающей черте. Таисия  вдруг услышала ритмичные удары. С трудом поняла она,
что это отдается в наушниках ее собственный пульс.
     Тон насосов внезапно изменился,  стрелка замерла,  недотянув до "центра
Земли".  Из чрева агрегата, выдавленный безумным давлением,  вдруг показался
толстый,  с  два пальца,  прозрачный  стержень  и  быстро  пополз по  валкам
рольганга.  Стену  у  окончания  рольганга  закрывал большой  кусок толстого
листового  железа. Этот  лист был установлен  после  знаменитого  пиратского
налета  на штаб  гражданской обороны. Таисия вдруг заметила, что семнадцатый
валок  окрашен  ярко оранжевым.  Как  только  стержень  дополз до оранжевого
рубежа, Полстернак резко опустил рычаг рубильника.
     Ничего не изменилось. Насосы пели, стрелка манометра продолжала  стоять
как   вкопаная,   стержень   бодро   полз   вперед.   Восемнадцатый   валок,
девятнадцатый... Эксперимент явно шел не так, как предполагалось...

     Она оглянулась на  Бориса Вениаминовича. Тот что-то орал с  выпученными
глазами.  "Голову береги..." - успела она  разобрать по губам, прежде чем он
прыгнул  на   нее,  охватил,  как  медведь,  своими  огромными  лапищами,  и
повернулся спиной к сбесившемуся агрегату. Скорее всем телом, чем ушами, она
ощутила громовой удар  прорвавшихся тормозных  вод, красным конусом обдавших
ползагона и ответный колокольный звон листового железа.
     Когда она  приоткрыла  глаза, в  загоне бесновалось нечто  живое. Нечто
извивающееся,  как  бешеный  удав,  носилось  по  загону  зигзагами,  тяжело
ударяясь о решетку и  оставляя  глубокие  щербины в стенах.  Было невозможно
уследить  за резкими изменениями  траектории. Хлестнув по кожуху породившего
его аппарата, уже теряя силы, новорожденный образчик взлетел в последний раз
под потолок,  нанеся  двойной удар  по загудевшему в ответ воздухопроводу, и
упал на пол, все еще мелко подрагивая концами.
     Таисия закрыла глаза и бессильно повисла на руках Полстернака.


     Ночь  перед защитой прошла  тяжело. Константин  Семенович  долго не мог
заснуть.  Все  было  расписано  по  нотам.  Вопросы   из  зала,  выступления
оппонентов, завершающая речь председателя  ученого  совета.  И все  же  было
нервно.
     Снилась   Константину  Семеновичу  в  эту  ночь  дрянь  совершеннейшая.
Здоровенные мохнатые пауки мяукали, катаясь в пыли, и кричали:

     -- Парку поддай, парку!
     Он  осторожно ступал между  ними, стараясь  не задеть, а те, извиваясь,
норовили уцепиться баграми  за штанины. Под сапогами поскрипывал полированый
дуб  большого  стола в мраморном кабинете  Академии  Наук. Ученый совет  был
поголовно одет в розовые изолирующие противогазы.
     Вдруг самый крупный паук, сорвав противогаз, рявкнул в ухо:
     -- Подсекай!
     Константин Семенович подсек, леса пошла тяжело, натянулась, как струна.
Из под воды медленно вытянулась блесна, зацепившая за бороду толстого мужика
в  нелепом поварском колпаке  и белой, заляпанной  кровью робе. В руке мужик
держал огромный эллиптический мясницкий тесак с налипшими  крошками костей и
хряща.
     -- Ты  это  чего же это мне  тут,  -- сказал он, с трудом протискиваясь
через лунку, -- Я тебя сейчас зарублю.


     -- А, Саша, заходи, дорогой!  --  Ганичев поднял голову и глянул поверх
очков, -- как жизнь молодая?
     -- Хочу вас за помощь поблагодарить, Юрий Сергеевич, -- сказал Саша, --
Вчера получил авторское на "Королевскую змею".
     -- Ну, поздравляю.
     -- И  еще два положительных  решения пришло,  на  "Стеллу-октангулу"  и
"Кристаллы".
     -- Так  это  же отметить надо!  Сейчас чайку заварим!  Да  ты  не стой,
садись. Расскажи, над чем работаешь?
     -- Пытаюсь построить звезду-оборотень.
     -- Это что за чудо такое?
     -- Это многоликая звезда, когда из одних и тех же деталей можно собрать
разные формы. Существенно разные.
     -- Что ж, помощь нужна, по патентной линии?
     -- Наверное уже  нет, -- сказал Саша, вынимая лист бумаги, -- вот разве
что обходной подписать.
     -- Что такое, -- опешил Ганичев, -- ты что, другое место нашел?
     -- Совсем наоборот, другого не нашел, зато это теряю.
     -- Как же так?
     -- Да так, очень  смешная петрушка получилась. Предложили мне выбирать.
Прямо  как перед  тем камнем  на дороге.  Знаете, налево  пойдешь -  кобылу,
направо пойдешь - башку.
     Саша замолк.
     Ганичев снял очки,  протер их  зачем-то,  откашлялся, потом  неуверенно
произнес:
     -- Саша, может я  чем то могу помочь? Я хоть и полулиповый, но  все  же
зампарторга.
     -- Спасибо  вам, Юрий  Сергеевич,  большое,  но  дело в том, что я  сам
ухожу. Противник не рассчитал  соотношения ценностей. Они думали, я мучиться
буду, ночи не спать. Одного не учли, что пребывание в так называемой научной
среде большой ценности не представляет.
     -- Можешь поделиться?
     --  Я лучше  вам  аллегорическую версию  изложу. Представьте,  что вы -
подросток,  играете  во дворе  с пацанами. А  игра называется "Торжественное
повешение кота  перед  строем".  И вам предлагают  дернуть  за  веревку  или
подвергнуться  остракизму.  Тонкость  заключается в  том,  что  судьба  кота
предрешена, его все равно удавят.
     -- Я бы наверное покинул группу, не дожидаясь бойкота.
     -- Точно! Что я и делаю. Смешно только,  что пацаны считают  членство в
их группе безусловным завоеванием. Прямо по Гарднеру, неявное предположение:
"Быть  изгнанным  равносильно  социальной смерти".  Им  даже  не  приходит в
голову,  что  кто-то  может  уйти  без  сожаления.  Мельчают  времена!  Даже
солидного  выбора  подбросить  не  могут.  То  ли  дело  раньше. Можно  было
подбочениться и гордо произнести: "А все-таки она вертится!"
     -- Так ты уже нашел куда уйти?
     -- Нет еще. Найду  чего-нибудь.  Для моих занятий  форма  прикрытия  не
важна. В крайнем случае пойду поденщиком на овощебазу.
     -- Занятиями ты изобретательство называешь?
     -- И это  тоже.  Кстати,  может мы  Полстернака зря осмеивали? Движение
против законов природы может иногда быть результативным.
     -- Это ты о законе сохранения энергии?
     -- И о законе неуменьшения энтропии. Но я не совсем это имел в виду. Не
физические законы.
     -- А что?
     --  Меня  иногда безумно тянет ввязaться  в борьбу  с  главным  законом
исторического развития Хомы Сапиенсовича. С самым могучим и несокрушимым.
     -- С каким же это?
     -- С неотвратимостью всплытия говна.

     -- Ну, дай бог. Давай обходной.


     Из дневника Каменского
     Любое  явление -  многомерно, любое суждение  о  нем - плоское сечение.
Сколько мне приходилось слышать утверждений, в  корне  отличных от моих,  но
принципиально  верных! Слова  безумно  многозначны. Расхожие  суждения,  как
правило,  кажутся  мне не столько неверными, сколько далекими от сути. Когда
слышишь чью-нибудь оценку  конкретного человека, так и хочется крикнуть: "Не
то!".  Не  "Не  верно",  а  именно  "Не  то",  мимо.  Самые  многозначные  и
всеобъемлющие  слова - "хорошо" и "плохо",  они же самые  бессмысленные.  За
ними стройными рядами следуют целые армии слов-перевертышей, придуманных для
упрощения суждений, которые ничего не упрощают.
     Особенно  верно это  по  отношению к людям. "Подлец","добряк",  "свой в
доску","негодяй"  и  целые сонмища  им  подобных  слов  используются  не  по
назначению. Не потому, что они не годны,  а  потому, что  с их помощью можно
сделать лишь поверхностные сечения, а  зачастую - касательные. Даже  умный и
дурак легко меняются местами.
     И  все  же, мне кажется, есть несколько фундаментальных черт  личности,
которые определяют если  не лицо ее, то хотя  бы ее положение среди  других.
Первая  и главная  -  авторитарность,  или  способность подавить собеседника
психологически.  Ничего  сильнее "Песни  о  купце  Калашникове  и  опричнике
Кирибеевиче" человечество, пожалуй, уже не напишет.

     -- В  заседание  идешь, -- заговорщицки подмигнув,  спросила  Вероника,
дергая рычаг управления главным турникетом.
     -- В него, -- соучаственно прищурившись, ответил Саша.

     Из книг
     Наскок Дон Кихота на ветряную мельницу был одним
     из наиболее результативных деяний человечества.

     Защита  шла  как по маслу. Оппоненты  выскакивали из своих  норок,  как
китайские болванчики,  Волопас обстоятельно  выдавал  вызубренные  на  зубок
ответы,  прохаживаясь  вдоль  развешанных  на стене  листов  с  формулами  и
графиками, и периодически тыкал в листы указкой.
     "Хорошо, что защиту устроил открытую", - думал он - "На закрытой сидело
бы  пять  человек, потом  болтовня  бы  пошла.  А  так  все  здесь,  и  даже
представитель  Академии Наук.  Не скажут потом, что директор  их  соломенный
кандидат".
     Зал действительно был полон. У дверей даже стояли в проходах. Последний
оппонент оттарабанил свое:
     -- ...но несмотря  на  все  указанные недочеты,  представленный сегодня
научный труд безусловно заслуживает и несомненно внесет.
     Председатель  научного совета  встал и  начал: --  Ну что же, уважаемые
коллеги,  если  больше  нет желающих высказаться, позвольте  мне  перейти  к
завершающей фазе нашего сегодняшнего форума, позвольте предоставить слово...
     -- Есть вопрос, -- вдруг  раздалось из зала.  Аудитория разом повернула
головы  влево. В  девятом ряду поднялся неопрятного вида волосатый человек в
майке   с  надписью  "Harvard".   Председатель  научного  совета  беспомощно
оглянулся по сторонам. Президиум остекленел. Волопас размеренными движениями
сдвигал и раздвигал  телескопическую указку. В глазах представителя Академии
Наук блеснул вдруг интерес к происходящему, а этот уже начал.
     -- Константин Семенович, -- сказал он,
     -- если я правильно  понял,  для аппроксимации экспериментальных данных
вами применена комплексная  форма ряда  Фурье. В результате получена главная
кривая  на  листе номер шесть. В таблице  на листе номер  три, где  помещены
исходные   данные,  я  вижу  четыре  значения  переменной.   Я  думаю,  всем
присутствующим  известно,  что для  корректного использования  рядов  Фурье,
особенно  в   свете   теоремы   Вейерштрасса   о   равномерном   приближении
тригонометрическими и  алгебраическими многочленами,  необходимо как минимум
пять точек. Не могли бы вы обосновать допустимость привлечения рядов Фурье в
вашем случае?
     Головы  повернулись к лобному месту. Над залом зависла  тишина. Волопас
откашлялся и громко и четко произнес:
     -- Ты  что, не понял? Забыл,  что в  отдельных,  исключительных случаях
теория допускает  применение рядов Лурье  с целью аппроксимации  данных даже
при недостачточном их количестве? -- По залу прошел облегченный шелест,
     -- Мы же только вчера это обсуждали, сядь.
     Но тот продолжал стоять.
     "Зарубят защиту", - подумал Волопас, - "Такую тщательно разработанную и
почти завершенную операцию".
     И вдруг он вспомнил,  где он  видел этого чистоплюя.  В памяти  всплыли
вопли  начальника  отделения  и  вкус  горького  миндаля  в  горле.  Волопас
почувствовал,  что   начинает  терять  самообладание.  Сквозь  поднимающуюся
откуда-то из-под печени волну ярости, он услышал:
     --  диссертант  представил  несколько  интересных   путей  изготовления
изделий  без усадки и короблений толщиной до одного сантиметра и  достаточно
убедительно  доказал  невозможность  получения  больших  толщин.   Я  думаю,
аудитории будет интересно услышать, что в министерстве обороны разработана и
давно  и  успешно применяется  технология изготовления  полиолефиновых  плит
неограниченной толщины. Я сам присутствовал при  формовании блока тринадцати
сантиметров толщиной. У нас в экспериментальном цехе лежат пятисантиметровые
образцы. Разрешите принести?
     Не разбирая дороги и царапая  ногтями шею под галстуком, Волопас шел по
коридору.
     -- Какой-то щенок, -- бормотал он -- Какой-то щенок.
     Сзади подбежал Гольденбаум:
     -- Константин Семенович, Константин Семенович, поздравляю.
     Волопас  остановился,  упершись в стену.  На  стене висела  газета  под
названием "все Об АСУ".
     -- Поздравляю, Константин Семенович, единогласно, только что закончили,
вы представляете, ни одного черного шара, Константин Семенович, ни одного...
     Волопас   как   будто   не    слышал,   на   сетчатке   глаз   медленно
выкристаллизовывалось двустишие из стенгазеты:

     Броня стойка и таньки наши быстры,
     И козлоборцы мужеством полны.

     Тонкий хриплый свист вырвался из горла  генерального, когда  информация
от сетчатки, пройдя по возбужденным нейронам  добралась наконец до головного
мозга. Свист перешел в низкий, утробный рев:
     -- Гаaничева ко мне...
     Неожиданно успокоившись, он добавил:
     -- А тебя, Гольденбаум, удавить мало. Вместе с Лурье.


     Вадим   стоял,  как   вкопанный.   Сзади  напирала  вываливающаяся   из
троллейбуса толпа...

     Как  любой  советский  человек Вадим верил в Черту. Даже не  то что  бы
верил,  ведь  не скажешь  же,  что  веришь  в  солнце или  в небо. Или там в
тарифную  сетку.  Черта  просто была. Была, как  земля под  ногами  или снег
зимой. Все, кого знал Вадим, были до Черты. Палыч,  Евдокия,  он сам  и даже
Генеральный директор объединения, товарищ Константин  Семенович Волопас. Те,
кто  до  Черты,  были  обыкновенными людьми во  плоти,  умными или  глупыми,
простыми или сановитыми, все они были здесь, в пределах его мира.
     За  Чертой  начиналась  страна небожителей.  Там  обитали  космонавты и
Людмила  Гурченко, Генеральный Секретарь  Коммунистической Партии Советского
Союза товарищ Михаил Сергеевич Горбачев и подлые южноафриканские наемники. У
Черты  было  судьбоносное  свойство  отделять  мир  живых  людей от  царства
привидений.  Привидения  приходили  в  жизнь  бестелесно,  из  телевизора  и
журналов. Со страниц газет или голосами из радио.
     --  Почем  ты знаешь,  Палыч,  -- говорил Борька, -- а может  их и  нет
вовсе?
     -- Кого нет? -- спрашивал Палыч.
     -- Космонавтов.
     -- Как нет, --  огорошенно замирал Палыч, забыв закусить, -- а это кто?
-- он тыкал заскорузлым пальцем в промокшую селедкой газету.

     -- Лось в манто, -- отвечал Борька, -- может их тебе нарисовали?
     -- Так не нарисуешь!
     -- Дуб ты, Палыч, -- продолжал Борька наставительно, - ты картину видел
"Прибытие Леонида Ильча Брежнева на  Новую  Землю"? То-то!  Живьем-то ты  их
видал хоть раз? Когда увидишь, тогда пизди.
     Палыч квохтал в усы, дожевывая селедку.
     Вадим не верил Борьке, он знал,  что люди за Чертой существуют на самом
деле. Просто жизнь у них не  такая, особенная у них  жизнь, как в  кино. Что
было  правдой,  впрочем, это то, что пересечений Черты не наблюдалось. Герои
зачертовья вели  свою чудную  жизнь,  а  люди дочертовья  доканчивали сейчас
последний в слесарке технический спирт.
     -- Вот Вадька,  -- продолжал Борька, -- как свой кубон домастрячит, так
его рожу  везде  и  выставют.  Лысину  отмоют  и  пропечатают. Напишут, мол,
простой труженик допек мозгой венгерского умельца. А до того моменту, Палыч,
жуй селедку.
     -- Да чего там, -- стесненно пыхтел Вадим, -- я не за этим.
     А сам не знал,  куда деваться. Потому как врезал Борька в самое скрытое
и заветное, в  то, чему он сам  себе не признавался. Что кубом своим мог  он
как-то к зачертовью присоседиться, ну хоть как-то, хоть бочком.
     -- За этим, за этим, -- покровительственно хлопал его Борька по лысине,
     -- за чем же еще? Кто ж тебе за это техничского нальет? Ищи мудаков.

     ...  Вадим  стоял,  как  вкопанный. Сзади  напирала  вываливающаяся  из
троллейбуса  толпа. Ему  больно  наступили на  ногу,  дохнули в ухо --  Чего
уперся?!, -- пихнули в спину.
     Он сделал невольно  несколько  шагов  к газетному  стенду. Тому самому,
который несколько секунд  назад  ввел его в состояние комы. Да, сомнений  не
было, со  второй страницы газеты "Смена" на него  смотрел Александр Ильич. В
руке он держал звезду. Вадим, не чуя ног, побрел к проходной.
     --  Похмеляться  что ль  идешь?  -- пристально глядя на него,  спросила
Вероника.
     Вадим  не ответил. Когда Дмитрий принес бутылку, он отвел его в сторону
и тихо спросил: -- А чего Саня не заходит?
     -- Так он уволился, -- ответил тот.
     -- А, -- сказал Вадим меланхолично и отошел. Все сходилось.
     Александр Ильич перешел в зачертовье. И исчез из мира людей.


     Больше всего  это напоминало гнездовье марсиан.  Более неприемлимое для
гуманоида окружение вообразить было бы чрезвычайно затруднительно. Огромное,
неопределенной формы  помещение  было разделено параллельными металлическими
сетчатыми перегородками на узкие, высокие, до потолка проходы. В перегородки
были  натолканы  электронные блоки.  Никакой  системы или, по-крайней  мере,
переодичности в их расположении не было. Блоки были разного цвета, размера и
формы. Некоторые оживленно перемигивались лампочками. Кое-где зияли пустоты,
там, сквозь кружево дюралюминиевых профилей виднелись блоки следующего слоя.
И провода.
     Провода  были  везде,  тонкие и толстые,  всех  цветов радуги.  Подобно
виноградным  лозам, змеились  они по  потолку  и  полу,  взбегали  вверх  по
перегородкам,  сплетаясь  в  толстые,  как  анаконды,  жгуты  или,  брызнув,
разбегались веерами по тыловым крышкам блоков, чтобы впиться в них мерцающей
медью  контактов. Больше  в  помещении  не  было ничего. Ничего,  привычного
глазу.
     -- Похоже на нутро ЭПИКАКА, -- пробормотал Саша, стараясь не отстать от
крейсирующего впереди Александра Ивановича Евстифеева.
     -- Что-что?  --  переспросил тот,  приостановившись  и  оглянувшись  на
мгновение.
     --  Это  из  Азимова,  кажется,  --  сказал  Саша,  -- тогда  так  себе
представляли внутренность  вычислительных  машин.  Как огромные  залы-шкафы,
набитые проводами и триггерами.
     -- Не знаю, не читал, --  отозвался Евстифеев, снова набирая ход, -- но
зрелище,  действительно,  впечатляющее,  согласитесь?  Можно  поверить,  что
здесь,  прямо за  стеной, Дворцовая площадь? Они двигались сейчас по проходу
вдоль боковой стены  главного  коммутаторного помещения первой ленинградской
телефонной станции.
     -- Да,  да, конечно, -- уныло  сказал Саша, скользя глазами по кабелям,
покрытым вековыми слоями пыли, свисающей кое-где бархотными бахромами.
     Впереди, в  тусклом  свете,  показалась поперечная бетонная стена.  Они
свернули.  Здесь  проход был  пошире. От первого слоя проводов до стены было
метра  полтора.  Шагах  в  двадцати  от  поворота,  прямо  в проходе,  стоял
письменный стол, заваленный бумагами и папками. Сверху на всем этом возлежал
огромный телефон, провод от которого нырял в гущу кабелей.
     --  Вот  и   пришли,  --  сказал  председатель  кооператива  "Телефонд"
Александр Иванович Евстифеев. -- А вы как думали?
     Он  присел на  стул.  Внешность  Александра  Ивановича не  оставляла ни
минуты сомнений, что последние лет  двадцать он был монтером пятого разряда.
Отдышавшись, он продолжил:
     -- Со временем и кабинет будет, и  мебель дубовая. А пока главное, счет
есть в  банке. И на счету кое-что. Вы думаете, как мы начинались? Из ничего,
из воздуха.
     -- Это как? -- заинтересовался Саша.
     --  Да так, вы конечно знаете,  что уличные будки принадлежат подрядным
организациям?
     -- Ну конечно, кто ж не знает! Но уверен не был.
     -- А обновляются они из центральных фондов Гостелефонстроя?
     -- Ага!
     --  Так  вот,  наш  кооператив  умело  занял промежуточную позицию.  Мы
покупаем у Гостелефонстроя, а  продаем  подрядчикам.  Конечно, связи  решают
все. Сложнее всего  было с первой массовой партией. У нас тут не Уолл стрит,
капиталу  взять  негде.  Мне  удалось  так все  организовать, что  деньги от
подрядчиков пришли на счет раньше, чем нам пришлось платить за будки.

     -- Александр  Иванович, -- сказал Саша, приседая на  край  стола,  -- я
только не вполне понимаю, какое это все имеет отношение к моим головоломкам?
Где у вас тут можно начать производство?
     --  Осторожно,  осторожно,  провод  не  заденьте!  --   вскричал   тот,
встрепенувшись,  -- сейчас объясню. Вы еще не понимаете силы денег и связей.
Оборудование,  говорите? Да, тьфу  на него!  Когда есть  чем платить и  есть
выход   на  нужных  людей,  нет  никаких  преград.  Производство  организуем
молниеносно!
     Саша вздрогнул, услышав знакомое слово. А Евстифеев продолжал:
     -- Когда у нас появились деньги, мы сразу начали их вкладывать. В банке
ведь как? Сегодня  праздник, а завтра  выйдет постановление, и пиши-пропало.
Мы  начали с видеокассет, но  вмешалась кавказская мафия. Пришлось  отойти с
потерями. Тут-то мне и попалась ваша  фотография в  "Смене". Я  сказал себе:
Довольно спекуляций,  будем  создавать культурные  ценности.  Тем более  что
схема  предварительной  оплаты  продолжает  работать  безотказно, не  требуя
никаких вложений. Деньги сыпятся прямо из воздуха.
     -- Мне бы  ваши  заботы,  --  сказал  Саша, ощущая сосущую  пустоту под
ложечкой.  Он  с   утра   ничего   не  ел,  --  Изобретательская  сторона  к
торжественной церемонии внедрения готова!
     --  Отлично, отлично, сейчас  подпишем договорчик, -- Евстифеев вытянул
из  под бумаг два машинописных листка, -- вот здесь и здесь пожалуйста.  Вам
десяти процентов хватит? Ну и хорошо. А сейчас не желаете отобедать? За счет
кооператива?
     -- Желаю!
     Они двинули к выходу по казематно бетонному проходу.
     -- Все-таки жаль,  что  Дали  не  жил в Советском  Союзе, --  задумчиво
произнес Саша, оглядываясь на  ребристое  стекло тусклого фонаря,  забранное
толстыми металлическими прутьями, -- такой пленэр!
     -- Как вы сказали? -- переспросил Александр Иванович.
     -- Я говорю, как насчет аванса? --  повысил  голос Саша, --  Поделитесь
струйкой из вашей финансовой Ниагары?
     -- Завтра.


     ...По дороге к выходу  Полстернак заглянул в гальваническую  ванну, где
теперь-то наверняка должно было  никелироваться сопло. К великому сожалению,
сопла там по-прежнему не было, зато среди висящих на проволоках обоюдоострых
лезвий, появилось еще одно, огромное, как спартанский меч.
     Возле  ванны крутился слесарь  Борька,  пальцами поправляя проволоки. У
него была  налаженная линия  по производству ножей и финок.  Ножи  он сбывал
наверх в науку в обмен на технический спирт, финки уходили
     шпане на  рынок, которая расплачивалась фирменными бутылками. Последний
раз Борьке перепал фугас под названием "Long  John", отведав которого, Палыч
отер усы и степенно заметил: -- На перцовый первач похожа, ядрена стерва!
     -- Кому ж ты ятаган такой  готовишь? -- вопросил  Полстернак, глядя  на
исполинский клинок.
     -- Не ятаган, а кинжал, -- с достоинством ответил Борька, -- в процессе
изготовления  иcпользована   троллейбусная   рессора,   а  вот   ты,   Борис
Вениаминович, лучше скажи, ты, по правде, еврей?
     --  По  правде  - да, --  ответил  тот,  --  но  подруга жизни  у  меня
адвентистка седьмого дня, и я вскорости окреститься намерен, а что такое?
     -- А я, по твоему - еврей?
     -- По моему - нет, -- ответил Полстернак.
     -- А почему тогда мы с тобою тезки, а?
     --  Борька  замолк  в  ехидном  любопытстве.  Любил  он  людей  впросак
загонять.
     -- А это ты у мамы своей спроси, -- Борис Вениаминович шагнул за дверь.
Раздался звонкий удар в гонг.
     -- Ядрена вошь! -- донесся  до Борьки раздраженный бас, -- доколе ж эти
плиты будут тут валяться?
     Борька  высунулся  за дверь.  Полстернак  стоял  над  лежащими  поперек
прохода бронеплитами, потирая лоб.
     --  Мало того,  что  я  о трасформаторный ящик звезданулся,  так похоже
ещеееебедренную кость надломил.
     -- Кому ж теперь до  них дело есть,  -- сказал  Борька, -- как  товарищ
военпред к рыбам отправился, так они тут и валяются...
     -- А может мне дело есть!
     -- А тогда забирай!
     -- А и заберу!
     -- А и забирай!


     Из дневника Каменского
     Фолкнер раньше вгонял меня в какое-то ватное, полуобморочное состояние,
тяжелое, до головной боли.  Позже я обнаружил свою ошибку: я пытался следить
за героями, выделить  главного,  отслеживать линии сюжета.  Герои  изчезали,
появлялись  новые,  линии  пересекались, обрывались, оставался металлический
привкус.
     Как  прозрение:  а ведь героев  то  нет,  тем  более главных,  сюжет  -
постольку поскольку.
     Главное Действующее Лицо - само Время, объемное, осязаемое, заполняющее
все пространство романа, вязкое и тягучее,  как мед. И в нем,  как в сладком
болоте, копошатся люди, лошади, звери и автомобили.
     В  моем  бараке висела липучка для мух. Чего только на нее ни попадало:
мошкара и  огромные  ночные бабочки, мухи  и гиганские  комары. Мелкие мошки
кончались  тут  же,  да  и  мухи  покрупнее  тоже, особенно  если  прилипали
крыльями. Бабочки бились долго,  отчаянно, но  сдвинуться с  места не могли.
Сильнее всех оказались огромные комары, может быть потому, что они прилипали
только лапками.  Этим удавалось  даже сдвинутся, они  ползли, таща за  собой
липкие нити. Они наверное думали, что доползут, но я то знал, это агония.
     Так и фолкнеровские персонажи - будто распиханные в ячейках гигантского
сыра - желе,  те,  что  послабже,  лишь слегка  шевелятся,  почти не искажая
поверхности. Сильные и активные создают волны покрупнее, амплитуда колебаний
у  них поболее,  некоторым даже удается слегка переместиться... Но  в  конце
концов затихают, и  Время медленно и спокойно  затягивает царапины на  своем
теле. Шрамов не остается.
     Более дурацкого  предисловия,  чем к "Осквернителю Праха", я в жизни не
встречал. Что-то там такое мямлили  насчет прав  чернокожих,  о суде линча и
прочей шелухе. Это же все физическая механика для младших классов.
     Главное же  - поток Сознания, для которого нет физических границ. Это -
самое  важное.  Это  -  в точку. В  то время, как оболочки копошатся в своих
норках,  тщетно  пытаясь  пробиться  друг к  другу, только Сознание свободно
растекается над  Временем,  проникает  в него,  растворяет  его,  становится
вровень и сливается неразличимо.
     И плывет спокойно и равноправно из бесконечности в бесконечность.


