Георгий Шилин. Камо повесть © OCR: Дмитрий Хабарин, Москва, 2003 © Вычитка: Дмитрий Хабарин, Москва, 2003 1 Жарким июльским днем 1904 года из батумской тюрьмы бежал арестант. Растерянный надзиратель, неловко ввалившись в кабинет начальника тюрьмы, доложил о побеге. -- То есть, как это "бежал"? Почему? -- И, не дождавшись ответа, начальник тюрьмы закричал: -- Черт знает... черт знает что! Не охрана, а гимназистки какие-то! Разогнать всех! В карцер, в карцер! В гроб вогнали, изверги! О, р-рак-калии! Махаметы!.. Пятнадцать лет батумская тюрьма считалась самой надежной во всем Закавказье. Ее репутация была безупречна. Побег из образцовой батумской тюрьмы мог казаться нелепостью, такою же, как появление белого медведя на махинджаурском берегу. Надо же было случиться такому происшествию как раз в тот день, когда из Тифлиса ехал прокурор! Начальника тюрьмы не так волновал сам побег, как пятно, которое может лечь на его многолетнюю безупречную службу. "Здравия желаю, ваше высокоблагородие! Все благополучно. Только час назад сбежал арестант -- специально в честь приезда вашего высокоблагородия"... Это называется репутацией лучшей тюрьмы. Он еще не знал имени бежавшего. Для него в эту минуту совершенно безразлично было -- кто бежал. -- Меры приняты? -- глухо спросил он. -- Погоню послали? Двор обыскали? И, не дождавшись ответа, сверкнул глазами: -- Кто бежал?.. Что-о? Что ты сказал? А? -- багровея и не сдерживая себя, закричал он, услышав имя бежавшего. -- Камо, -- подтвердил надзиратель. -- Камо... Боже мой, что они со мною делают! Всех выгнать! Всех в тюрьму! Нет, они замучили меня. Они зарезали меня... Нет, голубчики, я заставлю вас отвечать... Вы мне ответите, голубчики... Начальник тюрьмы выхватил из портфеля бумажку и сунул ее надзирателю. -- Вот, вот, полюбуйтесь, басурмане, полюбуйтесь... Это была телеграмма из Тифлиса, уведомлявшая, что сегодня прибудет товарищ прокурора тифлисского военно-окружного суда для допроса заключенного в батумской тюрьме политического преступника Семена Аршаковича Тер-Петросяна, по кличке Камо. -- Нечего сказать, оказали услугу высшему начальству. "Пожалуйте, ваше высокоблагородие, господин прокурор... Вам надо было бы, знаете, поторопиться... Запоздали малость. Наши арестанты вроде туристов. А мы всего лишь швейцары в гостинице для знатных путешественников..." Да-с... "Вы, господин Камо, хотите проехать в Тифлис? Пожалуйста, сделайте одолжение. Может быть, прикажете еще проводить вас на вокзал? Вещи снести? Может быть, за извозчиком сбегать?.." О... о... Гостиница! Постоялый двор! Нет, это не надзиратели, не стража! Гимназистки! Он схватился руками за голову и принялся расхаживать по комнате. В эту минуту он совсем забыл, что поезд с ожидаемым начальством уже подходил к веселому батумскому вокзалу. Мысль о побеге казалась начальнику тюрьмы невероятной. Он вышел на тюремный двор. Обычная прогулка заключенных, во время которой произошел побег, была прервана. Двор обезлюдел и затих. Прямо над головой висело яркое южное солнце, обдававшее землю зноем. -- Я вас спрашиваю, -- горестно допытывался начальник тюрьмы у надзирателя, в первый раз называя его на "вы" и тем самым подчеркивая силу своего гнева, -- я вас спрашиваю, как он мог бежать среди бела дня, на глазах у охраны? Ведь стены имеют пять аршин высоты. Через эти стены можно только на крыльях перелететь. Но Камо -- не птица же! Надзиратели, караульный начальник и даже солдаты бродили по двору унылые, удрученные. Они похожи были на гончих, из-под самого носа которых улизнул заяц. Начальник рассеянно осмотрелся кругом. Его внимание неожиданно привлекло одно место на стене. Он близко подошел, нагнулся, потрогал какой-то выступ рукой, снова отошел и вдруг закричал: -- Теперь понимаете, как он удрал? Тут вот -- выступ -- видите? Когда часовой отвернулся, он дал разбег, впрыгнул на выступ и -- готово. Видите, от сильного удара ноги даже кирпич упал. Какая ловкость, а? Какая наглость, черт побери! В это время на тюремный двор въехал фаэтон. В фаэтоне сидел военный с большим черным портфелем на коленях. 