Оцените этот текст:



---------------------------------------------------------------
     © Copyright Олег Малахов
     Email: omalakhov@acceur.com
     Date: 17 Jan 2004
---------------------------------------------------------------


     Это новая книга о мечте, практически неосуществимой, но даже сама мысль
о которой заставляет грезить ею.

     Что происходит, когда ты теряешься во мне, извне приближая  мою смерть?
Неужели  тебе  всегда так важно, чтобы  твое вмешательство в чей-то организм
завершалось чьей-то смертью? Обманчиво твои  жертвы считают, что ты навсегда
принадлежишь  им,  тонешь в  них,  как  в последней  возможности продолжения
жизни, а на самом  деле ты  аккуратно поглощаешь каждого изнутри,  облизывая
каждую частичку чьей-то  сущности  багровым теплым языком, невинно  улыбаясь
потом, когда  оказывается, что все  съедено и больше нечем себя наполнить, и
приходится начинать искать опять,  с жадностью,  скрываемой нежностью глаз и
свежестью поцелуев. А меня ты нашла случайно, когда я протестовал на площади
Отсутствия  против бездействия  животного  мира, безучастно  наблюдающего за
гибелью человечества.  Ты тогда притворилась, что понимаешь меня, а я широко
представил тебе свои общественно-политические взгляды.

     ...Она  смотрела  на  меня  с  почтением  и воодушевленно посылала  мне
желания искупаться в ее тесной ванне, облизать ее тело, измазанное вареньем,
забыть на мгновение  о  слепых птицах и ослабленных хищниках,  не  способных
защитить  полесье  вокруг  города  и  горы вокруг  полесья. Обнаженность  ее
намеков    пронизывали    мою   политизированную   наружность,   раскрепощая
множественность  моих  маленьких  страстей  и  желаний.  Гиперболичность  ее
проникновенности  определила неотъемлемость  и неизбежность ее проникновения
внутрь многогранности моего  мироздания. Моя оболочка легко разорвалась,  но
место надрыва она  накрыла своим  ртом, не позволяя  чему-то высвободиться и
затеряться во  внешнем  сообществе внутренне  наполненных существ. Затем она
проскользнула  внутрь  и  затянула  дыру  своими  губами,  соединив  материю
клейкостью своей слюны...

     Тогда лишь  я стал понимать, чем ты была раньше, и почему  ты пытаешься
прятать свои голоса  и  головные боли в  чьей-нибудь  сердечной конструкции.
Будучи космической субстанцией, опоясывающей взорвавшиеся галактики, тебе не
хватало  воды  для  роста  структуры  твоей  органики,  для  материи   твоей
необозримой   беспорядочно  развивающейся  системы.   Твои  связи  постоянно
оставались непостижимым и  волнующим  потоком чего-то  еще неосознанного, но
уже увлекавшего за собой. Ты переплеталась со мной, и тканями моего естества
покрывала свои раны.

     Она билась в агонии, когда ему не хватало кислорода на плоскогорьях его
бесцельных размышлений, в сбившихся с пути вагонах наземного транспорта и на
вечеринках  расторопных  барменов  с  вытатуированными  на  груди  любовными
посланиями. Всем, чем угодно  могла быть она, но любила быть Микеланджело  и
любить  Петрарку,  а  ему  ничего  не  оставалось делать,  как наблюдать  за
вожделенными   полетами  ее   вымыслов.   Он  оставался   пленником   своего
неврастеника, ступающего по битым стеклам разоренных магазинов и кафетериев,
вдыхая  запах  морей  неудавшейся юности, неведомо откуда  принесенный  ею в
гортани и выплеснутый на  него, совсем  одинокого, отдавшего ей даже прошлое
свое на растерзание.

     Под монотонную капель. В  хаотичном движении  маятника. Под  неуемный и
нервный  звон колоколов и дребезжание  алтарей.  Это  все существовало...  И
смерть от истощения. Связи исчезают, они теряют смысл. Они приобретают чужие
взгляды и ни с кем не разговаривают. Обменялись именами и именными склепами,
потеряли стыд и свои  влюбленности, заходили в  воду  по пояс и наслаждались
свежестью  волн  и беспамятством штиля. Они  неожиданно наделяли себя  силой
солдат,  обладавших презервативами, и рассматривали свои стройные ножки  под
микроскопом,  как  микрокосм  сознания  своего,  поделенного   на  неопытные
конвульсии  престарелых  любовников  и  состав  костного  мозга медсестер  в
полевых госпиталях. Что еще нужно для исчезновения мироздания?

     Когда  ты терялась  во  мне всей своей невозмутимостью,  ты становилась
моим скелетом, трещали кости, ломались суставы. Тогда ты начинаешься цветами
вместо волос на моей голове, перьями загадочных  птиц обрастают  мои руки. И
ты думаешь  только  о  себе, бесцеремонно нарушая церемонию соединения  двух
жаждущих слияния миров.

     Чем  может быть  новая  проза?  Чем-то  неименуемым  и  неподстроенным.
Безъязычным  пространством,  влюбленным  в  самое себя. Нет земли, как будто
любая сущность  ищет себя заново и не называется исконно известным именем, а
подменяется вечным вымыслом и фантазией. Однако не происходит ничего нового,
всего лишь расширяются рамки иллюзорности и разветвленность идей и  смыслов.
Чем является новая проза? Не-языком и  антиязыком.  Молчанием и  беззвучием.
Безбуквенной и внезнаковой материей. Тобой и мной.

     Ну вот, ты уже во  мне...  А  теперь представь  меня скитающимся  среди
хлопчатобумажных  свитеров, их  вискозу  почувствуй  самими  чувствительными
своими местами. Раскрась меня в краски снегопада, чтобы разноцветней меня не
было никого на  свете, и чтобы тьма превратилась в рекламу солнечного света.
Останься в моем последнем сне лишь улыбкой, которую я увижу в зеркале  перед
смертью,  лишь последним вздохом, который родится при вдохе и умрет выдохом,
но останется моим предчувствием умирания.

     Это было лишь желанием  прочувствовать пятикратный  оргазм  за каких-то
пять минут и 88 секунд с погрешностью в секунд 19.

     И ты думаешь лишь об этом.

     Я  не хочу вам  мешать  головой. Она и так станет глыбой,  и все  равно
преградит путь  движению ваших мыслей. И вроде бы не было войны, и она вовсе
не намечалась, но  отчим  займется  сексом,  у девочки будет  слишком  много
заданий. Нужно спросить у нее,  с кем она предпочитает остаться и  жить.  Он
играл с ней целыми днями. Конечно, со мной, останется она.

     Странные  желания. Я смотрю на  переводчицу  в  кинотеатре, в кинозале,
сидя  на последнем ряду  и заглядывая  в  ее  кабинку.  Как всегда, думаю  о
переводчице,  не о переводчике,  а что  он  мне  может показать,  что  может
открыть, если я не возьму его в полет?..

     После  того,  как  ты  поселилась  внутри меня,  ты  стала моим братом,
представлялась секретаршам моей тенью, женщиной становясь, прикасаясь к моей
небритой  щеке, распространяя запах возбужденного  тела в воздухе над местом
моего  приземления  в  твое  сообщество. Ты  умудрялась  запираться  в  моем
организме и часами перечитывать там  мои рассказы, о себе же самой, тобой же
самой   спровоцированные,  и  практически  созданные,  лишь  использованными
пальцами моими, а мой голос менялся, и превращался в твой сладкий голосок, и
по телефону я соблазнял молоденьких студентов.

     С   первых  же   кадров  источающаяся  вонь  отягощала  сознание.  Все,
оказывается,  заключалось  в  бестолковом  поиске  абсолютного  "ничто"  при
наличии  подавляющего "все".  Сибаритство  порождало тошнотворные  ощущения.
Они,  какие-то непонятные  мне  художники, погруженные  в культивацию своего
образа жизни и отношения к ней. В них так мало ее оказалось. В ней были лишь
желания   обрести   стоическое   состояние   медитативного  самопознания   и
самосовершенствования, однако строение их действий, порывов  и беспомощность
в  обретении  простой  подчиненности молодым  взглядам,  чистым  и открытым,
превращала все их попытки в фарс без цели.
     Но  что ты, захватившая  меня, и потерявшая  меня в себе, или  встающая
вместо меня каждый  день из холодной постели, что ты  будешь делать, когда я
вырасту,  когда  я  аккуратно начну  воспитывать  незнакомых  тебе детей, их
взрослых  родителей,  выступать  с  докладами  на  встречах  лауреатов  всех
мыслимых  премий, открывающих  путь  в  историю,  пить крымский  портвейн  и
обращаться небрежно  с  маленькими нимфетками, там, на знойных туристических
тропах, и в свободолюбивых студенческих автобусах...

     До моего "да" ты примирялась с моими многочисленными "нет". Я устраивал
для тебя прослушивания, приглашал на выставки известных мне творцов. А потом
уединялся с тобой в их гримерках,  нам было ведь там хорошо...  Нисколько не
жалею  о  том  дне,  когда  площадь Отсутствия  заполнилась твоим бестактным
запахом,   уведшим   меня   от   петиций   ООН,   глупых   статей  продажных
корреспондентов,  на  которых обрушивалась моя критика. Мы стали  мужчиной и
женщиной. Нам было 20 лет, потом нас не могло не быть, без лет, без  уз, без
бездны вокруг,  мы как-то по-своему довольно-таки  своевольно  обходились  с
ней,  и  покидали ее ради вспышек чувств,  нескрываемых, вытекающих  наружу,
когда  мы  находились  все еще внутри себя. Нами наслаждались грозовые тучи.
Одетыми не по сезону, но не поддающимися объяснению, личностями.

     Я был твоим ажиотажем, ты - моим непромокаемым трико.

     Когда  ты  была  маленькой.  Хрупкой  девочкой.  Я  наслаждался  твоими
искренними  нежными взглядами. Ты направляла  глаза на мои откровенные губы,
выговаривающие  осмысленные  фразы, пронизанные философской  простотой. Твоя
светлая  уютная  комнатка  часто  пустовала.  В  ней  ты  считала  свои юные
переживания  глобальными  катастрофами.  Возникая стертым  иероглифом в моем
вывернутом  наизнанку  утреннем  поцелуе,  ты  могла  захватить   неприлично
громадную территорию  счастья,  которую я надеялся предоставить не  нашедшим
любви   стареющим   девам.   Но   неумолима   ты   была,   влекомая   своими
максималистскими   желаниями.   В   твоей   пахнущей  дождливостью  комнате,
разыскиваемой   всеми   затерявшимися   в   неведении  и  состязающимися   с
безысходностью желаний романтиками, весна становилась основой сна, а осень -
мельтешением  фантазий  и предначертаний.  В  мириадах  мыслей  твоих тонули
мелкие расстройства повседневного клейкого существования.

     I'll try a truly trull...

     И никого рядом со мной, как всегда, всего лишь спятившие дети в детских
садах. Кто, кроме тебя в состоянии окружить меня своей несравненной световой
органикой...  Протаявший  допоздна,  но  не  исчезнувший  мороз  моей  кожи,
врезается в твои заостренные зубки. Пора узнать на вкус свежую привыкаемость
к  телу. Лелея  меня еле-еле, обливая слюной,  раззадориваешь меня. Но я  не
откажусь от  наших совместных снов. Ты используешь меня, живя внутри меня, и
тебе  нет  необходимости просить  меня о  приюте, ты  вливаешься  всей своей
сочетаемостью сквозь мои глаза  и ноздри и начинаешь заполнять мою оболочку,
становясь собой во мне.
     Что  осталось  от  нас,  от  наших  безумных вечеринок,  от  веселья  в
дискоклубах, от пьяных прогулок по улицам старинных  городов? Куда ушла наша
энергия?   Мы   раскрывались,   как   неведомые   цветы,   поражаясь   своей
разноцветности...  Или может быть, всего  лишь  то,  чего  нам не хватило за
прошлые годы, - это лишь бешенный секс на черных кожаных диванах в кабинетах
мэров и министров энергетики?
     Кому-то всегда  нужна история. Кто-то не может не желать  погружения  в
некое пространство выдуманного  мира,  переживать  все, с  чем  этот мир его
смешивает. Все спрессовано, вся жизнь содержится в моменте, и смерть момента
определяет смерть  жизни. Я же  говорил тебе, что я страшный человек, что ты
полностью  завладеешь  мной, и от меня  ничего не останется,  но ты  станешь
мной, и таким образом я в действительности по-настоящему буду владеть тобой.

     Я  ныряю в  тебя,  как ты в меня...  Мы -  аквалангисты Красного  моря.
Шуршание.  Маленькая интрига. Лисички  пробежали  мимо  нас,  наслаждающихся
молниями,   беспорядочно   рвущими  небо,   соединяя  полосу   горизонта   с
космическими станциями и матросами далеких планет. Я случайно  открыл глаза,
и  увидел,  что  мое отражение говорит  со  мной твоим  голосом, а  мои губы
затянуты  мглой  бесконечной  ночи,  начавшейся  тогда,   когда   закончился
бесконечный день. Я - твой маленький помпадур. Всегда  стою за твоей дверью,
и  слушаю  твои  стоны  во  время твоих  беспорядочных  оргазмов с рыцарями,
проникающими в твои покои через окно.
     Я бы  находил у  тебя на подушках свои розы, если бы тебе было  приятно
получать их  от меня. Каждый мой  шаг не находит твердынь,  и мы уплываем  в
грезы о тихих заводях еще никем не открытых островов вечного блаженства.
     А потом я  вдруг  преображаюсь и начинаю громко называть тебя по имени,
никогда не произносившимся, забытым тобой после вырождения твоего сознания и
переселения тебя в мое тело и завладения тобой моего организма.
     Я  был  велосипедистом, которого  ты отчаянно полюбила  после очередной
выигранной мной  гонки. Я стоял на пьедестале  и  на  первом  месте  в твоем
списке.  Тобой  тогда  была  самая  очаровательная  поп-дива,  не покидающая
верхушки хит-парадов.
     Как  прекрасен город твоего детства, в котором  ты мечтала проститься с
ним  навсегда. Ты  с любовью вспоминаешь его  улицы и  дома,  парки,  всегда
готовые тебя приютить. Бездомную, беспланетную.
     Кто   только   не  хотел  быть  мной.  Даже  необычный  хор  безголосых
секундантов,  посекундно  отвлекающихся  на  графики  назначенных  дуэлей  и
несостоявшихся  примирений. Но им  не  принадлежала безупречность понимания,
высказывания мнения, умалчивания  правды,  совершения благородных поступков.
На  мне  рисовали узоры  гербовых  вакханалий,  а  я  все равно,  осознавал,
насколько не вписывающимися в мой мир являются те, кто этот мир превращает в
прозрачную битву с самим собой, становясь лишь маскирующимися и принимаемыми
другие имена и прощающимися с постоянством сна особями.
     Расстраиваясь  из-за пустяков, мы по-детски рассматривали разукрашенное
радугами небо.  Хотели  целоваться, сливаясь губами,  как  речка сливается с
морем, а море сливается с  океаном, вливаться губами в свежесть застывшего в
наших  глазах  воспоминания. Как будто  лелея  поцелуй, родившийся  легко  и
непринужденно в результате  погружения  в давно  забытое единственно  чистое
чувство.
     Я  становлюсь  твоей  ресничкой,  случайно смахиваемой нежным движением
твоей руки, и падающей в зеркало лужи после весеннего ливня. Ты  не загадала
желание, но я уже превратился в его исполнение.
     Что  делал  ты  со  мной тогда  на  равнинах  безбрачия?  Вклеивал свои
отпечатки пальцев в мои паспорта, выдавал мне фальшивые визы, превращая меня
в нерезидента  планеты Земля.  Наделяя меня  правом  передавать  свои нежные
чувства  прочим   загадочным   и   целеустремленным   повстанцам,   бунтарям
планетарного значения. Я их узнавала по  возбуждающему меня запаху,  аромату
свободы и  поиска.  Решительность их  возгласов  и  действий побуждали  меня
отдавать им все, что уже было потреблено тобой.
     Мир  мог  бы  стать  моим  трогательным  другом,  а  стал  смирительной
рубашкой.   Мои   катастрофически   бесплодные   желания  были  продиктованы
инсинуациями поэтически неразборчивых возгласов и  высказываний малоимущих и
стонущих по вечерам бестактных поставщиков любвеобильности!
     Но ты же можешь вспомнить той самой не тронутой прошлым памятью, что ты
была  моим  взглядом  на  луну  и сквозь луну, что именно  тогда ты обретала
статус путеводителя  моих глаз,  а  потом  и  взглядов  моих,  сплетаясь  со
стенографией  моих измельченных  чувств,  кричащих  и  молящих  об отчаянном
сопереживании,  счастливым  часом  моей  потусторонней  жизни  и  частоколом
испытаний, населяющих мою судьбу. И, возможно, именно ты  была моей судьбой,
переплетающейся с моими мозгами.

     Что-то  находится вне  воздуха,  как  будто  он  прозрачный, как  глаз,
видевший  старательные  движения  влюбленных тел,  и не посмевший  жить ими,
когда  видение  было  живым  и в воздухе было то, что всегда отсутствовало и
приобретало   самые  странные  и   непознанные  формы,  вписываясь  в  самые
неизвестные и никем  не  прочтенные формулы. Так  было,  когда ты, становясь
мной,  оставляла своему  дыханию свои  многочисленные запахи,  и пронизывала
насквозь мои инстинкты, когда я был тем, кем был создатель сна.
     My eyes are swallowing times or  lovers' cries, bullets coming from the
organics of star parades. And giant Maria makes so tasty coffee. I'm sharing
my body.
     Даже  ангелы  иногда  страдают  от  любви.  Сейчас ты  одинока. Площадь
Отсутствия превратилась в  площадь  Опустошения. Вырази свои  эмоции! Но  ты
дышишь ничейным воздухом и  не можешь  заставить свои глаза  воспламеняться.
Тогда  именно я был воплощением пустынных  площадей. Ты здоровалась с каждой
струей фонтана. Каждой  плите  называла свое  имя, рассказывала скульптурам,
какой ты была маленькой, и какой бы ты хотела быть.
     Ей во  что бы  то ни  стало необходима была известность,  рыдания ей не
помогали,  ее  бросало  и  в  холод, и в жар, никто не узнавал в ней  птицу,
лежащую  у крыльца деревенского дома с простреленными крыльями, и изнывая от
безумия своего знания, она пыталась отпустить свои глаза в поиск новой грани
невидимого.  Не думайте дважды, - слышали хрусталики  ее глаз,  отрываясь от
земли, исчезая в небе, покидая космос.
     Купаясь  в  цветах  мимолетных созвездий, нимфа  пластичными движениями
расстраивала  всех   наблюдающих  за   ней   астронавтов,  даже  не  имеющих
возможность тронуть ее запах, купающийся в цветах, бесцветный запах. Лишь бы
не уклониться от курса. Астронавты всегда должны быть точны...
     Сегодня  нижнее белье  занимало свое место  в  шкафу.  Находя  его, она
удивлялась, как красиво выглядят  ее  бюстгальтеры, она одевала один, меняла
на другой, беспрестанно смеясь над собой, зеркальной.
     -  Девочка, я тебя  люблю,  - шептала губами  сквозь  дырочки трусиков,
поднося их к лицу, подражая Афродите,  являющейся ей во снах. - Нужно бы еще
сказать это кому-нибудь...

