, чтобы дать жизнь другому. Гибнет в земле посеянное зерно, и вырастает колос. Умирает человек и оставляет на земле сыновей. Счастлив тот, у кого их много. Сыновья - как молодая поросль, тесно связанная с отцовским деревом, которое питает и защищает побеги. И они вырастают, и тоже дают новые побеги... Кто из сыновей сейчас мчится в Иерусалим к Давиду, Фалтий или Амасия, а может быть едут вдвоем... Как скоро они достигнут стен святого города - неизвестно. Все теперь зависит от сыновей. И Маттафия мысленно обращался к ним - просил простить его за то, что обременил их, что подвергает опасности. Он был уверен, что они прорвутся через любые преграды, он знал, что они сумеют постоять за себя. И все же сердце его сжималось при мысли о том, что они рискуют собой, что, возможно, придется на горных дорогах не раз обнажать меч. Были тревожными мысли о них, но еще тревожнее мысли о Рахили. Где нашла она укрытие, вырвавшись из дворца, добралась ли до горных пастбищ или затаилась здесь, в городе? Чем он может ей помочь, под неусыпной охраной стражников он, словно стреноженный конь, лишенный воли. Чем может он помочь Зулуне, она ведь тоже в опасности. Ему хотелось верить, что Зулуна спасется. Она всегда была терпелива, вынослива, она умеет не поддаваться панике. И Рахили, и Зулуне надо уходить как можно дальше от города, надо перебраться через горную гряду, уйти к Дамаску - там они смогут найти спасение. Если даст Господь вырваться из лап Каверуна, то и он, Маттафия, покинет землю Ханаана. Там, за Дамаском, если будет на то воля Господа, соединится Маттафия о теми, ради которых живет на белом свете, и никакие посулы Давида не остановят, никакие блага... Если бы он был уверен, что Зулуна и Рахиль в безопасности, что им удалось уйти из города, его ничего бы не страшило. Он сможет говорить открыто обо всем. Пусть соберут на суд старейшин и всех свидетельствующих. Он не откажется от своего замысла. Пусть разорвут его одежды, пусть все прочтут - на груди написано - Саул царь Израиля. Да, это он, его двойник, его продолжение -возвращенный им к жизни царь. Все видели - он также, как и царь, одержим падучей, это кровь царя бьется в его жилах. Не поверят... Тогда он, Маттафия, может сказать открыто: я его сын, не узнанный им сын, и готов защищать отца - первого царя своего народа. Готов принять любую казнь, если сочтут, что царь был извергом и злодеем... Кончилась капель, Маттафия отошел от окна, остановился посередине своей темницы и прикрыл глаза. Ему представилось, что помещение заполнилось людьми. И со всех сторон на него устремлены злобные взгляды. Он видит медвежьи глаза Каверуна. Он видит, как кусает тонкие губы Цофар в предчувствии разоблачения, как испуганно задрожал Бер-Шаарон и вдруг просветлел, узнав того, кто спас ему жизнь, когда пали с перезанным горлом священники из Номвы. И ждет своего часа безъязыкий Уру, и собирают камни жаждущие скорой казни. Но здесь же, среди толпы, Маттафия ловит сочувственные взгляды, и их становится все больше. Ему не надо искать спасения у Давида, напрасно спешат сыновья в Иерусалим. Он, Маттафия, сам сможет постоять за себя. Он докажет всем, что не вольны они судить Саула - помазанника Божьего. Саул ни у кого не отнимал власть, он не рвался повелевать людьми. Устами пророка Самуила Господь провозгласил его царем, и весь народ одобрил этот выбор... Всем хотелось сильного царя, чтобы защитил он от разорения их поля и виноградники. Все безропотно подчинились Саулу. Его нельзя было не любить. Простой пастух, плоть от плоти народа своего, лучший из сынов Израиля был помазан на царство. Выше всех на голову, смелый воин, искусный военачальник. Кто кроме него смог бы объединить разрозненные колена Израиля? Он никогда не кривил душой, он был величественен и одновременно прост. Пастух, постигавший мир не только разумом, но и сердцем. Он стал истинным царем в тот день, когда на своем поле разрубил на двенадцать частей своих волов и разослал сочившиеся кровью куски в пределы всех двенадцати колен Израиля. Надо было спасать осажденный город, спасать его жителей, надо было собрать войско, ведь у него, Саула, тогда ничего не было. "Так, -сказал он, - я поступлю с волами тех, кто не придет на помощь!" Пастух, вставший во главе войска, показал, что умеет стеречь не только стада, он стал пастырем, предводителем своего народа. Он доказал, что Господь не напрасно простер над ним свою длань. Обладал ли Сayл каким-либо даром предвидения, слышал ли он голос Господа? То не дано знать ему, Маттафии. Знает одно - царь был слишком прост и доступен, и никто не хотел верить, что Саул может стать еще и пророком. Был жив Самуил, и он никому не хотел отдавать право на общение с Господом. Самуил хотел видеть в Сауле храброго, но послушного воина, коронованную куклу, которая будет плясать под музыку советчика, орудие своей воли. Это не сразу понял Маттафия. Это теперь, когда прошло много лет, все проясняется. И теперь понимает Маттафия, что Самуил просчитался. Саул не раз отступал от велений пророка. Саул не терпел никаких уз. Он, как и прародитель народа Иаков, названный Израилем, не пострашился бы вступить в схватку даже с самим посланцем Бога! Разве, когда шли битвы, он отсиживался в Гиве? Никто бы и слова ему не сказал, никто бы не упрекнул его, если бы царь оставался в Гиве, когда воины его вершили сражения. У него был искусный военачальник Авенир, сын Нира, мог бы доверить ему ведение боя, мог не подвергать себя опасности. Но тогда это был бы другой царь, это не был бы Саул - воин-исполин, не выпускающий из рук своих копья. Сколько раз упрашивали его не врываться в самую гущу боя, наблюдать за битвой с высот, не расставаться со своими оруженосцами - все напрасно. Он мчался впереди всех, он не страшился самой гущи кровавой сечи. Его стрелы разили без промаха, его копье было неудержимо, его меч был смертоносен для врага. Он мог одним ударом рассечь врага надвое. И так было не только в начале царствования, когда надо было утвердиться и показать свою силу, так было до самой последней битвы, где он ринулся на филистимлянские колесницы и стоял израненный, окруженный врагами на склоне горы Гелвуй, и не просил пощады. И не дано было ни вражьим стрелам, ни копьям умертвить его, он сам лег на свой меч. Он был слишком горд, чтобы выносить унижения и покориться своей участи! Он, Маттафия, не смог этого повторить... Кто может судить Саула? Кто из судящих сможет утверждать, что сам жил, отбросив личную корысть? Кто, будучи у власти, не пользовался своим правом жить лучше, нежели те, кто подчинен ему? Такие вопросы Маттафия может задать собравшимся судить Саула. Возможно, их обидят эти слова, возможно, раздадутся крики возмущения. Каждый ведь считает себя праведным, каждый хочет, чтобы о нем думали, как о честном человеке, каждый хочет казаться лучше, чем он есть. Но ответить, что ему неведома корысть, мог только Саул. Он не умножал свои стада и свои пашни за счет других, он не строил себе дворцов, он не содержал десятки наложниц, он не прятался за спины стражников, когда открыто сидел у крепостных ворот под тамарисковым деревом и был доступен каждому. Он никогда бы не стал присваивать драгоценные дары, принадлежащие даже чуждому ему храму. Маттафия должен сказать об этом Цофару. Такие люди, как Цофар, не имеют права судить Саула. Как ответит Цофар? Сделает вид, что все это относится не к нему, промолчит или бросится опровергать обвинение. И тогда Маттафия поведает подробно обо всем, он откроет Каверуну истинное лицо его советника. И подстрекаемые Цофаром судьи будут требовать немедленной казни. Казни Саула. Крикнуть им в лицо: "Помолчите, недостойные нечестивцы, сомкните свои лживые уста!" Может ли судить другого тот, кто сам погряз в пучине греха, чьи руки в крови? Может ли обвинять царя укравший алмаз Дагона? Может ли обвинять Саула тот, кто погряз в похоти, кто предается блуду, кто домогается чужих жен и бесчестит отроковиц? Саул был робок с женщинами, как самый непорочный отрок. Ахиноама сама выбрала его, в юности она была дерзкой и настойчивой. Она преследовала молодого пастуха, который любил совсем другую женщину. Он уступил, он погубил свою любовь - в этом его вина, но таков Саул. Сын должен прощать отца, также как и отец не должен быть слишком строг к сыну. Он, Маттафия, был лишен отца, хотя этот отец был все время рядом. Маттафия видел, как бремя власти сгибало Саула, делало подозрительным, достаточно было пустяка, чтобы уязвить его гордость. Маттафия о многом мог бы поведать - но теперь его дело не обличать, а защитить... Защищаться всегда тяжелее, чем нападать. Здесь, в городе-убежище, много амаликитян. Они никогда не простят Саула. Как им объяснить, что не во всем волен царь, что эхо из прошлого налагает свои силки, что есть суд небес... Маттафия ходил по своей темнице, прикрыв веки. Ему слышались возмущенные голоса. Он понимал, что нет слов для оправдания убийств безвинных женщин и детей. Он мог бы воззвать к сочувствию людей, которые соберутся на суд, он мог бы поведать им, как сам метался в ту ночь смерти среди пылающих, как факелы, шатров, как слышал душераздирающие вопли. Но никто не поймет его, никто не поверит ему. Он должен волею судьбы отвечать не за себя, а за того, кто породил его. Мог ли Саул ослушаться Самуила, ведь пророк передавал повеления Всевышнего. Саул метался, Саул сделал все, что мог, чтобы предотвратить резню, он послал своего сына, Ионафан спас кенеян... Саул сохранил жизнь амаликитянскому царю Агагу. Маттафия понимал, что все это не оправдывает... и все же. Крикнуть судящим: не делайте из Саула злодея! Разве до сих пор не погибают в битвах десятки и тысячи людей, разве можно остановить войны? Это не под силу даже Господу! И могут ответить судящие: твой Господь жесток, его повеления пахнут кровью. Как объяснить им, что каждый слышит Господа по-своему, что каждый пытается прочесть книгу судеб, не доступную ему... И закричат со всех сторон судящие: это ты говоришь о Самуиле, о своем пророке, о предсказателях, о Каверуне - смерть тебе, нечестивцу! ... И будет страшен гнев Каверуна - ведь тот тоже был предсказателем... Саула страшили маги и предсказатели, он возненавидел сынов пророческих, бродивших по дорогам Ханаана. Саул изгнал волшебников и магов из страны. Осуждать ли его за это? Вправе ли смертный человек предсказывать судьбу другому смертному человеку, вправе ли подменять Господа и творить чудеса. Угодно ли это Господу, когда тревожат волшебники тени мертвых, когда снадобьями будоражат кровь, вызывая видения, когда обирают простодушных, жаждущих узнать свою судьбу?.. Маттафия вздрогнул, он вдруг осознал, что говорит вслух, что его голос отчетливо звучит в тишине, заполнившей дворец, густой и твердой тишине, которую, казалось, можно разрубить мечом или с треском разорвать, как полотно, чтобы услышать шум голосов, чтобы звучали не только слова, рожденные в нем, чтобы свидетельствующие против Саула опомнились, заговорили о том, что таили внутри себя, высказали мысли, пугающие даже их самих, мысли, не угодные правителю Каверуну. Но если ты, подумал Маттафия, тоже начнешь говорить все, что таится внутри тебя, раскроешь то, чему был свидетель, где тогда найдешь сочувствие и оправдания. Ибо кто и чем может оправдать убийство священников Номвы? Судьи призовут Бер-Шаарона, и он будет свидетельствовать против тебя. Запуганный нищий, униженный жизнью. Ужели это отец женщины, давшей жизнь ему, Маттафии? Отец, изгнавший родную дочь! И прежде, чем он начнет говорить, ему нужно напомнить об этом, и еще напомнить о том, что жизнь его была спасена в Гиве, что его ждала участь несчастных священников. И не пришло время для его свидетельств, и незачем возбуждать гнев судей. Никому, даже ему, Маттафии, не дано понять обиды царя. Царя, преданного своим любимцем. Гнев царя не дано судить. Гнев, обращенный на тех, кто пригрел изгнанника, кто вооружил мечом Голиафа того, кто в глазах Саула рвался отнять престол, лишить царства сыновей. Это был гнев, вылившийся на сподвижников Самуила, с которым царь не мог совладать, на которого не мог поднять свою руку. В каждом из священников Саул видел костлявого пророка, властвующего над умами людей. И все равно - убийству священников нет оправдания. Доик Идумеянин расплатился за эту казнь, на себе почувствовал, как неостановима кровь, рвущаяся из перерезанного горла, как булькает она, словно опустошается мех с вином. И с кровью вытекает из тела душа. Почему же, скажут судьи, ты считаешь, что Доик должен был быть казнен, а царь помилован... Сказать им: царь сам казнил себя, когда упал на свой меч на склонах горы Гелвуй. Он, презиравший магов и волшебников, перед битвой нашел аэндорскую предсказательницу и услышал последнее повеление Самуила, который ждал своего избранника и врага в царстве теней. И повиновался этому повелению... И тогда возмутятся судьи: ложь - если он казнил себя, почему он стоит перед нами? Саул хотел обмануть судьбу и послал на смерть своего двойника! Теперь боги повелели завершить эту казнь, растянувшуюся на десятки лет. Смерть убийце! Тогда надо открыться, надо сказать - двойник стоит перед вами, двойник - продолжение рода его, выслушайте меня - я сам с трудом ищу оправдания, но я вижу, что каждый из нас несет в душе и большой свет и безмерную злобу демонов, в каждом из нас живут и ангелы, и нечестивые духи Шеола. Саул стал жертвой злых духов, он был не в силах преодолеть их. Он побеждал их, когда брал меч, когда разил врагов, когда спасал свой народ. Божий огонь полыхал тогда в его душе и сжигал злых духов, лицо его преображалось, обычно малоречивый, он находил для воинов нужные слова. Но чаще он молчал. Любил слушать других. Часами сидел он в скорбной задумчивости и слушал, как Давид извлекает нежные звуки из дрожащих струн арфы. Морщины разглаживались на челе Саула, и духи зла покидали его, тягостные думы растворялись, песни Давида проникали в сердце. Наверное, Давид казался ему ангелом, ниспосланным с небес, казался до той поры, пока этот ангел не превратился в героя и был помазан на царство при живом царе. И стал гоним, но не стал врагом царя. Даже спасаясь от бессмысленного преследования, даже уклоняясь от бросков копья, он благоговел перед Саулом, он не смел поднять руку на царя. Теперь этот пастух - могущественный властелин Израиля. Если он узнает о суде над Сayлом, о казни его, Маттафии, отмщение Давида будет жестоким... Но устрашатся ли теперь грядущего отмщения собравшиеся на суд? И Маттафия представил их гнев, их неуемную жажду обличений, их желание узреть мучение царя. Они требуют, чтобы открылись злодеяния Давида, они напрасно будут ждать от него, Маттафии, свидетельств против Давида. Но если не лжет Каверун, если Давид предал смерти потомков Саула, то ему нет оправдания. И тогда почему надо защищать того, кто забывает клятвы, кто коварно сеет смерть? Почему надо строить радужные надежды на спасение, которое пошлет тот, кто очень давно был другом, кто умеет забывать друзей. Может быть, Каверун прав, и обличения Давида ему нужны, чтобы защитить город, чтобы иметь свое оружие против могущественного и беспощадного властелина. Каверун ждет, что он, Маттафия, заполнит листки пергамента описанием злодеяний Давида... Маттафия взял стопку листков, лежащую у изголовья. Пергамент был хорошо отбелен, гладкая его поверхность ждала изображения письменных знаков, листков было много, они вместили бы рассказ о всей жизни, и эта жизнь, возникшая на пергаменте, стала бы вечной, но можно ли доверять тайны сочетаниям букв, сделать эти тайны, доступными глазу каждого, кто станет обладателем пергамента, изображенное на листке может стать причиной страдания и гибели. Этого хочет Каверун, он сможет дорого продать эти листки, отправить их Давиду с головой того, кого он считает Саулом. Бесценный дар, дающий надежды на обогащение...Нет, если и писать, то только о себе, решил Маттафия, и писать так, чтобы никто из непосвященных не смог прочесть, переставлять буквы в словах, добавлять лишние. Такой тайнописи научили его в плену финикийцы... За окном стемнело. Сменились стражники у дверей, заканчивался еще один день заточения. Время как будто остановилось. Маттафия лежал на циновке, бездумно уставившись в потолок, на котором он изучил каждую трещинку, его слух улавливал ночные скрипы, кто-то ходил наверху, обутый в новые кожаные сандалии, за окном слышались тонкое цвиркание, какой-то стрекот в траве, шуршание... И вдруг все эти звуки заглушил топот ног, удары древков копий о пол, голоса... Двери резко распахнулись, и два стражника подошли к циновке, снизу он видел их косые черные бороды и мечи, висящие на поясе. Ему было приказано встать, и он не испугался, а скорее обрадовался хоть какой-то перемене, и охотно последовал за стражниками. Свет факелов озарял переходы и витые лестницы, каменные ступени приятно холодили заживающие подошвы ног. Он жаждал, чтобы его вывели из дворца, ему хотелось ощутить под ногами влажную траву, вдохнуть воздух, освеженный дождем, но у стражников был свой приказ - подле гладких колонн из красного камня они почтительно отступили, передав пленника своему начальнику, теперь тот ввел его в просторный зал, по углам которого мерцали светильники, заправленные ароматными маслами, и от запаха, исходящего из светильников, казалось, что повсюду цветет миндаль. - Оставьте нас наедине, - услышал он голос Каверуна, и медленно пошел к дальней стене, у которой сидел на циновке, подобрав под себя ноги, верховный правитель города - Непрестанная капель одних усыпляет, а другим не дает сомкнуть век, - сказал Каверун, - когда шел дождь, я долго думал о тебе, Саул, и я не пойму, почему ты ищешь спасения в потоках лжи. Ты словно пес, все время возвращаешься к своей блевотине. Ты можешь сделать хотя бы полшага навстречу истине? Истек последний день, данный тебе, но я не вижу смирения в твоих глазах. Листы пергамента, данные тебе, остались безмолвными... - Жизнь научила меня смирению, - сказал Маттафия, - я приму любое решение без страха, но я хочу справедливого суда, я хотел бы, чтобы меня услышали многие. Что могут поведать знаки, начертанные на пергаменте? Словами не выразить то, что ведает душа. Маттафия замолчал, вглядываясь в узкие желтоватые глаза Каверуна, стараясь угадать, с чем связан этот ночной допрос. Он понимал что надо взвешивать каждое слово, прежде, чем раскрыть уста и дать свободу языку. Возможно, от одного неосторожного слова зависит - увидит ли он завтрашний рассвет. Он понимал, что спорить с правителем опасно, надо выиграть время, надо дождаться посланцев Давида, пусть будет суд, пусть длится этот суд не один день - но будет ли этот суд - сейчас зависит от повеления Каверуна. - Цари не ходят прямыми стезями, это я знаю по себе, - после затянувшегося молчания медленно произнес Каверун. Он отвел свой медвежий колючий взгляд от Маттафии и, словно не замечая его, стал говорить: - Вряд ли найдется на земле человек, - продолжал Каверун,- потерпевший от злодейства царей Израиля столь множество обид и гонений, какие выдержал я, но во мне не горит огонь отмщения. Вот теперь в мои руки предали боги могущественного царя Израиля, воскресив его, вернув из подземных владений. Но кто он? Царь, лишенный своих земель, своей короны, в умах многих давно исчезнувший, он стал мошкой, летящей на огонь, мышиным пометом. Его давно сменил другой, который жаждет, чтобы весь Ханаан, и не только Ханаан, а вся земля дрожала от мановения его пальца. Я мог бы поколебать его могущество, дав тебе, Саул, воинов, но я не стану делать этого. Мудрость правителя заключается не в победительных войнах, а в сохранении мирной жизни. Многие считают Давида мудрым царем, его восхваляют на все лады. Он сам сочиняет о себе хвалебные песни. Сила его заставляет сомкнуть уста всех праведников. Но я берусь свидетельствовать против него. Моим устам он не в состоянии поставить преграду. И ты тоже поведаешь всем о его злодеяниях, ты не пощадишь того, кто смял и истребил твой род. Ужели не волнуют тебя тени повешенных? Ужели твое сердце скорбит только о себе, и тебе неведома жажда отмщения? Маттафия отпрянул, словно кто-то невидимый ударил его под вздох, неимоверной тяжестью сдавило грудь. В который раз - эта страшная весть об истреблении дома Саула. В это не хотелось верить, всему есть свой предел, клятвы Давида были столь искренни... Кем бы не стал Давид, он не мог покуситься на род Божьего помазанника. Все это ложь! Ее пытаются внушить ему и Каверун, и Цофар, чтобы омрачить душу, чтобы вызвать злые силы мщения, чтобы он, Маттафия, пораженный обидами и злобой, стал обвинять человека, с которым связаны все надежды на спасение. Маттафия стоял, склонив голову, стараясь подавить в себе съедающие его боль и томление. Он не хотел поддаваться на коварные вымыслы. Почему, думал он, все это известно только Каверуну и Цофару, почему никто из встреченных им на дорогах Ханаана не слышал об этом, ужели пелена страха замкнула уста праведников? Разве молчал бы пророк Нафан, открыто бросающий обвинения царю? Разве нету других пророков? Их всегда множество на дорогах земли обетованной. Только им можно верить. Вырваться отсюда, от этих чадящих светильников, от этого запаха миндаля, вырваться из дворца, и тогда, если все это не вымысел, он сам может сотворить свой суд... Каверун молчал, довольная полуулыбка блуждала на его устах, ему, очевидно, доставляло удовольствие смущение пленника, он был уверен, что добьется своего, он привык повелевать людьми. - Наветы многих злоязычных доводилось слышать мне, - произнес Маттафия. - Ты дерзок, царь, - сказал Каверун. Улыбка покинула уста правителя, он смотрел теперь на своего пленника холодно и властно. Он уже не искал в нем союзника. Его медвежьи глаза наполнились гневом. И еще один глаз различил Маттафия в тусклом свете огоньков, дрожащих в плошках, наполненных ароматным маслом. И услышал шипение. Выгнув шею, выступила из-за спины Каверуна диковинная птица с оранжевым распушенным хвостом, и глаз ее уставился на Маттафию. Глаз, окруженный красным обводом, тоже был наполнен ненавистью. Каверун махнул рукой, и птица, шипя и опустив клюв, шмыгнула в угол, туда, где в глиняных горшках стояли карликовые пальмы. - Это не наветы, царь, - сказал Каверун, - правда, я слышал, что пригрел Давид сына Ионофана - хромого Мемфивосфея. Но остальных безжалостно отдал на расправу гавоанитянам, ненавидящим Саула. Они повесили сыновей Рицпы и сыновей Мелхолы. И ты еще осмеливаешься корить меня! Вспомни, что творилось до этого. Вспомни Авенира, своего главного военачальника. Иоав злодейски всадил в него меч. Давид проклял Иоава. Но только на словах, Иоав как был так и остался главным военачальником Давида. Вспомни, как был убит Иевосфей, голову его сыновья Риммона принесли Давиду. Почему Давиду? Знали, что он ждет этой смерти. Иевосфей - единственный оставшийся в живых сын Ахиноамы должен был наследовать царство, он стоял на пути Давида. И если ты остался жив, то только благодаря мне, благодаря предсказанию аэндорской волшебницы. Ты ее помнишь? Так знай, Давид был связан с ней. Он ждал твоей гибели! Предсказание помогло тебе, ты испугался битвы и послал на смерть двойника! И если ты не знаешь или забыл, то я напомню тебе, что весть о твоей якобы гибели первым получил Давид. Амаликитянин добил мертвого и поспешил к Давиду, он жаждал награды, а лишился головы. Возможно, он был подослан на склоны Гелвуя. Теперь ты будешь продолжать противиться, ты будешь защищать Давида? - Всему сказанному я не свидетель, - ответил Маттафия и почувствовал, как сжимается сердце от горечи. - Я не свидетель тому, все эти годы я был в филистимлянском плену, потом филистимляне продали меня финикийцам. Я был рабом на их кораблях. Прикованный к веслу я испытал многое... - Возможно, - согласился Каверун, - возможно и так. Но ты должен помнить те годы, когда Давид, гонимый тобой, разорял поля и пастбища Иудеи, когда безжалостно сжигал дома мирных селян, когда вступил в сговор с филистимлянами. И этого ты не помнишь? Какой же ты царь или твоя память съедена злыми духами? Ты не царь! Ты самозванец! Каверун впервые сорвался на крик. Приоткрылась дверь, и стражник, обнаживший меч, заглянул в помещение, вопросительно глядя на своего господина. Каверун махнул рукой, показывая, что нет нужды в охране, что он не страшится пленника. Маттафия почувствовал, что ночной разговор не кончится добром. В открытом бою намного легче сражаться с противником, чем стоять здесь и выслушивать слова, сжимающие сердце и стараться не попасть в силки Каверуна. Маттафия понимал, что этот медведеподобный правитель хитер и коварен, что наверняка был связан с Саулом. Но угадать, где пересекались их пути, Маттафия не мог. А вдруг Каверун давно все понял? Зачем тогда ему суд? Какую казнь он готовит? Маттафия знал, что правитель не скажет открыто ничего... Маттафии пришлось выслушать от Каверуна в эту ночь еще одно известие, поразившее его более других. Каверун понял, что он, Маттафия, связан с Зулуной. Поначалу Каверун стал допытываться, как Маттафия добрался до крепости, был Каверун уверен, что Маттафию здесь ждали. И стал говорить о женщинах, о том, как опасно воину попадать в женские сети. - Женские уста источают мед, - сказал Каверун, - и речи женщин мягче елея. Это тогда, когда заманивают они в свои силки, а потом становится горько, словно жевал полынь. Все знают, что Давид - пленник похоти. Но я не ожидал подобного от Саула! В твои годы прельститься греховной похотью! Мы изловим женщину, связанную с тобой! - У меня нет здесь никаких женщин! Та, что признала во мне другого, лишена разума! - сказал Маттафия. - Опять ложь исторгают твои уста! - выкрикнул Каверун. - У тебя есть женщины здесь, у тебя есть сторонники, иначе ты не пришел бы в столь отдаленный город на север Ханаана! Восстав из мертвых, ты помчался бы в свою Гиву! Кто твои сторонники? На чью помощь ты рассчитывал? Кого ты знаешь в моем городе? - Я знаю здесь одного старика Бер-Шаарона, да и он признал во мне царя. Это давняя история. Я спас его от гибели, когда лишены были жизни священники из Номвы - Ты спас его тогда, чтобы умертвить теперь, ловко ! - сказал Каверун и расхохотался. - Как я мог умертвить его! - воскликнул Маттафия, - я, сидящий здесь под стражей! - Почему царь так взволнован? - спросил Каверун и, не ожидая ответа, пояснил - Он был удушен вчера ночью. О том поведали нищие. Это сделали твои люди. Ты утверждаешь, что их нет, они же по твоему велению свершают убийства! Старик свидетельствовал против тебя. Он был среди священников Номвы. Он был твой главный враг! - Это был не враг, я спас его. О, если я узнаю, кто свершил подлое убийство, я отомщу! - хрипло сказал Маттафия. Он стоял, словно оглушенный, слова, рвущиеся к гортани, не находили выхода. Как объяснить, что этот старик был близок и дорог, что здесь, в крепости, он, Маттафия, обрел того, кто дал жизнь матери, обрел и тотчас лишился. Он не мог даже представить, кому была нужна смерть старика... - Ты собираешься отомстить, - сказал Каверун и усмехнулся, -Озаботься лучше о своей жизни, у тебя не осталось времени на мщение. Жизнь твоя подошла к своему пределу. Назови своих сторонников - я казню их - это и будет отмщение. Назови убийц! - Я не знаю, кто это сделал, - растерянно сказал Маттафия, - я ничего не знаю... Каверун поднялся, он был невысок ростом, но плотен. Четыре светильника отбросили на стену четыре тени, он взял посох, навершие которого было украшено золотым набалдашником, ударил посохом в пол, словно пробуя его прочность, и холодно с презрением произнес: - Ты не царь! Ты простой воин. Царь уже давно валялся бы в моих ногах, вымаливая право на жизнь. Царям есть что терять! К тому же, ты не узнал меня! Ты не Сayл! - Я плоть от плоти его! - выкрикнул Маттафия, он уже не мог сдерживать себя. -Я здесь... - Не возвышай голос свой! - зло прервал его Каверун. И с силой еще раз стукнул посохом об пол. Испуганно зашипела затаившаяся в углу диковинная птица. Замахала крыльями, словно тоже хотела осудить его, Маттафию. - Даже если ты не царь, - медленно произнес Каверун, - и просто произвел себя во властители, мне до этого нет никакого дела. Ты будешь царем, мне нужен Саул! И если ты откажешься от его имени и признаешься, что не был царем, я придумаю тебе такую смерть, какой еще не видела земля Ханаана. Ты будешь корчиться и выть от адской боли так, что содрогнется гора Хермон! Каверун повысил голос, от громких его слов заметалось пламя в светильниках, и диковинная птица, распластав оранжевые крылья по полу, словно пала ниц перед правителем, моля о пощаде, Маттафия же понимал, что никакие мольбы уже не спасут его. Он стоял теперь прямо, не склонив голову, какое-то тупое безразличие охватило его. Мысленно он молил Господа, чтобы быстрее рассеялась тьма ночного неба, чтобы скорее наступило утро, и был бы суд, и пусть будет казнь, но только сначала суд, суд не над простым воином, а над царем Саулом. Над тем, кто был достоин быть первым царем Израиля! Бесхитростен и прямодушен, он никогда бы не играл с пленником, как кот с мышью, он бы не строил хитроумных замыслов. - Давид дорого заплатит за все, - тихо сказал Каверун, уже не глядя на Маттафию, словно утратив какой-либо интерес к своему пленнику, упорствующему и жаждущему смерти. - Ты напишешь о всех его злодеяниях, - бесстрастно продолжал правитель, - под каленым железом и бичами ты станешь сговорчивым. Цофар уже мчится в Иерусалим. Я послал его вслед за гонцами. Я сумею получить за голову Саула все, что пожелаю. Не даст Давид, дадут цари Моава, дадут аммонитяне... Каверун уже ни в чем не таился, он был уверен, что пленник, переминающийся с ноги на ногу перед ним, весь в его власти, мановение руки - и он закончит свое земное существование, днем раньше, днем позже - но это свершится. И был уверен Каверун, что этот царь или мнимый царь, еще будет валяться у него в ногах, будет лизать ремни сандалий, когда смертный пот проступит на лбу. Маттафия тоже понял, что судьба его предрешена, но вместе с мыслями об обреченности рождалось желание борьбы. Мелькнула даже и такое - броситься на Каверуна, сжать его толстое медвежье горло, пусть задыхается, пусть пускает слюну от страха... Маттафия уже был близок к тому, чтобы сделать рывок, когда Каверун хлопнул в ладоши, и два чернокожих стражника, о существовании которых здесь, в зале, Маттафия не подозревал, вышли из двери в стене, где они неслышно стояли, затаившись в темноте, и осторожно ступая, застыли по обе стороны своего господина. Вошли еще четверо стражников, подскочили к Маттафии, сжали его с двух сторон и заставили пятиться к выходу. И так, спиной вперед, покидал он покои, заполненные запахом миндаля, и уже у самой двери один из стражников, обхватив его шею, с силой пригнул его к полу. И Маттафия вынужден был упасть на колени перед правителем, в чьих руках была теперь его жизнь. Потом тот же стражник поднял его и последнее, что он, Маттафия, увидел, была злорадная и презрительная усмешка, растягивающая тонкие губы Каверуна. Стояла глубокая ночь, когда Маттафия упал на циновку в своей темнице и только теперь почувствовал сильную боль в ступнях, полночи он простоял перед правителем, не ощущая этой боли, а теперь не мог ступить и шага. Он лежал и пытался осмыслить каждое слово Каверуна. И не только слова, но и то, что стояло за ними. Ему хотелось отыскать хоть слабую надежду на спасение. Хотелось верить, что посланец Зулуны опередил Цофара. Что Давид не сможет отказать Фалтию... И главной загадкой был Давид. Верить ли услышанному из уст правителя, ужели Давид стал столь жестоким? Если верить, то впору сейчас встать, разбежаться и так удариться головой о стену, чтобы все закончить самому. И никто тогда не станет вытягивать жилы из живого тела, измываться, подвергать мучениям. Мертвое тело бесчувственно, и душа, вырвавшаяся из него, неуловима. Но где пристанище тех душ? Кто видел их, уносящихся в выси на крыльях ангелов? Эти души уже не могут ничего сказать, они никого не могут защитить, их удел - тишина и вечное безмолвие. Он же, Маттафия, должен говорить, должен защищать того, кто был первым помазан на царство, кто дал ему жизнь... В плотной тишине Маттафии чудились какие-то неясные звуки, словно шептались где-то вдалеке десятки людей, он привстал и отчетливо услышал за окном робкое шуршание, будто множество молодых ягнят пробежало по мокрой траве. Потом это шуршание усилилось. И снова начался ливень, и вот уже сплошным шумом наполнили первые полосы дождя ночную землю. И загрохотал в отдалении гром, а потом вспышки молнии вырвали из темноты перекрестья окна, белые потрескавшиеся стены и массивную дверь, за которой дремали стражники. Грохот повторился, с рокотом пронесся над дворцовыми садами и смолк, уступив ночь заполнившему все шуму ливня. Глава ХХII Зулуна проснулась рано. Опустевший дом страшил ее густой, обволакивающей тишиной и сыростью. Все эти дни шли ливневые дожди. Прохудившаяся крыша протекала. В доме давно не было хозяина. Она вышла во двор, но и там среди влажных деревьев и цветов было так тихо, как всегда и бывает перед рассветом, когда весь мир замирает, ожидая солнца. Уже розовело небо, и этим розоватым светом были тронуты белые стены приземистых каменных домов. За домами виднелись бурые крепостные стены, а за ними гряда холмов. Там, за холмами, на дальних пастбищах затаилась Рахиль. Спит, наверное, уткнувшись в теплый бок овцы, сама, как овечка, бездумная и живущая одним днем. Она, Зулуна, привыкла заботиться об этой овечке. Чтобы угодить мужу, надо было возлюбить Рахиль. Надо было заботиться о душистых отварах для нее, об аире и корице, мирре и алое для умащения ее тела, о нарядах, надо было ткать для нее шерсть. И когда долго заботишься о человеке, он становиться родным для тебя. Она стала ей, как дочь. И сейчас, когда, казалось, надо было позаботиться и о себе, она продолжала думать о Рахили. Она понимала, что быстро выведают во дворце, где обитала Рахиль, придут сюда. Каверун не отступится - и нету от него укрытия даже на самых дальних горных пастбищах. Думая о Рахили, она старалась превозмочь свой собственный страх. Сомнения не давали ей покоя. Что если в руках у Каверуна не Маттафия, а сам царь Саул, если она ошиблась, признав в царе своего мужа, что тогда? Ее ждет участь Бер-Шаарона, ведь его убили за то, что он опознал царя. Удавкой стянули шею немощного старика, с такой же удавкой могут неслышно войти в ее дом... Она понимала - от судьбы не уйдешь. И теперь, кляла себя, что поторопилась послать Амасию в Иерусалим к Фалтию. Откуда ей знать - по-прежнему ли Фалтий любезен Давиду, а вдруг сын был на стороне Авессалома? Ему тогда надо скрываться, он же будет рисковать своей жизнью, чтобы спасти отца. Отца ли? Положим, пленен не царь, и это все-таки Маттафия. Но и Маттафия, и она, Зулуна, уже отжили свои жизни. Родить одного сына - это так мало, все время боишься его потерять. Надо иметь сотни сыновей, как у Давида, и тогда хоть кто-нибудь - один из ста - был бы рядом, можно было бы нянчить его детей и не заботиться ни о чем, на склоне лет обретя покой... А теперь все хозяйство на ней. И столько времени ждать, чтобы появился мужчина в доме, чтобы починил крышу, сделал загон для скота - и вот дождаться царя вместо мужа... Заблеяли овцы, появилась во дворе курица, величаво проковыляла к крыльцу - хоть и небольшое хозяйство, а работы много. Всем требуется корм. Хотела отдать овцу и козу в общее стадо, да пожалела - не будет за ней такого ухода, как здесь. Зулуна подошла к загородке, взяла мех, набрала в колодце, вырытом Фалтием, воды, вынесла курам зерна. Начиналось привычное утро, полное забот... Когда есть работа, человек меньше мучается от своих дум. Никого не хотела видеть Зулуна, ни с кем не хотела разговаривать. Но от соседки не скроешься. Тоже вышла в свой сад, замахала рукой. Муж у этой соседки служит стражником во дворце, все она знает. Но с ней надо быть осторожной. Особенно теперь, когда начнут искать Рахиль, когда хватятся, что и Амасии нет в городе - ничем не откупишься от слуг Каверуна, потеряешь все, что имеешь. Весь этот год не было спокойной жизни. Все стали соглядатаями, каждый норовит донести на своего соседа. В любом пришлом человеке видят беглого сторонника Авессалома. Идет охота на людей, а еще называется этот город - убежище! Соседке хорошо, у нее надежный муж, на царя не похожий, пусть и не столь умен, и ростом не вышел - зато при доме, и сыновья в караульных отрядах зарабатывают немало сребреников. Но одолжить у нее - не надо и пытаться. И всем она завидует. Зависть здесь, в городе-убежище, мучает каждого. Из зависти доносят на соседей, из зависти могут возвести клевету на самого праведного человека, из зависти могут выселить из города, могут записать в сторонники Авессалома, чтобы завладеть твоим имуществом. Так распорядился Каверун - имущество опознанного тому, кто донес. Сам же Каверун получает за этих авессаломцев золотые слитки от Давида. И чтобы не попасть в подозреваемые, надо сомкнуть уста и ни с кем не делиться своими горечами... И Зулуна всегда старалась избегать разговоров с соседкой. Соседка - хеттеянка и звать ее Адония, родилась здесь и всех пришлых презирает. Тощая она, словно голодом ее долго морили. Одежда болтается на ней, будто на полевом пугале. - Опять раньше всех поднялась? - окликнула она Зулуну, подойдя вплотную к изгороди, разделявшей их участки. Можно было сделать вид, что не услышала и уйти в дом, но сегодня могла соседка поведать, что делается во дворце. И кроме нее спросить не у кого. - Пройди в мой сад, Адония, - сказала Зулуна елейным голоском и открыла затвор на воротах. Адония змейкой прошелестела по влажной от прошедшего дождя траве. И стоило только похвалить ее коз, да сказать ласковые слова про ее сыновей, как сошла с нее обычная злобность и заулыбалась она. Но ненадолго. Зулуну она ответно хвалила и даже посочувствовала ей, но об остальных ни одного доброго слова не сказала. Говорила Адония, что проворовались все во дворце, что Цофар построил себе два дома близ горного озера, что Арияд берет мзду за проход в город, и что старейшина судей Иехемон за золотые слитки дает разрешение беглецам на поселение в городе... Зулуна слушала ее невнимательно, ничего нового не было в ее словах, и давно знала Зулуна и о мздоимстве, и о непомерной жадности властителей, и об излишней дворцовой роскоши. И вдруг заговорила Адония о пойманном царе Сауле. Зулуна сразу насторожилась. - Хранят нас боги и всесильный Рамарук, - сказала Адония, - это он, Рамарук, помог поймать злодея. Каверун хотел казнить нечестивого сегодня! - Кто тебе поведал об этом? - спросила Зулуна, с трудом сдерживая охватившее ее волнение. - Мой муж, да и все в городе об этом только и говорят... - Но ведь еще не закончился суд, - сказала Зулуна. - Хотели казнить, но не будут его пока ни судить, ни казнить, - пояснила всезнающая Адония, - потому что посланы гонцы поведать всем в Ханаане, что пойман Саул. Узнают об этом те, кто был с Авессаломом, и прибегут сюда. Им нужен царь. Чтобы идти против Давида. Их воитель Авессалом запутался своими длинными волосами в ветвях дуба, тут его и прикончили. Саул этот теперь, как приманка, придут сюда ав