магазинах всегда пусто. Правда, в институте вечно чем-то торговали -- кто-то кому-то где-то что-то купил, не подошло, тащили в институт, сбывали; иногда привозили вещи специально на продажу: был человек в командировке или в отпуске, отчего бы не подработать? Закрывались в комнате машинистки или еще где-нибудь, примеряли. Звали и ее: "Светлана, посмотри, точно твой размер". Она всегда отказывалась -- как жаль, но ей срочно надо в машинный зал или к начальству. Всегда находилось что-то неотложное. Звать перестали. Но одеваться было необходимо. Выручали командировки, поездки в отпуск. Бывая у мамы, делала вылазку на толкучий рынок, на барахолку. Когда появлялась в новом, спрашивали: "Сколько?" Светлана махала рукой, мол, чепуха, не о чем говорить. Спрашивать перестали. Домскому нравилось, что она вот такая, как есть -- привлекательная и деловая, не баба, не сплетница, не кучкуется с женщинами по углам. Он тоже привозил ей из командировок, что мог достать -- платья, свитера, сумки. Она радовалась и целовала его, когда он дарил ей красивые вещи. С ним ей было легко и, казалось, надежно. К тому времени, когда Светлана приехала в этот город, Домский уже был старожилом, несколько лет стоял в очереди на жилье, как раз к их женитьбе в институте подвалила сдача нового дома, им дали маленькую квартирку. Они купили красивую мебель, было это не так-то просто, но достали-таки, Толя раздобыл через какую-то свою старую знакомую ковер, привез из столицы тяжелые импортные шторы. Кто из них больше хотел, чтобы в доме было красиво? Она? Он? Оба? Это был их дом. Его и ее. Они вместе сделали из него то, что сделали. Вместе. Им было хорошо здесь. Или может быть, это только казалось? Нет, нет... Им было хорошо вдвоем, а потом втроем, когда появилась Светка-младшая. Это Толя захотел, чтобы еще одну женщину в их семье называли Светлана. Мама возражала: у евреев не положено называть именами живых. Анатолий посмеивался: мы живем в России, тут другие законы, к тому же девочка на четверть русская, а красивее имен он не знает. Они редко бывали в компаниях; когда приглашали знакомые, ходили в гости, но возвращаясь домой, радовались, что они одни. Иногда к ним забредали сослуживцы, их принимали радушно, угощали коньяком и кофе. Но когда гости собирались уходить, их не задерживали. Вдвоем было лучше. Можно расслабиться и отдохнуть. Или ей только казалось, что можно расслабиться? Но она не делала ничего, заранее обдумав. Она просто так жила. Как-то Анатолий сказал: -- В свой мир посторонних мы пускаем только пить кофе. -- А что еще в нашем с тобой мире делать посторонним? -- откликнулась Светлана. -- И в самом деле... Она не говорила ни с кем о своем муже. Другие женщины делали это охотно, словно не было у них большего удовольствия, чем перемывать косточки своим половинам. Нет, конечно, и Светлана позволяла себе нечто вроде: "Домский опять поносил нашу программу. Загнали операционку, вытащить не могут". Или: "Домский вчера отхватил килограмм масла. Живем!" Но никогда о личном. Это была ее, их жизнь. Они много работали, а потом возвращались в свой мир. Как-то ее спросила близкая знакомая: -- И тебе хватает кислорода? -- А что? -- в ответ Светлана тоже задала вопрос: -- Без искусственного дыхания прожить невозможно? -- И добавила чуть с вызовом: -- Мне пока не требуется. -- А Толе? -- Думаю, тоже. Знакомая была, наверное, мудрее Светланы, она усмехнулась: -- Ну-ну... -- Это могло означать "Дай-то Бог", а могло и "Поживем, увидим". Ей хватало кислорода. А ему? Ему, выходит, нет. Почему? Что в их жизни было не так? В чем она, Светлана, ошибалась? Делала неправильно? А как -- правильно? Может, потому, что она росла без отца, в доме не было мужчины, а все приятели ее юности были не мужчины, так, мальчики, она не знала, чем жива эта человеческая особь. Но по ночам в душной гостинице, перемалывая свое: "почему?" и "что делать?", она ничего не могла придумать. Она жила, как жила, как дышала, ей вполне хватало кислорода. И если бы начать сначала, вела бы себя так же. Она не умела хитрить, плести сети, обдумывать партию. Она была никудышним шахматистом, не зря приятели никак не могли выучить ее этой игре. Ее вел инстинкт. Ее берег инстинкт. С Анатолием она была сама собой, раскрывалась вся, отдавала все. Иначе она не могла. Она любила его. А он -- любил? И сейчас, вспоминая и пытаясь понять, она не могла решить, что делать. Она знала, что бы ни сочинила, это будет игра, а она плохая актриса. Она может идти только туда, куда ее ведет. Будь что будет. x x x Светлана расстегнула пуговицы костюма, в котором приехала, юбка упала на пол. Светлана переступила через нее, и вдруг возникло ощущение, что вот так же, как костюм, от нее отделяется все, что ее окружает, осталось только переступить. Почему же она не делает этого? Страшно? Или она не может? А он -- может? Что -- он? Анатолий все еще стоял спиной к ней и смотрел телевизор. Светлана надела халат, чтобы идти в ванную. Сказала его спине: -- Толя, вот эту сумку отнеси в кухню и разбери. Там продукты. Индюшку сразу положи в холодильник. Хорошо, что есть такие привычные темы для разговора. Они ничего не значат, будущего они не решают, но нужен звук голоса. Невозможно задыхаться от молчания. Слова ее прозвучали спокойно и буднично, она сама поразилась этому. Анатолий откликнулся сразу, будто ждал. -- Индюшку -- из Вильнюса? -- Из Москвы. -- Значит, в этих сумках еще и пол-Москвы? -- У меня было несколько часов между поездами. Забежала только в два гастронома. Но Москва уже не та. -- Может, хорошо, что не та. Холодильник у нас не такой уж большой. -- Ты же знаешь, холодильники, как и троллейбусы -- резиновые. Сколько надо, столько и вмещают. Они всегда привозили из командировок продукты, то, чего нельзя было достать в их городе. И сейчас она тоже купила, что могла. Это было нормально и не имело отношения к их будущему. Анатолий взял сумку, пошел в кухню. Этот большой двухкамерный холодильник они смогли купить, когда Анатолий перешел работать на завод. Раньше в цех, где изготавливали разработанные в институте вычислительные машины, перебралось несколько его коллег, потом пригласили Домского. -- Ну что, соглашаться? -- спросил он у Светланы. Она хотела сказать: "Конечно, о чем речь?" Они оба знали, сколько зарабатывают у них на заводе наладчики вычислительных машин. Хорошие наладчики. По средним меркам Домские и так нормально жили. Два научных сотрудника, приличная зарплата, квартальные премии, премии за окончание новых разработок. Но денег всегда было в обрез. Как хотелось их не считать. Вернее, считать более крупными купюрами. -- Тебе решать, -- сказала Светлана. -- Тебе работать. Но она уже знала, что он принял решение. Может быть, надо было его остановить. Бог с ними, с деньгами, живем не хуже других, лучше других, лучше многих. Денег, сколько ни будет, все равно мало, а в институте, хоть мы и сами над собой посмеиваемся, ты можешь творить. Ты ведь из тех, кому нужно что-то создавать. У тебя получается, это приносит радость. Я знаю тебя в работе. Бог с ними, с деньгами. Слов этих Светлана тогда не сказала, это был запоздалый мысленный монолог, ничего он не мог уже изменить. Решившись, Анатолий пытался сам себя оправдать: -- На наладке тоже нужны головы и руки. Светлана вторила: -- Конечно, нужны. У тебя вполне приличные голова и руки, -- и шутя потрогала его голову. -- Да, вполне... -- Наладчики работают сдельно. Придется хорошо вкалывать. -- Тебя страшит работа? -- Нет, ты же знаешь. Жаль, конечно... незаконченный блок... -- Решай. Тебе решать. Месяц спустя он принес первую заводскую зарплату. Стараясь не показать, что доволен собой, молча положил деньги на стол: считай, мол, сама. Она пересчитала, сумма была приличная, Светлана откровенно радовалась, поцеловала Анатолия в щеку, сказала: -- Так мы и машину купим. -- А что? Купим. Запросто. До машины дело не дошло. А дорогой холодильник у них есть. И новые сапоги у Светланы появились, заплачены за них на толкучем рынке бешеные деньги. Но жизнь их изменилась. Не тотчас, не вдруг, Светлана и не заметила этого сразу, казалось, она катит по той же колее. А колею уже размывало. Как было? Она писала свои программы, он рисовал электронные схемы. Делали машины, запускали машины, посмеивались, ругались, спорили, обвиняли друг друга, но творили одно. Вместе. Чушь, какая чушь! Миллионы мужей и жен работают порознь, и что же, распадаются от этого семьи? Ей повезло. Им повезло. Они ждали друг друга у проходной после работы, чтобы идти за Светкой в детский сад, чтобы просто прогуляться. А теперь она возвращалась домой одна, и в садик шла одна. Но разве только ее не ждали у проходной? Женщины после звонка выбегали из института, торопились в садики, в школы, магазины, готовили ужины, стирали белье. Мужья возвращались позже -- с завода, со стройки, мало ли откуда, кушали, смотрели телевизор, молчали. И что же -- у всех рушились стены дома? Почему у нее -- рушились? Раньше... Раньше тоже бывало, что домой она шла без Домского, одна. Он звонил: -- Я задержусь. Уходя, она пробегала мимо его лаборатории, заскакивала на минутку, ей надо было его увидеть. Он или сидел, согнувшись, за макетом, монтажные столы были ему низки, не по росту, смотрел на макет, старался, казалось, что-то в нем разглядеть. Или с кем-то из своих стоял у стола, что-то решал. Ей нравилось смотреть, как он думает. Лицо было напряженно-спокойным, глаза чуть прищуренными и невидящими. И вдруг -- приходило решение, как вспышка, но на лице появлялось не вдохновение, а озорство, как у мальчишки: а ну-ка, давайте под эту штуку подложим бомбочку. Взорвется? Обычно он замечал Светлану, кивал: подожди; если мог отлучиться, выходил с ней в коридор, немного провожал, клал руку на плечо: -- Ну, давай. Я думаю, скоро явлюсь. Иногда извинительно, чуть насмешливо говорил об устройстве, которое делал: -- Бастует, тунеядец, не хочет работать. Главный уже топал ногами. Светлана пыталась ободрить: -- Ничего, будет работать. -- Конечно, -- соглашался Анатолий, -- никуда не денется. А на следующий день опять задерживался и, если она приходила, радовался, подзывал ее, показывал на экран осциллографа: -- Смотри, что делает. Зверь. Она видела -- он доволен. Светлана тоже, бывало, задерживалась. Часто выходила на работу во вторую смену, когда были свободны машины, чтобы отладить свою программу. Тогда Анатолий забирал из садика Светку, сам укладывал ее спать. Но все равно они были вместе. Когда Анатолий перешел работать на завод, он вроде бы покинул их микромир и возвращался туда только чтобы положить на стол пачку денег. Домой он приходил усталый, какой-то чужой, разговаривать стали меньше. Раньше стоило ей только произнести: "Ну -- как?", -- и он долго рассказывал о своем блочке. А тут стал немногословен. Как-то Светлана спросила: -- Не жалеешь? Он пожал плечами: мол, о чем говорить? -- Работа есть работа. А доводить ваши машины -- с ума сойдешь. -- Но ты же их и делал. Еще не так давно. -- Стоит повкалывать на наладке, чтобы кое-что понять. -- Критиковать легче, чем делать, -- кроме этой затасканной фразы, ничего не пришло ей в голову. Господи, ну какое это все имело отношение к их жизни? Любви? К их дому? Давно как-то он забежал к ней в лабораторию. Как всегда, когда он появлялся здесь, не обошлось без трепа. Светлана была занята, головы не подняла, и кто-то из ее коллег сказал с нарочитой серьезностью: -- Человек работу делает, -- мол, тихо, не мешай. На что Домский еще с более серьезным видом заметил: -- Чепуха. Заблуждение. Работа делает человека. Чушь какая-то... Ну при чем здесь работа? У нее не получалось теперь быть с ним открытой и естественной. Раньше, когда они были только вдвоем, она никогда не думала, что сказать и куда шагнуть. Было весело, она смеялась, грустно -- бывало, плакала. При нем она снимала свое элегантное платье, влезала в удобную домашнюю одежду, была ли она в таком виде более эффектной или менее, значения не имело. Это была она, Светлана, жена. По воскресеньям Светлана пекла торты, они втроем усаживались за кухонный стол и уминали эту бело-розовую или шоколадную красоту, радовались, смеялись. Правда, потом приходилось лишних полчаса делать зарядку. -- У-у, это же надо, какой кошмар! -- говорила Светлана, с трудом застегивая молнию на юбке. Анатолий похлопывал ее: -- Нет, ничего. Вполне... Бывало, она примеряла у зеркала новую юбку, и не зная, что с ней делать -- подкоротить или оставить, как есть, по многу раз спрашивала Толю: -- Так? Или так? Ему надоедало, он хватал ее в объятия, стаскивал юбку. -- Вот так лучше всего. Она затихала в его объятиях. Была ли это любовь? Или что -- было? И что -- есть? Вспомнился Светлане один разговор. Как всегда, Анатолий говорил чуть с насмешкой. Чего вдруг зашла об этом речь? Восстановить в памяти невозможно. Да и нужно ли? Был разговор. -- Я бы не женился на русской. Зачем? Чтобы она через плюс-минус единица лет сказала: "Какой у меня хороший муж, жаль только, что еврей". -- Это при условии, что ты был бы хорошим мужем. -- А что -- разве я плохой муж? -- Значит, ты таким же был бы и с другой? -- То есть ты признаешь, что я -- хороший. Это уже что-то. Оба рассмеялись. Однако Светлана не унималась. -- Но ведь я русская. И в паспорте, и фамилия. -- Это может обмануть их, но не меня. Любой еврей без труда вычислит в тебе соплеменницу. А вообще, ты превосходный вариант для советского еврея: с антисемитизмом все в порядке, а дети русские. -- Но у детей папина фамилия. -- "Домский" звучит вполне интернационально. Она согласилась: интернационально. -- А вот если поедем в Израиль, -- продолжал Анатолий, -- там тоже будет все в порядке. Там главное -- бабушка. -- А мы поедем в Израиль? Это было так невероятно и нелепо, что оба рассмеялись. Но вдруг непонятно отчего Светлане стало грустно, и она сказала с усмешкой: -- О Господи, и чего я пошла за него замуж? Он женился на мне по расчету. Ведь правда -- по расчету? -- Конечно, -- Анатолий уже обнимал ее. -- Я рассчитал, что нам будет хорошо вместе. Тебе хорошо со мной? -- последние слова он произнес шепотом. Было ли ей хорошо? Смешно спрашивать. Да, да, да. Было. Светлана стояла под душем. Упругие струи били по плечам, стекали по телу вниз. Было приятно и хотелось плакать. Можно и плакать -- вода смоет слезы. Но слез не было, в горле стоял ком. А стало -- плохо. Он много работал, особенно в конце месяца, когда штурмовали план. Возвращался домой поздно, иногда среди ночи, утром, бывало, сутки не выходил из цеха. Даже есть не хотел, падал замертво. В доме поселилась скованность, душный тяжелый воздух. Нет, не так. Не сразу стало плохо. Вначале он радовался, приходил возбужденный, довольный. Все такой же ироничный. Он знал машины, у него все ладилось, начальство воспылало к нему любовью. А ведь раньше к ним, институтским, относились, как к контре: чего они все мудрят, меняют, мешают работать? -- Представь, -- говорил Анатолий, усаживаясь рядом со Светланой на кровать, она не спала, ждала его, -- как теперь этот Ващенко танцует вокруг меня: "Толя, давай, Толя, надо". В глаза заглядывает, вот-вот руку лизнет. Кошмар. Иногда кажется, сейчас обнимет, лобызать начнет. Только живот мешает -- брюхо у него в три обхвата. -- Знаю, -- соглашалась Светлана, -- что, я не видела вашего Ващенко? -- Ей приходилось бывать в выпускном цехе, когда что-то не ладилось с программами. -- Но почему-то у него нет желания меня обнимать. Только потрясает кулаками. -- Раньше и меня он только ругал и все грозил жаловаться. -- Кому? -- Не знаю. Какая разница? Главное -- жаловаться. Он вытягивался на кровати, усталый, немного похожий на подростка, который заработал свою первую десятку и почувствовал себя мужчиной. Но ведь Анатолий и раньше был мужчиной. Не беспомощный, не слабый, скорее уверенный в себе. Таким он выглядел. Таким он и был. Но где-то в глубине у него прятался мальчишка, совсем ребенок, он выдавал себя неожиданно застенчивой детской улыбкой. Может быть, не все замечали это, но Светлана, когда он вот так улыбался, не шутил, не балагурил, не смеялся, не спорил, а только мягко улыбался, умирала от щемящей нежности. Ей казалось, что она старше, мудрее и должна его защитить. Странно, как она сразу не заметила -- улыбка изменилась. Прошло время, все стало другим. Он пришел домой после долгих часов, проведенных в цехе (а может, не только в цехе, думает она сейчас), лег, не евши, и уснул, не прикоснувшись к ней даже в легкой ласке. Это было впервые. Он закрыл глаза и повернулся к ней спиной. Может быть, сделал вид, что спит. От него слегка пахло спиртным. Светлана ушла на работу, они не перемолвились ни словом. Вечером она спросила как бы между прочим: -- Ты пил вчера? -- Да, -- ответил Анатолий и, словно упреждая упрек, добавил с некоторым вызовом: -- Столько дней под прессом: план, план, план. Сдали. Можно расслабиться. -- Конечно, можно... Будто он раньше не брал в рот спиртного. Любил ведь коньяк и хорошее вино. Мог выпить стопку "столичной". Но это было по-другому. Сейчас он уходил от нее, непонятно куда. Что-то случилось с ними. Что-то случилось. Внешне ничего не изменилось. Они оба работали, оба возвращались домой. В начале каждого месяца на заводе работы бывало меньше, у Анатолия появлялось свободное время, он гулял со Светкой, что-то делал по дому. Вроде бы все было, как прежде. Но она-то знала, что все стало иначе. Главное -- они перестали смеяться вместе. Стало невозможным просто легко рассмеяться, даже если что-то в самом деле было смешным. Раньше, что там ни говори, хоть он был мужчиной, а она, когда поженились, совсем девчонкой, жизнью их правила она, ее вел извечный, щедро дарованный ей природой, женский инстинкт. А теперь она чувствовала, как выскальзывают из рук вожжи, пыталась натянуть, не получалось. Ведомая подспудным чутьем, Светлана перестала при Анатолии крутиться у зеркала, не говорила о важном. И о пустяках. Вообще не болтала с ним. Только о самом простом: -- Иди кушать. -- Купи после работы хлеб и молоко. -- Ты можешь сегодня забрать Светку? Мне надо задержаться. И он тоже -- ел, говорил "спасибо", разворачивал газету. Покупал молоко и играл с дочкой. Словно между ними был заключен негласный договор о невмешательстве. О невыяснении отношений. Как-то ее вызвали в выпускной цех. Она шла по пролету, ей открылось одно из боковых пересечений, у машинной стойки, нагнувшись, работал Анатолий. Возле него стояла крупная полногрудая блондинка, обычная русская баба, держалась она вполне интимно и что-то говорила -- тоже, похоже, интимно. Светлана замедлила шаг, остановилась на миг и -- прошла мимо. А может, надо было подойти, устроить скандал? Нет, нет, говорила она себе, этого не может быть. Просто женщины бесцеремонны, да, да, вешаются, предлагают себя... А мужчины слабы. Но -- не все. Не все. Или -- все? Нет, нет, не может быть. Ну, стояла рядом, ну, выламывалась. Что из этого? Его всегда любили и всегда пытались соблазнять женщины. Но Анатолий был с ней, со Светланой. Она знала это, только она нужна была ему. А теперь ее нет рядом. Какая чепуха! А если уезжают на Северный полюс? Там мало женщин. Но все-таки есть. Тот, кто хочет, находит. По дороге на полюс. Или обратно. Ну стояла, ну, улыбалась призывно. Ну и что? В тот день она пришла домой и, не переодевшись, ходила по квартире, как потерянная. По их уютной, их общей квартире. Они вместе строили свой мир, она была уверена, что и ему это нужно. А может, зря -- уверена? Что-то важное уходило из их жизни, не вдруг, не сразу, а словно выдавливалась начинка из тюбика, и емкость пустела и сплющивалась. А может, ее мир был иллюзией? Город на песке? И Анатолий -- как все. И все ненадежно. Когда-то давным-давно это уже было с ней -- острое чувство ненадежности и иллюзорности мира. Но тогда все, что происходило, было неважно, ненужно, и чувство это пришло, как освобождение. А сейчас -- как катастрофа. К катастрофе она не была готова. Анатолий зашел за ней в институт и ждал у центрального входа. В последнее время это случалось редко. Возле него стояло несколько женщин -- в институте его знали все. Почему не поболтать, если есть время. Светлана подошла, остановилась, ее еще не заметили, с минуту слушала разговор. -- Не скучаешь по творческой работе? -- С вашим творчеством не соскучишься. -- Отрекаешься? Давно ли сам творил? -- Бытие определяет сознание. Или вы забыли эту главную марксистскую истину? -- Да, твое бытие здорово тебя изменило. -- Точно, ты повзрослел, что ли? -- Или очень себя зауважал? Не иначе, как от близости к гегемону. -- Или к гегемоншам... Гегемонши -- не то, что наши. -- Бытие другое, -- сказал Анатолий, -- план. Каждый месяц горим. И не сгораем. Поневоле станешь себя уважать. Обычный, ничего не значащий разговор, болтовня после рабочего дня -- для разрядки. Но для Светланы услышанное неожиданно оказалось важным. Она вдруг взглянула на своего мужа глазами тех женщин. Они знали больше, чем она. Она только чувствовала, они -- знали. Как у нее хватило выдержки? Дождалась крошечной паузы в их разговоре, сказала спокойно: -- Толя, Светка ждет. Мысленно застегнула платье на все пуговицы. Расслабиться будет уже нельзя. Но что-то надо было делать. А что? Что? Она растерялась. И неожиданно для себя самой, даже для себя самой, она взяла на неделю отпуск (хорошо, что как раз не было на работе запарки), договорилась со Светкиной учительницей (дочка уже училась в первом классе) и поехала к маме. -- Я по маме соскучилась, -- сказала она Анатолию. Он посмотрел на нее подозрительно, внимательно, как-то по-новому -- изучающе. Проводил до автобуса. А мама сразу все поняла. -- Света, -- спросила она, когда Светка-младшая ушла во двор играть, -- что случилось? -- Ничего, мама. Все в порядке. -- Неправда. -- Да. Неправда. Кажется, мой корабль тонет. -- Может, это только кажется? Иногда болтанку на море принимают за крушение. Штормы бывают у всех. Жизнь -- дело долгое, трудное. Какая у нее мудрая, все понимающая мама. -- Мам, -- спросила Светлана, -- ты никогда не жалела, что ушла от отца? -- Кажется, Светлана впервые назвала так чужого ей человека. Обычно она говорила: "этот". -- Я не знаю ни одной женщины, которая бы не жалела об этом. Светлане стало жаль маму, даже сердце защемило. А заодно и себя стало жаль, и она заплакала, не громко, не истерично, как, бывает, плачут женщины, просто слезы потекли сами собой. Светлана вытирала их ладонью, размазывая косметику. -- Мам... а почему... -- Ты хочешь спросить, почему я больше не вышла замуж. Наверное, ты думаешь, что из-за тебя. Чтобы тебя это не мучило, я скажу тебе, почему. Твоего отца я любила, а тех, кого встречала после -- нет. Не было любви, зачем же выходить замуж, строить вместе жизнь? Тем более, что у меня была ты, и вместе нам было неплохо. Верно? Она помолчала немного, заглянула Светлане в лицо, рукой вытерла слезы. -- Но я и ушла от него, потому что любила. Считают, что любить, значит прощать. Наверное, и надо уметь прощать. А у меня вот вышло наоборот. Надо было, конечно, иначе. -- А как? -- Ведь он тоже меня любил, у нас была любовь, надо было обоим спасать это хрупкое чудо, а мы бросили его на произвол судьбы. Она впервые говорила со своей взрослой дочерью о своем прошлом. Они обнялись и тихо сидели в полумраке. Мама спросила: -- Ты любишь Толю? Светлана не ответила, только крепче прижалась к маме, как маленькая. Но тут пришла с улицы Светка-младшая и заявила, что ей обещано мороженое. Она стояла под душем, благостная вода стекала по телу, смывала слезы со щек. Она вспоминала разговор с мамой и вопрос, на который она не ответила. И в который раз спрашивала себя: "Надо спасать?". "Можно ли еще спасти?" Как всегда, на такие вопросы не было ответов, и Светлана делала то, что делала. Как ее вело. Она вышла из ванны, застегнув халатик на все пуговицы. Анатолий, увидев ее, спросил: -- Может, кусок отрубить? Он держал в руках индейку, завернутую в прозрачный пакет. Понятно. Почти месяц он обедал в институтской столовой, от этого не умирают, но и жить тошно, захотелось нормально поесть. Наверное, представил себе -- на тарелке кусок ароматного румяного мяса. Неужели его не подкармливали? -- Отруби, -- сказала Светлана. Путь к сердцу мужчины ведет через его желудок. Какая пошлость... У нее всегда был дома обед, и не для завоевания сердца. Просто в доме должна быть еда, не обязательно что-то особенное, нормальная еда, этому ее научила мама. Это само собой разумелось. И вот опять для чего-то она накупила разных вкусных вещей. Кухня была завалена банками, пакетами, свертками. Непонятно, как все это десять минут назад умещалось в сумке. Она привезла это домой. Но ведь она всегда так делала, когда бывала в командировках. И он тоже покупал и тащил домой все, что можно было купить, чем можно было порадовать ее, Светлану, и Светку, их дочь. Но сейчас... Разве можно куском мяса кого-нибудь удержать? А чем можно? Анатолий разбирал пакеты, что-то жевал. В кухне пахло копченой колбасой. Тогда от мамы она должна была вернуться в воскресенье вечером, но накануне Анатолий вдруг появился в маминой квартире, пыльный и взмокший. После работы добирался туда на попутных машинах, другого транспорта в это время не было. -- Представьте, -- сказал он теще, обнимая ее, -- нет в доме света без моих Свет. -- Он был, как всегда, своим, веселым, любимым зятем. -- Везет человеку, -- мама поддержала его каламбур, -- у него две Светы в окошке. -- Окошка-то три, -- усмехнулась Светлана. В самом деле окон в квартире было три, это выглядело как продолжение каламбура. Но он посмотрел на Светлану насторожено. Он не отходил от Светланы весь вечер, весь следующий день до отъезда, они гуляли втроем -- со Светкой -- по ее родному городу, Анатолий шутил и был ласков. Навстречу им шла пара. -- Смотри, -- показал он, -- какие довольные собой упакованные советские граждане. А говорят, евреям плохо живется в нашей стране. -- Кто говорит? -- Разные злые языки. Это, наверное, чтобы поссорить нас с великим русским народом. Пара поравнялась с ними, Светлана рассмотрела -- оба упитаны и дорого одеты. Она не любила таких. -- Света! -- вдруг воскликнул мужчина и остановился. О! Это же приятель ее юности, один из тех, кто, как говорила мама, смотрел на нее влюбленно. Невероятно. Тот юноша, что, сидя на ковре в ее комнате, читал, чуть завывая, стихи опального поэта, и этот сытый, рано полысевший господин -- одно и то же лицо? Нет, не может быть. Но это был он. Он. -- Ты здесь? Вернулась? -- в глазах его на миг появилось выражение, которое она помнила. -- Нет. Мы на несколько дней приехали к маме. Знакомься, мой муж. А это моя дочка. Ее тоже зовут Света. -- Моя жена. Пожатие рук, произнесение имен, тривиальное: "Очень приятно". Кому приятно? Его жене это явно было не по душе, хотя она старалась вести себя прилично. Продолжая держать мужа под руку, она решила побеседовать со Светой маленькой. -- Кого ты больше любишь -- маму или папу? Светка надулась, опустила голову и не ответила. Она была уже взрослая для таких вопросов, а тетя этого не понимала. Светлана же и ее приятель забросали друг друга вопросами. Она рассказала о себе: где работает, что делает, и все спрашивала об их общих друзьях, о нем самом. -- Что делаешь? Написал диссертацию? Защитился? Ты был таким многообещающим. -- Ну что ты! Разве дадут? Я понял, что это напрасная трата сил и времени. Работаю в проектном институте старшим инженером. Практически -- ведущим, но, сама понимаешь, кто мне даст "ведущего"? Но работу доверяют, приходится тянуть. Ей было интересно узнать обо всех. Он сказал, что почти все женились, устроились, где-то работают. Жить-то надо. Один из приятелей, оказалось, уехал за океан. Сначала перебрался в Прибалтику, там женился тоже на "нашей", но тамошней. Вместе и укатили. Оттуда легче. -- Но ничего. И мы живем, -- сказал приятель, -- как видишь. Светлана видела. Интересно, подумала она, как ты на зарплату "старшего", это ведь сотни полторы, не больше, смог навешать на свою дорогую столько золота? Ей вдруг стало неприятно. Стояла Светлана близко к Анатолию, казалось, их ничто не разделяет, она еще ближе придвинулась к мужу и придвинула к себе Светку. С приятелем они расстались, обменявшись номерами телефонов. Но оба понимали, что никогда ни один из них не позвонит. -- Какая глупая тетя, -- сказала Светка, когда они отошли. Светлана и Анатолий рассмеялись, но это был не легкий смех, как прежде, ничего внутри не отпустило, близости не получалось. Светлана не могла расслабиться. Но и не могла спросить: "Толя, что же происходит? У тебя -- другая?" Спросить, это значило быть готовой услышать ответ. Ложь или правду. Ни того, ни другого ей было не нужно. Может, и ему было трудно, и он не хотел разрыва? Иначе зачем бы он мчался на попутных за ними к маме? Но и так нельзя. Она не в силах играть в молчанку, будто ничего не происходит. Они вернулись домой, он опять пошел в свой цех. И опять приходил поздно, усталый и чужой. x x x Анатолий жевал, в кухне пахло колбасой. Светлана тоже почувствовала голод. Она вспомнила, что целый день ничего не ела, только выпила стакан чая. Она устала и в поезде долго спала, а потом было не то что лень, а как- то скучно открывать сумку и доставать еду. Она попросила проводника принести чай и пачку вафель. Вафли оказались ужасными, и Светлана есть их не стала. Жевал Анатолий аппетитно, запах дразнил, Светлана тоже отрезала себе кусок колбасы. -- Хлеб у нас хотя бы есть? -- Есть, -- сказал Анатолий, -- и даже свежий. -- Тогда живем. Слова были нормальные, обычные, но двигалась она, как неживая. Разложила по местам снедь, сделала бутерброды, заварила чай. Они сидели, пили чай, ели. В кухне все было, как прежде. Но раньше они любили поговорить за ужином, а теперь молчали. Иногда Анатолий произносил: -- Что-то шпроты уже не те. -- А сыр вкусный. Совсем как в доперестроечной Москве. Что он думал, понять она не могла и пыталась сама себя веселить: "Перед тем, как развестись, они вместе пили чай с сыром и сервилатом". Хватаешься за юмор, как за соломинку. Вместо шутки -- кислая гримаса. Анатолий нашел в пакете конфету, достал одну, развернул, запахло шоколадом. -- Ничего, -- сказал он. -- Вкусно. Будешь? Она кивнула. Он достал еще одну конфету, развернул, протянул Светлане. Она взяла. Съела. Это становилось невыносимым. Еще немного, и она зарыдает. Или крикнет: "Ну что же ты! Давай что-то решать!" Но и он, наверное, не может, и для него не все так просто -- повернулся, ушел, все перечеркнул, будто и не было. Что он решил? А разве тогда... Тогда они -- не решили? Как он понял, что ей плохо? Что, застегнутая на все пуговицы, она задыхалась. И нужен был воздух, нужно было расслабиться. Или слухом полнится земля, и о том, что творится у Домских, знали не только женщины, но и их мужья? А среди мужей есть начальники. И даже большие. А Светлана Домская -- женщина привлекательная, утешить ее было бы приятно. Никакого убытка, всем хорошо. Все довольны. Это потом, сама с собой разговаривая, такую выстроила она версию, а тогда она сразу и не заметила, как ее обволакивали. Хотя, кажется, делалось все не очень церемонно. Красивый, седеющий, уверенный в себе мужчина на высоком -- для нее довольно высоком -- месте. Сначала он долго стоял возле дисплея в машинном зале, где Светлана пыталась найти ошибку в программе. Программа не запускалась. В общем, это было нормально, что он задержался дольше обычного возле машины, которую готовили к испытаниям. Это было важно для института, для него, он беспокоился. Обычным было и то, что он говорил не с начальником отдела, а с ней: такой внешний демократизм был в институте в ходу, да, наверное, так и надежней -- от разработчиков, от исполнителей, можно почерпнуть больше, чем от начальства, а внутри фирмы показуха ни к чему, руководству надо знать, что есть на самом деле. Выходы боссов и полубоссов "в народ" были не так уж редки. И то, что высокосидящие вызывали к себе в кабинеты не только средних начальников, но и ведущих разработчиков, таких, как Светлана, тоже было в их фирме делом обычным: так легче получить конкретную информацию. Но когда он вызвал Светлану третий раз подряд и вдруг поручил сделать какую-то чушь: порыться в каких-то информационных материалах, что-то ему найти, хотя для поиска информации к его услугам был целый отдел, она насторожилась. Он заметил, что она не в восторге от его задания, и сказал неожиданно мягким, ласкающим голосом: -- Сделай это для меня. -- А потом добавил: -- Это ведь связано с твоей работой. Это никак не было связано с тем, чем она занималась, но Светлана не возразила. Ей стало не по себе, она не сказала ни "да", ни "нет", хотя, понятно, ни то ни другое слово ничего бы не изменило. Светлана вышла из кабинета и медленно шла по коридору. Она еще чувствовала его мягкий, дерзко-вкрадчивый взгляд -- в лицо, и понимающий пристальный взгляд в спину -- его секретарши. Надо было взять себя в руки, прежде чем вернуться в лабораторию. Но сначала она пошла к начальнику отдела. -- Ищу защиты, -- сказала Светлана. -- Главный вызвал меня и подбросил работу, совсем не мою, не нашу, хотя я и так задыхаюсь от нехватки времени. -- Что за работа? -- спросил начальник отдела. Она объяснила. Он смотрел на нее спокойно, чуть насмешливо, но дружелюбно. С ним было приятно, он был умница и ответил прямо: -- Ты ведь понимаешь, что в данном случае я тебе не защитник. Она понимала. Но зачем пришла сюда? А куда было идти? -- Тебе придется справляться самой, -- сказал начальник отдела и добавил: -- Если хочешь справиться. А нашу работу с тебя тоже никто не снимет. -- Понятно. -- Ты же его знаешь... Что она знала? Конечно, о нем говорили в институте, и она, Светлана, не глухая, наслышана о его связях с женщинами, но ведь те и сами были непрочь. К тому же он не всех удостаивал. Его последней избраннице завидовали, это она видела. Но она, Светлана Домская -- при чем? Светлана уже подошла к двери, когда начальник отдела окликнул: -- Света... Она оглянулась. -- Можешь гордиться, -- он дружески улыбался. -- Есть чем... -- она вышла. Итак, ее удостоили. Решили проверить, где тонко. Может, оторвется, отломится. Или на ней написано, что ей плохо и можно осчастливить? А чтоб выглядело прилично -- все-таки Домская не какая-нибудь женщина общего пользования -- следует сначала приблизить ее к себе по работе. Но прилично все равно не получается. В институте все про всех знают и даже больше, чем есть на самом деле. Светлане казалось, что за ее спиной уже слышится шепот. Но он босс, поручение его надо выполнять, и Светлана выкраивала время, рылась в информационной системе. Он встречал ее в коридоре, в машзале, спрашивал, как идут дела, обволакивал теплым мягким взглядом. Однажды спросил: -- Что-то ты грустишь. Она даже не сразу нашлась. Потом отгородилась: -- Нет. Просто устала. Много работы. Все это было скверно. А главное -- не нужно. Не нужно. Господи, неужели опять бежать к маме? Анатолию тоже нашептали. Он спросил резко, в упор: -- Это правда? Она ведь понимала, что ему доложат. А собственно -- о чем? Ничего не было и быть не могло. Эх, люди! Они все знают, все понимают, как им хочется, и очень склонны к художественному творчеству. Если бы дома у них все было по- старому, как прежде, она бы рассказала все, как есть, пусть бы пошел и набил Главному морду. Но то -- если бы, как прежде... -- Что "правда"? -- спокойно спросила Светлана. -- Ты знаешь. Она молча пожала плечами. -- Какое неведение, -- он закипал. -- Все знают! Она сказала зло: -- У них и спрашивай. -- Ты!... Главный и ты. Правда? Он произнес это вслух, он словами связал ее с человеком, который любил женщин и которого любили женщины, и чье внимание почитали за честь. Об этом говорили в институте, конечно, говорили, но то -- чужие люди. А это -- он. Светлане показалось, что он плеспул в лицо что-то липкое, грязное, она даже подняла руку и провела по щеке. И сжалась. А он не мог остановиться: -- Все говорят... И Светлана не выдержала, выдала себя: О тебе тоже все говорят. И все знают. -- "Тоже"!? -- Господи, как у нее вырвалось это слово. -- Тише, -- сказала Светлана. -- Светка слышит. -- Она отвернулась и пошла в кухню. Она уже владела собой, зажалась, замерла и ни о чем не хотела говорить с ним. Но он не мог остановиться и пошел за ней. -- И хорошо. Пусть слышит. Я уеду и заберу Светку. -- Куда ты меня заберешь, папуля? -- ангельским голоском спросила девочка, неожиданно появившись на кухне. -- Папа, может быть, пойдет в отпуск и хочет взять тебя с собой. Светлана притянула дочку к себе. -- А ты? -- А мне сейчас не дают отпуска. Мы потом все обсудим. А сейчас -- ужинать. Все трещало, рушилось, падало, а она стояла у стола и резала для салата овощи. И не было слез. Она знала, что плакать нельзя. Надо жить. Как-то надо жить. Она оказалась одна, совсем одна в этом пошлом и безжалостном мире. Перед ней стена. Кажется, так просто сказать: "Какая чепуха! Это неправда. Мне нужен только ты". Но сказать это невозможно. В ту ночь Светлана легла спать с дочкой, раздвинув ее складной диванчик. -- Ты кашляешь, -- объяснила она Светке, -- и раскрываешься. Надо тебя укрывать, греть. -- Ой! -- обрадовалась девочка. -- Я постараюсь кашлять долго. Утром ее вызвали к Главному на совещание. Могли и не вызывать. Хотя внешне выглядело нормально: разговор шел о работах на атомной станции. Когда совещание закончилось, Главный всех отпустил, оставил только нескольких, в том числе и Светлану. Говорил со всеми по очереди, затем отпускал, она осталась последняя. Он встал из-за стола, подошел к двери, проверил, плотно ли она прикрыта. Светлана поняла, что ему надоело ходить кругами. Сейчас... Но он спросил участливо, мягко: -- Что с тобой? Мне показалось, что ты не слушала, о чем говорили. -- Это экзамен? -- Она и в самом деле почти не слушала, голоса доносились, как издалека. Но сказала спокойно, даже с вызовом: -- Могу повторить все, что касается наших программ. Он рассмеялся, как смеются словам ребенка. -- Ладно. Иди, работай. В этот вечер она возвращалась домой поздно, было уже почти темно. Она медленно шла по краю тротуара, ни о чем не думая. И вдруг -- Светлана даже вздрогнула от неожиданности -- рядом с ней на шоссе остановилась машина. Все в институте знали эту красную "Ладу". Он опустил стекло: -- Садись. Довезу. -- Спасибо... Я пешком. Мне близко. -- Она продолжала идти. Он открыл дверцу, выпрыгнул из машины и перегородил ей дорогу. Взял ее за руку выше локтя. Сжал. Выдохнул мягко, обволакивающе: -- Света... Вот так. Все просто. Предельно просто. Женщины, наверное, быстро сдавались. Светлана чуть отстранилась, спросила, скривив губы: -- Что это с Вами? -- Она не помнит, добавила "Фи..." или только хотела. Но лицо точно выдало эту брезгливость. Он разжал пальцы, она высвободила руку. И пошла. Красная "Лада" промчалась мимо. А дома все шло по-старому, будто и не было того разговора, только Светлана все еще спала с дочкой, хотя та уже давно перестала кашлять. И тут ее отправили в командировку. Сложную. Трудную.