2 Ключ Морзе выстукивал одно и то же имя необычайно часто и с нетерпеливой настойчивостью. Из Батума в Тифлис, Чакву, Кобулеты, Нотанеби, в Гори, по всем станциям, по всем полицейским управлениям и портам Черного моря неслись телеграммы: "Бежал важный политический арестант тчк Возраст 22 года тчк Уроженец Гори тчк Семен Тер-Петросян кличка Камо тчк Волосы черные глаза карие коренастый тчк Немедленно арестовать конвоем препроводить батумскую тюрьму тчк" Все люди, имевшие отношение к охране существующего порядка, были поставлены на ноги. В ту ночь нервно и часто вытаскивались из карманов паспортные книжки и к лицам людей близко подносился фонарь. Внезапно умолкала музыка. Неожиданно прерывались разговоры, исчезали улыбки, и глаза толпы тревожно устремлялись в ту сторону, откуда раздавалось многозначительное: -- Господа, предъявите ваши документы. Дам просят не беспокоиться. Разговоры, звуки музыки, звон посуды и улыбки возобновлялись только тогда, когда группа людей, одетых в мундиры, внушающие страх и почтение, озабоченно исчезала за дверью. Телеграф работал в ту ночь напрасно, и напрасно причинено было столько беспокойства людям, толпившимся по станциям, ресторанам, кафе и театрам Закавказья. Среди них было много людей с черными волосами и карими глазами, но того, кого искали, -- не оказалось. В ту ночь, когда так усиленно работал телеграф и так настойчиво и безуспешно действовали жандармы, из Батума в Москву шел скорый поезд. Он оставил позади себя буйную зелень и темный туннель Зеленого мыса, на одну минуту остановился в Чакве и пошел дальше. Остановившись опять на одну минуту в Кобулетах и приняв двух пассажиров, он коротким, торопливым свистком послал последний привет Черному морю и помчался на восток. С этим поездом возвращался в Тифлис товарищ прокурора, который так и не смог допросить политического преступника Петросяна, по кличке -- Камо. Товарищ прокурора хотел спать. Кроме того, его беспокоило происшествие в Батуме. "Да, конечно, они не виноваты, -- думал товарищ прокурора, вспоминая беспомощное лицо начальника тюрьмы. -- Неужели его не найдут? Этот Камо может доставить немало хлопот. Такой молодой -- почти еще мальчишка -- и этакие жесты... Экспроприация в Квирилах, подкоп под горийское казначейство, организация трех подпольных типографий в Тифлисе -- всюду он, всюду -- Камо". Товарищ прокурора представлял носителя этого имени каким-то косматым великаном, убеленным сединами, нагруженным бомбами и пироксилином. И вдруг -- двадцать два года... Мимо прошел кондуктор и объявил название ближайшей станции. Товарищ прокурора снял с себя китель и сел на приготовленную уже постель. В дверь постучали. Товарищ прокурора поморщился. Дверь открылась. Он с неудовольствием взглянул на человека, слабо освещенного светом верхнего фонаря. На новом пассажире была великолепная черкеска, перетянутая кавказским ремнем с серебряным набором. На ремне висел большой, в серебряной оправе, кинжал. Черные усы и маленькая бородка придавали лицу этого человека выражение строгости. -- Это четвертое купе? -- вежливо спросил пассажир. -- Да, четвертое. Он вошел в купе и, закрыв дверь, опустился на диван. -- Из Кобулет? -- Из Кобулет, -- ответил пассажир и улыбнулся. Товарищ прокурора посмотрел на него пристально и подумал: "Какая у него хорошая улыбка!" -- До Тифлиса? -- Да. Товарищ прокурора поставил на полу рядышком свои сапоги и молча полез под одеяло. Человек в черкеске заложил руки в широкие отвороты рукавов и, откинув голову к стене, закрыл глаза. В купе номер четыре наступило молчание. Оно, может быть, не нарушилось бы до самого Тифлиса, если бы на станции Самтреди поезд не остановился на несколько минут дольше, чем надлежало ему стоять по расписанию. Когда в двери купе осторожно постучали, человек в черкеске открыл глаза и поднялся. Он лениво отодвинул дверь. Перед ним стояли жандармы. -- Извините, пожалуйста, за беспокойство... у нас есть предписание -- проверить документы всех пассажиров, едущих в поезде. Всего только одна секунда. Разрешите ваши документы, господа? Человек в черкеске с достоинством, не говоря ни одного слова, опустил руку во внутренний карман, вынул бумажник и, достав из бумажника паспорт, предъявил его жандарму. Тот внимательно прочел, едва слышно щелкнул шпорами и сказал: -- Извините, ваше сиятельство... Заставляет обязанность, долг службы, -- и принялся рассматривать документы товарища прокурора. Когда поезд тронулся, товарищ прокурора с любопытством взглянул на своего попутчика. -- Простите, с кем имею честь? Человек в черкеске опять улыбнулся своей приятной улыбкой. -- Князь Девдариани. -- И, помолчав, добавил: -- Не понимаю, зачем вся эта беготня с документами и жандармами? Прокурор закурил папироску и повернулся к нему лицом: -- Надо, -- сказал он внушительно: -- бежал очень важный преступник; ничего не поделаешь, князь. -- А кто этот важный преступник? -- Террорист-экспроприатор Камо. -- Камо? -- удивился князь, -- я что-то слышал о нем. Товарищ прокурора рассказал спутнику о своей поездке, о дерзком побеге среди бела дня, о том, как ненадежен стал административный персонал тюрьмы, и о многих других вещах. Затем они говорили о войне, о начинающейся революции, о жарком лете. Товарищ прокурора сел на постель и закурил. Потом отдернул занавеску на окне. -- Как душно, -- сказал он. -- Вы позволите открыть окно? -- О, пожалуйста. А, скажите, господин прокурор, вы когда-нибудь видели этого, как его... Камо, кажется? -- Нет, не