     И проснется чудище зловонное страшное
     И пройдет по лесам и весям играючи
     И людей сгубит тысяч тысячи
     И покроет землю пометом мертвенным

     "Это я рукой" -  было накорябано под левой картиной. В центре ее желтел
отпечаток руки. Краски художник не пожалел. Краска была густая, каждый палец
оставил  рельефный  след.  Кляксы  и потеки  вокруг  тоже  были  выпуклые  и
отбрасывали  косые  тени.  Саша  стоял  против   большого   фанерного  щита,
грунтованного  белилами.  Наверху,   крупно,  было  написано:  "Я.  ТРИПТИХ.
Андромед Комарьев".
     Завернуть сюда заставила его небольшая афиша  на стене дворца молодежи.
Афиша гласила "Советское авангардное искусство". Саша зашел.
     Возвышающийся среди  прочих  загадочных предметов,  триптих являл собой
три черных квадрата полметра на полметра каждый, размещенные по  горизонтали
на  белой фанере. Надпись под правым  квадратом вещала:  "Это я велосипедной
шиной".  Краски на шину тоже ушло более чем достаточно.  Примерно  в  центре
полотна велосипед явно пошел юзом, нарушив четкий шинный след.
     "Почему, как  только ослабевают оковы,  на  свет вылезает  маразм?",  -
подумал Саша, глядя на центральное полотно триптиха. Изображенные на нем два
смачных  овальных  отпечатка  не оставляли  сомнений  в том,  чем  они  были
сделаны.  Подпись под ним - "Это я собой" - давала случайному посетителю все
основания считать полотно автопортретом.
     Из соседнего зала раздался смех. Оттуда давно уже доносился шум и лился
неестественно  яркий свет,  отбрасывая  резкие тени. Заинтересованный,  Саша
двинул на шум, переступая через тянущиеся с лестницы многочисленные кабели.
     В соседнем зале шло  интервью  телевизионной программы "Монитор".  Было
людно,  меркурианский  жар   шел  от   шести  могучих  юпитеров,  освещающих
голубоватым светом капли пота  на лысине режиссера.  Вокруг сновали какие-то
люди, слонялись зеваки. В ярком круге света стоял, потупившись, Гребенщиков.
Интервьюер остервенело жевал большой квадратный микрофон:
     --  Дорогой Борис Борисович, наши  зрители  крайне  заинтригованы вашим
сдвигом из  области  песенного  творчества в  сторону  живописи.  Есть  даже
опасения, что это может отразиться на количестве и  качестве вашей, если так
можно  выразиться,  музыкальной  продукции. Что вы  можете сказать  по этому
поводу?
     -- Ничего, -- ответил Гребенщиков, понурившись.
     -- Не могли бы вы, по крайней мере, объяснить нашим зрителям, почему на
всех ваших картинах изображено небо. Здесь выставлено шесть ваших полотен, и
на всех - только небо и больше ничего?
     -- Просто я небо люблю, -- сказал Гребенщиков устало.
     Сквозь лес юпитерных штативов Саша вдруг зацепил взгядом в дальнем углу
какую-то  до  боли  знакомую  форму. Извиняясь  и  спотыкаясь  о кабели,  он
протиснулся  сквозь  толпу к  вывеске  "ОБЪЕКТЫ".  Под  ней, между  гипсовым
монстром  с гиганской, расползающейся по полу челюстью, и сложной решетчатой
конструкцией из  костылей, на  невысоких постаментах возлежали  экструдерные
сбросы. Те  самые полурастекшиеся,  шишковатые пластмассовые  шматы,  родные
братья  которых  безвестно  коротали  свой  век  на  земляном  полу  в  углу
щигринской трапезной.
     Эти  же,  прорвавшиеся   к  свету   и   славе,   в  отличие  от   своих
тусклокоричневых  родственников,  радовали  глаз  яркими  цветами,  красным,
желтым и  небесно  голубым.  Никаких  следов  руки  человеческой  на  них не
обнаруживалось.
     Рядом на стене висела скромная табличка: "ПОМЁТ ДРАКОНИЙ".

     ...  -- А  не  потому  ли  вы  только  небо  рисуете,  спрашивают  наши
телезрители, что больше  ничего не умеете? -- донесся до Саши голос из круга
света.
     -- Не потому. -- тихо ответил бард.


     Вести с фронтов
     Первым же залпом Большой
     Берты полипропиленовая,
     повышенной ударной вязкости,
     морозостойкая бронеплита,
     установленная Борисом
     Вениаминовичем поверх
     листового железа с целью
     амортизации, была
     разнесена вдребезги.


     Евстифеев   не  врал.  Точнее  не  совсем.  Никакого  крупномасштабного
производства он, конечно, развернуть не мог. Все, что он  сумел, это найти и
заинтересовать небольшой  полиграфический кооператив  "детпечать".  Основная
продукция их  была  книжки-раскраски и картонные  макеты  самолетов  "сделай
сам".
     --  Это очень  хорошее  начало,  -- кричал  он в трубку, объясняя  Саше
подробности, --  конечно не красное дерево, но  лиха беда.  Вам надо сделать
бумажные макеты.
     -- Что ж, хоть шерсти клок, -- ответил тот.
     -- Что вы  сказали? -- переспросил предкооператива "телефонд", -- я вас
очень плохо слышу!
     -- Я говорю, златорунной овце  в зубья  не смотрят, --  проорал Саша  в
трубку, -- нарисуем, коль партия приказывает.
     --  Очень хорошо, очень  хорошо, --  продолжал  Евстифеев, --  они  уже
предоставили художника-оформителя обложки, зовут Феликс, пишите адрес...
     Феликс жил и творил в мастерской, представлявшей взору вошедшего  дикое
смешение  антиквариата,  лавки художественных  принадлежностей  и  ночлежки.
Мастерская   была   перегорожена   случайным   образом  заляпаными   краской
занавесками, там  и сям  встречались короткие  лесенки, ведущие то вверх, на
дощатые помосты, то вниз,  в какие-то обнижения пола,  если здесь вообще был
пол. Справа виднелась тахта, беспорядочно забранная разноцветными лоскутами.
Там,  похоже,  кто-то  спал.Если  бы  Сашу  попросили  набросать план  этого
гнездилища живописца, результат был бы плачевным.
     Невдалеке от входа  на  станке  стояло  крупное  произведение.  На фоне
растворяющегося  в белесом небе жнивья  была изображена  невесомая, почти не
касающаяся  пыльной  грунтовой  дороги,  фигура   в  легком,  полупрозрачном
пеньюаре, удаляющаяся от зрителя  вдаль  с большим цинковым ведром  в  руке.
Фигура была излишне наклонена вперед,  что еще  больше усиливало впечатление
невесомости. Все в картине было нечетко,  зыбко, не было точных контуров, ни
одна  форма  не  была  пролеплена  ясно,  кроме  ведра.  Ведро  же  поражало
фотографической достоверностью,  видна была каждая  заклепка и  даже  легкий
рисунок молотковой краски на боках.
     --  Как впечатление неподготовленного зрителя?  --  спросил вынырнувший
откуда-то хозяин.
     Феликс  не  был похож  на художника.  Точнее,  на  тот  образ,  который
всплывает  в  сознании  при слове  "художник".  Он был  аккуратно пострижен,
гладко выбрит и одет в обычный костюм с рубашкой и галстуком.
     --  Интересно  написано, а  это  означает  что-то, или  так,  свободное
излияние? -- спросил Саша.
     --  Ха!  -- ответил Феликс, -- еще как  означает! Это полотно писано на
заказ для фойе дома культуры. Да Винчи можешь ты не быть, но пищу потреблять
обязан. Называется "Доярка, направляющаяся на утреннюю дойку".
     --   Дом  культуры  где  расположен?  --  осведомился  неподготовленный
зритель.
     -- За углом.
     -- Тогда  может и  пройдет. Если,  конечно,  доярки  туда  случайно  не
заглянут. Боюсь, что они свою  не признают.  Хотя подойник очень реалистично
подан.
     --  Я  тебе  говорила,  четче рисуй. -- раздался  голос  с  тахты.  Там
чиркнули спичкой, и поднялся сизый клуб сигаретного  дыма.  -- Зарубят,  как
пить дать!
     -- Спи, родная, -- отозвался Феликс, -- есть пределы, до которых мастер
может терять лицо. Верно, молодой человек?
     -- Глобально верно. Не понятно  только, почему  реалистичность означает
потерю лица?
     -- А зачем она? Зачем? Вы, вероятно Шишкина любите, или там Левитана?
     -- Да, и Дали, -- отозвался Саша, -- и Лактионова, кстати.
     -- Застывшие формы, старье!
     -- А импрессионисты?
     -- Кое-что, но, впрочем, тоже мертво.
     --  А вы не могли бы мне что-нибуть показать, где  нет потерь лица?  --
спросил Саша, -- писаное без ориентации на заказчика?
     -- А вот, например, -- Феликс махнул рукой в сторону небольшого холста.
     На холсте мел снег. Косо, крупными хлопъями. Сквозь метель проглядывали
силуэты домов, написаные  в  обратной перспективе, искаженные  и нереальные.
Кисть  скользила по  холсту  горизонтально,  вторя буранным трассам. Окно на
шестом этаже  самого  близкого  дома было открыто настеж. В проеме, опершись
локтями  передних конечностей на подоконник, стояло нечто. Саша приблизился,
пристально вглядываясь. На голове у существа высились кривые выросты.
     -- Рога, что ли? -- спросил он.
     -- А ты отойди подальше.
     Саша отошел. Стали видны глаза и свисавшие с подоконника копыта.
     -- Да это же корова!
     -- Верно, корова.
     Саша  стоял молча.  Написано  было  здорово. Картина завораживала,  как
завораживает кусок непогоды, вырезаный из слякотной сырости аркой проходного
двора.
     -- Знаете, Феликс, мне нравится. Без дураков. -- сказал он
     -- Ну и хорошо, пойдем проведаем наших баранов.
     В  дальнем углу, под пятирожковой  старинной люстрой,  на столе,  среди
разноцветных обрезков бумаги, были разбросаны части обложки.
     -- Так, смотри, -- сказал Феликс, укладывая  части друг к другу, -- это
тыл, это отворот с текстом, а вот и фасад. Здесь, так, косо  и нервно пойдет
название. А это сама звезда.
     -- Где ж звезда то?
     По  обложке,  как  выпрямленные  щупальца  актинии,  высовываясь  из-за
правого края, беспорядочно торчали разноцветные граненые острия.
     -- В  неуравновешенной  композиции,  --  буркнул  Феликс,  --  эпицентр
объекта задвигаем за рамку. При этом звезда  как бы вваливается в зрительное
пространство. Создается эффект движения, динамики. Видишь динамику?
     -- Динамику вижу...  -- неуверенно  сказал Саша, --  звезды не вижу. А,
впрочем, пожалуй неплохо. Привлекательно. Переливчато.
     --  Это  ведь  я ваял  по  косвенным показаниям  свидетелей.  -- сказал
Феликс, -- я натуры-то не видел.
     -- Не хотите на объект глянуть? -- спросил Саша, вынимая звезду. Феликс
покрутил головоломку в руках, повернул к свету.
     -- Хорошо сработано. -- сказал он, -- Точно. Не в моем стиле.
     -- Просто  у  нас задачи  разные. Художник  создает неповторимое. Я  же
скорее  открываю   существующее.  Как  бы  вытаскиваю  объект  из  аморфного
пространства, где он сидит скрытно, невидимо.
     --  Ну,  это  не  ново,  еще   Микеланджело  сказал,  насчет  отсечения
лишнего...
     -- Так то лишнее в сознании скульптора. Мои объекты существуют реально,
неважно, достану я их или нет.
     -- А зачем? Пусть бы сидели, где сидят ...
     -- Затем же, зачем вы корову на шестой этаж отправили.  За эстетическим
удовлетворением.
     Феликс тем  временем  нашел сечения,  нажал,  и звезда медленно  начала
расползаться на части, скользящие друг по другу, все еще не теряя цельности.
     -- Знатно сработано, -- начал он, -- Эх, развалилась!
     Детали звезды расцепились одновременно и рассыпались по столу.
     -- Ты, парень, конструктор-механик грамотный,  -- продолжил Феликс,  --
тебе надо космические корабли проектировать.
     -- Скучно, а главное не проходит по  главному критерию - бесполезности.
Не хочу участвовать в круговороте жидкости  в природе. Хочется делать  нечто
самоценное, неутилизируемое.
     -- Да ты философ, -- сказал Феликс, пытаясь  сложить звезду обратно, --
а куски-то все одинаковые, да?
     --  Да,  в этом  вся суть.  Я  стараюсь  заставить  геометрию  работать
напрямую. Чтобы наружние формы были  одновременно рабочими  поверхностями. И
вы  знаете,  что  интересно?  Чем ближе  удается приблизиться  к  правильным
фигурам, тем изящнее выглядит и лучше работает.
     -- Не хочешь ли ты сказать, -- с  неодобрением произнес Феликс,  -- что
гармония заложена в пространстве изначально? Это мы уже слыхали много раз.
     -- В общем, да. Можно  ведь взять предмет и распилить его как попало, и
заставить  другого собрать.  -- он  медленно составил детали звезды  вместе,
нашел правильное  положение и  одним  движением сложил  головоломку,  -- Это
неинтересно.  Не приближает никуда.  Типа, знаете, разрезных картинок "сложи
зайчика".
     -- По твоему, "сложи звездочку" лучше?
     --  Это же совсем другое.  Я,  наверное, плохо  объяснил. Разве  вы  не
чувствуете?
     -- Чувствую, чувствую, --  рассмеялся Феликс,  -- не  обижайся. Однакож
чегож ты с "детпечатью" связался?
     -- Однакож тогож, что пищу потреблять обязан.
     -- Поддел,  поддел...  A насчет бесполезности, тебе надо  с  Андромедом
погутарить. Он у нас певец невмешательства.
     -- Постойте,  это вы  не Комарьева имеете  в виду?  Я его  творения  на
выставке видел. Исполненное собой.
     --  Он,   он  родимый.  Он  теперь   негативную  скульптуру  осваивает.
Отпечатает себя в гипсе, и - готово произведение.


     Становилось  по-настоящему страшно. Красные кирпичные стены приземистых
корпусов были все на одно лицо. Ни души вокруг. Длинная цилиндрическая торба
с надписью "Adidas" била по коленям, мешая идти. Капитолина
     Андреевна была в отчаянии.
     -- Батюшки святы, -- причитала она -- где ж это я? Батюшки святы!
     Она сделала  все, как золовка наказала.  Сразу  на Финдляндском села на
тридцать  седьмой автобус, ехала, пока не увидала  впереди надпись "Гигант",
подождала, пока автобус завернет, и слезла. Прошла пустырем  до стены, нашла
пролом. Рынком здесь и  не  пахло. Вместо пестрой  говорливой  толпы, вместо
мотков мохера и аквариумов с  диковинными рыбинами вокруг были то ли склады,
то ли гаражи, слепо глядевшие на нее запыленными мелкорешетчатыми оконцами и
коваными дверьми.
     Завернув за очередной  угол,  Капитолина  Андреевна вдруг наткнулась на
двоих,  по  виду рабочих, в одинаковых спецовках и ботинках. Один,  молодой,
втолковывал что-то второму, приземистому и седоусому. Увидев ее, он замолчал
неодобрительно.
     -- Ребятушки,  помогите! -- начала она с  надеждой,  --  рядов не найду
никак.
     -- Каких тебе рядов, мамаша? -- спросил пожилой.
     -- Шерстяных, каких-же еще, -- затараторила  она,  -- я  верблюжку везу
торговать, на автобусе ехала, дыру в заборе нашла, да видно не туда...
     --  Фамилия!  --  вдруг  оборвал  ее  молодой.   Прозрачные  глаза  его
засветились недобрым.
     -- Никифорова я... -- почти прошептала Капитолина Андреевна, опешив.
     -- Имя отчество!
     -- Капитолина Андреевна я, да я ничего, да мне только ряды, да я...
     --   Гражданка   Никифорова   Капитолина    Андреевна!    --   произнес
стеклянноглазый,  чеканя  каждое  слово,  --  вы  находитесь  на  территории
оборонного  объекта  повышенной  секретности.  Вам  надлежит немедленно,  не
оглядываясь, проследовать к выходу и забыть обо всем, что вы здесь видели.
     -- Чего ж я видела то, --  запричитала  она  -- чего ж тут увидишь  то,
амбары одни глухие.
     -- И запомните, по сторонам не оглядываться и следовать прямо к выходу.
От направления движения не отклоняться, возможны минные заграждения.
     Тут Капитолина Андреевна  опустила глаза и увидела, что в  руке молодой
держит   огромный  нож,   похожий  на  кухонный.  Напуганная  донельзя,  она
попятилась,  и вдруг под  левой  ногой  что-то  резко  щелкнуло,  ударив  по
каблуку.
     -- Бааатюшки! -- почти без  памяти бросилась  она  к  выходу,  не слыша
несущегося вслед гогота.
     -- Уел ты ее, Борька, -- квохтал Палыч в усы, -- Уел, так твою растуда!
     В проходной  вахтерша Вероника ласково  проводила  Капитолину Андреевну
словами: -- В перерыв идешь...
     Борька  для порядка подпрыгнул еще  пару раз над стелющимся по асфальту
пупырчатым  полотном, тянущимся  из пролома в  стене  контейнера с  надписью
"Dupont". Полиэтиленовые пузыри весело булькали, как елочные хлопушки.
     -- Ты, Палыч, задачу уяснил? -- Борька прыгнул на асфальт, -- У овечьих
шапок найдешь Ахмета, передашь заказ и получишь, что было договорено.


     Монолог участника экстренного заседания совета обороны,
     кандидата технических наук, кавалера ордена Трудовая
     Слава второй степени, Генерального Директора объединения
     "Полимерпласт" Константина Семеновича Волопаса,
     произнесенный им по месту работы в связи с возвращением
     из министерства.

     Товарищи ученые! Коллеги!
     Всегда!
     Всегда  проблема  нехватки  сырьевых  ресурсов и  электроэнергии  остро
стояла перед страной!
     Всегда  рачительное   отношение   к  сырью   и  материалам  приковывало
неослабеваемое внимание.
     Но сегодня!
     Сегодня  бережливость  и  экономное   использование  полимерного  сырья
всемерно  заострило  свое значение  в  использовании.  Сегодня, как  никогда
ранее,  партия  и  правительство  обращают  особое,  неусыпное  внимание  на
нехватку.
     Взгляните!
     Как нерачительно,  не  по-хозяйски  используется  наша  с вами сырьевая
полимерная  база!  Сколько  отходов  терпит  страна  из-за  неэргономичности
инжекционного  и  литьевого  оборудования  благодаря ошибкам  конструкторов.
Какое  количество  полимеров и  простоев теряет отечество из-за  недоработок
суспензионных процессов, приводящих к ранней заполимеризации суспензий!
     А переработка!
     Сколько лет ведет объединение научные работы по упрочнению!
     А где результаты? Воз и ныне там.
     Где высокопрочная перевязочная лента?
     Где тонкостенные полимерные трубы? Где они?
     Не говоря уже об упрочненных упаковочных материалах.
     Страна ждет!
     Страна не хочет больше бросать ресурсы на ветер!
     Страна не может больше слушать маловразумительные доводы.
     Страна требует полной отдачи! И не послезавтра.
     И не завтра.
     А сегодня! Больше продукции из того же сырья!
     Вот лозунг нашего времени.
     Сегодня!
     Больше!
     Из того же!

     -- Ну, Митяй, радость пришла, растворяй ворота! -- хлопнул его по плечу
Ложакин,  едва  Митя  переступил  порог  кабинета,  --  реанимация  вращения
поручена тебе!
     -- Чего вдруг?
     --  Страна  полиэтилену  требует  вдвойне!  Утоньшение  пакетов  теперь
генеральная линия! Установку привести в готовность неотложно!
     Митя поплелся в цех. Тема была гиблая, процесс  так никогда и не смогли
стабилизировать.  Головку с вращающимся мандрелом он  обнаружил за бочкой  с
песком. На поржавевшем  кожухе блестели свежие следы от гаечного  ключа. Все
шесть  аналоговых термодатчиков валялись в  беспорядке вокруг. Пружины с них
изчезли.
     Митя толкнул головку каблуком. Из-под  порыжевшего от времени жестяного
кожуха повалили тараканы.


     Василий Быков в раздумье наклонил лобастую голову.
     -- Не пойму я вас. Что у вас в голове?
     -- Кого - нас? -- переспросил Саша.
     --  Интеллигентов.  Чего  вам  надо.  Мужику  -  дело  понятное,  ежели
самостоятельный.  Дом нужен, баба справная, детишков.  Ежели непьющий. Ежели
пьющий, тоже понятно, - водки. Вот ты - интеллигент?
     -- Сложный  вопрос... Во всяком  случае, я бы хотел, чтобы меня считали
интеллигентом. Кстати, интеллигент тоже может за воротник заливать.
     -- Выходит, не в водке дело? А в чем тогда?
     -- Трудно сказать. Знаешь, интеллигенты сами не знают точно.
     -- Ну а у тебя какое мнение?
     -- Мне кажется, интеллигенту меньше нужно от жизни. И не того.
     -- Это как? Чего - не того?
     -- Ну, не предметов, не еды, и не погон.
     -- Так что ж, интеллигент воздухом сыт?
     -- Да нет,  все это, конечно, важно, приятно,  радует глаз и утробу, но
не определяет существования.
     -- Это что еще такое?
     -- Как тебе сказать, например, если я вдруг сделаю много денег, накуплю
движимости  и  недвижимости,  оснащусь  телевидеоаппаратурой,  и   приобрету
годовой абонемент в ресторан Астория.
     -- Что-ли плохо?
     -- Да нет, здорово. И вот сяду я посреди этого и завою.
     -- Не завоешь.
     -- Почему?
     -- Потому что с таким подходом никаких денег ты не сделаешь. И нихера в
жизни не добьешься.
     -- Пожалуй, ты прав. Зато я оставляю за собой самое главное право.
     -- Это какое?
     -- Право глядеть вслед движущейся звезде.
     --  Сашок, дурочку вертишь?  Или  на  самом деле извилинами  поехал, не
обижайся, на почве излишнего образования?
     Они  сидели  у  Быкова дома. В большой  квартире  было  тесновато из-за
дорогой мебели.  В кухне жена Быкова звенела посудой, периодически появляясь
в комнате,  чтобы  убаюкать  младенца.  Возле телевизора  сидели  мальчик  и
девочка  лет  восьми -  десяти,  завороженно  следя за перипетиями  питомцев
Полицейской Академии.
     -- У  меня самого за плечами  двойное образование: семь классов и школа
жизни.  --  продолжил Василий.  --  Я  после армии  десять лет в автоколонне
отшоферил. Механик я классный. Eще  тогда хозяйством обзаводиться начал. Все
своими  руками. Ежели не пить, ох сколько сделать можно. Я вот эти двери сам
поставил  в  двойные фрамуги, уплотнил.  На балконе огурцы, помидоры. Мебель
прикупил. Все на  зарплату. Труда не чурался. А уж теперь-то совсем красота,
авторемонтную мастерскую откупил. Мы не спекулянты какие, все честно, машины
ремонтировали.  Не  фигли мигли,  заморскими гондонами торговать. Постепенно
производство   наладили,  начали  крышки  для  консервных  банок  выпускать.
Самоуплотняющиеся. Спрос-то знаешь какой? Ого! Кто  огурцы солит, кто грибы,
крышки всем нужны.  Расширяться начали, новое  оборудование  закупили.  Дай,
думаю,  теперь  чего-нибудь  интересного   сделаем.   Игру  какую,   что-ли.
Ребятишкам радость. Штуки твои  ничего, занятные. Мудреные  только  слишком.
Нет ли у тебя чего попроще и чтоб двигалось. Знаешь, акшн по ихнему?
     -- Нету.
     -- Жалко, мозги и время тратишь, а не надо это никому.
     -- Ну, почему никому, кое-кто интересуется.
     --  Кое-кто для  серьезной серии не  годится. Нужно,  чтоб  интерес был
массовый.
     -- Ну нет, так нет.
     -- Слушай,  объясни, как ты  это  придумываешь? Что  у  тебя  в  голове
происходит?
     -- Зачем?
     -- Ну, может я б сам чего придумал.
     Саша внимательно  посмотрел  на  Василия. Не понятно было, всерьез  тот
говорит или шутит.
     -- Стенка мне нужна ровная, -- начал он -- лучше серая. Чтобы ничего не
отвлекало. Небо тоже годится. И время. Чтоб не дергало ничто. Вот,  пожалуй,
и все. На ровном фоне само все появляется.
     -- А акшн не может того, тоже появиться?
     --  Да  для акшн  вообще ничего не нужно. Их кто хочешь дюжинами рожать
может.
     -- Так легко?
     -- Так легко.
     -- А доказать сможешь? Прям сейчас?
     Саша  улыбнулся.  Уловка  была  настолько  пряма  и  бесхитростна,  что
захотелось попасться. Он вдруг почувствовал азарт.
     -- Хорошо, сказал он, -- давай вводные.

     Быков потер руки: --  Придумай чего-нибудь занятное, не выходя из  этой
комнаты.  Чтоб играть  ребяткам  было интересно,  и  чтоб... и  чтоб, --  он
наморщил лоб, потом взгляд его просветлел, -- и чтоб звучало!
     Саша оглядел комнату. Мебель, телевизор,  видеомагнитофон, в углу стоял
беговой  тренажер. Не  то.  Картины  на стене,  витиевато-вычурный золоченый
карниз с  гнутыми восьмеркой кольцами. Полупрозрачный голландский телефон на
стене... Все  не то.  Фарфор в серванте, пианино, хрустальные  вазы, обильно
заполнявшие поры жилья кооператора,  не вписывались  в рамки аксельродовской
теории решения изобретательских задач.
     Заплакал младенец. Подошла мать, погремела цепочкой разноцветных шаров.
Ребенок не унимался. Она потрясла сильнее.
     -- Мать, ты б колыбель отсюда вывезла, --  твердо сказал Быков, -- люди
у нас чай. Работать мешает.
     -- Нет, нет, ничего, -- остановил  его Саша, уставившись на погремушки.
"Если в  пустотелом шаре  сделать дыру  и закрутить его, то край дыры  будет
работать, как воздухорез свистка."
     -- Есть!
     -- Что - есть? -- не понял Быков.
     -- Решение. Дрель в доме найдется? И суровая нитка?
     -- Разыщем! -- Василий вышел ненадолго и вернулся с дрелью.
     -- Мне нужно один шар от погремушки испортить, ничего?
     -- Бери, бери, -- ответил Быков, явно заинтригованый.
     -- Пуговицу  на  нитке  помнишь?  -- спросил Саша, --  у нас  в третьем
классе  был  повальный психоз. Так вот,  идея очень простая.  Сверлим четыре
мелких отверстия в шаре, продеваем  нитку.  Сбоку делаем дыру побольше. Так,
готово.  Можешь  попробовать.  При  определенной  скорости  вращения  должно
засвистеть, а может запеть, как орган, я точно не знаю.
     Василий  взялся  двумя  руками  за  петли, торчащие из шара,  потянул в
стороны. Шар начал коротко дергаться  в разные стороны,  постепенно  набирая
амплитуду.
     --  Тяжело,  это  тебе  не пуговица!  --  сказал Быков натужно,  --  на
эспандер похоже, мы это еще и как спортивный инвентарь проведем!
     -- Что, нравится? -- спросил изобретатель.
     -- Нравится-то нравится, да только не звучит, как обещано!
     -- Дергай сильнее, зазвучит.
     На  лбу  у Быкова  выступили капли  пота.  Шар вертелся,  как  бешеный,
суровые  петли  при каждой  эволюции шипели,  как разрезающие воздух  розги.
Вдруг раздался  короткий  звук, непохожий ни на  свист, ни на пение  органа.
Больше  всего  он  напоминал вой больного  привидения.  Этот  вой постепенно
набирал силу и  продолжительность, замолкая только  на  мгновения  остановки
шара в конечных точках.
     Ребенок в коляске заинтересовано замолк. Дети оторвались от телевизора,
с интересом глядя на побагровевшего отца, между дергающимися руками которого
бесновалось нечто завывающее.
     -- Иинтеереесноо? -- в такт завываниям спросил он детей.
     -- Да-а, -- неуверенно протянул мальчишка.
     Быкову как возжа под хвост попала.
     -- Хоочуу доовеестии доо преедеелаа!
     -- произнес он сквозь вой, усиливая колебательный напор.
     В  какой-то момент шар  вдруг хрюкнул тонко и отрывисто, как  вепрь  на
болоте. Дети быстро отползли за телевизор. Ребенок отчаянно заголосил.
     -- Втоорооее дыыхаанииее поошлоо! -- закричал Василий.
     Закончить  мысль он  не успел.  Всхрюкнув  в  последний  раз  в  жизни,
разорваный пополам могучим центробежным ускорением, шар треснул и  прекратил
существование как целое. Одна половина острым краем рассекла Василию бровь и
улетела  за  диван.  Вторая, звякнув о  люстру  и, вспугнув кота на  комоде,
рикошетировала от  витого  зеркала  в хрустальную корзину,  изображавшую рог
изобилия, дернулась там, сыграв короткую трель на хрустальных дарах земли, и
застыла. Быков замер, опешив на мгновение, потом заорал:
     -- Фигня это, это мы по шву сверлили, если  поперек сверлить, нифига не
разорвется! Покупаю! Аванс получишь незамедля!
     Он наклонился к тумбе  у кровати, вынул пачку купюр, начал отсчитывать,
приговаривая: -- Ну,  интеллигенция, ну не  зря  мы  вас выучили, ну не зря!
Пятьсот хватит?
     -- Давай уж шестьсот, для ровного счета! -- подхватил Саша.
     -- А на! -- Быков утер рукавом кровь со лба, -- как начнем производство
- озолочу!
     Он вынул из серванта бутылку наполеона.
     -- Это  дело обмыть надо! --  сказал он,  разливая коньяк в хрустальные
бокалы. --  Есть от вас толк, есть! Ну,  давай, за  будущее сотрудничество и
успех! Держись меня, не пропадешь! Икры намазывай.
     Он выпил коньяк залпом, налил еще.
     -- Мы ведь  только голову поднимаем, только силушку набираем. Отец  мой
кто  был? Механизатор на  моторно-тракторной станции.  Всю жизнь отышачил, и
помер в канаве. А я! Я к председателю исполкома без стука вхожу. И  в районе
Быкова знают. Я уже инвестиции начал делать. Слово-то какое, ин-вес-ти-ци-и.
Отец мой от таких слов напился бы до синевы, а я - ничего, инвестирую!
     -- Поздравляю, господин петрин.
     -- Чего-чего? -- вскинул голову Василий, -- как ты меня назвал?
     -- Да это так, к слову, персонаж один.
     --  Саша  поставил  бокал  на стол, -- а вот  что  ты,  Василий, будешь
делать, когда денег будет некуда девать? Когда все фрамуги уплотнишь, и тадж
махал в Орехово достроишь?
     -- А-а, понял я тебя, понял куда гнешь! Не то,  говоришь, надо? А срать
нам на ваши  тонкости! Думаешь,  ежли не  рембрандт, так уж и  жить незачем?
Так?
     -- Ну, это ты, Василий, круто взял, Рембрандты не часто рождаются. Хотя
суть ты верно уловил.
     -- Так чего же мне прикажешь делать? Как достичь полноты жизни?
     -- Очень просто, Василий. Меценатствуй.