     Тишина  после  долгого  раздумья.  Лишь пляшущие  человечки  жонглируют
сердцами  недолюбивших юношей и  испугавшихся искренних  поцелуев девушек. В
руках бессловесных  клоунов таяли признания в  любви,  в небе  над площадями
безмолвных  городов,  птицы  превращались  в  колокольный  звон,  их  крылья
каменели,  лилии застывали клеймом на  чьих-то телах.  Что было потом, когда
стропила  мира разрушались безостановочно, видел ли ты  мое лицо, видел ли я
ее  лицо,  или  она?  Мы  спрашивали - и  берегли свои парализованные  руки,
которые не могли  открыть миру  невообразимые творения наших переплетающихся
мозгов.

     Ты  убивала себя  ножами самых  известных  убийц,  ты  развращала самых
целомудренных  юношей,  ты пела  с  самыми  знаменитыми  оперными певцами, и
щипала их  за задницы, ты  закрывалась всеми железными ключами, которые тебе
делали на заказ,  в своей комнате,  не  пуская в  нее свою мать, прячась  со
своими  любовниками, которые постепенно  превращались  в бездушно  терзающих
тебя  садистов,  обливая  тебя  ударами  плетей,  будто  напоминая  о  своем
одиночестве и нехватке любви. Семь раз ты  вызывала скорую  помощь,  пытаясь
поделиться  с добрыми санитарами своими приступами, но санитары приступали к
вкалыванию в твои исколотые вены снотворного, и фотографировали  тебя спящую
для медицинских журналов. Им  выдавали  премии, и кто-то  из них обязательно
встречал тебя около церкви или у заброшенного кафе,  начинал разговаривать с
тобой и интересоваться  твоим самочувствием, угощал тебя  кофе, но ты хотела
виски. И ты думала о закрытых поликлиниках и чистке населения.
     Ты стала войной,  и  я стал войной. Мы стали войной  и войной.  Мы были
тобой и мной, а стали прощанием друг  с другом.  Так  могло случиться тогда,
когда я  еще  мог узнавать, жив  ли человек, изучая его фотографии. Когда  я
радовался   тому,  что  стал  твоим  адвокатом,   председателем  арбитражной
комиссии, тогда в  Польше убили таксиста, тогда я проиграл свое первое дело,
и немножко постарел. Я бы навсегда остался в ванне, в муниципальных банях, а
евреям  сокращали  сроки, нервы  не прекращали опутывать сердце  и  умирать.
Кому-то больше нравилось искать греческие корни.
     Мы стали друг другом с новой силой, то есть заново, но сила была новой,
как будто такими сильными мы никогда не были; какая разница, каково качество
подачи видеоискусства, главное,  чтоб его невозможно было не видеть.  Вокруг
все  читали,  а я писал, потом все смотрели, а  я писал, потом  обменивались
словами, а я  их описывал.  Это  было теплое лицо. Щека этого лица согревала
мое  левое полушарие,  казалось, она, раскрасневшаяся,  думала  мыслями моих
волос, нераспутываемым клубком мыслей.
     Этот  размазанный  по  столу  пепел.  Чьи  мысли  хранил  он  в  момент
образования, падения  в пепельницу  и смешения  в  ней?  Что  хранит  пепел,
брошенный на землю?  Чьи откровения  таит  использованная  туалетная бумага?
Бескрылый  ветер... Рисунки детей...  Игра с  самим  собой  в  карты,  бег с
препятствиями на перегонки, с самой собой. Беру игрушки маленькими ладошками
веселящихся детей,  рисунки которых  ты считаешь лучшим, что присутствует на
планете и в межгалактическом  пространстве.  Ты расставляешь фигуры, а  дети
переставляют    их,   ломают   твои   схемы   и   нарушают   графики.   Мои.
Последовательность   мыслей.   Моих.   Я   видел   тебя   в   ярко   красной
хлопчатобумажной  футболке, в  поле, у  холмов, растущих в  горы, скрывающие
дикие  долины с бурными речками. Тебе  тогда восемнадцать. Никогда не говори
мне, что я постарел.  Даже если бесчисленные морщины покроют все мое тело, и
волосы поседеют и будут осыпаться каждодневно.  Я просто останусь в складках
твоей восемнадцатилетней одежды, в запахах твоих потаенных промежутках тела.
В твоих пышных  волосах,  которые смешиваются  с  красками  полевых цветов и
небом, прозрачным настолько,  что  можно увидеть  траекторию  полета кометы,
которую  я  назову  твоим  именем.  Найдя  тебя  восторженно  наблюдающей за
полетами бабочек и протягивающей  руки к солнцу, подойдя к тебе и прижимая к
груди,  вырывающуюся,  обижающуюся  на  объятья,  мешающие свободно  бежать,
искрясь  от  счастья,  я плачу своим  старческим  лицом, которое мучается от
нехватки  витаминов,  от  одеревенелости век  и неподвижности  губ.  Я  пишу
сценарий твоего детства. В нем я твой первый мальчик, который поцеловал тебя
в  щечку  и подарил открытку на  день  рождения  с  детским стихотворением о
любви. Потом я конструирую твою юность.  В  ней я  тот самый парень, который
тронул твою  руку, сидя рядом с тобой на  премьере никому  не запомнившегося
спектакля,  и  зародил  в  тебе желание отдаться  ему.  Но  потом,  когда  я
спроектировал твое отрочество, он, кому ты отдалась, стал твоим соглядатаем,
стенографистом твоих грез,  а когда он стал отцом тебя, родившейся не совсем
вовремя,  я начал  создавать твое второе  "я", без  себя. Я вызывал  тебя по
повесткам  в суд, приводил на допросы. Ты мне  рассказывала что-то всегда от
третьего  лица,  а когда начинала повествование  от первого, то твое "я" без
кавычек прекращало жить,  а  полностью овладевало мной,  заставляя отпускать
тебя, и забывать о тебе. Я так никогда и не узнал, кем ты была и была  ли ты
вообще.
     Привидение никогда не выбирало заранее, кого именно оно посетит  ночью,
но  ведомое  беспамятством   желания  соприкосновения   с   душой  человека,
напуганной до  смерти, и даже возможностью в  очередной  раз познать  смерть
человеческую,  оно  покидало  мой  дом.   Я  никогда  не  давал  наставлений
привидению.  Я чувствовал  лишь  свои  мокрые  от волнения  руки  и ощущение
приближения дневной  скуки. Я смотрел на себя в зеркало. Зеркало исчезало, я
купал себя  в ванне.  Ванна кровоточила. Я терял улыбки, надо мной смеялись.
Привидение отбирало у меня все, чем я пытался наделить свою мнимую спутницу.
Привидевшуюся мне, видимо, и не открывшую своего имени. ТЫ.
     Ненавидь меня, спасай  меня,  останови... подведи к  черте, отрекись...
отбрось... отшвырни... сделай навсегда неприкаянным.
     И уже я не становлюсь тобой по праздникам. Мне начинает хватать себя. Я
выхожу  на площадь, крестившую наш союз, вижу твои  губы, плавающие  в  воде
фонтана, которые шепчут:  кровавь, безостановочно  огибай  земной  шар, тебе
никого, кроме меня  больше не найти... всматриваюсь в  движения твоих  слов.
Говори это моему лицу. Оно со временем превратится в копирку твоего.
     Ты  в  ярко красной футболке.  Плотно облегающей  твое тело.  Я догоняю
тебя,  в глазах растворяется твой  образ. Я, уже нашедший и догнавший  тебя,
пытаюсь ощутить тебя, прижаться к тебе, безуспешно... ищу тебя. Уже будто бы
зайдя  в самую  тайную  твою  комнату,  где живут только твои секреты  и мои
откровения.
     Помехи...  Мозгом  управляют  окрыленные успехом  подавления личностных
качеств рецидивисты.
     Ты дирижировал моими  улыбками. Губы безоговорочно подчинялись тебе. Ты
тиражировал мои улыбки, сам становясь немного улыбчивее.
     Поперечное измерение. Пикеты манекенов.  Иконы никотина - реклама пап и
роз. Музыка с кашлем. Семидневное окончание дня.
     Я встречался с привидением не так часто. Оно приносило  иногда цветы  с
чьей-то  могилы, уверяло меня,  что  они свежи, как весеннее морское утро на
неоткрытом людьми острове. Называло имена девушек, которых я не спас, и меня
любяще  называло  бесподобным  сосудом  ассоциаций. Ползло по простыне  моей
пустынной  постели.  Приоткрывало мои  глаза,  застывало  надо  мной с ликом
задумчивого всадника, утратившего  следы  своего коня  в бескрайних  прериях
Аризоны.
     Оно  говорило мне, будто я - камень, который сам себя  может бросить  в
лицо безликости. В  нас,  в массы,  в среднего потребителя, ценовую нишу.  В
процесс производства, в фотографию взгляда.
     А  это еще  не  случилось,  лишь вчерашние свидетели раскрыли множество
тайн, связанных с этим. А природа устала,  и лица людей  уснули  в  трамвае,
который плавает в глотке  каждодневной печали. Только девушка,  о  которой я
думал, еще не  знала о том, что еще не произошло. А я почему-то был уверен в
том, что все уже закончилось.
     (Если  эти звуки не исчезнут в  ее  очередной мольбе, и  не изменят  ее
манеру смотреть на все вокруг,  она не сможет вымолвить ни слова, восхищаясь
самой  необузданной  красочностью цветочных полей, а я забуду, что эти звуки
значили для нее когда-то ... неужели она не  будет бороться с немым небом  и
безвкусным дождем...) о... молись со мной, прячь руки в прямых  линиях света
алтарей неизвестной нам религии.
     Создаю новый образ, знаю, что он овладевает мной, а  я лишь следую  его
указаниям. Легкой  речной  водой  омываю  подготовленное  к вживлению  новых
чувств тело. Смотрю  на старые  замшелые  игрушки. Шутки растаяли в желудке.
Размениваю неразменные монеты. Может,  ты действительно прав.  Может,  все и
так стремится покинуть и замкнуть нас  в  клетках своих воспоминаний. Больше
не спи со мной.  Не трогай мое тело,  как ты это делаешь сейчас.  Нет.. Да..
Тем  ценнее станут  воспоминания о  тебе. Таком нежном. Как сейчас. Как в ту
первую  нашу с тобой ночь. С дождем. Ты шел, не останавливаясь, и нес дождь.
Как всегда, как  обычно. Как тогда,  когда ты еще этого не понимал. Шел, как
тот, кто никогда не останавливается. Мимо воды, мимо всего. Мимо меня  ты бы
тоже прошел, но случайно задел меня плечом  на заполненном зонтами тротуаре.
Извинился и замер. На мгновение. Потом, как будто мгновенно очнувшись, пошел
дальше,  лишь  взмахнув  полами  своего  пропахшего  сыростью  плаща,  а  я,
застывшая, не  могла  шелохнуться. Меня уже толкали другие.  А ты этого, мне
казалось,  никогда  бы  не  почувствовал,  но,  уже  практически  исчезая  в
пластичных  движениях  горожан,  ты  вновь  остановился,  резко  повернулся,
бросился  ко  мне, приковав свои объятия к моим  хрупким плечам, до сих  пор
чувствующих давление твоего промозглого тела. Хочу не утратить эти ощущения.
Ты был так ласков со мной. Я буду  помнить тебя вечно.  Венами. Волны  твоей
безвременности.

     Я сплю у тебя на коленях.

     Мы в  пути. Нас ждет небо, и  стороны  света  открываются  для  нас.  Я
нарисован на  твоем лице, ты выпиваешь  мое тело. Ты губительно  влияешь  на
окружающих.

     Ты  выделяешь странные  будоражащие мозг окружающих флюиды.  Я  не могу
находится  рядом с тобой,  но еще более невыносимым становится отделенное от
тебя  существование. Не превозмочь. Слабыми капельками дождя  ты вливалась в
полость моего изнеможенного ожиданием  организма. Жалея меня, ты старательно
укрывала мои глаза и спасала виски  от внедрения радиации своего не знающего
усталости кровавого потока вырождающихся мыслей.

     Впечатления, эмоция, рождение, какое чудо.
     И   опять   рвутся   внутрь   моего  безразличия   голодающие   камешки
девятилетнего  ребенка.   Осознаваемые  камешки,  бессознательно  голодающие
камушки*. Классика жанра. Жанровая классика. Еду в ночь. В ночи еду.  Езда в
ночи. Точность  езды.  Ночная езда. Ничье задание. Чайное  здание. Здание из
чая. Отчаянная ночная езда. Езда в отчаяние. Нечаянная езда ночи.  Никчемная
тщательность  ночного  чтения. Пройденный этап. Патовый исход. Доходный дом.
Модный сервиз.  Сервисный  центр.  Вестник  стен.  Исток  историй.  Чинность
мистерий и истерий. Бесчинство сна. Изнеженность снежности.
     Как я могу любить твою любовь? Чистые голые слова о ней? Использованные
и  используемые сейчас? На разных языках? Слова, значащие не  "ты" и "я",  а
"ты" и "ты", разделяемые со мной. Бездомные слова. Бездонные... Крошащиеся в
моих руках.  Дрожащих... Сошедшие  с ума слова.  Почему  им нет замены.  Они
крадутся взглядами  и  прикасаниями и  растекаются по поверхности эрогенного
тела. Слова  в запястье. Крики...  кошмарные... мольбы. Как обретение  самой
сути  бессловесности. Как беспомощность. Как призыв.  Картины  и образы. Как
мне  не  любить  твои  слова?  Слова  обо мне,  используемой для  признаний,
обращенных тебе, направляемых  внутрь,  в самую глубину  сердца, и дальше, в
почти верное ощущение постижения непостижимого.
     Как много всего я должен тебе сказать...
     Как часто я все это слышу от тебя...

     Вы заискивающе  улыбнулись.  Просто  так  по-доброму,  но  заискивающе.
Желая, видимо,  превратить улыбку в чистое послание неподдельного стремления
завоевать внимание. Вы воскресили во  мне эмоции, давно забытые, возникающие
вследствие нестойкого  и пугливого желания  нравиться. Вы  закашлялись, и  я
подбежала и поднесла вам платок к губам. Вам. Так деликатно вы посмотрели на
меня,  отрывая  мои  руки  и  выдавливая  мои глаза.  Подчиняющим  взглядом.
(СЛЫШИТЕ... Ничего  потом, вы были не в себе. Во мне.  Слышите. Я же приняла
вас  всем своим существом, а вы...) Потребовали от своего  "я" невозможного.
Чтобы оно стало мной. Страшно подумать... Сейчас  их уже две, тех половинок,
которые могли быть  одной, они скрещиваются  странно, никогда не знаешь, что
там,  вместо, за  этим двуполым сочленением.  Кроется  ли истина  безмерного
порока.  Там. Заспанные глаза, открывающие  мир  заново, уплывая в дождливое
утро безымянного города.
     Он накрасил губы помадой с  самым ярким цветом. На  его волосах блестит
лак.  Он  пытался  угадать  желания  своих  неуязвимых  подруг,  утраченных,
казалось  бы  навсегда.  Найденных  в   едва   открытых  гробницах  фараонов
доегипетских  цивилизаций.   Ринувшихся   в   паутину  воспоминаний,  рвущих
целостность  моментов.  Обучающих  тебя правописанию в  практически закрытых
школах.  Говорят, одинокие люди слишком много  говорят... Но их слушают лишь
тогда, когда они говорят не для себя, а не тогда, когда они  говорят, желая,
чтобы их хотя бы услышали.

     Спрятавшись от всех смысловых начал, бестактные хозяева своих желудков,
нервно  цепляющиеся  за  свою  паскудную  жажду покрыть  своей имущественной
важностью  проблески  интеллекта,   направленного  на  вычленение  слабостей
человечества и осознание мощи  истины  как  таковой, испугались окончательно
моей откровенности. Я им  говорил, как упадочны и жалки они в своих склепах,
как далеки они от края земли, где я танцую с таинственными колдуньями, где я
бросаюсь в  пучину образов и красочность фантазий. Я им пытался истолковать,
насколько   неподвластна   им   ни  одна  клубничная  девочка.   Лишь  серые
повседневности с мусоросборниками вместо глаз.

     Цветы.

     Апрель - рыбная ловля.
     Все, что следует помнить, зная привычки людей.

     Я упустил тебя, любуясь  собой. Ты замедляла шаг. Ты говорила: подойди.
Неужели не  чувствуешь?  Ты  же  сам  настроил  меня на  негласное общение с
тобой... Я уже почти с тобой рядом,  слегка касаюсь тебя своими зрачками. Ты
вот-вот должен мне что-то сказать и закружить  вихрем нашего  соединения. Но
ты...
     Я любовался собой.  Предполагал,  что все должно произойти само  собой.
Было ли ей так же жаль  упущенного?  Винила ли она себя за что-то? Думала ли
она о том, что сделала что-то не так?
     Я должен был сделать этот шаг, но  когда  я уже победил в себе любовь к
себе, дверь  закрылась. Осталось  лишь  досадовать на все  несправедливости,
собранные воедино.

     Мы  теперь в городе без любимых маршрутов. Мы в западне  неподвижности.
Нам сложно выбрать, по какому пути пойти. И вдвоем ли... Ты легкая, как пух.
Моя голова тяжела. Твоя сладкая, как материнское молоко, ладонь, прижимается
к моей  голове,  наполняя  ее  кожу  теплом,  проникающим и в ткань черепной
коробки, и в мозг, расширяющийся от повышения температуры.
     Клетка. В ней я и ты. Я продолжаю идти с тобой  рука об руку, а все еще
в  клетке,  и  проникаю  еще дальше в ее тайники.  Клетка сжимается,  душит.
Сокращаются наши тела. Мы все равно умудряемся умещаться в клетке.

     Твой хриплый голос.
     Мой разбитый в кровь нос.
     Твой белый, впитывающий кровь, платок.
     Мой несмелый поцелуй.
     Твое принятие моих губ.
     Моих соленых от слез губ.
     Твоих свежих, как море.