удостоился еще, но думаю, что скоро увижу. -- Вы уверены в этом? -- Могу ручаться: его в эту же ночь накроют. Вся закавказская полиция поставлена на ноги. Князь вынул портсигар, зажал в губах папиросу и зажег спичку. Красный свет выхватил из темноты лицо, и прокурору показалось, будто у князя неестественно ярко блеснули глаза. Но блеск этот длился одно мгновение, и возможно, что это было лишь отражение света в глазах. -- Представьте, князь, -- сказал вдруг весело прокурор, -- я вот присматриваюсь к вам, и мне кажется, что у вас много схожего с приметами бежавшего преступника. Глаза... волосы... Князь лениво прищурился и улыбнулся. -- Вы мне льстите. Я хотел бы на некоторое время стать Камо. Но кроме примет, к сожалению, не обладаю другими его способностями. Вы так много рассказали о нем, что я начинаю испытывать желание с ним познакомиться. -- Да, личность любопытная. -- Прошу вас, когда он будет находиться в ваших руках, уведомьте меня по этому адресу... Князь протянул карточку. -- О, с удовольствием, -- сказал прокурор, тщетно пытаясь прочесть надпись, сделанную на грузинском языке. Повертев карточку в руках, он сунул ее в портфель. Когда поезд входил в Михайловский туннель, разговор в четвертом купе прекратился. Собеседники решили, что перед Тифлисом следует немного отдохнуть. Они легли и проснулись только тогда, когда поезд остановился у перрона тифлисского вокзала. Прокурор открыл глаза, вылез из-под одеяла и взглянул на своего попутчика. Тот, стоя у окна, пристально смотрел на перрон. По-видимому, князь Девдариани был озабочен отсутствием людей, которые должны были его встретить. Через пять минут они выходили из вагона, весело болтая. По перрону носились стройные красавцы в синих брюках, звеня шпорами. Трое из них преградили путь пассажирам четвертого купе, затем один смущенно улыбнулся, молодцевато отдал честь товарищу прокурора и бросился освобождать проход в толпе. -- Здравствуй, Максимов! -- кивнул ему товарищ прокурора. -- Здравия желаю, ваше высокоблагородие! -- Ничего неизвестно о бежавшем? -- Так точно, ничего неизвестно, ваше высокоблагородие! -- Ай-яй-яй... Товарищ прокурора прошел с князем в буфет. Там они заняли столик и потребовали завтрак. Жандармский офицер, подошедший к столу, рассказал, что бежавшего из батумской тюрьмы арестанта ждут с поездом, в котором приехал прокурор. Обыск еще не окончен. -- Он не даст результатов, -- равнодушно сказал князь, -- дурак, что ли, Камо, чтобы ехать до самого Тифлиса? Офицер снисходительно пожал плечами и откланялся. Когда завтрак был окончен, прокурор, пожимая руку Девдариани, сказал: -- Я хотел бы, князь, встречаться с вами, если только мое общество может доставить вам удовольствие. Вот моя карточка. Князь улыбнулся, -- Конечно, мы еще с вами встретимся, господин прокурор... Непременно встретимся. После ухода князя товарищ прокурора подозвал к себе жандармского унтер-офицера. -- Максимов, ты знаешь грузинский язык? -- Точно так, вашскродь. Товарищ прокурора полез в портфель, достал карточку и подал ее унтер-офицеру: -- Переведи. Дал мне князь свою карточку, но написал по-грузински. Рассматривая белый кусочек картона, унтер-офицер с удивлением переворачивал его и, по-видимому, ничего не понимал. -- Ну, какой его адрес? -- Никакого тут адреса, вашскродь, нету. -- Как нет? -- Так точно, нет. -- А что же там написано? -- Тут написано, вашскродь, если по-русски перевести: "Хоть ты и Иван, да болван". -- И больше ничего? -- Так точно, ничего. -- Подлец... -- Это кто, вашскродь? -- Не ты, не ты, -- угрюмо проронил прокурор и, не сказав больше ни слова, быстро пошел к выходу. 3 Дело Камо, заведенное в тифлисском губернском жандармском управлении, оставалось без движения целый год после его побега из батумской тюрьмы. Оно лежало в шкафу под замком, в груде других синих папок. Папка была, но тот, кому посвящалось содержимое папки, -- отсутствовал. Полиции известно было только одно: что Камо бежал из Батума в Тифлис. Дальше следы терялись. Поиски не дали никаких результатов. И только в декабре 1905 года следователь по особо важным делам опять извлек "дело" из шкафа, чтобы пополнить его новыми данными. Революционная литература, рабочие собрания на Нахаловке, в депо, таинственная подпольная типография, какие-то контрабандные транспорты оружия, рабочая дружина, - все это опять тесно связывалось с именем Камо. Наместник е. и. в. на Кавказе граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков страдал бессонницей. Бывали периоды, когда старик целые ночи напролет ворочался с боку на бок, мучительно хотел заснуть и не мог. Тогда он поднимался, надевал свой шелковый халат и отправлялся в кабинет. Там он медленным, тяжелым движением опускался в кресло и принимался просматривать бумаги, приготовленные еще с вечера начальником канцелярии. Один раз, когда бессонница особенно удручала его, он вспомнил, что у него в портфеле уже целую неделю лежит непросмотренный доклад особого отдела управления наместника на Кавказе. Он отыскал этот доклад и углубился в чтение. В докладе сообщалось, что национальная вражда в Тифлисе грозит принять формы совершенно нежелательные для правительства и вылиться в анархию... "Да, да, с этим пора покончить",- подумал он, отрывая от доклада тяжелую голову. "Эту затянувшуюся и уже ставшую опасной игру с межнациональной резней надо прекратить,- советовал доклад.