     Тяжелая сумка с картошкой била  по ноге, мешая идти. Митя направлялся к
выходу с рынка. Веселый бородатый латыш уверял, что картофель чист.
     -- Не беспокойтесь товарищ, Латвию  не задело -- говорил он  напористо,
пожалуй слишком напористо, -- меня проверили на въезде, вот квитанция.
     "Запросто  может  быть перекупщик",  - подумал Митя  и свернул в  узкий
проход между ларями под надпись "Радиационный контроль".
     Это  не было,  строго  говоря,  помещением,  просто  уширение  прохода,
ведущего на задний двор рынка, а еще точнее, просто ниша в стене, неглубокий
альков. Б алькове на  рассохшейся лавке сидела бабка  в белом  халате поверх
ватника, в  валенках на резиновом ходу и в карикатурно огромных наушниках на
голове. Провода от наушников уходили в  армейский полевой радиометр, стоящий
здесь же на лавке. Сунув щуп радиометра в мешок, бабка объявила:
     -- Чисто, следующий...
     -- А откуда вы знаете, что чисто? -- спросил Митя, заинтригованный.
     -- А то стрекочет, -- сказала бабка.
     -- А сейчас не стрекочет?
     -- Щас нет!
     --  А  что сейчас?  --  переспросил  он, чувствуя,  что  нарывается  на
неприятность.
     -- Щас тихо!!! -- с трудом сдержавшись, ответила она -- как в гробу.
     За спиной начали роптать напирающие покупатели. Понимая, что его сейчас
сметут, Митя все же задал последний вопрос:
     -- А вы знаете, что космический фон должен быть слегка слышен всегда?
     В ответ он услышал неожиданно дружелюбное:
     -- Иди, иди, академик, не толпись.
     Он шагнул под моросящий дождь, мимоходом заглянув  в стоявшую за дверью
охряного цвета бочку с надписью "Радиоактивные отходы".
     На дне в склизкой жиже плавал гнилой огурец.


     Из бесед
     -- А вот  ты,  -- спросил слесарь Борька старшего лаборанта Редвуда, --
лучше скажи, ты, по правде, еврей?
     -- По правде - нет, -- ответил тот, -- а тебе что за дело?
     -- А откуда у тебя фамилие взялось, а?

     -- А фамилие у меня, -- ответил Редвуд,
     -- английское.
     -- Так ты что  же, американский шпион, а?  --  Борька замолк  в ехидном
любопытстве. Любил он людей впросак загонять.
     -- Иди нахер, -- ответил Редвуд.


     После  того,  как Швеция официально  объявила о  поднятии радиационного
фона над страной и пришлось наконец признаться в Чернобыльской аварии, забот
у старшего инженера Афанасия Лукьяновича прибавилось. Наконец-то его знаниям
и умениям нашлось  достойное  применение.Как фигура,  облеченная  доступом к
средствам гражданской обороны, он развил оживленную полезную деятельность. В
техническом  полуэтаже  над   экспериментальным  цехом  Афанасий  Лукьянович
основал "Пост по проверке на радиоактивное заражение".
     Стукнувшись  головой о гулко  зазвеневший в  ответ воздухопровод,  Митя
зашел и двинул к столу, у которого уже толклись сотрудницы с авоськами.
     Афанасий   Лукьянович   восседал  за   столом,  как  многорукий  будда,
манипулируя двумя щупами одновременно. С  двух сторон от него стояли большие
армейские  радиометры,  сзади  висел   плакат   "Конфигурация  и   топология
радиоактивного следа",  из кармана пиджака газырями торчала  связка походных
счетчиков Гейгера. По  столу были  аккуратно разложены аптечки с антидотом и
два  противогаза.  Рядом,  неустойчиво  и  косо,  была  прислонена  к  стене
последняя, счастливо избегнувшая испытания боем, бронеплита.
     Когда подошла его очередь, Митя  грохнул мешок  с картошкой на стол. --
Ваше слово, товарищ госприемка!
     --  Аккуратнее, Митя, аккуратнее,  говорю тебе, --  обеспокоился будда,
засовывая оба щупа в мешок, -- ты мне антидот тут рассыплешь, да.
     -- А противогазы зачем? -- спросил Митя, -- против метану?
     --  Для боеготовности,  говорю  тебе, да,  --  уныло  ответил  Афанасий
Лукьянович.
     За все время его противорадиационной деятельности  ничего существенного
им  пресечено  не  было.  Радиометры   показывали  только  слабоколеблющийся
космический  фон,  гейгеры   редко  потрескивали  на   случайно  пролетавшие
альфачастицы.
     Еще раз  для  порядку  поворошив облипшие жирным  черноземом клубни, он
выдернул щупы из мешка и откинулся на стуле. Стрелки обоих радиометров вдруг
сдвинулись одновременно. Афанасий  Лукьянович  замер  пораженно. Картина  не
связывалась. Рентгены  подскочили  в  момент  отвода щупов.  Он  сунул  щупы
обратно. Потом вынул, помахал ими в воздухе. Ничего не менялось, оба прибора
согласно показывали ровный, чуть выше нормы, уровень радиации.
     "Это общий фон в помещении", - подумал он и вспотел.
     -- Кто сейчас только зашел, а?
     --   Я,  --   раздался  тихий   голос  завсектором  токсикологии  Петра
Николаевича Малинина. Из мешка в его руках пожухло свисала головка редиски.
     -- Подойдите к столу, говорю вам.
     Петр  Николаевич сделал несколько шагов.  Стрелки лучемеров  дрогнули и
поползли  вверх. Толпа  раздалась по углам, Афанасий  Лукьянович  привстал и
вжался в стену.
     -- Поставьте мешок на стол.
     Малинин поставил, неуютно озираясь. В  наступившей мертвой тишине вдруг
стало слышно как  в кармане у  Афанасия  Лукьяновича оживленно  застрекотали
гейгеры.  Как  заклинатель,  змей он  медленно и с опаской сделал  несколько
пассов щупом над редиской. Стрелки не реагировали.
     "Это не здесь, это, наверное, он сам", - подумал Афанасий Лукьянович.
     -- Это что-то на вас самом, да, -- произнес он севшим голосом, и бросил
Малинину похожий на авторучку счетчик Гейгера. -- поводите по одежде, говорю
вам.
     Белый, как  ватман,  Петр  Николаевич поводил... Когда он,  согнувшись,
приблизил  прибор  к  красивым  темнобордовым  ботинкам  на высоком каблуке,
стрекотание   слилось  в  громкий   треск  и  индикатор  на   торце  прибора
затрепыхался оранжевым.
     Сотрудницы  с  воплями  начали  покидать помещение. Митя  задержался  в
проходе и оглянулся.
     -- Откуда у  вас обувь?  -- спросил  Афанасий Лукьянович и вдруг резким
движеним, по военному, надел противогаз.
     -- Из Чернигова, -- почти теряя сознание, пробормотал Малинин, -- я там
у тетки отдыхал. Но ведь это же далеко?
     Афанасий Лукьянович тихонько отполз за бронеплиту.
     -- Ой, голубчик,  вы  что,  не  знаете,  как  заражение атомного  следа
распространяется?  --  услышал   Митя   голос,  глухо  пробивающийся  сквозь
противогаз. -- Избавьтесь от обуви незамедлительно, скажу я вам.


     Тяжелая  сумка с бутылью била по ноге, мешая идти. Палыч направлялся  к
дыре  в стене,  отделявшей  Калининский рынок от  территории  научной  части
объединения.
     Встреча делегаций дружественных республик прошла успешно.
     -- Харош кынжал,  -- сказал  Ахмед, разглядывая Борькину продукцию.  --
Горэц бэз кынжала кто? Вэртолот бэз пропэллера!
     Он помолчал, любуясь солнечными бликами на никелированном лезвии.
     --  Получай!  --  он передал  Палычу  огромную, пятилитровую бутыль,  в
которой плескалось что-то мутное. -- Висшей пробы чача! Как слэза!

     На  лице  Вадима играла улыбка. Со стороны это  особо  заметно не было.
Понурые пешеходы, норовящие попасться ему на пути с троллейбусной остановки,
никогда бы этого не  сказали, даже если бы им  пришло в голову оторваться от
песочно-солевой слякоти  под ногами. Оторваться от  тусклых мыслей и глянуть
на  невзрачного   человечка  в   замызганных  казенных  портах   с  полоской
недоотмытого автола поперек лысины. Вадим умел скрывать эмоции.
     Он уже видел, как войдет он в слесарку, как, не говоря никому ни слова,
пройдет  к рабочему месту. Как  медленно,  по одному,  уложит друг к  дружке
девять  текстолитовых кубов первого  слоя,  как  установит  точно  посередке
центральный узел,  отфрезерованный из  бронеплиты. Хотя,  нет!  Он досадливо
поморщился. Вначале надо вывинтить болты.
     Вчера вечером, в нетерпении,  он испробовал болты  по месту. Насадил на
них  пружины  с  термодатчиков  мандрела  и  завинтил  все  шесть  болтов  в
центральный узел накрепко, нарезая резьбу в податливом композите.
     Да так и оставил. До утра.
     А утром не сразу пошел  на работу. Какая-то неведомая сила потянула его
кругами  по  пустырю, потом  к  пункту стеклотары, и  только  через два часа
выпустила на троллейбусную остановку.

     ...  Всего-то и было от улыбки - морщин несколько лишних  да дрожание в
углах  рта легкое.  Родная  мама не сказала бы,  что улыбается.  А  вахтерша
Вероника приметила.
     -- С утра набрался поди, -- сказала она ласково, -- в цех идешь?
     Вадим будто очнулся на мгновение:
     -- Что ты, баба дурная, понимаешь!
     Сказал, а сам понял, настроения  мне  сегодня  ничем не  собьешь,  день
великий. Он провернул турникет и широко шагнул в в проем цеховой двери.

     ...  Уже  занеся  одну ногу в дыру, Палыч  оглянулся  и вдруг застыл на
месте.  Невдалеке,  рядом   с   оранжевой   бочкой   стояли  явно  импортные
темнобордовые остроносые  ботинки на высоких каблуках. Палыч опасливо поднял
один ботинок.  Ботинок был практически  новый, на вывалившемся  языке белела
надпись: "Београд".


     Палыч  воодушевленно  дернул  за  согнутый  крюком болт,  заменявший  в
слесарке дверную ручку.
     -- Мужуки, бля, живем! -- грохнул он  дном бутыли  о  табурет, --  пять
литров чачи, это вам не денатурат хлюпать!
     Никто  не отозвался. Палыч огляделся. Борька деловито протирал  ветошью
станину.  У  стойки с  фрезами  с отчаянным  лицом  стоял  Митяй,  перебегая
взглядом с Борьки на сидящего на полу Вадима.
     -- Вадим, -- начал Митя неуверенно, -- я же не знал, я  просто попросил
Бориса наладить мандрел.
     --  Ты еще на колени встань, да  лбом побейся перед говнюком! -- сказал
Борька зло, -- нехер собственность разбазаривать!
     Тут  Палыч  заметил  на   полу   перед  Вадимом  раскуроченный  вдупель
центральный  узел.  Болты  были  погнуты,   выдернуты  с  корнем,  некоторые
перекушены пополам.
     -- А то, млять, повадился разбазаривать, -- процедил Борька сквозь зубы
-- науке надо аппарат налаживать, а он - пружины пиздить!
     -- Зачем  ломать-то было, -- чуть не плача, пробормотал Вадим, -- где я
теперь болтов найду...
     -- Ешшо  я  об этой тряхомудине думать буду, -- продолжал Борька сквозь
зубы, -- Левша нашелся, умнее других, туда же, собственность разбазаривать!
     -- Так ты сам нержавейку берешь на ножи,  и текстолит... -- опрометчиво
начал было Вадим, но Борька оборвал его резко:
     --  Слыхали  пидора,  а? Я,  что  ли,  аппарат  разкурочил?  Я!?  Ножи,
говоришь? А кто  спирт жрал за  ножи,  а? С твоего кубона много тебе налили?
Или нальют?
     --  Борь, ты того, не очень, -- миролюбиво протянул Палыч,  -- гляди, я
чачу принес, счас  нальем, а  Вадя, он того,  он  ничего,  смирный, людей не
трогает.
     Борька взорвался:  -- Да пусть тронет, вот  ужо порадуюсь,  уебу макаку
разводным! А то  плохо ему с  народом,  в  академики намылился, а  сам добро
разбазаривает. А ты, старый, не лезь, а то и тебе перепадет.
     Он вдруг замолк, оглядывая Палыча.
     -- Ты  чего, старый, вырос  что-ли? Приосанился,  гляжу...  Ёд-бегемот,
боты-то где такие спер? Тоже в цеху стыдно, как этому мозгатому, прикинуться
решил, старый?
     -- А с рынка ботинки, с рынка, -- самодовольно начал Палыч, покачиваясь
на семисантиметровых каблуках, -- старые, видать ктой-то выкинул.
     -- Ну ты, старый, сказанул, как в лужу пернул! Кто ж такие выкинет?
     Митя  перевел взгляд с плачущего  Вадима  на нижние конечности  Палыча.
Из-под замызганых,  неопределенного цвета рабочих  штанов виднелись атласные
носы дорогих югославских сапог.
     --  Палыч,  --  сказал  он,   --   это   же  малининские  ботинки,  они
радиоактивные, из Чернобыля, на них тройная доза!
     Борька отскочил, побледнев:
     -- Ты что, пижон старый, -- зашипел он,
     -- догробить меня хочешь? Ты что, забыл, я свое на Диксоне хватанул под
завязку!  А ну вали отседа! Шоб я тебя долго искал! Озверел совсем, мерин. И
нехер  их сымать, за воротами сымешь! Ты слыхал, что сказано? Изчезни,  бля,
навсегда!
     Он пихнул Палыча  в сторону двери. Тот выбежал,  спотыкаясь. Воцарилась
тишина.
     -- Отчего ты, Боря, злой такой? -- тихо спросил Митя, -- нечеловечески.
     -- А я и не человек вовсе, -- ухмыльнувшись, ответил тот.
     -- А кто?
     -- Мутант радиоактивный.


     Монтировка звизгнула краем о последний гвозь, крышка слетела в сторону.
Под ней одна к другой плотно жались мороженные куриные части.
     -- Чего там, чего? -- забеспокоилась очередь, -- крылья советов?
     --  Неа,  ножки  Буша,  --  весело  отозвался  Кожевников,  --  продукт
мериканский, ренгенов на ем нету.
     Крупными руками  поднял он над головой  сорокапятикилограммовый ледяной
параллелепипед,  и  -  поберегись  дамы!  - с  резким хряком  обрушил его на
гривастую макушку  подвернувшегося железобетонного  льва. Короткой  очередью
стегнули  по  стене  ляжки  мичиганских  бройлеров,  поблескивая  на  солнце
кристалликами льда.
     Саша поглядел с минуту на Кожевникова, ползающего под стеной в  поисках
империалистических ляжек, и пошел прочь.
     Денег не было.


     -- Непральна гришь, ет те не исскусьво, живописать... Себя када в ем до
хренишша,  ет   те  не  тово.  Слисском  списифисськи.  Исскусьво  ано  тада
исскусьво, када  преть  куда  натура  мамушка. Ет я, тыкскыть,  на  собссном
опыте...
     -- Как же, как же, Андромедушка, -- возразил Феликс, улыбаясь в усы, --
если себя в картину не вкладывать, мертво будет. Замогильно.
     --  Шоловек  есь   стремленье  направлення!  --   запальчиво  парировал
Комарьев, -- Есь движенье к коннецу. Ентропея, брат, упадка не допущает! Усе
вертается   откеда   выйшло,   к   покойсвию.   Знайчить,  обнижать   надыть
привнесеннаи, обвышать недвиженнось.
     --  Так  чего   ж  ты,  родной,  себя  в  гипсе  штампуешь?  Добавляешь
привнесенность?
     Андромед расстроился,  -- Мальчушка  мой, в путях  я метался, тошно мне
было, нерадосно. Не штампую ужо я более.
     -- Что так? Кризис жанра?
     -- Не, просветленние.
     -- Неужто нашел верное направление?
     Комарьев помедлил, потом ответил, томно потупившись, -- Ага.
     --  Ух,  --  откинулся  к  стене Феликс,  -- позволишь  приобщиться  до
отбытия? Уж очень любопытственно. Обидно уехать непросветленным.
     -- От чего ж не  просветлить, -- деловито забормотал Комарьев,  роясь в
холщевой  суме, --  просветлить можно. Он неожиданно  выпрямился,  выпростав
руку вперед.  На широкой ладони, мерцая отражениями свечей, покоился большой
полированый шар.
     -- Ну? -- вопросительно вскинул брови Феликс, -- не тяни.
     --  Все, внимай и созертсай, -- натужно ответил тот, с трудом удерживая
тяжелый шар на вытянутой руке. -- пред вами высшшее исскусьво. Предел, типа.
     Феликс  помолчал, подняв брови. Потом повернул голову, --  Что скажешь,
непросвещенный зритель?
     -- А  что? -- ответил Саша, -- судя  по диаметру, это  деталь  большого
опорного шарикоподшипника башенного подъемного крана.
     --  Сам  ты башенный, -- обиделся Комарьев, --  раненько вам, видать, к
подлиному-та касасьса.
     Он убрал деталь и отошел.
     -- Видал каков? -- Феликс сделал нарочито серьезное лицо, -- а мысль-то
прямо твоя, не привноси.
     --  Классический софизм. Хотя  товарищ явно  обнаруживает  знакомство с
предметом.  Закон   неуменьшения  энтропии  упомянул.  Забыл   только,   что
применяется он к закрытым системам. А Вселенная - по определению открытая.
     -- А при чем тут шарикоподшипники?
     -- Думаю, дело  в том, что  сфера  это  фигура наименьшей  поверхности.
Эдакая потенциальная яма. Своего рода конечный результат любой активности. В
космосе это вообще преобладающая форма.
     -- Значит, наука подтверждает? Прав Андромедушка?
     -- Не забывайте о сверхновых, Феликс! Да и вообще, кто сказал, что цель
искусства -  смерть? По моему,  оно  как  раз должно взламывать поверхность,
рождать  вулканы  --  ответил  Саша, улыбаясь,  -- но  мне ли  об  искусстве
говорить? Я по призванью не Пушкин, я по призванью Пржевальский.

     -- Ну,  тогда пойдем выпьем, товарищ Пржевальский, -- Феликс подвел его
к выдвинутой на середину  тахте.  --  Не каждый  день на ПМЖ  отбываю,  чай.
Верно, соратница?
     -- Верно, Ван Гог. Садись, -- она подвинулась.
     Мастерская Феликса осиротела. Теперь здесь поселилась пустота. Не  было
ни станков,  ни  занавесок. Остатки  меблировки  в  лице  заляпаных  краской
стульев и старой  тахты были  плотно  заняты. Людей было много. Кто-то сидел
или лежал на  полу среди обломков рам  и  обрывков бумаги и холста.  Плотный
табачный дым висел под потолком подушкой и при каждом открытии двери вытекал
в коридор сизыми струями.
     Лицо   сидящего  рядом   с  женою  Феликса  показалось  знакомым.  Саша
пригляделся. Точно, он.
     -- Павел Григорьевич! Вы ли это? В логове отщепенцев?
     Референт министра заерзал.  Он уже давно жалел, что  приехал  сюда,  на
отвальную младшей сестры.  Пути  их  разошлись давно.  С тех  пор,  как Инну
выгнали из университета, они виделись только по крупным семейным торжествам.
Но  до сих пор он никак  не  мог  избавиться от  чувства  вины, что  упустил
что-то,  не  смог   донести   какие-то  простые  истины  до  ее,  тогда  еще
полудетского,  сознания.  Не  смог  объяснить,  что "выжить"  здесь означает
"понять",  что нет  здесь прямых и честных  дорог. А уж после его переезда в
Москву, он и вовсе потерял ее след. Знал, что она связалась с богемой, вышла
за художника...
     Он вздохнул и ответил, -- Здравствуй, Александр, как жизнь?
     -- Жизнь ирреальна, как обычно, а как там у вас, на Oлимпе?
     --  Я  понимаю истоки твоей иронии.  Конечно,  административная карьера
здесь  не в почете.  Так? А вам никогда  не приходило в голову, что жизнь  у
человека  одна и  нельзя  прожить ее вначале начерно, а  уж после переписать
набело?
     -- Конечно приходило, согласен с вами полностью.
     -- А это значит, нужно четко ставить цели и добиваться их достижения. Я
в двадцать три был уже кандидатом, а в двадцать шесть доктором наук. Сейчас,
между прочим, я занимаю должность, максимально доступную для таких, как мы с
вами.
     -- А какие мы с вами такие?
     --  Ну, Александр, не  валяй дурака. Ты прекрасно понимаешь,  о чем  я.
Надо  четко  осознавать  объективные  трудности  и  действовать  в  пределах
возможностей с максимальной отдачей. Согласен?
     --   С   вами   трудно  дискутировать,  Павел  Григорьевич.   Вы  прямо
канонические истины изрекаете.
     -- Это  его  конек --  вмешалась Инна, -- априорные аксиомы.  Брось  ты
Сашок, его слушать, лучше скажи, вызов тебе прислать?
     Павел Григорьевич обиделся, --  Напрасно, вы  иронизируете.  Думаете за
бугром все иначе?  Там это  еще сильнее, чем здесь  работает. Знаете,  в чем
разница между победителем и  неудачником? Победитель  действует, а неудачник
философствует. Хотя бы с этим ты, Александр, согласен?
     -- Нет.
     Референт министра опешил, -- Как нет? А как же иначе?
     -- А иногда бездействие может вести к победе.  Все зависит от того, что
под победой понимать.
     -- Это в тебе просто отсутствие тщеславия говорит. Скажи мне честно, не
было завидно, когда другие защищались?
     -- Не было.
     -- Позволь  тебе не  поверить. Не может  человек спокойно сидеть, видя,
как его обходят на повороте.
     --  Павел Григорьевич, как мне вам  объяснить,  что бывают  другие поля
сражений, и что защиты  и продвижения  не  всегда  являются вехами на  аллее
успеха?
     -- А что, что  является?  -- Павел Григорьевич  начал раздражаться,  он
вскочил и сделал несколько шагов,  обернулся -- и какие же это, позволь тебя
спросить, небывалые поля битв?
     -- На тех полях драконы не срут.
     -- Не понял?
     -- Равно как и тигры.

     Из дневника Каменского
     Есть вещи, не перестающие поражать своей несуразностью. Несмотря на то,
что  сталкиваешься с ними каждый день, несмотря на их  внешнюю логичность  и
последовательность. Не устаю удивляться тому, сколько  рывков и телодвижений
надо совершить  просто  для того,  чтобы  остаться  на  плаву.  Не двинуться
вперед, не достичь  чего-то, достойного  упоминания,  а просто  выплыть. Все
силы уходят  на обеспечение  крова над головой,  пищи,  одежи,  развлечений.
Полжизни  тратится  на  заработок,  вторая  половина  -  на  то,  чтобы  его
истратить.
     Пловцы, конечно, обладают разным запасом мощности. Одни еле держутся на
поверхности из последних сил, другие гребут могучими рывками. И вот здесь-то
нас и поджидает самое  интересное: такое  впечатление, что люди всеми силами
стараются не уйти вперед, независимо от лошадиных сил.
     Остаться на уровне ноль.
     Заменить хибару  на кооперативный дворец, уставить его  красным деревом
взамен дсп.
     Но продолжать грести.
     Перейти с куцей трансляции на видеомагнитофон.
     Но не дай бог не уплыть вперед.
     Сменить Большевичку и Скороход на Ливайс и Адидас.
     Но иметь возможность не прекращать движений баттерфляем.
     Пересесть  из  красного трамвайчика  в автомобиль, отказаться  от услуг
столовки и гастронома в пользу ресторанов.
     Лишь бы только  не  оказаться  в  леденящем  душу положении  отсутствия
необходимости бить ластами по воде.
     Бодро двигать в доктора и академики, или в майоры и генералы.
     Лишь бы не замечать ничего, кроме уровня ноль.
     Люди  уровня  ноль  любят  бег  на  месте.  Люди  уровня  ноль  обожают
отяжеляться  предметами.  Чтобы  не  дай бог  не покинуть родную пустыню, не
поднять голову и не увидеть, холодея, другие измерения.
     Люди уровня ноль  звереют при  встрече с иными. Они не любят  тех, кому
нет дела до успехов уровня ноль.
     Само существование иных мешает им самозабвенно и плавно грести вникуда.


     Часовой Конюхов проснулся как от толчка  и  сразу понял, непорядок.  От
шестого  вагона  шел дым.  Матерясь  и  спотыкаясь,  он  выскочил из будки и
побежал по узкому проходу  между кривым забором и  составом с  бревнами,  на
ходу досылая патрон.
     Около шестого вагона  на земле сидел босой человек. Седые редкие волосы
его шевелило ветром, по  седым усам  сбегали слезинки и капали на уголья. На
костре перед ним догорали остроносые ботинки.
     -- Ты это чего же это мне тут, -- начал Конюхов и закашлялся дымом.
     Седой не ответил.
     -- Ты это чего же это мне тут составы поджигаешь,  -- продолжил Конюхов
без уверенности,
     -- Я тебя сейчас застрелю.