     ГДЕ  ТЫ!!!!! ЧЕРТ  ВОЗЬМИ!!!!!  КАК НАЙТИ  ТЕБЯ,  ТАКУЮ  НЕНАХОДИМУЮ  И
НЕОБХОДИМУЮ? СМЕРТЬ МОЮ..

     Сарказму  -  нет!  У  вас  паранойя.  Рисковый  вы  человек. Бесконечно
очаровываете меня  и покидаете каждый  раз, когда я прижимаюсь щекой к вашей
груди. Мокрая, бежала за тобой,  уходящим, оставляющим меня в беспомощности,
не церемонясь со мной. Однако все было не так. Ты лишь не хотел ранить меня.
Спасал  меня от себя и себя. Ты терял  энергию.  Я была юридически не права,
претендуя на часть ее.
     Я влюблялся во всех, но  в тебя не  смог.  Ты взяла  и  взглядом  убила
попытку  всего  лишь  влюбиться.  Ты - проектор.  Ты  решила  истерзать  мои
ненависти и любви к некурящим женщинам. Что-то всегда остается неразрешенным
и частично эротичным.  Я в душе радостнее тебя раз в двести или миллион! Да?
Теперь загляни  в свою  душу, и пойми во сколько раз я радостней тебя... Это
диктат! И дикость какая-то! Дикая ось. Кость. Ее  бросили, но некому было ее
обглодать,  ее  дали,  но  очень дальновидными оказались сновидения костного
мозга.
     Пригласить  ее  что  ли  на  съемки, для  участия в фотосессии?  Пьяный
человек способен  перевернуть  на  мгновение  мир.  Может ли он  сделать мир
вечной войной, или  его засасывает неопределенность конвульсий его мозжечка,
последней инстанции?

     На границе опять  допрос! Спрашивали, сколько лет я живу без  отца,  во
сколько  лет  меня родила  мать,  и не  пришлось ли  при  этом прибегнуть  к
кесареву сечению. Спрашивали и удивлялись тому, как быстро я  давала ответы.
Потом  ответы  долго проверяли, копались в  базах данных и купались в банных
ваннах,  в   реестрах,  ресторанных  меню  и  архивных  записях.  Мне   было
восемнадцать лет от роду, и родилась я в  рубашке. Я никогда не знала своего
отца, но знала, что больше  всего на свете  я хочу найти такого же человека,
как он,  и стать его возлюбленной, лежать у его изголовья и подчиняться  его
капризам.  Читать  ему свои  безграмотные стихи  и наслаждаться  его смехом,
которым будет сопровождаться это чтение.
     Потом  еще меня в другой  стране  заставляли  пройти  стоматологический
осмотр на случай  провоза взрывоопасных веществ под  видом обычных  пломб  в
зубах. Мне  распотрошили рот, и  я потеряла  былую красоту лица,  когда были
изуродованы  мои  ровненькие и беленькие зубки, которые раньше  подчеркивали
классические изгибы носа  и  положение губ,  легкую и естественную опухлость
щек и мои беспокойные ровные волосы.
     А еще  меня спрашивали,  как бы я хотела назвать  своих детей, не зная,
что я бесплодна, и что сама рождена бесплодной женщиной. Не зная, что у меня
у самой нет имени.
     А когда у меня не оказалось при себе формы, подтверждающей правильность
работы  кишечника,  все  чаще   требуемой   на   границах,  меня  завели   в
полуосвещенную комнату  два контроллера и  попытались  отобрать у меня самое
дорогое,  что  было у  меня  тогда, камушек  аметист,  в котором  отражается
будущее. Мне пришлось сделать вид, что я готова отдаться их грязным помыслам
и удовлетворить их  постоянно грязные  насильнические желания,  и, когда они
расслабились, я  устроила  выяснение их будущего и кричала им  в  уши громом
Харибды и впивалась в глаза их змеями Горгоны.
     Я  вышла  одна, переодевшись  в  их  одежду,  размеры  которой  мне  не
подходили, но  меня приняли за новенькую, которой еще не подобрали амуницию.
Мне даже подмигнул командир. Все оказалось так просто.
     Я добралась сюда, стряхиваю с себя пыль дороги. Меня действительно чуть
не расстреляли  по пути из синагоги  в минарет. А католик воткнул шип  в мою
грудь.
     Еще в чужой стране меня почти пытали, чтобы  выпустить за свои пределы.
Им  во  что  бы  то  ни  стало,  необходимо было  узнать,  какие  мои  самые
сокровенные  мечты, а  в  последний  раз  в медицинском  кабинете проверяли,
девственницей ли я была. Слишком уж специфическими  были законы этой страны.
И  присутствие  плевы  их  обрадовало.   Но  я  была  пограничной  девочкой.
Занималась   сексом   таким   образом,   что   умудрялась   сохранять   свою
неприкосновенность. В особенности, мне нравился ты, к которому я приезжаю из
разных  стран  и  с  кем  в  какой-то  неподдающийся  исчислению  временными
единицами период времени я чувствую себя свободной от конституционных прав и
законодательных актов. Я добралась сюда. Приехала к тебе.

     10:49 - я  вхожу в гостиницу. Ты оставил мне ее адрес еще до того,  как
собирался  куда-либо уезжать. Ты  говорил об окнах, выходящих  на оживленную
улицу,  о  последних этажах. Но  в  гостинице  их  оказалось  всего семь.  Я
предопределила, что было бы идеальным остановиться в однокомнатном номере на
последнем  этаже.  Тебе так  захотелось  бы. Мне  показалось. Это  где-то  в
Берлине. Я ехала в такси,  таксист знал эту гостиницу, его тетя проживала на
той же улице в очень старом  доме. Про гостиницу, в которую мы ехали, ходили
слухи, про нее рассказывали необычные истории, и мне верилось, что каждая из
этих небылиц была связана с тобой.
     11:03 -  я  вошла в номер на седьмом  этаже и почувствовала твой запах,
иллюзорный  и  воображаемый.  Обоняние вспомнило,  как пахнешь  ты,  как  ты
благоухаешь, и как пот смешивается с твоим  дезодорантом и одеколоном твоим,
и пропитывает  твою  постоянно  сырую,  но не  затхлую,  а по-своему  свежую
одежду. Внутри я боролась с собой тогдашней, которая начинала побеждать меня
и  тянуть  к открытому в  последствие  настежь окну,  чтоб броситься вниз, и
никогда  больше не истязать  себя  воспоминаниями. Тогда  я была на все и ко
всему готовой девочкой. Сложной, но твоей. До конца, и без тебя. Тогдашняя я
сражалась со мной сегодняшней, сиюсекундной мной, подпорченной расставаниями
с самыми дорогими на свете ощущениями, призывающими быть, и не сожалеть ни о
чем. Я сейчас была сильнее себя.
     11:18 - теперь я растянулась на постели, такой же сырой, как и тогда, в
Венецианском дешевом пансионе, где в первый раз мы  занялись тем, что мы еще
не  называли любовью. Потом взглянула на задернутые шторы и слабый пасмурный
проблеск солнца.  Лицо застывало на узорах  штор, незатейливых цветочках, не
для подарков, не для букетно-конфетной  эйфории  маленьких  девочек и юношей
повзрослее. Делаю выводы. Чем займусь. Куда  направлюсь. Буду  ли заказывать
вино сегодня и напиваться, осознавая, как далеко ушли годы  и  как долго они
еще  будут царствовать в моем сознании, призрачными вспышками озаряя память,
и все более пугая меня своим отдалением.
     12:16  -   задумываюсь  о  времени.   О  минутах,   которые  обозначены
безжизненными  цифрами,  даже  не  несущими  какой-то  символичности  своими
сочетаниями.  Или  именно  им  я должна  быть  благодарна  за  бесконечность
переживаний, которые объединяют меня с их  кристалличностью, и позволяют  им
становиться  родными, неотъемлемыми знаками.  Постель  отвергает меня.  Ноги
коченеют. Я растираю их ладонями. Совсем не по-летнему в комнате. Она хранит
чью-то промозглость. Может, твою. Может быть, ты лежал на этой  же постели и
думал  о чем-то совсем далеком от меня,  не  обо мне,  не  о нашей  истории,
которой  для  тебя, возможно,  вовсе не  было.  Ты  посвящал себя миру более
просторному и  необъяснимому.  Ты сам мог лишь догадываться о его влиянии на
меня,  но  сам иногда даже  превращался  в его  повелителя, в  движущую силу
событий.
     12:17 - бессонная остаюсь я в плену своих несбывшихся желаний.
     12:18 - дождь.
     12:19 - я встаю,  надеваю плащ, открываю дверь, закрываю, спускаюсь  по
лестнице,  оказываюсь в  холле гостиницы,  выхожу на улицу, поднимаю  голову
вверх, ощущаю капли на лице, и вижу серое небо, и начинаю ждать ночь.

     Изменчивость  времени  и  изменение  климатических  зон  влияли на  мою
чувствительность.  Забыв  о  природном  и астрологическом времени, я  сижу в
парке возле ратуши.
     Я - семь, я - есьм. Я - майская яма, яма мая. Я - смесь ...  семени ...
с именем. Приглушенный гулом автострады.
     В белом плаще, в сумеречном городе. В фантазиях твоего больного не мной
мозга.  Я  приказываю  тебе  отпустить меня. Оставить наедине. Со сложенными
крыльями, которым уж никогда не подъять мое тело и пронести его над своим же
неврозом  или приступом ностальгии. Я даже не  могу просто  так пройтись  по
мосту, которому отдавал всего себя, отпуская вместе со слезами печаль свою в
путь  по  речному городу. Это не  старость, и  не  время.  Это  безвременье,
безымянное существование материи.

     За мной тянется вереница судеб. У одной девушки больна мать, а отца она
не  видела  с  рождения.  Ей  приходится  работать  консьержкой  в   дешевой
гостинице. Почему бы  ей  не  зайти ко мне в номер, который я снял и который
она  показала мне,  зайдя  вместе  со мной внутрь, отдавая  ключи, улыбаясь,
уверяя меня, что встретиться со мной на следующий день  ей будет сложно, так
как она работает еще и тренером бальных танцев в  Доме  учителя. А почему бы
ей не  зайти ко мне в номер сейчас, когда я приобрел  среди прочих сувениров
еще и симпатичную аутентичную женскую сорочку для  той, с которой я чувствую
себя ментором  в параллельной жизни. И почему бы ей, молоденькой консьержке,
с приятной  внешностью,  улыбающейся мне своей уставшей улыбкой, не зайти ко
мне  в  номер,  с  разваливающейся  кроватью,  с не  закрывающимися  окнами,
осыпающейся краской, но светлый и завораживающий застывшестью во времени.
     Мы вышли на балкон, где она курила слабые  сигареты, досчитывая часы до
окончания смены. Потом она зайдет ко мне и померяет блузку...
     Я спрашиваю, могу ли я попросить ее о некоем одолжении.
     Ей   по   душе   приличные   предложения.   Я   не   преминул   случаем
поинтересоваться, будет ли  предложение заняться сексом на  старой скрипящей
кровати  номера,  в который  она  проводила меня  при  вселении,  достаточно
приличным.
     - Что же здесь такого неприличного? - поинтересовалась она.
     Но на мой вопрос, нравлюсь ли я ей, она, возмутившись,  заставила  меня
поверить в то, что она, будучи замужем, никем, кроме мужа не интересуется.
     Соответственно  интересовать  ее  мог  слепой  секс,  если  конечно  он
исполняется мастерски.
     Я хотел обнять  ее тело, но слегка прикоснулся к плечу. Свежий запах ее
одежды и обволакивающий  аромат ее трепетного тела. Она соглашается зайти ко
мне, когда завершится ее рабочий  день, обещает стать моей моделью. Скоро 8.
Конец смены.
     Я тебя сменю  на нее, у  нее тоже красивая грудь,  узкие  розовые брюки
облегают ее напряженные ноги. Тело  вздрагивает. Я даже не представляю тебя,
города,  в  который  ты  ринулась  вслед  за  мной. Я  не  требовал от  моей
чувственной консьержки напоминаний о тебе и особенностях твоего тела. У меня
с ней все получалось. Мы с вожделением поглощались друг другом.
     Потом я  отдал ей  свой  билет,  кредитку  и  любимую кепку от  солнца.
Страна, на землю которой я планировал ступить уже завтра, - жаркая.
     Она обещала  писать мне  откровенные  письма.  О  том,  как у  нее  все
сложится.
     Унесла  ли она с собой часть меня,  или  часть  той  страны, в  которой
остался  я. Я создаю  ее  уникальный  портрет.  Портрет без  лица,  лишь  со
сгорбленной  от прощания шеей  и  словами, переплетающими ее руки. Мимику ее
тщетного  поиска  гостиничных   номеров  и   ключей  от   них.  Ужасаюсь  ее
бездыханности. И  вижу  ее  в пеленках,  описавшуюся,  плачущую, с  надеждой
выплескивающую ручки,  чтобы  найти  маму.  Вместо  мамы  -  я, стараюсь  ее
успокоить. Вижу  на кинопленках ее  раннего детства. Она - чудесный ребенок,
красивый,  просто  бесподобный, даже плачущий, или стонущий, или испачканный
детским пюре, залитый кефиром. Вот она взрослая. Все повторяется. Я опять ее
первый  поцелуй  в ночном метро,  ее опаздывающий на  свидания спутник среди
веселящегося  огненного  нагромождения  зданий,  вселяющегося   в  топь   ее
кровообращения. Я - румянец на щеках ее, скользких от слюны моих губ и моего
языка, овладевающих  ими (щеками ее) в любой удобный для этого момент. В ней
нет  моей  желчи.  И  мелочи  нет.  И  крупных  купюр. Есть желание жить.  В
новостройках.  Менять квартиры.  Менять  пол.  В  квартирах. Наращивать себе
пенис. Вживлять  матку.  В  квартирах.  В  соре карнавалов. Преображаться  и
преображать. В ней нет моего алчного пафоса. Я - ее воздушный корабль. Она -
мой слепой парикмахер.

     - Да, нам бы очень хотелось жить в этой квартире, мы бы с удовольствием
сняли  ее. Но... для нас  слишком  дорого.  У нас  пока нет  таких  денег. В
ближайшее время  это  не  реально. Но мы очень  аккуратные. С нами  у вас не
будет  проблем.  У  нас  есть   идентификационные  карты   практически  всех
муниципальных органов  мира,  и  нас принимают практически во всех странах с
удовольствием. Иногда  мы  жили  на  острове расового  безразличия -  ну  вы
догадывается, что  я имею в виду - и нашим  хозяевам даже  присудили премию,
они не хотели нас отпускать, и мы к ним так привыкли.  Может быть, и вам  мы
будем полезны.
     После  чего строгое лицо хозяйки выразило понимание. Ключи  оказались в
наших жаждущих руках.
     Мы  начинали жить  другой  жизнью,  более  походящей  на уравновешенную
семейность.
     Несметное количество раз я жалел о своей женитьбе. По сути виселица мне
была  сооружена  самим  собой.  Я  сам  искал  дерево,   рубил  его,  пилил,
обрабатывал  доски  и  водружал  столп,  приколачивал  крестовину,  примерял
веревки, сколачивал эшафот.
     Теперь сидя здесь, в размагниченном пространстве своего подытоживаемого
"я", я содрогаюсь от бессмысленности его утраты.
     Баллада о  теле ее и душе... Нужно же мне было рассмотреть  в  ней свое
воображаемое счастье. И я  упивался  ее  пространственностью.  Утопал  в  ее
праздной  загадочности.  Возникал прозрачно.  Говорил  празднично. Горевал о
том,  что  теряю  ее, когда засыпал  сам,  холодный  вдали от  нее. Но  ждал
одиночества,   когда   она   впивалась  в   мою   восторженность,   выпивала
любвеобильность  мою. Вылюбливала меня,  как  могла. Выжимала  из меня самое
дорогое и невосстановимое. Отбирала. А я дарил, спешил дарить, посылал все к
черту.  Отдавался  ей.  Умудрялся день ее  превратить в неделю. И забывал, и
обрекал  на тщетный поиск открытости моей и восприимчивости моей стихийность
слов. Растаптывал слова с наслаждением ее же ногами, целуемыми моими губами.
Был  я,  я  был...  мА-маленьким  ребенком.   Ребеночком.  Ее.   Слушался...
выслуживался. Вслушивался,  лужу  в океан  превращал.  Мир на  пальчиках  ее
вращал, хрупких  пальчиках, лепестках  моей  девочки-цветка.  Как  было  все
прекрасно. Даже геополитика ее тела была плагиатом вселенной.
     Я  стоял  на  балконе,  пил  какое-то  странное  кислое  вино,  которое
приносила нам хозяйка,  и к  которому  как-то  привык. Я видел, как  она уже
одевалась и  красила губы. Уже видел,  как она стояла  у  дверей, ища ключи,
как,  не  оборачиваясь ко  мне, слегка взмахнула рукой, прощаясь.  Открывала
дверь потом, захлопывала ее и спускалась по лестнице, постукивая каблуками о
камень лестницы. Я стоял открытый всем глазам  на балконе, на  высоте полета
маленькой птички. Почему-то мне уже  не хотелось бросить бокал с  вином вниз
на голову  той, что  выходит из дома, сейчас, попрощавшейся со  мной.  Когда
время становится жестоким, хочется сдаться, сдать позиции, унестись неведомо
куда. Перевернуть  мир. А что, если я бы взял ее на  руки и прыгнул вместе с
ней с высоты полета маленькой  птички. Мы  с  ней настолько  идентичны,  что
смогли бы  показаться единым  целым в полете (если  бы мы улетели). А  скоро
небо превратиться в страх перед смертью.  Тогда я забуду  о том, о чем думаю
сейчас.
     You say "whatever". I follow  your way. I'm  getting down  whenever you
slip away. You are my majesty, my destiny, dark parent. No one resembles all
what you had drawn few years ago when you just realised how typical it was.

     Набери мне воду в бассейн, а лучше наплачь туда своих слез, их вкус мне
будет напоминать нашу Адриатическую весну.
     Мы  получили  карт-бланш.  В  алмазах  наших  глаз  можно   было  найти
готовность раскрыть гнойники общественного устройства  планеты.  Где  нарыв?
Везде!  Мне  надоела политика.  Война за  мир. Мирные  переговоры.  Сплетни.
Черный PR.

     Мне   нравится   моя   латиноамериканская   любовница,   темненькая   и
соблазнительная,  с родинкой  на  щечке,  с  улыбкой,  раздевающей  меня.  В
чувствах приятнее теряться, блуждать среди них, тонуть в их чистоте.

