Китай и древняя Россия, национальные движения в
США и чередование стилей в архитектуре - своеобразная "синусоида"; новые
данные археологических раскопок и обработка неизвестных прежде
литературно-исторических архивов.
В отличие от широты этого семинара есть и "монотемные": музыка Скрябина,
поэзия Тютчева, философия Бердяева. Есть постоянные теологические семинары -
православные, буддистские, магометанские, иудаистские...
Темы определяются интересами вот этой небольшой группы, объединенной
дружескими и родственными связями. Подчас темы диктуются сугубо
профессиональными нуждами, а подчас это "хобби", но в том весьма серьезном
смысле слова, когда хобби не подменяет жизненного содержания, а обогащает
его.
После доклада наскоро готовят бутерброды, откупоривают бутылку, заваривают
крепкий чай. И продолжают говорить, спрашивать, спорить, думать вслух.
Александр Герцен писал о своем друге Огареве:
"По-моему, служить связью, центром целого круга людей - огромное дело, в
особенности в обществе разобщенном и скованном...".
Кружок - это очерченность, замкнутость. Кружок еще и родник, источник
мыслей, знаний, творчества. Не каждому роднику дано стать Волгой. Но нет
реки без родника. Так и в духовной жизни.
Первый выпуск Царскосельского Лицея в 1817 году подарил России Пушкина. На
первом собрании пражского лингвистического кружка присутствовало шесть
человек. Между тем из этого кружка вышли несколько великих ученых:
Трубецкой, Чижевский, Якобсон, и несколько новых научных направлений не
только в области лингвистики, но и в философии и в психологии.
Существуют, однако, тысячи объединений, не породивших гениев. Но каждое из
таких малых сообществ было средоточием света для десятков, источником - для
сотен. В них проходили школу и мастера культуры, и подмастерья, и те, кто
культуру хранит, собирает, бережет, передает от одного к другому, то есть те
люди, без которых невозможно само существование культуры.
В архиве Теодора Адорно обнаружено письмо замечательной пианистки Марии
Юдиной. Она просит срочно прислать книгу о Малере (1960):
"Малера многие в советской России знают и любят, я - в их числе. Но с
юности я привыкла находить для своей любви философские основания, поэтому -
может ли быть желание более мудрое и прекрасное, чем получить Вашу книгу,
господин доктор Адорно?.. Для меня это будет счастьем, и ваша книга обретет
духовную жизнь не только у меня, в моем сердце, в моей голове, но и у многих
других.
Я же вместе с этим письмом посылаю Вам книгу о древнерусской иконе "Андрей
Рублев". Осенью я послала такую книгу Игорю Стравинскому в Рим, и он ей
очень радовался..." (*). (12.01.1961).
(* Впервые опубликовано: Frankfurter Allgemeine Zeitung, 24.12.1982.
Подлинник по-немецки. *)
Как это знакомо, сколько раз мы и наши друзья писали подобные письма,
получали книги, а потом наделяли ими многих, впитывали чужой опыт,
"присваивая" его, делая своим.
Некоторые кружки поразительно долговечны: в июне 1981 года один отмечал
двухсотое занятие. Он существует около двадцати лет.
Как только становилось хоть чуть легче, - так было в годы оттепели, -
кружки выходили из квартир в клубы, в университеты.
В конце пятидесятых - в начале шестидесятых потребность в новых свободных
формах общественной жизни была столь сильна, что повод мог быть любой:
впервые открытая в 1956 году выставка Пикассо, исполнение первых песен
Булата Окуджавы, выпускной спектакль вахтанговского театрального училища;
первая постановка пьесы Брехта "Добрый человек из Сезуана", начало столь
известного ныне театра на Таганке.
Создались новые, самостийно возникающие театры - "Современник"; по-новому
устроенные школы - Вторая физико-математическая школа в Москве; центры новых
(для России новых) наук, например, социологическая лаборатория в Тарту, и
там же, в университете, возникшая школа семиотики.
И более крупные научные объединения; Академгородки в Новосибирске, в
Дубне, в Пущине, в Черноголовке.
В книге о Диккенсе Честертон писал:
"Надо признать, что оптимист - лучший реформатор, чем пессимист. Тот, кто
видит вещи в розовом свете, вносит в жизнь движение вместо застоя. Это
звучит как парадокс, но объясняется крайне просто. У пессимиста зло вызывает
чувство возмущения, у оптимиста же оно вызывает только изумление. Чтобы быть
реформатором, необходимо обладать способностью легко изумляться, изумляться
бурно и непосредственно. Реформатору недостаточно признать какой-нибудь факт
несправедливым и возмутительным; надо, чтобы он, кроме того, считал его еще
нелепым отступлением от нормы...".
При всех индивидуальных различиях создатели и участники таких сообществ и
особенно учреждений были именно оптимистами-реформаторами. Они поверили:
началось обновление страны. Теперь каждый мог и, значит, должен был
приступить к реформам в своей области. Прошлое - все то, что называлось
сталинщиной, - воспринималось многими как уродливое, противоестественное, но
временное отступление от нормы. Надо было норму восстановить, то есть
создать нормальные театры, нормальные школы, нормальную
литературно-издательскую жизнь.