- Общество напугано; оно видит, что сквозь армяно-татарские столкновения недвусмысленно проглядывает рука правительства. Результаты межнациональных столкновений ничтожны - ими не удалось отвлечь внимания демократии от революции; наоборот, резня дает революционным элементам огромный козырь, а именно - возможность агитировать в том смысле, что правительство сознательно натравливает одну национальность на другую. Момент опасный. Такая политика грозит привести к результатам совсем неожиданным: волна взаимных армяно-татарских погромов может изменить русло и обрушиться на правительственные органы..." Граф Илларион Иванович остановился в этом месте и отложил доклад. Его грузное тело поднялось с кресла. Заложив руки назад и опустив голову, он принялся расхаживать по кабинету. "Куда мчится этот бурный человеческий поток? Что ему надо? И знает ли он сам -- куда льется?" Мысль наместника работала медленно, тяжело.. "Да, докладчик прав. Мы слишком увлеклись с этой политикой возбуждения одних наций против других. Надо кончать. Погромы необходимы для отвлечения масс от революций, но всему надо знать меру". Он снова подошел к креслу, медленно, старческим движением опустился в него и принялся рассматривать документы, приложенные к докладу. Донесения жандармского управления, записки городской управы, доклад губернатора, все эти бумаги в один голос утверждали, что правительственной власти в Закавказье угрожает опасность. На почве межнациональных столкновений идут волнения среди рабочих. Рабочие требуют немедленно прекратить погромы. "Рабочие, -- подумал Илларион Иванович, -- они, может быть, еще потребуют всеобщего избирательного права, выборного губернатора?.. Тоже нашли, на кого ссылаться... Рабочие!.. А нагаек они не хотят? Рабочие... " Наместник на Кавказе не принял никакого решения до самого утра. Перед рассветом он прилег. Удалось заснуть на несколько часов, а днем он потребовал начальника особого отдела своей канцелярии и велел сделать доклад о погромах. Вашему сиятельству, по-видимому, известно общее положение из моего письменного доклада... Воронцов-Дашков сделал нетерпеливый жест. Он дал понять, что его интересует не "общее положение", а нечто другое. Что в данном случае надо предпринять? - спросил он устало. Начальник особого отдела наклонил голову: -- Разрешите говорить искренно, ваше сиятельство? -- Да, да, пожалуйста. -- Надо вооружить рабочих. -- Что? Вооружить?.. Рабочих вооружить? Вы что, милейший?.. -- Совершенно серьезно, ваше сиятельство, таково мнение всех высших чинов. -- Странно, я вас не понимаю, - угрюмо уронил наместник. -- Разрешите объяснить? -- Ну? -- Видите ли, ваше сиятельство, если мы водворим порядок собственными средствами, при помощи наших казаков и жандармов, то у широких масс населения, в том числе и у рабочих, возникнет естественный вопрос - почему же мы, в таком случае, не предприняли того же самого раньше? Почему мы все время заявляли, что правительственная власть не в состоянии подавить погромы?.. Теперь вы меня понимаете, ваше сиятельство? Наместник улыбнулся. Он только теперь начинал понимать ловкость своих чиновников. -- Да, да, мне кажется, вы действительно правы. Вы хотите доказать обществу искренность наших заявлений. "Мы были бессильны вести борьбу с резней"... Мы-де и сейчас не в состоянии вести этой борьбы... Тем самым мы создаем для себя благоприятные настроения. Понятно... Это ловко. В то же время, выдав оружие рабочим, мы делаем демократический жест: власти, мол, думают точно так же, как и все общество. -- Совершенно правильно, ваше сиятельство. К тому же мы успокаиваем общественное мнение. Мы подчеркиваем, что власть идет в ногу с демократией и не только доверяет ей, но и чувствует в демократии опору, понимаете - опору! Тут три убитых зайца - поднятие престижа власти, успокоение общественного мнения и моральное разоружение рабочих... Воронцов поднялся. Его лицо стало добродушным, спокойным. В отгоравших тусклых глазах мелькнул огонек удовлетворения. -- Я согласен. Выдайте рабочим винтовки... -- Простите, ваше сиятельство, - вежливо прервал его начальник отдела, - не винтовки, а только берданки... Винтовки, это немного опасно... Нужно всего только шестьсот берданок. -- Берданки так берданки. Мне все равно. -- Берданки мы выдаем рабочим под поручительство демократических лидеров, с той целью, чтобы мы знали тех людей, которые отвечают засохранность и целость оружия... -- Пусть будут лидеры... Согласен. Так выданы были шестьсот берданок рабочим, проживающим в предместье Тифлиса - Нахаловке. Погромы закончились уже давно. Но нахаловские рабочие медлили со сдачей оружия. Жандармское управление трижды требовало от демократических лидеров сдать берданки по принадлежности, но безуспешно. Лидеры говорили о непрекратившейся еще резне, о какой-то опасности, о том, что погромы могут возникнуть снова, если рабочих лишить оружия. 0x08 graphic Впрочем, жандармское управление не доверяло ни лидерам, ни рабочим. Его меньше всего беспокоило, будет или не будет резня. Оно боялось другого - погрома правительственных учреждений. 4 В тот день, когда следователь углубился в чтение "дела" Камо, жандармское управление получило секретный пакет из особого отдела канцелярии наместника е. и. в. графа Иллариона Ивановича Воронцова-Дашкова. Пакет содержал в себе бумажку с коротеньким, холодным, но категорическим предложением: немедленно разоружить живущих в Нахаловке рабочих. В тот же день под вечер выяснилось, что рабочие отказались сдать берданки. Им послали ультиматум. Нахаловка ультиматум отвергла и взбунтовалась. Старый жандармский полковник сам руководил операциями на нахаловском фронте. Он окружил предместье с трех сторон. Ему донесли: рабочие лежат в цепи. Они вооружены берданками. Они решили стрелять по войскам. "Бунт, анархия, черт знает что... И чем это все кончится", - думал полковник, сурово осматривая тревожную местность. Полковник командовал эскадроном казаков, но он колебался и не предпринимал решительных мер. Он снова послал парламентеров, и они вернулись с тем же ответом: оружие сдано не будет; Ему не хотелось устраивать стрельбы, боя, грома, кровавой грязи, - он намерен был ликвидировать беспорядки тихо, по возможности без жертв, ибо выстрелы и трупы не входили в расчеты канцелярии наместника. Наконец полковник принял какое-то решение. Он подозвал вахмистра и, показывая на гору, принялся что-то объяснять ему. Еще задолго до того, как жандармское управление предъявило рабочим свой ультиматум, в Нахаловке начались приготовления к встрече вооруженного отряда казаков. Комитет действия знал: власти не остановятся ни перед чем, чтобы вернуть берданки. В работу комитета целиком были втянуты все члены Кавказского Союзного Комитета РСДРП, объединявшего тогда и меньшевиков и большевиков. Все дни, предшествующие бою, в комитете шли совещания. Основной вопрос, который обсуждался в нем, - оружие. Возвращать или нет? Несколько дней подряд длилось обсуждение вопроса. Много раз вокруг него возникали горячие прения и каждый раз совещание оканчивалось ничем. Никакого решения достигнуто не было. Добиться единого мнения не удавалось. В тот день, когда предъявлен был ультиматум, для Нахаловки стало очевидно, что вооруженного вмешательства властей не отвратить. И тогда на совещании между отдельными группировками разразился такой бурный конфликт, что были моменты, когда дело доходило чуть ли не до стрельбы из револьверов. Фракция меньшевиков стояла на позиции подчинения ультиматуму. Оружие должно быть возвращено. В противном случае на Нахаловку обрушатся неотвратимые бедствия. Нахаловка будет залита кровью; начнутся массовые аресты, репрессии. Демократии грозит величайшая опасность. Вооруженное выступление, которого добиваются большевики, все равно обречено на неудачу. Это может привести к разгрому революции вообще. Власти не остановятся ни перед чем, чтобы раздавить восставших. Против могущества вооруженной силы властей рабочим не устоять. Пока не поздно, оружие надо сложить... послать делегацию и объяснить инцидент недоразумением. Так говорили представители фракции меньшевиков. И едва только умолкали последние слова ораторов, как в аудитории поднимался неистовый шум: -- Что? Сдать оружие? Никогда! Рабочие безбоя не выпустят берданки из своих рук. -- Авантюра! -- Трусы! -- Долой ренегатов! -- Да здравствует революция! -- К черту соглашателей! -- В бой! -- Товарищи, внимание! Товарищи, спокойствие! Выдержка! Надо же быть серьезными... Тихо! Да замолчите же! Черт знает, взрослые люди, а не умеют себя вести! -- Долой трусов! Пусть трусы идут во дворец к наместнику! -- Рабочие оружия не выдадут! -- Замолчите же... Дайте говорить оратору! -- Это капитуляция перед жандармами! -- Опомнитесь! Тише! Тише, товарищи, надо спокойно и серьезно обсудить вопрос! -- Никаких обсуждений! И без того ясно! К оружию, и все! Довольно! -- Да здравствует гражданская война! Неизвестно, как долго продолжались бы все эти споры, если бы у места, предназначенного для ораторов, внезапно не появился человек с бледным, худым лицом и горящими глазами. Его рука простерлась к собранию. Он выждал, когда затих шум, и затем громко произнес: -- Стало известно, товарищи, что сюда направляется казачья сотня. Готовы ли мы к бою, к обороне? Все сидели и молчали. Собрание было смущено этим неожиданным известием. -- Прошу высказаться, - сказал председатель. Минутная пауза прошла бесконечно долго. -- Ну как же быть? Выдавать оружие или встречать с боем? Кто-то сказал: -- В бой! -- Сдать оружие, - послышался голос. -- Никаких капитуляций! Умрем, но оружия не сложим! -- Правильно! - раздались голоса. -- Тут нам хотят доказать бессмысленность вооруженного восстания рабочих, - продолжал человек. - Я спрашиваю у тех, кто стоит за повиновение начальству: - может быть, вы прикажете и революцию отменить? Может быть, лучше пойти на поклон к наместнику и раскаяться в своих грехах? Он простит нас и великодушно отпустит по домам... Согласны? Пусть тысячи рабочих томятся в тюрьмах, пусть полиция производит ночные налеты на рабочие кварталы, пусть все Закавказье, вся Россия задыхается под кровавой пятой жандармерии, пусть дети рабочих пухнут от голода и матери плачут по угнанным на каторгу сыновьям! Пусть! Мы будем созерцать все это спокойно! Мы не возражаем! Мы поддерживаем! Надо отдать оружие! Надо отдать на произвол жандармерии рабочий класс Тифлиса! Не важно, что завтра будет повешено, расстреляно и брошено в Метех тысячи людей - важно установить мир с начальством, не раздражать, не беспокоить его, дать ему возможность спать без тревог. Вернем берданки! То, что произойдет через час после того, как мы сложим оружие, не должно волновать сторонников повиновения. Какое им дело до брошенных на произвол рабочих? Оратор выдержал паузу. Он сжал руки в кулаки. Шея его втянулась в плечи. Он стал еще бледнее и почти шепотом уронил: -- Нет, этого не будет... Берданки останутся в руках рабочих, и все мы, вместе с ними - или победим или умрем. Пусть узнают жандармы, что они не могут запугать нас ничем. Мы не дрогнем перед их штыками и докажем, что без наказанно угнетать мы себя не дадим. Берданки - наше достояние. Отдать их - это значит самим себе вырыть могилу. А если кто-нибудь думает иначе, то пусть идет домой и спит спокойно. Мы и без него в состоянии показать врагу силу рабочего класса! Последние слова оратора потонули в громе аплодисментов и криков. -- Камо, правильно! Так их, Камо! Фракция меньшевиков молчала, и это молчание нарушил председатель собрания. -- Очевидно, товарищи, -- сказал он, -- нам придется сражаться если не сегодня, то завтра, если не завтра, то через месяц или через год. Вооруженное столкновение неизбежно - лучше его начать сейчас. Иначе нашу уступку в выдаче берданок могут истолковать во дворце как капитуляцию, как сдачу на милость победителя, а это грозит слишком тяжелыми для нас последствиями. Собрание слушало, затаив дыхание. Председатель, вероятно, продолжал бы свою речь, но в эту минуту в дверях появилась группа вооруженных рабочих. Тот, кто вошел первым, пробрался к столу президиума и, поставив ружье у ног, громко сказал: -- Товарищи, казаки двигаются. Рабочие требуют вас на фронт. Они решили не сдавать оружия и защищаться до конца. Время не ждет. По предложению рабочих тут же был выбран боевой штаб. Собрание закрылось само собой, и участники его разошлись. В это время казачья сотня уже подходила к Нахаловке. Разбившись на дружины, вооруженные рабочие заняли подступы к слободке. Камо руководил операциями отряда в сто человек. Ему поручено было защищать один из самых опасных участков фронта. Бойцы залегли в цепи в ожидании противника. У всех было такое настроение, будто они готовились не к кровавому столкновению, не к приближению смерти, а к какой-то веселой игре. Многие шутили, смеялись. Какой-то рабочий в косоворотке, больших сапогах, небритый вел по цепям маленького мальчика, очевидно, сына. Мальчик шел быстро. Ему было весело. Он все время посматривал на лицо отца и улыбался. Отец был угрюм и нес на плечах ружье так, будто это было не ружье, а коромысло. Другой боец низким угрюмым басом убеждал плакавшую жену: -- Ты иди домой, тебе тут нечего делать... Она смотрела испуганными, слезящимися глазами, вытирала подолом нос и все твердила: -- Да что ж это вы задумали, а? Детей-то... детей хоть пожалели бы... -- Уйди, - гремел он, - уйди, наказанье мое... Понимаешь: не твоего ума дело. Да уйди же ты, - крикнул он вне себя и, схватив ее за руку, быстро повел куда-то прочь. -- Бабье и тут сует свой нос, - сказал кто-то и сплюнул. Но вдруг по всем дружинам пронеслось тревожное, жесткое слово: -- Казаки... Дружины замерли. Женщины, дети метнулись назад. Дула ружей направились в ту сторону, откуда ленивой и осторожной поступью двигались, поднимая пыль, всадники. Камо все время беспокоила мысль о том, что одна из сторон Нахаловки остается никем не защищенной. Там, правда, подступы имеют естественное препятствие - гору. Все силы брошены в наиболее доступные для противника места. Но Камо все время казалось, что неприятель может появиться и со стороны горы. Он метался по цепи, отдавал распоряжения, назначал прицел, шутил, улыбался и был похож на человека, столовой ушедшего в устройство какого-то большого шумного празднества. -- Нас они еще не знают, - говорил он, - но сегодня мы покажем себя. "Здравия желаем, вашскродь, пришли понюхать - чем пахнет Нахаловка? Милости просим!.. " Целься, ребята, в голову лошади - попадешь казаку в живот. Докажем, что мы умеем стрелять не хуже их. Где-то вдали тишину прорезали выстрелы. Это стреляли по движущимся казакам. Среди них, казалось, была какая-то неуверенность. Они остановились, по-видимому, ожидая дальнейших приказаний начальства. Вот они тронули лошадей и медленным шагом двинулись в сторону позиций. В тот же момент позиции ответили залпами. Камо поднял из цепи десять человек. -- За мной, товарищи, к горе... быстро... Он бежал, спотыкаясь о кочки, туда, где осталась незащищенная позиция. За ним, взяв берданки наперевес, спешили десять рабочих. Вот они у подножия горы. Они карабкаются по горе... взобрались на вершину. Внизу - выстрелы и крики "ура". Там идет бой... Камо хотел взглянуть вниз, но в ту же минуту, прямо в лицо ему двинулась лошадиная морда. Он увидел печально-испуганные глаза лошади, услышал храп. Что-то загрохотало, завыло, ринулось на него тяжелой, темной массой и сбило с ног. Он ударился лицом о землю. Совсем близко - выстрелы. Почему такие громкие, такие оглушительные выстрелы, будто из орудия? Камо быстро поднялся и приложил к плечу ложе берданки. Его глаза остановились на казаке. Он прицелился и выстрелил. В то же мгновение казак ткнулся лицом в гриву лошади. Она взметнулась и помчалась в сторону. Всадник свалился. Камо побежал, но споткнулся о чье-то недвижно лежавшее тело и упал. Что-то со свистом мелькнуло мимо, и Камо почувствовал удар в затылок. Одно мгновение ему показалось, что он теряет сознание, но он сделал над собой усилие и поднялся. Кровь горячими струями текла по лицу; он ощущал ее на шее, за воротником. И вот он скорее почувствовал, чем увидел и осознал, что его окружили, за него уцепились чьи-то руки. Его держат... над ним ругаются мрачными ругательствами... Он - в плену... Восемь конных казаков, окружив его тесным кольцом, повели в управление. Когда его уводили, один, смертельно раненый, с трудом приподнялся на руки, устремил догорающие глаза на пленного и простонал: -- Прощай, Камо... Мы еще увидимся. Казачий вахмистр вздрогнул и пристально взглянул на пленного. Потом близко наклонился к нему и с суровым удивлением спросил: -- Это ты, Камо? Но пленник старался остановить платком лившуюся из головы кровь. Вопроса вахмистра он не слышал. Конвой не хотел замечать мучений пленника. Вахмистр все добивался сведений о складах оружия, о местопребывании бунтовщического штаба, но, не добившись ничего, внезапно остановился и объявил, что пленного надо повесить. Однако под рукой не оказалось веревки. Оборванного, покрытого кровью, Камо доставили в тюрьму. Его бросили в одну из переполненных камер. Он истекал кровью, медленно сочившейся из головы и заливавшей глаза. Вдруг кто-то тронул Камо за плечо: Перед ним стоял человек с молодым, почти еще юношеским лицом. -- Вот вам вода, - сказал он, - умойтесь, обмойте голову. -- Да, да, спасибо... Это очень хорошо. Человек принялся лить ему на голову воду. Вода стекала прямо на цементный пол и убегала под нары. Обитатели камеры привыкли к таким обмываниям и к окровавленным людям. Все оставались равнодушными к происходившему у стены. Камо дали полотенце. Он вытер голову, лицо и окончательно. пришел в себя. Около него заботливо хлопотал с ведром воды и полотенцем все тот же молодой человек. -- Спасибо вам, товарищ, - сказал Камо. -- Где, тебя захватили? - спросил молодой человек. -- На Нахаловке. -- Там, на горе, где начался бой? -- Да, -- Меня тоже поймали там три часа назад, хотя я и не дрался и был без оружия, а так... ходил смотреть. Долго ли они меня теперь продержат? Он промолчал и со вздохом добавил: -- А может быть, предадут военному суду? -- А ты боишься суда? -- Нет, не боюсь. Не хочется только отвечать за то, чего Не делал... Жалко, что и я не был вместе с рабочими. -- Ничего, все будет хорошо. -- Говорят, там дрался Камо и его зарубили казаки. С десятком людей он пошел отстаивать позицию от целого эскадрона. Жалко, - такой за мечательный революционер. Камо посмотрел на него. -- А что ты слышал про него? -- Многое слышал. Разве ты ничего не знаешь о Камо? -- А ты кто такой? -- Я фармацевт из аптеки Рухардзе. У меня мать, и она не любит, когда я шляюсь там, где идет стрельба. А мне нравится все это. Только почему это они сажают ни в чем неповинных людей, простых зрителей? Вот если бы за что-нибудь посадили... Ну был, скажем, на Нахаловке вместе с другими рабочими - это другое дело. По крайней мере, за революцию сидел бы. Камо вдруг задумался. -- Вот что, товарищ, ты хотел бы послужить революции? -- Революции? Еще бы! Но как можно, сидя в тюрьме, сделать что-нибудь для революции? Революционером каждому хочется быть, да не каждый сможет. Камо взял его за руку. -- Ты никогда не видал Камо? -- Сегодня, на Нахаловке, только издали. Он показался мне совсем молодым. -- Видишь ли... Камо совсем не убит. Он жив. Он сейчас в тюрьме, в этой камере, перед тобой. Я -- Камо. Фармацевт изумленно открыл глаза, покраснел, потом заулыбался и, казалось, не мог найти для себя подходящего выражения лица. -- Ты... ты Камо! Ну да, я так и знал. Хоть и болтали тут, что тебя убили, но я не верил. Как можно убить Камо! -- Слушай дальше. Время дорого. Как твоя фамилия? -- Шаншиашвили. -- Так вот: если ты хочешь быть революционером, ты им станешь здесь, в тюрьме. В твоей власти меня спасти. Меня могут повесить завтра, послезавтра, через неделю. Непременно повесят. Сейчас я убил казака, а в прошлом за мной много других дел. Меня не помилуют, понимаешь? -- Как все это можно сделать? - спросил фармацевт. Камо поправил свои повязки и тихо сказал: -- Дело очень простое. Здесь, в тюрьме, мы обменяемся одеждой. Ты дашь мне свои документы. Ни меня, ни тебя еще не допрашивали. Меня в лицо здесь не знают, и ты немногим моложе меня. Ты будешь Камо, я - Шаншиашвили, а все остальное я сделаю сам. Главное, пока я здесь, в тюрьме, ты на допросе должен держаться как Камо. А потом можешь снова стать Шаншиашвили... Он пристально посмотрел на фармацевта, ожидая его решения. -- Я согласен, - сказал фармацевт. - Но как я должен сделать из себя Камо? -- Главное, держись гордо. Отвечай на вопросы дерзко. А если не будешь знать, как отвечать - молчи, будто ты все знаешь, но не желаешь говорить. С этого момента Камо стал Шаншиашвили, а Шаншиашвили - Камо. В тот же день Камо был допрошен следователем. Арестованный держался вызывающе. На все вопросы он отвечал презрительным молчанием и взбесил следователя, который от него решительно ничего не добился. "Жуткий субъект, - подумал следователь. - Но все равно теперь ему - крышка..." Камо возвратился в свою камеру. Вслед за тем следователь вызвал Шаншиашвили и с первого же вопроса понял, что перед ним глуповатое нескладное существо. "Хорош "бунтовщик", у которого дрожат от страха колени и который вот-вот разревется". Следователю стало даже неприятно от того, что тюрьму наполняют такими "революционерами"... Шаншиашвили не выдержал и расплакался. Он несомненно был перепуган насмерть... Он не мог примириться с мыслью, что его называют "арестованный". За что? Неужели он сделал какое-нибудь преступление? Придерживая повязку на голове, он объяснил, что во время свалки он упал и расшиб голову об острый камень. Он чистосердечно рассказал, не скрывая ни одной подробности, как он попал на Нахаловку после дежурства в аптеке Рухардзе, где он служит аптекарским учеником, как он шел на свидание к своей невесте, живущей на Нахаловке, и как стыдно ему теперь появиться дома, встретиться с невестой, и как волнуется сейчас его мать. Следователя рассмешило и тронуло признание арестованного. Наивная, чистосердечная исповедь глуповатого молодого человека, случайно попавшего в такую катавасию, развеселила его. Но долг требовал строгости. -- А вы знаете Камо? -- Как же не знать камо! Еще бы не знать камо. Следователь насторожился: -- Где же вы его видели? -- Гм... странно. Его высокоблагородие следователь тоже, наверное, не раз видели камо. Оно растет в поле - кто ж этого не знает, трава такая... В поле сколько угодно камо... -- Фу, какой болван! Не трава... не о траве идет речь, а о человеке. И, безнадежно вздохнув, он заставил Шаншиашвили расписаться под протоколом. Затем вызвал надзирателя и распорядился отправить фармацевта в ближайший полицейский участок с тем, чтобы оттуда, в сопровождении городового, арестованного доставили и сдали под расписку в участок того района, где проживает его мать. Шаншиашвили отправили из тюрьмы в полицейский участок и сдали там под расписку дежурному. Дежурный сдал арестованного городовому, которому надлежало доставить его в соответствующий участок. Городовой долго ворчал, что вот - изволь сопровождать всех этих сукиных сынов. Но когда фармацевт предложил взять на свой счет извозчика, он стал добрее. Они поехали. Извозчик, нисколько не торопясь, тряс их по булыжным мостовым Тифлиса. Городовой снисходительно слушал веселый вздо