     Накануне гранжа я познакомился с необычным  человеком в сером городе. У
меня  белая рубашка, голубой галстук с кубическим рисунком. Из его наушников
доносились  звуки  песни  Honey  Power,  а  я  в  тот  самый  день  узнал  о
существовании MBV. Я знал, куда он идет, догадывался, но не хотел показаться
следящим  за ним, обогнав его и пойдя впереди, а направлялся я туда же. Я бы
мог прикоснуться к нему, он бы молча и монотонно взглянул на меня, ничего не
говоря, просто  бы стал идти со мной  в ногу.  Там,  куда мы шли, мы пили бы
вместе вино. Его  кассета была  бы  всунута в магнитофон, и  всем было  бы и
грустно,  и весело.  Но  каждый  бы, составляя, казалось бы,  единую  группу
единомышленников,  думал   бы   большей  частью  о   чем-то  необъяснимом  и
постоянном,  упивался  бы размышлениями  о  своем  собственном  положении во
вселенной. Когда мы были там, было интересно говорить, обсуждать,  делиться.
Мы  были  целостностью, всем, но тем  не менее ощущали свою  разобщенность и
упадочность желания быть вместе,  единством, ощущающим свою раздробленность,
единым  ощущением  разложения.  С  человеком,   с  которым   я  познакомился
впоследствии, буквально вися на балконе с бутылкой вина в руке, было связано
несколько историй в моей жизни.

     Остальной   мир   ел   тигровых  креветок,  пользовался  парковками   в
европейских городах за 2,5 евро в час, пил кофе с булочками утром, а вечером
он гнал машины к себе в вотчину. Заправлялся на BP.

     Но милый, прости, что я пишу тебе об этом, но меня бросили  на асфальт,
и  мое  тело начали  тащить у всех на  глазах в  разные  стороны, и кожа моя
лопалась, и раны образовывались. Извини, что мне приходится говорить тебе об
этом...  Ты  же  знаешь,  я  люблю  тебя  больше  жизни,  больше  себя.  Эта
жестокость.  Она портит  наш мир. Произведение. Но проведению было угодно. Я
не хотела, я говорила им, просила, чтобы не трогали лицо. Не били в лицо. И,
ты же знаешь,  у меня была операция на  голове. Я закрывала ее руками. А они
тащили  дальше,  пока не раскровилась кожа моя  буквально  до костей.  Я  не
стонала,  лишь кричала:  ЗАЧЕМ, ЗА  ЧТО! Не сопротивлялась, не хотела никому
причинить  боль. Сама содрогаясь от  боли. Невыносимой.  Я, как  о воздухе в
невесомости космоса, мечтала о  тебе. Уносящем меня на край света, туда, где
можем быть только  мы. Одни. Свободны. Без скверны и безразличия, и, и ... я
не знаю, как описать тебе все это.  Мягкость твоего  голоса, чуткость твоего
сердца. Твоих двух сердец!  Я не поверю, что оно у тебя одно. (А не будет ли
у  вас запасного сердечка..... к  кому мне обратиться?) И кровоточины мои не
разжалобили их. А смеялись они только над тем, как неумело защищалась я, как
плакала. Я ждала тебя,  и губ твоих, проговаривающих вслух все, что  пишу  я
сейчас.  Та  самая рубашечка  на мне была одета.  Та,  что  ты подарил  мне,
приехав из экзотической страны, где живут самые улыбчивые люди. Она пестрая,
яркая.  Раздразнила  их  своей  красочностью.  Оказалась  красным  полотном,
раздражающим  налитые  кровью  глаза  быка.   Глупого  и  грубого  зверя.  Я
превратилась в рваную простынь. Рубашка в  клочья  разодрана на  моем  теле,
грудь,  живот -  все в  ссадинах  и  кровоподтеках. Меня  тащили  за волосы,
душили, расчленяли. Пальцы дрожат сейчас у меня, когда пишу все это. Веришь,
никогда так больно мне  не было.  Без тебя,  без хранителя моего. Без  того,
кого не нашла я.  Которого не смогла  предупредить, чтоб уберег меня. Только
кричала: ЗАЧЕМ! Только:  ЗА ЧТО! Весь вечер они издевались. Жестокосердые. Я
надоела  тебе  собой,  но в этом нет моей  вины.  Нет тебя. Вот что. Вот что
происходит. Тебя нет. Бесконечности твоих замыслов и иллюзий. Твоего вечного
инкогнито  в моей жизни. Застрянем в толчее безоблачных дней, не распустимся
вчерашним цветом яблонь. Не будем струиться нечленораздельной  речью  гения.
Купаться в объятиях светлых личностей. Если я лишь на мгновение прикоснусь к
тебе, я не отпущу тебя уже никогда, не позволю тебе  удалиться, исчезнуть из
жизни  моей.  Я  оставлю  тебя с  собой.  Ты  не  вырвешься из  ореола  моей
любвеобильности. Каким же блаженством было бы  это. Если ты скажешь, где ты,
как найти  тебя,  если...  я примчусь  к  тебе, неведомой силой  наполнюсь и
выльюсь на тебя всем своим женским плачем, всей  своей  мольбой  погружусь в
тебя, чтоб не уходил, чтоб был со мной. Всегда. Да!

     У меня  всегда с  собой  фотоаппарат.  Я фотографирую  девушек, которые
нравятся   мне.   Сегодня   произошел   сбой.   Кадры   закончились,  пальцы
расстроились.   Я  выделил   ее  из  толпы.   Легкая   и   непосредственная.
Благоухающая, яркая, преображающаяся. Возбуждающая. Она купила мороженое. Ее
губы покрывались молоком. Она становилась еще прекраснее. Я не смел подойти.
Жалел, что, если  мне не хватит  смелости приблизиться к  ней и заговорить с
этой чудесной  девушкой,  ее образ не  будет  запечатлен  на пленке, а  лишь
останется тревожным и благоговейным воспоминанием. Я смотрел восторженно. Но
куда-то подевалась моя  самоуверенность. Я в ее глазах чувствовал себя дома.
Но  она начала вдруг резко меняться,  как только я стал приближаться  к ней,
меняться  внешне.  Молоко  мороженого  как-то неестественно  застывало на ее
губах. Кожа съеживалась и глаза сужались, обрастая морщинами. Нос покрывался
пятнами и искривлялся. Щеки становились впалыми и  сухими. Волосы  почему-то
редели, седея и выпадая. Я приблизился к ней вплотную и осознал, что  я лишь
рисую   картины  женщин,   которые  смывает  время  и  беспощадная  вереница
обстоятельств.  Я  отвернулся от ее  некогда пышущего  красотой и  свежестью
лица, быстрым шагом направился прочь, закрыл глаза, и дойдя до  заброшенного
фонтана, опустил руки в накопившуюся после непрерываемых и  непрекращающихся
дождей воду. Размеренное  тиканье  часов на руке, ненавижу монотонные звуки.
Вскрывать вены уже не интересно.

     Вся  наша  жизнь  из  кусочков,  как  и  мы  с  тобой  -  из  маленьких
составляющих  друг друга. Мое впечатление  таково, что  я  уже  расстался со
своей телесной оболочкой, предстал  облаком, бликом  в твоих глазах,  блоком
твоих размышлений  в  тихую  летнюю ночь.  Обликом твоим обрядился. Застыл в
твоих руках,  как  будто держишь ты своего первого  ребенка,  не веря  своим
глазам.

     Ты набросилась на меня и впилась губами в  мои.  Я поддался тебе, объял
твое тело. Затем на твердом ковре  я вошел в тебя  и  принялся погружаться в
твою плоть.

     Легко ли  назвать тебя  любимой... Любимым  ли необходимо  являться для
этого... Легко  ли  объяснить  тебе,  что  я  принадлежу тебе равно, как  ты
принадлежишь мне...

     Он  осознал, что я достоин внимания, когда общался со мной и видел, как
беззаветно я носил лондонские  плащи, бросал в небо неустрашимые  взоры,  не
понимаем  окружающим  миром,  устраняющий самость  свою  за пределы  разгула
бесправия и невежества.

     Он  был  стар  и громогласен. За ним шли дети, которых вовлек  он в мир
своих пространственных переживаний.

     Смотрите, дети! Вот оно. Какое прекрасное и завораживающее зрелище. Это
праведное шествие. Они хоронят человечество.
     А по  тротуарам  самых густонаселенных пунктов вышагивали группы людей,
не демонстрации, не митинги во имя или ради... А скопления людей с бараньими
головами, с чучелами кошек  и  с барабанами  из  крокодильей кожи, с руками,
бьющими в центр кожаной обшивки ребрами неизвестных животных.
     Я ждал их, дети,  с нетерпением, и теперь с  вожделением наблюдаю за их
разношерстностью и одержимостью в стремлении достижения намеченного.  Ничего
более резонансного не происходило и вряд ли произойдет в этом  меркантильном
и тщедушном мире.  Все  происходящее  обязано  разрушать  стереотипы,  стать
знамением.  Эти  люди  завизируют  свое присутствие в нашем  с  вами, детки,
сообществе.  Нам они могут  сказать,  что  миру  суждено выжить, но  если он
станет другим,  будет  в состоянии системно переродиться. Им никто раньше не
верил,  что  их  сердца переполнены  болью,  и мироустройство их принципов и
поведение  страдают  от удушливости, от перекрытия кислорода, от ограничений
их личных  свобод. Свобод любить,  дышать, спать  и кричать  во весь  голос.
Никому  не было  интересно,  что ИХ  желания  отвергались, нивелировалась их
ценность.  Дети,  представьте  себя лишенными  утреннего  завтрака  с  вашим
любимым джемом и вкусным йогуртом. Я  вас  не дам в обиду, соберитесь вокруг
меня, сомкните  круг. Охраняйте меня, пока я буду произносить слова гнева  и
отрицания. Вы мне должны помочь!

     После того, что он сказал, дети разжали ручки и набросились на старика,
разрывая его в клочья, одежду, кожу. Старик рассыпался,  будто некий  огарок
смерти из пепла и пыли, ищущий путь в ад.
     Но  мир его,  его  потусторонность  снилась  всем мечтателям,  ветреным
юношам и девушкам,  оленеводам,  мореплавателям, ловцам змей,  фокусникам  и
факирам, метателям ножей и звездочетам, гадалкам и велосипедистам,  тем, кто
испугался вида крови, ночным  посетителям  и невинным  подсудимым,  слепым с
рождения  страдальцам;  половинкой глаза,  но видели сны  о том непостижимом
мире, победители и побежденные, ловеласы и нимфоманки, самоубийцы.

     Она любила, когда  он причесывал ей  волосы  и стриг ей ногти (у них не
было детей, но у них были  две кошки и  кот).  А утрами она  тщетно пыталась
найти вену,  и он  не знал, как  ей помочь,  так как  он не  понимал, в  чем
заключается смысл  ее поиска. Она отчаянно выбирала  религию,  и  постепенно
теряла любую веру, любимую веру не в состоянии найти вену, такую необходимую
и беспечно блуждающую в ее теле.

     Новая литература  - это все то, что было,  и все то, что  будет  тем же
самым. Это вакханалия.

     Когда я  вернулся, все стало другим, но почему-то напоминало о прошлом.
Люди  придумали  очень  дорогую  бумагу.  Некоторые кусочки бумаги  особенно
ценятся,  хотя они хранятся в  музеях  лишь  после того,  как  они  лишаются
ценности в  миру. Ну и чего вы/ВЫ/ОНИ/НИКТО/.../ добились тем, что пытаетесь
сделать из видео музыку, а из музыки - живопись, а из живописи - литературу,
соединяя все, не осознавая того, что живопись сперва должна стать живописью,
а  музыка - музыкой, а видео - киноискусством, а литература  всегда остается
литературой. А теперь  догадайтесь, почему музыку  необходимо слышать,  а не
слушать, живопись - видеть, а не созерцать, а литературу - чувствовать, а не
читать... У всех есть желание сделать что-то смелое, обязательно смелее, чем
у  предшественников.  НО  ДЛЯ  ЧЕГО? Чтобы  покорить  всех тех,  чьи  предки
покорялись тому, что было до... Нужно вечно быть лучшим! Потому  что  всегда
есть "потом". Но его может и не быть.

     Был  конкурс  латиноамериканских танцев. Она  пригласила его,  ей  было
приятно, что он пришел.  Это было контрастное  здание какого-то  концертного
комплекса  с горящим  фасадом, неуместными  пристройками  по  бокам с разным
количеством  этажей. В  одной  из  частей  здания проводились  соревнования.
Внутри  присутствовал полумрак, туалет  с  резкими  запахами смеси  урины  и
духов. Импровизированный бар заключался в небольшом столике, на котором были
расставлены  различные   напитки,  пиво,  алкогольные   коктейли  в  банках.
"Бармен",  усатый  мужик  с  добродушной  улыбкой,  открыл  ему пиво.  Он  с
жадностью,  но присущей только ему одному элегантностью принялся заглатывать
жидкость.  Она  пахла  вчерашним  сексом,  у нее  была  разминка, скоро  они
переоденутся, а после танцев  от нее  будет исходить блаженный запах нежного
пота торса  и более  тяжелый пряный  запах уставших  ступней.  Он  пил пиво,
наблюдал  за  разминкой,  намечал  девушек, на  которых  собирался  обращать
внимание,  намереваясь соблазнить взглядами.  Танцпол был ярко  освещен.  Он
помнил  ее поцелуи.  Когда она целовала  его  губы,  ему  казалось,  что  он
превращается в  яд  и  отравляет  ее собой. На  самом  деле у него кружилась
голова, и потели  руки. Девочки уже  удалились в свои раздевалки,  продолжая
подкрашивать себя  там и одеваясь для  выхода на  пол.  Он допивал очередную
бутылку пива. Ходил в туалет. Рядом периодически он сталкивался с танцорами,
но  постоянно наблюдал  за девушками, периодически  выходящими и  заходящими
внутрь женской комнаты. Все более его влекли запахи оттуда, запахи естества,
волнения  и возбуждения.  Полуодетые девушки на высоких  каблуках. За  окном
неуемное испепеляющее  тела  лето. Ноги  девушек.  Его  глаза, начиненные их
стройностью, начинают  трогать их упругую кожу. Мускулистые  ноги танцовщиц.
Запах  их  бесподобных  ротовых полостей.  Их  родовая раскрепощенность. Они
будут танцевать  пасадобль. И запах  тел сливается с запахом адреналина.  Он
видел ее и  ее  партнера повторяющими  движения джайва  и ча-ча-ча. Ее  тело
напряжено.  Он  искал  их  раздевалки,  отдаваясь  похоти,  захватывающей  и
неотступной.  Потом - конкурс. Он решил выждать  момент.  Она  не выказывала
своего  волнения.  Ему  было  приятно наблюдать за  ней. Зрители состояли  в
основном  из  почитателей и друзей  участников.  Цепочка  в  первую  очередь
сексуальных связей объединяла  всех присутствующих. Скоро  выход участников,
начало программы. Он ждет. Ему  не терпится  увидеть, как  она движется. Его
внимание   отвлекают   другие  тела.  Полуголые  танцовщицы.   Их   скелеты.
Пружинистые движения мышц. До объявления результатов он снова оказался возле
туалетной комнаты. От запаха мочи,  пота и духов  кружилась голова. Девушки,
танцовщицы  и  их  подруги,  нервничали.  Кто-то  подкрашивал  лицо,  другие
расчесывались.  Посматривали на меня.  Мне  нравилась  девушка с  обнаженной
спиной  в бежевом легком  платьице. Она  обладала яркой внешностью, кудри ее
каштановых волос  подчеркивали ее слегка загорелое лицо,  а ее тело  сжигало
меня  изнутри. Упругость  и подчеркнутость ее движений, статность ее походки
завораживали. От нее веяло  чем-то сладко-соленым, будто кожа источала запах
от перегрева на солнце после застывания на ней морской  воды. И  запах этого
тела  несколько раз соприкоснулся с моим. Она, казалось, волновалась  меньше
остальных.  Она  реже остальных  общалась с  партнером, будто они  танцевали
первый  или  последний  раз  вместе  и  им  нечего  делить  в будущем, кроме
мимолетных  воспоминаний. Мне  думалось, оценки ее совершенно не  волновали.
Девочки удалялись. Она все еще  оставалась там, я  допивал очередную бутылку
пива, все еще сосредоточенно всматривался в силуэт  и лицо понравившейся мне
девушки, изучал ее, пальцы становились липкими, потели и охлаждались стеклом
запотевшей бутылки. Ее глаза на мгновение загорались желанием, было глупо не
признавать ее  горячность.  Наступил  момент,  все  танцовщицы,  кроме  нее,
покинули  нижний  этаж.   Я  зашел   в   мужской   туалет,  освободился   от
переработанного пива. Вышел из кабинки. Подошел к умывальнику и пустил воду,
в зеркале я увидел свои растрепанные волосы, потом слегка наклонился  с тем,
чтобы  умыть лицо холодной  водой. Затем, поднимая  голову,  я  инстинктивно
ощутил  некое   движение  рядом  со  мной,  неслышное   и   незаметное,   но
распространяющее  какую-то еле уловимую  волну энергии. Я  вновь взглянул  в
зеркало, за спиной находились кабинки, и по игре теней  легко было заметить,
что в одной из них что-то происходило.  Как и кто туда  мог проникнуть, я не
мог  сообразить.  Я не  мог  не  заметить. Я видел женские ноги,  те  самые,
искусно двигавшиеся на площадке для танцев, ноги. И они сплетались с чьим-то
телом. Там, в кабинке. Вдруг совсем неожиданно дверь кабинки распахнулась, и
предо  мной,  озадаченным,  предстала  она,  та  самая,  обвораживавшая меня
девушка.  Ее  платье  было просто  смято и  приподнято снизу.  Ее  гениталии
пребывали сверху бравого бармена,  который подавал мне  бутылку  за бутылкой
волосатой рукой и улыбался, того самого бармена, который потел там, наверху,
вытирал  иногда  свое тело  майкой.  Он  сейчас  сидел  на  унитазе,  а  она
находилась на нем,  повернутая  к  нему спиной, изящная, двигалась на нем, с
вожделением  обнимая  его ноги,  резко  теребя свою грудь,  освобожденную от
легкой ткани ее практически невесомого платья. Ее глаза остановились на мне,
но  она  ни на  секунду  не останавливала  движений  своего тела. Она начала
двигаться  на  нем еще быстрее. Облизывая  и прикусывая  губы,  она  глазами
дьявольски улыбалась мне.  Затем она,  уже  пронизанная  экстазом, протянула
руку,  призывая  меня к себе. Мне стало не по себе. Я  продолжал стоять,  не
шевелясь.  Ее  призывы становились более настойчивыми.  Грубые крупные  руки
мужчины умело удерживали ее  тело. Стоны превращались  отчасти в стенания. Я
даже несколько испугался из-за того,  что  их  вдруг могли услышать, но там,
наверху звучали аплодисменты,  играла  музыка. Ее  тело уже  полностью  было
покрыто зажиманиями крепкого мужчины, он беспрерывно тискал ее,  все упорнее
и  яростней. Впивался  зубами  в ее  шею.  Она  все еще  призывала  меня.  Я
произвольно начал приближаться к месту их совокупления. Не мог остановиться.
Ее губы выглядели невыносимо чувственно. Они были покрыты слюной и остатками
губной  помады. А потом  его  ладонь  добралась и  к ее лицу, и  пальцы  его
дергали  ее губы, облизывающий  его руку язык. Я уже был рядом с их  телами.
Правой  рукой она сорвала  мой  ремень, расстегнула брюки,  и ловко опустила
свою  голову,  покрывая  волосами  мой живот, жадно  объяв мой орган губами.
Изнутри  исходили  ее  крики. Я будто наполнялся ими, смешивался с  ее воем.
Мужчина  все  более  энергично  входил  в  нее,  и  скоро раскрылся  в  ней,
сопровождая свое истечение громкими и грязными ругательствами в адрес  своей
случайной  любовницы.  Та  буквально  билась   в  судорогах   и  визжала  от
удовольствия, все более страстно всасывая мой орган, мужчина снял ее с себя,
она сильнее впилась в  меня,  и после  того,  как ее рот  полностью поглотил
меня, ее губы уже практически касались моих волос  на пахе. Изнывая  оттого,
что мужчина вновь принялся возбуждать ее,  и  проникал пальцами в  нее,  она
буквально взорвалась, принимая  мое извержение  внутрь, в свою полость.  Ее,
казалось,  можно было  накачивать своими  соками  бесконечно.  Но  у него не
осталось сил, а вновь возбудившийся мужчина продолжил удовлетворять себя.