     Каменский миновал храпящую Веронику,  даже  во сне не  убиравшую руку с
оранжевого рычага управления турникетом,  и вышел в темень двора. Во  дворе,
среди обрывков упаковочного материала  и кучи досок, еще сохраняющих местами
форму контейнера, ржавел остов какого-то большого агрегата. Жестяная воронка
с надписью "Dupont" валялась невдалеке.
     Каменский свернул  налево  и  скользнул  в  цех.  Между  потрескивающих
остывающим металлом,  засыпающих  экструдеров, которые,  казалось, вздыхали,
как отходящее  ко сну стадо трицератопсов, у окна он увидел одинокую фигуру,
тоскливо глядящую наружу, во тьму.
     -- Я вас раньше здесь не встречал, -- начал Каменский...
     -- Меня зовут Иван Петров.
     -- Зачем вы здесь?
     --  Ты  понимаешь, здесь ведь нет перекрестка, смотри,  просто проспект
изламывается слегка, и кажется,  все видно, -- Петров разгорячился, -- но за
углом ворота, и нет никакого знака,  а шел я под девяносто, когда этот Камаз
выехал поперек...
     --  Да, да, я знаю, они говорили  об установке светофора много раз, еще
до Демьянова, начиная с шестьдесят девятого, да все руки не доходили. А уж у
нынешнего и вовсе лишней минуты нет.
     --  У  этого мудака  минуты  нет  чтобы прогноз  погоды  послушать.  --
раздался хорошо поставленный командирский голос из тени.
     На свет шагнула статная, широкоплечая фигура в мундире.  В руках Лосось
держал  донку, леска  от  которой  тянулась к  засевшей  в  околотке фуражки
блесне. Большое,  тускломедное грузило  при каждом слове звякало о звезду на
правом  погоне. На втором крючке  висела рыбина,  периодически дергающаяся и
шлепающая его по щеке.
     -- Вы, товарищ майор, я вижу, свое от жизни  взяли, -- начал Петров, --
а я только женился, вот-вот квартиру должны были полу...
     -- Во-первых, не  майор,  а генерал-майор.  А  во-вторых,  что же  я по
твоему, всех баб уже перещупал!?
     -- Да я только хотел...
     -- А нехер хотеть!
     -- Да я...
     Каменский незаметно  поднялся вверх, миновал пустой низкий полуэтаж над
цехом. Здесь  не  было ничего, кроме кабелей  и воздуховодов, из людей  сюда
заходили только электрики да вентиляторщики иногда.
     Второй этаж был пуст.
     На  третьем  он  увидел  полоску  света,  пробивающуюся  сквозь  драное
асбестовое  уплотнение под дверью патентного отдела. Каменский улыбнулся. Он
всегда питал теплые чувства к Ганичеву,  брошенному  волей  судеб в  горнила
патентного права и стенной печати.
     Юрий  Сергеевич вычитывал третью  стенгазету,  глаза слипались, газета,
склеенная  из трех листов  двадцать четвертого  формата, постоянно  норовила
скрутиться   в  первоначальное  состояние,  как   египетский  папирус.  Юрий
Сергеевич, подобно змеелову, двумя метровыми линейками прижимал  ее к столу,
перемещая постепенно из правого свитка в левый. Он уже почти закончил, когда
на лице его появилось жалобное выражение, он сел и сжал виски
     средними пальцами. Каменский заглянул через плечо:

     Ода  -  было  написано  крупной  славянописью  с  завитушками.  Пониже,
помельче:

     Трехсотлетию   снятия   татаро-монгольского   ига  и  дню  космонавтики
посвящается:

     Народный доход возрастает,
     Все больше и больше ахча*.
     И вот уже кверху взлетает
     Жугдердемеддийн Гуррагча**
     -- -- -- -- -- -- -
     *ахча - /татарск./ богатство, состояние, welth

**Жугдердемеддийн Гуррагча - первый монгольский космонавт

     -- Все шутят, --  произнес незаметно приблизившийся, невысокого  роста,
хорошо сложенный человек с простым, открытым лицом, -- Их бы туда...
     На поводке он держал двух некрупных, изможденных собак.
     -- Я вас раньше здесь не встречал, -- начал Каменский.
     -- Меня зовут Юрий Алексеевич Гагарин.


     Гардероб в ОВИРе был роскошный. Да и вообще все здание поддерживалось в
прекрасном  состоянии.  Высокие  расписные потолки,  подпертые  колоннами  с
витыми капителями, многостворчатые резные дубовые двери  наводили на мысль о
том, что раньше здесь был богатый особняк.
     -- В выезде  на постоянное место жительства в государство  Израиль  вам
отказано, -- лаконично завершила беседу интересная дама, сидящая за столом с
табличкой "старший инспектор Андронова Е.И."
     -- Товарищ Андронова, -- спросил Саша,
     -- могу я узнать ваше имя-отчество?
     -- Екатерина Ильинична, но к делу это отношения не имеет.
     --  Екатерина  Ильинична,  --  спросил  Саша, -- могу  я узнать причины
отказа?
     -- Государственная безопасность.
     -- Вы имеете в виду возможность утечки информации?
     -- Да.
     -- Но вы ведь знаете, у меня никогда  не было секретности. Как же я мог
иметь доступ к тайнам?
     --  Это не имеет значения. У нас есть процедура.  Мы запрашиваем первый
отдел по месту работы и базируем решение на их мнении. Освободите стул...
     Гардеробщик услужливо распахнул перед ним куртку.  Саша дал ему  рубль.
Гардеробщик бодро взял под козырек со словами:
     -- Счастливого пути.
     -- Спасибо, родной, -- ответил свежеиспеченный отказник, открыл дверь и
шагнул на широкое мраморное крыльцо.
     В ту же секунду на правый рукав ему с крыши нагадил голубь.


     Больше  всего на свете  Гагарин  любил быструю езду. Eще мальчишкой  он
частенько  забирался  на  холм  за  деревней,  волоча  за  собой  старенький
трофейный велосипед. С холма была видна даль. Тому,  кто не знает, что  это,
объяснять бесполезно.
     Пыльная  грунтовка начиналась  полого.  Он не крутил  педали. Велосипед
медленно разгонялся, ритмично поскрипывая, как колодезный ворот. У горбатого
холма был свой собственный горизонт, изламывающий грунтовку надвое. Сразу за
изломом, как с орлиного полета, открывалась даль.
     Становилось видно  подножие  холма, где  от  колодца начиналось парящее
жнивье  с  мириадами  вьющихся  мошек.  За  жнивьем,  сквозь  редкие сосенки
разделительной полосы проблескивала на  солнце река, извиваясь уползавшая  в
лес,   уже   полурастворенный   в   полуденном   мареве.  Дальше   виднелись
голубовато-изумрудные призрачные стога, за  которыми уже ничего нельзя  было
рассмотреть.
     Там  был  просто простор,  бескрайняя,  безудержная  ширь,  от  которой
невозможно  было оторвать глаз, которая манила, дурманила и  тянула  к  себе
неудержимо. Велосипед резко  прибавлял  скорость,  шины шипели, как змеи, по
мелкому гравию, скрип  ржавых подшипников сливался  в ровное,  предстартовое
жужжание, сердце бешенно  колотилось в груди, в ушах свистело, ветер шевелил
короткую прядку у виска.
     И  вот тогда он выпрямлялся, раскинув руки, разжимал запекшиеся от пыли
губы, и на простор вырывалась дикая песня, без слов и мелодии, первозданная,
как расстилающаяся впереди даль.


     Из бесед
     -- Митька, как ты думаешь, бывают дежавю о дежавю?
     -- Все бывает, Саша.
     Они сидели  в  кафе, доканчивая  кофе  по турецки. Одиноко  и загадочно
мигала на той стороне проспекта неоновая надпись "астроном".
     -- А с опережением? Когда ты уже понял, что это дежавю, и вспомнил, что
дальше, и оно и происходит?
     Мимо запотевшего от кофеварочного комбайна окна плыла толпа. Окруженные
переливающимися  на  просвет голубовато-фиолетовыми  ореолами, силуэты людей
теряли  различия,  становились   просто  тенями,  одинаковыми   темно-серыми
призраками у лодки Харона.
     -- Скажи лучше, как дела? Что поделываешь?
     -- Строю  оборотня-звезду.  Задача, похоже, перманентная.  Не дается  в
руки, как синяя птица.
     Таинственная надпись  напротив  мигнула в  очередной раз и  явила  миру
заглавную  букву  "Г", будто  занявшуюся мертвенным фиолетовым  пламенем  от
остальных букв, мгновенно разрушив магию звездного неба.
     -- А как выживается на воле?
     -- Очень буднично  и тяжко. Продолжаю неравную борьбу с  необходимостью
борьбы за существование.
     -- Ну и как, успешно?
     --  Пока не  очень. На стороне врага большой  перевес в живой и неживой
силе, а также в технике. Кроме того, веду иллюзорную жизнь подпольщика. Хожу
на  какие-то явочные  квартиры, встречаюсь  с  какими-то  людьми, подписываю
какие-то письма.
     -- Это, должно быть, очень интересно?
     -- В общем да, забавно. Но ты знаешь, у меня  не иcчезает ощущение, что
это  все то же самое. Другие лидеры,  другие  цели. Похоже, что  и плохие  и
хорошие люди действуют по одним и тем же законам. И не по пути мне ни с кем.
Постоянно  чувствую,  что все уже было.  Как  во  сне. Как  будто я в петлях
времени проезжаю сто раз по тому же самому месту.
     -- Не очень внятно.
     --  Ты понимаешь, такое чувство, что  что бы  ни происходило, какое  бы
дело ни начиналось, всегда раскручивается один и тот же сценарий. Появляются
лидеры,  которые "организуют  и возглавляют". Мы  сотни раз видели, как  это
происходит  в науке.  Как прорастают  деятели. Как  все  решают  связи.  Так
вот,похоже,  это универсально. Видны всегда  функционеры. Как тебе  нравится
такое  определение:  "Видные  представители  организации  отказников  города
Ленинграда"?
     -- Да, очень похоже на "Передовых доярок совхоза Красная Оглобля". А ты
думаешь, в Америке иначе?
     -- Знаешь, нет. Просто интересно  посмотреть, как это все работает  при
демократии, каким  образом дикие структурируются  в условиях цивилизованного
окружения.  С работой Кирибеевичей  мы знакомы очень хорошо. Хочется глянуть
на  реализацию   принципов  Калашникова.  Купца,  конечно,  не  автоматчика.
Экономика, по крайней мере, у них работает исправно.
     -- Что-ли, ты все еще веришь в царство справедливости?
     -- Пока еще да, хотя уже совсем чуть-чуть. Похоже, что любая социальная
структура создается  дикими.  Настоящим приходится занимать  в ней  место. А
царство справедливости это не там,  где все равны  или всем равно, а там, --
он помолчал, как будто пробуя мысль на вкус, -- где настоящим есть  место...
Ну да ладно. Расскажи лучше, как дела на переднем крае отечественной науки.
     -- А, лучше не спрашивай. Взбрело им поднять тему вращения. Вдруг, ни с
того ни с сего, нужда в упрочненных пакетах.
     -- Ага, значит пошел полиэтилен на броню.
     -- Тебе легко говорить, а  мне установку налаживать.  Ты же знаешь, она
не  работала никогда,  и не заработает.  Если,  конечно, Ложакин не стоит  у
аппарата лично. Знаешь, к  нам даже сам министр  приезжал. Так вот,  Ложакин
продержал пузырь  двадцать  шесть минут, пока министр не удалился.  Тот  его
даже спросил, чего он к аппарату  прилип. А Ложакин  говорит: "Холодно, руки
грею". Понравилось товарищам, посмеялись. Как вышли, пузырь тут же лопнул.
     --  Митька, так ты эту волну  используй. Какого черта! Накропай данных,
начните промобразец,  а  пока суть да дело, защитишься!  Мало, что ли, таких
диссертаций написано?
     -- Ладно, расскажи лучше, как оно на вольных хлебах?
     Саша надавил  ложкой на толстый  слой  похожей на плодородный  чернозем
кофейной гущи на донышке чашки.
     --  На  вольных  хлебах   вольно,  да  голодно.  Раскидываю  синуусики.
Параллельно продолжаю пытаться втюхать кое-какие идеи кооператорам.
     -- Получается?
     -- Не  очень, не нада  ето народу. За три года было две  поклевки. Один
начал даже что-то делать, да только убили его.
     -- На самом деле?
     --  Какие-то внутримафиозные трения. Я точно не знаю. То  ли он кому-то
недодал, то ли перешел дорожку. В общем, сожгли в машине.
     -- А другая поклевка?
     -- О, этот был крепкий парень. Даже аванс выдал шестьсот рублей. Больше
я  от  него не  слыхал ни звука.  Мне  кажется,  я  их распугиваю. Само  мое
существование колеблет их систему ценностей и они начинают терять ориентиры.
Люди уровня ноль не любят измерение зет.
     -- Что за люди уровня ноль?
     --  Это  определение Каменского.  Люди уровня  ноль  живут, не поднимая
глаз. Или вовсе не раскрывая.


     Леха  просто чуял  верный путь. Не  по запаху, нос мог подвести так же,
как уши или правый глаз. Левый  давно  уже не  видел, со времени разборки на
моторно-тракторной станции.  После удара полуосью, глаз, чуть  не вылетев из
орбиты,  перестал  общаться  с нервной системой  и смотрел теперь  неизменно
влево  и  вниз.  Да  и  нюх  его  практически  был нейтрализован  табаком  и
спиртовыми парами. Зато чутье не подводило.  Это  оно дернуло его  в сторону
тогда,  у лесопильни, когда у стоявшего  невдалеке состава лопнули  хомуты и
метровой  толщины бревна покатились под  откос,  давя и круша  все на  своем
пути.
     Оно когда-то заставило его выпасть из идущего дикими зигзагами козла за
метр  до  края обрыва.  Откатившись  в сторону по пологому  скату,  он молча
смотрел,  как  козел,  крутя  колесами, описал в воздухе дугу  и, хороня под
собой  участкового,  грохнул брезентом о  бревна, плотно забившие  затон под
берегом.
     И выжить  на сплаве  помогло опять же  оно, чутье. Сколько народу нашло
конец  под  сомкнувшимися  над головой  скользкими и верткими  стволами! Как
легко, казалось  со  стороны,  прыгали  сплавщики с  бревна  на бревно... Но
только со стороны.  Оказавшемуся на  несвязанных  бревнах  в речной  теснине
обычно не до смеха. Одно неверное движение, и нога соскальзывает в  воду,  а
следом  летишь  и  сам,  без  серьезных  шансов  взобраться  обратно, бревна
крутятся, не позволяя уцепиться. Найти провалившего  под сплавом шансов нет,
если даже кому-то и придет в голову искать. Леха продержался девять сезонов,
пока чутье не увело его на берег, в село Мочилицы.
     Леха не знал, сколько ему лет. Понятие времени в  его мире носило черты
относительности. Время измерялось рассветами и закатами, холодами и дождями,
или просто сосущей пустотой в желудке. Иногда в  работу вступал тестостерон,
тогда  Леху  тянуло  к коровникам,  где  между  блоками  пахнущего  дурманом
прессованого сена, если  повезет, удавалось  завалить доярку. Если не везло,
приходилось довольствоваться коровой.
     Тестостерон,  однако, не был  главным  катализатором  физико-химической
механики лехиного организма. Главным был спирт. Снижение концентрации спирта
в крови отзывалось болью в глазах и конечностях. Начинали  подрагивать вечно
полусогнутые, покрытые наждачной кожей, пальцы, глаза слезились, и - главное
- начинало подводить чутье. То самое чутье,  которое неизменно проводило его
между  зыбями федькиной топи на беспредельные клюквенные  мшаники, покрытые,
словно  кровью,  крупной, звенящей  ягодой. Мало кто  добирался сюда  сквозь
трясину, похоронившую  не одного только Федьку, имя  которого укоренилось за
ней по необьяснимому капризу природы.
     Не меньше двух мешков клюквы выносил отсюда Леха, и  не то что бы он не
смог  больше снести, больше нельзя было,  трясина тонко  чуяла вес и нещадно
карала за  жадность. Клюква, в сезон, была  в округе всеобщим  эквивалентом.
Пришлые меняли  ее на  спирт. Чистый технический  спирт  Леха  любил  больше
всего. С ним не могла сравниться ни разбавленная гнилью сивуха из лабаза, ни
вонючий  ром  "Havana  Club",  бутылки  которого, занесенные в  здешние леса
внешнеполитическим  курсом  Фиделя, в  лабазе  не  принимали,  засеивая  ими
окрестные канавы и овраги.
     Сегодня Лехе не повезло. Абстиненция давала знать о себе  все сильнее с
каждым  часом.  Сто  раз  проходил  он  здесь,  между  полусгнившей  березой
ивывернутым, развесившим похожие на  медвежьи  когти корни, стволом северной
сосны,  неудержавшейся на  краю болота. В этот раз, может  от слишком высоко
поднятого  над  головой мешка,  а может, просто от  рези  в глазу, он сделал
лишний шаг, прежде чем повернуть направо, к сухому пригорку, до которого уже
можно было дотянуться шестом. Трясина  не допускает репетиций.  Каждый выход
на нее - премьера без права повторить дубль.
     Нога ушла  вниз, в  аморфную жижу, мешок, который  он  нес над головой,
упал  в  воду,   второй  мешок,  привязаный  вожжой  к  спине,   притормозил
погружение. Леха застыл  на мгновение,  спокойно глядя  на расплывающиеся  в
стороны полы пиджака.
     Чутье  сработало   одновременно   с  инстинктом  самосохранения.  Одним
движением  он  подмял  под себя упавший тюк, встал на  него правой  ногой  и
вытянул  левую  из хлюпнувшей  вязи.  Мешок  за  спиной  продолжал  держать,
позволяя,  откинувшись  на него  спиной,  вывернуться  на тропу, прежде  чем
затопленый тюк ушел навсегда из-под ноги в бездонную глубь.
     Леха выполз на косогор и оглянулся. Поверх пузырящейся ряски, как будто
уже зная о своей участи, косо плавала кепка. Только сейчас отдельные участки
коры головного мозга, еще не  затронутые никотинно-алкогольной дегенерацией,
начали включаться. Леха зарычал и издал  несколько нечленораздельных звуков,
среди которых  можно  было  бы разобрать матюки, если  бы  у него неожиданно
оказались слушатели.
     Там,  в глубине,  лежало  то,  что  к вечеру  могло  оборотиться литром
чистейшего девяностодевятипртоцентного спирта. С час просидел он тихо, давая
обсохнуть штанам, потом  тронулся в путь. Проходя мимо осинника, Леха почуял
движение,  потом  услыхал  треск сучьев и  затаился,  ожидая медведя.  Летом
медведей можно было не опасаться, они были сыты кореньями и ягодой,  но даже
и  сытому медведю могло придти в голову проверить  встречного на  стойкость,
поронув спину острыми, как акульи клыки, когтями.
     Это был не медведь. Из лесу, гулко громыхая толстостенными и негнучими,
как железобетон, сапогами, вышли двое. Они прошли совсем рядом с его кустом,
громко разговаривая и  смеясь. Пришлые... Леха  никогда не мог  разобрать их
чудного говора. Слова были  вроде  понятные,  и матюки  попадались часто, но
смысл  неизменно  ускользал, как в новостях, передаваемых по местному радио.
Собственно,  сейчас  он и не  пытался  понять суть  разговора.  Леха не  мог
отвести глаза от висящих у тех за спинами брезентовых рюкзаков, туго набитых
ягодой, проступающей мелкими волдырями сквозь брезент.
     Очень простая мысль, "тут поболе будет, чем утопло,  самих в  трясину",
заставила его опустить руку к сапогу и медленно вытянуть нож из-за голенища.
Убивать Лехе  приходилось. И на лесосплаве, и до  того, в армии, а после - в
зоне.
     -- Тихо! -- вдруг сказал старший, тот что покрепче, и обернулся.
     -- Чего там? -- спросил второй, молодой.
     Леха застыл, слившись с кустарником, не шевеля ни единым мускулом.
     -- Может,  медведь. -- сказал  тот,  глядя, казалось  бы, прямо  Лехе в
глаз.
     -- Да ну, Геннадий Алексеевич, какие тут медведи!
     -- Какие, какие, медведеобразные... Нет, почудилось.
     Они скрылись за изгибом тропы. Леха не пошел следом. Он узнал молодого,
это ему он сам нес сейчас клюкву для обмена.

     Из дневника Каменского
     Самое лучшее  место - лес. Здесь  никого  нет. Здесь ты один  на один с
собой  и  с мирозданием.  Чем  так манит лесная дорога?  Наверное  тем,  что
последний ее изгиб перед  исчезновением  в чаще, воспринимается как граница.
До нее - наш  мир, за ней - все что угодно, чудеса, лешие и русалки. Сколько
я  ни  взрослел, так  и  не смог отделаться от ощущения бесконечности  леса,
ощущения  нелогичного но неистребимого. А где бесконечность,  там может быть
самое невероятное.
     В последний  день нас  на  автобусе забросили в бор. Я сразу удрал  ото
всех. Лес не терпит  групп,  он  закрыт, глух и  темен. Только одному  можно
увидеть  просвет.  Пошел страшный  ливень,  но  мне повезло  -  нашел старый
дощатый  навес. Дождь  встал  стеной,  тропа  по  которой я бежал  от  него,
спряталась в его теле обоими концами и слилась с беспредельностью.
     Я просидел там два  часа. Мокрые,  плохо  обструганные  доски и  бревна
навеса, огромная лужа, слепая от пузырей, несколько  кустов, деревьев, мох -
все это замкнулось внутрь, захватив на этот раз меня - случайного свидетеля.
     Граница -  огромные,  расплывчатые силуэты сосен, за  ней - вечность  и
сны.  Там,  где дорога утыкалась в  скорлупу дождя  и изчезала, пелена  была
светлее и манила. Я пошел на этот свет  с полным  ощущением чуда, с верой во
взаимопроникновение миров.
     Пробуждение -  гудок.  Автобус  стоял  на  опушке, не просто  закрыв  -
вырезав кусок поля и  неба, заняв их место во вселенной.  Внутри был город -
пыль  и  бензин,  ржавое  железо  под  облупившейся краской  - тоже капсула,
замкнутый мирок.


     --  Что вы, что вы, --  закричал Мойше  громким  шепотом,  --  заберите
скорее!
     Саша схватил папку, которую он  только что положил на  книги, -- А  что
такое?
     Квартира  была  наводнена  книгами. Книги  были  везде,  на  полу и  на
холодильнике,  в шкафах  и  на шкафах.  Единственный столик в  прихожей  был
покрыт толстым слоем книг с названиями на разных языках.
     -- Вы же положили папку на Тору!
     -- Простите пожалуйста, -- прошептал Саша в ответ, -- Я не знал.
     Из гостинной доносились голоса, иногда слышна была английская речь.
     -- Проходите сюда, пожалуйста.
     Саша прошел. В гостинной было тесно. Люди стояли и сидели вокруг стола,
на  котором  лежал  ворох импортной  одежды.  В  углу стояли транспаранты  с
надписями "Решения Венской встречи - в жизнь!" и "Отпустите нас на Родину!".
     -- We are all going to be there to support you and to take pictures, --
сказал  высокий человек с аккуратной  короткой прической -- and the BBC crew
is ready.
     --  Они  все  там будут  с фотоаппаратами, вместе  с БиБиСи. -- перевел
Рубинштейн. -- Для тех, кто не слышал,  завтра выходим на демонстрацию перед
мэрией. Сейчас американцы должны уехать в гостинницу, потом обсудим детали.
     Американцы начали прощаться. Они обошли полный круг, подавая  всем руки
и обнимая.
     -- God bless you, -- сказала пожилая  американка, целуя  его в  щеку, и
Саша вдруг с удивлением понял, что она действительно волнуется  за  них, что
ей небезразлична его  судьба, судьба человека,  которого она увидела сегодня
впервые в жизни.
     --  Собираемся в девять, --  сказал  Рубинштейн, когда дверь за гостями
закрылась,  --  выстраиваемся  под окнами  мэрии. Кому  не хватит  плакатов,
придется написать самим. Только никакой отсебятины, мы выступаем  за решения
Венской встречи о свободе эмиграции. И не делать лишних движений. С милицией
будем разговаривать мы.


     А как хорошо  было  зимой прикрутить фигурки  к валенкам  и  нестись по
застывшей  глади  пруда,  чувствуя  верхушками  бронхов  обжигающее  дыхание
мороза! Как  жалко было, не успев разогнаться, тормозить резко, повернувшись
боком у края расчищенного льда, кувыркнувшись иногда  через сугроб. И лежать
на снегу, глядя в  высокое  голубое небо, чувствуя, как уходит жалость, и  в
душе   воцаряется  неземной  покой,  будто  помогающий  подняться  туда,  за
голубизну, где среди черной, бескрайней и беспробудной ночи холодно блестели
колючие звезды.

     ... Сейчас звезды казались  рядом. Тонкая, разряженная атмосфера Европы
не способна была  окрасить небо голубым. Небо оставалось  космически черным,
только  низко, у самого  горизонта, безжалостные  колючие звезды становились
чуть мягче, едва заметно  ослабевая в  почти  прозрачной, слегка  желтоватой
дымке. Гагарин любил Европу.
     Бескрайний, укрытый многокилометровым панцирем льда, океан, покрывающий
всю  поверхность  планеты,  превращал  ее  в  сплошной,  блистающий в  свете
далекого солнца  каток. Даже  отдельные, рожденные  юпитерианской  приливной
волной торосы, не могли заставить его сбавить широкий конькобежный шаг.
     Собаки  не  любили  долгих  прогулок  по льду. После тридцати -  сорока
километров  размеренной гонки вслед  за хозяином, они  начинали повизгивать,
вначале  тихо,  потом  громче,  визг   переходил   в  лай.  Но   Гагарин  не
останавливался,   бесконечно  однообразная  ледяная   равнина   завораживала
законченным совершенством.

     Давно позади  во  мгле  миллионолетий осталось  ее бурное вулканическое
прошлое.
     Канули  в  лету  циклопические  цунами,  почти не  сдерживаемые  слабой
гравитацией,  стихло бешеное кипение органического  бульона,  подогреваемого
непрестанными  извержениями  донных  вулканов,  выталкивающих  вверх  столбы
магмы,   застывающей   на   ходу    гигантскими   базальтовыми   обелисками,
добиравшимися до поверхности в аду метано-ацетиленовых торнадо.
     Давно пролились последними щелочными  дождями остатки когда-то могучего
облачного щита.  Нет больше  и  следа  от мелькнувшей,  как  сон,  островной
цивилизации, просуществовавшей долю гелогического мгновения  на сползающих в
бездонный океан безвозвратно эродирующих базальтовых столбах.  Ушли  на  дно
последние  пловучие поселения, оставив без еды мириады  обреченных на гибель
летучих скатов.  Постепенно  успокоился, остывая, безбрежный бархат  океана,
вымораживая четырехглазых дельфинов,  так  и  не  успевших принять  эстафету
разума у  своих  сухопутных  предтеч. Последний миллион лет  океан отрешенно
остывал, необратимо покрываясь все утолщающимся слоем пакового льда.

     Люди  редко сюда добирались.  Люди  толпами  торчали на Земле,  пытаясь
как-то исправить то,  что было  искорежено при жизни. Или  просто толклись в
городах,  глазея  на  ныне  живых,  не  переставая  удивляться  бепредельным
способностям человека бесконечно совершать одни и те  же гнусности, невзирая
на технологический прогресс.
     Завидев впереди  знакомый разлом, он взял чуть правее и  прибавил шагу.
Собаки,  больше  уже  не  лая, покорно волоклись следом,  вися  на поводках.
Разлом  льда  напоминал  след  ножниц,  не  справившихся с листовым железом.
Начинаясь с  легкой трещины, левая сторона его  круто уходила вверх, образуя
хребет  с резко обрубленым, срывающимся в пропасть правым краем. Было что-то
торжественное  в  этой  мертвой  ледяной   громаде,  совершенство  нигде  не
нарушалось даже намеком на живой организм.
     Совершив  плавный вираж, Гагарин  понесся  вверх по  хребту,  глядя  на
уходящий вниз обрыв. Чем выше он поднимался, тем дальше уходил горизонт, тем
отчетливее вспучивалась шарообразно ледяная равнина...

     О,  сколько  бы  он  отдал,  чтобы  хоть  раз услышать  хруст  льда под
полозьями и свист  ветра  в ушах! Но ничто  не нарушало торжественного покоя
ледяного шара, беспристрастно отражавшего нависшую над ним громаду Юпитера.


     --  Митрий, получен наряд в коровник  на сепарацию.  -- Объявил Ложакин
после завтрака, -- сосредоточся и ступай.
     -- Кого  сепарируем, Геннадий Алексеевич?  --  невинно  поинтересовался
Митя, -- рогов от копыт?
     -- Не расслаааабляться,  наука, -- пояснил завлаб, временно исполняющий
роль бригадира -- по дороге получи сапоги в правлении.
     -- У меня есть сапоги.
     -- У тебя не сапоги, а театр комедии,
     --  продолжил Ложакин, -- а в  коровнике дела  серьезные. Я тебе говорю
как наставник, ихних сапогов не чурайся. Отбыть!
     Митя отбыл. Придя в правление, он  долго искал, где выдают сапоги, пока
не обнаружил человека, назвавшегося старшим дояром.

     -- В склад пошли, -- сказал тот.
     Складом  оказался  небольшой  флигелек,  лепившийся справа  к  крыльцу.
Повозившись,  старший  дояр  Шумаков  выкинул наружу две  огромные  совковые
лопаты и две пары сапог.Сапоги были  фантастические. Митя раньше видал такие
только  в  кино  про  подводников.  Они  больше  походили  на  нижнюю  часть
водолазного скафандра, чем на сапоги.
     -- Одевай поверх своего, -- сказал Шумаков, натягивая свою пару. Лопаты
и   сапоги   были   покрыты   засохшей   коркой   подозрительного   вида   и
недвусмысленного запаха.


     Зад  коня  императора Николая  Первого проецировался  на  нежно-голубое
утреннее небо чуть левее купола Исаакиевского собора. Если бы властитель мог
обернуться, забыв  на мгновение о жгучей непристойности, вырезанной когда-то
у  него на  лбу  крепостным подмастерьем, и глянуть под стену бывшего здания
Ленгорисполкома, а нынче  мэрии, он бы заметил цепочку людей, стоящих спиной
к стене с плакатами в руках.
     Рукоять  плаката   узнаваемо  давила  на  правую   ключицу,   напоминая
бессчетные ноябрьские демонстрации, на которые их выгоняли плетью профкома и
пряником  премиальных. Ощущение нереальности происходящего не  уходило. Саша
глянул  на  начинающую  собираться  толпу  зевак,  потом  перевел  глаза  на
подъехавшие газики, откуда горохом посыпались милиционеры.
     Майор вышел вперед и поднял мегафон:
     -- Граждане, попрошу разойтись.
     Никто не шевельнулся.
     --  Граждане,  вы  создаете  препятствие  для  нормального  прохождения
пешеходов.  Убедительная  просьба  разойтись.  Толпа  зевак  росла,  как  на
дрожжах.
     --  Граждане, в последний  раз  предлагаю  вам  разойтись, в  противном
случае нам придется применить силу.
     Рубинштейн  вышел   вперед,   держа   перед  собой   бумагу  и  громко,
повернувшись в сторону стоящих невдалеке американцев, произнес:
     --  Товарищ  майор,  перед  вами  организованная мирная  демонстрация в
поддержку  решений  Венской   встречи  по  вопросу  о   свободе   эмиграции,
подписанных и ратифицированных советской стороной.
     --  Граждане,  вами  нарушено  законодательство  о  порядке  проведения
демонстраций.
     -- Напротив, -- возразил Рубинштейн,  стараясь не отстать по  громкости
от  мегафона,  --  в  полном  соответствии  с  законодательством,  нами  был
направлен официальный запрос мэру города, товарищу Ходыреву. Вот уведомление
о вручении.
     -- Предъявите постановление о разрешении демонстрации.
     -- Согласно действующему  законодательству мэрия должна среагировать  в
трехдневный  срок.  Ответа  получено  не было  в  течение  недели.  Согласно
принципу  презумпции,   в   случае   отсутствия   официального   запрещения,
демонстрация считается автоматически разрешенной.
     --  Что,  съели?  --  раздался вдруг  хриплый  визгливый  голос.  Толпа
расступилась, и на середину выскочил грязный, всклокоченный, перекошенный на
один бок человек с фотоаппаратом  в руках. Он начал быстро щелкать затвором,
поворачиваясь и припадая  на  правую  ногу. Рубинштейн смотрел на него  с не
меньшим удивлением, чем майор.
     --  Это же Васька-революционер! -- прокатился шелест по  толпе,  -- где
чего ни случится, он тут как тут!
     Майор  встряхнул головой и отошел к  припаркованной  метрах в  двадцати
Волге. Стекло в машине опустилось, майор наклонился и начал что-то говорить,
жестикулируя левой рукой.
     Васька  вдруг  пошел  вприсядку,   хлопая  себя  по  коленям  и  громко
выхрипывая:
     -- Полюбила мильцанера,
     Он в задание пошел!
     Допустила ревльцюнера,
     Мильцанер домой пришел!
     Эх, эх, эх, эх!
     Кобура скрипучая!
     Ах, ах, ах, ах!
     Жди такого случая!
     Он вдруг замер в неустойчивой  позе,  сделал три  щелчка фотоаппаратом,
потом повалился на спину и замер, устремив объектив в небо.
     Майор вернулся и поднял мегафон:
     -- Граждане,  демонстрация не разрешена городскими властями. Вам дается
три минуты, чтобы разойтись, после чего...
     --  Ревльцюнер мой перессался,  -- вдруг заорал Васька, и, не вставая с
асфальта, сфотографировал майора, --
     Стал кальсоны надевать!
     Мильцанер не растерялся,
     Сел бумагу составлять!
     Майор  выждал несколько  секунд и ровным голосом закончил:  -- ...после
чего ко всем, кто остался, будут применены меры пресечения.
     -- Предъявите решение мэрии  о  запрете демонстрации, -- твердо  сказал
Рубинштейн.
     Майор посмотрел на него долго и изучающе, после чего молча поднял руку.
Отделение мгновенно  выстроилось  напротив,  лицом  к  демонстрантам.  Майор
махнул рукой, милицонеры слаженно  двинулись вперед,  обошли демонстрантов и
встали чуть позади, по двое около каждого. Один из них, проходя мимо Васьки,
пнул его ботинком.
     -- Ух, ух, ух, ух! -- немедленно  заголосил тот, повернувшись  на бок и
скрючиваясь,
     --
     Жись моя дявичьцкыя!
     Ых, ых, ых, ых!
     Шыбко политичьцкыя!
     -- И много у вас таких  пидоров? --  спросил Сашу молодой, розовощекий,
веснушчатый милиционер, легко, но плотно беря его под правую руку.
     -- Это не у нас, -- ответил Саша, -- это скорее у вас.
     Майор поглядывал на часы. Наконец он поднял глаза и объявил:
     --  Граждане  нарушители  общественного  порядка,  положите плакаты  на
землю. С этого момента вы считаетесь задержанными. Любое неповиновение будет
рассмотрено как сопротивление властям со всеми вытекающими последствиями.
     -- Ну, пошли, --  сказал веснушчатый,  и колонна арестованных, наступая
на транспаранты, направилась к подъехавшему Икарусу,  перекрывшему видимость
съемочной группе БиБиСи. Тем удалось пробиться  сквозь  толпу  и вынырнуть у
переднего  бампера  автобуса как  раз когда подвели  Сашу.  Он  улыбнулся  и
попытался помахать им  рукой. Приветствие не вполне  удалось.  Ему мгновенно
заломили руки за спину и пригнули голову книзу.
     Англичане ахнули, подавшись вперед. В левом локте  обжигающе хрустнуло.
Последнее, что он успел заметить,  прежде  чем  его закинули в  автобус, был
веснушчатый, закрывающий телекамеру фуражкой.
     -- Мама, смотри, -- сказал маленький мальчик в толпе за оцеплением,  --
смотри, сколько бандитов поймали. И бандиток.
     Автобус был туристический.  Если бы не  рассаженные в шахматном порядке
фуражки,  можно было  бы  подумать, что это  экскурсия  по местам  боевой  и
революционной  славы.  Вот  только окна  были плотно занавешаны.  Саша  тупо
смотрел на надпись "Уважаемые ленинградцы и гости нашего  города, за  кабину
водителя  не заходить". Боль в локте нарастала. Прежде чем закрылась  дверь,
они услышали шум, несколько ударов снаружи по корпусу, как будто били мешком
с костями.  Раздалось  пару матюков и в  автобус влетел Васька революционер,
мертвой хваткой вцепившийся в фотоаппарат.
     -- Я  в демонстрации не участвовал! --  кричал он, шепелявя  и  брызгая
слюной, -- у вас нету законного права!
     -- Кочетов,  заткни  его! -- коротко  распорядился майор. Кочетов молча
съездил Ваське по зубам. Тот ударился головой о плексигласовый колпак кабины
водителя, тихо сполз на пол и заскулил.


     Остатки бригады грузчиков сонно потянулись по разбитой дороге в сторону
картофельного  поля. До  поля было  километра  два. Попасть в грузчики  было
особой привилегией.  В то время  как простые смертные  в  поисках картофелин
копошились  в  земле,   вывернутой  наизнанку   картофелекопалкой,  грузчики
степенно  шли  межою  следом,  иногда  небрежно  забрасывая  мешок  в  кузов
ползущего  рядом тракторного прицепа - шаланды. Мешки стояли на поле  редко,
как верстовые столбы, будто  подтверждение расхожей истины  -  что из  земли
произошло, в нее и вернется.
     Картофель   полей  совхоза   Мочилицы  явно   старался  сократить  этот
круговорот  до  нуля  -  процентов  семьдесят  сгнивало  еще  в  земле,  или
пожиралось паразитами. Первый  мешок обычно  наполнялся к концу первого часа
землекопания, что давало грузчикам возможность подольше отсидеться в лагере.
     Они шли, шаркая по глинной пыли хлюпающими сапогами.
     --  Интересное  дело -- сказал Гольденбаум, -- у  нас в бригаде процент
докторов и кандидатов наук значительно выше, чем в среднем по объединению.
     -- Это потому, что тут скрупулезность требуется -- охотно поддержал его
Ложакин, -- неопытным же соискателям судьба на сепарацию.
     -- Геннадий Алексеич, тебя-то каким бризом  в науку  внесло? -- спросил
Гольденбаум,   --  Ты  вроде   бы  тут,  на  ветрах,  привольно  и  привычно
ориентируешься?
     --  А  я  сызмальства  к  эксперименту привычен был,  --  нисколько  не
обидившись, отозвался тот, -- поскольку взращен был на таежной  метеостанции
в среде научной аппаратуры. К снятию показаний с пеленок пристращен.
     Слева от тракта, покосившись  к лесу слегка  поехавшей крышей, кренился
Лехин дом.  Черными пустыми глазницами окошек уныло  глядел он в небо из-под
обомшелого, гнилого теса.
     Максаков подобрал фрисби с земли и, сумрачно глядя на жилище аборигена,
сказал зачем-то, ни к кому особо не обращаясь:
     -- А вот голландцы тротуар перед домом шампунем моют.
     --  От  ихнего  избытка еще  не  так крыша  поехать может,  --  пояснил
Ложакин, --  А  ты там  со своей  тарелкой  поаккуратней,  а то влетит  куда
ненароком.
     Максаков молча, профессиональным движением, метнул  диск вдоль дороги и
побежал следом.


     -- Товарищ капитан,  тут  у одного загранпаспорт! -- крикнул похожий на
австралийского утконоса лейтенант, составляющий протокол.  Процедура длилась
уже больше часа.
     В  странной формы  обширном помещении  над отделением милиции  по улице
Рубинштейна   1,  вокруг   неравномерно  расставленных   столов   сгрудились
арестанты, вперемежку с редкими служителями порядка. Солнце косо било сквозь
высокие окна,  бросая  продольные  тени от  рам на многочисленные протоколы,
живописно   разбросанные   по   столам.  Здесь   царила   деловая  атмосфера
присутсвенного  места, и  если  б не скандальная сцена выпровождения  Васьки
революционера,  ни  за  что  нельзя  было бы  сказать,  что  идет  процедура
оформления ареста...
     Васька мешал.  Он  то  и дело  орал что-то, брызгая слюной,  стучал  по
столу,   всклокачивал   пятерней  макушку,  осыпая  столы   перхотью.  Взвод
профессионалов-омоновцев,  после  умело  проведенного  задержания,  доставил
нарушителей в  отделение и отбыл, не  оставив комментариев. В  конце  концов
капитан громко спросил:
     -- Кто тут у вас главный?
     -- Я, -- ответил Рубинштейн.
     -- Осадите этого мудака!
     -- Это не наш.
     -- Ёлки, что ж ты раньше молчал!
     -- А меня никто не спрашивал.
     -- Ахреев!
     -- Я!
     -- Выкинь этого плешастого к херам!
     -- Есть выкинуть к херам!
     Саша, как в полусне,  смотрел  через  окно на узкую улицу, куда вначале
кувыркнулся Васька, а следом вылетел фотоаппарат.
     Локоть ныл. Кто-то толкнул его в плечо.
     --  Ты что, оглох?  --  круглое  лицо капитана медленно  вошло  в  зону
резкости, -- это у тебя загранпаспорт?
     -- У меня, -- ответил Саша, -- а что, не годится?
     -- Годится-то годится, да только в нем прописки нет.
     -- Ну и что же, что нет?
     --  А  то, что  ты  у нас  получаешься  лицо  без  определенного  места
жительства.
     -- И что?
     Капитан замешкался.  Вся  сегодняшняя  суматоха  была ему  не  по душе.
Вначале  позвонил  полковник  и  приказал  очистить  отделение.  Переправить
алкашей  во  второе, а  блядей  - на  Конюшенную. Чтобы к  моменту  прибытия
политических,  ни  души  не было. Потом привезли этих. Девять мужиков и семь
баб.  Приказ был  - обходиться  без  рукоприкладства, ненормативную  лексику
отставить, говорить вежливо, согласно конвенции.
     Говорили  арестованные странно, постоянно ставя писарей в тупик. Теперь
вот  он не знал, что  ответить  этому волосатому хлюпарю, который  глядел на
него вопросительно, даже где-то изучающе.
     -- А  то,  --  сказал капитан, -- что  дальше мы будем говорить в  моем
кабинете.
     Закрыв за Сашей дверь, он прошел за стол и сел, положив локти на край:
     -- Вопросы задавать буду я. Понятно?
     -- Понятно.
     -- Так откуда у вас загранпаспорт?
     -- Из ОВИРа.
     Капитан опять замешкался,  поняв, что еще раз сморозил чушь, но  тут же
поправился:
     -- По какому поводу вам выдан загранпаспорт?
     -- По поводу предстоящей поездки за границу.
     -- Когда?
     -- Послезавтра.
     -- В какую страну конкретно?
     -- В Польскую Народную Республику.
     Капитан обрадовался. "Спекулянт", - подумал он. После падения железного
занавеса,   тысячи   советских  фарсофщиков  и  спекулянтов  устремились  на
барахолки Варшавы и Кракова.
     -- Цель поездки?  --  строго  спросил он,  уже  предвидя юлящие попытки
сослаться на визит к друзьям.
     -- Разрешите сесть, -- вдруг спросил этот, побледнев.
     "Ну, вот и обмочился", - радостно подумал капитан, уже  предвкушая, как
этот начнет сейчас путаться и врать.
     -- Разрешаю. Что, очко играет?
     -- Локоть  ваши  орлы  повредили. Больно очень. Да,  а  цель  поездки -
участие во всемирной конференции по интеллектуальным играм.
     Капитан  молчал  одиннадцать  секунд. Потом  он как-то обмяк,  и  вдруг
спросил, как будто бы удивляясь самому себе:
     -- Слушай, ты вообще куда собираешься?
     -- Как куда? В ПНР, я же объяснил.
     -- Нет, вообще куда? Ну, из-за чего вас взяли?
     -- Аа, в Америку.
     Капитан пригнул голову и тихо спросил:
     -- Ну, а что делать, если ты не еврей?
     -- В каков смысле?
     -- Ну, если не еврей, как можно отсюда прорваться?
     -- Это вы, товарищ капитан, себя имеете в виду?
     -- Нет, родственника одного, все  спрашивает. А, хер  с тобой, что если
даже и себя?
     --  Если откровенно, я не знаю, есть пути. Надо попасть в преследуемые.
Тогда  американцы за вас  начнут бороться,  как за  нас. Насколько  я  знаю,
адвентисты седьмого дня тоже годятся.

     Капитан помолчал, мерно покачиваясь на стуле. Потом сказал:
     -- Ладно, иди. Налево, вниз по лестнице.


     Из Машины Времени
     Кто бы мне сказал в письме или словом
     Отчего печаль присуща коровам

     По приближении к коровникам, источник  запаха стал очевидным. Первая из
трех  стоящих  параллельно  приземистых  построек  была   уже   запущена   в
производство.  Второй  коровник блестел  на солнце свежим  рубероидом, а  на
третьем еще возилась давешняя стройбригада.
     Действующий коровник напоминал  осажденную  крепость,  глядящую  на мир
сквозь  узкие амбразуры  и окруженную,  как и  положено  крепостям,  широкой
полосой нечистот. Путь Шумакова лежал прямо к воротам сквозь пометно-мочевое
заграждение. Вот где обрело смысл и значимость водолазное снаряжение.
     Митя   помахал   рукой   доктору  медицинских  наук  профессору  Сергею
Матвеевичу  Короткову,   видневшемуся  невдалеке  сквозь  стропила,  глубоко
вздохнул и нырнул в настоявшуюся тьму, стараясь не упустить из виду старшего
дояра Шумакова.


     Присутсвенное место  опустело. Только разбросанные  бумаги да сдвинутые
столы  хранили,  казалось,  напряжение  допроса.  Саша  нашел  лестницу   и,
придерживая правой ладонью левое предплечье, начал спускаться.
     Сержант поднял на него глаза:
     -- Ты кто таков?
     -- Человек.
     -- Вижу, что не вша. Чего надо?
     -- Ничего, -- глядя на открытую входную дверь, сказал Саша.
     -- А ничего, так проходи, не свети.
     -- Куда?
     -- Как куда? Ты что, не проспался? Без очков дверей не видишь?
     -- Я, сержант, -- сказал Саша, разглядывая водосточную трубу  на другой
стороне улицы, -- арестованый демонстрант.
     -- А, -- протянул сержант Федоров без удивления, -- тогда следуй сюда.
     Он встал, взял со стола связку ключей и, пригнувшись, нырнул в уходящий
вниз   полутемный  проход.  Саша  едва  успевал  следом.  Открылся  длинный,
выкрашеный  темно-зеленой  краской, коридор. Редкие,  закрытые металлической
сеткой,  лампы скудно освещали частые  вертикальные канализационные чугунные
стояки  и  решетки  по  сторонам. Вскоре решетки сменились коваными дверями.
Сержант остановился, позвенел ключами и, со словами -- Прошу  пожаловать, --
открыл надсадно заскрипевшую дверь.
     -- Какой пленэр, -- прошептал арестованый и шагнул во мглу.
     --  Самуил, что  с  рукой? -- услушал  он голос Рубинштейна из тьмы, --
садись.
     Глаза постепенно  привыкали  к  сумраку.  Помещение  все-же  освещалось
гвоздевыми пробоинами  в  металлическом листе, герметично  закрывавшем окно.
Камера представляла собой абсолютно пустое пространство, разделенное
     пополам уступом на полу. Саша присел на край. То, что повыше, оказалось
нарами, то, что внизу - холодным бетонным полом.
     -- Да, так вот, -- сказал Мойше, -- государство, по определению, должно
защищать граждан  от бандитизма. Что же произошло здесь в семнадцатом? Очень
простая  штука, я вам доложу: бандиты взяли власть в  свои руки.  То есть вы
понимаете, какой нонсенс: бандиты получили в свои руки главное орудие власти
- государство.
     Кузнецов  закурил. Язычок  пламени осветил на мгновение скрючившихся на
нарах людей и погас, оставив их в на какое-то время в непроглядной тьме.
     -- Да, так вот, -- продолжил Мойше, -- а что умеют бандиты? Ясное дело,
бандиты умеют грабить. Убивать, воровать и больше ничего. Вот они  и грабили
семьдесят лет. Но все когда-то кончается, и становится нечего грабить.
     -- Самуил, что ты за руку держишься? -- Рубинштейн спросил настойчивее,
-- Они что, тебя били?
     -- Дед бил, не разбил.
     -- Что-что? -- не понял Рубинштейн.
     -- Баба била, не разбила.
     --  И  тогда, --  продолжил  Мойше, -- какой  у  них  выход?  Или самим
сдохнуть, или дать немного нажить, чтобы было, что грабить. Было это уже сто
раз, и  во  время  НЭПа, и позже. А  дураки думают,  свобода  пришла.  Держи
карман. Бандит могуч.  Он всегда найдет, как грабить.  Даже и при свободах и
демократиях.
     -- Нет,  ты не шути, -- не  унимался Рубинштейн, --  если тебя били, мы
должны это как-то запротоколировать. Надо вызвать врача.
     Он подошел к двери и начал стучать кулаком.
     -- А за что я сижу, объяснить невозможно, -- сказал  Кузнецов, будто бы
продолжая прерванную беседу  -- я на  атомной  подлодке служил, четырнадцать
лет назад. Лодка давно списана, а я сижу.
     Рубинштейн продолжал стучать.
     Кузнецов погасил сигарету: -- Я им нашел мою  субмарину в  американском
журнале  "армейское  и  военно-морское  вооружение".   Заметьте,  не  просто
подлодку, а конкретно мою,  "Красный Таран". Со  всеми  планами и разрезами.
Где сколько торпед и боеголовок с точностью  расписано.  Приношу, показываю.
Сиди, говорят, и не залупайся. Когда решим, тогда и выедешь. Я им, смотрите,
говорю, здесь  все до мелочей  описано, коммуникации, реактор, все до  одной
переборки прорисованы...
     Рубинштейн глухо бил ногой в переборку. Кузнецов закричал надсадно:
     -- Вода  прорвалась  в реактор! -- и побежал  по  длинному, выкрашеному
темно-зеленой краской,  коридору, тяжко топая водолазными "утюгами". Редкие,
закрытые  металлической  сеткой, лампы  скудно  освещали частые вертикальные
канализационные чугунные стояки и змеящиеся по стенам пыльные жгуты кабелей.
     Саша едва успевал следом, задраивая за собой кингстоны шлюзов. Зеленая,
флюоресцирующая  вода  сдерживала  движения,  кабели  обвивали   ноги,  руки
путались в  сетях. Последний шлюз пошел неохотно, водяная стремнина никак не
прерывалась.  Из  прорыва  дамбы через  пороги  тяжко  ворочающихся мешков с
песком несло  бешенно  трепыхающуюся  в  обрывках  трала  рыбу вперемежку  с
разбитой мебелью.
     -- Врача! -- кричал Рубинштейн.
     Саша  просунул руку  за  дамбу, нашарил рычаг,  дернул.  Холодный бетон
плотины  приятно леденил ухо.  Затвор  двинулся  и, набирая скорость,  пошел
поперек  переливающегося сиренево-зеленоватым  светом радиоактивного потока.
Его многотонная масса приближалась все ближе, а ладонь  никак  не  выпускала
рычаг. Бетонная стена надвинулась и придавила руку. Локоть взорвался тысячей
ядовитых игл.
     --  Эй,  живой что-ли?  --  глухо,  как сквозь  вату,  послышался голос
сержанта Федорова.
     Сознание  вернулось  медленно,   толчками,  холодным  шершавым  бетоном
царапая правое ухо.
     -- Не трогайте руку, -- просипел Саша, поднимаясь на колени. -- Я сам.
     --  Ну пошли, доктор  приехал,  --  неожиданно  добрым  голосом  сказал
сержант.


     Старший переводчик отдела международных связей Анатолий  Максаков стоял
на берегу навозного моря и пытался понять, что произошло.
     По  порядку: большой палец  правой  руки привычно  улегся во внутреннюю
ложбинку диска, он поднял руку вперед, повернул  ее тыльной стороной налево,
затем медленно начал бросок. Диск прошел подмышкой, плечо дернулось  вперед,
кисть руки хлестнула из под локтя назад и направо, описывая все ускоряющуюся
дугу... Ага! Ватник...
     Диск задел за отвисшую полу, и вместо того, чтобы,  со свистом рассекая
воздух, улететь метров на семьдесят вперед по дороге, ушел в кусты. Короткой
очередью стрекотнули  срезанные  листья  и  его  великолепный  амстердамский
летающий диск скрылся из виду.
     И  вот  теперь  этот  триумф голландской спортивной  технологии  лежал,
переливаясь  на солнце  голограммами, в самой  середине отвала за коровником
метрах в тридцати от берега.


     Добрый доктор Айболит,
     Он под деревом сидит.
     Приходи к нему лечиться
     и корова и волчица.

     В сумеречном  проеме  двери в  грязно-желтом  свете  качающегося фонаря
виднелось  покореженное  заднее крыло Волги скорой помощи.  Сквозь облезлые,
полуоблупленные  геологические пласты  когда-то белой,  а  ныне  всех цветов
кариеса, краски бурела многослойная ржа. Заспанная врач грохнула обшарпанным
чемоданчиком  по тяжко  заскрипевшему  в  ответ  столу  дежурного,  едва  не
расколов видавший виды телефон.
     --  Левый  рукав  закатай, -- коротко  распорядилась она,  разворачивая
черную сплющенную кишку аппарата для измерения давления.
     -- Не могу, -- ответил Саша.
     -- Почему?
     -- Больно.
     -- Тогда правый.
     -- Тоже не могу, нечем. Левую не поднять.
     --  Коньков, помоги, -- повернулась врач к подпиравшему дверь санитару,
-- у нас еще два вызова, некогда канителиться.
     Коньков подошел, умело задрал правый рукав сашиной рубашки.
     --  Вы знаете,  -- сказал  тот,  глядя как она туго  наматывает на руку
черный рукав и застегивает крючок, -- у меня сердце в порядке, как, впрочем,
и печень и селезенка. А вот левый локоть, похоже, вывихнут.
     -- Он меня учить будет, -- сказала врач, тиская грушу, -- а ты  знаешь,
сколько вашего брата в КПЗ окочуривается?
     -- Нет.
     -- Вот и молчи, -- продолжила она, вслушиваясь в стетоскоп:
     -- Так, давление в норме, пульс тоже. Коньков, турникет!
     Санитар  Коньков,  продолжая  держать  рукав  рубашки, быстро  и  умело
повязал поперек бицепса желтую резиновую ленту. Врач тем временем  вынула из
чемоданчика  металлическую  коробку,  звякнув содержимым.  На свет показался
видавший виды шприц с многослойными поперечными кольцами налета на стекле.
     -- Это что? -- спросил пациент, предвидя наихудшее.
     --  Морж  в авто, --  ответила эскулапиха, вынимая  из  коробки крупную
ампулу. -- любознательный какой. Кулак посжимай!
     Она чиркнула по горлышку взвизгнувшей наждачной пластинкой:
     -- Болеутоляющее, чтоб не орал. Дадим внутривенно.
     -- Мне не надо, -- твердо сказал Саша, глядя на грязноватую иглу с явно
различимым кровяным потеком.  В  ту же секунду  он почувствовал  на  затылке
ладонь санитара Конькова, берущего его правую руку захватом Нельсона, а врач
локтем прижала к столу запястье:
     -- Не рыпайся, а то вену изуродую!
     Сопротивление  с неработающей левой шансов на  успех не  имело никаких.
Вдруг мелькнула спасительная мысль:
     -- Я выпью!
     -- Да я уже  дозу набрала. Что ж мне вторую  ампулу на тебя  изводить?!
Сержант, помоги придержать!
     Саша  отчаянно   рванулся,   столкнув   со  стола  металлический  ящик.
Серебристым бисером разлетелись по полу иглы. Все ракообразные планеты Земля
вцепились  клешнями  в  левый  локоть, в  глазах  опять  потемнело.  --  Во,
чумной-то! Не балуй!..
     Сержант Федоров вдруг  шагнул  к стоявшему неподалеку цинковому  баку с
водой,  взял  висящую  на унитазной цепочке  кружку, протянул  служительнице
Гиппократа:
     -- А ты со шприца слей.
     Та помолчала угрюмо, потом сказала:
     -- Черт с  ним! Давай,  --  струя анальгина звонко запела по  жестяному
донышку, -- Коньков, собери инструмент!
     Саша  взял  кружку,  глядя как санитар ползает  по полу, собирая  иглы.
Хинная  горечь  обожгла  глотку.  Двери  скорой хлопнули,  машина  отъехала,
оставив сизое облако.
     -- Всех излечит исцелит добрый доктор Айболит...
     -- Что? -- спросил сержант.
     --  Я  говорю,  спасибо  тебе,  сержант Федоров. --  сказал исцеленный,
чувствуя, как постепенно отступает боль, -- честно говоря, не ожидал.
     Федоров присел за стол напротив. В дежурке стихло, стало слышно тиканье
больших круглых часов под потолком.
     -- Жалко мне вас, -- сказал Федоров.
     -- Кого - нас?
     -- Ну вас всех. Вижу, люди  вы нежные, к КПЗ  непривычные. Ты бы видал,
какая срань у нас сидит! Не зря сегодня всех вывезли.
     -- Да, наверное. Это, кстати, моя первая отсидка.
     --  Какая ж это  отсидка! Это даже  не  предвариловка. Так,  задежание.
Двадцать четыре часа. А отсидку вам утром на суде влепят. Вздрючат по первое
число.
     -- Что, прям суд будет? Как взаправду?

