да ровных, блестящих зубов, половина которых - тоже из драгметалла. Мужчина, подойдя к нам вплотную, остановился. Пальцы рук не спеша перебирают мусульманские четки, губы шепчут неизвестную нам молитву, глаза сверкают от ярости. Черт побери, наверное, и сотни лет назад его предки, атакуя казаков генерала Ермолова, выглядели так же устрашающе. И так же размеренно перебирали эти четки. Я, забыв обо всем на свете, как завороженный, пялился на четки. Лишь через несколько секунд заметил - какого-либо оружия на боевике нет. А он спокойно стоит и не боится нас! Нас, вооруженных до зубов десантников! Десантников, которых боятся все "чехи"! Смотрю на него из-под съехавшей на лоб каски, и ничего не понимаю. Громко дышу. Не поворачивая головы, пробегаю глазами по сослуживцам - все просто обалдели от такой наглости, лежат, не шевелятся. "Дух" освоился, окинул нас уничтожающим взглядом, сделал для себя какие-то выводы, и сказал: "Эй, салаги, вы что тут делаете? Воевать хотите? Со мной воевать хотите? С нами воевать хотите? Смотрите, что я вам говорить буду! Сюда слушайте! Эта война не для вас! Это не ваша война! Это наша война! Вы, дети, лучше убирайтесь отсюда, пока живые. Домой, к мамке, валите, на хрен! Мы здесь завтра пойдем, всех, на хрен, вас замочим! Вы нам не нужны, салаги. Идите домой! У вас, свиньи, еще один день, один шанс есть! Пусть остаются офицеры и контрактники, если им деньги нужны, будут им деньги, пусть сдохнут здесь, неверные! А вы, салажата, валите домой! Если не уйдете, сами знаете, что будет. Не первый день эта война воюете! Убьем, кого не убьем, плен брать будем, в рабство отдадим, замучаем. Казнить будем, как скотину зарежем! Лучше, бегите, бегите, пока я вам разрешаю!" Его слушали, затаив дыхание, в полной тишине. И когда он завершил свой монолог, тишина стала жужжать в ушах, давить на сознание, пугать до смерти. Стало по настоящему страшно, жутко страшно. Под его громоподобное "Аллах акбар!" я не мог остановить дрожь в коленях. Некоторых трясло, они почти перестали контролировать свои действия, еле дыша от ужаса. "Дух" трижды, как заклинания, повторил свои слова. Закрыв глаза, помолился и, еще раз посмотрев на наши лица, лица грязных, полуголодных девятнадцатилетних пацанов, победоносно улыбнувшись, развернулся и зашагал по направлению к машине. Шел уверенно, шел хозяином мимо дрожащего стада овец. Мы не двигались, боялись обратить на себя внимание. Я, практически вернулся к здравому смыслу, но ждал конца спектакля пассивно, не вмешиваясь в происходящее. "Дух" уже почти дошел до джипа, как тишину разрезал чей-то крик: "Уйдут! Уйдут ведь, товарищ майор!" После небольшого замешательства командир тихо, но отчетливо выговорил: "Огонь!" Развязка наступила мгновенно - мы открыли огонь. "Духи", явно не ожидавшие от нас такой прыти, сначала просто сидели в машине, а потом бросились бежать в разные стороны. Видимо, большинство ребят все еще находилось в шоковом состоянии, поэтому стреляли неровно, нервно. Сам я палил неистово, с азартом, с аппетитом проголодавшегося дикого зверя. Пять магазинов "ушло в горизонт" за считанные секунды. Лишь расстреляв практически весь боекомплект, я заметил, что иномарка полностью изменила свою внешность - машина была превращена в решето. Рядом с этой дымящей грудой железа, в луже собственной крови валялся "оратор". Только что грозивший нам смертью "дух" сам был на последнем издыхании. Оказалось, что и чеченские полевые командиры тоже люди. Люди, которые тоже могут умирать. Люди, которых тоже можно убить, убить точно так же, как они убивают наших солдат. Убить навсегда, безвозвратно. "Оратор" имел несколько огнестрельных ранений, хрипел, но еще дышал. Дышал, но недолго. Мои, очумевшие от нервотрепки пацаны, продолжали долбить своего обидчика в упор. Подбежал майор, остановив бесполезную пальбу, стал успокаивать подчиненных, отдавать приказы. Мы, разделившись на три группы, принялись за работу. Одни, на случай повторного появления непрошеных гостей, заняли прошлую позицию. Другие, выкопав яму, избавлялись от трупа и остатков джипа. Третьи, самые опытные бойцы, отправились на поиски двух бежавших от нашей мести боевиков. Бежавших именно от мести. Мы горели желанием отомстить за унижение чувства нашего собственного достоинства. Доказать, в основном, самим себе, что мы ничего не боимся. А, откровенно говоря, мы все же испугались, а значит "духи" практически добились своего. Конечно, мы бы не оставили своих позиций, но, однозначно, находились бы в подавленном, нерабочем состоянии. А так, не смотря на появление в наших рядах двух раненых бойцов, (которых мы же и ранили) настроение у подавляющего большинства ребят заметно улучшилось. Мы усердно выполняли приказы офицеров. Носились, как псы, которых долго держали на цепи, а теперь вдруг отпустили восвояси. И пусть обнаружить беглецов не удалось, но это уже не имело никакого значения, боевой дух победителя приходил в норму... (23.02.01)  * 3. СТАРШИЙ СЕРЖАНТ Мистер *  Я никогда об этом не говорил и не писал. Я не хотел, чтобы об этом знали. Но чем больше проходит времени, тем глубже и отчетливей отпечаток в памяти. Я начинаю понимать, что скрывать это нельзя, об этом надо говорить, об этом надо писать, это надо помнить. Это тонкая линия между жизнью и смертью. Это - война. У меня два младших брата и я хочу, чтобы они, идя служить в армию, были готовы ко всему. Готовы к худшему - к страданиям, к смерти, к войне. Школа жизни *** июля 1996 года мы прибыли в Моздок прямым рейсом из Нижнего Новгорода. Через день, я, в составе четырех батальонов части No3671, был уже в столице Чеченской Республики - в городе Грозный. "15 военный городок" - так называлось место нашей дислокации. Вперед, до центра города, и назад, до станции Ханкала, отсюда - рукой подать, 30 минут езды. Внутри каких-то полуразрушенных бетонных боксов стояли палатки, где нас и разместили. В этих огромных каменных лабиринтах нас было человек пятьсот. Условия, тем не менее, были хорошие, вплоть до волейбольной площадки и бани. Кормили отменно, как шутили офицеры - "на убой". Тушенки, сгущенки и масла ели вдоволь, грех жаловаться. После нервотрепки с прибытием и ожиданием войны "как по телевизору" такие условия расслабляли, и мы снимали напряжение игрой в волейбол. Прошло несколько дней, я с тревогой ждал первого выезда "на боевые". Дождался. Утром *** июля выехали на первую спец. операцию. Десять единиц боевой техники и две роты бойцов "поехали бороться с экстремизмом". Сидя на броне БТР в полном боекомплекте, чувствуешь себя терминатором из американских фильмов. Автомат на изготове, 4 магазина к нему, 12 гранат, штык-нож на поясе, каска-"сфера" весом 4 кг - вот и все что нужно, чтобы стать бэтмэном и супергероем одновременно. Голова качается. Не справляясь с весом каски, она ходит из стороны в сторону. "Такую в следующий раз больше не одену" - клянешься себе и сам же нарушаешь клятву, натягивая каску во все последующие дни. Жизнь, как ни крути, дороже сиюминутного комфорта. На шее бирка. Смертник, по которому опознают трупы. Именно она, малюсенькая алюминиевая бирка, и возвращает к действительности. Первое впечатление двойственно: не понимаешь где ты и зачем. Покачиваясь в ритм рева двигателя, до боли в пальцах впиваясь в автомат, трепеща перед черной пустотой неизвестности, большими непонимающими зрачками впиваешься в "пейзаж", ищешь, сам не зная чего. Ищешь большое и страшное. А находишь... Среди зияющих глазниц разрушенных многоэтажек, остатков битой бронетехники и сожженных автомобилей... ходили люди, работали не известно как уцелевшие коммерческие ларьки, ездили легковушки, бегали дети. Особое, неизгладимое впечатление на меня произвели молодая мамаша, медленно гуляющая с коляской и группа детей, радостно пожирающая добытое, откуда-то из параллельной вселенной, мороженое. В нескольких кварталах от них стреляют, страдают, умирают, а им - хоть бы хны. У них отдельный, собственный мир, который кончается вот тут, за поворотом. И снова - развалины, разруха, грязь. Неожиданный контраст - черное и белое, мир и война одновременно. Когда впервые видишь такие, казалось бы, несовместимые противоположности, то здорово получаешь по мозгам, расшатывая итак не крепкую крышу сознания. Сидишь на броне, смотришь на городские развалины, смотришь на почему-то не синее небо и стараешься не думать, а просто существовать, находиться вне пространства и вне измерений. Вне мирского бытия. Вне обычной, будничной суеты. Вне жизни. Самое интересное - мне не было страшно. Я не боялся ни "духов", ни смерти, ни плена, ни ранений. Помешательство какое-то, стопроцентное отсутствие чувства страха. Страх приходил всегда, но приходил позже, после событий. Когда в спокойной обстановке анализируешь прожитое, делаешь выводы и зло улыбаешься судьбе, вот тогда и становится страшно. А так, нет. Смерть. Смерти боится любой здравомыслящий человек, но думать о ней постоянно - нельзя. Чем глубже погружаешься в думы о смерти, тем ближе к ней становишься. И, в процессе, можешь и не заметить момента ее триумфа, поглощающего тебя в себя. Ведь у смерти тоже есть своя работа, и она тоже старается выполнить ее в назначенные свыше сроки. Оставив на двух блок постах по наряду дежурных (офицер + десять солдат), мы, изучив окрестности, вернулись на базу. Отдельная бригада оперативного назначения No34, в которую меня определили, совершала такие выезды ежедневно. До 5 августа все было относительно спокойно, обычные обстрелы колонн и ночные перестрелки не в счет. 5 августа, рано утром, нас подняли по тревоге и бросили в оцепление. Мы окружили один из центральных районов города. Приказ - никого не впускать и не выпускать из кольца, внутри которого чувствовалось беспокойное шевеление. Через несколько часов после начала спец. операции, когда я уже порядком устал, и, стоя у нагромождения из бетона и мусора, нервно передергивал затвор, ко мне подошел чеченец. Он представился работником местной администрации, предъявил документ и уверенным шагом ушел внутрь кольца. Я даже сообразить не успел - кто он такой и зачем пошел туда. Так быстро это произошло. Тут в соседнем квартале послышались автоматные очереди, и я об этом больше не вспоминал, другие появились проблемы... Приехала наша смена. Объяснив ситуацию, мы заняли места в машинах и тронулись. В авангарде и арьергарде колонны двигались бэтэры, между которыми поместился с десяток грузовиков с бойцами. Я, вместе с командиром, запрыгнул на броню ведущего бэтэра. Но не успели проехать и ста метров, как неожиданно прогремел взрыв - следовавший следом за нами ЗИЛ подорвался на фугасе. В ту же секунду мы распластались на дороге и взяли на мушку все имевшиеся неподалеку объекты. Место было открытое, "духи" могли обстрелять нас из автоматов и подствольников, или помучить снайперами. Потихоньку потихоньку, мы отползли от машин на безопасное расстояние. Постреливая, пролежали около получаса. Тишина. В ответ не стреляют. Я, получив приказ "разобраться с потерями", бросаюсь к ЗИЛу. Остальные по-прежнему держат под наблюдением окрестности, лежат и ждут. Подбегаю к машине: от взрыва ЗИЛ перевернуло и покорежило, а от кабины вообще не осталось и следа. Находившиеся в кабине, вероятнее всего, погибли. Выжившие бойцы из тех, кто находился в кузове, вытаскивали раненных и, как могли, оказывали им первую помощь. Некоторые из пострадавших орали матом, некоторые - стонали. Кто-то тихо плакал. Одному из бедолаг оторвало обе ноги, но он не проронил ни слова. Он молча смотрел туда, где должны быть ноги и шевелил руками. Из-под обломков кто-то вылез и бросился ко мне. Черный от гари, с выпученными глазами, он обнял меня и закричал: "Я был в этой машине! Я живой! Я из этой машины! Я живой! Я живой!" Я узнал его, вместе служили в школе сержантов в Тольятти... Вечером, в этот же день, охраняемые нашей бригадой блок-посты и группа огневой поддержки попали в окружение. Всю ночь обстреливали и "15 городок". Мне повезло, я был назначен дежурным по батальону и еще с двумя бойцами остался на месте, на базе. Остальные поехали на подмогу к окруженным служакам, большинству из которых уже не суждено было вернуться назад живыми. Нохчи захватили центр - основные улицы и перекрестки, окружив наших на блок-постах и КПП. Видимо, некоторые позиции дудаевцами были пристреляны заранее и поэтому они чувствовали себя довольно вольготно. В районе Дома правительства бои носили особенно жестокий характер. Боевики использовали даже несколько захваченных у наших частей бээмпэшек, что заметно увеличило возможности их маневренных групп. Несколько суток мы не могли связаться с окруженными в правительственных зданиях, на которых нохчи пытались повлиять и в психологическом плане - подбрасывали листовки с призывом не ввязываться в перестрелки и сидеть спокойно, чтобы не понести потерь. Для большей эффективности в это же время окруженных интенсивно обстреливали из всех видов оружия. Особенно доставали своими резкими появлениями "из ниоткуда" и столь же резкими исчезновениями "в никуда" мелкие группы снайперов, прилично напугавшие своей боевой подвижностью моих служаков. Попытки генералов помочь окруженным, введя в город несколько бригад со стороны Ханкалы, приводили к неоправданным потерям. Духи радостно расстреливали большое скопление техники и не давали повода усомниться в своих боевых навыках. Вплоть до 19 августа моя бригада и соседняя, гремевшая на весь Грозный, *** бригада оставались в окружении. Каждый вечер я, как дежурный, принимал сведения о потерях - вел учет убитых и раненных. Духи свирепствовали, наши отвечали тем же. Временами - варварскими методами. В память врезался эпизод, когда подъехала машина ЗИЛ-131 с погибшими, количество которых сразу определить было невозможно - тела виднелись над высокими бортами. Я поймал себя на мысли, что мне опять повезло, я оставался одним из немногих, дравшихся с наружной стороны кольца. Благодаря усилиям нашего ***, ласково прозванного - "папик", из окружения вышли живыми около *** человек. "Папик" договорился с боевиками о сдаче оружия и боеприпасов в обмен на жизни окруженных людей. По специальному коридору, оставленному ночью боевиками, измученные многодневными боями ребята покинули злосчастную площадь. По слухам, ходившим позже, за сдачу оружия командир был лишен звания. Некоторые говорили, что "папик", отправлен на пенсию. Не хочется верить, но если это правда, то жаль. Очень жаль, что не для всех люди дороже погон. В один из жарких августовских дней, ближе к вечеру, во время очередного обстрела наших позиций, ранило и меня. Боль, шок, истерика, страх - ничего такого в момент ранения не было, только приятное чувство тепла и блаженства. Потом, я время от времени терял сознание, а полностью очухался спустя длительное время, так что нить очередности событий оборвал. Меня переправили в Ханкалу, откуда с другими раненными повезли дальше, во Владикавказ, где и сделали операцию. В приемном покое мест не хватало. Я лежал в коридоре и безропотно ждал своей участи. Не понимал ни фига, где я. К счастью, операция прошла успешно, хотя в первое время пришлось немного помучиться - голова опухла, рот почти не открывался, пищу самостоятельно пережевывать не мог. Но я особо не переживал, главное - живой. Затем несколько месяцев я лечился в госпиталях Оренбурга и Казани и вот, наконец, поехал домой в отпуск... О том, что шестого августа нохчи решились на штурм позиций федеральных войск в Грозном, я узнал... через три месяца, из газет. Подробности проведал позже, у участников разблокирования города. Оказалось, что нохчи "незаметно просочились "небольшими" группами" из многочисленных пригородов Грозного и, практически беспрепятственно, захватили объекты, контролируемые нашими частями. Буквально за сутки боевики заняли половину (!) жизненно важных плацдармов своей столицы, подбив множество техники и, самое главное, положив немало наших людей. Прослеживается явный промах командования Объединенной группировкой войск в Чечне. Как, целая куча генералов, восседавших в Доме правительства и в Ханкале, смогла допустить такого провала? Почему главнокомандующий всей этой белибердой позволяет себе отпуск посредине боевых действий? Почему одно наше подразделение, неожиданно наткнувшись на другое, обстреливает своих же? Тогда я никак не мог этого понять. А может, просто не хотел. Не хотел верить, что такое возможно. Не хотел верить в такое к нам отношение, не верил в предательство. Теперь, через пять лет, я стал маленько в кое-чем разбираться. Один из вариантов ответа на эти вопросы у меня есть. Оставляя ошибки генералов им самим, я затрону действия солдат. Считаю, что полное незнание и непонимание солдатами сложившейся обстановки и элементарная некомпетентность младшего командного состава добавляла сумбурности и бестолковости в действия всех наших частей, расквартированных в Грозном. Лично моей роте ни разу не объясняли, куда и зачем мы выдвигаемся. Нас использовали как стадо баранов, молча перегоняя с места на место. Я даже не знаю названия улиц, на которых пришлось повоевать и, между прочим, потерять некоторых боевых товарищей. Нам ни разу не давали полной картины происходящего, ни разу не говорили, зачем мы здесь. Солдаты хоть и солдаты, но не тупые немые животные. Иной раз доходило до абсурда, наши действия не поддавались никакой логике, но командиры упорно молчали. А теперь семьи погибших и получивших увечья ребят не могут получить от нашей великой страны нормальной компенсации. Некоторым, с виду здоровым людям, эта война всю жизнь поломала, всю душу на изнанку вывернула. Мы бились, как могли, по совести, без всякого сомнения идя в бой. А что получили взамен? Я даже не о деньгах сейчас говорю, а об отношении общества. Мне не за нас, мне за страну обидно. За такую страну... ...Перед самым увольнением в запас я участвовал в торжественном открытии мемориальной доски памяти погибших однополчан, где, к сожалению, увидел и имя своего земляка Айгиза Зайнутдинова. Почувствовал такую тоску и боль, что чуть сознание не потерял от обиды. Всего, к моменту моей демобилизации, по официальным данным, из нашей части погибло *** человека, а около четырехсот было ранено. 23 февраля 2001 года и в моем родном поселке была открыта мемориальная доска памяти Айгиза, посмертно награжденного орденом Мужества. Открыта, благодаря стараниям наших друзей. Хотя я и рад, что мы смогли увековечить память героя, но мне, все равно не по себе, и я надеюсь, больше нигде и никогда мне не придется участвовать в подобных мероприятиях. Цените жизнь! (24.02.01) ЗУБ. шесть эпизодов из жизни двух друзей, в главных ролях Мистер и Пес, в остальных ролях - бойцы 34 отдельной бригады оперативного назначения ВВ МВД РФ. эпизод первый: "Вальс" (Мистер. Чечня.) Тоненький, розовато-бледный лучик солнечного света робко заглядывает в большую, пропахшую портянками и порохом, комнату безликого кирпично-бетонного изваяния брежневского застоя. Мне, грустно сидящему на полу у боковой стены в сантиметрах шестидесяти от окна, этот лучик видится радостным проявлением жизни. Светлой, радостной, прозрачной и ничем не омраченной жизни. Но мешки, грудой наваленные на раскуроченный подоконник, почти не оставляют свободного пространства для любого постороннего вмешательства. Плотно набитые песком, они беспощадно тормозят дневной свет, топча своей тяжестью любые проявления слабости. В комнате царит полумрак. Жаркий, клейкий и потливый, он давит на меня своей обыденностью, расплющивая по неровному, грязному, разбитому полу. Мешки спасают мне жизнь, а свет делает меня привлекательной мишенью для нескольких десятков духов, прочно засевших в таком же памятнике архитектуры напротив. Пули, способные в долю секунды превратить мое неповоротливое уставшее тело в яркую бесформенную кучу, бесследно пропадают в голодном чреве мешковины, оставляя на память маленькие неровные дырочки, моросящие струйками коричневых песчинок. Рисуя причудливые узоры, песок собирается в сморщенные аморфные холмики, которые хочется обязательно пощупать, проверив на устойчивость их остроносые искривленные башенки. Глухой неумолкаемый шум нескончаемых автоматных очередей порой заглушается грохотом пушечных выстрелов, от которых здание тихонечко вибрирует, звонко сыпля на пол остатками стекла. "Дзынь!" - шальная пуля, до конца не веря своему счастью, втискивается в небольшую щель между мешками и верхним оконным перекрытием, бренчит о бетон и, вяло срикошетив от потолка, падает к моим ногам. Рефлекс срабатывает незамедлительно: я одергиваю ногу, зажмуриваю глаза и прикрываю лицо руками. Пронесло. Пока пронесло. Дурацкий рикошет невольно заставляет задуматься о вечном: "Зачем я живу? Зачем я здесь? Что такое смерть? Что такое мое я в этой войне? Винтик? Оружие? Чье оружие? Моей страны? Какой страны? Зачем? Для кого столько смертей? Кто следующий? Кто?" Ответов, в моем несмышленом лысоватом восемнадцатилетнем котелке, на такие каверзные вопросы нет. Я, раскисая от бесполезности мировоззренческих рассуждений и тая от всепроникающей жары, начинаю терять контроль над мыслями. Не расслабляться! Не хандрить! Не поддаваться эмоциям! Уф, так можно и с ума сойти. Все, хватит! Тихонько ударив ладошкой по кумполу кипящего мозгами черепа, я вышел из ступора, медленно танцевавшего дурманящий меня вальс ритма девятнадцатого августа 1996 года. эпизод второй: "Дерьмо случается" (Мистер. Чечня.) Я посмотрел на часы - уже четыре доходит, без трех. Надо идти. Неохотно разгибая суставы, по-стариковски кряхтя, я еле-еле поднялся на ноги и снова бросил взгляд на циферблат - а вдруг ошибся. Ан нет, без трех минут шестнадцать ноль-ноль. Часы у меня фирменные, противоударные, всегда точные, с соответствующим обстановке названием "Командирские". Сам военный комиссар района вручил мне их перед отправкой в часть. Это традиция нашего райвоенкомата - дарить часы первым и последним призывникам года. Первым и последним. Звучит зловеще, но так оно и есть, первым и последним. На память о малой родине. Часы напоминают мне о доме: небольшой квартирке с мамой, папой, двумя братишками и котом Васей. И как они сейчас? Писем я не получал и не писал ровно два месяца. Мама, наверное, и не знает, где я. То, что я в Чечне, она знает, а где именно - нет. Сразу после того, как я отправил ей письмо с трогательными словами о защите интересов нашего государства на Северном Кавказе и о долге, который я должен выполнить, я пожалел, что сообщил о командировке родителям. Лишний раз заставил их волноваться. Зря... Муса! Айда пошли! Четыре доходит! Смуглый коренастый парнишка, без движения сидевший на груде кирпичной крошки под оконным проемом, нехотя встал. Небрежно встряхнув пыль с выгоревшего камуфляжа, он подобрал лежавшую на обломках стройматериала каску. Покрутив каску на ладони, Муса резким шлепком насадил ее на макушку своей бритой "под ноль" головы. Подпрыгнув и похлопав себя по груди, он, победоносно мыча, отозвался на мой клич: У-у, понял, товарищ сержант. Не дурак. Сомневаюсь. В чем? В том, что понял, или в том, что не дурак? - рассмеялся Муса. Муса в Грозном около двух месяцев. Он приехал защищать Родину из глухой деревушки Южного Урала, из Башкортостана. Фамилия у него труднопроизносимая, сам черт ногу сломит, а об имени я даже и не заикаюсь, он и сам, наверное, не помнит, как его зовут "по паспорту". Ведь как только наивный башкирский хлопец появился в нашей части, ротный тут же, за прущую из всех щелей деревенскую простоту и неказистый "мусульманский" акцент, окрестил новобранца Мусой. Муса на предложенное погоняло сразу не откликнулся, за что лишился зуба. Меткий хук ротного заставил его стать Мусой минимум на два года срочной. С ротным не поспоришь, это точно. Мы вышли из укрытия и мелкими перебежками двинулись вперед. Я бежал первым, рядовой, отставая на пару шагов и постоянно оглядываясь, вторым. Несколько пуль со злостью пронеслись над моей головой и ударились в стену соседнего здания. Я отчетливо видел новые выбоины на бетоне, но продолжил движение. Беспрерывный двухнедельный обстрел наших позиций дал о себе знать - чувство страха давно притупилось и, иногда, мы выделывали совершенно необъяснимые для нормального человека выкрутасы, напрочь забывая о мерах предосторожности. Пули, с бешеной скоростью разрезая воздух, проходили в опасной близи, но я даже не думал об изменении маршрута движения. Неприятный свист. "Ага", - промелькнула в мозгу мысль - "и минометы подключили!" "Баб-ааах!" - рвануло где-то совсем близко. Но я, как старый трамвай, упорно не хотел сворачивать с рельсов и несся вперед. Минометный огонь заметно усилился. Поливали обильно. Как хороший садовод не жалеет воды для любимых грядок, так и нохчи не жалеют мин для ненавистных федералов. "Если слышишь свист, значит, мины пролетают мимо" - вспомнил я старую армейскую мудрость. Свист я слышал явно, поэтому и не сомневался, что мимо. Но мимо меня - не значит мимо всех. Послышались вопли раненых. Вдруг, различив в общей какофонии звуков крик Мусы, я резко остановился и обернулся. Муса, сильно прихрамывая на левую ногу и отчаянно бубня проклятия, улепетывал обратно в укрытие. До меня не сразу дошло, что рядового ранило, поэтому я, подозревая его в элементарной трусости, инстинктивно рявкнул: "Э, хитрый башкиренок, ты че вытворяешь? Куда ты прешь, а?" Ответа я, естественно, не услышал, Муса уже скрылся из виду. Через мгновение, откуда-то с неба, на меня полилась теплая вода, и мне сделалось невероятно тепло и хорошо. Только вода, почему-то оказалась красной и липкой, и попадала лишь на плечо. Блаженно улыбаясь, я поднял правую руку и помахал ею в разные стороны. Вроде, все нормально, единственное исключение - камуфляж, почему-то перекрашенный из защитного в темно-красный цвет. Опуская руку, я нечаянно чиркнул рукавом по голове. Слегка задел. А показалось, что со всего маха ударил кирпичом. В голове зазвенело раскатистым набатом сотен церковных колоколов. Показалось, что голова, не подчиняясь туловищу, самовольно раскачивается из стороны в сторону. Маятник, независимый часовой механизм болтал моей головой как болванкой. Чтобы остановить это безобразие, я схватился за голову и, ловкими движениями пальцев, стал ее ощупывать. Абсолютно неожиданно указательный палец почти на половину провалился куда-то во внутрь и утонул в чем-то мягком и теплом. Я, как полный идиот, стоял и, разинув рот, смотрел на пальцы правой руки. Пальцы, красные как тряпка матадора, боязливо подергивались перед моим недоуменным взором. Секунда, и я перестал видеть пальцы, а за ними и весь белый свет. Это "теплая вода", заливая глаза, настоящей рекой хлынула на грудь. Оттуда - быстрой струйкой на живот, потом, задев калено, на сапог. "Это не вода. Это кровь!" - наконец-то осознал я, железным от застывшего пота рукавом вытирая глаза и чувствуя вкус крови на языке. Язык враз потяжелел и гнутой железякой застыл, прилипнув к небу. Я попытался сплюнуть содержимое рта на землю - вязкая, почти коричневого цвета каша слюной висела на губах. "Ёшкин кот, надо возвращаться!" - оглушительным эхом отдалась в голове собственная мысль. Медленно, не быстрее столетней черепахи, я повернулся и неуверенно побрел обратно в здание. Пули, мелькая и справа, и слева от меня, с удовольствием звенели о стену. Шипя и отрывисто улюлюкая, просвистело и разорвалось правее еще несколько мин. Ничего не соображая, я самостоятельно дошел до отверстия в стене и, в полусознательном состоянии, ввалился в комнату. "Всего лишь сорок метров, и я дома!" - твердил внутренний голос моего ангела-хранителя, который, проведя через все выбитые двери раздолбанного строения, довел-таки меня до соседнего здания, где располагалась наша бригада. Шатаясь и спотыкаясь, но я сумел доковылять "до знакомых до окраин", и влезть в раскинутую в укрытии палатку. На кровати сидели бойцы. Беззаботно скалясь желтыми зубами, они оживленно играли в подкидного дурака, вальяжно хлопая картами об обшарпанную шахматную доску. Я осторожно шагнул в их сторону. Увидев меня, они сразу бросили в сторону карты, вскочили и, подхватив мое, начавшее медленно оседать тело, посадили на кровать. Присев на корточки, бойцы застыли в напряженном ожидании. Тяжко вздыхая, я положил ладони на голову и скрестил пальцы на затылке. Кровь, капая все быстрей и уверенней, марала сиреневыми пятнышками худую подушку, примятую шахматной доской у изголовья кровати. - Больно? - растерянно, а от того почти шепотом, поинтересовался один из "шахматистов". Я не понял, отчего мне должно быть больно. - Че? - наклонившись вперед, я вопросительно посмотрел на бойца, и почти ударив его лбом, переспросил - Че? Неподдельный ужас в его глазах заставил меня поверить, что мне должно быть больно. И, на всякий пожарный, я утвердительно кивнул ему, в знак согласил с его, безосновательной, на мой взгляд, идеей. - Ты же ранен! - второй боец достал из кармана бинты и, оторвав небольшой кусок материи, осторожно вытер мои набухшие веки. - В шоке, что-ли? Чувствуешь что-нибудь? Эй, сержант! - потряс меня за плечи первый, - Не чувствуешь? Не знаю почему, но я ясно видел этот эпизод как бы со стороны, будто я вышел из своего собственного тела. Вот бойцы, стараясь не испачкаться в крови, яростно хлеставшей из небольшого отверстия у виска, полностью перевязали голову. Потратили аж три мотка! Вот они, что-то крича и матерясь, подцепили тело под руки и поволокли его из палатки. Оба солдат были ниже меня ростом и значительно уступали в массе, поэтому шли медленно, тяжело дыша и ежесекундно чертыхаясь. Мои ноги, обутые в старые безразмерные кирзачи, волочились между кроватей и обязательно пытались застрять, неуклюже цепляясь носками ступней за попадающиеся по пути предметы. Руки безвольно опустились, а с растопыренных пальцев капала кровь. Ослепительно белые бинты мигом обмокли и побагровели, но новоявленные медики, не смотря на то, что все-таки полностью перепачкались кровью, дотащили меня до соседней палатки. Огромная зеленая палатка оказалось набитой ранеными солдатами, где большинство стонали, кричали, мычали и булькали кровью. Посредине этого ада мучилась с очередным пациентом молодая, лет тридцати, красивая женщина. "Сюда его!" - взглянув на вновь прибывших, приказала она. Тело бережно положили на лежавшие у ее ног носилки. Женщина, в мгновение ока запеленав усатого обгоревшего прапора, сорвала с меня самодеятельные повязки и аккуратно навязала новую. Пока она пыталась сделать мне укол, бинты снова пришли в негодность, и красавице пришлось повторить процедуру. Укол вернул сознание в тело, и картина очередной перебинтовки предстала перед моими глазами как из-за линз темных солнцезащитных очков. Я неподвижно лежал на носилках, наблюдая в ограниченном пространстве только за передвижением чьих-то ног. "Мне не больно!" - обрадовался я, когда сидящий напротив боец, держась за простреленное колено, заорал, что есть сил. "А-А-А!!! Мама! Мамуличка-а-а!" - причитал он, согнувшись в три погибели. Постепенно глаза мои превратились в узкие щели и могли наблюдать лишь за качающейся во все стороны грязной лампочкой, которая была привязана к мотку веревки под самым потолком палатки. Но чью-то мускулистую руку, запихнувшую в карман моего, заляпанного кровью "камка", военный билет, я почувствовал нутром, сердцем. Военники обычно суют убитым, они ведь не могут назвать своей фамилии для внесения в реестры погибших, а я живой, и в никакие списки попадать не собираюсь. Зачем живому военник? Я живой и, если кому надо, могу назвать свою фамилию хоть тысячу раз подряд. Но, видно, кто-то решил по иному. "Выносите его отсюда!" - раздалась хриплая команда стоящих у моего носа офицерских ботинок. "Я что, умираю? Зачем мне военник? Я же не буду умирать, я буду жить! Мне даже не больно, я в порядке! Меня никуда не надо нести! Я живой! Живой!" - кричал я в ответ, но слов никто не услышал - рот отказывался подчиняться и не открывался. Оказалось, я кричал в себя самого. Или для себя самого. А носилки схватили и бегом вынесли на улицу. И тут я увидел небо. Обычное, ничем особо не выделяющееся небо. Ну просто обыкновенное, синее безоблачное небо. Совершенно не грозное небо Грозного. Это успокаивало, убаюкивало, усыпляло. Я закрыл глаза. "Баб-ааах!" - от глухого хора вонзающихся в бетон осколков глаза открываются сами собой. Обстрел продолжается, и донести меня до санчасти не могут битый час. Держат носилки на руках и ждут - сейчас стихнет - и побежим. Не стихает. Опускают носилки на землю. Садятся, курят, разговаривают, нервничают. Снова встают и хватаются за ручки - но все тщетно - выйти на открытое пространство невозможно. "Баб-ааах!" - наполовину обвалившаяся стена ходуном ходит от взрыва, а мои санитары дружно матерятся, обвиняя во всех смертных грехах человека, посмевшего выстрелить в нашу сторону из такой громкоговорящей твари. Постепенно туман, окружавший глаза и мешавший чистому взору, рассеивается и, в едва открытые щелки глаз, я начинаю различать некоторые предметы. Гул в ушах тоже сходит на нет, и я более разборчиво слышу разговоры моих носильщиков. До медчасти метров семьдесят, а мы тут скоко маемся уже? Умрет ведь сержант! Давай бегом попробуем, а проскочим и нормально! А не проскочим? Что тогда, ненормально? Хочешь лежать как он? Умрет ведь! Смотри, весь в крови, как умылся! И бинтов с собой не взяли, а перевязали бы! Врач нашелся! Сиди, да помалкивай, пока сам не крякнул! У, скоты, ни посидеть, ни полежать, везде чечен, ерш твою мать! До санчасти меня, эта философствующая пара эскулапов, с трудом, но донесла. Спасибо вам, пацаны! Врачи ужаснулись количеству потерянной крови и обновили повязки, предварительно измазюкав мне пол-лица вязкой зеленоватой мазью. Мазь помогла - кровотечение наконец-то удалось остановить. Пролежав без движения полчаса, я понемногу пришел в себя и снова порадовался, что не чувствую боли. "Будто палец порезал, а не голову!" - сравнил я свои недавние ощущения и подумал, о чем бы еще подумать - "Не, родителям писать не буду, зачем их на уши ставить, я ...". Мысль порезали надвое громким командным голосом: "А он, почему он здесь? В машину его, быстро! Давай, давай, давай!" Вдоль правого борта тентованного кузова ЗИЛка сидело семеро раненых в конечности солдат, а мы, с пробитыми головами, вдвоем лежали на забрызганном кровью полу. После многочисленных уколов, боль волной отхлынула от меня, я чувствовал себя лучше, да и осязание с обонянием вернулись "в исходное положение". С момента поражения осколками, я плохо распознавал запахи, но тут! Зловония так и заполняли нос, набиваясь в ноздри тяжелым вонючим смрадом. От пола неприятно несло гнилью, тухлятиной, мертвечиной, и чем-то еще, даже более противным. Мусорка какая-то, помойка. Что тут, трупы складируют? Дышать нечем, ужас! "Умру не от потери крови, а от недостатка кислорода!" - улыбнулся я скорбным последствиям газовой атаки. Возмущаясь и привередничая, я до предела отвел глаза вправо и в упор глянул на соседа по несчастью. Он лежал неподвижно и почти не подавал признаков жизни. Его распухшее, местами посиневшее лицо походило на старую, облезлую резиновую театральную маску. Тонкие бесцветные губы конвульсивно искривились в ожидании смерти, но нос, сипя доказывал, что парень еще не сдался и не ушел в небо, куда, насквозь пробивая брезент, немигающим взором уставились его глаза. Глаза, эти стеклянно-оловянные глаза пугали арктическим холодом безысходности. Я, задыхаясь от беспомощности, осознал свою никчемность, свою ничтожность, свою незначительность по сравнению с этими глазами. Глазами, молящими смерть прервать бессмысленные нечеловеческие страдания, глазами, призывающими нас к последней, заупокойной молитве. Громыхая автоматами, в машину запрыгнули трое. Трое - чеченской наружности! В чистых пятнистых разгрузках, в начищенных, едва покрытых пылью, берцах! "Нас обменивают!" - страшная догадка ударила по сердцу током высокого напряжения. Собрав в кулак последний остаток сил, я выдавил обветрившимися губами: Куда меня везут? Высе харашо! Не валнуйса! На вертушка в госпиталь палетишь! "Менты местного разлива. За нас, они за нас, ничего..." - успокоил я свою впечатлительную натуру. Зря я заговорил, голова моя махом, за три коротких слова, увеличилась в размерах втрое. Стало совсем плохо. А за двадцать минут тряски по разбитой бомбежками дороге, я узнал, что есть такое боль. Сумасшедшая, дикая, отчаянная, неистовая боль. Боль заполнила собой все клетки моего организма. Она правила, она командовала, она свирепствовала. Боль поглощала меня, ела изнутри, рвала на части, растаскивала по миллиметру, собирала в ледяные глыбы и вновь разъедала по кусочкам. Боль громила мой организм, варварски изувечив мое будущее. Голова раскалывалась на части, представляясь мне гигантским перезревшим арбузом, готовым лопнуть от малейшего прикосновения, а тут целый взвод бьет его ногами - и ничего! Кувалда невероятных размеров опускалась на мой затылок с каждым ударом моего, переполненного страданиями сердца, в дребезги разбивая надежду на выздоровление давлением тысяч атмосфер. Глаза, заполненные разводами фиолетовых пятен, закрылись, а время, шаркая секундами выстрелов, стремительно ушло из-под ног. Привезли в Ханкалу, в полевой госпиталь. Там раненых - тьма. Для новеньких - мест нет. Положили на скрипучую кровать в коридоре старого барака, сказали: "Жди!" И я ждал. Кто-то пришел и осмотрел меня, не помню - мужчина или женщина, а может, и не важно это вовсе. Неизвестный быстро поставил диагноз: - В аэропорт его везите, пусть во Владике такого ремонтируют! А я, я ничем помочь не могу! Грязный УАЗ - "буханка" принял меня в свою открытую пасть тарахтеньем еле живого мотора. Я, оказавшись со всех сторон зажатым другими ранеными, выяснил, что являюсь не единственным пассажиром этой чудо-техники. Но за мою несчастную голову никто не задевал, и я успокоился, закрывая лицо выдвинутыми в обе стороны локтями. Напихав нас друг на друга в два яруса, рядовой хитрой армянской наружности пинком захлопнул двери. "Килька в томатном соусе". Только вместо рыбы - солдаты, а вместо соуса - кровь. Не знаю как, но мы доехали до вертолета живыми, едва не спекшись в жаре этой микроволновой печи ржаво-металлической конструкции. В "крокодиле" громадной вертушки лежали пятеро, я стал шестым. Еще около тридцати бойцов сидело в различных позах. Визжа лопастями и матерясь офицерами, вертушка рывками взлетела, еле оторвав свои худые ноги облысевших колес от смертельно опасной ичкерийской земли. "Инш Алла!" Мысль "я сваливаю из этой долбанной Чечни" настолько всех успокоила, что за весь полет до Владикавказа никто, включая самых тяжелораненых, даже не пикнул. Никто не стонал, не охал, не ревел, не бредил! Тишина. Я слышал только завывание ветра. "Я - ветер вольный! И я лечу!" - кричала моя душа, но ответа не слышала, боль захлестнула меня новой волной небытия. Небольшое старинное красивое двухэтажное здание никак не походило на госпитал