Иллюзия? Да, - оказалось впоследствии, - иллюзия. Но и реальность.
Спектакли "Современника" посмотрели десятки тысяч человек. Вторая школа дала
десять выпусков. Во многих библиотеках лежит сборник "Тарусские страницы"
(*).
(* Таруса - маленький город на берегу Оки, издавна привлекавший поэтов и
художников. Его называют русским Барбизоном, сравнивают с Ворпсведе. Сборник
"Тарусские страницы" (1961) задуман и сделан в доме Константина
Паустовского, которого считали совестью русской литературы, и в доме
сценариста Николая Оттена. Книга никем "сверху" не планировалась, ее создали
сами писатели. В ней есть стихи, сценарии, очерки-однодневки. Но на
удивление много таких, что живы и сегодня - сколько литераторов начали
именно здесь: Булат Окуджава и Владимир Максимов; остались в литературе
стихи Д. Самойлова, Н. Коржавина, В. Корнилова, Б. Слуцкого, очерки Фриды
Вигдоровой. Первая публикация прозы Марины Цветаевой. Эссе о Бунине, о
Всеволоде Мейерхольде. *)
Этот период кончился танками в Праге. С конца шестидесятых годов кружки
вновь стали съеживаться до размеров комнаты; они возвращались туда, откуда
вышли. Хотя иные попытки тоже не прекращались: в конце семидесятых годов
альманах "Метрополь", самиздатские сборники "Память", журнал "Поиски", клуб
рассказчиков "Каталог".
Великий русский ученый, философ и естествоиспытатель Владимир Вернадский
создал понятие "ноосфера" (которое впоследствии развил Тейяр де Шарден) -
духовная оболочка земли, сгусток и новый источник интеллектуального и
эмоционального излучения.
Ноосферу питают не только остающиеся в истории великие творцы, но и
безвестные малые кружки, объединяющие людей, которые думают, делятся своими
мыслями, пробуждают мысли у других.
Можно закрыть школу или журнал, можно приручить актеров и режиссеров,
можно полностью изменить лицо Академгородка.
Домашние кружки могут распасться сами собой (так и бывает), но их
запретить нельзя - на их существование никто не спрашивал разрешения. Это
среда неформального личного общения, самовозникающая, самодействующая и
самоисчезающая. Летучесть, неуловимость, почти бесструктурность кружков -
мешают понять это явление, оценить его значение, затрудняют его описание, но
и способствуют тому, что их - без кардинального, полного изменения климата в
стране - не устранишь. Они и сегодня продолжают питать культуру, составляя
ее кровеносную сеть.
Кружки существовали и существуют всегда и везде. Ведь определения "Штурм
унд Дранг", "Французские романтики", "Озерная школа", вошедшие в школьные
учебники и научные исследования" возникали потом, а вначале были просто
группы молодых людей со сходными целями, идеалами, до некоторой степени -
сходными характерами.
Я стала расспрашивать знакомых и узнала, что и в Европе есть такие кружки;
в одном целый год читают Ницше, в другом слушают доклад о рассказах
Паустовского, в третьем разбирают стихи Стефана Георге.
Но нигде, кажется, кружки не играли такой роли, как в России. У
интеллигентов Запада чаще всего есть множество иных возможностей высказать
свои взгляды публично: газеты, радио, телевидение, политические партии,
университетские и церковные кафедры, симпозиумы, книги. Возможностей не
только высказаться, но и услышать отклик.
Для многих советских интеллигентов кружок - единственное место, где можно
свободно обменяться мнениями. И я имею в виду не только диссидентов. Кружки
эти неверно называть подпольными - это придает им подчеркнуто политическую
окраску (есть и множество политических, но сейчас речь об иных).
Виктор Шкловский в книге "Гамбургский счет" (1928) рассказал, что в
Гамбурге было кафе, в котором раз в год при закрытых дверях собирались борцы
со всего мира. Они устраивали настоящие соревнования, и первое место занимал
тот, кто и на самом деле был сильнейшим (тогда как в обычных состязаниях это
могло определяться сделкой, заключенной заранее).
Так и в искусстве, в литературе был и есть "гамбургский" истинный счет,
истинные, а не ложные лауреаты. Понятие осталось.
И сегодня в газетах, на радио, на телевидении часто можно встретиться с
дутыми репутациями, которые соревнования в гамбургском кафе (неважно -
реальном или вымышленном) не выдержали бы. А в малых домашних семинарах
царит только гамбургский, то есть истинный счет.
...Кончился мой доклад на очередной пятнице. Перед ним я волновалась так,
как не волнуюсь перед публичными докладами. Тщательно записала все
замечания, их было много, теперь все перебираю: с чем согласна, с чем не
согласна, какие факты нуждаются в дополнительной проверке, какие мысли - в
дополнительной аргументации. А что-то, видимо, придется просто выбросить или
изменить коренным образом...
Если не интересно, тебя просто никто и слушать не будет. Тут приговоры
выносятся, исходя из действительной новизны, значительности идеи,
талантливости стихотворения, романа, лекции. Наверное, это нужно для
культуры любого общества.
В таких кружках и знания передаются более лично, чем в университетских
лекциях, где нередко между профессорской кафедрой и студенческой аудиторией
- провал.
В фильме по роману Рея Бредбери "451 по Фаренгейту", когда сожгли все
книги, умирает старик; с ним рядом сидит мальчик, очевидно, внук. Особый
обряд прощания, дед снова и снова повторяет книгу Стивенсона, мальчик
старается успеть выучить, ловит последние мгновения, старается запомнить
прежде, чем дед скончается.
Комментируя этот эпизод, советские критики И. Соловьева и В. Шитова пишут:
"Человечество способно сохранить культуру только при условии, что один
человек будет передавать ее другому - как свой личный опыт, как свой
личный завет и память".
"Дописать прежде чем умереть" - на полях рукописи булгаковского романа
"Мастер и Маргарита", ныне всемирно известного, опубликованного на родине
через двадцать семь лет после смерти автора.
Успеть передать другим - так говорят, так действуют тысячи, сотни тысяч
безвестных российских интеллигентов.
Часто на подобных семинарах мы задавали друг другу вопросы:
- Ну, а как там - то есть за рубежом, на Западе, - как они живут, о чем
думают, о чем спорят?
И вот они там оказалось для меня - мы здесь.
Не слушаю больше докладов, и меня не слушают. Не могу выйти на московскую
улицу. Пытаюсь понять, как живут здесь, пытаюсь рассказать о том, как мы
жили там.
Смотрим интересный фильм Деметрия Волчича. Он был корреспондентом
итальянского телевидения в Москве, теперь - в Бонне; Волчич взял одно из
последних интервью у Владимира Высоцкого.
Высоцкий начал петь для ближайших друзей. И, уже став знаменитым, сказал,
что высший суд каждой его работы "моя совесть и мои друзья".
Да, на Западе у человека несоизмеримо больше возможностей выразить себя.
Уже знаю, что они далеко не всегда превращаются в реальность, что не все и
не всех опубликуют, не каждому дадут высказаться по радио или по
телевидению. И эта узаконенная свобода, как и другие, ограничена. Но и такая
она - сокровище; мне так же хочется наделить и этими, пусть ограниченными
возможностями моих дорогих соотечественников, как накормить их овощами и
фруктами.
Здесь возможностей много. У нас же бывает, что есть только дружеский круг,
кружок. Он нам необходимее еще и потому, что заменяет многое.
Но ценность его, ценность дружеского общения мне не кажется относительной.
* * *
Когда я читала в Москве роман Белля "Групповой портрет с дамой",
удивлялась выбору героини: почему она полюбила именно турка? Откуда в Кельне
взялся турок?
В поезде мы заговорили с немкой из Брюсселя, она замужем за архитектором,
но уже три года он без работы, живут на пособие с тремя детьми.
- А вы не хотите вернуться в Германию?
- Зачем! Чтобы чистить ботинки у турок?..
Дамский салон в большом городе. Хозяйка - француженка, парикмахер - грек,
маникюрша - испанка, ее друг - итальянец, уборщица - словенка.
...Профессор Боннского университета спросил, глядя на темные лица в
аудитории:
- Зачем вы здесь? Почему не учитесь у себя на родине?
...Зимняя распродажа, все можно купить несравнимо дешевле, чем в обычное
время. Универсальный магазин в Кельне, толчея, почти московская картинка.
Слышу громкое радиопредупреждение:
- Дамы и господа! Тщательно держите ваши сумки, следите за карманами! Дамы
и господа!
Ну, что ж, разумно - не обычная ли забота о покупателях; сейчас, в
тесноте, самое время для краж.
Респектабельная дама обращается к соседке:
- Ты оглянись, - одни турки...
Оглядываюсь и я. Возможно, действительно много турок, но я не различаю
смуглые лица: итальянцы ли, сербы ли, явно - Средиземноморье. Возможно,
среди них есть и воры, как они есть среди русских и поляков, евреев и
французов. И среди самих немцев. Как же стыдно мне было за этих дам. Стыдно
и немного страшно.
Современный немецкий анекдот:
- Какая разница между евреями и турками? - У евреев ЭТО уже позади.
Выбор героини "Группового портрета" вовсе не случаен. Во время войны Лени
полюбила русского военнопленного. Много лет спустя - турка, убирающего
мусор; была дружна с монашенкой-еврейкой. Весь роман - противостояние
шовинистическим предрассудкам.
Я ужаснулась, узнав в США, что лодки с гаитянами, бежавшими от террора, во
Флориде встречают военные и отбрасывают обратно в море. А беззаботные
богатые флоридцы смотрят на это с балконов своих вилл.
Непредставимо: Америка, страна, созданная поколениями эмигрантов. Страна,
так щедро одарившая несчетное число людей. А если бы со стороны Западного
Берлина стреляли в тех, кому чудом удалось переползти, перелететь через
стену?!
Хорошо, что о гаитянах было написано в газетах, передано по телевидению.
Великое благо, не забываю об этом: путь от преступления до громкого слова о
преступлении краток. А как долог, как неимоверно опасен этот путь у нас на
родине!
Но от слова до поступка, до противоборства злу здесь еще тоже долгий путь.
По нему всегда шли немногие. И на Западе тоже.
А дома казалось - лишь бы успеть выкрикнуть нашу боль!
Гаитянская боль не выкрикнута, а сообщена. И, насколько я знаю, взрывов
общественного негодования не было. Ни походов, ни голодовок протеста. Кто из
писателей, из церковных или общественных деятелей громко возмутился?
Проблема иностранцев в Германии (да и в других странах Европы) сложная и
все больше осложняется. В богатую страну из бедных ехали и едут люди:
учиться, работать. В ФРГ живут миллионы иностранцев. Между тем здесь не
просто кончилось экономическое чудо, а нарастает кризис.
Когда спорят о перспективах политические деятели, философы, историки,
бизнесмены, неизбежно всплывает и проблема иностранцев. Въезд иностранных
рабочих в ФРГ всячески ограничивается, выезд - всячески поощряется.
- Иностранцы занимают наши места, у самих нет работы.
Слышу иронические комментарии:
- Ну, немцы пока еще мусор таскать не будут...
Опять же - пока...
Перуанка ведет двух маленьких детей в общественную уборную в Бонне. У
дверей вахтерша:
- Иностранцев не пускаем.
Отец-немец устроил скандал.
Вижу и противоположное. Усыновляют маленьких вьетнамцев, корейцев,
камбоджийцев. У себя на родине я сталкивалась с таким только во время войны,
с тех пор - не встречала ни разу. А здесь я знаю уже несколько таких семей.
Или иное: немецкий журналист Вальраф прожил несколько месяцев среди турок,
работал вместе с ними, хотел в буквальном смысле слова побыть в их шкуре,
понять, что же происходит с турками в Германии? И подробно рассказал об этом
телезрителям.
Сталкиваюсь с людьми из разных поколений, которые и сегодня испытывают
обостренное чувство вины по отношению к евреям, к "остарбайтерам".
Но и все сильнее недовольство, а его издавна умело отводили в мутное
болото вражды к "чужакам".
Поколение немцев, которые не из учебников истории знают, к чему ведет
шовинизм, стареет, уходит со сцены. Во всяком случае не оно определяет
общественный климат страны.
За недолгое время моего пребывания в Германии я увидела, ощутила - здесь
главная опасность. Общемировая болезнь шовинизма. Взрыв приближается
неотвратимо.
* * *
На вокзалах, на аэродромах везде есть тележки, не надо самим таскать
тяжелые чемоданы. На платформах - схема расположения вагонов, можно заранее
узнать, в каком месте остановится нужный тебе вагон.
На "Оптике" вывешен плакат: "Из-за летних отпусков мы не будем работать по
субботам. Надеемся на ваше понимание!" Как несложно написать такую записку!
Сколько за ней уважения к клиентам. Да, в этой предупредительности есть и
стремление обогнать конкурентов: пусть обращаются к нам, а не к соседям. Но
тут не только страх конкуренции.
Мне больно, что я этому и удивляюсь и завидую, - больно за своих. Хочу,
чтобы у меня на родине на магазинах или аптеках было бы написано: "Мы
надеемся на ваше понимание".
Химчистка на Красноармейской улице, где я прожила последние тринадцать
московских лет. Стою в очереди, народу немного, но я спешу, ко мне должны
прийти, поэтому то и дело смотрю на часы - успею ли? Приемщица, не обращая
внимания на очередь, ведет по телефону какие-то нескончаемые разговоры с
подружкой. Замечает, как нервно посмотрела я на часы.
- Гражданка! Вы разве не знаете, что нервные клетки не восстанавливаются?!
Вся очередь смеется, и я смеюсь. И радуюсь - ведь меня не обругали, а
словно даже обо мне позаботились.
В Вене на телефонах-автоматах крупная надпись: "Этот телефон может кому-то
спасти жизнь. Не порть его!"
Перед моими глазами - десятки телефонов-автоматов в Москве, в Ленинграде,
в Тбилиси: диски разбиты, трубки оторваны. Может быть, кого-либо подобная
надпись и остановила бы? Останавливает же иногда здесь, а я не верю, что
люди здесь лучше (*)...
(* Когда читала этот отрывок по-немецки, среди слушателей - гул. Поняла,
что и здесь разбивают автоматы... *)
"Кому нужен добрый дедушка? Я живу в доме один и хотел бы, чтобы в конце
недели ко мне приходили дети..."
Пожилой продавец в магазине на Бродвее:
- Мэм, уже поздно, смеркается, вам нельзя одной идти на 119-ю стрит, я
через полчаса закрою магазин и провожу вас.
Разумеется, я не воспользовалась любезным предложением, но настроение от
такого улучшается сразу.
Марина Цветаева писала, что у нее - два страшных врага:
Голод голодных и сытость сытых...
Богатейшие витрины на Хоэ-штрассе - главная торговая улица в центре Кельна
- оставляют меня равнодушной. Вздрагиваю лишь, когда вижу: на тротуаре сидит
бородатый юноша, прислонившись к витрине. На груди у него плакат: "Я
голоден". Вижу это не в "Литературной газете" в разделе "Их нравы", а своими
глазами. Течет нарядная толпа, большинство не обращает внимания, кое-кто
кидает в шапку монеты (*).
(* По поводу этого эпизода, опубликованного мною, я получила несколько
читательских писем примерно одного и того же содержания: "Если бы он хотел
работать, не был бы голоден". Возможно, они правы. Но из памяти вычеркнуть
одно из сильнейших впечатлений - не могу. *)
Пришлось столкнуться и с "сытостью сытых". Одну эмигрантку спросили,
удалось ли ей вывезти свое серебро. Мысль о том, что никакого серебра у нее
не было и в помине, видимо, не приходила в голову богатой собеседнице.
"Голод голодных" непроизвольно рождает зависть и даже ненависть к той
самой Германии, где людям разных стран и континентов еще можно жить,
приобретать знания, работать, копить деньги, посылать на родину. Молодая
женщина, мать-одиночка, санитарка в больнице зарабатывает 700 марок. А за
квартиру надо платить не меньше 300. И все же ей легче жить здесь, чем
вернуться в нищую страну, где у нее еще семеро братьев и сестер.
Объединенный студенческий клуб. Смотрим фильм о боливийской деревне. Там
настоящий голод, люди живут еще хуже, чем в СССР.
На улицах немецких городов в определенные дни стоят большие пластиковые
мешки Красного креста. Туда кладут одежду, обувь. Стоят и стулья, столы,
кровати, холодильники. То, что не нужно владельцам.
Представляю своих бедных подруг: сколько девушек, женщин можно одеть из
этих мешков!
К ним подходят ночью - днем рыться не разрешено.
"Мы - выбрасывающее общество", - так говорят с горечью некоторые наши
друзья.
...На доске объявлений: "Отдам бесплатно спальный гарнитур тому, кто его
вывезет".
* * *
В Германии сталкиваюсь со многими людьми, занятыми не только своей
профессией, своим домом, своей семьей. Людей, которых лично касается голод в
Индии, землетрясение в Неаполе, аресты в Чехословакии и в СССР. С
тринадцатого декабря 1981 года - судьба поляков прежде всего.
В окнах, на полотнищах нескольких демонстраций, в частных домах, в
магазинах по-польски: "солидарность".
В моем детстве, отрочестве, юности, в пионеротряде и в комсомоле
воспитывали солидарность с бедняками. И последующие годы тяжких
разочарований в бывших идеалах не поколебали этого ощущения солидарности. То
самое слово, которое сегодня рождает новые душевные силы благодаря Польше.
Мне стыдно оставлять на тарелке в ресторане куски прекрасного мяса
(слишком велики порции) не только потому, что вижу на фотографиях умирающих
с голоду в Камбодже, но и потому, что в Москве, в Ленинграде, в Горьком за
мясом стоят в долгих очередях.
Радуюсь встречам с теми европейцами, кто по-настоящему солидарен с
униженными и оскорбленными. Узнаю об их неустанной деятельности, об их
стремлении облегчить горе дальних; они жертвуют деньги, посылают одежду,
лекарства. В Польшу идет грузовик за грузовиком. Вспоминаю Чехова:
"Надо, чтобы у двери каждого счастливого человека стоял кто-нибудь с
молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные..."
Этот стук не умолкает во многих немецких домах.
Иностранные рабочие, так же как и бунтующие молодые пары, и те, кто терпит
бедствия на разных материках, - это все здесь посланцы иного мира,
воспринимаемого подчас людьми благополучными как мир хаоса. Он рядом. Он
грозит затопить, поглотить комфортабельные немецкие дома, где хозяйки
неутомимо протирают каждый сантиметр, моют не только лестницы, балконы, но и
тротуары.
А, быть может, упорядоченность тоже помогает выстоять перед жизнью?
Александр Блок, чье творчество исполнено и страстей разрушительных, вел
книгу записей, занося в нее всех, кто его посещал.
- Александр Александрович, для чего вы это делаете?
- Борюсь с хаосом.
В хаосе жить трудно, почти невозможно. Но сегодня кажется невозможным и
другое: закрыть глаза, заткнуть уши, сказать:
"В мой дом хаосу вход запрещен..." (*).
(* Позже услышала: "За порогом твоего дома не хаос, а другой космос". В.
Вюльфинг. *)
Нам рассказали об одной большой немецкой семье, которая твердо решила
уехать из огнеопасной Европы: ведь вот-вот может произойти взрыв. Долго
изучали географические карты. Отказались от Австралии - недостаточно
удалена. Продали все, что у них было, и купили большую ферму на Фолклендских
островах. Через месяц началась англо-аргентинская война.
* * *
Едва дверь в иной мир приоткрылась, хлынул поток впечатлений. Больше, чем
могу вместить, несравненно больше, чем могу осмыслить. И бесчисленные
вопросы, на которые нет ответов, и детали, которые пока не помещаются
никуда, для них еще нет у меня "полки", куда их можно отнести.
...В один из первых вечеров в Кельне мы вышли погулять вдоль Рейна. Кроме
нас - ни души. Шли по городу с миллионным населением, словно по пустыне.
Вдоль улиц вереницы машин "на приколе". И сейчас, когда вечерами гуляем в
парке, кроме нас - никого. Рассказали знакомому, что это нам в диковинку.
- А у нас в городе в восемь вечера луну уже выключают, а тротуары
скатывают к стенкам.
Мое восприятие окружающего и прежде было ограниченным. После обрушившегося
удара - мы лишены гражданства, нас не пустят обратно в Москву - картина,
быть может, и вовсе исказилась: сквозь слезы любой, самый яркий мир
становится мутным.
- Что для вас труднее всего в здешней жизни? - спросили меня.
Я гляжу на фотографии на моем столе: дочери, внуки, родные, друзья.
...Кроме тоски по своим, что всего труднее?
Труднее всего жить между двумя мирами, когда ощущаешь, что перевести опыт
неимоверно трудно, а я не закована в броню абсолютной правоты. Я не владею
никакими истинами, и вопросов у меня гораздо больше, чем ответов.
II. Открываются ли двери сами собой?
Подходишь к магазину, к больнице, к аэропорту, - стеклянные двери
услужливо открываются, словно ждали они именно тебя, словно сейчас стоящий
за ними швейцар громогласно назовет твое имя. Нет, это просто электроника, и
пустой магазин, конечно, мнимость. Хозяева выходят из задней двери. Их
вызвал тот самый звонок, который звенит, когда раздвигается дверь.
Многие люди, по-моему, перестали замечать, сколь неотъемлема от их быта
стала автоматизация, сколько раз на дню они пользуются всяческими
автоматами, движутся или застывают на улице по световому сигналу. Уже
несколько поколений европейцев нажимают кнопки и рычаги в машине, в
пылесосе, в электрополотере, в посудомоющей, стиральной и еще скольких
машинах?!
Не раз вспоминала я кадр из фильма великого провидца Чаплина "Новые
времена": проработав день на конвейере, герой не может остановиться, он
завинчивает гаечным ключом пуговицы на платье прохожих.
В сказках герои обходились и вовсе безо всяких кнопок: они летали на
ковре-самолете, посреди луга накрывалась скатерть-самобранка.
Наивному пассажиру, впервые подходящему к аэропорту, может показаться, что
двери раскрываются сами собой, как в сказке. Но все, что происходит в
аэропорту, в том числе и бесшумные, скользящие движения дверей - результат
многих усилий.
Двери открываются.
И общество, куда меня забросила судьба, называют открытым. По сравнению с
советским оно и есть открытое: тут тебя не ограничат, не запретят читать
какую-либо книгу, смотреть "не тот" фильм, тут не запретят приезжать и
уезжать в любом направлении.
Но я о другом. Так ли легко и просто открывается эта жизнь постороннему
взгляду? Тем более, что взгляд этот искажен давно отстоявшимися
представлениями, которые складывались годами? Думаю, что нет.
С первых дней я воспринимала регламентацию, то, что мне казалось
"ритуализацией" жизни в Германии, как нечто чуждое. Одна из читательниц,
критик внимательный и строгий, возразила мне: распорядок существовал
исстари. Воскресенье было Божьим днем, а по субботам пекли хлеб. С ней
нельзя не согласиться. Теперь я увереннее скажу, что строгий распорядок
помогает с детства усвоить некие полезные навыки.
Ноябрь 1980 года. Мы только прилетели в Германию. Позвонил по телефону наш
американский приятель, пригласил к себе в гости и просил условиться точно о
дне встречи - 31 октября 1981 года. Я пожала плечами. Ну как знать, что
произойдет через год?
Однако, встреча состоялась именно 31 октября. В день, назначенный почти
год назад, мы подъезжали к дому нашего приятеля в штате Коннектикут.
"Термин-календер" - подобные в старину называли "Табель-календарь" - стал
занимать все большее место. Такие календари есть и в Москве у многих деловых
людей.
Почему же так поразило меня предложение приятеля-американца встретиться
через год?
Редко кто из москвичей начинает заботиться об отпуске за полгода, как чаще
всего бывает здесь. Москвич, даже если и строит планы заранее, частенько
приговаривает:
"Ну, конечно, если все так будет..."
Вспоминаю:
...Наша московская соседка, инженер, старая комсомолка, однажды прибежала
взволнованная:
- Обязательно приходите вечером. Ко мне приехал из Казани... (называет
имя, удивляется, что мы не знаем). Он ведь знаменитый толкователь
Апокалипсиса. Я уже несколько раз его слушала и еще хочу. Все, ну буквально
все сходится!
Мы не пошли тогда на сеанс провидца-мистика, а жаль. Вспоминала я о нем
летом 1981 года, читая во французских журналах и газетах о необычайном
успехе нового издания Нострадамуса. В благополучной Франции, не в
трагической Москве.
Да и в Германии тоже в 1982 году было несколько сообщений в прессе на эту
тему. Писали, что в машину садился незнакомец, пристегивал ремень, в
разговоре предвещал конец света в том самом оруэлловско-амальриковском (*)
1984 году, назывался архангелом Гавриилом и исчезал. Ремень же оставался
пристегнутым. Сообщения повторяются. Ну, как тут не подивиться еще раз
гениальным художественным прозрениям нобелевского лауреата Габриеля Гарсиа
Маркеса, который предугадал даже и похожие "практические" шутки своего
святого патрона...
(* Андрей Амальрик: "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?"
Амстердам, 1969 г. Джордж Оруэлл: "1984" (1948 г.). *)
Астрологические календари изучаются сегодня в России внимательно и с
полным доверием. Сейчас редко встретишь человека, который не знал бы, под
каким знаком Зодиака он родился.
Стало обычным, ссылаясь на китайские, японские, монгольские календари, в
которых каждый наступающий год отмечен в цикле и особым животным - "год
Собаки", "год Змеи", "год Обезьяны", - и особым цветом, и поступать
соответственно. И люди хотят верить, что, надев платье "надлежащих" цветов,
они могут повлиять на свое будущее. Облегчить его. А, может, (кто знает?..)
и обрести счастье?!
Студентки-первокурсницы одного из сибирских университетов вызывают духов,
крутят блюдце. Как их прабабушки, спрашивают прежде всего, кто, когда, за
кого выйдет замуж. Впрочем, бывают и другие вопросы. Вернулся спиритизм, а
мы в молодости знали его только по роману "Анна Каренина"...
Трудно попасть на прием к Джуне Давиташвили. Говорят, что у нее пальцы и
ладони излучают тепло, магнетические силы. Говорят, что она лечит и членов
советского правительства. В немецкой газете недавно прочитала, что Джуна еще
и "омолаживает" женщин - без всяких пластических операций разглаживает
морщины. Все чаще даже скептические интеллигенты хотят лечиться не у врачей,
а у тех, кого называли прежде знахарями, шаманами, а теперь осторожно, чтобы
включить в систему понятий, официально допустимую, называют "представителями
народной медицины".
Изрыв веры, взрыв суеверий, взрыв отчаяния - все вместе.
Мы жили, и многие в Москве продолжают жить в ожидании Апокалипсиса. Когда
время не расчленяется на часы, дни, месяцы. Оно, время, то ли еще не
наступило, то ли остановилось.
Ожидание Апокалипсиса с "Термин-календарем" совмещается плохо. Наверное,
потому так поразил меня американский приятель.
Отрывочные фразы, слышанные в разных домах здесь, в обществе стихийной, а
не плановой экономики: "машину мы купим через полгода... А дом нам удастся
построить лишь в 198... году... Сейчас мы можем позволить себе провести
отпуск в Италии... Нет, нет, ребенка мы еще не можем себе позволить... Да вы
посмотрите отдел объявлений о квартирах, в большинстве "квартира сдается
только бездетным..."
"В Германии больше не рожают", - безапелляционно заявила одна молодая
особа. Да и женятся-то не очень, предпочитают почти ни к чему не обязывающую
систему связей, которые могут длиться годами. Живут то вместе, то порознь.
Гуляя, неизменно встречаем коляски. Нет, слава Богу, рожают. Да и свадеб
немало. Но доля истины в словах нашей собеседницы тоже есть.
Жизнь всячески планируется, люди стараются сделать так, чтобы побольше в
ней было удовольствий, что естественно.
Но вот если б в календаре юноши значилось: "Пойти 27 октября на свидание с
Наташей", я бы усомнилась в истинности его чувства. И не хотела бы, чтобы на
месте его подруги оказалась одна из знакомых мне девушек. Пример мой
воображаемый, а тенденция реальная.
Конечно же, надо записывать даты намеченных встреч, свои обязательства.
Однако видела я и такие записи: "позвонить матери", "поздравить отца",
"навестить родителей". Видела у людей не старых, на память не жалующихся.
Произошло уравнение: рядом с деловыми и бытовыми напоминаниями
(необходимыми, повторю, и хорошо бы многим моим соотечественникам освоить
этот опыт) типа "заплатить за квартиру", "отнести костюм в чистку", стоит и
"навестить мать".
Ведь невольно примеряешь к себе. Хотела бы я, чтобы мои дочери вспоминали
обо мне по такой записи? Не желаю этого моим сверстницам в Европе. Думают,
что здесь ни при чем общественное устройство. Это и есть та область
человеческих связей, в которую не должна бы проникать автоматизация, но, к
сожалению, проникает. Не без последствий для родителей и для детей, для
дедов и внуков.
Быть может, дело и в том, что здесь всячески охраняют частную жизнь. Здесь
не принято, не полагается вмешиваться, задавать вопросы, расспрашивать о
личных проблемах. А родители, вероятно, и здесь позволяют себе задавать
любые вопросы. И не всегда ощущают, что дети-то незаметно стали взрослыми и
надо, смиряя себя, промолчать.
Впрочем, из родительских домов здесь взрослые дети, как правило, уезжают
вне зависимости от создавшихся отношений: учиться в другом городе, повидать
мир. Но, бывает, и для того, чтобы, уехав из дома, отгородиться хоть
расстоянием от излишних вопросов, от непрошенного вмешательства. Чтобы стать
самостоятельными.
Так, если посмотреть глазами детей. А если глазами родителей: быть может,
им и не хочется непременно следовать за детьми, менять место жительства?
Образовалась привычная среда - и дома, и переулки, и деревья, и люди; как же
важна такая среда, особенно для старых людей! Ты уже можешь быть на пенсии,
но вблизи твои соседи, друзья, бывшие ученики или бывшие пациенты или
клиенты.
...Моя восьмидесятипятилетняя мать умирала среди родных и друзей - как и
жила. До ее последнего дыхания рядом были мы, ее дети с мужьями и женами,
внуки и правнуки. Из ее сверстников мало кто остался в живых, но проводить
ее в последний путь пришло много людей. И они пришли не ради нас, а ради
нее. Она сцепляла наши несколько родственных семей, в сущности, целый клан,
обросший друзьями. Сложные, как любые семьи, со своими притяжениями и
отталкиваниями, своими непростыми внутренними конфликтами. Мама, почти
неверующая, не церковная, щедро наделяла близких и дальних религией любви и
братства. В день ее рождения и в годовщину смерти мы собирались у ее могилы,
потом вместе ехали домой, долго сидели за общим столом. Быть может, этот
островок, эта наша, только наша семейная традиция помогла кому-либо из нас
устоять в трудном, порою страшном мире? Мне помогла и помогает.
Такая мать - редкий дар судьбы. Но и нам, матерям обыкновенным, нужны
забота, любовь детей. Кажется мне, что это нужно и дочерям, для них самих.
Ведь научиться давать для души гораздо "питательнее", чем научиться брать.
Никому я не пожелаю тяжкого советского опыта, когда из-за бесквартирья
два-три поколения вынуждены были тесниться в одной квартире, а то и в одной
комнате. Вот в таких условиях, от этой насильственной совместности хотелось
подчас уехать подальше друг от друга, хоть на разные материки.
Смотрю на один-два ряда одинакового размера кнопок, которые уже привыкла
нажимать. А на скольких дверях у нас были (и еще есть) вереницы звонков
разной формы и списки такой длины, что, бывало, недостаточно переписать в
ряд, скажем, пять фамилий; приходилось добавлять:
"Ивановым - один длинный, два коротких", "Вардману - два длинных, один
короткий...". За таким списком целые романы и драмы: представьте себе
вынужденную совместную жизнь многих семей в одной квартире с единственной
уборной в конце коридора.
Так безусловно плохо.
Но хорошо ли, когда семью соединяет лишь один раз в год вместе проведенное
Рождество, соединяют только открытки и подарки к дням рождения? Так
распадается самой природой данная связь поколений. Так становится почти
невозможным для старших передавать опыт младшим и еще менее возможно для
старших учиться у младших.
Счастлива, что кое-чему успела научиться у своих дочерей, их мужей, их
друзей. В частности, тому, чтобы не считать опыт своего поколения
единственным и непогрешимым.
Видела я и здесь большую немецкую семью, три поколения которой хотят жить
вместе. Четверть века они снимали дом, а теперь его купили. Родились внуки.
Дом перестраивается таким образом, чтобы оставалась полная возможность,
когда нужно, когда захочется, - отделиться. Не лучшее ли устройство? Далеко
не всегда и не всем доступное, но далеко и не все к такому стремятся.
На курсах немецкого языка, где я училась почти два семестра, тема
очередного урока: "Современные большие семьи". Это объединение нескольких
молодых семей с маленькими детьми, которые снимают большую квартиру и делят
обязанности, что дает возможность каждому из родителей получить несколько
больше свободного времени для работы и учебы и уменьшает расходы... Мои
сокурсники обсуждают этот опыт. Бразильянка:
- Интересно. Стоит попробовать.
Палестинец:
- Нет, мне это очень не нравится. Сосед ставит громкую музыку, а я в это
время хочу тишины. Или наоборот. Вообще не хочу я, чтобы мне кто-то
диктовал: когда завтракать, когда обедать, когда ужинать, когда ходить в
кино... Да, таким образом можно сэкономить много времени и денег, но по мне
- пусть дороже, пусть менее удобно, но зато так, как хочу я сам...
Да, любые связи, в частности, и связи семейные неизбежно ограничивают
свободу. Люди выбирают между свободой и связанностью (привязанностью),
причастностью и отстранением.
А мне все же не отделаться от вопроса: почему одинокие матери и их
взрослые дети так часто живут в разных городах?
* * *
В Москве слышала: "На Западе это невозможно", "Запад не допустит", "Нет,
Запад и пальцем не пошевельнет"...
Здесь я убедилась, что такого единого "Запада" вообще не существует. Даже
географически. Чешский изгнанник Павел Когоут говорил:
- Я живу теперь в Вене, она на восток от Праги, а не на запад...
Впрочем, и в Москве "Запад" понятие условное: это все, что не относится к
СССР и к странам восточного блока.
Остальное - Япония, например, и Австралия - в таком смысле тоже Запад.
Мифологический "Запад" исчезает при поездках по Европе, при
сопоставлениях. Еду из Германии в Италию. В незапамятные времена, читая
лекции по зарубежной литературе, я рассказывала студентам об итальянском
путешествии Гете, о том, как он обнаружил в Риме иную душу в себе самом. Эту
страницу его биографии я в молодости любила больше, чем другие. Рассказывала
о бегстве Гете - и понятие "бегство" воспринимала вполне буквально, из
порядка в беспорядок.
И теперь, когда я впервые увидела Италию, в глаза бросаются прежде всего
внешние различия. После опрятности немецких городов - мусор. Я ведь ко
времени той поездки почти год прожила в стране, где капля чая, пролитая на
полированный стол, вызывает порой такое волнение, будто начался пож