     --  Ты  не  шути. Как  вмажут  вам  срок на  Каляева. Посадят с урками,
смеяться разучишься. Он, гавнюк, это любит.
     -- Кто?
     --  Ходырев,  кто  ж...   Херло  вонючее.  Вы  тоже,  нашли  перед  кем
кобениться! Неужто думали, он вас послушает?
     -- Да нет, конечно. Это просто такая игра.
     -- Какая игра?
     -- Такая игра, в которую взрослые дядьки играют. Если хочешь знать, то,
что нас повязали, это как раз удача. Тут Ходырев маху дал.  Надо было просто
проигнорировать,  веником прикинуться. А теперь пойдут статьи в американской
прессе, по БиБиСи покажут, как  нам руки ломали. Тогда американцам будет чем
крыть по вопросу о правах человека.
     -- Вон оно  как,  выходит...  --  сержант почесал  переносицу, --  игры
выходит...  За  нас бы  кто  сыграл.  Мент,  он  ведь  кто? Мусор, плюнуть и
растереть. Там  тебя  урка  пришить за доблесть почитает.  А тут -  капитан,
пидорище, шею  мылит. Зарплата -  кукиш. А пулю  схлопотать - как два пальца
обоссать.
     --  А  вы бастуйте,  выйдите на демонстрацию.  За повышение  заработной
платы работников правопорядка. И улучшение условий труда.
     -- Ну ты дал! -- хохотнул сержант, -- у тебя небось жар!
     -- А что? Подумай сам, вот ты, сержант, жизнью  каждый день рискуешь, а
на начальство - ни-ни. Табу.
     -- Чего чего? -- спросил Федоров, не переставая смеяться.
     -- Табу, запретная тема.  Даже и  упоминать нельзя... А знаешь, сержант
Федоров, кто  настоящий герой? Кто  осмелится не  выполнить  приказ.  Ты вот
сегодня сделал первый шаг, не сдал меня родной медицине.
     -- Ну, это  что  ж,  -- протянул Федоров, постепенно отходя от смеха --
это ж так, баба дурная.
     -- Пускай,  -- продолжал  Саша, --  а вот если  завтра  вас  выведут на
площадь и прикажут стрелять по демонстрации?
     Улыбка постепенно сползла с лица сержанта.
     -- Будешь в меня стрелять?
     Сержант молчал, опять  стал слышен тик часового механизма. Где-то вдали
били колокола.  Покрытая ржавой  паутиной трещин, когда-то  причислявшаяся к
эмалированой посуде, кружка  мерно  покачивалась  в токе  сквозняка,  ширкая
унитазной цепочкой по помятому боку цинкового бачка.
     -- Ладно, сержант,  спасибо тебе за  все, медицинское священнодействие,
судя по  всему,  закончено, -- сказал  чудодейственно исцеленный,  вставая и
придерживая левое предплечье, -- пора и по палатам.
     Сержант потянулся, вытянув руки над головой. Скрипнула кобура.


     Когда глаза привыкли  к  полутьме, Митя огляделся. Шумаков широко шагал
по проходу между стойлами вдоль гусеничных бульдозерных следов.
     "Матка Уганда"  - с удивлением  прочел Митя на табличке,  косо прибитой
над первым стойлом. Сама табличка была металлическая, напоминавшая надгробия
местного кладбища. "Телка Гвадалахара" - вещала надпись на следующем стойле.
     -- Товарищ старший  дояр, -- спросил он бодро удалявшуюся фигуру,  -- а
кто дает имена коровам?
     -- Старший зоотехник, -- ответил тот,
     -- поспевай, сепарацию закончить надоть пока коровы в поле.
     -- А я думал - замполит.
     -- Башку не расшиби.
     Они приблизились  к помещению  в  дальнем конце  коровника,  отделенную
стеной  от  остального пространства. Митя глянул  на последнее,  большее чем
остальные, стойло под именем "Бык Гондурас", пригнувшись, шагнул через порог
и замер, пораженный.
     Комната была покрыта  говном сильнее,  чем остальной коровник.  Коровий
помет  был везде,  на  стенах,  на  потолке,  толстым  слоем  покрывал  пол,
закругляясь  кверху  в  углах.   Даже  с  металлического  абажура  монотонно
покачивающейся лампы свисали засохшие шмотья. А в самом центре этого царства
испражнений, стоял, блестя никелироваными боками, огромный биллиардный стол,
покрытый, по капризу неизвестного создателя, желтовато-белым сукном.
     --  Ну,  чего примерз? --  спросил  Шумаков дружелюбно, --  техники  не
видал?
     Митя  медленно  приблизился.  Стол  был  неправдоподобно  чист. В  этом
противостоянии полированного до блеска металла и царства фекалий было что-то
апокалиптически неземное. Он осторожно  протянул руку и погладил борт. Потом
похлопал. Поверхность белого  сукна  вдруг  нарушилась  еле заметно.  По ней
прошло едва приметное волнение и  тут же  исчезло. Тут только до него дошло,
что этот предмет, с надписью "Sartorius", вовсе  никакой не биллиардный стол
без луз, а  огромный, глубокий, прямоугольный чан, почти доверху наполненный
молоком.
     --  Ознакомляйся  со шведской техникой, -- сказал старший дояр Шумаков,
щелкнув  несколько  раз рубильником -- а я  пойду  фазу  найду,  а  то ушла.
Вернусь, дадим напор и начнем.
     Митя  остался  один.  Жужжали  мухи. Мерно  покачивалась,  поскрипывая,
жестяная тарелка  фонаря.  С  косо прилепленной  к стене вырезки  из журнала
"Современная  агротехника"  жизнерадостные империалистические  коровы  бодро
взирали  на  шведский  сепаратор, торчащий  в центре комнаты  неестественным
ацтекским саркофагом.
     "Странно, ни  одна  муха не  села  на молоко",  - подумал Митя и  вдруг
неожиданно  для себя уловил в агротехнической статье знакомое, но совершенно
неуместное здесь словосочетание - "Юрайа Хип". Он вчитался.
     Интересные   результаты   получены   нидерландской    исследовательской
лабораторией "Сарториус" по воздействию звукового фона  в стойлах на размеры
удоев.  Оказалось,  что  ритмическая  музыка в  коровнике  резко увеличивает
надой.  Наибольший  эффект  принесли произведения  вокально-инструментальных
ансамблей Лед Зеппелин и Юрайа Хип.
     Сюрпризом для  исследователей послужил  тот  факт, что  почти такое  же
влияние на выход молочной продукции показала героическая симфония Бетховена.
     Митя  вдруг  с  удивлением  заметил,  что  чан  сепаратора  меняется  в
размерах,  ползет  на  него,   удаляясь  от  стен,  которые  тоже  ожили  и,
выпучиваясь, начали расползаться в стороны, нарушая перспективу.
     "Это  от  вони", -  вяло всплыло  в  мозгу. Покачиваясь, он  подошел  к
амбразуре  и попробовал  высунуть голову  наружу. Шершавое  прикосновение  к
вискам  срезов  вулканического  туфа  кирпичей  привело  его  в  себя,  хотя
свежестью снаружи не пахло.
     -- Митя, -- услышал он вдруг знакомый голос, -- вы сапоги получили?
     -- Получили, --  машинально  ответил он,  поднимая глаза на стоящего  у
кромки леса Максакова.
     -- Не могли бы  вы мне  помочь? -- спросил Максаков, переминаясь с ноги
на ногу на краю пометного моря, окружающего коровник. Митя опустил  глаза  и
заметил  переливающиеся   в   говне  голограммы  максаковского  голландского
летающего диска.
     -- Могли бы.
     Он  вышел  за  ворота и,  хлюпая водолазным  обмундированием,  медленно
направился в сторону голограмм.


     --  Ну   что,  --  жадно  спросил  Рубинштейн,  --  удалось  как-нибудь
зарегистрировать вызов врача?
     -- Конечно,  -- ответил Саша, опускаясь  на  нары, -- с личной подписью
Жоржа Помпиду. И королевы Маргреты Второй.
     Кузнецов непрерывно курил, зажигая  следующую  сигарету от  предыдущей.
Краткие оранжевые светлячки затяжек постепенно становились мерилом  времени.
Время начало медленно терять структуру.
     --  Ты-то  чего  сидишь?  -- спросил  Кузнецов,  --  как  режимник,  по
секретности?
     -- И да и нет, -- ответил Саша сквозь подступающее оцепенение.
     -- Это каким же образом?
     -- Загадка природы. Сижу по секретности, а секретности не имел.
     -- Во дела!
     -- Подождите, подождите,  -- вдруг вмешался Лев Леопольдович, --  а как
же вы тогда загранпаспорт получили?
     -- Пошел и получил. Да ведь это только для Польши.
     --  Нет,  нет,  режимников  никуда не  пускают.  А вы  в  том  же ОВИРе
подавали?
     -- Да.
     --  Странно... Каким-то образом они вас зевнули. А имя там то же, что и
в обычном паспорте?
     -- Не совсем. В обычном я - Самуил Элевич. А в этом - как в приглашении
записали: Александр Ильич.
     -- Вот  в чем все и  дело!  -- вскричал Лев Леопольдович, --  вы  у них
теперь в двух  папках сидите. Это же вам прямо карты  в руки! Закажите вызов
на Александра Ильича и подайте с этим паспортом.
     -- Отловят, -- сказал Кузнецов.
     --  У  вас, молодой человек, --  обиделся  Лев Леопольдович,  --  прямо
благоговейное к ним отношение какое-то, в самом  деле. Вы думаете, у них там
прямо информационный  центр с базами  данных. А  это же  просто бухгалтерия,
свора учетчиков и больше ничего. Что  же, по-вашему,  они лица помнят? Да мы
для них просто папки с бумагой!


     На  дверях совхозного клуба висела кривовато исполненная афишка. Сверху
было  крупно  написано:  ЛЕКЦИЯ.  Чуть  пониже  -  помельче:  К   вопросу  о
сексуальной гигиене.  Докладчик: доктор медицинских  наук,  профессор Сергей
Матвеевич Коротков. После лекции - ТАНЦЫ.
     -- Зайдем, что-ли,  товарищ последователь?  -- Ложакин искоса глянул на
Митю.
     --  От чего ж  не зайти,  товарищ наставник, -- в тон  ответил  тот, --
приобщимся к вершинам отечественной науки!
     К началу лекции появилось несколько групп местных. Они степенно курили,
сплевывая на  кирзачи. Профессором оказался бригадир коровникостроевцев, чьи
жигули они вчера вытаскивали из кювета.
     -- Сергей  Матвеич, а  есть  ли  уверенность  в  необходимости темы для
народа? -- коварно вопросил Ложакин.
     --  Вы знаете, уважаемый,  вопрос  о народе к делу отношения  не имеет.
Лекцию эту  я читаю каждые  две недели  по  просьбе членов  нашей бригады --
ответил тот просто.
     Члены были здесь же, занимая первый ряд.
     -- Не знаю,  в курсе ли вы,  но мы сейчас заканчиваем третий  коровник,
что  означает  два месяца безвылазного пребывания в  здешних палестинах. Так
что цель  лекции - способствовать быстрейшему установлению взаимопонимания с
новой   сменой   работниц  обьединения   "Светлана".  Вот,  кстати,  и   они
подтягиваются...
     Сквозь  подступающую  дрему Митя  рассеянно слушал изложение. Профессор
суетился возле черной  ученической  доски, стуча мелом. На  доске постепенно
появилось  нечто,  напоминающее  продольное  сечение дирижабля.  Светлановки
застенчиво ерзали на стульях, оглядываясь украдкой.
     -- Мужской половой орган состоит из цилиндрической  части и головки. --
хорошо  поставленым  голосом излагал  доктор  медицинских  наук,  --  Сперма
образуется  в  яичниках,   смешивается  с  секретом  предстательной  железы,
подается вперед и выталкивается наружу через отверстие в головке, называемое
наружним отверстием мочеиспускательного канала.
     "Где-то я это уже слышал", - подумал Митя.


     Время  постепенно  теряло  дискретность.  Его  острые  грани,  рельефно
прочерченные миллиардами часовых механизмов наружнего мира, здесь оплывали в
сизых   аморфных  струях  табачного  дыма.  Рассечение  времени   на  равные
промежутки,   так   необходимое   в  напряженном  ритме  постиндустриального
мироустройства,  не  имело  больше  смысла, даже если бы  света от туманного
комка духоты, жмущегося к дырам, пробитым в замуровавшей окно жести, хватило
чтобы разглядеть циферблат.
     Время тихонько зализывало раны, нанесенные армией  часовых,  минутных и
секундных стрелок. Оно оплывало, как тающий в невесомости воск, округляясь и
затекая в углы, как мед заполняет соты. Плавно  покачиваясь, следуя  изгибам
пластов  табачного  дыма, Время  баюкало завязнувших в его теле  арестантов,
молча бродящих вдоль стен или свернувшихся на нарах.
     Настоящее медленно  теряло остроту и переставало  играть свою  извечную
роль тонкой, кристально ясной разделительной полосы между Прошлым и Будущим,
оно растекалось и проникало назад и вперед, поглощаяя  и  растворяя  границы
света и тени, вещества и пустоты. Ни свет ни тьма не нарушали больше ровного
спокойствия, на котором начал проступать серебристый силуэт звезды.
     Звезда  росла,  медленно  поворачиваясь  и  материализуясь  все  четче,
отбрасывая блики и  переливаясь.  В какой-то момент он  увидел,  где  должны
пройти разрезы.
     По ребрам  звезды побежали  трещины, вершины лучей сдвинулись и вот уже
вся она стала распадаться  на остроугольные части,  обнажая рубиновые грани,
скрытые доселе. Грани скользили, как дамасская сталь по бархату ножен. Части
разошлись  в  пространстве, звезда распалась на  шесть одинаковых  обломков.
Обломки начали медленно поворачиваться, как будто бы в поисках пути обратно.
     Повернувшись,  осколки  звезды начали  медленно  сближаться, неуверенно
покачиваясь, будто  бы нащупывая  путь,  вот  они уже коснулись  друг друга,
сдвинулись ближе, постепенно скрывая серебро  когда-то наружней поверхности,
становящейся недрами. Вершины сближались, отсвечивая рубином.
     Стала видна уже новая форма рождающейся из самой себя рубиновой звезды,
как  вдруг  движение  со  скрежетом прекратилось. Рубин косоугольных  вершин
натолкнулся на четырехгранные лучи...
     звезда замерла в нерешительности.
     -- Что рука, очень болит? --  услышал  он сквозь скрежет  сочувственный
голос, -- ты аж зубами скрипишь.
     --  Да нет, ничего, -- ответил  он, опустошенно слядя за  изчезновением
звезды, -- это я так...


     Легкая  тишь  расстилалась над  погруженным в  сны  городом,  опутанным
тонкой  сетью красно-белых, словно росчерки  сигарет, следов машин, будто бы
забытых ими в неподвижном воздухе. Медленно набирая скорость, Каменский косо
пронизал четвертый  и пятый этажи,  пробил крышу и вылетел в  ночь. Покружил
немного  над кирпичной трубой, к которой  он  как-то привык за  годы работы,
заглянул  внутрь.  Неизменно,  как  круговорот  воды в  природе, из  черного
туннеля  поднимались  клубы желтого дихлорэтанового  дыма.  Вдруг он заметил
внизу горящее окно. Со словами "Кому же это еще не спится"  он спикировал на
огонек.
     Игорь Царев  утопал в облаке беломорного  дыма. В  завтрашней газете не
хватало поллиста.  Единственным  материалом,  которым  он мог заткнуть дыру,
были таисины "Гидравлические роды Полстернака". Когда она принесла ему тогда
черновой  набросок, он вначале  долго смеялся,  а потом  сказал, что  скорее
Полстернак родит из бедра, чем он это пропустит. И вот теперь он стоял перед
выбором: включить рождение удава в номер или сорвать выпуск.
     Он  знал, какой трепач был  Веньяминыч,  но  черт его  знает.  Слухи  о
танковом заводе приходили с разных сторон, и никто не мог ни подтвердить их,
ни  опровергнуть.  Царев хорошо  помнил, каких  пиздюлей  он  хватанул после
сашкиной  "Оды  труду". Он  в последний раз  взъерошил  пятерней  затылок  и
произнес громко:
     -- Посему повелеваю: Да быть разделу "ученые не шутют"!


     Коротка северная ночь. Eще не успели померкнуть полохи северного сияния
на  зеленеющем  небе,  еще с  реки не утек  в  поля  туман, а на востоке уже
забрезжило золотом нарождающееся светило...

     Полоса  ждала.  Вросшая  металлическими зазубренными остриями в мягкую,
теплую от постоянного брожения перегноя, землю, она просто не  знала другого
состояния. Разве  что радость, пронизывавшую все сочленения, когда  огромная
тень заслоняла небосвод и, визжа резиной по стали, многотонная туша  вжимала
ее в чернозем, прокатывалась тремя утюгами подвесок шасси  по всей ее длине,
не давая развестись рыжим колониям окиси железа.
     Иногда  аэродром затихал надолго, и  тогда сквозь пробои  перфорации на
поверхность листовой стали начинала робко  проклевываться  жизнь. Первым лез
буро-зеленый северный мох,  за  ним трава с радужными брызгами диких полевых
цветов.  Потом поднимались,  качая венчиками,  ромашки, будто бы  разведывая
дорогу  для  рвущихся ввысь стрел иван-чая.  Но серебристые  птицы неизменно
возвращались,  срезая цветы  и  полируя  металл. С упорством и регулярностью
хронометра  начинали они выныривать  из  облаков,  утюжа полосу  и  оставляя
длинные неровные черные полосы прикипевшей к железу обгорелой резины.
     Так  было,  так есть  и  так  будет. Ожидание и  время были для  полосы
тождественны.  Но когда-то  уходит все.  Ритм  посадок  и взлетов  неуловимо
изменился.  Промежутков стало хватать на то, чтобы зеркало  металла успевало
покрыться сыпными пятнами ржавчины.
     Конец настал туманным скользким утром, когда тяжелый  СУ-27 пошел юзом,
поскользнувшись  на  заиндивевшей  росе.  Тяжко  завыли  покрышки,  треснула
консоль, и самолет, подмяв под себя шасси, рухнул на полосу, взрезал ее, как
консервную  банку,  смял гармошкой, и медленно перевернулся, задирая в  небо
сиротливо оголившиеся УРы.
     Тишина опустилась  надолго.  Двенадцать раз  сковало землю льдом прежде
чем вновь послышался звук моторов.  Это были совсем другие машины. Маленькие
и деловитые, они  кружили  вокруг,  рыхля землю и  перевертывая ее пластами.
Полосу они обходили. С точки зрения землепашцев полоса была мертва, несмотря
на  то, что  по  краям  ее  обильно  прорастал  картофель.  Лишь раз  пьяный
бульдозерист с разгону прогремел по ней гусеницами и вспорол ей плугом край.

     ... Сегодня утром  полоса  вдруг встрепенулась ото сна, нежданно ощутив
тяжесть у  своего начала, там где  давным-давно самолеты заходили  на взлет.
Огромная тяжелая  машина взревела на старте и начала набирать скорость, давя
кусты и проросший сквозь металл молодняк.


     Лязгнули  затворы,  в  проем  приоткрывшейся  со  скрипом  двери хлынул
неяркий свет от закрытой металлической решеткой лампы, достаточный, впрочим,
чтобы заставить зажмуриться сидящих во тьме арестантов.
     --  Ну что,  граждане нарушители общественного порядка, -- услышали они
голос капитана, -- Подъем, пора и на суд.
     С удивлением увидели они, что  одет он в  белые  брюки и легкомысленную
цветастую рубашку.
     -- А  я сегодня выходной, --  объяснил он, переступая сандалетами через
подозрительное пятно в  коридоре, -- вот  в суд  только  вас  сведу,  и - на
природу. Федоров, проследи  там, чтоб никто  в камере не  задержался! А  то,
может кому понравилось.
     Капитан терпеливо курил, пока  сержант выдавал заключенным личные вещи.
У  него  явно  было  хорошее  настроение.  С  отеческой улыбкой взирал он на
процедуру вдевания ремней и шнурков. Наконец Федоров  закончил читать список
временно изъятого:
     -- Арестованая Кузнецова:  ожерелье с  кулоном, тысяча семьсот  рублей,
перстень с бриллиантом, пять тысяч триста.
     Капитан похлопал в  ладоши, привлекая к себе внимание и коротко изложил
инструкции:
     --  Суд  через  два  квартала  за  углом.  Пойдем без  конвоя. Люди  вы
интеллигентные, думаю понимаете, что убегать не стоит.
     -- Зачем же нам убегать, -- парировал Рубинштейн, -- нам этот суд нужен
больше вашего.
     -- Ну-ну, -- сказал капитан, -- тогда за мной и не растягиваться.
     Дружной гурьбой высыпали подсудимые на улицу Рубинштейна, вдыхая полной
грудью утренний воздух,  еще не успевший провонять дизельной гарью.  Сержант
Федоров с доброй улыбкой помахал им вслед рукой.
     С  шутками  и  смехом  двинули  они  следом  за капитаном  в  штатском,
отдаленно напоминая экскурсионную группу  третьего воронежского леспромхоза.
Со спины.
     -- На  суде будет  два варианта, --  сказал Кузнецов,  -- или  взять их
адвоката, что все равно, что взять  дубовый пень, или защищаться самому. Что
выйдет - все равно непонятно. Могут влепить месяц на Каляева, или того круче
- в Крестах, а могут - просто штраф и отпустить.
     -- Мне сейчас садиться никак нельзя,
     -- сказал Саша, -- я послезавтра должен быть в Варшаве.
     --  Вы  же, помните, говорили, что  можно запросить своего адвоката, --
расстроился Лев Леопольдович, -- тогда дают отсрочку на два дня. С подпиской
о невыезде.
     -- Верно, можно -- сказал Кузнецов, -- а потом уйти в бега.
     -- Как в бега? -- вмешался Мойше.
     -- А очень просто, изчезнуть из  города на пару месяцев. Мы  с супругой
только так и будем действовать.
     -- И я, пожалуй, тоже, -- сказал Саша, -- бега - это динамично!
     -- А как же подписка о невыезде? -- заволновался Мойше.
     --  Технически,  если  отбросить  политику,  вся  наша  возня  является
административным  нарушением.   Подпадает  под  статью  мелкое  хулиганство.
Отслеживается  два-три  месяца. Нет, конечно, если очень  хочется в  Кресты,
тогда можно  найти адвоката и вернуться на судилище. Только я не советую, --
Кузнецов  замолк на секунду, переводя дыхание,  --  я в Крестах  побывал, не
рекомендую, место не для слабонервных.


     Бригада грузчиков, сонно шаркая сапогами, выползла с разбитой дороги на
картофельное  поле.   Начинало   накрапывать.   Простые   смертные,   вместо
продуктивного копошения  в земле  в  поисках картофелин, кучками  сидели  на
перевернутых ведрах, ежась и кутаясь в полиэтилен.
     Пустые,  начинающие намокать,  мешки  валялись вдоль межей, ни  одного,
наполненного  даже на  четверть,  среди  них  не  было.  По  опушке  бродила
замотанная в брезент учетчица с блокнотом.
     --  Ну, так что?  -- спросил  Ложакин,  сдвинув брови,  --  как  дальше
действовать будем? Срываете плановые показатели, товарищи!
     --  А  ему  хоть кол  на голове  теши, -- отозвалась  представительница
аборигенной администрации, выводя загогулины в блокноте.
     Дождь заметно усиливался.
     -- Кому это ему?
     --  Да  Пашке!   --  ответила   она,  неопределенно  махнув  в  сторону
зарывшегося  дышлом  в  перегной прицепного картофелеуборочного комбайна, --
ему копать, а он с утра опять кататься.
     Крупные капли  забарабанили по кожуху комбайна.  Она  в  сердцах длинно
матюгнулась.
     -- Что значит катается? Где катается?
     --  грозно вопросил  Ложакин,  глядя на  медленно диффундирующую  в бор
бригаду,  --  наука,  понимаешь,  простаивает, нет  фронта  работ,  а у  вас
персонал не готов к созданию трудового задела?!
     -- Ну ты, того, горло-то не рви! -- осадила она его, неожиданно изменив
политориентацию  --  приперлись  тут  и командуют!  Пашка  по  утрам  всегда
катается.
     Километрах в двух, на другом конце поля, едва видимый сквозь клубящийся
над  теплой землей пар, по  кромке леса  несся многотонный трактор  Кировец.
Отсюда он казался маленькой,  желтой, еле ползущей  игрушкой, хотя  скорость
его дошла уже до сорока километров в час.
     Сжав зубы,  не обращая внимания на  дикие прыжки трактора по колдобинам
полевой  дороги,  Пашка жал  на газ. Он уже врубил со скрежетом пятую, левый
кирзач  нервно  подрагивал  на  сцеплении, стрелка спидометра  подползала  к
сорока восьми... Eще немного, и он врубит, наконец, шестую, прямую передачу,
чего не удавалось ему раньше никогда.
     Всю  свою ненависть к этой  земле, от которой ему не суждено оторватся,
вжимал  Пашка в педаль газа. Вчера наступил  конец,  пришел ответ из летного
училища. Смысл мудреных слов, складывающихся в путаные фразы, был прост, как
выстрел: НЕ ГОДЕН.
     "Блядь!", - неслось в мозгу телеграфной  лентой,  - "как яйца отрезали,
суки! Теперь по гроб в навозе копошиться!".
     Не сбавляя ходу,  он выдернул флягу со спиртом. Большой глоток отрезвил
на  мгновение,  сдавив спазмом горло.  Он утер  рукавом подбородок, покрытый
реденькой юношеской бородкой, и  неожиданно для себя заплакал.  Прямой кусок
дороги заканчивался. Грунтовка  резко  сворачивала влево и начинала  петлять
вдоль  кромки  поля  по краю оврага. Пашка  не  свернул.  С  ревом  больного
носорога,  оставляя  за собой полутораметровые  колеи, могучая  машина пошла
поперек  межей  по влажной  пашне.  Скорость сразу  упала,  громадные колеса
месили чернозем, как тесто.
     Пашка  крутанул  руль, трактор сложился в  центральном шарнире и  начал
выписывать  сложные кривые, разбрасывая веера перегноя и картофельной ботвы.
Сквозь  неровно  дергающиеся щетки,  каруселью несся  перед  ним  окружающий
ландшафт,  выкидывая  попеременно то  стену леса,  то  овраг, то  уходящие к
горизонту  межи.  Мелькнула  ржавая,  поросшая молодняком  взлетная  полоса,
продолжающая бессмысленно рассекать  поле надвое.Рев  мотора  смолк, трактор
замер,  медленно  развернулся  и,  пощелкивая на  дожде перегретым металлом,
выполз на полосу.
     Прищурившись, Пашка запалил погасший было хабарик.
     Поглядел  долгим взглядом  вдоль  воображаемых посадочных огней, поверх
молодых дубков и берез, обильно проросших сквозь сталь.
     Прислушался к ровному гудению дизеля.
     Выплюнул окурок.
     Потом, не спеша,  воткнул первую скорость и  вдавил в пол  акселератор.
Взвыв,  как  реактивный  истребитель-бомбардировщик,   Кировец  начал  набор
скорости.

     -- Митя, как вы думаете,  -- задумчиво произнес Максаков, поставив ногу
на вздыбленный острый край мокрого  перфорированного железа, -- что вызывает
в человеке ощущение безумия?
     --  Не знаю,  как-то  никогда  не задумывался, -- ответил тот, глядя на
замотаного  в  полиэтилен  собеседника,  сжимающего   в  руках  переливчатый
летающий диск, -- а что?
     -- Несопоставимость поступающей извне  информации, -- ответил Максаков,
сдув собравшуюся под  кончиком носа каплю,  -- неспособность  сознания свить
информационные потоки в единую, непротиворечивую картину. Оглядитесь.
     Митя медленно огляделся. Невдалеке от картофельного комбайна,  тоскливо
воздевшего  к  тучам  сношенные  транспортеры,  стайка  научных  сотрудников
сгрудилась вокруг коптящего жирной  черной  сажей кострища  из автопокрышек.
Вокруг костра, путаясь в полиэтилене, прыгал  завсектором  токсикологии Петр
Николаевич  Малинин.  Он  всеми  силами  пытался  совместить  несовместимое:
согреться у костра и одновременно увернуться от черного удушливого дыма.
     Рядом  в кустах,  сентиментально  увитая  цветущим  вьюном, ощетинилась
зубьями  ржавая борона,  будто отпугивая  инопланетные  цивилизации. Веселые
ручейки  начинали бежать по межам,  собираясь в  небольшое  озерцо там  где,
образовав  запруду,  был брошен  поперек потоков полупрозрачный, как колонна
лунного камня, трехметровый рулон полиэтиленовой пленки.
     Чуть  поодаль, в  низине  у  излучины реки, вздымались  завалы  бревен,
выброшенных на  сушу мартовским  разливом.  Некоторые  бревна  занесло тогда
очень далеко от кромки реки, почти к самому полю, где они и остались, похоже
уже навсегда.  Одно бревно  высадило дверь  в черной,  невесть  откуда здесь
взявшейся, русской баньке, да  так и застряло внутри. По бревну, спасаясь от
усиливающегося  дождя, подскальзываясь  на  мокрой древесине, вползал сейчас
внутрь Гольденбаум.
     Река изгибалась в этом месте, изрядно подмыв высокий берег.  Оползающий
чернозем просел  под последними  секциями металлического  покрытия  взлетной
полосы,  и  они свисали теперь с края  поля, будто бы еще пытаясь  уцепиться
остриями  за уходящую землю. Невдалеке,  грудой дюралюминиевого лома, лежали
поперек полосы останки военного самолета.
     А с противоположной стороны поля приближался, набирая скорость, краса и
гордость отечественного тяжелого машиностроения, трактор Кировец К-700.

     Молодой березняк нещадно хлестал по радиатору, трактор подминал его, не
замечая, наматывал с хрустом на полуоси, вырывая с корнем тонкие стволы.
     -- А хули на дороге  стоять, -- приговаривал Пашка, глядя на  очередной
комель, описывающий в воздухе стремительную спираль.
     Он допил спирт и выкинул флягу в окно. По ровной полосе машина шла, как
по асфальту, стрелка спидометра прошла восемьдесят.

     -- А сто даешь! -- бормотал Пашка, глядя на стремительно приближающуюся
кромку поля, на замерших недвижно очкариков. Только учетчица бабка  Настасья
орала что-то,  размахивая блокнотом. До остова  СУ-27 оставалось метров сто.
Если тормозить, то сейчас.
     Пашка глянул на перегораживающую путь крылатую машину.
     Поднял глаза на открывающуюся в проеме  деревьев  бескрайнюю пойму реки
под низким свинцовым небом.
     Прищурился еще сильнее.
     -- А хули на дороге стоять, -- повторил он и вдавил педаль газа в пол.
     За полторы секунды до удара из-за фюзеляжа ошарашенно выскочил среднего
размера  медведь  и  пошел  по  межам  кавалерийским  галопом.  На  скорости
девяносто  три  километра  в  час Кировец  подмял под себя правую  плоскость
истребителя СУ-27.
     -- Ложи-и-и-и-с-сь!!!  --  заорал  дурным голосом  Геннадий  Алексеевич
Ложакин  и,  прыгнув  рыбкой  через  пленочный  рулон,  упал  вниз  лицом  в
полноводную межу.
     "Зачем ложиться-то", - подумал Митя, - "бежать надо, а не ложиться".
     Как во сне,  завороженно глядел он на трактор, неторопливо взмывающий в
воздух в  ореоле дюралюминиевых обломков. Огромные  ребристые  колеса месили
воздух, корму начало слегка заносить влево.


     Выпускник  1-го  Московского медицинского института имени И.М.Сеченова,
космонавт-исследователь Герман  Семенович Арзамазов закончил  съемки  земной
поверхности  с  помощью фотоаппарата КФА-1000  с  борта космической  станции
"Мир".  Проходя  на   высоте   397   километров   над  территорией  третьего
Воронежского леспромхоза, станция входила в ночь.
     Герман Семенович  оторвал глаза от окуляров, перевел взгляд на медленно
удаляющийся  грузовой  корабль  "Прорыв-41М" и  облегченно  вздохнул. Судьба
грузовика,   одного   из  новейших  беспилотных   кораблей,   оборудованного
солнечными  батареями, ОДУ  и  дополнительной  системой балансировки  грузов
"Центр", с самого начала складывалась неблагополучно...
     Еще  во  время  старта  с  космодрома  "Бойконур"   из-за  неготовности
помещения монтажно-испытательного  корпуса  (превышение  допустимых  норм по
пыли)  на  полигоне  произошел пожар на  технической  позиции.  Сгорели  две
пультовые  и  множество  кабелей.  За несколько  секунд до команды  "Контакт
подъема"  из-за  неустойчивого  приема  телеметрической   информации  (отказ
основного передатчика) главный конструктор НПО "Энергия" В.П. Бугорков выдал
запрет на запуск.  При  несостоявшемся запуске,  учитывая  сильный ветер при
высокой температуре  пожара, специалисты направили все  усилия на  скорейшую
наладку     термостатирования     головного    блока,     чтобы    сохранить
работоспособность.  Повторный  запуск  корабля "Прорыв-41М"  прошел успешно,
несмотря на  серьезные  проблемы  с запуском корабля,  вызванных  выходом из
строя восьмидесяти процентов наземного оборудования.
     В процессе дальней ориентации  "Прорыва" произошли аварийные выключения
системы управления движением  "Мира" и торможение гиродинов. ЦУП  оперативно
выдал рекомендации экипажу, и за  день-два эти  проблемы  удалось разрешить.
При первой  попытке  стыковки корабля  "Прорыв-41М"  из-за  поломки  антенны
"Курс"  на модуле "Квант-2" в  процессе сближения грузовой корабль  пролетел
мимо  станции  по  опасной  траектории.  В  первые  годы во  время  стыковок
автоматических  грузовых кораблей  руководство полета  тщательно следило  за
тем, чтобы космонавты в  этот  период  для  безопасности  уходили на  другую
сторону станции  в спускаемый аппарат корабля "Союз". Постепенно после очень
многих   успешных    автоматических   стыковок   "грузовиков"   бдительность
притуплялась, и хотя  этот порядок никто  не отменял,  экипаж часто наблюдал
стыковку "Прорывов" из станции.  Так  было и  в этот раз... К  счастью,  все
обошлось благополучно. Но это был хороший урок на будущее.
     Стыковка произошла с третьей попытки, вторая не удалась из-за  ошибки в
системе управления модуля,  которая  вызвала критическую аварийную ситуацию.
Из-за сильной флуктуации измерений угла крена произошло столкновение корабля
со станцией. Последующий анализ  показал, что было 4 касания. После  анализа
было принято  решение провести  стыковку  с использованием  телеоператорного
режима,   что  было   успешно   выполнено.  Полностью  оправдалось  введение
телеоператорного режима с его предварительной отработкой.
     Но  самое  интересное началось,  когда "Прорыв-41М"  состыковался.  При
стягивании  стыковочных  агрегатов произошла остановка процесса. Специалисты
по стыковочному  агрегату  терялись  в догадках: все системы должны работать
нормально, но стягивание не  идет.  Был проведен выход в  открытый  космос с
целью  инспекции   состояния   стыковочных  агрегатов.   Результат  оказался
совершенно неожиданным. В полости  стыковочных агрегатов находился  мешок со
средствами  личной  гигиены,  который  оказался  защемленным  крышкой  люка.
Космонавты  недостаточно аккуратно уложили  его в  корабль  "Прорыв-39"  для
удаления  со станции, и  он остался в стыковочном агрегате после  отстыковки
грузового   корабля.   После  обнаружения  ошибки   (возможно,  это   просто
совпадение)  у  мадридца Педро  Дюке  были выявлены серьезные  отклонения  в
сердечно-сосудистой системе, и его пришлось впоследствии досрочно вернуть на
Землю.
     Было  принято  решение   срочно  производить  внештатную  перестыковку.
"Прорыв-41М"  перевели  на   осевой   стыковочный   агрегат,  освободив  его
предварительно  от пристыкованного модуля "Спектр". В  процессе перестыковки
было  зафиксировано  касание шпангоутов  модулей. Касание  вызвало серьезную
озабоченность   участников   работ,   но   последующий   анализ   подтвердил
работоспособность   модулей,   несмотря   на   касание   шпангоутов.   После
перестыковки модуля "Спектр"  с  осевого  стыковочного  агрегата  на боковой
узел, ранее  освобожденный модулем "Кристалл", во  время раскрытия солнечных
батарей,  предназначенных  обеспечить энергетикой  станцию  для  предстоящих
работ,  обнаружилось,  что  одна  из  двух   панелей  солнечных  батарей  не
раскрывается. Анализ показал, что это результат неправильных действий Центра
управления полетом.
     Необходим  был  еще один "выход" экипажа в открытый  космос для осмотра
характера зацепления конструкции и выдачи рекомендации  наземным службам  по
дальнейшим    действиям.   Баланс   энергетики   на    борту   стал   крайне
неблагоприятным.  И в этот критический момент экипаж  стал  возражать против
"выхода", ссылаясь на его нецелесообразность и собственную усталость.  Такое
в практике управления  полетом встретилось  впервые. Получен еще один урок и
опыт  -  требуется  более тщательный подбор  экипажа  на предстоящие полеты!
Создалась критическая ситуация.
     На совещании  у  генерального  конструктора,  учитывая  психологическую
неготовность экипажа  к сложным работам,  принимается  решение:  "выход"  не
производить,   установить  режим  максимальной  экономии  энергии  на  борту
станции.  Согласовываются  со специалистами возможные  аварийные  ситуации в
период дальнейших  полетов. Устанавливается порядок чередования операций  за
счет  двигателей  корабля  "Прорыв-41М"   и   "Мира"   с  целью  обеспечения
максимального энергопритока от Солнца.
     Соударение  корабля "Прорыв-41М"  с базовым блоком не прошло бесследно.
Разгерметизировался  объединенный  контур  охлаждения в  модуле  дооснащения
"Квант",  из-за   чего   в  воздух  станции  начал   попадать  теплоноситель
этиленгликоль.  Об этом стало известно  только  после  анализа телеметрии  с
борта  станции.  Срочно была  изменена  ориентация станции,  чтобы заслонить
"Квант" от Солнца, и  в течение всего  дня космонавты  пытались найти  место
утечки.  Модуль дооснащения имеет СЖО, шлюзовую камеру с  люком диаметром  1
метр,  СПК, душевую, телевизионную  платформу и МКФ-6М. Выяснилось, что  это
трещина   в  трубопроводе  контура  душевой.   Космонавт-исследователь  Ханс
Вильгельм  Шлегель  собрал вытекший из контура этиленгликоль тряпкой.  После
того, как  Земля  просмотрела видеосъемки  негерметичного  участка,  экипажу
выдали рекомендации  зачистить трубопровод и наложить  на поврежденное место
многослойный бандаж из обычного медицинского бинта, промазанного герметиком.
Герметичность была восстановлена. Следует добавить, что через несколько дней
у Ханса Вильгельма в крови обнаружили следы этиленгликоля.
     После приземления  предыдущей  экспедиции  внутри  спускаемого аппарата
"Союз ТМ 116Ж" обнаружили  значительное количество  неучтенных документацией
так  называемых  личных  вещей,  взятых  с борта станции  "Мир"  в  качестве
сувениров  (около  30  кг).  Это  вызвало  серьезную  тревогу  специалистов,
отвечающих за безопасность спуска и посадки.
     Такое  превышение  массы  груза,  который  был  размещен  в  спускаемом
аппарате  не  в соответствии с расчетной схемой, могло  привести к аварийной
ситуации. Не исключено, что многочисленные соударения  кораблей были связаны
с фактами размещения  незадокументированных личных вещей.  По  этому  поводу
была   создана  комиссия,   подтвердившая   возможность   такого  объяснения
случившегося.  Был получен  еще один урок,  который потребовал ужесточенного
требования  по соблюдению  дисциплины при укладке возвращаемого оборудования
внутри спускаемых аппаратов при спуске.
     Перед отделением корабля  "Прорыв-41М"  от  стыковочного  агрегата было
принято решение, в  добавление  к обычно удаляемым со  станции контейнерам с
мусором, разместить на корабле  около двухсот килограмм невостребованных так
называемых личных вещей.
     Во время  отделения корабля от  станции  для  отлета,  из-за  ошибочных
действий сирийского космонавта Мухаммеда Ахмеда Фариса произошло нерасчетное
сближение   с   последующим  соударением   корабля   и  станции.   Загорелся
регенеративный  патрон,  который  вырабатывает кислород.  Повреждена  стенка
станции и несколько кабелей. Вышел из строя кислородный генератор. Сломалась
установка искусственного климата в модуле "Квант". Температура в этом отсеке
поднялась  до  30  градусов.  Было   в  очередной  раз  нарушено  нормальное
энергоснабжение "Мира".
     Станция потеряла ориентацию  в пространстве. Полностью выведен из строя
научный модуль "Спектр". Были серьезные опасения о повреждении,  на этот раз
обширном,   антенн  системы  "Курс"   в  момент  соударения.  Это   опасение
впоследствии усилилось из-за сбоев в режимах автоматического сближения  двух
кораблей "Прорыв  43М"  и "Прорыв 44М", стыковавшихся в  последующий период.
Поэтому одной из задач следующей  экспедиции стал  осмотр мест соударения. К
счастью, опасения не подтвердились. Сбои в режимах автоматического сближения
кораблей были вызваны  недоработками в системе  ручного пилотирования.  Есть
также  мнение,  что  в случившемся  виноват  не только  экипаж,  но и  Центр
управления полетами, который допускал перегруз транспортных кораблей - почти
на полторы тонны.
     ...Герман  Семенович  Арзамазов   с  облегчением  наблюдал  за  плавным
удалением  корабля "Прорыв-41М"  навстречу своему феерическому  концу. Через
три-четыре  месяца  кораблю  предстояло в  режиме  неуправляемого полета  со
скоростью  восемь   километров  в  секунду  встретиться  с  плотными  слоями
атмосферы планеты Земля.


     Старший  сержант  Тетерин  был  в  хорошем  настроении.  В  настроении,
располагающем к беседе.
     --  Ты  вот  чего  думаешь, Карнаухов?  -- не сбавляя  шага спросил он,
разметая  форменными  ботинками пожухлые  листья.  Поллитра  пива,  принятые
только что у ларя, бодрили тело и свежили дух.
     -- Ет вы насчет чего, товарищ старший сержант? -- переспросил тот, едва
поспевая следом.
     -- Ет я насчет задания, -- передразнил Тетерин.
     Упитаный, кровь с  молоком,  новобранец  Карнаухов был вообще-то ему по
душе. Не умничал, не смотри  что из  школы милиции только. Субординацию блюл
скрупулезно. Расположения своего Тетерин, однако, выказывать не намеревался.
Начальник строг должон быть с подчиненным и справедлив.
     --  Так  а че  ж  насчет  его  думать, -- запыхиваясь, ответил  рядовой
Карнаухов, -- задание ясное.
     --  Изложи,  -- коротко,  на  ходу,  обронил  команду  старший  сержант
Тетерин.
     --  Задание  есть  задержать   подследственного  по  месту  прописки  и
доставить в отделение. -- выпалил тот единым духом.
     --  Ет  верно,  Карнаухов,  --  Тетерин  остановился  у  обитой железом
парадной и оглядел переговорное устройство. -- По форме верно.
     Он нажал на нижнюю кнопку, раздалось громкое жужжание.
     -- А  по сути? -- прищурившись, спросил  он,  не убирая пальца с кнопки
переговорника.
     -- Клешню со звонка сыми! -- послышался хриплый голос из переговорника,
-- чего надо?
     -- Милиция, открывайте!
     -- Я те дам милиция, фулиганье! -- захрюкал динамик, --  счас котлом по
рогам съезжу, будет те милиция!
     Тетерин молча давил на звонок, глядя на напарника. Окно на первом этаже
распахнулось, мелькнуло днище сковородки. Тут же до них донеслось испуганное
--  Ох, батюшки! -- и  замок щелкнул, отворяясь. Из  проема двери  заклубило
паром
     --  Так как же по  сути? -- переспросил  Тетерин,  шагнув внутрь  дома.
Карнаухов поспешил следом, судорожно соображая, что ответить.
     В  парадной  стояла вода,  горячая,  как в бане. Видать, отопление течь
дало.  Новобранец Карнаухов  боготворил товарища старшего сержанта Тетерина.
Он всегда  поражался  способности  того в  любой ситуации мгновенно находить
единственно правильное решение.
     --   Ну?   --  повысив  голос,  с  нажимом  спросил  старший   сержант,
останавливаясь у лифтов. -- Не знаешь?
     Карнаухов  похолодел.  Он  не  знал,  что  сказать.  На  всякий  случай
вытянулся по стойке смирно и громко, по-строевому, ответил:
     -- Никак нет, товарищ старший сержант!
     -- Плохо, Карнаухов,  плохо, -- задумчиво произнес Тетерин, недоверчиво
рассматривая двери лифта. Двери были подозрительно влажны. -- А  ты в корень
гляди. Подследственного-то как зовут?
     -- Самуил Елевич! -- радостно гаркнул Карнаухов.
     -- Верно!... -- начал было Тетерин и осекся.
     Двери  лифта  раскрылись,  в  открывшемся проеме между  дверями  тонкой
пленкой ниспадала, паря, горячая вода, перекрывая проход.
     -- Нештатная ситуация! -- заключил Карнаухов.
     Тетерин не ответил.  Лифт машина электрическая,  как уебет через  воду,
зубов не соберешь.
     -- Карнаухов! Отставить болтовню! В лифт шагом марш!
     Новобранец  Карнаухов  парадным шагом,  не  отрывая  рук  от  лампасов,
проследовал в кабину. Легкие струи  пробежали по фуражке и  кителю, оставляя
темные следы, над которыми поднялись струйки пара.
     -- Кругом! -- он повернулся и замер.
     Тетерин мешкал. Даже и без  опасности электрошока, перспектива  умыться
кипятком не очень улыбалась.
     --  Карнаухов!  Отставить болтовню!  Из  лифта  шагом  марш! Пойдем  по
лестнице. -- он толкнул внутреннюю дверь, -- Так надежней.
     В  районе   площадки  девятого   этажа  Тетерин  почувствовал  резь   в
подреберье. Карнаухов полз следом, еле живой от одышки.
     --  Так что  нам дает имя подследственного? --  строго вопросил старший
сержант.
     На лице новобранца проступили мозговые извилины.
     -- А дает оно нам понимание  того, -- наставительно продолжил  Тетерин,
чувствуя, как  отпускает  резь -- что подследственный  - лицо  политическое.
Вопросы есть?
     -- Никак нет!
     --  А раз нет, дальше  попрешь  меня на закорках,  --  сказал  командир
отделения,  поворачивая Карнаухова к себе задом и  пригибая к ступеням. -- А
по дороге делай выводы!
     Мирная  тишина  площадки  четырнадцатого  этажа  была нарушена  веселым
звоном крышки  помойного ведра, сшибленного форменным ботинком. Вне сознания
от натуги и одышки,  Карнаухов вторым  шагом вступил  в  ведро,  растаскивая
рыбную чешую. Тетерин молодцевато спешился. Он ловко оправил  китель и вдруг
с  неудовольствием отметил,  что  брюки его с промежной  стороны  потемнели,
намокнув от кителя Карнаухова. Будто уссался.
     -- Карнаухов,  смиррррна!  -- гаркнул он всердцах и нажал на звонок. --
Разговариваешь много. Вывод сделал?
     Старший сержант  с  минуту  не отпускал  кнопку  звонка. Его маленькие,
острые глаза буравили Карнаухова как бормашина. Тот в ужасе молчал, глядя на
брюки   старшего   сержанта.   Высшая   нервная   деятельность   практически
прекратилась.
     --  Ломать дверь? -- спросил он  в отчаянии и  повернулся правым плечом
вперед.
     -- Отставить! --  Тетерин съездил  ему под  дых ребром  ладони. --  Да,
много еще над тобой работы требуется, прежде чем в органы тебя ввести!
     Новобранец начал глотать воздух, одновременно  стараясь удержать стойку
смирно.
     --  А вывод ясный, как устав внутренней службы. -- наставительно сказал
старший сержант, --  Лицо политическое для нас маловредительное. Ежли он нам
дверь откроет, в лобешник тебе не заедет. Сколько раз мы сюда ходили?
     -- Три, -- просипел Карнаухов.
     -- Верно! И еще три раза придем. И еще тридцать  три, если надо.  А вот
ежли мы дверь с петель сымем  и возьмем Самуила тепленьким, прямо в зассаных
кальсонах, тогда что?
     Карнаухов молча моргал.
     --  А  тогда  завтра  ты,  рядовой  Карнаухов, --  с нажимом  продолжил
Тетерин, --  вместо культурной прогулки  в жилмассив номер семь  пойдешь  на
воровскую  малину  и  получишь   перо  в  бок.  Потому  что  ты,  Карнаухов,
малограмотный и дурной по молодости. Вопросы есть?
     -- Неет...
     Они ходили туда еще семь раз. Потом перестали.


     Сквозь  заплесневевшее  окно  с  затянутой  марлей  форточкой  виднелся
обледенелый  край крыши первого корпуса и  огромная, как телебашня,  красная
кирпичная  труба. Над  ее верхушкой, поверх ледяных  наростов, слегка мотало
желтым.
     Стол  был пуст. Сквозь витиеватую вязь механизма черного репарационного
Ундервуда просвечивали пятна кофе, намертво  впитавшиеся в дешевый дерматин.
Митя нажал круглую  кнопку  с покоричневевшей  от времени буквой "О". Кнопка
пошла  вниз,  вызвав суетливую эстафету механического кружева, закончившуюся
выбросом кверху длинной тараканьей ноги, глухо, как боксер по набитой песком
груше, стукнувшей по толстой слоистой пачке бумаг, перемежающихся копирками.
     О т ч е т п о п л а н у р а б о т ы
     з а ч е т в е р т ы  й к  в  а р т а л - медленно, работая указательным
пальцем,  напечатал  Митя и опять  поглядел в окно.  Ничего  нового  там  не
появилось, кроме нахохлившегося пучеглазого существа на карнизе.
     "Что такое отчет?", - подумал он,  - "Просто последовательность значков
на бумаге. Не имеющая сама по себе никакого смысла, до тех пор, пока  кто-то
ее не  прочтет.  А  не  прочтет ее  никто.  Никогда. Не значит  ли  это, что
последовательность значков может быть любой, например такой":
     й ц у к е н г ш щ з х ъ - прошелся он по верхнему ряду кнопок.
     Или такой, простучал он по клавиатуре в обратном направлении:
     э ж д л о р п а в ы ф
     А еще можно двигаться диагонально:
     с а е п и р г о
     Смотри-ка,  как быстро продвигается  отчет! Оказывается,  это не так уж
скучно, отчет о проделанных  работах. А интересно, если попробовать все-таки
ввести правила  игры. Например, такое: разрешается движение по клавиатуре  в
любом направлении, без перескакиваний внутри слов через клавишу:
     д ю б л о ж э и т т и о г о р о ш г о р н с а п и т
     Надо же, даже проявляется некоторая осмысленность!  Митя увлекся. Пачка
бумаг  постепенно  выползала  из  недр  антикварного   механизма,  синхронно
покачиваясь  в плотных  струях,  исходящих  от  лопоухих  резиновых лопастей
стоящего на шкафу хрущевского вентиллятора.
     а м п и р в а п и т
     в а м в р о г
     с а м т р о л л ь в к е п и п р о ш о л м и м а
     Ух, здорово!
     Ракетообразная турбина  вентиллятора,  построенного  на  заре  освоения
космоса, с трудом прокручивалась в непривычно вязкой среде.
     у п а в ы р о л ь н е п р о г о р и т
     с а м и в ы н е д ю ж е к в а с п и т ь
     Отчет выходил на славу. Смысла в  нем было куда  больше, чем в прошлом.
И, главное, написан по строгим правилам.
     --  Митя, давай  к  столу! -- скорее не  услышал,  а  кожей  ощутил  он
вибрацию, -- Все готово!
     Оторвавшись от  стула,  Митя вынырнул из-за  кульмана  и протиснулся  к
большому лабораторному столу.
     В  помещении было  полно  народу.  Торт уже был нарезан. Вокруг толстых
слоеных  аппетитных  кусков  уже  начинал  потихоньку  клубиться  начинающий
растворяться  шоколадный  крем. В вытяжном  шкафу  забулькала  паром большая
дюралюминиевая скороварка.
     --  Вот  и  чай  поспел!  --  несколькими  резкими  толчками,  загребая
ладонями, Людмила приблизилась к вытяжке и взялась за  большие черные ручки.
-- Осторожно, осторожно, не обжечь бы кого ненароком!
     Она повлекла к столу шипящую скороварку, оставляющую трассы белесоватых
мелких пузырьков.
     -- Подставляйте посуду!  -- крикнула  она, перевернув скороварку кверху
дном и пытаясь ослабить клапан.
     --  Давайте  я  вам  помогу!  --  предложил  Петр  Николаевич  Малинин,
подоспевший с большой отверткой.
     Он ловко  поддел  отверткой  клапан и,  не  мешкая, подставил под струю
бьющего  под давлением чая  предварительно сжатую в пальцах резиновую грушу.
Груша быстро наполнилась.
     -- Подавайте мне посуду, -- сказал он в толпу.
     --  Спасибо,  Петр  Николаевич, что бы  я без  вас делала,  --  сказала
Лисицына и  бросила на него  лукавый  взгляд из под маски. Маска у  нее была
новая, только что со склада, закрывающая все лицо прозрачным плексигласом. В
маску было  вмонтировано  переговорное  устройство, так что  слышно ее  было
очень хорошо. Малинин улыбнулся в ответ, но улыбка его утонула в закрывающем
нижнюю   половину  лица  загубнике  старого  образца.  Чай  разлили,   гости
разместились постепенно, держа в руках обжигающе горячие резиновые емкости.
     -- Ну, что же, давайте тост! -- произнесла Ольга Андреевна, увеличив до
предела  громкость  переговорника,  -- Афанасий  Лукьянович, начинайте,  как
старейшина. Только не тяните, торт уже начинает размокать.
     -- Ну, что я вам, голубчики мои, могу сказать? -- начал он, выпрямляясь
над столом.
     Афанасий Лукьянович был единственным прочно стоящим на полу сотрудником
отдела. Не любил  он  всех этих новомодных аквалангов. Ну а уж ласты и вовсе
не признавал.  Одет он был в строгий  брезентовый водолазный костюм  образца
одна   тысяча  девятьсот   шестьдесят  девятого  года.  Массивные  свинцовые
боты-утюги   надежно  удерживали   его  на  линолеуме.  Отсутствие  баллонов
создавало, правда, некоторое неудобство. Резиновые шланги, выходящие из  его
бронзового сферического шлема, были подключены к  главной магистрали сжатого
воздуха, ограничивая свободу перемещения.  Зато  сам шлем компенсировал  все
прочие недостатки. Просторный и объемный, он давал полную свободу голове, не
то что все  эти маски с резиновыми растяжками и  загубниками! Сквозь круглое
переднее  окошко шлема он обвел глазами сотрудников,  колышущихся  вокруг  и
по-над столом с оранжевыми грушами в руках, и продолжил глухо, как из бочки:
     -- А скажу я вам, дорогие мои, просто, да. С новым годом! -- он откинул
голову назад, и , нажав на клапан затылком, стравил излишек давления, -- Да,
с  новым, одна  тысяча девятьсот девяносто  первым  годом!  Тихим, спокойным
годом!
     Народ зашевелился, приступил к  торту, распался на  щебечущие  группки.
Ложакин брассом подгреб к устроившемуся над широким подоконником Мите.
     -- Ну что, Дямитрий, как отчет? Продвигается?
     -- Продвигается небывалыми темпами,
     -- ответил тот, дожевывая торт,  -- неописуемыми темпами.  Не отчет,  а
заглядение. -- Он замолк на несколько секунд, воткнул в рот загубник, сделал
пару  глубоких  вдохов,  -- Даже жалко, что только за  квартал. Я бы  его  с
удовольствием назвал отчетом за год. Или еще  лучше - отчетом за всегда. Вам
понравится, Геннадий Алексеевич.
     -- Да мне уж все равно. Отбываю я, Митрий, окончательно.
     -- Куда?
     -- Перехожу на полный рабочий  день в  свою  личную, приватную ферму  в
поселке  Водолеево.  Бычков  закупаю  категорически.  И  все,  прощай  наука
безвозвратно. Производителей разводить - заглядение, не  то что коров. Доить
не нужно, только знай води на осеменение. Лепота! Ну, чего затих?
     -- Что-то льды сегодня низкие не  по-обыкновению, -- Митя прищурившись,
глянул вверх, пригнув голову к раме окна.
     -- Льды как льды, кучевые, -- неохотно поддержал смену темы Ложакин, --
ты к бычкам-то как относишься? Утвердительно?
     Напротив, через улицу, у главного подъезда объединения, вспугнув стайку
трески, пришвартовался батискаф генерального директора.
     --  Положительно,  --  ответил  Митя,  -- особенно,  если  в томате. Вы
извините, Геннадий Алексеевич, мне надо отчет заканчивать.
     Он  поднырнул  под  кульман,  задумался  на мгновение  и  твердой рукой
напечатал:
     я ч с м и т ь б ю е