     Мы  коммуникативны.  Шевелимся  в  клубах.  Спасаемся  от  одиночества.
Отрекаемся от состояний  отчаяния. Мы записываем номера  телефонов  и адреса
электронной  почты.  No more disconnection as if  we had never been blind as
just born mice. We  are leading each other into countries we own. We are not
stone-hearted, aren't we? Friendly grips conquering everyone's attention. No
more  resistance.  Peaceful  make-up.  Keeping each other breathing.  We are
whores in the name of love.  Shaking  feelings. Firm promises. Solid kisses.
Noise of soaring. Counting pieces of blood to give.

     Актриса была  хороша, с ней  хотелось  заняться сексом. Она выходила на
сцену  вместе  с режиссером. Сексуальная искусительница.  Затем  в кино было
показано  ее  обнаженное  тело.  Зрители  машинально, вспоминая ее на сцене,
представляли  ее  раздевающейся  сейчас.  А  я  уже  мысленно  нащупывал  ее
промежность и направлял туда свой пенис.

     Они следуют моде. Они ее придумали. У них хватило на это мыслей. Халифы
на час. Богема. Оседлые цыгане, к сожалению утерявшие  или  вовсе никогда не
имевшие родства со  свободными и миролюбивыми племенами. Они решили  сделать
себя  сувенирами. Толпятся, улыбаются, демонстрируют наряды  и  не  стыдятся
своей сытости  и холености. Их заменят другие, такие же.  Подобно  тому, как
женщина меняет прокладки и/или тампоны при каждом  бунте  своего детородного
органа,   они  сменяют   друг   друга.   Использованные,  они  не  смотрятся
привлекательно.

     После  того,  как  вся  планета  в очередной  раз  признается  в  своей
беспомощности, в  стопроцентной духовной  деградации, приходится  писать  об
этом просто, без метафор и эпитетов, всего лишь констатируя факты, данность,
ситуацию,  положение   вещей,  безразличие,   отсутствие   лиц,  присутствие
лицемерия,  измерения личности, умеренное  умирание,  неуемное,  мгновенное,
постепенное, степень обреченности...
     Я  раню себя  клавиатурой, стержнем  шариковой  ручки, пером  гусыни...
чернила  смешиваются с  кровью. Все книги должны быть красного  цвета, цвета
крови, напечатаны  в  красном, все в  крови. Иначе  нельзя. Иначе  -  это не
книги. Иначе - это пособия по самоуничтожению... Ну и что!?!?
     Нас же не правильно поймут! Я взорву твой дом. Это  не террористический
акт, а попытка изучить динамику, с которой рушатся  многоэтажные здания. Это
один  из  способов достижения понимания. Не противоречь мне. Я и так слишком
противоречив.

     Новая литература - это нагромождение прошлого.

     Действие  замедлялось.   Застывало  биение   сердца.   Нервы  лопались,
искореняли  принципы теории неподвластности принципам. Гранж  - предчувствие
безвременья.  Действие  измерялось снами проституток.  Ты появлялась  именно
тогда,  когда  терпения  уже  не  хватало   катастрофически,  когда  взгляды
расчленялись  карнизами  домов,  съедались  голодными  псами  в подворотнях.
Появлялась ты, когда уже  невыносимость  твоего отсутствия  для  меня  могла
превратиться   в  тесную   тюремную   камеру,   стены  которой   обязательно
разрушаются, а  выход  за  их  пределы готовит телу  столкновение  со смесью
биологических инфекций. К тому моменту душа уже  находит  иной организм, еще
живой  и начинающий предъявлять кому-то свой документ, уже осознавая, что он
принадлежит  некоему  прошлому  сочленению  туловища  и  головы.  Истязаемые
пальцы,  которым недоступны твои  волосы и  твоя кожа, уже обретают искусную
основу  холодного  оружия. Если  бы...  но ты  всегда приходила в  тот самый
момент, когда, казалось бы, ты заканчивалась вместе со мной, отменялась моим
легким и  уже более  не  отчаянным,  и даже не злым,  и  даже бесчувственным
движением, мыслью, необремененностью дальнейшим ожиданием. А  я  готовился к
нежности с детства, учился говорить слова достойные любви  о любви, стараясь
искоренить эгоизм, ласково прикасаться к нравящимся людям. Найдешь ли ты мой
склеп  тогда,  сможешь ли уловить запах праха моего,  отыщешь  ли изъеденные
солью  кости  мои  на  дне  океана,  идентифицируешь ли пепел мой  в  руинах
взорванного мира...

     Ты лиричен.  Тебе не стоило  труда  тронуть мое сердце  лезвием  своего
слова. Оно могло быть любым,  и звучать  могло по-разному, бессмысленным или
глубокомысленным  оно  могло быть,  но  оно было  твоим,  единственно  твоим
словом,  вечно  развивающимся.   Всегда   первозданным.  Непревзойденным.  И
бездейственная ночь  поглощала меня, сон  становился  твоим  словом,  словно
точка  зрачка  превращалась  в некое соединение твоего  мозга и  активизации
артикуляционного аппарата.  Я становилась  словом,  пережитым  в себе, и все
равно твоим.  Не  именем и не  жестикуляцией, не раскрывающейся сутью своего
личностного впечатления, а всего лишь  твоим монотонным, или  вовсе лишенным
тона, или напротив порывистым и неудержимым, но твоим словом.

     Когда  мы стояли  в оцеплении, нас  считали первоклассными аналитиками,
таких,  как  мы к  тому  времени  уже  практически  не осталось.  Наши глаза
замечали все. Мы  с завидной точностью определяли  замыслы прохожих. Подобно
опытным  ищейкам  с  абсолютным  нюхом,  мы  мгновенно  находили  взрывчатые
вещества на  обозреваемой нами территории. До сих пор не могу поверить в то,
что  мы не сумели предотвратить... Кошмары  захватывают мозг, как клещи,  от
которых не спастись. Не спастись, как не спаслись все те, и мы не спасли их.

     Ты  такой  забавный,  ты  всегда   что-нибудь  придумываешь.   У   тебя
неистощимый  запас  историй,  которыми  ты  постоянно  обволакиваешь  чье-то
сознание. Ты состязаешься  с человечеством.  Ты  человек  без  возраста.  Ты
воплощение эпох.  Спаситель  чувств. Ты один... Может быть, ты  спрячешься в
ритмах своего сердца. Может быть, прекратишь свое пребывание в мире людском,
не  родишь  детей, предназначенных  тебе судьбой, не найдешь предназначенную
тебе  судьбой спутницу,  никому  не  оставишь  в наследство свои фолианты. А
может  быть, ты уже испугался  будущего. Превратился в отчаяние, от которого
лечил. Ушел от ответственности... Решил не отвечать за  все написанное перед
судом времени. Где твои истории? Где наша история?..

     Да! Ты точно разочаровался,  перестал верить  в себя, был пойман в сети
бездейственности.   Да,   тебе   понадобилась    стабильность.   Пресловутая
упорядоченность. Ты же брал  мою руку  и пронизывал меня своей стремительной
энергией,  смотрел на  меня - и я  поглощалась облаком твоего сияния. Ты  же
заставлял не просто произрастать идеям в моем сознании,  но наделял их целью
и благородностью  помыслов, вследствие чего я обретала возможность управлять
нациями,  а потом  вся  вселенная превращалась  в  капельку  моей  слюны,  и
естественно, я, становясь чем-то неопровержимо более великим, чем вселенная,
могла создавать вне вселенной все то, что было чем-то неизвестным нам,  там,
внутри вселенной. Ты же сам радовался моей искусности, когда я со всем своим
созидательным даром была лишь одной из ресничек твоего левого глаза.
     Нам, право,  не  стоило  так увлекаться. Но  ты увлек меня, погрузил  в
поток  страстных переживаний любого мгновения, будто оно завершает очередной
цикл нашего личностного роста.

     Я - айсберг, и ты - айсберг. Мы сталкиваемся друг с другом и становимся
неисчислимым   множеством  мельчайших   льдинок,   превращающихся  в  единую
гигантскую  льдину.   Так  мы  излечиваемся  друг  от  друга.  Мы  перестаем
чувствовать  боль.  Мы погружаемся  в абсолют холода, неподвижности,  вечной
тишины, ведь даже если мы  растаем и обратимся в воду, мы к тому времени уже
научимся наслаждаться немотой и безвременьем пустоты. Ты и я. Я и ты.

     Мы - преступники.

     Мы - все существовавшие, существующие и выдуманные дуэты на планете.

     Мы - клептоманы. Нам любой ценой хочется  украсть кого-то у  кого-то. И
нам удается это. Мы разрушаем идиллии. Или иллюзии. И лелея желание оставить
новообразовавшийся союз в неприкосновенности, мы разрушаемся изнутри.

     А потом мы начинаем удивляться тому, как бесполезны наши отношения, нам
становится  не интересно заботиться друг о друге.  Нам  перестает  нравиться
делиться своими сокровенными фантазиями.

     Задолго до восхода солнца я выехал  из  незнакомого  города, в  котором
оказался  совершенно  случайно,  будучи  приглашенным  старым  приятелем  по
колледжу.  Я провел  там  несколько  дней,  остановившись в гостинице  около
центральной  площади,  и  первый  день  я  безрезультатно  бродил по  улицам
странного города  в  поисках своего друга,  и  улицы,  на  которой он  якобы
проживал. Никто не мог мне помочь  в поисках,  ссылаясь  на незнание города.
Наконец  обнаружив  небольшой  рынок  на  следующий день  в непосредственной
близости от  городской  ратуши,  я  нашел там  карту города, и  вскоре  с ее
помощью  обнаружил, что  улица,  которую  я  искал, находилась в  пригородах
города. Она  оказалась практически пустынной, на ней  разместилось несколько
небольших домиков без номеров на них. Я попытался найти кого-нибудь в первом
же домике, который я нашел на улице. После того, как никто не откликнулся на
стук  в  дверь и окна,  я  двинулся дальше и через полминуты уже  стучался в
двери  соседнего  дома.  Тихий  скрип   внутри  привлек  меня   и  несколько
взволновал. Там  внутри, кто-то  будто  был неожиданно разбужен  и  неспешно
начинал приводить себя в чувства, пытаясь приподнять тело,  встать, пройти к
двери и отпереть ее. Казалось, что  кто-то там внутри пытался прийти в себя,
ворочаясь  на  полу.  Скрип  паркета подтверждало,  что  тело  действительно
находилось  на  полу.   Если   это  было   тело.  Но  звук   был  близким  и
неопределенным, едва передающим  нарастающее  волнение, прилипавшее  к  моим
измученным ожиданием  рецепторам. Я  ждал. Далее  слышались  непонятные  мне
звуки, то  ли хруста  костей  при  движении  конечностями  или  шеей, то  ли
потрескивания горящих веток.  Но дым отсутствовал, запаха гари не было.  Мне
становилось  не  по  себе. Я  начал  дрожать.  Что-то  явно  непредсказуемое
происходило  внутри, и  я с  большой опаской, но все еще продолжал стоять на
пороге  дома,  готовясь к  открытию  двери  и  виду  того существа,  которое
издавало необъяснимые мне звуки. Безо всякой  причины я  вспомнил,  что  всю
прошлую  ночь  я, спрятавшись в тишине  этого маленького  города,  испугался
видения,  будто все  исчезло,  и  я  остался один в  пустынном  и незнакомом
городе. Тогда  я  не  придал значения своей боязни.  Сейчас  все походило на
возобновление  видения, но теперь я  был не один,  а  с шорохом  за  дверью,
закрытой  от меня.  Мне  уже  почему-то  не было  страшно,  я  безоговорочно
сливался  со  зловещностью ситуации.  Я  просто-напросто  полностью  лишился
какой-либо  воздушной радости, которая необходима была мне  для  встречи  со
старым  товарищем. Жуткое  ощущение  отсутствия всего  вокруг, и присутствия
единственно  ненужного  отчаяния поглотило  сознание.  Я  надеялся  выиграть
время,  все  с большей чуткостью  прислушиваясь  к  звукам  изнутри. Начался
дождь.  Я  стоял и  мок под дождем, мне  не  хватало свежести. Людей  мне не
хватало еще больше. На другом конце планеты намечался конец света. За дверью
раздавались    рычащие     голоса:    "Приведите.....посла    в    метро....
Пригласите....посла в  метро...." Я опешил. Легкая антидепрессия слышалась в
парадоксально абсурдном  громыхании  грома  над  моей  распухшей от нехватки
здравого смысла  голове. На  вкус эти  хрипящие фразы казались  пропитанными
алкоголем,  льющемся  из  груди  кормящей матери,  совсем  молоденькой мамы,
родившей свое дитя в юном, еще додвадцатилетнем возрасте. Мне бы увидеть  ее
ясный лоб.  Я  пишу  книгу  о  юге, о ласковых  ветрах с моря.  Там  молодые
красавицы  рожают  красавцев.  Там  древние  лабиринты.  Там  нет  дверей  в
потусторонность  с хриплыми  голосами  и  дрязгом  костей.  Это  постоянство
свободолюбия. Но взгляд  взволнованных глаз врезался в поношенную деревянную
дверь. Как  будто, я за ней. Не дышу,  а всего лишь  разгребаю  мусор  своих
мыслей, отрепий мыслей своих, о не рожденных детях и не названных в их честь
городах,  немыслимо  истосковавшихся  по  смыслу  мыслей,  плодах   нелепого
размышления.  И  мысли  о   моем   приезде   в   это   место,  смешанное   с
помешательством,  показались  мне  далекими  и  смешными.  Неудачной  нельзя
назвать ни одну секунду, проведенную  здесь.  Я усвоил  то, что  задолго  до
восхода солнца я выехал из незнакомого  мне  города, не задумавшись о чем-то
безоговорочно  важном.  О чем же? О безлицых близнецах, которые проживали за
неоткрытой мне дверью, о чем, видимо, мне и хотел сообщить тот  мой товарищ,
имя  которого я уже, пожалуй, не  вспомню.  Бывает так,  что тебе ничего  не
хочется  знать,  а  хочется  спрятаться  и спрятать  свои разнообразности за
неприступными стенами старости форм и изношенности желаний.

     Какой бывает  жизнь без  неопределенности...  Обескураживающей,  плотно
обтягивающей тело  материей, легко порхающей безотчетностью поступков. Жизнь
еще может быть островом в океане  крови. Ребенком в мути водорослей  и тины.
Бесконечной  мольбой о  предоставлении политического убежища  на необитаемых
территориях. Жизнь  может захлебнуться слюной  от зависти.  Заполнить желчью
любой жизнеспособный организм. Выжить и умереть. Продолжиться и закончиться.
Может и не может. Она рискует собой и нами, мы рискуем ею и ради нее.

     Uttering "child" sounds meaningless.

     Не  заставляй  меня  сжигать  себя, каждый день,  как новое  столетие в
ожидании  тебя, как  неопробованную  виселицу,  которая будет  жаждать  быть
использованной по назначению  и неизменно принести  пользу  и на  том свете.
Зная, что  я  ищу тебя, ты  так бесполезно  заказываешь  мороженое  в  нашем
любимом с тобой кафе (когда  я найду тебя), и не думаешь обо мне,  а думаешь
обо  мне,  но не  обо  мне, а о некой  фигуре, которую ты еще  не знаешь,  с
которой олицетворяешь поцелуи своих губ, влагу на них, на щеках своих. На их
румянце ощущаешь влагу, оставляемую губами того, кого как будто ты уже нашла
в своих мечтания, кем вроде бы должен стать я. Однако я сейчас одиноко рисую
твои портреты на  полотнах неба и асфальта, и  не  понимаю, почему  ты такая
разная,   и  раскалываешь   воображение   то   произнесением  моего   имени,
несоответствующего  действительности,  то  прикосновением  к  телу в надежде
определить,  тот  ли пол  ты  выбрала  для  себя и  меня, не существующих  в
реальности. Ты меняла мои паспорта,  национальности,  гражданство. Ты путала
цвета моей кожи,  глаз и волос. Меня по твоей милости уже измучились таскать
по  судам и выяснять,  кто  я, детали моей личности, или  почему я есть. Уже
подумывали  о  том,  чтобы объявить меня умершим. А  ты продолжала создавать
меня заново.  Хоть  меня  и убили мысленно все, кто боится неопределенности.
Потом меня убили и те, кто уверен  в себе и ничего,  кроме смерти не боится.
Потом мое тело распяли даже те,  кто не боится умереть во имя чего-либо,  за
идею,  умереть концептуальной смертью.  И  в итоге вскрыли  и разбросали  по
свету   мой  мозг   и   представители  немногочисленной   группы   умирающих
безбоязненно и бесцельно. А  ты так и  не  нашла  меня, и в хламе без  вести
пропавших трупов не нашла.

     Мы превратились в аксиому  поиска, и в аксиому  необходимости поиска, и
ненаходимости. В банальность обмана и  в блевотину  одиночества! Не в "ты" и
"я", а лишь в "общение". В две несоединимости. В неслышимость и невидимость.
В уход в рассвет.  В погружение в недостижимость. В поражение. В сражение. В
лицемерие. В смирение. В перемирие.  В раны на венах. В вино и измену. В еще
одни раны.  В  раны на любом участке тела.  В язву и  неизлечимую опухоль. В
иронию сновидения. В дни недели. В разделение на разделения. В воскресение и
отрешение.  Мы  превратились  и  превратимся в разряженный  воздух, нехватку
такта.  В резину. В  пятна  на простынях. В  лучшего человека, который любит
всех остальных. И опять мы превращаемся в глыбы грязи и шлама, квинтэссенции
грубости  и  злости, приступы  ярости и  жестокости, в  послания  тиранов, в
стихийные бедствия, катастрофы, в неуязвимую смерть  человечества. В раны на
поверхности неуязвимой смерти.

     В воде на дне унитаза она видела раздваивающуюся радугу.  У радуги были
мои глаза, и брови над ними укрывали величие последующих мистерий, к которым
она  бессознательно готовилась,  которым  она  уже преподносила  подарки  от
сердца,  минуя  мозг.  "Лишь  бы она родила",  - думал  скрипач  оркестра, а
виолончелисту хотелось копченой телятины с пивом. Компромисс - моя мисс, это
лишь  компромисс.  Не бойтесь.  То,  что  я  вам  скажу,  не  покажется  вам
неудобоваримым.  Хочу  сделать из вас своего постоянного зрителя, мини-юбку,
следующую  за  звуками  моего  желудка.  Ле-ле-ле-ти... ле-ле-ле-чи  себя от
воздействия местных  религий. Спи, как  спят сумасшедшие.  Люби,  как  любят
ненавидящие. Стань неврастеником. Общество научилось прощать им все.

     МЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ   "-:-"   О  .  Т  .  Ч  .   А  .  Я  .  Н  .  И   .  Е
..........................................................................................................................................................................

     И  ты уже  не тот человек, и  я уже не  тот человек. Но  кто-то из  нас
обязательно  напоминает кого-то из нас.  (Смотри, как в литературе...) Но ты
мне не говори, что мы умерли. Мы лишь  стали дышать иначе. Мы создали  новую
форму бесформенности. Поэтому ты мне говоришь,  что мы будем  пытаться звать
жизнь, будучи мертвыми, взывать ее прийти к нам, воскресить нас, отделенными
от  тел  душами  будем  звать. Застревать в грозовых тучах. Я  видела  пути,
которыми ты вводишь в заблуждение ведомых тобой  слепцов.  Я вводила вакцину
тебе в пах, ожидая от тебя непредсказуемой реакции. Топтала твое тело, когда
ты  спал,  и  думала,  ты  представишь,  что   предстал  пред  высшим  судом
справедливости. Но ты  посмеялся утром надо мной, назвав дурнушкой. С совсем
невыносимым  для  меня  просторечием  смешал.  А  ведь  я  была  красавицей,
достойной восхищения.

     Ты слушал Echoes и разрезал аккуратно персик, отделял  мякоть от кости,
накалывал  кусочки  кончиком  ножа и направлял себе  в  рот.  Я досматривала
Pierrot Le  Fou, готовилась  к вечеру, убирала  ненужные  мне вещи  в  шкаф.
Посматривала  на тебя,  сидящего в наушниках, едящего персики с  вожделенным
взглядом в  центр  потолка. "Пойдем..." -  я потянула  тебя  за  руку, когда
последний  кадр с  утренним морем и  словами о  любви завершил кинофильм. Ты
высвободил  свою руку  и снял наушники.  Потом подошел ко  мне,  взял в руки
меня, приподнял и швырнул меня на кровать, я ударилась о ее спинку. Крикнула
от  боли. Потом  ты  набросился на меня  и принялся  разрезать  мое тело  на
маленькие кусочки. Один ты посвятил Веласкесу, другой - Рубенсу, а мои самые
красивые отрезки  тела ты называл Купидончиками,  Софоклом назвал соединение
между ног моих,  один из  самых  замысловатых и  изукрашенных твоими узорами
кусок ты преподнес в дар Колумбу. Я не прекращала дивиться твоему мастерству
и изяществу твоих движений.  Я  не видела  никого и не знала о существовании
кого-либо,  кто  бы  так  блестяще   расправлялся  с  моим  телом.  С  такой
фантастичной фанатичностью и фантазией.  Я была твоим персиком. О! Что бы ты
сделал со мной, из меня, окажись я яблоком для Адама  и Евы. Чем бы  я стала
для тебя?????????????????????????????????????

     Тот, кто  был  мной в  момент поглощения снов той, кем была та, которая
была  рядом с тем, кем был  я,  облачился  в  бесцветные одежды и  ступил  в
черно-белый закат навстречу дыму изменения и оставления всего.
     Сегодня  никто  не  собирался  закрывать  окна,  жар  солнца  отпугивал
желающих покидать дома и растворяться в дорогах. Ты здесь, а где я?

     В  тихом дожде  за океаном  твоя улыбка лучиком далекой  бездны трогает
поверхности  моих ран. В том, что мы не подражаем грубости окружающих,  есть
наше преимущество. Мы действительно оставили все.

     Мы проходили мимо магазинных витрин,  где разбросаны были аксессуары  и
одежда.  Мы  размениваем  свои   таланты.  Мы   приближаемся  к   катастрофе
вдохновения. А в  витринах  винных  ресторанчиков,  погребков -  распитые  и
разбитые бутылки,  распавшиеся на  части бокалы.  Во все  еще  неоформленной
витрине  будущего  кафе стояла обнаженная женщина, уже  привлекавшая будущих
посетителей.  Все,  кто  проходил  мимо,  смотрели  без  изумления,  а  лишь
дрожащими губами  (шел  снег) бормотали себе что-то  под нос. Я наслаждался.
Мои оголенные плечи были покрыты не по сезону естественным  загаром. Полчища
искусных манекенщиц преследовали меня в надежде прикоснуться то к левому, то
к правому  плечу,  и выразить свое восхищение. Хлорка  воды,  которой я  мыл
тело,  вредило ему,  и я перестал мыть тело городской водой, а переселился в
места  бушующих  речных  потоков  чистой  праведной воды  на  не  зараженных
муниципальной  грязью  просторах.  Мимо  дворов  и  подворотен,  из  которых
доносились резкие крики используемых женщин и  грубо получающих удовольствие
мужчин,  проходил  я. Кто-то кричал мне вслед.  Обеспокоено перебирая разные
имена, так как я не  откликался. Но те, кто  звали  меня, знали наизусть все
имена,  на которые я мог отреагировать. Я создавал историю. Придумывал в ней
тебя.  Из глаз твоих  создавал звезды, из слов - ответы  на заветные вопросы
детства.

     Я  - пятилетний  мальчик,  после  войны  ищущий  своих  родителей.  Иду
практически  на  ощупь,  глаза  едва  различают  свет и  тьму. Иду  на  звук
колокольного звона. Мне не понятны крики людей, плачущих, взгромоздившись на
тела  неизвестных  мне  людей.  Мне  бы  прикоснуться рукой,  одним  пальцем
коснуться материнского тела, открыть бы запах его, всего лишь запах, который
бы помог мне найти свою родину. Я с пеплом на голове и гарью в легких брел в
сторону света.  Это направление, как мне казалось, всегда должно  было вести
меня к светлым вестям.

     Нет сложенных крыльев. Реквием и  мечта. Мне пять лет. Я роюсь в тряпье
вместе с  другими оборванцами. Нахожу  яркий  женский платок, которым  можно
укутать мое тело.  Греюсь в его ткани. Меня подобрали на дороге, затащили на
какой-то обоз. Рядом с на удивление сочной и свежей молодицей посадили меня,
ищущего родителей  пятилетнего ребенка. В ее руках бутылка со святой  водой.
Мои  детские  глаза  просят  о капле  живительной  влаги.  Ее  надменный, но
умиротворенный  взгляд  в  мои глаза  определяет мои  желания. Она  подносит
горлышко  бутылки  к  моим  губам, уже  с нетерпением  ожидавших наступления
момента попадания жидкости  внутрь. Вода  была сладкой, как  молоко с медом.
Меня  бросало в  жар,  когда ладони  молодой  женщины, поившей  меня  водой,
прикасались ко мне. Хотелось уткнуться  в грудь ее лицом и не расставаться с
ней. Говорить  ей, что я ищу  маму, и, может быть, ей удастся вспомнить, что
именно я был ее памятью, которую она потеряла после очередной контузии. И ей
удастся  меня убедить в  том,  что именно она была ею, моей матерью, которая
именно  тогда, падая на груду трупов, теряла слух и память, и мои просьбы не
покидать меня, когда она  выкрикивала, будто прощаясь со мной  навсегда, мое
имя.  Она принялась укутывать меня, почувствовав, что  я горю, уложила среди
мешков с зерном и лохмотьями старой одежды, растирала  щеки мои, прижималась
к моему лицу всем своим телом. Обнимала меня, просила покрыться испариной. Я
читал на ее лице любовь ко мне, ее неузнанному сыну, со своими сокровищами в
душе, которые хранятся лишь  для нее, мамы моей. А  в ее  тепле я чувствовал
приближение волнительного и зыбкого ощущения возрождения моего естества. Как
будто я  находил нечто  большее,  чем  мать. Но  еще  неизвестным  для  меня
оставалось,  где   находился  мой   отец,   жив  ли  он,  пощадили  ли   его
военизированные части противника, сопротивлялся ли он? Знал ли  он мою маму,
так неожиданно потерявшую меня, как память,  потерявшуюся  во мне,  нашедшем
ее, не знавшую, и до сих пор еще не знающую, кем она является для меня. Обоз
то и дело останавливался в каких-то зарослях, пережидая бомбардировки. Я все
сильнее прижимался к моей маме, она укрывала меня теплом своего тела, своего
голоса,  искаженного  непосильными  ранениями,  издававшего   слишком  часто
отчаянные крики боли  и  ужаса.  Я  жалел ее, лихорадочно перебирая в памяти
моменты,  когда  нам  было  всем  вместе  спокойно, когда  наша  семья  была
счастлива. Мне хотелось  говорить: ничего, мамочка, все обойдется.  Но слова
превращались  в нераспознаваемое  бормотание, в скрежет  зубов. В  невольное
слезовыделение. И лишаясь голоса, я лишь крепче впивался в руки матери моей,
как  будто я  уже все сказал,  и осталось всего лишь прочувствовать  все  до
конца, все частички чувств, заложенных в моих словах. Ведь я  был человеком,
из  плоти  и  крови,  материнской.  Были  ли  минуты,  когда  я  терял  свою
уверенность в своем человеческом происхождении? Лишь близость лишних звуков,
навещавших  меня  сезонами ночных  кошмаров, нарушали мой  покой  и обрекали
поиск   на  тщетную   игру  воображения,  инициированного   не  человеческой
природой... Я становился монстром!

     Я  опять  ждал  тебя  слишком   долго.  Вновь  пришлось  связываться  с
начальниками пограничных застав, чтобы узнать,  не пересекала ли ты границу.
Но  ты спряталась в зарослях  неизвестной мне нейтральной  территории... Или
все мировое сообщество  признало  тебя представителем  низшей расы,  и  тебя
вычеркнули из списков проживающих на Земле людей?..

     Так значит, ты ждал меня,  и мне следовало все-таки пуститься в путь...
Я вижу, как  ты нервничаешь,  смотришь на часы каждые пять секунд. Я играю с
тобой в опоздание. Я  испытываю твое терпение. Ты не  человек  для  меня,  а
только особь, заинтересованная в продолжении своего рода. Тебя нет для меня.
Я потеряю стыд, отдаваясь едва знакомым  археологам и  альпинистам, но  я не
приемлю твоей жажды, преследующей мое тело. Мое тело... Неужели я нужна тебе
для совершенствования твоего внутреннего мира,  духовного начала твоего? Все
свершится на  следующее  утро.  Ты встретишь  меня,  сияющую и  волнующуюся,
радостную оттого, что ты  дождался  меня, искал и переживал.  Но потом будет
ночь, твоя ночная смена, твой дом с привидениями.  На следующее утро. Если я
проснусь, если я усну.

     Тебе все  еще пять лет. Ты  уже  нашел свою  мать, и теперь  с  улыбкой
встречаешь  ее в доме,  в котором  пока что  еще  не хватает твоего отца. (Я
никогда  не  стану  твоей,  пока он  не появится  у тебя...) Ты прячешь свои
глаза, разбив  чайную  чашку, ты тянешься ручками  к  маме, чтобы  она  тебя
пожалела  и  не  наказывала  тебя.  Тебе  еще   пять,  а  ты  уже  начинаешь
расстраиваться  из-за слишком тугих  клубков вен  на  твоих  ногах.  Ты  уже
предчувствуешь ряд серьезных операций, которые не позволят тебе видеть меня,
которые заставят тебя скучать и бредить из-за невозможности видеть меня. А я
еще  не  могу  представить  себя  твоей  медсестрой,  хоть  ты  и стараешься
придумать мне наиболее яркую роль, таинственную и романтичную. Тебе еще пять
лет,  но  твоя борода уже вырастает до колен, и мать не  успевает отстригать
ее.

     Отрешение, опустошенность... Do you feel the same? Do you pronounce the
same desperate words and  lose patience time after  time and merge to a  new
search?.. Do you?

     I  am a  showman.  I am  an actor. I am  interviewed being  a prominent
person.
     While you  are dying  in front of me. Lying shot and crying for help in
the  deserted  shooting  area. Is it you? My beloved  and seemed to  be lost
forever child? Is it me standing over you and letting you die so poignantly?

     - До скольких лет вы писались в постель?
     - Когда вы впервые почувствовали сексуальное влечение?
     - Видели ли вы голыми своих родителей? Если да, то в каком возрасте это
происходило и возбудило ли это вас?
     - Нравился ли вам кто-нибудь из людей гораздо старше вас?
     - У вас уже был сексуальный  опыт? Если да, то  с представителем какого
пола?
     - Вам снятся эротические сны?
     -  Я вам нравлюсь? Если я  нравлюсь  вам, значит вы вполне положительно
отнесетесь к предложению совершить [Author ID1: at Tue Jan 27 13:46:00  2004
]со мной физическ[Author ID1: at Tue Jan 27 13:42:00 2004 ]ое[Author ID1: at
Tue Jan  27 13:46:00  2004 ] совокупление[Author ID1: at Tue Jan 27 13:42:00
2004 ]?
     - Почему я  вам не нравлюсь? Говорит ли то, что я вам не нравлюсь, лишь
о том, что вы не согласились бы вступить со мной в физическую связь, или вам
в данной связи не нравится и моя личностная характеристика?
     - Каков ваш идеал?
     - Похож ли он на кого-нибудь из ваших родителей?
     - Сколько оргазмов вы обычно испытываете в течение суток отдыха с вашим
партнером?

     Я  не  желала  описывать все ужасы  таможенного  контроля,  но  что мне
остается  делать...   Хочу,  чтобы  ты  знал,  чтобы   пожалел  меня,  чтобы
прочувствовал,  осознал,  что ничто не в  силах меня остановить. Никогда!  Я
здесь!  С тобой! Я  добралась  сюда.  Я приехала к тебе. Мертвая, утратившая
тебя, но я с тобой. Я неописуемо рада тому, что ты трогаешь меня.

     А  кем только  мне  не  приходилось  становиться,  чтобы  мне разрешали
навещать   тебя   в   резервациях.......   Приносить   тебе   твои   любимые
пирожные....... Я был твоим  раненным моряком,  висел прикованный  к  мачтам
кораблей великих первооткрывателей. Я - язык, я - музыка смыкающихся ресниц.
Сирена  сирен.  Серна в  пустыне. Уставшая от погонь за слепыми антилопами и
вкусным алкоголем. Я - литература.

     Новой литературе  не нужны  темы, герои, композиции,  порой ей даже  не
нужны слова.
     Я  стал твоим  личным писателем, который описывает  твою  личную жизнь,
превращая  ее в исторический  факт.  А  сам  я  распадаюсь  на  все  большее
количество историй. Я разыгрываю свое участие  в каком-нибудь  захватывающем
сюжете в  лотереях, распродаю на аукционах. Я комкаю свое тело, лопается его
оболочка. Внутренности смешиваются с  кожей и волосяным покровом, с мозгами.
Я становлюсь массой жизнеспособных молекул. Я швыряю себя в краски... Краски
поглощают  меня. Краски,  как некая лавина  беспричинного  саморазоблачения,
разрыва ткани существования. Краски, в  которые можно погружаться со сладким
чувством неповторимости  момента, теряя надежду на возвращение. В эти краски
невозможно не верить,  как в свои неумолимо терзающие тело и душу инстинкты.
Я развеян в небе. Я разбрызган в космосе.

     Я не виню тебя в том,  что  ты перестала быть мной.  Мне  действительно
хочется заключить себя в оболочку одиночества. Девственного и неподвластного
времени. В  твоем мозгу еще могут  тлеть мои мысли, но они  уже ингибируются
тобой, отживают  свою полноценность.  А когда-то ты их лелеяла как последние
глотки  воздуха.  Мне  приятно,  что   ты   тоже  довольствуешься  очередным
обретением своей сущности  внутри своего тела, еще помнящего мои сексуальные
порывы и одержимость телесными удовольствиями. Мне теперь кажется, что и ты,
и  я  стали  чем-то  лучше,  интереснее в  какой-то  мере,  почему-то  более
привлекательными. Вот так, по отдельности.  Вне, за пределами друг друга.  В
каждом из нас сейчас, пожалуй,  можно найти кого-то  еще,  ранее прятавшихся
индивидуумов. Мы после разъединения вновь устремили  взоры  на  человечество
как на  притаившееся скопление  лишенных облика особей.  Мы смешиваем теперь
каждый свое сознание с болью невыносимой, мучащей вселенский мозг. Проникаем
в его тайники, вскрываем его гнойники. Я был бы рад еще раз общаться с тобой
как  с  собой, но  никогда  не позволил бы тебе  опять поработить меня.  Но,
знаешь, даже  не  из-за скуки, а общаться, как общаются животные,  обнюхивая
друг друга, намереваясь  найти возможность осуществления  полового сношения.
Тебе ли мне говорить об этом... Я  - твой миллионный ты. Ты - моя миллионная
я. Мы - наполовину пленники друг  друга. Мы - всегда другие. Друзья и враги.
Случайности и  закономерности. Мы так часто менялись лицами  друг с  другом,
что потеряли ощущение личностного присутствия друг  без друга. Нас нет. Лишь
невидимый  младенец,  воплощающий  наш время от времени  распадающийся союз,
остается бездыханно светящимся  объектом в тени нашего общего сна, в тесноте
нашего разобщенного стенания.

     Я,  весь  облитый  золотом  своих  мыслей,  ускользающий  и  невидимый,
пронизанный  условным  желанием прогуливаться  бесцельно  и  вынашивая цель,
травмируя раненый мозг и его  незаживающие раны. Я,  весь промокший от  слез
неба, моих истерических  рыданий слез, беспамятно шатаясь  среди  окрыленных
идеями  людей.  Я,  в  неосознанном  мной  состоянии,  исполненный здоровья,
искалеченный непризнанностью, я ... увидел ...  тебя... ТЫ, как будто, вроде
бы,  точно  Я  сам, шла мне навстречу,  поглощенная  своей  красотой,  некой
реликвией современности, воплощенной в твоем облике,  шла  навстречу мне, но
не  ко мне. Не ко  мне вели твои шаги.  И я ... я  не мог не задержать тебя.
Возгласом "постойте" остановить тебя, идущую не ко мне, ищущую, но не ко мне
ведущий путь, но  мне так  необходимо было хотя бы  попытаться на  мгновение
стать  частью  твоего движения, сознания твоего,  частью тебя, следующей  по
тщательно выверяемому маршруту. Мои попытки не  могли увенчаться успехом, но
ты (ТЫ)  действительно остановилась....... А ты  ведь  всегда  ждала,  когда
закончится  семестр, когда начнут цвести цветы в твоем саду, когда  ты опять
поедешь к морю, ты всегда вспоминала свои  путешествия, и чтения на верандах
любимых коттеджей, чаяния,  обрывавшиеся началом учебного года, обязанностью
вставать холодными  зимними утрами из  своей теплой постели, пропитывавшейся
мечтами о  мачтах белоснежных парусников с розовыми парусами экваториального
рассвета, вставать  в нагромождение социально обусловленных необходимостей и
благопристойностей. ....И вот... ты остановилась, и  я должен был  говорить.
Опутывать тебя. Побеждать твои  маршруты и становиться олицетворением  твоей
безудержной  мечтательности.  Становиться  тобой  постепенно,  но  верно   и
безвозвратно. Я  предложил тебе  играть  роль,  очень  занятную  роль  моего
сопровождающего.  "Уверен, я не смею претендовать на возможность проводить с
вами  много  времени,  вы мне кажетесь  совершенно недоступной  женщиной, но
позвольте  мне  предложить  вам  появляться  со  мной на  очень  редких,  но
обязательных для меня вечерах, раутах, концертах. Я бы представлял вас своей
спутницей, мне  бы наверняка многие завидовали... И, ведь вы  же  понимаете,
что это не накладывает на вас никаких обязательств, кроме как предлагает вам
возможность  приятно проводить время за распитием коктейлей и разговорами  с
известностями и  их пассиями." И  она согласилась  (любопытство  одолело  ее
неприступность).

     День I.
     Ты не  могла уснуть.  Утром, измученная бессонницей,  ты избавлялась от
моего  присутствия, отчищая  свой мозг,  вычеркивая  мое имя  из  все  равно
непомнящей его памяти. Но  к моменту, когда  ты полностью уничтожила  меня в
себе, ты неожиданно  почувствовала, что силы  покидают  тебя. И  твое сердце
действительно,   сделав   несколько   беспомощных   биений,    выдохлось   и
остановилось. И кода ты окончательно убила меня в себе, ты умерла, и я ничем
не мог тебе помочь, и  воскресить тебя не мог. Полночь  вылила свет  луны на
твое тело, и я навсегда запомнил превосходство света его над непревзойденной
тьмой. Так закончился первый день нашего с тобой знакомства.

     Ночь пропущенных прощаний.
     It was  rather  the night of missed desires and true confessions. I was
reading your  lips  swallowing your strange  secrets  of  your  eyes. I  was
begging you to make me sewed out of your skin material.

     Ночь I.
     А ночь была лунной. Луны не  было, но  лунным светом наполнялось ночное
безразличие пространства.  Мы  с  тобой считаем  секунды, пересчитывая своих
сексуальных партнеров, любовниц и любовников. Кем-то была ты,  кем-то был я,
забывчивость не позволяла  нам выяснить, были ли кем-то они;  или ни он,  ни
она не были теми, кем  были мы в тот момент, когда  они  могли  кем-то быть.
Среди всех них мы  безостановочно  пытались найти тех  самых, тех, кто нужен
каждому  из  нас; и мы забывали о нас, но той  лунной ночью мы соединились с
исчезнувшей луной  и  стали всем тем, чего  нам не  хватало.  Нам всегда  не
хватало разборчивости в людях, но людей не хватало чаще.

     День II.
     Я ли это, девочка моя? У ног твоих, подле тебя, смотрящей на  проблески
света в  окне... Я ли становлюсь таким нежным,  что  в  состоянии превратить
каждый взгляд на тебя в лекарство от отчаяния, в порцию неоценимого тепла? У
тебя ли я украл эти способности? Или так ты чувствуешь себя спокойнее, когда
я наделен невероятной любвеобильностью, для тебя одной, остающейся  со мной,
проводящей  со мной целый день...  с  поцелуями... с  целью  слияния с  моим
целомудрием.  Странно,  но  могу  делиться  с  тобой  лишь  своими  наиболее
сокровенными  чувствами, несмотря на то, что был я далек до беспамятства  от
твоих  поверхностных  намерений,  планов  и  потребностей,  и  становился  я
невольно инициатором вскрытия твоего спрятанного, неуязвимого мироздания, не
для  того, чтобы  насладится твоей  подвластностью  мне,  а для  распознания
самого  себя  в  паутине  твоих искромсанных  обстоятельствами  и  удушаемых
предопределенностями  желаний...  Ты  - мой источник вдохновения... Когда мы
идем, а сегодня  так и есть, по бульвару  несостоявшихся свадеб, мы  смеемся
над неуклюжестью своих попыток заботиться друг о друге, проявлять друг другу
знаки  внимания.  Твой голос журчит в  пространстве, втекая в  мою полоумную
материю мозга. Из твоих воздушных рукоплесканий я творю аппликации нашего  с
тобой детства, которое прошло под  знаком ожидания друг друга. Мы приходим в
парк,  мы садимся на скамью  под тенями приветствующих нас крон  деревьев, с
которыми мы тоже  будто  вступили  в  союз, и они охраняют нас  от  слухов и
грязных помыслов сытых и довольных садистов в бюрократических заведениях.

     Я люблю смотреть  на огонь.  И как  эхо:  я приехал, я добрался сюда. В
твоей комнате камин. Не могу больше терпеть! Разорви мои кровеносные сосуды!
Я и  так мертв... Я на распутье...  У меня нет пути... Чтобы идти за  тобой.
Тебя  нет, чтобы идти за тобой. Чтобы стрелять тебе вслед боевыми патронами.
Чтобы заряжать тебя энергией навсегда и не  покидать никогда. Но тебя нет, а
то,  что  я увидел вместо  тебя, напомнило мне твою  нежную  и  ненужную мне
смерть.......то есть меня...... лежащего на полу  подле раскаленного камина.
Как камень.

     - Как прошла твоя встреча?
     - Она оказалась несколько неожиданной для всех,  кого я там посетил. Им
достаточно  странными  показались  мои  предложения. Им  совсем не  хотелось
чувствовать  себя  ремесленниками, бессмысленно тратящими время и деньги  на
издание  бездарных   писателей,  то  есть   пишущих   не   во   имя  личного
совершенствования,   а   лишь  ради   резонанса  вокруг  своей   персоны,  в
определенной степени литературно грамотных граждан.
     - Ты был соткан из дождя.
     -  Им нравилось,  что  со  мной успокаивается  душа. Они вовсе не  были
психически неуравновешенными людьми, но говорить  со мной им хотелось просто
так,  не из-за чего, по  пустякам.  И питаясь моей постоянно накапливающейся
энергией, они забывали о моих просьбах и пожеланиях.
     Она  после непродолжительной,  возможно, минутной паузы, предложила мне
сесть   рядом  с  ней   возле  небольшого  столика,  уставленного  спиртными
напитками,  и,  налив мне  джина  и  разбавив его лимонным соком,  попросила
рассказать,  нашел ли  я  там хоть кого-нибудь, кто  бы смог  также  ласково
обходиться со мной, как она.
     - Зачем тебе  знать это?  Если  и есть  кто-то, кто может мне  заменить
тебя, так это моя  мечта,  образ, являющийся  мне во  снах, в летаргических.
Нашел ли я?...  - Я  переспрашивал  себя,  осознавая,  что  не  в  состоянии
ответить ей.
     И она улыбнулась:  "Мы  однажды  приедем  туда вдвоем, мы пройдемся  по
улицам, зайдем в парки,  посетим  музеи и театры.  И  ты  меня познакомишь с
ней."

     Между днем и ночью.
     Мы  встретились  с ней, как и  было запланировано, в  том самом  месте,
недалеко от ее дома, где я  впервые ее  увидел и остановил. Мне было приятно
смотреть на ее телодвижения, наблюдать  за  тем, как она идет. Я наслаждался
мыслью  о  том, что  с этой красавицей меня сегодня смогут лицезреть  многие
тайные враги и соперники, завидуя мне и моим привилегиям, представляя меня в
постели с этой недоступной им девушкой. Она небрежно улыбалась и с  издевкой
колола меня  своими взглядами, знающей  свою  роль девушки. Артистично  взяв
меня под руку, она повела меня к парковке, где стоял ее новенький кабриолет.
Она прекрасно смотрелась в нем. Девушка в гончей машине. И я, мало приметный
словоблуд, рядом с ней.
     - Что на этот раз? - спросила она меня.
     - Бьеннале. Это для  поэтов. Но  какой  же я поэт среди  них...  но мне
необходимо быть там. Им  будет  не хватать  веселья, моего задора.  Ты бы их
тоже могла развеселить. Станцевать, как ты умеешь.
     - Ха... это уж слишком много для них, - помолчала, положила руку мне на
ногу, иронично произнесла, - хочешь меня...
     Я помолчал, и, не  убирая ее руку,  начал поглаживать ее. Потом ее рука
вновь  обняла руль. Машина ехала в гору. Она сосредоточилась.  Затем, выехав
из парка, где я мечтал гулять с ней, держа за руку, и целуя ее, периодически
присаживаясь на скамейки, укутывать ее в свои просторные кофты, мы оказались
на Аллее Понтификата.

     - Тебе интересна эта игра? - а она сказала:
     -  Да, она забавна. Но не  можешь ли ты предположить,  что я  делаю это
ради тебя? Сегодня ты будешь самым блистательным гостем...
     - Мне еще 25 лет, а я уже ненавижу современную молодежь! Я уже не  могу
безболезненно наблюдать за их поведением. Мне уже сложно и больно слышать их
разговоры. Ведь у  них так  мало времени на саморазвитие. Им так немного его
отведено на постижение своей души.
     - Что ж,  я  вполне справедливо могу принадлежать  к ненавидимой  тобой
группе молодежи.
     - Нет. Нет. Ты согласилась. Ты...
     - Я - такая же, как они, только поразившая тебя своей  внешностью. Тебе
просто хочется со мной переспать.
     - А если я люблю тебя?..
     - Такие, как ты, никогда не в состоянии любить реального человека. Тебе
всегда необходимо обновлять своих героев. И ты всегда влюбляешься заново. Ты
не постоянен в  своих  идеалах,  хоть  и  постоянен  в  том,  что  постоянно
проявляешь любовь, но направляется  она не на существующую реально личность,
не  на человеческое существо  из плоти.  Она  отдается твоему миру,  который
потом  может заставить любить,  любить по-разному, заставить  многих, любить
многих, многое,  любить сам  мир этот. Тебе всегда будет  тесно. И  твой мир
постоянно расширяется. И ты вовлекаешь  в  него свои влюбленности,  случайно
теряющихся в твоих фантазиях  девушек. Я  ведь тоже захотела оказаться одной
из  них,  уверовать  в  возможность  увлечься  тобой  и  твоей  беспорядочно
преображающейся и совершенствующейся системой образов и картин.
     - Тогда  я,  как реальный  человек  из  плоти, отсутствую в этом, этом,
реальном  мире.  Тогда  остается  только   этот   образ,  который  живет   в
ирреальности с ирреальным образом, который никогда не станет реальностью...
     И потом мы молчали. Показав друг другу  свои глаза,  почти открыв тайну
наших взглядов, мы, казалось, затихли навсегда.

     Я   по-прежнему    оставался   юридически   бесправным   представителем
человеческой  расы. У меня  по-прежнему замирало сердце при виде блюстителей
порядка. И  мне  было спокойнее с  ней. Она была безупречной  гражданкой,  с
чистым  прошлым,   с   нужными  штампами  в   паспорте,  с  безукоризненными
перспективами,   идеально   зарегистрированной  хранительницей   меня,  едва
дышащего надеждой изгоя, до отказа заполненного желанием быть законодательно
защищенным человеком..........  По  законам людей,  какими  они есть, такими
людьми   и  такими  их   людскими  законами,  которыми  обозначен   стандарт
человечности,  как он видится большинству, как представляется всем эта самая
человечность и ее устройство.

     The saddest conversations were seen then...

     Мне нужна была история, не пьянки среди в меру удавшихся знаменитостей,
не наслаждение от того, что  меня сопровождает девушка несравненной красоты.
История, которая останется в веках, отнимет мои лучшие годы и превратит их в
красочность перипетий и событий, превращая  меня  в неотъемлемую часть своей
историчности, ценности своей  для  потомков, на  сотни  лет.  (Потом истории
завершатся,  лишь схемы останутся).  Я  желал,  чтоб это была вспышка,  чудо
невероятное.

     А на  вечере, куда мы направлялись, меня  ждали безвкусица и  тленность
высокомерия.  Я  мог  танцевать  там  на столах,  прыгать на незнакомых  мне
девушек, мог напиваться, потом брать под руку свою красавицу, которая тут же
принимала мое тело в свои руки, оттаскивала меня к машине, а  я еще смеялся,
и над безглазостью нашей смеялся, пока не засыпал на заднем сиденье. А потом
просыпался одетый в  постели, с  жаром во рту, амнезией в  голове. В  пустой
своей-чужой  постели. Вставал  бы, спотыкаясь,  брел к  чаю  и  магнитофону,
находил бы  записку от нее, и это уже являлось бы моей историей, и ее. И моя
еще не утратившая желания искать  нашу историю душа заполнялась  бы словами,
написанными ее красивым детским почерком. А  они: "Ты был очень пьян, больше
я не буду видеться с тобой" лишь просили бы меня  быть учтивее с ней и с  ее
вниманием. Я естественно начинал бы переживать, но потом бы опять звонил ей,
и она бы меня хотела пожалеть в очередной раз.

     И однажды на бумаге я вижу размытые чернила, высохшие пятна (ее слезы).
Это  ее  слезы, не  упавшие  мне в  ладони,  когда я пытался ее  обнять. Она
вырвалась и убежала. Потом, зная, где искать меня, она опять оказалась рядом
со мной  и  сопровождала  меня.  Будто выполняя долг. До конца. И  отпустила
меня, расплакавшись на бумаге.

     А, не общаясь со мной,  она  выступала в спектаклях. Ее  использовали в
кордебалете, массовках, но для меня она была лишь  первой и непревзойденной.
Готов  был  лизать ее  подошвы  после  продолжительного спектакля....... Моя
прима становилась интересной находкой в этом мире для меня.

     Потом я вспоминал.....

     Мы приехали в город ночью. Нас ждали унылые глаза таксистов, промозглые
мостовые, орошенные вечерним дождем листья, тусклые фонари и поздний  ужин в
номере отеля.  Нам  принесли  ветчину  и  молодое вино,  как  мы  и  хотели.
Уставшие, мы уже  не могли говорить друг с другом... Мы не могли себя ранить
далее...  Нам  подражали огни  за окном,  за нашим  уже  уснувшим  окном,  с
замерзшей картиной слияния наших тел... От нас ушли силы. Нас покинули лица.
В  нас  проникли стоны.  Ее  землетрясения разделили  в ней  все  чувства на
спящие, погребенные в недрах  души порывы и  вырвавшиеся наружу  безудержные
эмоциональные побуждения....... Я плакал, когда она погружалась в яму ада. Я
плыл в  ночном тумане. Я сплетался со  сплетнями вокруг нас по  поводу нашей
бесподобной любви. Лед давних переживаний холодил нутро.

     Nice flowers.  Putting you down.  Rejecting  your being, replacing your
nature. Летом нас здесь не было, там было тихо и непредсказуемо грустно. Да,
мы приезжали в этот город  осенью, сочетая свои порывы с его энергией, с его
поспешным  оживлением.  Перерабатывая  моллюсков  в  тайских   ресторанах  и
разыскивая пиво подешевле,  мы  засоряли свои  мозги  зелено-коричнево-белым
стеклом, бумагой, пластиком и остальным мусором, но хотелось добраться ближе
к пику  удачи, и использовать свой шанс. Твой разум разверзнут, твои фильтры
засоряются. Мы  приезжаем на  пустующие  детские  площадки, нам  не  хватает
смелости   превращаться   в  детей   и   воскрешать  в   себе  беззаботность
времяпрепровождения, нам удается вспомнить давно забытые игры и сопровождать
их  смехом  и мечтательностью  возгласов и  взглядов. Нам почему-то  хочется
кричать  о  том,  что  мы  обретаем вдохновение.  Но  через  мгновение город
пастеризует нашу активность, превращает ее в новые страницы, то есть в новую
прозу. Там, где итальянцы пьют текилу, а я - пиво. А когда-то этот город был
полностью разрушен. Тогда люди с гораздо более сильным чувством произносили:
"Vielen Dank". Материк моей матери - самое потаенное место на планете. Город
обливало солнце. Мне  ничего не оставалось  делать,  как идти на  встречу  с
тобой. Почти два года ты уже  живешь здесь.  Забыв  про все на свете,  помня
лишь обо мне и моих причудах, ты  остановилась на  седьмом  этаже гостиницы,
расположенной  на  одной  из  самых  старых  улиц  города.  Ты  влюбилась  в
раздражающие  тебя  воспоминания,  в  протест,  в  отсчет  секунд,  и  ты  с
неимоверным удовольствием принялась  цепляться за все, что напоминает о моей
харизме. Потом страна начала испытывать тебя, на прочность, прочность нервов
и желания  быть со мной (а меня там нет), но  ты начинала сортировать мусор,
следить за счетчиками, привыкать к отсутствию культуры питания, экономить на
проездных  билетах,  мыть  свое  тело  и  голову  в  душевой  кабине  водой,
нагреваемой заранее, водой,  которая  остается на  дне, так  как водоводы  и
водостоки засоряются,  а насосам не хватает  мощности  откачивать  ее,  воду
твоего  тщедушного  утра.  И  вновь  тебе  приходится заучивать  новые схемы
движения,  маршрутные  сетки,  блуждать в поисках,  рыдать  от  одиночества,
задыхаться  от  утечки газа в тесной квартире, изнывать от  головной боли  и
тошноты, и не забывать вовремя сказать: Tcshs. А город продолжал с завидным
постоянством напоминать тебе о  твоем  происхождении,  о  своей  неприязни к
твоей  нации. Но  ты не  раскаивалась, ты не расклеивалась.  Ты намеревалась
побеждать. Я  же  тем  временем впервые терялся, меняя лестничные пролеты  в
Eros centre. Fnf  und zwanzig.... What for... oh, no comprendo... Listen...
Hallo. She does  "suck and fuck". For how  long?  Twenty minutes... А иногда
она безотчетно и  незабвенно  летела к  центру  неба  на  красных крыльях, с
блестящими  глазами, она  беседовала с птицами, ее  нельзя было удержать.  И
пусть у нее отключили  телефон, и разбилось зеркало,  без  которого  она  не
может работать; ничего, что ей приходится голодать, плакать  и жаловаться, и
терять остаток терпения, но в волосах ее застывает музыка пятнадцати скрипок
и одной виолончели. Ее бесстыжее проявление своего безграничного внутреннего
мира  нервирует  массу  безукоризненно  усыпивших свои  чувства особей. Они,
испугавшись пробуждения, хватают детей своих и стремятся поскорее уединиться
со своими нескончаемыми  страхами  и предрассудками в  норках,  где их детям
необходимо смотреть  на ощупь. Если бы  я помнил, какую боль можно испытать,
столкнувшись с тобой, я  бы стал твоим инквизитором. Большего удовольствия я
бы тогда не  испытал больше никогда. Но я  лишь вонзаюсь в твою тень на моем
ложе, рву одежды,  сшитые  тобой для меня.  Но я лишь вонзаюсь зубами в твою
тень  на моем ложе, рву  одежды, сшитые тобой  для меня. Утро.  Я выбегаю на
улицу, не узнаю все  вокруг. Не тот адрес, не те дома,  а  в комнате у  меня
шелк  и  лен,  швейная  машинка, линейки и  нитки, иглы и гладильная  доска,
неотложные дела, тоска. Утро. Я вылетаю на волю, ты всего  лишь переселилась
в меня, или переселила меня в себя.
     Я  же  не  подозревал  даже  о  том, что  в  тебе так много  неоткрытых
талантов.  Умение  уходить  и  оставлять  пустоту,  разрушающую  собственное
спокойствие. Дар, позволяющий  пренебрегать чьими-то советами, уничтожающими
твою свободу и возможность становиться классикой, как будто ты - литература,
не прочтенная  и  собой же  опровергающаяся.  Но у  тебя  есть гениальность,
таинственно приближающая тебя к способности проникать  в каждую клетку любой
материи.
     Мы никому не  отдадим поломанные жалюзи  на наших окнах,  нам запретили
жить везде, кроме пустыни Сахары, и мы  там живем, без проверок  паспортного
режима,  ввоза/вывоза наркотиков, оружия, антиквариата,  наиболее  смелых  и
глубокомысленных  идей  и  чувств,  вызывающих  слезы.  Мы  закончились  как
граждане, мы воскресли как личности, как никто  другой, воскресли и презрели
издевательства  над  нами,  двумя  последними  людьми  в  мире,   или  одним
человеком,  которым мы бесконечно стремились стать и,  возможно,  стали,  но
оставались множественным числом,  изгнанными  из численного множества.  И от
отчаяния  мы начинали петь песни  о  том, что  нет друзей, что  все вокруг -
роботы,  порой учтивые, но беспрекословно следующие  встроенным программам и
предписаниям.  Мы пели  на разных языках, и о потерявших спасательные жилеты
летчиках пели  мы песни,  и о не нашедших запасной выход матросах. Мы пели и
сами  смеялись  над  своей  глупостью  и  истеричностью. В итоге  падали  на
раскаленный песок  и умоляли солнце сжечь нас  дотла, каждое наше тело. И мы
умирали   многократно,  но  что   случилось  с  природой!?   Мы  воскресали,
становились   все   красивее   и  сильнее,  но  умирали  заново   все  более
безудержно...

     Маленькие  оркестры, малочисленные оркестры костра, сжигания, зажигания
и  разжигания,  и  выжигания,  прожигания  жизни, и  выживания,  дожевывания
жвачки, чванность звучания молчания. Я смотрел на руины Берлина.

     Я должен  был  встать раньше нее. Она  знала,  что  проснувшись, она не
найдет  на постели моего лица... Она пыталась  запомнить его запах и черты с
вечера, чтобы  я остался у нее на губах. Мне  давно необходимо было  сделать
то, на что я решился только в этом городе.

     Размышления о новой литературе  не давали  покоя.  Хотя было совершенно
ясно, что основой любого произведения является четкий принцип вариативности:
переход от минора  к мажору и  наоборот,  нагромождение  красок  и оттенков,
чрезвычайное  усиление и обострение мотива. Я тщетно пытался приблизиться  к
чему-то  кардинально   невообразимо  новому...   Литература  лишилась  слов,
превратилась в  хаос, в осязаемость, в физическое тело,  в убогую пародию на
литературу, в  живую природу, в уродство, в  родство  с  любым  единожды  не
родившимся телом. Ты! Моя невидимая  любовь.  Была  той  самой литературой в
неизвестной мне  жизни,  которую  я ищу  беспрестанно.  Потеряв все в  этой.
Потеряв тебя. И себя в тебе.

     And sounds  of pain  are  muffling  the words I  scream out...  out  of
breath.... Я здесь, есть.. Это я, твой,  здесь, с тобой............ Я сменил
сотни поездов и самолетов, трясся  в собачьих упряжках, любовался закатами и
рассветами на  судах дальних плаваний. Сквозь грозовое  небо  летел,  сквозь
испачканные мыслями о тебе тучи. Невыносимая выносливость моя способствовала
моему приезду, позволила мне гордо и честно сказать: Я здесь, рядом с тобой,
несомненно,  твой  герой. The  brightest one! And never, never excuse me for
letting  you staying alone so long.  I was  the murderer of your nerves, the
serial killer of your hopes, your mental death, I was your  death. I am your
death. I am You. Die in me... and never pray for better lot. Just we. No one
can separate us.
     Слизывать  слезы, сливаясь с твоими бездонными морями буду я, я, или не
я. Выброшенный на помойку осколок аскетизма.
     И Берту Паппенфуссу написал я письмо, но и он, видимо, не посчитал меня
литературой. И в издательстве Podium были против.

     Ребенку подарили шоколадку, а он расплакался.

     И этот холод  ... мороз! Проникающий всюду,  разъедающий саму  сущность
твою. С развитием науки и техники человечество становится все более жестоким
по отношению к  себе, и, лишаясь любого проявления духовности, теряет разум.
В стране,  в  которой тебя  насиловали условия, я был величайшим творцом,  и
хранителем многовековой мудрости, ручьем крови, зараженной  твоей любовью...
Воплощением  искусства стал  я... I made  a picture of them and they  got so
disturbed and nervous, I could not understand why. Did  they  get frightened
thinking that someone managed to explore their innards?

     Эвтаназия

     Я встретил ее на порносайте, она нелегально въехала в страну. Взамен на
ежедневную работу  в  порноинудстрии ей выдали  вид на жительство, а она  во
снах   иногда  видела  свою   непорочную  родину,  детство,  вид  из  окошка
бабушкиного дома,  когда  шел  летний  дождь,  и  абрикосовое дерево  роняло
абрикосы, а листья блестели каплями дождя,  когда гром пугал  кошку, а потом
можно было идти  по мокрым  дорожкам сада, искать желтую малину в малиннике.
Но  все менее четкими становились картинки прошлого....  Все  более  грубыми
становились желания, и сны все чаще становились редкостью, и постоянные боли
тела вскрывали в измученном сознании детали все более гнусных оргий.
     Однажды  она   сбежала  от  своих  мучителей.  Ей  на  днях   разрешили
прогуляться  с  одним  из ее  партнеров. Она усыпила его внимание выбиранием
мороженного у  киоска  одного  итальянца,  который  ей  строил  глазки,  и с
неприязнью посматривал на ее сопровождающего.
     Я расплатилась за мороженное, это был стаканчик с несколькими  шариками
разного вида.  Большое  и  аппетитное,  оно  было  размазано по  лицу  моего
насильника.  И я  пустилась прочь. В  какой-то из подворотен  я забралась  в
мусорный контейнер,  и мой преследователь  не догадался туда заглянуть.  Его
руганью  были  заполнены  мои  уши, мое лицо горело, я  не подавала  никаких
признаков жизни. Потом, не дыша, дождалась возможности почувствовать  себя в
относительной  безопасности.  Выбравшись из  мусорного  бака,  я  осторожной
походкой направилась по направлению к речке, разделявшей город на две части.
Честно  сказать, я плохо ориентировалась  в этом  городе. Мне стало  безумно
страшно и одиноко. Небольшая сумма денег мне не могола помочь выжить. У меня
не было с собой  документов. У меня лишь было желание еще недолго  пожить и,
может  быть,  прикоснуться  к  крупице   счастья,  к  моменту   долгожданной
умиротворенности, мимолетному.
     Она знала местный  язык,  но плохо. Она  знала  местную  культуру.  Она
разбиралась в нюансах местного  менталитета.  А в  детстве  она мечтала жить
здесь.  А  еще  она  вживляла  в  свое  тело  различные  внутренние  органы,
подозревая,  что в  последствии у нее  возникнет необходимость  продавать не
только свое тело, но и  свои внутренности. Ее тело носило две селезенки, две
печени, три почки  и одно  сердце.  Постоянные  пятна  на памяти. Она шла по
направлению к Ziegelstraße. К той самой  гостинице,  в  которой  город
этот завербовал  ее, завладел  ее телом, и начал потрошить его, ее тело. Она
любила неоновую рекламу и шуршание одежды  в дорогих магазинах. И она хотела
теряться  в  глянце журналов  и иллюминации ночных клубов, небрежно попивать
коктейль  у  барной  стойки, овеваемой шикарными благоуханиями  первосортных
духов...  И  падать ей не хотелось, обслуживая  десятки мужчин,  улыбаясь  в
камеру  измученным лицом, забрызганным спермой. Ей было двадцать лет.  У нее
опухали вены. Ей иногда давали выдержанное  вино, чтоб забылась, подержанное
белье, чтоб оделась. А сейчас она  отделалась  от этого, но, как маленький и
нервозно  прячущийся от стай хищников  зверек, она еле дышала,  переходя  из
одной станции метро в другую.

     Неопределенное время суток.

     В тесно-темной комнате, в предназначенном судьбой пристанище, в  потной
постели, устланной нашими телами, снами страстными страдали сомнамбулы наших
тел. Сны,  сотканные из грусти наших совокуплений, выедали черепные коробки,
разъединяли улыбки  наших  мозгов.  Очень близко с таинством  твоих запахов,
трогая  дыханием твои вздохи  в постели,  я впитываю пар, исходящий от тебя,
покрываю мокрыми  поцелуями  каждый  твой  кусочек, заглатывая  твои  соски,
питаясь твоим  клитором и складками всех твоих промежностей. Мы тонем друг в
друге,  как  слова  в  литературе, отыскиваем  самые потаенные  точки  наших
субстанций. Легко ли  мне, мой ангел, отказаться от искрящихся глаз твоих? В
праве ли я гневиться на тебя  за твою неуязвимость. Ведь мы вместе... Не так
ли? Так ли? Или... Но я закомплексован тобой, выплеснут из тебя не  мной, но
моими  же усилиями. Хотелось плакать. Но  никому  не было дозволено называть
меня безвольным.
     Ты была самой вкусной женщиной  в  моей жизни. Ночи с тобой были похожи
на  вечность.  Я  осознавал  это,  застревая  в  извечно  неподвластном  мне
ощущении,  возникающем в тот момент,  когда отсутствовало  время. А когда ты
уплывала в день, мое время начиналось заново.

     Новое время, исключенное из реального времени.

     У нее бронхит, и всегда температура чуть выше, чем нужно. И она поет, и
диссонанс ее мелодий наносит удары  по моему мозгу, сильные и непрерывные. У
нее получается  петь  о глубокой печали и  одиночестве, а потом  смеяться  и
смешить,  радоваться мне и моим поступкам. А я с ней искренен. И мне хочется
быть  с ней, быть влюбленным и сентиментальным,  обижаться и гладить ее лицо
ладонями,  облизывать  ее  тело,  успокаивать  ее  и  спасать  от  приступов
отрешенности. Она не слышит меня,  когда  в ней зарождается новая песня, она
освобождает ее, выпускает наружу и лелеет, как первого и последнего младенца
в  жизни.  В нее влюблялись безумцы, отдавались  мечтам  о  ней... о ней,  о
слишком не стандартной для этого мира, умалишенного, обрызганного ненавистью
обитающих в нем  существ... Я. Я. Я участвую в ее событиях, в ней и в снах о
ней.  Обращаюсь  к  ней,  зараженный  азартом ухаживания за  ней,  застывшей
музыкой ее измученный. Мы умрем,  вынем жизнь друг из друга. Поймем мертвыми
мозгами,  что  между  нами  пропасть,   необъятная  пропасть,   бесконечная,
бедственная,  смертельная,  как  мы,  как мы наедине с собой,  без себя, без
всех, одни... Несуществующие,  отрицательные,  мертвые! Мы лечились,  но  не
выжили.  Мы  стремились обнимать наши тела нашими руками,  целовать красивые
места наших тел нашими губами,  мы  хотели,  мы плакали, мы стонали, боялись
спастись, свет исчезал,  мы продавали  последние крупицы чувств,  оставались
пустынно пустыми,  и уже не  надеялись.  Нами были все жившие и  умершие,  и
воскресшие гении! Мы утопили себя в алкоголе, зарезали себя иглами шприцов с
героином,  задохнулись от  вдыхаемого  кокаина, наслаждаясь, с  наслаждением
уходя в никуда, констатируя отход в мир иной, которого нет, но мы продолжали
ЛЮБИТЬ... А некий автор решил присвоить себе наши  страдания и написал о нас
книгу,  ставшую вехой в литературе,  мертвым, как мы, искусством. Как... Да!
Как... Постойте, послушайте, вслушайтесь... как... (пауза, бесконечная)!....
После этого умерла "любовь"... А "вы" всегда были мертвыми!

     Музыка  теряет  звук, ускользает  мелодия,  уплывает  сквозь  раскрытые
нараспашку  окна сознания и  уподобляется звучанию  чистой  природы, легкому
дуновению ветра и неспешному накрапыванию дождя. Она только что целовала мои
пальцы, говорила мне о  своих  мертвых родственниках и признавалась в любви.
Эту музыку я запомню навсегда, но ее могло и не быть, так как я точно помню,
что  я давным-давно затерялся среди реальных тел и их  теней, подобно  тому,
как в литературе затерялся я с ней.

     Реальность.

     Ты вышла  из  очередного  вагона очередного  поезда  безбилетницей.  Ты
игнорировала призывы контроллеров, желавших  проверить твой билетик, уходила
прочь, они какое-то время преследовали тебя, потом теряли из виду  тебя и не
желали более находить  тебя, чтоб  не  расстраиваться из-за  невыполненности
долга. Какая это была станция - тебя волновало меньше всего. Тебе всего лишь
нужно было  съесть что-то  и  пуститься  дальше. Убегать. Бежать.  Исчезать.
Прятаться. Скрываться. Беспризорная, непризнанная властями, растворяющаяся в
моем утреннем кофеине. Беги от меня. Или литература будет истязать тебя и не
оставит  в  живых  твою  душу.  Не  пощадит  тебя.  Ищи  помощника. Улыбайся
потенциальному спасителю тебя от местных  органов управления. Затонируй свои
глаза.  Пусть  они  влекут своей глубиной.  Пусть отпустят меня в  свободное
плавание  без  плавников,  без обуглившихся  от  солнечного пекла  губ.  Без
электрошока вместо  смерти. Устрой свою жизнь. Утрой.  Упорядочи свои мысли.
Сэкономь чувства. Меняй  меня  на  безымянность.  Отмени меня.  Измени  мне.
Отними себя у меня навсегда.

     Просыпаясь в  берлинской постели, я  уже предполагал,  что ты, наконец,
окажешься на том самом месте, где мы договорились встретиться тогда...  Твои
волосы пахли бы тем же самым  чарующим ароматом шампуня из  трав. Я  был  бы
прав, если бы  обнял тебя тогда. Я был бы независим от себя  и был  бы твоим
подданным.

     Ты уже была там и мерзла в ожидании меня.

     Я мерзла, ожидая тебя, зная, что  можешь  опоздать. Капучино в бумажном
стаканчике уже остыл.

     И ты даже  не  знала,  как я выгляжу,  будут  ли у меня  голубые глаза,
целовать которые  ты мечтала в детстве, буду ли я высок и строен, как принцы
из тех сказок, которые ты хранила  в своем детском белье. Не говоря  уже  об
имени, которого и сам я не знал,  или не  помнил. Но ждала. И была полностью
вовлечена  в  мистерию  всего происходящего. Но ты точно  знала  меня....  И
неимоверным  движением сердца сбила ты  меня,  проходившего мимо,  знающего,
что, опоздав на минуту, я превращаюсь в вечность..... а ты в вечное ожидание
меня, проходящего мимо.... И неведомой мне  силой сердца ты врезалась в  мое
уже изнывавшее от пойманности тело.  Ты становилась самым непознанным  видом
насилия, подвергая меня мучительному поиску названия чувству, на  которое ты
обрекала  мою  сущность,  еще несущую внутри некое  осознанное и  выверенное
временем  ощущение  известности. Ты собирала  мое  тело по частям  руками из
некачественного  стекла,  залитого  дождевой грязью. А  ресницы  твои, будто
лепестки  вечно  цветущего цветка, смыкаясь  и  похищая  бездну твоих  глаз,
заставляли задыхаться мои разлагающиеся легкие.....

     Его  нашли  с  умиротворенным  выражением  лица  в  промозглом  осеннем
полуденном парке. Бездыханное тело прислонилось к холодной основе скульптуры
женского тела. И после того, как его тело было помещено  в клеенчатый пакет,
начался дождь,  обычный  осенний дождь, не  красный, не золотой... а долгий,
кажущийся  бесконечным,  дождь,  с ветром, шевелящим  мокрую опавшую листву,
дождь, подчеркивающий суть недоступной познанию тишины.
     ________

     * ссылка на художественные приемы Поля Жако

     Январь, 2003 - апрель, 2004


Last-modified: Mon, 17 Jan 2005 09:08:31 GMT

Оцените этот текст: