Я, наконец, увижу наяву. Мне долго смерть туманила глаза, И я забыл, как хороша земля. Мне лишь сегодня ветер рассказал, Что май пришел, что зелень на полях. Теперь я вижу, как прекрасен мир, Вещей чудесных в нем не сосчитать, И все зовет: возьми меня, возьми! И надо лишь осмелиться и взять. И верится, что будет так всегда, И больше не уйдет с земли весна. Ведь если мерить жизнь не на года, А на часы, то как долга она. Июль. Борис кое-как передвигается по палате на костылях. Гипс сняли, нога застыла полусогнутой, не слушается. Каждое утро приходит врачиха ломать ногу. Делается это просто: Борис лежит на спине, колено раненой ноги вершиной тупого угла вверх. Толстенькая врачиха садится на ногу и минут десять подпрыгивает на ней. Боль адская. Но врачиха может быть получает удовольствие. Это уже другой госпиталь и другой город. Скучно. Ноет рана. Душно у окна. За окном чужая, сонная страна. Порами асфальта впитывает жар Город Белых Стульев -- Секешфехервар. Затекают ноги. Шевельнуться лень. Неподвижно солнце. Бесконечен день. Скоро я поправлюсь и вернусь домой, Все закроет время дымной пеленой, Я уже не вспомню в думах о другом Вой летящей мины и разрыва гром, Долгими ночами не приснится мне, Как стучат осколки сверху по броне, Как за черным дымом, выстроившись в ряд, Танки на полях неубранных горят, Как в бездонном небе ходят облака За хребет карпатский, за зубцы Балкан. Я забуду скоро, знаю хорошо, Все, что я увидел, пережил, прошел. Может лишь случайно в сутолоке дней Выплывут в тумане памяти моей Странные, смешные, глупые слова: Город Белых Стульев -- Секешфехервар. Короткое сообщение газет о Хиросиме и Нагасаки не привлекло особенного внимания офицерской палаты, если не считать нескольких реплик вроде "Так им, япошкам, и надо". Борис, к будущему своему стыду, также не понял первого сигнала атомного века. Зато объявление Советским Союзом войны Японии вызвало сильные эмоции. Собирающийся выписываться пехотный майор к вечеру напился, плакал горькими слезами и повторял: -- Опять воевать пошлют. Прямым ходом из Мадьярии на Дальний Восток. Носом землю пахать. За родину, за Сталина. Чего я в Маньчжурии потерял? Генералам, мать их, воевать не надоело. Палата угрюмо молчала. Но никто на майора не донес. Он выписался через неделю. И третий госпиталь, город Сегед. Уже конец августа. Борис каждый день бодро скачет на костылях по улицам, иногда даже слегка опираясь на раненую ногу. В Сегеде гастролирует будапештская оперетта, и Борис чуть ли не каждый вечер смотрит "Сильву", "Цыганский барон". Восторг советских офицеров, занимающих первые ряды партера, вызывают настоящий канкан и предельно откровенные костюмы кордебалета. Главный комик труппы (Бони в "Сильве") перемежает мадьярскую речь русскими словечками. Наиболее популярно "Давай, давай!", неизменно сопровождающееся взрывом аплодисментов. Борис покупает книги в маленьких букинистических магазинах. Их полно в городе. Главным образом немецкие переводы английских и американских детективов. Два раза повезло. Купил изданную в тридцатых годах русским эмигрантским издательством книгу воспоминаний Василия Немировича-Данченко "Она". Чуть ли не девяностолетний старик с поразительной откровенностью рассказал о своей первой юношеской любви и связи с тридцатилетней великосветской дамой. Открытость и чистота. Судя по всему, именно она изображена на картине Крамского "Незнакомка". Вторая удача -- немецкий перевод романа венгерского классика (по- видимому, хотя Борис никогда о нем не слышал) Франца Мора "Песнь пшеничных полей" о венгерской деревне сразу после первой мировой войны. Настоящая поэзия, образы. Бориса Великанова выписали из госпиталя в конце сентября и отправили в Констанцу в штаб фронта для демобилизации. Он уже вполне прилично ходил, опираясь на купленную в Сегеде прекрасную трость с инкрустациями. Нога, правда, еще слабая и вдвое тоньше здоровой. По дороге в Констанцу Борис заехал в полк, стоявший в западной Румынии. Два дня пьянки с разведчиками, с офицерами. Перед отъездом Поляков отозвал Бориса в сторону. -- Вы, товарищ старший лейтенант, теперь на гражданке будете, там я слыхал, туго. Вот вам ребята просили передать. Здесь штук десять часов, есть хорошие, золотые. А это от меня. За вами ТТ записан? -- ТТ. Всегда со мной. -- Его сдать придется. А как же вы без оружия? Говорят, бандитов в России полно. Оно и понятно, мало ли шпаны с войны вернулось. Здесь парабеллум и маленький пистолетик, дамский вроде. Авось пригодятся. Весь октябрь и начало ноября провел Борис в Констанце, плутая в бюрократических катакомбах штаба фронта. Толстые штабные полковники не спешили. Получение каждой из десятков требуемых подписей занимало дни. Борис гулял часами по набережной, смотрел на отплывающие в Одессу корабли с демобилизованными, играл в очко и преферанс с соседями в офицерском общежитии. Он уже начал бояться, что не успеет домой ко дню рождения. Успел. Получил все бумаги, направление "в райвоенкомат по месту жительства" и без письма и телеграммы за два дня до торжественной даты своего 24-летия поздно вечером нажал кнопку звонка. Елизавета Тимофеевна плакала. В первый раз на памяти Бориса. Сидели почти всю ночь, говорили. Борис больше слушал, рассказывать было нечего, письма он писал по два в неделю. На следующее утро пошел в военкомат. Молодой, очень важный капитан принял документы, пистолет ТТ, протянул Борису бумажку. -- Вот вам направление в полк резерва. Будете там жить в офицерском общежитии, пока мы оформим демобилизационные документы, направление в отделение милиции для получения паспорта, направление на медкомиссию на предмет инвалидности и пенсии. Это все недели две займет. Борис наклонился к капитану. В комнате сидела еще только одна машинистка. -- Товарищ капитан, зачем меня в полк резерва? У меня квартира в Москве. Я вас очень прошу оформить все бумаги поскорее. Кстати, я хотел с нами посоветоваться. Вы же видели, я был начальником разведки полка, у меня остался еще один пистолет, парабеллум немецкий. Мне бы его сдать кому- нибудь официально, ведь хранить оружие гражданским лицам запрещено. Капитан тихо сказал, глядя Борису в глаза: -- Постараюсь нам помочь, товарищ Великанов. Покажите пистолет. -- Вот, товарищ капитан, и еще одна обойма к нему. Может, мне к военкому обратиться? -- Не надо, не надо, товарищ Великанов. Оставьте пистолет, я все сделаю. Погуляйте пока, пожалуйста. Через час документы были готовы. А маленький дамский пистолет Борис закопал в подмосковном лесу в 1952 году. Глава XII. СЕРГЕЙ. 1. Голос референта завотделом науки ЦК был сух, но с оттенком благожелательности. -- Товарищ Лютиков? Вас просит зайти Юрий Андреевич, если вы не заняты, конечно. -- Сейчас буду. Юрий Андреевич. Юрка Жданов. Сергей помнил коренастого плотного паренька с Химфака, на пару курсов старше, с которым приходилось общаться до войны по всяким комсомольским делам. Почему-то именно на Химфаке было особенно много отпрысков больших и мелких вождей. Оля Ульянова, Таня Фрунзе, Оля Ногина, Юра Жданов. Больше, чем за год работы в ЦК Сергея в первый раз вызвали наверх. Несколько дней назад в "Правде" было опубликовано покаянное Юркино письмо Иосифу Виссарионовичу. Да, ошибся, да, не понял вначале всех ошибок, всех преступных ошибок менделистов-морганистов, да, проявил мягкотелость, гнилой либерализм, да, недооценил прогрессивную сущность советской мичуринской биологии, замечательных достижений академика Лысенко. Простите, Христа ради! Похоже, пока простили. Но Иоська на самом деле прощать не умеет. Не угадал изгиба генеральной линии, -- считай не повезло. Рано или поздно припомнит. Так что очень лебезить перед Юркой не стоит. -- Заходите, пожалуйста, товарищ Лютиков, Юрий Андреевич ждет. Нет, не прибавилось значительности ждановскому сынку. Из-за почти пустого, лишь с несколькими телефонами, стола (особый цековский шик -- мы не бюрократы, вся бумажная мишура у референтов и секретарей, мы мозг партии) встал и сделал несколько шагов навстречу Сергею низенький, похожий на отца, только черты лица поменьше и послабее, Юрий Андреевич Жданов, партийный куратор советской науки. -- Здравствуйте, здравствуйте, Сергей Иванович. Давно хотел лично с вами познакомиться, да вот дела неотложные все не позволяли. Да вы садитесь вот сюда, здесь нам будет удобнее. -- А мы с вами знакомы, Юрий Андреевич, в университете встречались. -- И в самом деле. Теперь вспоминаю. То-то ваше лицо мне показалось знакомым. Врет, конечно, прекрасно знал, что встречались. Досье, небось, референт прочел и доложил. -- Как вам у нас работается? Бывают ли затруднения? Если что, не стесняйтесь, прямо ко мне. Чем смогу, помогу. -- Спасибо, Юрий Андреевич. Пока, вроде, справляюсь. -- Вы, я слыхал, в заочную аспирантуру, в Институт истории и археологии, как он у вас там сокращенно называется, из головы вылетело? -- ИНИСТАР АН СССР, Юрий Андреевич. Язык можно сломать. -- Действительно, иногда эти наши аббревиатуры до абсурда доходят. Смотри, какой фрондер! Как смело критикует отдельные мелкие недостатки. -- И какая же у вас будет тема диссертации, Сергей Иванович? -- Предположительно -- анализ классового состава и классовых взаимоотношений в докиевской Руси. -- Хорошая тема, хорошая. Нам свою российскую историю забывать нельзя. Не откладывайте, Сергей Иванович, защищайте скорей, мы поможем. Конечно, классовый подход обязателен, мы марксисты, но главное сейчас все-таки показать истоки нашего русского национального характера. Мы интернационалисты, мы граждане Советского Союза -- единого многонационального государства, но не будем закрывать глаза на то, что первый среди равных -- великий русский народ. Помните у Маяковского: "Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин". Товарищ Сталин гениально увидел всю глубину, всю истинность и практическую важность русской мичуринской биологии и поддержал академика Лысенко в его смелой борьбе с низкопоклонниками перед растленной идеалистической космополитической лженаукой, с менделистами-морганистами. И в других областях идет такая же борьба между правильной материалистической отечественной наукой и лжеучениями западных идеалистов. Возьмите физику, почитайте принципиальные труды академика Митина. Пора навести порядок и в нашей исторической науке. Есть мнение, защитите диссертацию -- перейдете работать в Академию. Хотя бы в тот же ИНИСТАР. Сперва на партийную работу, а там посмотрим. Давно пора кончать с засильем формалистского охвостья, учеников Покровского, с очернительством прекрасной истории русского народа. Как, согласны со мной? -- Конечно, Юрий Андреевич. Мне и самому приходили эти мысли, но, ясное дело, не так четко, не так глубоко. -- Ну и хорошо. Думаю, с диссертацией у вас затруднений не будет. Можно и не очень много писать. Если хотите, вам помогут подобрать материалы, оформить. -- Не надо, Юрий Андреевич, я сам. -- Как хотите. Теперь о другом. У нас есть для вас поручение. Оно далеко от вашей узкой специальности, но вы человек способный, молодой -- справитесь. Как у вас с языками? -- Английский более или менее, на Истфаке учил. Произношение только плохое. Сейчас начал французский, по самоучителю. -- Мы к вам преподавателей прикрепим. Языки нужно знать. А поручение такое. Вы знаете, что Советский Союз поддерживает создание еврейского государства в Палестине. Помогли им в Организации Объединенных Наций. Сейчас помогаем людьми (советниками, конечно), оружием. Думаем, устоит Израиль против реакционных арабских орд, наемников британского империализма, да и французского тоже. Многие надеются, что это будет наш оплот, плацдарм, так сказать, на Ближнем Востоке. Не мне вам объяснять, как это важно, вы же историк, а я химик, только в нефти и понимаю. Но у некоторых товарищей в руководстве возникли сомнения: на ту ли лошадь ставим? Уж очень евреи на Америку заглядываются. Реферат, Сергей Иванович, придется написать. Подробный, объективный. О нынешнем состоянии дел в мусульманском, особенно арабском, мире. О соотношении сил, есть там разные силы, в противоположные стороны тянут. И истории коснитесь. Ведь сегодняшняя политика результат исторического процесса. Спешить не надо. Вряд ли принимать окончательные решения придется раньше, чем через два–три года. Естественно, получите доступ в спецхраны, к разведданным. Особенно внимательно английские материалы читайте. Но на веру ничего не берите, все перепроверяйте. В собственных выводах будьте осторожны. Не навязывайте их. Те, кто будет читать, разберутся. Ну как, Сергей Иванович, справитесь за год? -- Постараюсь, Юрий Андреевич. Что с этим делать, когда кончу? -- Мне отдайте. Или тому, кто будет на моем месте. И понизив голос: -- Вряд ли, Сережа, я удержусь. Не простит. Теплый для конца сентября вечер. Возвращаясь часов в десять со Старой площади, -- раньше из ЦК уходить не принято, вдруг понадобишься, -- к себе на Маросейку (хорошая комната в маленькой коммуналке, только одна небольшая семья в двух других), Сергей позвонил из автомата Великанову. Трубку взяла барыня. -- Боря еще не пришел, жду. Да ты заходи, Сережа, должен вот-вот быть, а нет -- вместе подождем. За последний год Елизавета Тимофеевна подобрела. Стала Сергею "ты" говорить. Сергей знал: живут Великановы трудно. Елизавета Тимофеевна не работает, Борис аспирантуру кончил, диссертацию защитил, но зарплаты кандидатской не получает, сидит на должности старшего лаборанта, покойный Александр Матвеевич камнем висит на шее, тем более в университете, где надо следить за чистотой идеологического воспитания молодежи. Продмаги уже закрыты. Сергей заскочил на Неглинной в "Арарат", купил с наценкой бутылку армянского сухого. Ничего, кроме вина, к Великановым приносить нельзя -- обидятся. -- Это, Елизавета Тимофеевна, Васкеваз, хорошее вино, немножко терпкое. Давно у вас не был. Отметим. А что, сынок ваш еще не пришел? Сгорает на работе или загулял? -- Похоже, загулял, Сережа. На работе он не сгорает. Да у них теперь на Биофаке и не работает никто, все с формальной генетикой борются. Борис донкихотствует, боюсь за него, хорошо, если просто уволят. -- Ничего, Елизавета Тимофеевна, не волнуйтесь понапрасну, Борьку уже не переделаешь. Если он за четыре года на фронте не усвоил основ тактики боя с превосходящими силами противника, то теперь учить его поздно. Просто помочь надо уйти из-под обстрела. Я попробую его в одно малозаметное научное местечко устроить, ото всех этих идиотских дискуссий в сторонке. Пока в сторонке, за будущее не ручаюсь. Я, Елизавета Тимофеевна, сам с ним поговорю. Так, чтобы не обиделся, гонора чтобы его не задеть. -- Спасибо, Сережа. -- За что спасибо? Я еще ничего не сделал. Меня, Елизавета Тимофеевна, больше волнует сугубо личная жизнь. Вы говорите -- загулял. Это что значит? У Вовки Горячева напивается, в покер зарплату проигрывает или, не дай бог, в политику ударился? Сейчас появились идиоты, обсуждают, теоретизируют. -- Да нет, Сережа, не то. Девица одна его подцепила. И сейчас, наверное, у нее. Я не против. Парень взрослый, ему нужно. Два раза нас ночевала, я же не возражаю. Только, по-моему он жениться хочет. Конечно, его дело. Я давно ему сказала, я со всякой уживусь. -- Она вам не нравится, Елизавета Тимофеевна? Откуда взялась? -- Да я толком не знаю. Из каких-то богемных кругов. Не то начинающий критик, не то театровед, литературовед. Есть такие профессии: знают как, а сами не могут. Борис ей голову закрутил стихами. И сам закрутился. Да не слушай ты меня. Стара стала, ворчлива. Девица как девица. Красивая, вроде не глупая. А мне кажется -- чужая. -- Как звать? -- Ларисой зовут. И старше она Бориса года на три. Кажется, разведенная. Фу, самой противно, сплетничаю, как купчиха. Борис пришел в первом часу. Елизавета Тимофеевна уже легла. Увидел Сергея, не удивился. -- Давно ждешь? -- Давно. С барыней по душам поговорили. Я вино принес, выпьем? Выпили. 3акуски настоящей не было, Борис нашел в буфете мятные конфеты. -- Ну, расскажи, Борька, что у вас на Биофаке творится. С менделистами окончательно разделались? Впрочем, это ведь от тебя далеко. Физиология до генетики, как до формальной, идеалистической, так и до правильной, мичуринской, не касается. Или фрондируешь? С твоей анкетой только ярлыка идеалиста не хватает. -- Не выношу твоего цинизма. Я же биолог. Банда невежд и проходимцев во главе с параноиком уничтожают мою науку, в конце концов разрушают настоящее и будущее сельского хозяйства страны, губят хороших, порядочных, талантливых людей, а мне трусливо отмалчиваться? Я, мол, физиолог, меня не касается. А потом за физиологию возьмутся, тоже идеализм найдут. В физике уже нашли. -- Давай, давай, лезь с перочинным ножиком на бронепоезд. Что-то я не видел на этой исторической сессии, чтобы ваши генетики на амбразуру бросались. Разве что одноглазый Рапопорт за горло Презента схватил. Так это, прости за дешевку, как писал Александр Сергеевич, "спор славян между собою". А что касается "разрушения сельского хозяйства страны", то никакая наука его ни разрушить, ни спасти уже не может. Все, что могли, разрушили в двадцать девятом. Ты хоть бы барыню пожалел. Ей и так не сладко. Где твоя кандидатская зарплата? Как она на твои несчастные семьсот пятьдесят выкручивается? Смотрю, картины все продали. -- Молчи, Сережка, самому стыдно. Что я могу? Спасибо, с кафедры не выгнали. Защитить дали, работать в лаборатории позволяют. -- Пока не выгнали, скоро выгонят. Слушай, Борька, уходи сам, хочешь я тебя в ЦИУ устрою? Есть такое богоспасаемое учреждение на Кудринке: Центральный Институт Усовершенствования врачей. Вместо того чтобы сразу учить хорошо, помогают периферийным врачам вспомнить то, что они забыли или никогда не знали. Там совершенно нетипичный директор, вполне приличная баба, Вера Павловна Лебедева. Вдова такого старого большевика, Лебедева-Полянского, слыхал? И сама старый большевик, почему-то уцелела в тридцать седьмом. Я с ней по одному делу в ЦК общался, вроде друг другу понравились. Думаю, ассистентом какой-нибудь кафедры тебя возьмет, все-таки на тыщу больше платить будут. Язык у тебя подвешен неплохо, физиология врачам не бог весть какая сложная нужна. Говорят, в ЦИУ и оборудование неплохое. Делай, что хочешь, всем плевать. Глядишь, лет за пять докторскую сварганишь. Ну как, поговорить с Верой Павловной? Борис долго молчал, опустив голову. -- Поговори. Дезертирство, конечно, но насчет мамы ты прав. Сергей вздохнул с облегчением. Не думал, что Борис так сразу согласится. Видно, очень уж на Биофаке погано. -- Послушай, Борька, что это мне барыня о некой Ларисе говорила? Это серьезно? -- Женюсь скоро. -- Стихи ей писал? -- Писал. -- Прочти. -- Прочту, пожалуй. Вот, например, одно из первых. Это было совсем случайно. Майским вечером растревоженный Я недавно попал нечаянно В серый дом в районе Остоженки. Словно вспомнилось очень старое, И века назад перечислены, И сошел с картин Фрагонара Восемнадцатый, легкомысленный. Вам блистать бы тогда в салонах, Танцевать менуэт в Версале, Чтоб друг другу в лицо влюбленные Из-за вас перчатки бросали, Чтобы в забавах катились дни, Если ж скучно и делать нечего, Чтобы вместо меня Парни Вам стихи декламировал вечером. И влюбленных умело мучая, Вы смеялись бы надо всеми... Впрочем может быть это к лучшему, Что родились вы в наше время. И я рад, что совсем случайно, Майским вечером растревоженный, Я недавно попал нечаянно В серый дом в районе Остоженки. Сергей молчал. -- Ну что ты ни мычишь, ни телишься? Скажи что- нибудь. -- Так ведь плохие стихи, Борька. Без души. На заказ написаны. Не любишь ты ее. Зачем женишься? Или "Как честный человек...". Так это все фарисейство. У нас равноправие. -- Пошел ты... -- Ладно, пойду. Не буду вмешиваться в личную жизнь Бориса Великанова. А с Верой Павловной поговорю. 2. Секретарь парткома, старший научный сотрудник, кандидат исторических наук Сергей Иванович Лютиков проводил открытое партсобрание Института истории и археологии АН СССР. Собственно говоря, собрание надо было по распоряжению райкома провести несколько дней назад, сразу после публикации письма Лидии Тимашук и статьи Ольги Чечеткиной "Убийцы в белых халатах". Лютиков оттягивал собрание, пытаясь подготовить выступления достаточно весомые для райкома и в то же время достаточно безопасные для Института. В райкоме Сергею уже дали понять, что борьба с безродными космополитами ведется в ИНИСТАРе недостаточно интенсивно. Собрание шло гладко. Директор сказал несколько общих слов об усилении классовой борьбы, о глубокой символичности того факта, что презренные агенты международного сионизма были разоблачены простой русской женщиной. -- Да послужит это нам уроком! -- слегка надтреснутым голосом воскликнул академик перед "Да здравствует великий вождь и учитель, корифей науки, товарищ Сталин!" Пожилой гегемон из мастерских археологического сектора с трудом удерживался от мата. Больших усилий ему стоило также произносить слова "космополиты" и "сионисты" вместо привычного "жиды". Сергей ждал выступления Додика Мирского. Из примерно десятка партийных евреев института суетливый и многословный Додик, давний приятель и карточный партнер, вызывал особую озабоченность. Сергею очень было нужно, чтобы Додик выступил хорошо. Чтобы показать райкому: наши институтские евреи настоящие коммунисты, советские люди, хотя, конечно, и евреи. Додик выступил вполне прилично, Сергей даже не ожидал. 3аклеймил Джойнт (три четверти сидящих в зале не имели ни малейшего представления о том, что это такое), возмущался коварством и бесчеловечностью врачей-убийц, трижды повторил фамилию Виноградова, этого титулованного псевдоученого, неспроста пролезшего в систему медицинского обслуживания руководителей нашего государства и даже, страшно сказать, самого вождя и учителя. Слава нашим органам, вовремя обезвредивших эту банду! Напомнил Додик и о традиционном интернационализме коммунистической партии. В общем собрание прошло хорошо. Может быть удастся обойтись без увольнений. Академик, правда, мандражит ужасно, все хочет выслужиться, как бы не опоздать. С ним справиться можно. Он боится Сергея, знает о его цековских связях. Домой Сергей пришел поздно. Добираться из центра до ДНР-3, одиноко торчащего на пустыре далеко за Калужской заставой, не так-то просто. Валя давно уложила двухлетнего Илюшу. Теща, Раиса Алексеевна, с понедельника до субботы живущая с ними (не оставлять же сына на произвол полуграмотных баб в переполненных яслях), тоже спала уже в маленькой "детской" комнате их двухкомнатной квартиры. Валя собиралась ложиться: завтра на закрытых кортах ЦДКА начинается зимнее первенство Союза. -- Что так поздно, Сережа? Я в партком звонила, никого не было. -- Собрание затянулось, потом в райкоме у первого совещание секретарей академических институтов. Инструктировали, накачивали. -- Есть хочешь? Я оставила на кухне. Разогрей сам, мне спать пора. Да, совсем забыла, тебя Великанов спрашивал, просил позвонить. Сергей позвонил Великанову утром, но Бориса не застал. Поговорил с Ларисой. -- Это ты, Сережа? Боря сегодня рано ушел. У него в девять лекция. Он очень ждал вчера твоего звонка. -- Не знаешь, зачем? -- Он не сказал, а может и сказал, но я забыла. Не до того. -- Как девочки? -- Мучаюсь с ними. Плачут все время. С молоком у меня плохо, не хватает. Вот и сейчас жду, свекровь в консультацию за бутылками побежала. У Великановых долго не было детей, а несколько месяцев назад родились двойняшки. Лариса всем знакомым объясняла: не убереглись, случайно. Сергей прямо из дому заехал на Кудринку. Кафедра физиологии занимала почти весь первый этаж огромного "желтого дома", как называл ЦИУ Борис. Сергей подождал в коридоре конца лекции. Ровно без четверти одиннадцать из аудитории вывалилась толпа "усовершенствующихся", главным образом дамы средних лет. Потом, не спеша, вышел Борис. -- Спасибо, что пришел. Здесь говорить неудобно, я оденусь, провожу тебя. Плохонькое драповое пальто вряд ли защищало Бориса от злого мороза. Сергею стало неуютно в своем теплом шикарном полушубке, по дешевке купленном в цековском распределителе. -- В чем дело, Борис, что случилось? -- С Соней плохо. Ты ведь знаешь, Яшу арестовали, а несколько дней назад ее уволили. Помоги, Сережа. Куда ей деваться с фамилией Кацнельсон и репрессированным мужем? У нее на руках пятилетний сын и старуха мать. Может, им из Москвы уехать? Она боится, что и ее возьмут. -- Некуда уезжать. Чего самой спешить, их всех не сегодня-завтра из Москвы попросят. -- Кого их? -- Евреев. В Биробиджане бараки строят. Иоська, видно, хочет закончить великое дело, начатое Гитлером. -- Что же это творится, Сережа? Зачем? -- Кто знает, что у этого параноика на уме. Во всяком случае чувство собственного достоинства многих граждан нашего обширного отечества поднимается на необозримую высоту. Разве не "приятно и радостно сознавать", как выразился наш отец и учитель, что ты не еврей, что у тебя в пятом пункте стоит правильная национальность? -- Брось паясничать! Я серьезно спрашиваю. -- А я не шучу. Соне помочь попробую. Думаю, удастся. Блат в период реконструкции решает все. В библиотеке Иностранной литературы, знаешь, на Варварке, директором некая Маргарита Ивановна Рудомино. Сама в седле сидит не так уж твердо, но людям помогать не боится. Я попрошу, возьмет Соню в библиографическую группу. Соня ведь языки знает? -- Знает. Французский и английский. Не понимаю. Разве отдел кадров пропустит? -- Приказ подписывает директор. И отделу кадров в этом случае только одно остается -- сообщить куда следует. Полагаю, с моей помощью (кое-какие связи у меня остались) Маргарита Ивановна выдержит. А там посмотрим. Так или иначе скоро все должно определиться. Либо Сонечке с домочадцами околевать в биробиджанских бараках, либо... Сергей замолчал. -- Что "либо"? -- Иоська не вечен. Один хороший ударчик его уже стукнул. Еще в сорок девятом, на семидесятилетии заметно было. Я тебе вот что скажу. Если кому-нибудь очень нужно его прикончить (думаю, многим нужно), ничего лучше, чем убрать его давнего лечащего врача этот "кто-нибудь" не придумает. Может быть все это дело врачей из-за одного Виноградова и затеяли. А евреев заодно для камуфляжа, чтобы Иоське напоследок удовольствие доставить. А может и наоборот: Виноградова умело пристегнули к независимо запланированной акции в рамках борьбы с безродными космополитами, возглавляемой великим русским патриотом Иосифом Джугашвили. Ладно, Борька, к Сонечке я сам зайду. По телефону с ней не говори, слушают небось, сволочи. Барыне привет и сочувствие, -- измучили вы ее с Лариской. Глава XIII. БОРИС Борис Александрович встал, как всегда, рано. Спешить некуда, но многолетняя привычка работать по утрам, "на свежую голову", как говорила Елизавета Тимофеевна, поднимала его в шесть часов без будильника. В сущности никакой важной работы давно не было. Он потихоньку писал монографию, даже скорее курс лекции под условным названием "Физико-химическая физиология клетки". Нынешние сухие специализированные или трепаческие учебники раздражали его. Любимая им "Общая физиология" покойного его учителя Дмитрия Леонидовича Рубинштейна безнадежно устарела. Борис Александрович писал для себя, понимал, что опубликовать книгу необремененному высокими званиями пенсионеру практически невозможно. Последние известия по "Дойче Велле". Все-таки они идиоты. Принимают всерьез горбачевскую пропаганду. Что, собственно, он сделал? Расширил рамки дозволенного журналистам, снял и отдал под суд сотню -- другую проворовавшихся бюрократов из средних эшелонов власти и несколько человек из верхних. Разрешил показать десяток "полочных" фильмов и опубликовать не очень крамольных покойников. Он, конечно, умнее и образованнее последних наших маразматиков. Наверное, скрывал свои способности, иначе наверх не взобраться. В сущности такой же демагог и лжец, как и все они. Принял старые американские предложения и кричит на весь мир об инициативах. Хватит брюзжать. Мало тебе, что журналы и газеты стало читать интересно? Одна "Плаха" чего стоит! Зря он, правда, Булгакова спародировал. И распял Авдия зря. Слишком в лоб. Образы сволочей хороши, это он умеет. Кочкорбаев похож на Орозкула из "Белого Парохода", но все равно хорошо. С положительными героями, с порядочными людьми пока туго. Разве что волки. Впрочем и раньше животные у него получались лучше: олени, верблюды, лошади. И еще "Печальный детектив". Беспощадно обнаженная жизнь советского провинциального городка. Все правда! И карикатурная интеллигенция -- правда. Есть и другая, но Астафьев ее не знает. Поэтому обобщения не убеждают. Старые штампы обменяли на новые. Гласность, перестройка, ускорение. Уже тошнит. Так хвастаются гласностью, как будто они ее выдумали, а больше нигде ее нет. Трудовые коллективы. Борис Александрович недавно встретил своего бывшего аспиранта, теперь работает на кафедре. Столько грязи и склок, столько анонимных и неанонимных доносов. Он еще раз прочел про себя написанное недавно восьмистишие. Мне стало ясно очень рано, Еще до той большой войны, Что власть толпы и власть тирана Нам одинаково страшны. А нынче, в серенькие годы, Тираны спрятаны в архив, Толпа в узде, и враг свободы -- Стоящий в ногу коллектив. Во время завтрака позвонила дочь. -- Папа, привет! Как себя чувствуешь? Приступов не было? -- Доброе утро. Не было. -- Папа, скоро, совсем скоро, уже через дне недели, новый год. Год зайца. Мы с Аней решили устроить семейную встречу. Так что считай, что ты ангажирован. Соберемся у меня, только свои. А то сидишь, как бирюк, один, от одной скуки загнуться можно. Сядешь патриархом во главе стола, полюбуешься на детей и внуков. Мамы не будет. Фальшивый, нарочито бодряческий голос. Каким раздражительным он стал! С трудом удержался от ненужной резкости, -- Спасибо, Наташа. Постараюсь быть. -- Ну, то-то. Арсений тебе кланяется. Никуда он не пойдет. Скажет -- устал, сердечная недостаточность. Не приступ, а то еще прибегут. Просто утомление. Действительно новый год. Как она сказала? Год зайца. Идиотские игрушки псевдоинтеллигентов. Да нет -- образовановщины по точному определению Александра Исаевича. Наверное, со стороны поглядеть, довольно противный старикашка, кончающий жизнь в заслуженном одиночестве. Ему и в самом деле никто не нужен. Ни дети, ни внуки. Чужие люди. Ведь не всегда было так. Кого он любил, кто был не чужой? Прежде всего мама. Ира, все-таки. Сашка Шерешевский. Лена. Не густо. Все в прошлом. Теперь остался один Сергей, вечный спутник. Давно не виделись, надо бы позвонить. Кончается жизнь. Скоро приоткроется занавес. Очень интересно, что за ним. Обидно и глупо, если ничего. Борис Александрович отложил папку с "Физиологией" и открыл ключом ящик в тумбочке письменного стола. Аккуратно сложенные рукописи. Стихи. Перепечатанные и черновики. Эссе, воспоминания, письма. Хоть и сказано: "Не надо заводить архива, над рукописями трястись", так то Пастернак, а ему, Борису Великанову, не стыдно. Так он и не узнает, хорошо или нет то, что он делал всю жизнь. Не о науке речь, наука средненькая, подавал надежды на большее. Это он написал лет десять тому назад. Время от времени перечитывает, чтобы проверить -- так ли еще думает. Глава XIV. НАУКА И РЕЛИГИЯ 1 Апофеоз рационализма в XVII и XVIII столетиях и связанная с ним религиозная убежденность в могуществе и непогрешимости науки начинают в наши дни постепенно затухать, хотя все еще сильны, особенно в широких кругах образованного общества. Несмотря на поразительные, намного опередившие свое время работы Беркли и Юма, их пересказ на более современный манер в трудах Маха, Дюгема и Пуанкаре, подавляющее большинство людей все еще полагают, что наука не только описывает, но и объясняет мир. Примитивно-оптимистические утешения диалектического материализма об асимптотическом приближении к абсолютной истине все еще владеют умами, несмотря на очевидные опровергающие свидетельства сегодняшней науки. Объясняет ли что-либо наука? Понимаем ли мы что-нибудь? Людьми владеет хвастливая и ниоткуда не следующая вера в то, что человеческий мозг в принципе способен постигнуть истинную сущность вещей и явлений в окружающем мире. Мозг собаки, как и мозг человека, возник в результате длительного эволюционного процесса и вполне удовлетворяет своему назначению: обеспечить выживание биологического вида собаки в ее экологической нише. Мы знаем, что мозг собаки воспринимает и оценивает явления в мире не так, как их воспринимает и оценивает человек, но почему-то уверены, что мы понимаем эти явления правильнее собаки. Именно понимаем, а не просто знаем и умеем больше собаки. Всякий, кто профессионально работал в какой-либо области естественных наук, знает, что по мере увеличения количества регистрируемых фактов и придумывания все более хитроумных теорий, объединяющих эти факты, с необходимостью появляются новые постулаты, т.е. утверждения, носящие характер "это так, потому что это так". Когда-то, на заре современной науки, появление таких постулатов не казалось опасным: они выглядели самоочевидными. Это относится, например, к постулатам классической механики. Правда, являвшийся постулатом первый закон Ньютона раньше не казался самоочевидным: ведь ежедневный опыт утверждал скорее очевидность постулатов Аристотеля. Однако постулаты Ньютона, требующие некоторого абстрагирования и мысленной экстраполяции результатов экспериментов в закономерно изменяющихся условиях, проще и "достовернее" описывали больший круг регистрируемых фактов. К ним привыкли, и они стали казаться самоочевидными. Процесс привыкания к новым представлениям определяет всю историю естественных наук. "Ученые не меняют взглядов, они просто вымирают", а новые поколения со школьной скамьи привыкают к новым взглядам. Великие физики конца прошлого -- начала нынешнего века не могли принять квантовую механику, которая ввела новые постулаты, отличные от постулатов классической физики. Нынешние студенты и даже школьники не испытывают никаких затруднений при чтении учебников и при ответах на экзаменах по квантовой механике. Это происходит не потому, что они понимают суть дела лучше Лоренца или Планка, а потому, что они привыкают к постулатам квантовой механики, не привыкнув считать постулаты классической физики самоочевидными и, следовательно, единственно возможными. На самом деле постулаты квантовой механики не более и не менее "понятны" и самоочевидны, чем постулаты старой физики. И те и другие относятся к утверждениям все того же типа "это так, потому что это так". Чувство непонимания основ усиливается по мере развития науки. Современная физика вакуума разрушает привычные представления о пространстве. Успехи астрофизики, заставляющие современных ученых говорить о "большом взрыве", разрушают привычные представления о пространстве и времени гораздо более кардинальным образом, чем это уже сделали специальная и общая теории относительности. Люди, естественно, привыкнут к новым "пониманиям", и они станут казаться самоочевидными. В своем развитии наука все более приобретает характер религии: растет число априорных утверждений, принимаемых "на веру". В конечном счете в самой основе науки лежит вера в объективное существование внешнего мира, не,зависящего от нашего сознания. Без этого убеждения наука невозможна, без этой веры ученый не может работать, не может жить. Это главное недоказуемое утверждение (я не буду пересказывать рассуждения великих мыслителей), которое, однако, сопровождается постепенно и неуклонно увеличивающимся числом менее существенных принимаемых на веру постулатов, вводимых ad hoc понятий. Задача науки -- регистрировать новые факты и строить модели (теории), позволяющие возможно более убедительно "объяснить" факты, пользуясь возможно меньшим числом постулатов и логикой, присущей человеческому мозгу. В идеале теория, т.е. единственно доступное науке "понимание", должна однозначно описывать определенную совокупность фактов: из данной модели по законам человеческой логики можно однозначно прийти к данной совокупности фактов. Обратная задача (пользуясь математическим жаргоном) некорректна. Ее нельзя решить однозначно. Одна и та же совокупность фактов может быть описана различными теориями, выбрать "правильную" невозможно, не изменяя совокупности фактов. Каждый последующий шаг в развитии науки отсекает множество возможных путей ее дальнейшего развития. В этом отношении эволюция науки напоминает биологическую эволюцию, где также каждый последующий шаг (случайная мутация), если он закрепляется, отсекает множество возможных путей дальнейшего развития. Кстати о биологической эволюции, раз уж я упомянул о ней. В свое время гениальная и грандиозная идея Дарвина, казалось, все объяснила. Появление менделевской и дискретной генетики ликвидировало "кошмар Дженкинса" (Тимофеев-Ресовский), т.е. разбавление и последующее уничтожение немногих наследуемых изменений в чреде поколений и поэтому на первых порах упрочило позиции дарвинизма. Однако развитие молекулярной генетики, показавшей, что одиночная точковая мутация означает изменение одного белка, а не одного признака, снова оставило без ответа вопрос о механизмах, обеспечивающих направленный эволюционный процесс. Появление нового признака, на который может действовать давление естественного отбора, требует в ряде случаев строго фиксированной последовательности определенных случайных мутаций, причем до возникновения более или менее фенотипически сформировавшегося признака давление отбора действовать не может. Чувство неудовлетворенности мучает в связи с этим многих крупных биологов, с которыми мне приходилось беседовать, хотя открыто высказывать такие "антидарвинистские" сомнения решаются далеко не все. В моду входят воззрения типа Любищева и Берга об "исходном плане эволюции", заложенном в свойствах живого, т.е. уже давно знакомые науке постулаты: "это так, потому что это так". 2. Значит ли все сказанное, что мы ничего по-настоящему не понимаем, ни в чем не можем быть до конца убеждены? Существует утверждение, правильность которого я знаю наверняка, которое для меня не требует доказательств, т.к. дано мне непосредственно. Это убеждение в существовании моего индивидуального сознания. Я знаю, знаю наверняка, что я могу по своему желанию поднять руку, могу по своему желанию подумать, вспомнить, сказать. То обстоятельство, что предметы моих мыслей, сама возможность реализации моих мыслей, по всей вероятности (точно я этого не знаю, т.к. это относится уже к области науки), возникли