выразить свое негодование: несмотря на все
опасения, ей хотелось послушать, о чем будет говориться.
     Крепыш, угадав причину  семейного скандала (что нетрудно, поскольку она
почти  везде одна  и та же),  стал втолковывать  Роберу, не  упуская из виду
Рене:
     - Слушай, надо бы  тебе  какие-нибудь  деньги  у нас  брать.  Без денег
капитализм не работает. Мы у тебя время отнимаем.
     -  Да мне все равно делать нечего,- снисходительно  возразил тот, после
чего  Люсетта разве  что  на  стену не  полезла от обуявшей  ее  злости.- Не
старайтесь, ребята. Для  меня это  вопрос  принципа.  Я не  хочу ни от  кого
зависеть.
     - Но  мы-то  от тебя зависим! Кто  платит за  эту хату?  Я слышал, ваши
перестали?
     - Вроде так,- признал Робер.
     -  Значит,  ты хозяин заведения.  Частное профсоюзное бюро.  Бывают  же
частные детективы? А ты частный профсоюзный работник. Бери гонорары. Поэтому
тебя  и не  считают у нас своим  - раз денег не  берешь.  Работаешь  - и все
даром,- и посмотрел на Люсетту, призывая ее в союзницы, но она не клюнула на
эту  удочку  -  только вспылила еще больше, негодуя и  на  Робера,  и на его
лицемеров-подельников.
     - Я на вас и не работаю,- сказал Робер.
     - А что ты делаешь? Бери деньги, говорят.
     - Подумаю,- сказал тот:  чтоб он отвязался.- Познакомься лучше  с  моей
дочкой. Ее Рене  звать. В лицее учится. А это  Андре  и Шая.-  Шая  был  тот
ловкач, что всучивал отцу деньги, зная наперед, что он не возьмет их.
     -  Она у  тебя в лицее учится,  а ты денег не берешь?  С  такой дочкой?
Бери,  Рене,  в свои  руки предприятие. Отец твой прогорит  в два  счета при
таком ведении дела... Значит, это и есть твоя дочь, Робер?
     -  Она  и  есть,- сказал отец.- Не  только в  лицее учится,  но  еще  и
секретарь комсомола девятого района.- Шая уставился на Рене с любопытством.-
А недавно  листовки на колониальной выставке разбросала.-  Он явно хвастался
геройствами дочери.
     - Не я одна,- возразила Рене, движимая чувством справедливости.
     Шая еще раз присмотрелся к ней.
     - Эту историю я слышал. Как разбросали?
     - Через крышу.
     -  И это  в  газетах было.  Потом кто-то  по  вашим  следам  прошел. Но
наверх-то как попали?
     - Тоже по крышам.
     - Это  понятно.  Не на дирижабле же. На крышах  половина  дел  в Париже
делается. Прыгали с одной на другую?
     - Там доски были заранее заготовлены.
     - Досточки! Моя мечта! У меня такого комфорта никогда не было. А как на
первую крышу прошли? Там же консьержка обычно сидит? Надо зубы заговаривать:
труба, мол, наверху засорилась или еще что...
     - Дом не был заселен. На ремонте.
     -  Тогда  я  пас.  Это  ловко. Заранее  все  обошли. Мои  поздравления.
Покажешь мне потом этот дом - может, пригодится...
     - Листовки разбрасывать?
     - Нет,  что  похуже! -  Шая засмеялся,  Рене  подумала  вдруг,  что  он
домушник, но поглядев на него, отвергла это предположение. Тот повернулся  к
товарищу: - Нам,  Андре,  надо переговорить.  Об этой  последней  почте,-  и
махнул  конвертом, который вытащил, как  фокусник, из  кармана.  - Я с Жаком
говорил, он ничего про  это не знает.  Надо ехать,- и исподтишка  глянул  на
Рене.- При ней можно? - спросил он отца.
     - Думаю, можно.
     - В общем, поезжай,- сказал он Андре.- Я тебе сейчас гроши выдам.
     - Все вдвое,- сказал тот.- На два билета.
     - А это зачем?
     - Пусть Рене посмотрит, как это делается. И мне хорошо - для прикрытия.
     Рене  опешила, оглянулась на  отца,  но тот  нарочно глядел в  сторону.
Впрочем,  Рене  была не против путешествия. Она любила ездить по стране,  но
это редко ей удавалось. Она спросила, куда они собрались.
     -  В Бретань.- Шая помешкал, разыгрывая нерешительность.- О ней, Андре,
разговору не было. Надо Жака спросить. Я понимаю, тебе не терпится,- не  без
зависти и не без яду в голосе заметил он.- Но без Жака пока отставим.
     -  Значит, поездка  откладывается,-  объявил  Рене  будущий попутчик  и
улыбнулся, обнажая ровные белые зубы.- Но думаю, ненадолго...
     В Бретань поехали через  пару дней. Стоял  по-летнему  теплый солнечный
день. Поезд шел  до  Сен-Бриека.  Они  приехали туда в послеобеденное время.
Андре решил задержаться в городе, прежде чем ехать к месту назначения.
     - Лучше здесь обождать,- объяснил он,-  чем торчать там у всех на виду.
Чем меньше место, тем в нем больше любопытных.
     Они сели в привокзальном кафе. Андре заказал пиво с креветками.
     - У меня с деньгами туго,- честно предупредила она его.
     Он широко улыбнулся.
     - Еще чего? "Юманите" платит. Поэтому, наверно, и прогорели.
     - А при чем здесь "Юманите"?
     -  Мы  же  с  тобой  по письму  рабкора  едем.  Не  знаешь,  кто  такие
рабкоры?..- Рене не знала.- Что ж ты знаешь тогда? Плохо газеты читаешь.
     Ее не в первый раз упрекали в этом. Все, кто так или иначе был связан с
партией,  считал  своим  долгом,  неукоснительной  обязанностью  и  едва  не
удовольствием читать ежедневный орган Компартии - ей же он казался пресным и
похожим на  церковные книги: прочтешь  строку и знаешь, что будет дальше. Но
она, конечно, никому об этом не говорила. Принесли пиво.
     - Любишь? - спросил Андре, сдувая пену.-  Я обожаю. Шая только не хочет
его в счет включать. Хороший парень, но этого я в нем не понимаю. Вина  еще,
говорит, закажи. Чтоб во Франции жить и вина в обед не пить!
     - А почему его зовут так странно?
     -  Шая? Потому  что еврей. Исайя  по-нашему. А он настаивает, чтоб  его
Шаей звали. Знаешь, кто такие евреи?
     - Знаю, в Библии были.
     -  Почему  только  в  Библии?  До сих пор  живут и здравствуют.  У  них
способность к языкам обалденная. Ты по-иностранному можешь?
     - Могу. По-немецки прилично говорю и по-испански.
     - Откуда?! - изумился он.
     - В школе учили. Надо было уроки делать.
     - То-то я не  знаю ни шиша. Уроков никогда не делал... А я уж решил, ты
иностранка. Шая из Польши, кажется. Или Галиции. Где Галиция - не знаешь?
     - Нет.
     - И я тоже. Так оно веселее, когда ничего не знаешь. А рабкоры сообщают
нам, какие у  них  на заводах и предприятиях законы или правила безопасности
нарушаются, и мы на проверку едем. Как сегодня.
     - И на это много денег уходит?
     -  А что делать? Не к себе  же их вызывать.- Он  помолчал.- В этот  раз
рабочий  на  аэродром   жалуется:  шум,  пишет,  над  головой  страшный.   А
администрация  ему: ты  что, в  лес работать пришел?  Должен был знать, куда
идешь. Надо заглушки на уши давать, а они не знают или экономят. Я-то вообще
секретарь  профсоюза   авиационных  рабочих   севера  Франции,  но   сегодня
афишировать этого не будем,  ладно?.. Сколько сейчас? Надо  еще не  напугать
их. А то приедем в поздноту - кто такие да что? Переполошатся.
     - Не написал, что приедешь?
     - Нет.  Писать еще хуже. Вся деревня будет в курсе - начиная  с почты и
кончая  аэродромом. Посидим и  поедем.  Или пойдем. Тут недалеко  -  можно и
пешком пройти. Если не возражаешь.
     - Нет, конечно.
     - А то, что  домой сегодня не попадешь, тоже ничего? Потому  как оттуда
мы сегодня не выберемся.
     - Ничего. Я для родителей у отца ночую.
     - Он у тебя как бы алиби?
     - Как бы. Вообще я с отчимом живу.
     - Ясно.  У семи  нянек, говорят... Пойдем? Или еще пива  выпить?.. Нет,
хватит  -  все-таки  на  задании.  И  газету  надо  поддержать:  совсем  уже
обанкротились...
     Они  пошли  по обсаженной тополями дороге, по обе  стороны  от  которой
зеленели недавно засеянные поля.
     - Красота какая! - не выдержал Андре и размечтался: - Бросить бы все да
осесть тут, в какой-нибудь деревушке.
     - А что мешает?
     - Да разве отпустят? Повязан по рукам и ногам.
     - Семья?
     -  Нет, семьи  нет. Кое-что  похлеще...  Есть подруга, но, наверно, уже
бросила. Никакой девушке не объяснишь, почему все время по стране мотаешься.
У   вас  на  все   одно  объяснение.  А  я  сказать  не   могу.  Потому  как
конспирация...-  и пошел  по  полю,  к  сохранившемуся посреди него островку
прошлогоднего гороха.
     - Не топчи зелень,- сказала она ему.- И вообще, не твое это.
     -  И что с того?  - Он  вернулся.-  Не хочешь?  - Она отказалась от его
подношения, он распробовал, согласился: - Невкусный! - и выбросил.
     - Потоптал поле - зачем? Чтоб прошлогодний горох попробовать? Городские
- ничего в сельском хозяйстве не смыслите.
     - А ты еще и крестьянка? Со своими иностранными языками?
     - Была когда-то. Но до конца это не проходит...- И Андре, не знакомый с
этой точкой зрения, скорчил непонятливую физиономию и задумался...
     Рабкора -  вернее, человека, написавшего письмо в "Юманите",- они нашли
по адресу,  стараясь  не  расспрашивать  местных  и читая  редкие  дощечки с
названиями  улиц,  которых  здесь  было  немного.  Корреспондент только  что
вернулся с  аэродрома.  Это  был  недалекий,  рассеянного вида  человек  лет
пятидесяти,  с  простым  крупным  продолговатым  лицом,  совсем  недавно   -
крестьянин,  а ныне - уборщик  территории  построенного  рядом аэродрома. Об
этом аэродроме  в редакции  "Юманите" ничего не знали.  Вначале он испугался
гостей, потом, когда те представились, разошелся:
     - Да, понимаешь, орут как оглашенные! Спасу  никакого нет! Что ж это за
условия труда? Уйду от них - уши себе дороже!
     -  А что толку, что  уйдете?  Рядом ведь живете?  У вас хозяйство?  - и
Андре оглядел небольшой дом и участок.
     - Есть,  да не хватает на жизнь - поэтому и  пошел туда. А там вон как!
Напишите - может, реветь будут меньше. Жены не слышу уже!
     - Может, оно и к лучшему? - рискнул пошутить парижанин.
     Тот конечно же его не понял:
     - Почему? Она лишнего не говорит. Скажет, если вода, к примеру, в бадье
кончилась или когда за дровами идти. Все  по делу. А я  и собаки иной раз не
слышу. Как это: в  сельской местности жить и ни жены,  ни собаки не слышать?
Самолеты только и орут.
     -  Ладно.-  Андре пока  удовлетворился  этими сведениями.-  Мы  это все
запишем, но надо еще ряд  деталей выяснить. Поможете? - и  вынул из планшета
карандаш и бумагу.
     - А почему нет? Уши - дело святое.
     - Этот аэродром ваш - он далеко отсюда?
     - Да рядом. Услышите еще.
     - По дороге, что к Сен-Бриеку?
     - Да нет, в стороне чуть-чуть.
     - Надо будет сходить посмотреть. А то скажут: пишете - а о чем, сами не
знаете.
     - Это конечно. Сходим посмотрим.
     - Он в ширину метров двести?
     - Метры - это я не знаю, а вот как от сих до церкви - примерно так.
     - Там самолетов десять стоит?
     - Когда как. Когда больше. Мастерские - их там чинят главным образом.
     -  Ладно, и это потом обсудим.-  Андре отложил  карандаш и бумагу.- Вы,
наверно, поесть  после работы  не  успели? А у нас тут  колбаса  парижская и
винца с собой взяли. Думали в кафе зайти - но зачем лишнее тратиться?
     - Конечно! - одобрил хозяин.- Я туда не хожу.  За скатерти их  платить?
Они не чище наших. Эй, Марсель! - позвал он жену.- Гости  у нас. Сыр тащи. У
нас сыр свой,- похвастался он.- Настоящий козий.
     Жена выглянула из дома. Смотрела она подозрительно.
     - Сыра нет больше. А что за гости еще?
     - Приехали из "Юманите". По поводу шума.
     - Смотри, как бы у тебя другого шуму после этого  не было. Сыра нет,  и
баста.
     - Да  нам его  и не надо,- сказал Андре.- Может, пойдем с бутылками  да
колбасой - куда-нибудь поближе к самолетам. И от Марсель подальше.
     - Зачем? - спросил недогадливый хозяин.- С ней  ясно, а к аэродрому  на
кой?
     - Послушаем, как гудит,- сказал Андре.-  У  меня  правило - пишу только
то, что сам видел и слышал.
     - А вот это правильно! - одобрил тот.- Марсель! Мы пошли! Раз ты нас не
привечаешь,  мы другую найдем! - и, подмигнув гостям, повел их в окрестности
аэродрома.
     Он оказался  небольшим и, видно, и  в  самом деле  предназначенным  для
осмотра  и  починки  того,  что  можно  было  сделать на месте без завоза  в
ремонтные   ангары.   Андре  расспросил  рабкора   о  числе   предполагаемых
сотрудников  (чтоб  знать, скольким среди обслуживающего  персонала угрожает
глухота),  о численности охраны (для той же цели) и  о марках или, поскольку
хозяин был  несведущ в авиационной технике, хотя бы величине самолетов  (для
уточнения технических подробностей),- все это он записывал в блокноте одному
ему  понятными  значками  и буквенными  сокращениями. Колбаса была  съедена,
вино,  которого всегда мало,  выпито -  возник  соблазн  сбегать  за  второй
бутылкой, уже местной, но от  этого  их удержала благоразумная Рене: пришла,
по  ее мнению,  пора  прощаться. Хозяин  за  время  знакомства  сдружился  с
газетчиком  и  обещал,  что  будет  писать  и  дальше:  раз все  так  весело
кончается.
     Было поздно. Последний поезд в Париж отошел часом раньше.
     - Мы в отель,- сказал Андре.- Есть у вас гостиница?
     - Есть, конечно, но на кой она вам? Что я, у себя вас не размещу?
     - Не надо,- отсоветовал Андре.- Во-первых, Марсель, во-вторых, тебе это
ни  к чему.  Может, не выйдет  ничего  с  письмом,  а  разговор  пойдет, что
жаловался, корреспонденты  приезжали,  а  ты их  у  себя принял.  Что раньше
времени  на рожон лезть? - И  хозяин осекся, замолк, признал  справедливость
его  слов.-  Лучше скажи всем,  что  к тебе парочка  из  Парижа приезжала  -
старого  знакомого сын с девушкой,  от  него привет  тебе передавал,  выпили
слегка, а дома у тебя не остались. Потому как девушка строгая: ей неприлично
под одной крышей спать.
     - Да  я  и вижу,  что она  строгая,- согласился  рабкор,  совершенно им
обмороченный.- Ни слова за все время не сказала.
     -  Она  практикантка,-  сказал Андре.-  Со мной в газете работает. Пока
только учится. Надеюсь, выйдет у нас что-нибудь, с шумом твоим...
     Хозяин вызвался  проводить их до гостиницы, спротежировать и сбить цену
за номер, но его разубедили: под тем же предлогом конспирации.
     - Со всем этим осторожней надо быть,- разъяснял Андре спутнице.- Хорошо
этот парень ничего не понял и никогда  не заподозрит. А могут и  сообразить,
что к чему.  Недавно  один в  контрразведку пошел:  что это за  вопросы  ему
задавали, которые не  профсоюзы должны интересовать, а  чужую  разведку,-  и
глянул  многозначительно.-  Свой,  между   прочим,  парень  -   коммунист  и
профсоюзник.- Он  обождал минуту,  сменил неприятный разговор:  -  Теперь ты
видела,  что к чему. Мне Робер говорил,  тебе  скучно  на легальной работе и
тебя интересует что-нибудь живое и рискованное.- ("Когда успел?"- подивилась
Рене, обещая себе не говорить больше отцу лишнего.)- Так-то ты подходишь нам
по  всем статьям: мы о тебе  навели справки - и о выставке той и до нее - об
истории с плакатами. Но прежде надо задать тебе несколько вопросов...
     Рене  была ошарашена всем этим. Она не просила отца ни о чем подобном и
ничего похожего ему не  говорила. Она еще не знала, чем  будет заниматься  в
жизни, но такое  ей и в голову не приходило.  Но она ничего  не сказала и не
опровергла слов отца - предпочла промолчать и остаться в тени, чтоб побольше
выведать из Андре: в ней жили уже задатки будущей разведчицы.
     - Прежде  всего скажи, в  каких ты отношениях с Дорио? - Андре поглядел
на нее испытующе и  исподлобья.- Ее в который раз уже  об этом спрашивали, и
эти вопросы набили ей оскомину.- Что ты о нем думаешь?  - спросил он, потому
что она медлила с ответом.
     -  Это так важно?.. Думаю, хороший  организатор. Бузотер  - но это тоже
необходимо. За это его и любят. Рабочие за ним идут - я это сама видела.
     Он кивнул:
     - Это все так. С виду,  во всяком случае... Но у нас есть сведения, что
он связан с полицией...- и глянул украдкой.- Поэтому  если хочешь иметь дело
с нами, надо с самого начала с ним определиться.
     - С ним все просто,- сказала она спокойно  и взвешенно.- У  меня  с ним
нет никаких отношений. Кроме самых обычных.
     -  Это  так? - на  всякий случай спросил он, ожидая, видимо, дальнейших
уверений,  но  она смолчала, давая понять,  что нет смысла  спрашивать ее  о
чем-либо дважды, и он вынужден был этим  удовольствоваться:  - Если  так, то
будем считать вопрос исчерпанным.
     -  А что  вообще  происходит в партии? -  спросила  Рене, и слова  эти,
несмотря на видимую беспечность,  прозвучали глухо и серьезно.- Я спрашивала
у  отца,  но этот вопрос, наверно,  не для него. Какое  место у нас занимают
русские?
     Андре был готов к ответу и все же замешкался.
     -  Этот  вопрос многие  задают, Рене, но мало  кто знает,  как  на него
ответить... Дело в том, что французы сами революции не сделают.- Он поднял с
дороги  хворостинку и начал махать ею, как  лектор указкой,  помогая себе  в
рассуждениях.- Не сделают, потому что  слеплены из  другого теста.  Считают,
что свое и так  возьмут  и проживут без лишних забот и треволнений. А дело к
войне  идет.  В ней надо будет воевать, а не  отсиживаться дома. Мы стали на
сторону русских: нам представляется, что они сыграют в войне главную роль, и
надо помогать им, пока не поздно. Пока  их  все скопом не затравили.  И отец
твой так думает -  только  не  хочет при этом  свою  независимость потерять:
денег, видите ли, брать  не хочет и этим  сразу всем делается  подозрителен.
Независимые не  нужны никому -  да и как без денег заниматься нашими делами?
Поэтому его никто своим не считает, хотя делает он, может  быть, больше, чем
другие...  Ладно,  хватит  о нем: мы-то как раз его любим  за бескорыстие...
Если забыть, конечно, про его необязательность,- припомнил  он.- Тут  он  не
имеет себе равных. Может назначить встречу и  уехать куда-нибудь в Прованс с
новой пассией. Для начальства нет ничего хуже - нам они  еще разрешают с ним
дело иметь, а сами не хотят и знаться... Теперь о русских. Они просят  у нас
военные сведения - мы их даем:  надо  быть до конца честными -  воевать-то в
первую очередь им придется. Почему один народ должен отдуваться за других, а
те ждать, когда им каштаны из огня вынесут... Они, конечно, тоже не сахар  -
русские эти. Любят, чтоб им льстили и подпевали  - за  это  и денег дадут  и
поддержат  кого не  надо.  Дорио  ведет  под  шумок переговоры  с правыми, с
фашистами находит общий язык, Барбе, кажется, такой  же, а они у них  сейчас
чуть  ли  не  фавориты.  Потому  что   новые:  прежних  Каменев  и  Зиновьев
поддерживали,  они теперь в Союзе  первые враги  и  оппортунисты, и их люди,
стало быть, на подозрении.
     - И что делать? - спросила Рене.
     - Да то и делать, что делается. Все само собой образуется. Силою вещей.
У  нас  сейчас Жак фактически всем заправляет. Он и Морис:  Морис  легальный
аппарат ведет, Жак нелегальный. Они женами, что ли,  обменялись для  большей
надежности - чуть  ли не свойственники. Хотя оба как будто бы не в фаворе...
Трудно понять?
     - Трудно.
     - И не  поймешь. Нарочно  все  запутывают. Деньги,  во всяком случае, у
Жака. И вся  сеть оперативная. И связи - напрямую  с Коминтерном и с Красной
Армией. И люди у нас - один лучше другого. Шаю  видела? Посмотришь - веселый
крепыш и ничего больше? А за ним вся парижская полиция гоняется. Знаешь, как
они его зовут? Фантомасом. Не потому что самый сильный, а потому что от всех
уходит. Так в газетах и пишут: был Фантомас  и снова ушел - как сквозь землю
провалился.
     - Шая - это псевдоним?
     -  Нет,  он  под  своим  именем  выступает. Зачем  мне, говорит, лишняя
статья? Пока не задержат, могу позволить себе это удовольствие.  Не любит на
чужие имена  откликаться.  Все до  поры до времени, конечно...- Он  поглядел
искоса.-  Видишь,  сколько  я тебе  наговорил?  Это  чтоб  ты  выбор сделала
правильный.  Если захочешь  с  революцией связаться. А ты захочешь - я  тебя
насквозь вижу. Иначе бы не стал говорить всего этого: не положено.
     - Мне надо лицей кончать.
     - Кончай, конечно. Времени много. В один день  такие дела  не решаются.
Придешь  к  нам,  когда  захочешь.  А  пока  забудь  все, что  я тебе спьяну
выболтал...
     В отеле,  небольшом, но  чистом  и уютном, как все  сельские  гостиницы
Франции,  Андре  попросил  номер для  девушки,  себе  же -  хоть  солому  на
сеновале.
     - Думаете к девушке вечером прийти? - спросила недоверчивая хозяйка.- У
нас это не принято.
     - Что вы, мадам, разве мы на таких похожи? Вы меня в краску вгоняете...
     Он проводил Рене в ее  комнатку, оглядел обстановку, остался ею доволен
и задержался в дверях дольше необходимого.
     -  Ну  вот. Тебе удобно  будет. Надеюсь,  не очень устала?..- помешкал,
потянулся к ней, но сдержал себя, усмехнулся и пошел спать в конюшню...
     А  Рене  почувствовала  на  расстоянии   это  несостоявшееся  движение,
физически ощутила его и, странное дело, в последующем  вела себя с  молодыми
людьми так, будто оно в действительности имело место, будто она имела опыт в
свиданиях  и прошла  первый  барьер  любовного сближения. Тот,  кто робеет в
последний  момент,  не  столько   теряет  сам,  сколько  готовит  почву  для
другого...
     У нее не  было претензий к отцу, но она все-таки спросила его, зачем он
организовал ей эту прогулку.
     - Для расширения кругозора.- Он улыбнулся скованно.-  Чтоб знала, что к
чему.- И глянул искоса: - Тебя же ни к чему не принуждают...
     Видно, они успели рассказали ему об этой поездке.


        19
     История эта  имела все-таки  продолжение. Хотя Рене и сказали, что  она
сама выберет день  и придет к  ним, когда захочет, следующий шаг к сближению
снова сделала не она, а люди из нелегального отдела Компартии.
     Рене  продолжала  ходить  к  Марсель в "Юманите" - благо  редакция была
рядом. Марсель продолжала опекать юную девушку из предмеcтья, которая, по ее
мнению, отличалась способностями в самых разных  областях, но ей не  хватало
чего-то  важного  -  того,  что  можно  назвать умением  подать себя  и что,
надеялась  Марсель, разовьется  в  общении  с  нею.  Они  еще  несколько раз
побывали  в  Лувре и  стали  называть  себя подругами.  Рене гордилась  этим
знакомством и  не  упускала сказать при случае, что дружит с  дочерью самого
Кашена:  трудно уберечься от  тщеславия - это распространеннейший из людских
пороков. Марсель всегда была окружена интересными молодыми людьми. Рене хотя
сама  не  любила и  даже избегала  чрезмерного мужского внимания, но успехам
Марсель радовалась и  признавала, что ее подруга обладает даром, которым она
не владеет - умением, ни с кем в особенности не сближаясь, привлекать к себе
массу  поклонников. Правда, тут нужна оговорка, которую влюбленная в подругу
Рене  не делала. Журналисты "Юманите", ухаживая за Марсель,  не взыскивали с
нее в  случае любовных неудач и заранее  довольствовались невинным  флиртом:
она была дочерью директора газеты, и их искательства, со всеми поправками на
время, место и идейные разногласия, повторяли в чем-то отношения приказчиков
с дочерью хозяина.
     Впрочем,  любовь  не играла большой роли в  этом кружке,  а была скорее
данью возрасту  и  приличиям - только Серж  был увлечен Марсель  больше, чем
следовало. Члены  кружка  были  заняты  политикой и  искусством  - в  разных
сочетаниях  и взаимопреломлениях  этих  двух важных  ипостасей  общественной
жизни  и  деятельности.  Здесь  охотно говорили  о концертных и  выставочных
событиях   сезона   и   мечтали   об   особой  коммунистической  газете  или
еженедельнике  левого толка, в  которых могли  бы  заняться этими  желанными
предметами без оглядки на число строк и на ворчливого французского рабочего,
который больше всего  на свете не любил, чтобы ему кололи глаза невежеством,
и  потому, руками преданных ему редакторов, не допускал в свою  газету того,
что было выше его понимания. Журналисты даже распределили между собой отделы
будущего журнала:  Марсель брала  на  себя музыку, живопись и  новинки афиш;
Серж - связь деятелей  искусства с детьми  и с рабочими коллективами (потому
что о них тоже нельзя забывать, а он в этой компании был самый совестливый);
третий,  Венсан,  отвечал за литературу.  Сам он  писал  бесконечный  роман,
который никому не показывал, и печатал в "Юманите" несложные вирши по случаю
разных событий  и праздников - эти читала уже вся рабочая Франция, но мнение
ее автору  известно не было, поскольку  стихи не были подписаны и составляли
как бы неотъемлемую собственность газеты.
     Все  было бы  хорошо,  но в последнее время это размеренное и  приятное
существование  оказалось между молотом  и наковальней и  стонало под ударами
незваного  пришельца.   Москва   прислала  в   газету  своего   полномочного
представителя и диктатора, грозного  черноморца  Андре Марти, героя  русской
революции,  некогда возглавившего французских моряков, отказавшихся стрелять
в русских товарищей, и отсидевшего за  это срок  во Франции. Он долго  жил в
столице мирового  пролетариата,  засиделся  там  и  горел  желанием  навести
порядок в своем прогнившем дотла и заблудившемся в трех соснах отечестве.
     Началось с того, что он наотрез отказался здороваться с сотрудниками на
лестнице: будто это было не в его правилах или занимало у него слишком много
времени.  Вайяну-Кутюрье, главному редактору газеты, который приготовил  ему
излюбленную остроту о том, что его ругают весь месяц, а в конце его говорят,
что  газета  все-таки  не  так  уж плоха,  в ответ на  это изящное,  не  раз
произнесенное  и просящееся  в историю  бонмо, Марти сказал, с неслыханным в
этих местах цинизмом,  что у него: а)  нет  времени  здороваться в  газете с
каждым встречным и б) отныне и  в  начале и  в конце  месяца будут одни лишь
нелицеприятные  разборы и разгромы написанного, так что пусть он не надеется
на снисходительность (все  это было сказано куда  грубей и проще).  Марти по
характеру  своему был угрюмый и дерзкий боец - тюрьма его нрава не укротила,
а  пребывание  в  Москве  довело  до  совершенства.  Больше  всего  попадало
почему-то Венсану, хотя его статьи  и  стихи  не давали этому повода: Марти,
видно, не  выносил поэтов -  исключая тех, кто написал тексты "Марсельезы" и
"Интернационала"...
     -  Что ему  дались мои  баллоны?  -  удивлялся Венсан,  читая очередные
вымаранные строки.- Чем я теперь колонны зарифмую?..
     Он решил отомстить обидчику и чуть не вылетел из газеты: написал стишок
на  нового  директора.  Эпиграмма,  врученная  Марти  в  кабинете  Кашена  и
зачитанная потом, приватно, коллективу газеты, была такова:
     - "Пила драла дубок.
     Дубок свалился с ног.
     Что дерево? Терпело.
     Пила  ж?  Все время  пела".  (<i>Для перевода  использовано  четверостишие
Жильвика, Guillevic, Executoire, 1947; автор стал в годы войны подпольщиком-
коммунистом.- Примеч. авт</i>.)
     - Что за галиматья?! - вскричал моряк-редактор.- Я уже не спрашиваю про
рифму и размер, но кто здесь дубок и где пила?! Это что, личные намеки?
     Венсан сделал неуклюжую попытку оправдаться:
     - Это все надо понимать фигурально. Я думал, вы оцените юмор. "Юманите"
- "Юморите": это же где-то рядом.
     - "Юморите"  на главного редактора? Да еще предлагают напечатать в  его
собственном органе! Вы бы отдали ее "Досужему  парижанину", с  которым у вас
такие  прекрасные  отношения!..-  и  оглядел  поочередно  всех  сотрудников,
пропустив  только Кашена,  с которым у  него  были  иные счеты,  решаемые на
другом уровне.- Ищите,  Венсан, работу.  Я  вас  освобождаю от необходимости
ходить в эту газету.
     - Без всякого пособия? - огрызнулся тот.
     -  Венсан! - воскликнула  Марсель: предупредить, чтоб  не зарывался, но
было поздно.
     - Слыхали? Он хочет еще с партии проценты получить. Со своего  вклада в
нее. Или  дивиденды - не знаю, как правильно: в тюрьме подзабыл,  а в Москве
совсем разучился...
     Венсан  весь  испереживался и все  думал,  как уйти -  тихо или хлопнув
дверью,  друзья же посоветовали ему продолжать  ходить на службу. Он  так  и
сделал,  и санкций  не  последовало: Марти ограничился  поперву  внушением и
предупреждением...
     Марсель кипела гневом и даже пыталась создать оппозицию:
     -  Надо объединиться  и спасти газету! Из нее  хотят сделать  церковный
календарь со святцами!  - Здесь, в тесном  кругу друзей, она не стеснялась в
выражениях.- Мне вчера тоже вырубили  три строки  о концерте Шаляпина! Я ему
говорю: это великий  русский бас, а он мне - белогвардеец! Вот когда приедет
ансамбль Красной Армии, тогда и объявим...-  Марсель поглядела с возмущением
и спросила: - Он в самом деле сюда едет?
     -  Слушай  его  больше,-  сказал Серж.-  При  теперешних-то отношениях?
Издевается просто.
     -  И что ему это  дает?  -  оскорбилась во второй  раз,  и еще  больше,
Марсель.
     - Ничего.  Кроме того, что  в очередной раз унизил твоего папашу. Ты не
понимаешь мужчин  -  половина из нас такая.-  Видно, акции Кашена  и вправду
пошли вниз - раз Серж позволил себе назвать его папашей.
     -  Напишите  коллективное  письмо  протеста  -  я его  у себя в  газете
напечатаю,- предложил Ориоль,  который,  сколько ни  ходил в  этот круг, так
ничего в нем и не понял.- Может, подействует?
     - Подействует. Последним ударом  по отцу станет. Обращаться с жалобой в
классово чуждый орган прессы? - Марсель  даже не поглядела в  его  сторону.-
Для Марти это уж точно  будет подарок - лучше не придумаешь.  Будем ждать. А
чего - никто не знает. Во всяком случае, надо держаться сообща. Один за всех
и все за одного, как говорили мушкетеры.
     - А кто взял себе рабкоров? -  простодушно спросила Рене. Ориоль глянул
на нее с острым любопытством: он уже не раз  глядел на нее так  -  остальные
недоуменно пожали плечами.
     - Не знаю,- сказал Серж.- Они не в этом помещении.
     Он  мало что понимал в этой  части дел и вообще  не хотел вникать в то,
что не касалось его лично. Марсель, для которой в отчаянии все средства были
хороши, переглянулась с Рене и сообразила, что вопрос не так уж невинен.
     - Отец,  к кому перешли рабкоры?  - спросила она Кашена, который только
вошел  в  прихожую,   снимал  с  себя   длинное  черное  пальто  и  сматывал
конспиративный шарф,  закрывавший половину лица до  длинных висячих усов. От
ее вопроса он замер, крякнул от неожиданности, медленно повернулся к молодым
людям,  оглядел  всех подряд, выделил неприязненным  оком  Ориоля,  которого
недолюбливал с тех пор, как  тот  посоветовал ему занять  денег  у  русских,
скользнул взглядом по Рене.
     - Не знаю...  Они не  в моем ведении. А кто ими занимается, ей-богу, не
знаю. Не  до них. Давайте-ка я с  вами  переговорю малость - с теми,  кто из
газеты.  А остальные - милости просим, в следующий раз как-нибудь...- Он и в
самые трудные дни сохранял радушие и гостеприимство...
     - Ты  как  всегда попадаешь  в точку,  Рене,-  выйдя на  улицу,  сказал
Ориоль, против обыкновения  серьезный  и вдумчивый.- Может, ты нам  в газету
обо всем этом напишешь?
     - Нет, конечно,- сказала Рене.
     - Огюст не разрешит?
     -  А кто это? - спросила  она.- У меня много знакомых Огюстов.  Кого ты
имеешь в виду? - И он только махнул рукой: в знак отчаяния...
     В этот вечер Марсель, Серж и Венсан должны были пойти на одно из первых
представлений балета  Стравинского "Аполлон  Музагет" в театре  Сары Бернар.
Марсель составляла список того,  что в Париже было достойно их внимания, все
русское занимало в  нем почетное место - и с  ним новый балет  Стравинского.
Серж заметил, что Стравинский  - эмигрант, но хотя  и сказал это с  иронией,
получил от Марсель достойную отповедь:
     - Не будем  большими католиками, чем папа,  Серж. Нам интересен русский
народ,  глубина  его  духа, которая подвигла  его  на  жертвы  и лишения,  а
эмигрант  он  или интеллектуальный  бродяга  -  пусть  это  решают  в  нашем
Секретариате люди вроде капитана Трента! - Догматик Трент был давно списан с
борта партийного корабля, о нем можно было не вспоминать, но Марсель имела в
виду конечно же другого человека.- Будем выше этого! Мне, например, казацкий
хор дал больше, чем все последние резолюции Коминтерна, вместе взятые! - Это
было,   разумеется,   риторическое   преувеличение,  но  его   деликатно  не
заметили...
     Билеты  старались  брать дешевые, на высоких ярусах:  дорогие считались
знаком  дурного тона (музыку лучше слушать с галерки), да и денег на  них не
было. Платили за вход по очереди.
     -  Вот!  -  Серж показал  три билета на  неудобные места, стоившие  ему
месячного сотрудничества  в  "Авангарде".- Я сижу  посередине и  рассказываю
Марсель,  сидящей справа от меня,  что  делается  на  сцене,  Венсан слушает
музыку и потом напевает нам обоим.
     Он старался ради Марсель, но она была не в духе и сказалась занятой:
     - Я не пойду. Рене возьмите вместо меня: ей это будет полезно... У  нас
неприятности дома - мы срочно выезжаем на побережье.
     Серж сильно расстроился. У него, как у всякого влюбленного, были особые
виды на этот вечер - как и на всякий другой тоже.
     -  Мне  б   такие  неприятности  -  чтоб  завтра  на  Средиземном  море
оказаться,- проворчал он, но Марсель была настолько не в настроении, что  не
могла простить ему и этого невинного ропота и сердито выговорила:
     - Это действительно серьезно, Серж! Мог бы и посочувствовать.
     Серж  встрепенулся:  несчастья  любимых   тревожат  нас  больше   наших
собственных.
     - Так я не знаю чему.
     -  Противная история.- Марсель помолчала, преодолевая естественное в ее
положении  внутреннее сопротивление.- У нас  под Ниццей жил  дядя  с теткой.
Дядя давно завещал участок и постройки на нем  отцу. А у тетки свои планы на
них... Дядя на днях умер.  Она даже не  сообщила нам вовремя - надо ехать на
похороны, а  отцу, как назло, нужно на заседание  Коминтерна. И  не ехать  в
Москву тоже нельзя - так даже вопрос не ставится. Поедем мы с матерью, а что
из этого выйдет, не  знаю...  Дом пустяковый,  но участок хороший...  Партия
через  нас влияла  там  на соседних  художников -  они  рассыпаны  по  всему
побережью...  А  на спектакль  пойдет еще  Огюст,-  прибавила она  совсем уж
невпопад: откуда-то извлекла его напоследок, как фокусник из рукава мантии.
     - Что  за  Огюст? -  Серж  насторожился: у  Марсель вечно  были  тайны,
оскорблявшие его сердце влюбленного.
     - Дюма. Из руководства партии. Он очень интересовался этим балетом. Так
что выбирайте, кому идти третьим.
     Серж пожал плечами:
     - Пусть Венсан идет. Мне уже не хочется.
     - А ты билеты покупал? Нет уж. Сиди сам на этой каторге.
     Марсель, чтоб замять неловкость, подольстилась к Сержу:
     - Я ему, кстати, про  твой проект с  пионерскими лагерями говорила - он
сказал, что  можно  попробовать... Что такое "Аполлон  Музагет",  кто-нибудь
знает?-  спросила  она  у остальных,  будто  в  настоящую  минуту  это  было
главное.- Все-таки плохо у нас у всех с общей культурой.
     -  "Аполлон"  - понятно,-  сказал,  приободрившись, Серж.- "Музагет" не
очень.
     - Ладно, я тоже  не знаю. Про "Музагет" я в "Ларуссе" (<i>Распространенный
французский энциклопедический справочник.-  Примеч.  авт</i>.) посмотрю,- решила
Марсель.- Спросила бы у отца: он все знает, но ему не до этого.
     - Из-за дачи на Средиземном море?
     - Из-за  дачи! Из-за  московской  поездки! Каждый  раз как на публичную
порку едет!..
     Огюст  Дюма (он  просил не  путать себя  с  классиком:  у  того фамилия
кончалась на "s", а него на "t") был сотрудником не "Юманите" (хотя и просил
называть себя Дюма из  "Юма"), а  центрального аппарата партии.  В настоящее
время  он  был, кажется, членом  Секретариата: состав  последнего  постоянно
менялся и, в целях  конспирации, хранился в тайне даже от  партии - отсюда и
сомнения на счет его  членства  в этом высоком  органе. Во всяком случае, он
был  связным   между  Секретариатом  и   газетой:  привозил  оттуда  срочные
документы, обвинительные статьи и  пасквили, якобы  подписанные сотрудниками
газеты, так что те наутро с бессильным  гневом  и ужасом дивились на  мнимое
дело рук своих - и  выполнял какие-то  иные челночные  операции, говорить  о
которых  было не  принято. Человек  этот  был,  впрочем, простой, свойский и
компанейский. В прошлом он был моряк, младший офицер военного флота, и в нем
сохранились старые привычки, в которых дух морской дисциплины соседствовал с
мичманской  шкодливостью  и  беспечностью.  Он  щеголял  старым   офицерским
мундиром  -  довольно потертым  и  без  погон;  в  нем  он  чувствовал  себя
свободнее, чем в штатском: легче было и шалить, и подчиняться.
     Они пошли втроем в театр Сары Бернар (той самой, которая  в семьдесят с
лишним  лет  соблазнила  когда-то  Сергея  Есенина)  на  новый  балет  Игоря
Стравинского. Огюст был  уже не в беспогонном мундире, а во вполне приличной
выходной паре с белой рубашкой и галстуком,  но и в штатском оставался похож
на военного:  все  кругом были в свободных  рубашках  и кофтах с  бантами  и
завязками на шее - вместо обременительных, как цепи, галстуков.
     "Музагет" оказался  не чем иным, как "водителем Муз". Рене прочла это в
афишке спектакля, но потом нашла и в "Ларуссе", как и предсказывала Марсель,
которая все  знала и была начитанна, как учительница младших классов. Узнать
из мелодичной  и капризной музыки Стравинского и, тем более, из  пластичной,
но  вычурной  хореографии Баланчина, почему  русские  совершили революцию  и
терпят нынче  немыслимые бедствия, было  зрителям  не под силу. Постановщики
спектакля, кажется, намеренно вводили их в заблуждение на  этот счет, потому
что после спектакля  русских  можно было посчитать пребывающими на  Олимпе в
одной компании с небожителями. Видимо, Стравинский, как и сказал Серж, был в
душе своей  эмигрантом или бродячим музыкантом,  предлагающим свою музыку на
всех мировых  перекрестках и меньше всего интересующимся судьбами революции.
К тому  же  у всех  болели  спины  из-за  неудобных сидений и  необходимости
вертеться: чтоб видеть, как танцуют и пляшут на далекой от них сцене...
     - Все-таки  кафе -  место куда демократичнее,- сказал  Огюст,  усаживая
товарищей  в  углу  под  пальмой  в  уютном  заведении  с большими  красными
абажурами на настольных  лампах,  с  обивкой  из черного  дерева и  бронзой,
тускло  блестевшей  в  темноте  зала.- Каждый  сидит  с удобствами.  Хоть  у
оркестра, хоть где. И музыка лучше, доходчивее. Люблю это заведение. Оно мне
родной  камбуз  напоминает.  Особенно бронза: так и хочется  надраить... Что
возьмем?
     -  Какие  у  нас финансы?  -  У Сержа после оплаты  билетов  ничего  не
осталось.
     - Неограниченные,- отвечал тот.- Хватит на кофе и пирожные.
     Принесли заказ.
     - Расскажите о  вашей службе на флоте,- попросила Рене, давно мечтавшая
о далеких странствиях.
     - Рассказать о  флоте? - Огюст  посмотрел  на нее так, будто желание ее
было не вполне приличным.
     - Да. Какие у вас о нем воспоминания?
     -  Память-то   светлая,  а   как   начнешь  рассказывать,   обязательно
какую-нибудь дрянь вспомнишь - почему так, не знаете?
     - Не знаю. Может быть, все плохо было?
     -  Да нет,  нормально. Просто  мы  так  устроены:  нацелены на  плохое.
Революционеры, я имею в виду. Верно, Серж?
     -  Почему?  - Серж ел  корзиночку с кремовыми цветами  и  был  настроен
иначе.- Я оптимист и все вижу в розовом свете.
     - Счастливец, значит. Так что рассказать, Рене?
     - Расскажите про ваши отношения с начальством. Это важно?
     -  Еще бы! Все от капитана  зависит. Мой на  последнем моем корабле был
законченный пьяница.
     - Не  может  этого  быть,- сказала она, скорее подыгрывая ему,  чем  не
веря.
     - Да еще какой. А  если капитан - пьяница,  то все туда же.  Начальство
знало это - однажды адмирал  нагрянул  с инспекцией: выстроили команду,  наш
наверху, на  шканцах, болтается  - адмирал обращается к нам: есть ли жалобы.
Хотел, чтоб мы на него нажаловались.
     - А вы?
     - Естественно,  отмолчались  -  адмирал  так  ни с  чем и  уехал...  Не
нравится история моя?
     - Расскажите о чем-нибудь приятном,- попросила она.- Вы моряк все-таки.
     - Раз моряк, значит о женщинах - так ведь?
     - Положим. Хотя и необязательно.
     - Необязательно,  но  так. Женщины,  Рене, бывают на земле и на море. О
женщинах на земле говорить не стоит, да и на корабле не очень.
     - Откуда на военном корабле женщины? - Серж оторвался на миг от торта.
     - Берут  для  бюджета  корабля,  для  настроения  офицеров,-  уклончиво
отвечал  Огюст.- Вы все  тайны  знать хотите. Слушайте,  что вам говорят,  а
выводы делайте сами - так ведь,  Рене? - и поглядел на нее искоса: насколько
груба могла быть сообщаемая ей правда.- У нас на второй палубе стояло подряд
шесть кают младших офицеров - и моя тоже,  поскольку, несмотря на мой далеко
не  юный  возраст,  я  все не мог добиться  повышения: во мне всегда  чуждый
элемент чувствовали.  Так вот. Все  пассажирки -  сколько-нибудь  подвижного
возраста:  что на  ногах держались - считали  своим долгом пройти  через все
каюты последовательно, а то  и по две за  ночь кряду. Это  у  нас называлось
стоять на звездной вахте. Стоишь на палубе, смотришь в воду или на звезды, а
к  тебе  уже  такая  особа  лепится:  приглядела  тебя  на  обеде или просто
высмотрела на  ночной охоте,  пока муж спит  после  пьянки. "Что  делаете?"-
спрашивает.- "Надеюсь,  не  на  дежурстве?  Хотя  можно,  говорит,  и  среди
дежурства,  если не терять времени