     Трамвай  номер тринадцать  шел на  родину. На странную  родину,  тягу к
которой невозможно было объяснить даже самому себе.
     Там по синим цветам
     Бродят кони и дети.
     Трамвай   шел   по  пересеченной  местности.  Гулкий  полупустой  салон
прогромыхивал по коротким мосткам  через  набухшие  талой  водой  мутноватые
протоки, плывущие меж  непролазных зарослей пыльного камыша и металлолома. А
может, это была  одна  и та же  река, перевивающаяся с рельсами мертвая река
Охта,  несущая в себе  всю таблицу  Менделеева с окружающих  фабрик.  Ржевка
перерождалась.   Где-то   далеко  справа   уже   начинали   нависать   утесы
домов-кораблей, слепленных наскоро из серого цемента.
     Мы поселимся в этом
     Священном краю.
     А здесь, вокруг  старых  рельс, в черноватых пятнах влажной от тумана и
плесени древесины, медленно умирали вековые хибары. Одни угасали сами, давно
оставленные  обитателями,  проседая  шифером  крыш,  меланхолично  отдаваясь
бурьяну и лебеде. Другим помогали. Сквозь взрезанные скальпелями бульдозеров
покровы стен прямо на  землю  выворачивались  убогие  внутренности.  Обломки
кроватей  с  распоротыми  матрасами,  рогатые  столы  и  стулья   постепенно
расползались по  грязи, теряя  форму  и  цвет, становясь  ничем после  ухода
снега.
     Там небес чистота.
     Если  трамваю удавалось разорвать  в клочья  липкий, пропитаный  смогом
туман,  становились видны низкие, висящие прямо над проводами, облака, будто
не  дающие  распрямиться одиноким унылым  серым фигурам, бродящим по  тропам
среди битых кирпичей и старых автопокрышек.
     Там девчонки как ветер,
     Когда  вагон замирал  на  мгновение  на  пустынных  остановках,  сквозь
полуоткрытые окна  начинал  доноситься треск  коронных  разрядов  на толстых
жилах высоковольтки и завывание одичавших собак.
     Там качаются в седлах
     И старые песни поют.
     Разделение сред рождает ощущение. Мир рассечен надвое  стеклом трамвая.
Неподвижность  трамвайной  утробы скользит  вдоль текучего  мира,  плывущего
снаружи из ниоткуда в никуда. Саша ехал прощаться.
     С  тем  единственным   местом,   которое   тонкими  золотистыми  лучами
отзывалось  сквозь  неопавшую  прошлогоднюю листву  на  брошенный  незаметно
взгляд.  Отзывалось  пронзительно, пробирая насквозь.  Со  странным, зажатым
между  рельс кинотеатриком,  похожим на  оставленный противотанковый дзот. В
котором  он  никогда не бывал.  С прячущейся в  разросшихся  липах  улочкой,
начинающейся  у кольца трамвая,  и изчезающей далеко  в детстве. На разбитый
булыжник которой он так никогда и не шагнул.
     Непонятно, что особенного было в этом месте. Просто кольцо трамвая, где
вагоны, заходя с  металлическим визгом на поворот,  почти задевали  шершавую
штукатурку  неизвестно  откуда выросшего почти на шпалах  микрокинотеатра  с
октябрятски-восторженным  названием  "Звездочка".  Ничего   примечательного,
просто  пункт пересадки. Из трамвая в автобус. Иногда автобус не приходил по
двадцать минут.
     Тогда  его начинало неумолимо влечь через старые растрескавшиеся шпалы,
мимо   корявого  векового  дуба  к   той  улочке,   отороченной   пунктирами
покосившихся заборов вперемешку с  разросшимися  яблонями. Где наверное жили
какие-то люди, жарили картошку на сале и  пили водку,  что впрочем не  имело
значения.  Улица  жила  для него своей  собственной, скрытой  жизнью.  И  за
выступающей невдалеке  верандой жили сны, проглядывая сквозь остатки цветных
стеклышек ажурных окошек.
     Главное  было  не  нарушать  уговор,  не  заходить  в  кинотеатр  и  не
переступать начала улицы  детства.  Уговор был немым, но нерушимым. Он знал,
что нарушение будет жестоко наказано отчуждением. И не нарушал.
     Он  не был  там больше  года.  То,  затерявшееся в  закопченых камышах,
трамвайное  кольцо  оказалось  в стороне от  его нынешних  трасс.  До кольца
оставалась пара  остановок.  Он  уперся  лбом в  переднее  кресло и  раскрыл
дерматиновую тетрадь

     Из дневника Каменского
     Я был  делегатом  вагонного  тепла,  мягкого  света  ночника и  аромата
каменного  угля,  умирающего в  жертвеннике  титана. Делегатом  плацкарты  и
рублевого желтоватого белья, свято хранящего запах вокзальных прачечных.
     Засланным  в  дикую  девственную чащу,  щелестящую  сброшенной  змеиной
чешуей, потрескивающую  сучьями  под тяжелой поступью  гризли. Заброшенным в
сердце непроходимой, первобытной тайги, не  знающей добра и зла. Замолкающей
ненадолго, пропуская сквозь себя железо и дым тепловоза с  десятком гремящих
вагонов, чтобы забыть о них тут же, сомкнув дурманный полог первобытных трав
и москитного звона.
     Я  делегировал  себя  сам,  пройдя   по  пустому  вагону  в  заплеваный
прокуреный  тамбур, в котором  толстая  ленивая проводница  забыла  запереть
дверь. Ей не хотелось думать об инструкциях,  этой простой женщине, любившей
всхрапнуть в проводницком купе, а проснувшись, пересчитать  мятые  рублевки.
Ей было лень наклоняться дважды на  каждом  полустанке, чтобы по  инструкции
опустить и поднять решетчатую лесенку, зная что до  первой высокой платформы
полторы тысячи верст.
     Я  уполномочил  себя сам,  спустившись и сев на самую нижнюю ступеньку,
когда усталый тепловоз сбросил  скорость на  склоне морены  и  пыхтя  пополз
вдоль   высоких   стеблей   сибирской   осоки,   проросшей   сквозь   щебень
железнодорожной насыпи.
     Я  был  пограничником двойного планетоида Эшера, опершимся руками на
полированый мрамор моста, нависшего над первобытным обиталищем драконов.
     Я слышал легкий шорох осоки по резине моих подошв. Я  скользил рукою по
проплывающим мимо кустам, я срывал молодые побеги еловых ветвей, оставляющие
терпкую смолу на ладонях. Я проник в сердце тайги, я начал различать поступь
зверей, и если б из чащи вдруг вышел амурский тигр, я бы был беззащитен.
     Но  я не  был тайгой,  я  касался  спиною ажурного  железа  ступеней, я
принадлежал металлу и  дыму, пощелкивающим осям за спиной. Один  легкий шаг,
легкое  движение, почти незаметное сокращение  мышц отделяли  меня от  того,
чтобы стать тайгой. Ступень ползла над землей так низко, что мне не пришлось
бы даже прыгать. Просто встать на ноги и сделать несколько шагов в сторону.
     И мгновенно  уйти  от  людей  навсегда,  забыть,  что  я  был  когда-то
двуногим,  раствориться в незнающем человека лесу. Слиться с ним,  разодрать
колени  и  локти, одичать, отощать,  вывернуться наизнаку,  исторгая остатки
ядовитых грибов, и скорее всего стать легкой добычей блуждаюших хищников.
     Я не сделал шага, я оставил  нетронутым мох проплывшего  мимо болота. И
поляну, словно обрызганную радугой неведомых лесных цветов.
     Я покидал тайгу. И я любил ее, как любят только оставляя.

     Трамвай подошел к кольцу. Точнее  туда,  где должно  было быть  кольцо.
Потому что кольца не было. Саша спрыгнул на асфальт.  Не было вообще ничего.
Через  большую свежезаасфальтированную площадь проходила  новая, ровная  как
стрела,  трамвайная  линия. Прямо по  тому месту, где всегда стоял кургузый,
вросший  в  землю, кинотеатрик по  имени "Звездочка", похожий  на  позабытый
блиндаж. Исчезнувший бесследно.
     Блестящие  нержавейкой рельсы стрелой  уходили в  горизонт по  бетонным
шпалам, уложенным с  идеальными интервалами.  Старые, деревянные  шпалы были
свалены в высокие, с человеческий рост, неровные штабеля,  загораживая Улицу
Детства.
     --  Там  по  синим  цветам, --  пробормотал  он  и молча  направился  к
источающим последние капли креозота навалам.
     Улица  была на месте. Он замер на  минуту у ее начала, потом решительно
зашагал  вперед. Нарушение уговора должно быть доведено до победного  конца.
Сразу за цветными стеклами веранды начиналась свалка.
     Он вытянул  руки по  швам и, вспугнув задремавшую на  рассохшейся бочке
ворону, громко произнес:
     -- Торжественная церемония прощания с родиной закончена!
     И  пошел  назад по еще черному от молодости асфальту. Больше рвать было
нечего.


     Летит летит ракета
     Вокруг земного света.
     А на борту Гагарин,
     Простой советский парень.
     Детский стишок.

     Гагарин очень спешил. Он и так опаздывал, да тут еще передняя  подпруга
неожиданно  оборвалась, хлестнув зазевавшуюся  Стрелку.  Та  взвизгнула,  и,
кувыркаясь, слетела с левой панели солнечных батарей чуть  не наколовшись на
антенну радиометрических систем. Сыромятный поводок дернулся в руке, едва не
заставив его потерять равновесие.  Гагарин еле успел  ухватить  одной  рукой
освободившееся неожиданно седло.
     "Придется обойтись одной задней подпругой", - успел подумал он, глядя с
досадой, как выскользнувший  из  под  седла  байковый  вальтрап  уплывает  в
сторону  Кассиопеи.   И  тут  старый,  видавший  виды  ошейник  лопнул,  как
перетянутая струна, и несчастное животное, скуля и беспомощно дрыгая лапами,
устремилось вслед за вальтрапом...

     Двадцать три минуты назад грузовой корабль "Прорыв-41М" с опозданием на
полтора месяца коснулся наконец стратосферы планеты Земля. Гагарин был почти
уверен, что первого касания недостаточно, чтобы  стащить  корабль с орбиты и
похоронить  его  в плотных  слоях атмосферы.  Он оказался прав.  Лишь только
скрипнула  тихонько  решетчатая  башенка  антенны  радиотехнической  системы
сближения,  да полупрозрачный след появился в кильватере корабля, как нижняя
точка эллипса  орбиты  была пройдена и "Прорыв",  потеряв  ничтожную  толику
инерции,  вышел обратно  в  открытый космос. Но  как ни  мала  была  потеря,
Гагарин знал, этого достаточно, чтобы затопить  корабль  на следующем витке.
Медлить больше было нельзя.
     Он привязал собак к проблесковому световому маяку.
     --  Сидеть! --  короткая команда  заставила  их прижать уши и  послушно
улечься на панели солнечных батарей.
     Он  начал с уздечки.  Надел ее на  левую руку налобным ремнем  к локтю,
расстегнул подбородный ремень, освободив  тем  самым повод, и поплыл к  носу
корабля.  На  носу  угрожающе  торчали  челюсти  андрогинного  периферийного
стыковочного агрегата.
     Не  снимая  всей уздечки  с левой руки,  Гагарин перекинул повод  через
орбитальный отсек. Затем взялся правой рукой за верхнюю челюсть стыковочного
узла,  ухватив  ладонью  левой  руки  антенну  УКВ  между  нижними челюстями
агрегата.  В этот момент он  как  бы обнимал нос корабля, балансируя впереди
него  вплоть   до  того  момента,   когда  ему   удалось   продеть   антенны
радиотелевизионной системы между налобным  и затылочным  ремнями.  Продолжая
придерживать  верхнюю  челюсть  запястьем  и большим  пальцем  правой  руки,
Гагарин  ловко   перехватил  остальными   пальцами   уздечку  на  двенадцать
сантиметров выше трензеля. Теперь,  когда его  левая рука  освободилась,  он
сумел расправить трензель на раскрытой ладони, вставил его между челюстями и
одновременно подтащил уздечку кверху правой рукой.
     Кувыркнувшись  через  голову,  Гагарин  натянул   уздечку   на  антенны
радиотелевизионной  системы, продев их между налобным и  затылочным ремнями.
Осталось только застегнуть подбородный  ремень и, выпустив антенну командной
радиолинии  поверх налобного ремня, убедиться,  что повод  и другие ремни не
перекручены, а трензель плотно зажат в челюстях стыковочного агрегата.
     Гагарин оглядел  плоды рук своих  и  остался  доволен. Нащечные  ремни,
повод  и  капсюльный  ремень,  соединенный   с  нащечными,  плотным  кольцом
охватывали грузовой  отсек, дополнительно фиксируя трензель.  Hащечные ремни
плавно   переходили  в  затылочные,  проходящие  за  антеннами   траекторных
изменений.  Подбородочный ремень, как бы продолжая  затылочный, не  позволял
уздечке  соскользнуть  с   покрывающей   грузовой   отсек   гладкой   зелени
экранно-вакуумной теплоизоляции.
     С седлом не все прошло гладко. То  есть вначале оно  точно, как влитое,
село  в  ложбину  между грузовым  отсеком и  отсеком  дозаправки.  И  чудный
байковый вальтрап и потник пришлись как нельзя кстати, смягчив контакт между
седлом и жестким металлическим  крупом корабля. В этот момент корабль резко,
без предупреждения, вошел в земную тень.
     Стемнело  мгновенно,  изчезли  четкие  границы  теней  и  под  панелями
солнечных батарей будто блеснули глаза вервольфа. Собаки взвыли. Не реагируя
на  окрики,  они рвались с привязи, расшатывая  штырь  проблескового  маяка.
Пришлось оставить  седло, успев лишь  перекинуть  переднюю  подпругу и  едва
продев  пристругу  в  пряжку.  Собаки  успокоились с трудом, только когда он
отвязал их и подтащил к себе, потрепал за ушами, тихонько приговаривая:
     -- Ничего, родные, ничего. Там нет никого.
     Его спокойная уверенность будто передалась им через поводки, они утихли
и улеглись возле ног.

     ...Гагарин  резко затянул  переднюю подпругу. То ли  он  уже нервничал,
понимая, что времени остается мало, и дернул сильнее, чем требовалось, то ли
просто  старый сыромятный ремень был изгрызен мышами при жизни. Значения это
уже не  имело.  Важно было другое.  Ни  в чем не  повинная Стрелка,  жестоко
хлестнутая бичом  оборвавшейся подпруги, скуля  отправилась  в  межпланетное
путешествие, лишь на мгновение приостановленная лопнувшим вслед за подпругой
ошейником.
     Времени   на   раздумье  не   было.  Собаки  не   умели  самостоятельно
ориентироваться в космосе.  Гагарин наскоро обмотал обрывок подпруги  вокруг
проблескового  маяка  и прыгнул вслед  за  Стрелкой,  таща  Белку за  собой.
Вернувшись к  кораблю с успокоенно повизгивающей собакой под мышкой, Гагарин
понял, что у него оставалось теперь  меньше минуты чтобы закончить седловку.
Вокруг выступающих радиометрических антенн уже заискрили огни святого Эльма.
     Он  точным  и легким  движением перебросил  заднюю подпругу через отсек
дозаправки.
     Поймал ее внизу и перекинул слегка назад, за визир-ориентатор.
     Вставил пристругу в среднюю прорезь пряжки.
     Затянул.
     Уже  ощущая  всем  нутром  напряжение  тела корабля,  будто  почуявшего
уплотнение среды, Гагарин вставил ботинок в левое стремя.
     Глянул  наверх,  в  бездонную  чернь,  испещренную  мириадами  звездных
уколов, опустил глаза к начинавшему багроветь горизонту.
     Покрепче зажал в кулаке поводок начинающей поскуливать Белки.
     Нагнулся к правому уху уютно устроившейся подмышкой Стрелки.
     Тихонько шепнул: -- Поехали! -- и вскочил в седло.


     Верхний салон спэйтовского  боинга  был пуст. То  ли не  успели продать
билеты,  то ли  некому было  лететь из Советского Союза в экзекьютив классе.
Саша проскользнул  незаметно  по винтовой лесенке мимо стюардессы и забрался
на  последнее кресло у  окна. В верхнем  салоне было всего несколько кресел,
сам  он был похож  на  внутренность  Яка  40, микроскопического  реактивного
самолетика, на котором Саша когда-то летал на Урал.  Если  забыть, что внизу
огромный  основной салон  колоссального аэробуса, и представить,  что машину
дергает на  каждой воздушной яме, можно на мгновение вообразить, что впереди
- уральские горы... лишь на мгновение...
     Этот самолет, массивный, как утес, шел на запад курсом на форт Шэннон.

     Из дневника Каменского
     Память впечатлений похожа на магнитнуя ленту. Пока пленка новая, запись
ярка.  Но  когда-то лента кончается, нет  больше  чистого  места. Приходится
оставлять впечатления снаружи, или делать наложение. Новая запись получается
тусклой,  да и старая  забивается,  не стираясь  конечно, но теряет цвета  и
остроту.
     Похоже,  моя  лента  кончается.  Восприятие  перерождается  в   зрение.
Впечатления подменяются знанием. Знанием механизма действия...
     Знание  - удел  машин.  Щемящее чувство  дороги -  это неизвестность за
поворотом. А знание приводит в конкретный  населенный пункт. Или еще лучше -
на цементный завод.
     Из цемента  делают бетон, из  бетона делают  дома, в которых могут жить
машины. Там у всего один цвет - цвет цемента.

     Саша закрыл глаза.
     -- Где ты, Каменский? Научи и направь...
     -- Все перемелется - мука будет -- ответил Каменский,  -- от сомнений и
самокопаний остается мука.
     -- Знаешь, Каменский, что значит, когда нет тебе места?
     -- Знаю, не ищи себе места, не найдешь, я не нашел, да и нет его скорее
всего... Потерян ты в поисках пути. Пути расходятся и теряются в чаще.
     -- Куда же идти, Каменский?
     -- Путей нет, есть широкий луг. По нему можно идти куда угодно, петлять
и возвращаться. А лучше - шагать в сторону. Избегай  колеи. Настоящее всегда
в стороне, впереди только морковка.
     -- Чем же занять себя, Каменский?
     -- Лучше всего  - смотреть  на облака.  Облака меняют форму, и не найти
ничего важнее. Ничто не имеет смысла больше, чем форма облаков.
     -- Отчего же так больно, Каменский?
     --  Боль идет  от надежды. От надежды найти  ответы.  На главный вопрос
ответ неблизок.
     -- Какой вопрос, Каменский?
     -- Ты знаешь. Ты уже задал его себе. И от боли теперь не уйти.
     -- Я не знаю, Каменский.
     -- Ты знаешь. Постарайся вспомнить.
     -- Неужели "Зачем?"?
     -- Конечно. Но не ищи ответа легкого. Постарайся понять сначала, почему
ты спросил.
     -- Не знаю.
     -- Подумай.
     -- Потому что не могу быть больше звеном цепи.
     -- Eще?
     -- Потому что не хочу больше быть из того же.
     -- Это все?
     -- Потому что нет больше сил брести по набитой тропе к водопою.
     -- А если короче?
     -- Темно и пусто на уровне ноль.
     -- Что ж, ты готов к поиску ответа.
     -- Что же делать, Каменский, когда темно?
     --  За буреломом  всегда  есть поляна. Свет всегда сменяет мрак, темнее
мрака нет ничего, значит должно светлеть.


     В  открытом  космосе  дали   нет.   Открытый   космос   обжимает   тебя
всепоглощающим мраком со всех сторон. Нет  ни простора, ни расстояний. Можно
легко вообразить,  что на голове у  тебя черный колпак, исколотый  звездными
булавками, как решето.
     Даже  Земля  издалека  не кажется  просторной. Просто  голубовато-белый
блин, висящий  на черной стене, как тарелка  с  неровным расплывчатым краем.
Чтобы почуять даль,  чтобы проняла она тебя до потрохов, нужно спуститься  в
стратосферу.   Туда,   где   мироздание  рассечено   надвое   желто-багровым
переливчатым поясом горизонта, внутри которого вспыхивают и  гаснут радужные
занавеси  полярных  сияний. Где одна его половина становится вдруг гиганской
бездонной чашей Мирового Пространства, а другая, такая родная, простирается,
играя всеми оттенками ультрамарина, в бесконечность.
     Гагарин  частенько  висел  здесь,  раскинув  руки,  будто  европеанский
летучий скат, часами  глядя на облака, вмороженные  в толстое  аквамариновое
стекло атмосферы. Даль была  здесь,  вокруг, бескрайняя и осязаемая, все так
же пугающе  недоступная и в то  же время уже  до боли  своя. Нехватало  лишь
посвиста ветра в ушных раковинах. Нехватало до зубовного скрежета, до сжатых
до синевы кулаков.
     Но сегодня решалось все. Сегодня приходил конец ожиданию.
     Сегодня ему удалось наконец привести  в исполнение план, зародившийся в
голове много  лет  назад,  когда он  впервые вблизи увидел,  как  сгорает  в
атмосфере американский лазерный излучатель дальнего боя. Когда вспыхнули и в
мгновение ока растворились стабилизаторы, антенны и спираль ядерной накачки,
и  только кристаллический  стержень еще несколько секунд с  ревом  вспарывал
воздух, похожий на попавшее в Ниагару бревно.
     Сегодня в полном его распоряжении был  завершающий свой  цикл  грузовик
"Прорыв-41М", уже готовый к огненному погребению.
     Гагарин  взглядом  успокоил  собак и  покрепче  зажал в  кулаке  повод.
Последнюю службу  сослужили солнечные батареи, прежде чем  быть срезанными и
изчезнуть  за кормой  вместе с  антеннами  и прочей  выступающей  арматурой.
Прежде чем, оставив  лишь оплавленные  бугры, пламя вылизало корпус корабля,
панели,   будто  хвостовые  стабилизаторы,  развернули  "Прорыв"   точно  по
направлению полета.
     Может  для  постороннего  наблюдателя  это  и  было  простым  сгоранием
предмета  в  плотных слоях атмосферы. Простая  вспышка,  удар,  всплеснувший
твердый  от скорости как  гранит  воздух,  разошедшийся  ионной  серебристою
волной. Для Гагарина каждая из этих одиннадцати секунд всепоглощающей пляски
огня была равна часам.
     С замершим,  как котенок,  сердцем  следил  он  за  пожирающими  металл
плазменными струями. За короткими вспышками  взрывающихся баков  с остатками
горючего и  окислителя,  перемежающихся  пулеметными  очерередями лопающихся
баллонов с воздухом и азотом.
     Как прихожанин в храме с  благоговением взирал он на окруживший корабль
гиганский  серебристо-белесый купол ионно-капельной оболочки,  будто выжатой
из   среды  челюстями   вгрызающегося   в  воздушный  базальт   андрогинного
стыковочного агрегата.
     И  вот,  когда  пламя  проело  очередную сквозную  дыру  в  сферической
оболочке  грузового  отсека,  подпалив мгновенно сгоревшие неучтенные личные
вещи  и мусорные контейнеры,  когда усиленная  кавитацией  плазменная  струя
полоснула его по лицу,  он понял,  что добился того, о чем  боялся уже  даже
мечтать.  Легко и  невесомо шевельнулась  вдруг прядка волос у виска, совсем
как тогда, в детстве, когда несся он вниз по шуршащему гравием холму.
     Скорость и даль слились воедино. Скорость  и даль, перейдя качественную
границу, родили  новое  состояние,  поднявшее его в стременах  и заставившее
бросить поводья, раскинув руки как крылья.
     Будто бы вся вселенная  с  гулом и  скрежетом влилась к нему  в душу. И
тогда Гагарин запел...

     Саша не видел,  как  залило  серебристым светом салон,  не почувствовал
легкого крена боинга, равновесие которого было нарушено толпой, кинувшейся к
окнам  правого борта основного  салона с криками "НЛО!". Он  не  заметил над
горизонтом  возникшее  из  ничего новое  светило,  стремительно  растущее  и
переливающееся мертвым, лунным светом над сумеречной Скандинавией.
     Ни свет ни тьма не нарушали ровного спокойствия, на  котором  проступил
серебристый  силуэт   звезды.  Звезда  росла,   медленно   поворачиваясь   и
материализуясь  все четче, отбрасывая блики и переливаясь. В какой-то момент
он увидел, где  должны пройти  разрезы. По ребрам звезды  побежали  трещины,
вершины  лучей  сдвинулись  и   вот  уже  вся   она  стала  распадаться   на
остроугольные части, обнажая рубиновые грани, скрытые доселе.
     Грани скользили, как  дамасская сталь по бархату ножен. Части разошлись
в пространстве,  звезда распалась  на  шесть  одинаковых  обломков.  Обломки
начали медленно поворачиваться, как будто бы в поисках пути обратно.
     Повернувшись,  осколки звезды  начали медленно  сближаться,  неуверенно
покачиваясь,  будто бы  нащупывая путь, вот они  уже коснулись  друг  друга,
сдвинулись ближе, постепенно скрывая  серебро когда-то наружней поверхности,
становящейся  недрами.  Вершины сближались, отсвечивая рубином. Стала  видна
уже новая форма рождающейся из самой себя рубиновой звезды...
     "Неужели  удалось", - подумал он за долю  секунды до того,  как осколки
сомкнулись в единое целое, и новая, неведомая  рубиновая  звезда возникла из
своей вывернувшейся наизнанку серебристой матери-звезды.
     И тут, будто сквозь туман  и сон,  почти заглушенная  ревом  реактивных
двигателей, донеслась  до него  песня, дикая как  ветер, земная, будто  звон
мошкары на рассвете, и в то же время чужая, как межгалактическая пыль.

     Тюлень не знал, что сгорающий в атмосфере космический корабль оставляет
за  собой гиганское  шарообразное  серебристое облако.  Он  не  понимал, что
яркая, цвета солнечного протуберанца, точка  на облаке - это сам  догорающий
корабль.
     Он  просто завороженно следил за быстро растущей в небе новой неведомой
планетой,  яркой,  как  тысяча  лун,  надвигающейся  и заслоняющей  половину
небосклона. Он просто чуял, что дело идет не к добру.
     А может это была генная память, напомнившая, что Юпитер над  горизонтом
означает жестокую приливную волну. Может это она  заставила тюленя стряхнуть
оцепенение и уйти глубоко на дно холодного фьорда?

     Будто лишившись напора, Шар перестал расти. Яркая, слепящая глаза точка
оторвалась от него и косо, легкими конькобежными зигзагами, пошла вниз.



     -- Мама, смотри, звезда  упала, -- сказал мальчик,  -- из шара родилась
звезда.


     Оглавление

     Пролог
     1.Таинственная незнакомка
     2.Козел
     3.Star wars. Earth attacks
     4.О пользе армейского противогаза или козлоборение
     5.Экспресс Аэрофлота
     6.Головокружительное выдвижение
     7.Некролог
     8.Золотоноша
     9.Научная тематика
     10.Инструктаж
     11.Непримиримая борьба с потерями рабочего времени
     12.Терракотовый божок
     13.Дерматиновая тетрадь
     14.Волнения генерального директора
     15.О головоломках и Perpetuum mobile
     16.Передвижной избирательный участок
     17.Монолог участника советско-афганского конфликта
     18.Разбойный налет на штаб гражданской обороны
     19.Стратегическая линия министерства обороны
     20.С бала на корабль
     21.Прибытие продукции зарубежного тяжелого машиностроения
     22.Железнодорожные приключения
     23.Боже, помилуй полярников
     24.Флагманская стройка коммунизма
     25.Часовня
     26.Новые, альтернативные энергетические ресурсы
     27.Трапезная
     28.Шоколадные конфеты
     29.Первое явление Звезды
     30.Полустанки
     31.О троллейбусах, конях и физической механике
     32.Отвлеченные наблюдения из стратосферы или судьбоносец Ерофеев
     33.Инцидент во льдах
     34.Второе явление Звезды или тяжкая доля черепах
     35.Голгофа
     36.Муравьеада
     37.Бдительность превыше всего
     38.Страдания молодого редактора
     39.Первое явление Шара или изобретатель велосипеда
     40.Задушевные беседы в первом отделе
     41.Прогон Большой Берты или новая космическая доктрина
     42.Кошмарный сон
     43.Анатомия Выбора
     44.Заседание ученого совета или проклятый предатель Лурье
     45.Прорыв в небожители
     46.Гнездилище марсиан или первый подход к кооперативному снаряду
     47.Технология производства ятаганов или успешное разоблачение
     48.Интервью с бардом или след Дракона
     49.Вести с фронтов
     50.О реализме и импрессионизме
     51.Рискованная эскапада Капитолины Андреевны
     52.Еще раз о научной тематике или когда на сердце радость
     53.Второе явление Шара или второй подход к кооперативному снаряду
     54.Радиация
     55.Не вполне удавшееся разоблачение
     56.Практическое приложение средств гражданской обороны
     57.Дружба и сотрудничество народов братских республик
     58.О бережном отношении к социалистическому имуществу
     59.Ножки Буша или крылья советов
     60.Третье явление Шара или искусство в жизнь
     61.На страже завоеваний социализма
     62.Ночная встреча в цеху
     63.Государственная безопасность или коварное нападение с воздуха
     64.Детство космонавта
     65.Ложная память
     66.Федькина топь
     67.Квартира заговорщиков
     68.Четвертое явление Шара или конькобежная прогулка
     69.Боже, помилуй подводников
     70.Арест
     71.Открытие Гольденбаума
     72.Допрос отщепенца
     73.Об укрепсооружениях крепостей
     74.О целях и задачах государства или субмарина "Красный Таран"
     75.Техника метания летающего диска
     76.Милосердие и его сестра в действии
     77.Рациональное использование западных технологий в народном хозяйстве
     78.О пользе всеобщей псевдонимизации
     79.Устройство мужского полового органа
     80.Третье явление Звезды
     81.Разрешение страданий молодого редактора
     82.Лесной аэродром
     83.Долгая дорога в сторону эшафота
     84.Крещение небом
     85.Неприятности на орбите
     86.Наша служба и опасна и трудна
     87.Отчет за всегда
     88.Прощание
     89.Летит летит ракета
     90.Откровение
     91.Звезда и Шар
     Эпилог

     _________________________________________
     В  тексте  использованы фрагменты  и  термины  из  произведений Михаила
Анчарова, Андрея Макаревича, Бориса Гребенщикова, Курта Воннегута и  Эфраима
Севелы.


Last-modified: Sun, 06 May 2001 12:18:16 GMT

Оцените этот текст: