Книгу можно купить в : Biblion.Ru 45р.
Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Роман
     © Copyright Перевод Л.Рубинштейна
     Компьютерный набор Б.А. Бердичевский
     Источник: Золотой век, Харьков, "ФОЛИО", 1995
---------------------------------------------------------------



     Меня зовут Филиппом Форстером. Я уже старик. Я живу в тихой,  маленькой
деревушке,  которая  стоит на морском берегу, в глубине очень широкой бухты,
одной из самых широких на нашем острове.
     Я назвал нашу деревню тихой -- она и есть  тихая,  хотя  претендует  на
звание  морского  порта.  Есть у нас пристань, или мол, из тесаного гранита.
Здесь вы обычно увидите один--два шлюпа, столько же  шхун,  иногда  бриг[1].
Большие  суда  не  могут  войти  в  бухту.  Но  вы  всегда  заметите немалое
количество рыбачьих лодок. Одни вытащены на песок, другие скользят по бухте,
и из этого вы можете вывести заключение, что благосостояние  деревни  больше
зависит от улова, чем от торговли. Так и есть на самом деле.
     Это моя родная деревня -- здесь я родился и здесь собираюсь умереть.
     Несмотря  на  это, мои земляки очень мало обо мне знают. Они зовут меня
"капитаном Форстером" или попросту "капитаном", считая, что  я  единственный
человек в наших краях, заслуживающий этого звания.
     Строго  говоря,  я  его  недостоин.  Я никогда не служил капитаном ни в
армии, ни во флоте.  Я  был  только  хозяином  торгового  судна  --  другими
словами, шкипером. Но мои соседи -- люди вежливые, и благодаря их вежливости
я стал называться "капитаном".
     Они  знают,  что  я живу в хорошеньком домике в полумиле от деревни, на
берегу моря; знают, что я живу один, потому что моя старая служанка вряд  ли
может считаться "обществом". Каждый день они видят, как я прохожу по деревне
с  подзорной  трубой  под  мышкой.  Они  замечают,  что  я  выхожу  на  мол,
внимательно рассматриваю прибрежные воды и затем возвращаюсь домой или брожу
еще час-другой по берегу. Вот и все, что моим согражданам известно  обо  мне
-- о моих привычках и обо всей моей жизни.
     Они  убеждены,  что я когда-то был великим путешественником. Они знают,
что у меня много книг и что я много читаю, и решили,  что  я  необыкновенный
ученый.
     Я   действительно   много  путешествовал  и  много  читал,  но  простые
деревенские люди ошибаются относительно моей учености. В юности  я  не  имел
возможности  получить  хорошее  образование,  и  все,  что  я  знаю,  усвоил
самоучкой, занимаясь наспех и с перерывами, в  короткие  периоды  затишья  в
моей бурной жизни.
     Я  сказал,  что  мои  земляки  мало  знают обо мне, и вас это, конечно,
удивляет. Ведь среди них я начал свою жизнь и  среди  них  же  собираюсь  ее
закончить.  Но  это  легко  объяснить.  Двенадцатилетним мальчиком я ушел из
дому, и в течение сорока лет нога моя не ступала на родную землю и глаза мои
не видели никого из местных жителей.
     Нужно быть уж очень знаменитым человеком, чтобы  тебя  вспомнили  после
сорока  лет отсутствия. Уйдя отсюда мальчиком и вернувшись зрелым человеком,
я убедился в том, что меня совершенно забыли. С трудом вспоминали даже  моих
родителей.  Они  умерли  еще до того, как я, совсем маленьким, ушел из дому.
Вдобавок мой отец был моряком, он редко бывал дома. В моих  воспоминаниях  о
нем  осталось только, как я горевал, когда узнал, что его корабль погиб и он
утонул вместе  с  большей  частью  экипажа.  Увы!  Моя  мать  ненамного  его
пережила.  И  так  как  они  умерли давным-давно, естественно, что их забыли
соседи, с которыми они были не слишком близки. Вот чем объясняется то, что я
оказался чужим человеком в своих же родных местах.
     Но вы не должны думать, что я одинок,  что  у  меня  нет  товарищей.  Я
оставил  профессию  моряка  и  вернулся домой, чтобы провести остаток дней в
покое и мире, но я не избегаю людей и я  не  угрюмый  человек.  Наоборот,  я
очень  люблю  и всегда любил встречаться с людьми и, будучи стариком, охотно
провожу время в обществе молодежи, особенно  мальчиков.  Могу  похвастаться,
что  со всеми деревенскими мальчуганами я в большой дружбе. Часами я помогаю
им запускать  змея  и  гонять  кораблики  по  воде,  ибо  помню,  как  много
удовольствия получал от всего этого в детстве сам.
     Играя  со  мной,  дети вряд ли догадываются, что добрый старик, который
умеет так забавлять их и при этом  забавляется  сам,  провел  большую  часть
своей  жизни  в бурных приключениях, среди смертельных опасностей. Но именно
такова история моей жизни.
     Кое-кто в деревне знает, однако, отдельные эпизоды  моей  биографии  --
происшествия,  о  которых  они  слышали из моих уст, потому что я никогда не
отказываюсь сообщить об увлекательных приключениях тем, кому интересно  меня
послушать.  И  даже в нашей тихой деревушке я нашел аудиторию, которая ценит
рассказчика. Мои  слушатели  --  школьники.  Невдалеке  от  деревни  имеется
знаменитая   школа,   которую   именуют   "учебным   заведением   для   юных
джентльменов",-- вот откуда взялись мои самые внимательные слушатели.
     Мы не раз встречались с этими мальчиками на прогулках вдоль берега,  и,
судя  по  моей  обветренной,  "просоленной" коже, они сообразили, что я могу
порассказать им немало  о  диких  странах  и  необыкновенных  происшествиях,
которые случались со мной во время далеких странствий. Мы встречались часто,
почти ежедневно, и вскоре подружились. По их желанию я начал рассказывать им
отдельные  случаи  из  своей  жизни. Не раз видели меня на берегу сидящим на
траве в кругу опрятно одетых мальчуганов. Их раскрытые рты и  горящие  глаза
свидетельствовали об интересе, с которым они слушали мои истории.
     Не  стыжусь  сказать,  что я сам находил удовольствие в этих рассказах,
как все старые моряки  и  военные,  которые,  вспоминая  прошлое,  сражаются
сызнова в давно минувших боях.
     Таким  образом,  некоторое  время  я  рассказывал  им  только отдельные
эпизоды. Однажды, встретившись со своими юными  друзьями  как  всегда,  лишь
несколько ранее обычного, я заметил, что они чем-то озабочены. Они сбились в
кучу.  И  я  увидел, что один из них, самый старший, держит в руке сложенный
листок бумаги, на котором, по-видимому, было что-то написано.
     Я подошел поближе. Мальчики, не промолвив ни слова, вручили мне бумагу.
Прочитав обращение, я понял, что послание адресовано мне.
     Я развернул его и сразу догадался, в  чем  дело.  Это  была  "просьба",
подписанная всеми присутствующими:

     "Дорогой капитан!

     Сегодня мы свободны целый день. Мы думали, как бы провести его получше,
и решили  просить вас доставить нам удовольствие и рассказать о каком-нибудь
замечательном происшествии,  случившемся  с  вами.  Мы  хотели  бы  услышать
что-нибудь  захватывающее,  потому  что  знаем, что в вашей жизни было много
приключений. Выберите то, что вам самому больше всего нравится, а мы обещаем
слушать внимательно  и  уверены,  что  нам  нетрудно  будет  сдержать  такое
обещание. Итак, дорогой капитан, сделайте это для нас, и мы всегда будем вам
благодарны".

     Я  не  мог  ответить отказом на такую вежливую просьбу. Без колебаний я
объявил, что расскажу моим юным друзьям целую главу из своей жизни. Я выбрал
то, что считал наиболее интересным для них:  повесть  о  моем  детстве  и  о
первом  путешествии  по  морю  -- путешествии, которое произошло в настолько
странной обстановке, что я назвал его "Путешествием на дне трюма".
     Мы уселись  на  прибрежной  гальке.  Перед  нами  был  широкий  морской
простор. Мальчики собрались вокруг меня. И я начал.



     С  самого раннего детства я любил воду. Мне следовало бы родиться уткой
или ньюфаундлендом[2]. Отец мой был моряком, дед и прадед --  также.  Должно
быть,  от них я унаследовал это влечение. Во всяком случае, тяга к воде была
у меня так сильна, словно вода была моей родной стихией.  Мне  рассказывали,
хотя сам я этого не помню, что еще маленьким ребенком меня с трудом отгоняли
от  луж  и прудов. И в самом деле, первое приключение в моей жизни произошло
на пруду, и я запомнил его хорошо. Правда, оно не было ни столь страшным, ни
столь удивительным, как  те  приключения,  которые  мне  случилось  испытать
впоследствии.  Оно  было  скорее  забавным.  Но  я  расскажу  его вам, чтобы
показать, как велика была моя страсть к воде.
     Я  был  тогда  еще  совсем  маленьким   мальчиком.   И   это   странное
происшествие,   случившееся   в   преддверии  моей  жизни,  явилось  как  бы
предзнаменованием будущего. Оно как  будто  предвещало,  что  мне  предстоит
пройти через многие испытания судьбы и пережить немало приключений.
     Я уже сказал, что был в то время совсем малышом. Меня только что начали
пускать  одного,  без  взрослых, и я находился как раз в том возрасте, когда
дети любят спускать на воду  бумажные  кораблики.  Я  уже  умел  делать  их,
вырывая  страницы  из  старых  книг  и  газет,  и  часто посылал свои "суда"
путешествовать через большую лужу, которая заменяла мне океан. Но скоро  мне
показалось  этого  мало. Я собрал за шесть месяцев карманные деньги, экономя
их  специально  для  этой  цели,  и  приобрел  у  старого  рыбака  полностью
оснащенный игрушечный корабль, который он смастерил на досуге.
     Мой  корабль имел всего шесть дюймов[3] в длину и три дюйма в ширину, и
если  бы  его  тоннаж  был  зарегистрирован  (а  он,  конечно,   не   прошел
регистрацию),  то  он  составил  бы  около  полуфунта.  "Утлое суденышко",--
скажете вы, но в ту пору оно представлялось мне  ничем  не  хуже  настоящего
трехпалубного корабля.
     Я  решил,  что  он  слишком  велик для лужи, где купались утки, и начал
искать место, где он мог бы по-настоящему показать свои морские качества.
     Скоро я нашел очень большой пруд -- вернее, озеро, где вода была чиста,
как кристалл, и  тихий  ветерок  рябил  ее  поверхность.  Этого  ветра  было
достаточно,  чтобы надувать паруса и нести мой маленький кораблик, как птицу
на крыльях. Часто он пересекал весь  пруд,  прежде  чем  я  успевал  обежать
вокруг, чтобы поймать его вновь. Много раз мы с ним состязались в скорости с
переменным успехом. Иногда побеждал он, иногда я, в зависимости от того, был
ли ветер попутным или дул навстречу кораблику.
     Красивый  пруд,  на  берегах которого я забавлялся и провел лучшие часы
моего детства, не был  общественной  собственностью.  Он  был  расположен  в
парке,  принадлежавшем  частному  лицу.  Парк начинался от конца деревни, и,
конечно, пруд принадлежал владельцу парка. Это был, однако, доброжелательный
и лишенный предрассудков джентльмен. Он разрешал жителям  деревни  проходить
по  своим землям и не только не возражал против того, чтобы мальчики пускали
кораблики по его прудам и бассейнам, но даже позволял им играть в крикет  на
площадках  парка, с тем чтобы дети вели себя осторожно и не портили кустов и
растений, которыми были  обсажены  аллеи.  С  его  стороны  это  было  очень
любезно.  Мы,  деревенская детвора, это чувствовали и вели себя так, что мне
ни разу не приходилось слышать о каком-либо значительном ущербе, причиненном
парку и пруду.
     Парк и пруд существуют до сих пор -- вы, наверно, знаете их. Но  добрый
джентльмен, о котором я говорю, давно ушел из этого мира, потому что его уже
тогда называли "старым джентльменом", а это было шестьдесят лет назад.
     По  маленькому  озеру  плавала  стая  лебедей -- точнее, их было шесть.
Водились там и  другие  довольно  редкие  птицы.  Дети  любили  кормить  эти
красивые  создания.  У  нас  было  принято приносить кусочки хлеба и бросать
птицам. Я тоже был в восторге от них и при малейшей  возможности  являлся  к
озеру с набитыми хлебом карманами.
     Птицы,  особенно  лебеди,  так  приручились,  что  ели  прямо  из рук и
нисколько не боялись нас.
     У нас был забавный способ кормежки. В одном месте берег пруда был  чуть
покруче,  он  образовывал  нечто вроде насыпи высотой около трех футов[4]. И
пруд был здесь поглубже, так что лебеди могли подняться  на  сушу  только  с
помощью  крыльев.  Берег  был  почти отвесный, без выступов или ступенек. Он
именно нависал над водой, а не спускался к ней.
     Сюда мы и заманивали лебедей.  Они  настораживались,  уже  завидев  нас
издали.  Мы  насаживали кусок хлеба на расщепленный кончик длинного прута и,
поднимая его высоко  над  головами  лебедей,  забавлялись,  глядя,  как  они
вытягивали  длинные  шеи  и  иногда  подпрыгивали на воде, стараясь схватить
хлеб,-- совсем как собаки  при  виде  лакомого  куска.  Вы  сами  понимаете,
сколько тут было веселья для мальчишек!
     Теперь перейдем к происшествию, о котором я хочу рассказать.
     Однажды я пришел на пруд, по обыкновению неся свой кораблик. Было рано,
и, дойдя  до  берега, я убедился, что мои товарищи еще не явились. Я спустил
кораблик на воду и зашагал вокруг пруда, чтобы  встретить  свое  "судно"  на
другой стороне.
     Ветра почти не было -- кораблик двигался медленно. Спешить было нечего,
и я брел  по  берегу.  Выходя  из дому, я не забыл о лебедях, моих любимцах.
Надо признаться, они не раз заставляли меня пускаться  на  небольшие  кражи:
куски хлеба, которыми были набиты мои карманы, я добывал тайком из буфета.
     Так  или  иначе,  но  я  принес  с  собой их обычную порцию и, выйдя на
высокий берег, остановился перед птицами.
     Все шестеро,  гордо  выгнув  шеи  и  слегка  приподняв  крылья,  плавно
заскользили  по  направлению  ко  мне. Вытянув клювы, они не спускали с меня
глаз, следя за каждым моим движением. Они знали, что я звал их не зря.
     Я достал ветку, расщепил ее на конце, приладил хлеб и стал  забавляться
уловками птиц, старавшихся схватить добычу.
     Кусок за куском исчезал с конца ветки, и я уже почти опустошил карманы,
как вдруг  край  дерна, на котором я стоял, обвалился у меня под ногами, и я
бултыхнулся в воду.
     Я ушел с шумом, как большой  камень,  и  так  как  совершенно  не  умел
плавать, то камнем и пошел бы прямо ко дну, если бы мне не случилось попасть
в самую середину стаи лебедей, которые испугались не меньше моего.
     Не то чтобы я сохранил присутствие духа, но просто, повинуясь инстинкту
самосохранения, свойственному каждому живому существу, я попытался спастись,
размахивая руками и стараясь ухватиться за что-нибудь. Утопающие хватаются и
за соломинку,  но  в  моих  руках оказалось нечто лучшее, чем соломинка,-- я
ухватился за лапу самого большого и сильного из лебедей и  держался  за  нее
изо всех сил, ибо от этого зависела моя жизнь.
     При  падении мне в глаза и уши набралась вода, и я плохо соображал, что
делаю. Сначала я слышал только  плеск  и  крики  вспугнутых  лебедей,  но  в
следующую  секунду  уже  сообразил,  что  птица,  которую  я  держу за ногу,
увлекает меня к другому берегу. У меня хватило ума не  отпустить  лапу--и  в
одно мгновение я пронесся через половину пруда, что в конечном счете было не
так  уж  много.  Лебедь  даже  не плыл, а, скорее, летел, ударяя крыльями по
поверхности воды и помогая себе свободной лапой. Без сомнения, страх  удвоил
его  силы  и  энергию,  а  то он не мог бы тащить за собой существо, которое
весило  столько  же,  сколько  он  сам.  Затрудняюсь  сказать,  сколько  это
продолжалось.   Думаю,   что   не  очень  много  времени.  Птица  могла  еще
продержаться на воде, но я бы долго не выдержал. Погружаясь, я набирал  воду
ртом и носом и уже начал терять сознание.
     Но  тут,  к величайшей своей радости, я почувствовал что-то твердое под
ногами. Это были камешки и галька на дне озера -- я стоял на  мелком  месте.
Птица,  стремясь  вырваться,  пронеслась  над  самыми  глубокими  и опасными
частями озера и оттащила меня в другой конец пруда, изобилующий мелями.
     Я не мешкал  ни  минуты.  Я  был  бесконечно  рад,  что  закончил  свое
путешествие  на  буксире,  и,  разжав  руку,  выпустил  лапу  лебедя. Птица,
почувствовав свободу, немедленно поднялась в воздух и полетела, пронзительно
крича.
     Что  касается  меня,  то,  нащупав  наконец  дно,  шатаясь,   чихая   и
отфыркиваясь,  я  окончательно  встал  на  ноги,  побрел  к  берегу и вскоре
оказался в безопасности, на твердой земле.
     Я был до того перепуган всем случившимся, что совершенно забыл о  своем
кораблике.  Не думая о том, как он закончит плавание, я побежал во всю прыть
и остановился лишь тогда, когда оказался дома.  Вода  так  и  текла  с  меня
ручьями,  я вымок насквозь и тут же стал сушить мокрую одежду возле горящего
очага.



     Пожалуй, вы подумаете, что урок, который я получил, отбил у меня  охоту
подходить  близко  к  воде. Ничуть не бывало! Случай на пруду не научил меня
осторожности, но оказался благодетельным для меня в другом отношении: как ни
был я мал, я все же понял, как опасно попадать в  глубокие  места,  не  умея
плавать. Опасность, которой я с таким трудом избежал, заставила меня принять
новое решение, а именно -- научиться плавать.
     Мать  одобрила  мое  намерение.  То  же самое писал мне отец из дальних
стран. Он даже посоветовал наилучший способ обучения.  Этого  только  мне  и
нужно  было,  и  я  с  жаром  принялся за дело в надежде стать первоклассным
пловцом. Раз или два в день, в теплую погоду, после школы я  отправлялся  на
море и плескался в воде, как молодой дельфин.
     Старшие  мальчики,  уже  умевшие  плавать, дали мне несколько уроков, и
скоро я испытал величайшее удовольствие, когда смог впервые плыть  на  спине
без  всякой посторонней помощи. Хорошо помню, что я был очень горд, совершив
этот свой первый подвиг пловца.
     Разрешите, юные слушатели, дать вам хороший совет: учитесь плавать! Это
уменье пригодится вам скорее, чем кажется. Как знать,  может,  вам  придется
его применять, спасая других, а может быть, и самих себя.
     В  наше  время  случаев  утонуть  представляется  гораздо больше, чем в
старые времена. Многие ездят по морям, океанам и большим рекам, и количество
людей, которые ежегодно  подвергают  опасности  свою  жизнь,  отправляясь  в
путешествие  по  делу или ради удовольствия, даже трудно себе представить. В
бурную погоду многие из них, не умея плавать, тонут.
     Я не собираюсь, конечно, утверждать,  что  даже  самый  лучший  пловец,
потерпевший  кораблекрушение где-нибудь вдали от берега, например в середине
Атлантического океана или посреди  пролива  Ла-Манш,  может  надеяться,  что
доплывет до берега. Разумеется, это ему не удастся. Но и вдали от суши можно
спастись, если доплыть до шлюпки, до какой-нибудь доски или пустой бочки.
     Было  немало  примеров,  когда  люди  спасали  свою жизнь таким простым
способом. К месту катастрофы может подойти другой корабль, и хорошему пловцу
нужно только продержаться на поверхности воды, пока его не  подберут.  А  не
умеющие плавать пойдут ко дну.
     К  тому  же  вы  знаете,  что большинство кораблей терпит крушение не в
середине Атлантического океана и вообще не в открытом море. В редких случаях
буря достигает такой исключительной  силы,  чтобы  море  "разгулялось",  как
говорят  моряки,  и разбило корабль в щепки. Большинство крушений происходит
вблизи берега. Именно тогда бывают человеческие жертвы, которых не было  бы,
если  б  все на корабле умели плавать. Каждый год мы узнаем, что сотни людей
тонут в кабельтове[5] от берега; целые корабли, со всеми, кто  находится  на
борту  --  переселенцами,  солдатами,  матросами,--  погружаются в воду,-- и
только несколько хороших  пловцов  остаются  в  живых.  Такие  же  несчастья
происходят  на  речках  шириной  в  каких-нибудь  двести  ярдов[6]. Вы сами,
наверно, слышали, как люди каждый год умудряются тонуть даже в неширокой, но
студеной речке Серпентайн[7].
     Все это общеизвестно, и приходится удивляться беспечности  людей  и  их
нежеланию учиться плавать.
     Приходится  также  удивляться  тому,  что  правительство  не заставляет
молодежь  учиться  этому   простому   делу.   Впрочем,   основным   занятием
правительства во все времена было скорее облагать налогами, чем обучать свой
народ.
     Однако  мне  кажется, что для правительства было бы уж совсем не трудно
заставить всех морских путешественников запасаться спасательными поясами.  Я
берусь  доказать,  что тысячи жизней каждый год могут быть спасены с помощью
этого дешевого и простого приспособления. И никто не станет  ворчать  ни  на
стоимость, ни на неудобство спасательного пояса.
     Правительство  очень  заботится о том, чтобы заставить путешественников
заплатить за никчемный клочок бумаги, называемый заграничным паспортом.  Как
только  вы  заплатили,  чиновникам становится безразлично, скоро ли вы и ваш
паспорт пойдете на дно моря.
     Итак, юные слушатели, хочет или  не  хочет  этого  ваше  правительство,
прислушайтесь  к  моему совету и сделайтесь хорошими пловцами! Возьмитесь за
это немедленно -- только в теплую погоду -- и затем уже  не  пропускайте  ни
одного  дня.  Сделайтесь пловцами прежде, чем станете взрослыми. Потом у вас
не будет ни времени, ни желания учиться  плаванию.  А  между  тем,  не  умея
плавать,  вы  можете  утонуть  еще до того, как у вас появится первый пух на
верхней губе. Лично я не раз бывал на  волосок  от  смерти  в  воде.  Водная
стихия,  которую  я  так  любил,  как  бы  задалась целью сделать меня своей
жертвой. Я бы мог упрекнуть волны  в  неблагодарности,  но  не  делал  этого
потому,  что  знал,  что они неодушевленны и не отвечают за свои поступки. И
вот однажды я безрассудно доверился им.
     Это случилось через несколько недель после моего вынужденного купанья в
пруду, когда я уже немного умел плавать.
     Все это произошло не на том пруду, где плавали лебеди,  потому  что  он
служил для украшения парка и был частной собственностью. Купаться в нем было
запрещено.
     Но  жители  морского  побережья  и  не  нуждаются в прудах и озерах для
купания. Они купаются в великом соленом море. И у нашего поселка,  как  и  у
других  подобных  же деревушек, был свой морской пляж. Конечно, первые уроки
плавания я брал в соленой воде.
     Место, где купались жители  нашего  поселка,  было  выбрано  не  совсем
удачно.  Правда,  пляж  был  прекрасный: с желтым песком, белыми ракушками и
галькой, но в морской глубине здесь скрывалось  подводное  течение,  опасное
для всех, кроме хороших, выносливых пловцов.
     Местные   жители   рассказывали,  что  кто-то  утонул,  унесенный  этим
течением, но это случилось давно, и об этом почти забыли. Позже раза два или
три купальщиков уносило в море, но их в конце концов спасали посланные вслед
лодки.
     Помню, эти факты тогда произвели на меня сильное впечатление. Но  самые
почтенные жители поселка -- старые рыбаки -- не любили говорить на эту тему.
Они  либо  пожимали  плечами  и  помалкивали,  либо отговаривались ничего не
значащими  словами.  Кое-кто  из  них  даже  вовсе   отрицал   существование
подводного течения, другие утверждали, что оно неопасно. Я, однако, замечал,
что родители не позволяли мальчикам купаться вблизи опасного места.
     Долго  я  не  понимал,  почему  мои  односельчане  так  упорно не хотят
признаться, что подводное течение существует. Когда  я  вернулся  в  поселок
через  сорок  лет,  я наткнулся на все то же таинственное пожимание плечами,
хотя за это время народилось новое поколение, сильно отличающееся от того, с
которым я когда-то расстался. Жители не хотят говорить о подводном  течении,
несмотря  на  то  что  в  мое  отсутствие  произошло  еще несколько случаев,
доказывающих, что оно  действительно  существует  и  что  оно  действительно
опасно.
     Но  теперь  я стал старше и лучше понимаю людей. Скоро я понял истинную
причину странного поведения моих односельчан. Наш поселок считается  морским
курортом  и  получает  некоторый  доход  от приезжих, которые проводят здесь
несколько недель летом. Это и так не первосортный курорт, а  если  бы  пошли
слухи о подводном течении и о том, как люди тонут из-за него, то к нам стало
бы  ездить  еще меньше людей или вовсе никто не стал бы ездить. Поэтому, чем
меньше вы говорите о подводном  течении,  тем  больше  вас  уважают  местные
мудрецы.
     Итак,   мои  юные  друзья,  я  сделал  длинное  вступление  к  довольно
обыкновенной истории, но дело в том, что я утонул, попав  в  это  прибрежное
подводное течение -- именно утонул!
     Вы  скажете,  что  я, во всяком случае, не захлебнулся до смерти. Может
быть, но я был в таком состоянии, что ничего не почувствовал бы,  даже  если
бы меня разрезали на куски, и никогда не вернулся бы к жизни, если бы не мой
спаситель.  Этим  спасителем  оказался  молодой  рыбак из нашего поселка, по
имени Гарри Блю. Ему я обязан своим вторичным рождением.
     История, повторяю, самая обыкновенная, но я ее  рассказываю  для  того,
чтобы  вы  знали,  как  я  познакомился  с  Гарри  Блю,  так  как  он оказал
решительное влияние на всю мою последующую жизнь.
     Я отправился на пляж купаться, как обычно, но вошел в воду в новой  для
меня и пустынной части берега. Считалось, что в этом месте подводное течение
особенно  сильно, и действительно, оно мгновенно подхватило меня и понесло в
открытое море. Меня отнесло так далеко, что всякая надежда доплыть  до  суши
пропала.  Страх  и  уверенность  в  гибели  так сковали мне тело, что я не в
состоянии был удержаться на поверхности и начал погружаться в  глубину,  как
кусок свинца.
     Я  не  знал  тогда,  что мне не суждено еще умереть. Не помню, что было
потом. Помню только, что передо мной появилась лодка и в ней человек. Вокруг
меня как бы спустились сумерки, а в ушах раздавался грохот, похожий на удары
грома. Сознание мое померкло, как пламя задутой свечи. Оно вернулось ко  мне
благодаря  Гарри  Блю. Когда я почувствовал, что еще жив, и открыл глаза, то
увидел человека, стоящего возле меня на  коленях.  Он  растирал  мне  руками
тело,  нажимая  на  живот  под  ребрами,  и  щекотал  ноздри пером, всячески
стараясь вырвать меня у смерти.
     Гарри Блю удалось вновь вдохнуть в меня жизнь. Он тут же взял  меня  на
руки и отнес домой, к матери, которая едва не потеряла рассудка, увидев меня
в таком состоянии. Мне влили в рот вина, к ногам приложили горячие кирпичи и
бутылки,  дали понюхать нашатыря, закутали в теплые одеяла. Было принято еще
много мер, и много  лекарств  пришлось  мне  проглотить,  пока  решили,  что
опасность миновала и что я, вероятно, выживу.
     Наконец  все  успокоились,  а  через  двадцать часов я уже снова был на
ногах как ни в чем не бывало.
     Казалось, бы, такой случай мог научить меня осторожности. Но я не  внял
голосу  рассудка  и  повел  себя совсем иначе, а почему и как, вы узнаете из
следующих глав.



     Нет, все уроки прошли даром! Я побывал на краю гибели, но это не только
не отбило у меня тягу к воде, но даже наоборот.
     Знакомство с молодым лодочником скоро переросло в прочную  дружбу.  Его
звали, как я сказал, Гарри Блю, и он обладал смелым и добрым сердцем. Нечего
и говорить, что я крепко привязался к нему, да и он ко мне. Он вел себя так,
как  будто  я его спас, а не он меня. Он положил много трудов, чтобы сделать
из меня образцового пловца, и научил меня пользоваться веслами  так,  что  в
короткое  время  я  стал  грести  вполне уверенно, гораздо лучше, чем другие
мальчики моего возраста. Я греб не одним веслом,  как  дети,  а  двумя,  как
взрослые,  и  управлялся  без  всякой  посторонней  помощи. Это было великое
достижение. И я всегда гордился, когда  Гарри  Блю  поручал  мне  взять  его
шлюпку  из  заводи,  где  она  стояла, и привести ее в какое-нибудь место на
берегу, где он ждал пассажиров, желающих  покататься.  Проходя  мимо  судов,
стоявших  на якоре или вблизи пляжа, я не раз слышал насмешливые восклицания
вроде: "Гляди, какой забавный малыш на  веслах!"  или  "Разрази  меня  гром!
Посмотрите на этого клопа, ребята!"
     Я  слышал  и другие шутки, сопровождаемые раскатами хохота. Но это меня
ничуть не смущало. Наоборот, я очень гордился тем, что могу вести лодку куда
нужно без всякой помощи и, пожалуй, быстрее, чем те, кто  был  ростом  вдвое
выше меня.
     Прошло  немного  времени,  и надо мной перестали смеяться, разве только
кто-нибудь из приезжих.  Односельчане  же  увидели,  что  я  умею  управлять
лодкой,  и,  несмотря  на  мой  юный возраст, стали относиться ко мне даже с
уважением -- во всяком  случае,  шутки  прекратились.  Часто  меня  называли
"морячком"  или  "матросиком",  а  еще чаще "морским волчонком". Дома во мне
всячески поддерживали мысль о профессии  моряка.  Отец  хотел  сделать  меня
моряком.  Если  бы  он дожил еще до одного плавания, я отправился бы с ним в
море. Мать всегда одевала меня в матросское платье излюбленного тогда фасона
-- синие штаны и куртка с отложным воротником, с черным шелковым платком  на
шее.  Я  гордился  всем этим. И отчасти мой костюм и породил кличку "морской
волчонок". Это прозвище мне нравилось больше других, потому что его придумал
Гарри Блю, а с тех пор как он спас меня, я считал его своим верным другом  и
покровителем.
     Его дела в то время процветали. У него была собственная лодка -- вернее
сказать,  две  лодки.  Одна из них была много больше другой -- он называл ее
шлюпкой,-- и она  постоянно  была  занята,  особенно  когда  на  ней  хотели
покататься  трое или четверо пассажиров. Вторую лодку, маленький ялик, Гарри
купил недавно, и она предназначалась для одного пассажира, потому что на ней
меньше приходилось работать веслами.  Во  время  купального  сезона  шлюпка,
конечно, была в действии чаще. Почти каждый день на ней катались отдыхающие,
а  ялик  спокойно  стоял  у причала. Мне было позволено брать его и кататься
сколько угодно, одному или с товарищами. Обычно  после  школьных  занятий  я
садился в ялик и катался по бухте.
     Редко я бывал один, потому что многие мои однокашники любили море и все
они смотрели  на  меня  с  величайшим  уважением,  как на хозяина лодки. Мне
стоило только захотеть, и я тут же находил себе спутника.
     Мы катались почти ежедневно, если море было спокойно. Понятно, в бурную
погоду ездить на крошечной лодочке было нельзя, сам Гарри Блю запретил такие
прогулки.
     Наши рейсы совершались лишь на небольшом расстоянии от поселка,  обычно
в  пределах  бухты,  и  я  всегда  старался  держаться  берега  и никогда не
отваживался отойти подальше, потому что в море любой случайный шквал  грозил
мне опасностями.
     Однако  со  временем  я осмелел и чувствовал себя как дома и вдалеке от
суши. Я стал уходить на милю от  берега,  не  думая  о  последствиях.  Гарри
заметил  это  и  повторил  свое  предупреждение. Может быть, этот разговор и
подействовал бы на меня, не услышь я через минуту, как он  говорил  обо  мне
кому-то из своих товарищей:
     -- Замечательный   парень!   Верно,  Боб?  Молодчина!  Из  него  выйдет
настоящий моряк, когда он вырастет!
     Я решил, что далекие прогулки не под таким уж строгим запретом, и совет
Гарри "держать по берегу" не произвел на меня должного впечатления.
     Вскоре я и вовсе ослушался его. Невнимание к  советам  опытного  моряка
едва не стоило мне жизни, как вы сейчас в этом убедитесь.
     Но  прежде  позвольте отметить одно обстоятельство, которое перевернуло
вверх  дном  мою  жизнь.  Случилось  большое  несчастье:  я  потерял   обоих
родителей.
     Я уже говорил, что мой отец был моряком. Он командовал судном, которое,
помнится  мне,  ходило  в американские колонии. И отца так подолгу не бывало
дома, что я вырос, почти не зная его. А это был славный, мужественный  моряк
с обветренным, почти медного цвета, и при этом красивым и веселым лицом.
     Моя  мать  была  сильно  к  нему  привязана, и, когда пришло известие о
гибели судна и моего отца,  она  не  могла  совладать  с  горем.  Она  стала
чахнуть,  ей  больше  не  хотелось  жить,  и  для  нее осталась лишь надежда
присоединиться к отцу в другом мире. Ей недолго  пришлось  ждать  исполнения
своих  желаний:  всего  через  несколько недель после того, как до нас дошла
ужасная весть, мою бедную маму похоронили.
     Таковы были обстоятельства, которые изменили всю мою  жизнь.  Теперь  я
стал сиротой, без средств к существованию и без дома. Родители мои были люди
бедные,  семья наша целиком зависела от заработков отца, а он не мог принять
никаких мер на случай своей смерти. Мы с матерью остались почти  без  денег.
Может  быть,  судьба  была милостива, что увела ее из этой жизни -- жизни, в
которой не осталось больше места для радостей. И хотя я долго оплакивал  мою
дорогую,  милую  матушку,  но  впоследствии не мог удержаться от мысли, что,
пожалуй, лучше, что она ушла от нас. Долгие-долгие годы  прошли  бы,  прежде
чем я смог помочь ей, и холод и мрак нищеты стали бы ее уделом.
     Последствия смерти родителей оказались для меня чрезвычайно серьезны. Я
не остался,  конечно, на улице, но условия моей жизни совершенно изменились.
Меня  взял  к  себе  дядя,  который  ничем  не  походил   на   мою   нежную,
мягкосердечную  мать, хотя и был ее родным братом. Напротив, это был человек
сердитый, с грубыми привычками. И скоро я убедился в том, что  он  относится
ко мне нисколько не лучше, чем к своим работникам и служанкам.
     Мои  школьные  занятия кончились. С тех пор как я переступил порог дома
дяди, меня больше в школу не посылали. Но мне  не  позволяли  и  сидеть  без
дела.  Мой дядя был фермером, и он нашел для меня работу: с утра до вечера я
пас свиней и коров, погонял лошадей на пашне, ходил за  овцами,  носил  корм
телятам...  Я  был  свободен только в воскресенье -- не потому, что дядя мой
был религиозен, но таков уж обычай:  в  этот  день  никто  не  работал.  Вся
деревня строго соблюдала этот обычай, и дядя был вынужден ему подчиняться --
в  противном  случае,  мне  думается,  он  заставил  бы  меня  трудиться и в
воскресенье.
     Поскольку мой дядя не интересовался религией, меня не понуждали  ходить
по  праздникам  в  церковь,  и  мне предоставлялось право бродить по полям и
вообще делать все, что угодно. Вы сами  понимаете:  я  не  мог  шататься  по
деревне  и  развлекаться  лазаньем  за  птичьими гнездами, когда передо мной
лежало лазурное море. Как только у меня  появлялась  возможность  удрать  из
дому,  я  отправлялся  к  воде  и  либо помогал моему другу Гарри Блю возить
пассажиров по бухте, либо забирался в ялик и  уходил  на  нем  в  море  ради
собственного удовольствия. Так я проводил воскресенья.
     При жизни матери мне внушали, что грешно проводить воскресенье в пустой
праздности.  Но  пример дяди научил меня иному, и я пришел к заключению, что
этот день -- самый веселый из всех дней недели.
     Впрочем, одно из воскресений оказалось для меня далеко  не  веселым  и,
больше  того,  едва  ли не последним днем моей жизни. И, как всегда, в новом
приключении участвовала моя любимая стихия -- вода.



     Было прекрасное воскресное утро. Майское солнце  ярко  сияло,  и  птицы
наполняли  воздух  радостным щебетаньем. Резкие голоса дроздов смешивались с
нежными трелями жаворонков, а над полями то здесь, то там звучал  неумолчный
монотонный  крик  кукушки.  Сильное  благоухание,  похожее на запах миндаля,
разливалось в воздухе: цвел боярышник, и легкий ветерок разносил  его  запах
по всему побережью. Зеленые изгороди, поля молодой пшеницы, луга, пестревшие
золотыми  лютиками  и  пурпурным  ятрышником в полном цвету, птичьи гнезда в
живых изгородях -- все эти прелести  сельской  природы  манили  многих  моих
сверстников,  но  меня  больше  увлекало  то, что лежало вдали,-- спокойная,
блистающая пелена небесно-голубого цвета, искрящаяся под лучами солнца,  как
поверхность  зеркала.  Великая  водная равнина -- вот где были сосредоточены
все мои желания, вот куда я  рвался  всей  душой!  Мне  казалось,  что  море
красивее,  чем  волнуемая  ветром пшеница или пестревший цветами луг; легкий
плеск прибоя  музыкальнее,  чем  трели  жаворонка,  а  йодистый  запах  волн
приятнее аромата лютиков и роз.
     Когда я вышел из дому и увидел улыбающееся, сияющее море, мне страстно,
почти  неудержимо  захотелось  окунуться  в  его  волны.  Я  спешил поскорее
удовлетворить свое желание и потому не стал ждать  завтрака,  а  ограничился
куском  хлеба  и  чашкой  молока,  которые  раздобыл  в  кладовой.  Поспешно
проглотив то и другое, я бросился на берег.
     Собственно говоря, я покинул ферму украдкой, так как боялся, что смогут
возникнуть препятствия. Вдруг дядя позовет меня и  прикажет  остаться  дома!
Хотя  он  не  возражал  против прогулок по полям, но я знал, что он не любит
моих поездок по воде и уже не раз запрещал их.
     Я принял некоторые меры предосторожности. Вместо того  чтобы  пойти  по
улице,  которая  вела  к большой береговой дороге, я выбрал боковую тропу --
она должна была привести меня к пляжу кружным путем.
     Никто не помешал мне, и я достиг берега никем не замеченный -- никем из
тех, кого могло интересовать, куда я делся.
     Подойдя к причалу,  где  молодой  лодочник  держал  свои  суденышки,  я
увидел,  что  шлюпка ушла в море, а ялик остался в моем распоряжении. Ничего
другого мне и не нужно было: я решил совершить на  ялике  большую  прогулку.
Первым  делом  я  забрался в него и вычерпал всю воду со дна. Там накопилось
порядочно воды -- по-видимому, яликом уже несколько дней не пользовались,  а
обычно  дно его много воды не пропускало. К счастью, я нашел старую жестяную
кастрюлю -- она служила для вычерпывания воды -- и, поработав  минут  десять
-- пятнадцать,  осушил лодку в достаточной степени. Весла лежали в сарае, за
домиком лодочника. Сарай стоял неподалеку. Я, как  всегда,  взял  весла,  не
спрашивая  ни  у кого разрешения. Я вошел в ялик, вставил уключины, вложил в
них весла, уселся на скамью  и  оттолкнулся  от  берега.  Крохотная  лодочка
послушно повиновалась удару весел и заскользила по воде, легкая и подвижная,
как рыба. И с веселым сердцем я устремился в искрящееся голубое море. Оно не
только  искрилось  и  голубело,  оно  было  спокойно,  как озеро. Не было ни
малейшей ряби, вода была так прозрачна, что я мог  видеть  под  лодкой  рыб,
играющих на большой глубине.
     Морское  дно  в  нашей  бухте покрыто чистым серебристо-белым песком; я
видел, как маленькие крабы, величиной с золотую  монету,  гонялись  друг  за
другом  и  преследовали  еще более мелкие создания, рассчитывая позавтракать
ими. Стайки сельдей,  широкая  плоская  камбала,  крупный  палтус,  красивая
зеленая макрель и громадные морские угри, похожие на удавов,-- все резвились
или подстерегали добычу.
     В  это утро море было совершенно спокойно, что редко случается на нашем
побережье. Погода как будто была создана  специально  для  меня  --  ведь  я
предполагал совершить большую прогулку, как уже говорил вам.
     Вы спросите, куда я направлялся. Слушайте, и вы сейчас узнаете.
     Примерно  в  трех  милях[8]  от  берега  виднелся  маленький  островок.
Собственно говоря, даже не островок, а группа рифов или скал площадью  около
тридцати  квадратных  ярдов. Высота их достигала всего нескольких дюймов над
уровнем воды, и то только в часы отлива, потому что в остальное время  скалы
были   покрыты   водой,  и  тогда  виднелся  лишь  небольшой  тонкий  столб,
поднимавшийся из воды  на  несколько  футов  и  увенчанный  бочонком.  Столб
поставили  для  того,  чтобы  небольшие суда во время прилива не разбились о
подводный камень.
     Островок был виден с  суши  только  во  время  отлива.  Обычно  он  был
блестящего  черного  цвета,  но  порой,  казалось,  покрывался  снегом в фут
вышиной и тогда выглядел гораздо привлекательнее. Я знал, почему  он  меняет
цвет, знал, что белый покров, который появляется на островке, -- это большие
стаи  морских  птиц, которые садятся на камни, делая передышку после полета,
или же ищут мелкую рыбешку и рачков, выброшенных сюда приливом.
     Меня всегда привлекал этот небольшой островок, может быть, потому,  что
он  лежал  далеко  и  не  был связан с берегом, но скорее оттого, что на нем
густо сидели птицы.  Такого  количества  птиц  нельзя  было  найти  нигде  в
окрестностях  бухты.  По-видимому,  они  любили это место, потому что в часы
отлива я наблюдал, как они отовсюду тянулись к рифу, летали вокруг столба, а
затем садились на черную скалу, покрывая  ее  своими  телами  так,  что  она
казалась  белой.  Эти  птицы  были  чайки, но, кажется, там их насчитывалось
несколько пород -- покрупнее и помельче. А иногда я  замечал  там  и  других
птиц  --  гагар  и  морских  ласточек.  Конечно,  с  берега  трудно  было их
различить, потому что самые крупные из них казались  не  больше  воробья,  и
если бы они не летали такой массой, их бы вовсе не было видно.
     Полагаю, что из-за птиц меня больше всего и тянуло на островок. Когда я
был поменьше,  я  увлекался  всем,  что  относится  к  естественным  наукам,
особенно пернатыми созданиями.  Да  и  какой  мальчик  не  увлекается  этим!
Возможно, существуют науки, более важные для человечества, но ни одна так не
приходится по вкусу жизнерадостной молодежи и не близка так их юным сердцам,
как  наука  о  природе.  Из-за  птиц  или по какой-либо другой причине, но я
всегда мечтал съездить на островок.  Когда  я  смотрел  на  него  --  а  это
случалось  всякий  раз,  когда  я оказывался у берега,-- во мне пробуждалось
желание исследовать его из конца в конец. Я знал его очертания в часы отлива
и мог бы нарисовать их, не видя самого островка. По бокам островок был ниже,
а в середине образовывал кривую линию, напоминая гигантского кита,  лежащего
на  поверхности  воды; а столб на его вершине напоминал гарпун, застрявший в
спине кита.
     Мне очень хотелось потрогать этот столб, узнать, из какого материала он
сделан, высок ли вблизи, потому что с берега казалось,  что  он  высотой  не
больше ярда. Мне хотелось выяснить, что представляет собой бочонок наверху и
как  закреплено  основание  столба  в  земле. Вероятно, столб был вбит очень
прочно.  Мне  случалось  видеть,  как  в  штормовую   погоду   гребни   волн
перекатывались  через  него  и  пена  вздымалась так высоко, что ни скал, ни
столба, ни бочонка вовсе не было видно.
     Ах, сколько раз и с каким нетерпением ждал я случая  съездить  на  этот
островок! Но случая все не представлялось. Островок лежал слишком далеко для
моих  обычных  прогулок,  и  слишком опасно было отправляться туда одному на
утлой лодчонке, а плыть со мной никто не соглашался. Гарри Блю обещал  взять
меня  туда  с собой, но в то же время посмеивался над моим желанием посетить
островок. Что ему эта скала! Он не раз проплывал мимо нее, даже  высаживался
там  и привязывал лодку к столбу, чтобы пострелять морских птиц или половить
рыбу по соседству, но мне ни разу  не  случилось  сопровождать  его  в  этих
увлекательных  поездках.  Я  все  надеялся, что он как-нибудь возьмет меня с
собой, но под конец утратил всякую надежду: ведь я был  свободен  только  по
воскресеньям, а воскресенье было для моего друга самым трудовым днем, потому
что в праздник множество людей едет кататься по морю.
     Долго  я  ждал  напрасно  и наконец решил больше не ждать. В это утро я
принял дерзкое решение взять ялик и одному отправиться на риф. Таков был мой
план, когда я отвязал лодочку и ринулся на ней в сверкающий голубой  простор
моря.



     Я  назвал  свое  решение  дерзким.  Сама  по себе затея не представляла
ничего особенного. Она была дерзкой только для мальчика моего возраста. Надо
было пройти три мили на веслах по открытому морю, почти  совершенно  потеряв
из  виду  берег.  Так  далеко  я  еще  никогда не ходил. Даже половины этого
расстояния я не проделывал. Редко случалось мне одному, без Гарри,  выходить
из  бухты  даже  на милю от берега, да и то по мелководью; с ним-то я обошел
всю бухту, но в таких  случаях  мне  не  приходилось  управлять  лодкой,  и,
доверяя  уменью  лодочника,  я ничего не боялся. Другое дело -- одному: ведь
все зависело от меня самого. Если что-нибудь произойдет, никто не окажет мне
помощи, не даст совета... Едва я отъехал на милю, как моя  затея  стала  мне
казаться  не  только дерзкой, но и безрассудной, и я уже готов был повернуть
обратно.
     Но мне пришло в голову, что кто-нибудь, может быть, смотрит на  меня  с
берега.  Что,  если какой-нибудь мальчик из тех, что мне завидуют -- а такие
были в деревне,-- видел, как я отправился на остров? Он  тотчас  догадается,
почему я повернул назад, и уж наверняка станет называть меня трусом. Отчасти
благодаря  этой  мысли,  а  отчасти  потому,  что  желание посетить островок
все-таки еще не прошло, я приободрился и приналег на весла.
     В полумиле от рифа я бросил весла  и  обернулся,  чтобы  посмотреть  на
него,  потому  что  он  лежит  как  раз за моей спиной. Я сразу заметил, что
островок весь находится над водой -- прилив в это время был на самой  низкой
точке.  Но черных камней не было видно из-за сидевших на них птиц. Казалось,
что там находится стая лебедей или гусей. Но я знал, что это  чайки,  потому
что  многие  из них кружили в воздухе, некоторые то садились, то поднимались
снова. Даже на расстоянии полумили отчетливо были слышны их крики. Я мог  бы
услышать  их  и  на еще более дальнем расстоянии, потому что ветра совсем не
было.
     Трудно выразить, как мне хотелось попасть на риф и посмотреть  на  птиц
вблизи.  Я  думал  подойти  к ним поближе и остановиться, чтобы последить за
движениями  этих  красивых  созданий,  так  как  многие  из  них  непрерывно
перелетали  с  места  на  место  и  я  не мог определить, что они собираются
делать.
     В надежде, что они меня не заметят и мне удастся  подплыть  поближе,  я
старался   грести   бесшумно,  опуская  весла  в  воду  так  осторожно,  как
переступает лапами кошка, подстерегающая мышь.
     Приблизившись таким образом на расстояние около двухсот ярдов, я поднял
весла и оглянулся. Птицы меня не замечали. Чайки -- пугливые  создания,  они
хорошо  знакомы  с охотничьими ружьями и разом снимаются с места, как только
подойдешь к ним на расстояние ружейного выстрела. У меня не было ружья, и им
нечего было бояться. Даже если бы и было ружье, я не умел  им  пользоваться.
Возможно,  что,  заметив  ружье,  они  улетели  бы,  потому что чайки в этом
отношении  напоминают  ворон  и  прекрасно  знают  разницу  между  ружьем  и
рукояткой мотыги. Им хорошо знаком блеск ружейного ствола.
     Я  долго  разглядывал  их  с большим интересом. Если бы мне пришлось на
этом закончить прогулку и тотчас вернуться назад, я все же  считал  бы  себя
вознагражденным  за  потраченные  усилия.  Птицы,  которые  теснились  около
камней, все были чайки, но здесь были две породы, различные по размерам и не
совсем одинаковые по цвету: одни были черноголовые, с  сероватыми  крыльями,
другие  --  покрупнее  первых и почти целиком белые. И те и другие выглядели
так, словно ни одно пятнышко грязи  никогда  не  касалось  их  снежно-белого
оперения, а их ярко-красные лапки были похожи на ветви чистейшего коралла.
     Я  видел,  что все они были заняты. Одни охотились за пищей, состоявшей
из мелкой рыбешки, крабов, креветок, омаров, двустворчатых раковин и  других
морских  животных,  выброшенных последним приливом. Другие сидя чистили себе
перья и словно гордились их видом.
     Однако, несмотря на кажущуюся  счастливую  беспечность,  чайки,  как  и
другие  живые существа, не были свободны от забот и дурных страстей. На моих
глазах разыгралось несколько свирепых ссор -- я так и не мог  определить  их
истинную  причину.  Особенно  забавно было наблюдать, как чайки ловили рыбу:
они падали пулей с высоты больше чем в сто ярдов и почти  бесшумно  исчезали
под  водой,  а  через  несколько  мгновений  появились  снова, держа в клюве
сверкающую добычу.
     Из всех  птичьих  маневров  на  земле  и  в  воздухе,  я  думаю,  самый
интересный -- это движение чайки-рыболова, когда она преследует добычу. Даже
полет  коршуна  не  так  изящен.  Крупные  виражи  чайки, мгновенная пауза в
воздухе, когда она нацеливается на  жертву,  молниеносное  падение,  кружево
взбитой  пены при нырянии, внезапное исчезновение этой крылатой белой молнии
и появление ее на лазурной поверхности -- все это ни с чем нельзя  сравнить!
Никакое  изобретение человека, использующее воздух, воду или огонь, не может
дать такого прекрасного эффекта.
     Я долго сидел в своей лодочке и любовался  движениями  птиц.  Довольный
тем, что моя поездка не прошла даром, я решил до конца выполнить свой план и
высадиться на остров.
     Красивые  птицы оставались на местах почти до того момента, когда я уже
вплотную подошел  к  острову.  Казалось,  они  знали,  что  я  не  собираюсь
причинить  им  никакого  вреда,  и  доверяли  мне.  Во всяком случае, они не
опасались ружья и, поднявшись в воздух, летали над моей головой  так  низко,
что я мог бы сбить их веслом.
     Одна  из  чаек,  как  будто  самая крупная из стаи, все время сидела на
бочонке, на верху сигнального  столба.  Возможно,  что  она  показалась  мне
особенно  большой  только  потому,  что  сидела  неподвижно  и  я  мог лучше
разглядеть ее. Но я заметил, что, перед  тем  как  снялись  с  места  другие
птицы,  эта  чайка  поднялась  первая,  с  пронзительным  криком, похожим на
команду. Очевидно, она была вожаком или часовым всей стаи. Такой же  порядок
я  заметил  у  ворон,  когда  они отправляются грабить бобы или картофель на
огородах.
     Отлет птиц меня почему-то опечалил. Самое море как будто  потемнело,  с
рифа пропала его белая одежда, обнажились голые скалы с черными, блестящими,
как  будто  смазанными  смолой,  камнями.  Но  это было еще не все. Поднялся
легкий ветерок, облако закрыло солнечный диск, зеркальная  поверхность  воды
замутилась и посерела.
     Риф имел теперь довольно унылый вид. Но так как я решил его исследовать
и приехал  именно  с  этой  целью,  я  налег  на  весла, и вскоре киль моего
суденышка заскрипел, коснувшись камней.
     Я увидел маленькую бухточку, которая вполне годилась для моей лодки.  Я
направил  туда  нос  ялика,  высадился на берег и зашагал прямо к столбу, на
который  столько  лет  смотрел  издали  и  с  которым   так   сильно   хотел
познакомиться поближе.



     Скоро  я  дотронулся  руками до этого куска дерева и почувствовал такой
прилив гордости, как будто это был Северный полюс и  я  его  открыл.  Я  был
немало  удивлен  действительными  размерами столба и тем, как я обманывался,
глядя на него издали. С берега он казался не толще шеста от граблей  или  от
вил,  а  бочонок  -- размером с довольно крупную репу. Как же я был удивлен,
когда увидел, что на самом деле столб  втрое  толще  моей  ноги,  а  бочонок
больше  меня  самого!  Это  была, в сущности, настоящая бочка вместимостью в
девять галлонов[9]. Она была насажена на конец столба так, что  его  верхний
конец  входил  в  дыру  на дне бочки и таким образом надежно ее поддерживал.
Бочка была выкрашена в белый цвет; впрочем, об этом я знал и  раньше,  часто
наблюдая  с берега, как она блестит на солнце. Столб же был темный когда-то,
может быть, даже черный, но волны, которые  в  бурную  погоду  хлестали  его
своей пеной, совершенно обесцветили его.
     Я  ошибся  и в высоте столба. С берега он казался не выше человеческого
роста, но на скале он возвышался надо мной подобно корабельной мачте. В  нем
было не меньше двенадцати футов -- да, по крайней мере двенадцать!
     Я  неверно  судил и относительно площади островка. Раньше мне казалось,
что в нем около тридцати квадратных ярдов, но я убедился, что на самом  деле
гораздо  больше  --  около  акра[10].  Островок  был  усеян  камнями  разных
размеров, от мелкой гальки до валунов с человека величиной, среди  скал,  из
которых  состоял  островок,  лежали  и  более  крупные глыбы. Все камни были
покрыты черной вязкой массой, похожей на смолу. Кое-где росли большие  пучки
водорослей,  в том числе хорошо знакомый мне вид морской травы, на которую я
потратил немало трудов, таская ее на дядин огород для удобрения картофеля.
     Осмотрев сигнальный столб и подивившись истинным размерам бочки на  его
вершине,  я оставил его и принялся исследовать риф. Я хотел взять с собой на
память об этой знаменательной и  приятной  поездке  какую-нибудь  диковинную
раковину. Но это оказалось вовсе не легким делом, значительно более трудным,
чем  я  предполагал.  Я  уже  говорил, что камни были покрыты вязкой массой,
которая делала их скользкими. Они  были  такими  скользкими,  как  будто  их
вымазали  мылом,  и  ступать по ним было очень сложным делом. Я сразу упал и
получил несколько основательных ушибов.
     Я колебался, идти ли мне дальше в этом направлении: мой ялик остался на
другой стороне  рифа.  Но  вдруг  я  увидел  на  конце  узкого  полуострова,
выдававшегося  в  море,  множество редких раковин и решительно отправился за
ними.
     Я уже раньше подобрал несколько раковин в расселинах  скал;  одни  были
пустые,  в  других сидели моллюски. Но это были самые обыкновенные раковины:
трубянки, сердцевики, острячки, голубые двустворчатые. Я не раз находил их в
морской траве, которой удобряли огороды. Не было ни одной устрицы, о  чем  я
искренне  пожалел,  потому что проголодался и с удовольствием съел бы дюжины
две. Я находил только маленьких крабов и омаров, но их нельзя есть сырыми.
     Продвигаясь к концу полуостровка, я искал морских ежей[11], но пока  не
нашел  ни  одного.  Мне  давно  хотелось  найти  хорошего  ежа.  Иногда  они
попадались у нас на взморье, но редко, и очень ценились в качестве украшения
для каминной полки. Они могли быть на этом отдаленном рифе, редко посещаемом
лодочниками, и я  медленно  бродил,  тщательно  обыскивая  каждый  провал  и
расселину между скал.
     Я  надеялся  найти  здесь  что-нибудь редкое. Блестящие раковины, из-за
которых я отправился  в  поход,  казались  мне  еще  более  яркими  по  мере
приближения.  Но  я  не  спешил.  Я не боялся, что раковины удерут от меня в
воду: их обитатели давно покинули свои дома, и я знал, что они не  вернутся.
Я  продолжал  неторопливо  продвигаться  вперед, когда вдруг, дойдя до конца
полуостровка,  увидел  чудесный  предмет  --  темно-красный,  круглый,   как
апельсин,  но  гораздо крупнее апельсина. Но, я думаю, нечего описывать вам,
как выглядит панцирь морского ежа.
     Я взял его  в  руки  и  любовался  закругленными  формами  и  забавными
выступами  на  спинке  панциря. Это был один из самых красивых морских ежей,
каких я когда-либо видел. Я поздравлял себя с удачей  --  для  этого  стоило
съездить на риф.
     Я вертел в руках свою находку, рассматривал чистенькую, белую комнатку,
в которой  когда-то  жил  еж.  Через  несколько  минут  я оторвался от этого
зрелища, вспомнил о других раковинах и отправился на новые поиски.
     Остальные раковины  были  мне  незнакомы,  но  так  же  красивы.  Здесь
оказались  три  или  четыре  разновидности.  Я  наполнил ими карманы, набрал
полные пригоршни и повернул обратно к лодке.
     О ужас! Что я увидел! Раковины, морской еж -- все посыпалось у меня  из
рук, словно было сделано из раскаленного железа. Они упали к моим ногам, и я
сам  едва  не  свалился на них, потрясенный картиной, которая открылась моим
глазам. Что это? Лодка! Лодка? Где моя лодка?



     Итак, именно лодка была причиной моего крайнего изумления. Вы спросите,
что же случилось с лодкой. Утонула? Нет, не утонула -- она уплыла.
     Когда я взглянул на то место,  где  оставил  лодку,  ее  там  не  было.
Бухточка среди скал была пуста!
     Тут  не было ничего таинственного. Я сразу все понял, потому что сейчас
же увидел свою лодку. Она медленно удалялась от рифа.
     Я не привязал ее и даже не вытянул  конец  каната  на  берег,  и  бриз,
ставший теперь свежее, вывел ее из бухточки и погнал по воде.
     Сначала  я  был  просто поражен, но через секунду или две мое удивление
перешло в тревогу. Как мне достать лодку? Как вернуть ее к рифу? А если  это
не удастся, как добраться до берега? До него было по меньшей мере три мили.
     Я  не  мог  бы  проплыть такое расстояние даже ценой жизни, и у меня не
было никакой надежды, что кто-нибудь явится ко мне на помощь.
     Вряд ли кто-либо на берегу видел меня и знал о моем положении. Вряд  ли
кто заметил и лодку. Ведь на таком расстоянии, как я сам убедился, небольшие
предметы  теряются  вдали.  Казалось,  что скалы рифа выступают над водой не
больше чем на фут, а на самом деле больше чем на ярд. Таким  образом,  лодка
вряд  ли  будет  замечена,  и  никто  не обратит внимания на мое бедственное
положение -- разве что посмотрит в подзорную  трубу.  Но  можно  ли  на  это
рассчитывать?
     Чем  больше  я думал, тем больше убеждался, что своим несчастьем обязан
собственному легкомыслию.
     Несколько минут я был в полной растерянности и не мог принять  никакого
решения.  Я  принужден  был оставаться на рифе, потому что другого выхода не
было. Затем мне пришло в голову, что я могу броситься  вплавь  за  лодкой  и
вернуть  ее  обратно.  Пока  что  она отошла от островка на какие-нибудь сто
ярдов, но с каждой минутой уходила все дальше.
     Если догонять лодку, то это надо делать  не  теряя  времени,  ни  одной
секунды!
     Что мне еще оставалось делать? Если я не догоню лодку, я попаду в очень
тяжелое, даже опасное положение. И я решил попробовать.
     Я мгновенно сорвал с себя одежду и запрятал ее между камней. Потом снял
башмаки  и  чулки;  рубашка  тоже последовала за ними, чтобы она не стесняла
движений. Я словно готовился выкупаться. В таком виде я бросился в  воду  --
без  разбега,  потому  что  глубина  была  достаточная  у  самых  камней.  Я
направился к лодке по прямой линии.
     Я старался плыть изо всех сил, но все  же  приближался  к  ялику  очень
медленно.  Иногда  мне  казалось,  что  лодка  удаляется  от меня с такой же
скоростью, с какой я плыл, и эта мысль наполняла меня досадой и страхом.
     Если я не догоню ялик, мне придется вернуться на риф или пойти ко  дну,
потому  что, гонясь за ним, я понял, что добраться вплавь до берега для меня
так же трудно, как переплыть Атлантический океан. Я был  хорошим  пловцом  и
мог  бы, если понадобится, проплыть целую милю, но одолеть три мили было уже
выше моих сил. Этого я не мог бы сделать  даже  для  спасения  своей  жизни.
Кроме  того, лодка удалялась не по направлению к берегу, а в противоположную
сторону, к выходу из бухты, а оттуда, в  случае  неудачи,  мне  пришлось  бы
преодолеть десять миль.
     Я  начал  сомневаться,  стоит ли гнаться за яликом, и стал подумывать о
возвращении на риф, пока еще не выдохся окончательно,  но  тут  увидел,  что
ялик  слегка  изменил  курс  и  повернул  в сторону. Это произошло благодаря
неожиданному порыву ветра с другой стороны. Лодка приблизилась ко мне,  и  я
решил сделать еще одну попытку.
     Попытка  увенчалась  успехом.  Через  несколько  мгновений  я  радостно
ухватился руками за край борта. Это дало мне возможность  передохнуть  после
долгого заплыва.
     Отдышавшись,  я  попытался влезть в лодку, но, к моему ужасу, маленькое
суденышко не выдержало моей тяжести и перевернулось вверх дном, как  корыто,
а я оказался под водой.
     Я  вынырнул  на  поверхность  и,  снова  ухватившись  руками  за лодку,
попробовал сесть верхом на киль. Однако из этого ничего не вышло, потому что
я потерял равновесие и так накренил лодку, что она перевернулась еще  раз  и
пришла  в нормальное положение. В сущности, только это мне и было нужно, но,
заглянув в лодку, я убедился, что она зачерпнула много воды. Под весом  воды
лодка  настолько осела, что я перебрался через борт и влез в нее без особого
труда. Но через секунду я увидел, что положение ничем не улучшилось,  потому
что она начала тонуть. Вес моего тела еще больше утяжелил ее, и я понял, что
если  не  прыгну  опять  в  воду,  то  она  быстро  пойдет ко дну. Сохрани я
хладнокровие и выпрыгни вовремя, лодка осталась бы на поверхности. Но я  был
сильно  напуган  и  ошеломлен  бесконечным  нырянием, сообразительность меня
покинула, и я торчал в лодке, стоя по колена в воде. Я хотел было  вычерпать
воду,  но  чем?  Жестяная  кастрюля  исчезла  вместе  с веслами. Без всякого
сомнения,  она  потонула,  пока  лодка  переворачивалась,  а  весла  плавали
вдалеке.
     В  полном  отчаянии  я  начал вычерпывать воду пригоршнями, но не успел
сделать и нескольких движений, как почувствовал,  что  ялик  погружается.  В
следующее мгновение он затонул прямо подо мной, а я принужден был поработать
руками  и ногами, чтобы уйти от водоворота, который образовался на месте его
гибели.
     Я посмотрел на то место, где он исчез. Я знал, что  это  уже  навсегда.
Мне оставалось только одно -- плыть обратно к рифу.



     Я  добрался  до  рифа не без труда. Рассекая грудью воду, я чувствовал,
что иду против течения,-- это начинался прилив. Именно прилив и ветер угнали
у меня лодку. Но я достиг рифа вовремя -- каждый лишний фут обошелся бы  мне
дорого.
     Усилие,  которое  я  потратил,  чтобы  вылезть  на  берег,  могло стать
последним, если бы оно не довело меня до скалы. Это было все, на что  я  был
способен,--  до  такой степени я устал. К счастью, у меня хватило сил на это
последнее усилие, но я был совершенно измучен и  несколько  минут,  стараясь
отдышаться, лежал на краю рифа, на том месте, где вылез из воды.
     Однако  я  недолго  находился  в  бездействии. Положение было не такое,
чтобы тратить время попусту. Зная это, я вскочил на ноги и огляделся.
     Не знаю, почему я прежде всего посмотрел в сторону погибшей лодки. Быть
может, во мне шевелилась смутная надежда, что она всплывет.  Но  об  этом  и
думать  было  нелепо.  На  море  не было ничего, и только бесполезные теперь
весла плыли вдали, по волнам, и как будто дразнили меня. С таким же  успехом
они могли бы пойти ко дну вместе с лодкой.
     Затем  я  обратил свой взгляд в сторону берега, но и там ничего не было
видно, кроме низкой и ровной полосы земли, на которой стоял  поселок.  Людей
на  берегу  я  не заметил, даже с трудом различал дома, потому что, как бы в
добавление к моему унынию и окружавшим меня опасностям, и самое  небо  стало
заволакиваться, а вместе с облаками появился и свежий бриз.
     Волны  сделались так высоки, что закрывали от меня берег. Впрочем, даже
в хорошую погоду я не мог бы разобрать очертания людей на берегу, потому что
от рифа до ближайшей окраины поселка было больше трех миль.
     Звать на помощь было бессмысленно. Даже в безветренный день меня бы  не
услышали. И, прекрасно зная это, я и не пытался открыть рот.
     Я  ничего не мог заметить на поверхности моря: ни корабля, ни шлюпа, ни
шхуны, ни брига -- ни одного судна не виднелось в бухте. Было воскресенье, и
суда находились на стоянках. По той же причине и рыбачьи лодки не выходили в
море, а все шлюпки для катанья из нашего поселка отправились  к  знаменитому
маяку -- в том числе, вероятно, и лодка Гарри Блю.
     На  севере,  востоке,  западе  и  юге  не было ни одного паруса. Кругом
лежала водная пустыня, и я чувствовал себя заживо погребенным.
     Я хорошо запомнил жуткое чувство одиночества,  которое  охватило  меня.
Помню, что я прислонился к скале и зарыдал.
     К тому же неожиданно вернулись чайки. Может быть, они сердились на меня
за то,  что  я  их  прогнал:  они  летали  над  самой моей головой, испуская
оглушительные, резкие крики, как бы намереваясь напасть на  меня.  Теперь  я
думаю, что они делали это скорее из любопытства, чем от злобы.
     Я  обсудил  свое положение, но так и не придумал ничего. Мне оставалось
только одно -- ждать, пока не подойдет помощь извне. Другого выхода не было.
Я никак не мог выбраться с островка сам.
     Но когда  приедут  за  мной?  Ведь  только  по  счастливой  случайности
кто-нибудь  с  берега  вдруг обратит внимание на риф. Впрочем, без подзорной
трубы меня все равно оттуда не увидят. Всего один  --  два  лодочника  имели
подзорные  трубы  --  я  это  знал,--  и одна была у Гарри Блю. Но далеко не
каждый день они пользовались этими трубами. И десять шансов  против  одного,
что  они  не  направят их на риф. Зачем им смотреть в этом направлении? Этим
путем суда никогда не ходят,  а  корабли,  направляющиеся  в  бухту,  всегда
далеко  обходят  опасный  риф.  Таким  образом,  надежда,  что  меня заметят
невооруженным глазом или в трубу, была  очень  слаба.  Но  еще  слабее  была
надежда,  что меня подберет какое-нибудь судно, раз путь судов не лежит мимо
рифа.
     Полный таких неутешительных мыслей, я уселся  на  скалу  и  стал  ждать
дальнейших событий.
     Я  тогда  не  предвидел  возможности умереть с голоду на островке. Я не
думал тогда, что дело может принять настолько дурной оборот. Но именно так и
могло получиться. Предотвратить беду могло лишь одно  обстоятельство:  Гарри
Блю увидит, что ялик пропал, и начнет искать его.
     Конечно,  он  этого  не  заметит  до  наступления  темноты:  вряд ли он
вернется с пассажирами раньше. Однако, когда начнет вечереть,  он  наверняка
отправится  домой.  Увидев, что лодочка отвязана, он, естественно, подумает,
что взял ее я, потому что я единственный из мальчиков и  вообще  из  жителей
поселка пользовался этой привилегией. Увидев, что лодки нет, что даже к ночи
она  не  вернулась,  Блю пойдет к дяде. Тогда начнется тревога и меня станут
искать. В конце концов все это приведет к тому, что меня найдут.
     Меня не столько беспокоила мысль о собственной  судьбе,  сколько  страх
перед тем, что я наделал. Как я теперь посмотрю Гарри в глаза? Чем я возмещу
убыток?  Дело  серьезное  --  у  меня денег нет, а дядя не станет платить за
меня. Обязательно  надо  возместить  лодочнику  потерю  лодки,  но  как  это
сделать?  Разве  что  дядя разрешит мне отработать этот долг Гарри... А я бы
работал по целым неделям, пока не окупится стоимость ялика, лишь бы у  Гарри
нашлось применение моим силам.
     Я  сидел  и  высчитывал,  во сколько могла обойтись лодочнику утонувшая
лодка. Я был целиком поглощен этими мыслями. Мне не приходило в голову,  что
моя  жизнь  в  опасности.  Я знал, что меня ждет голодная и холодная ночь. Я
промокну насквозь: прилив  целиком  покроет  камни  рифа,  и  мне  всю  ночь
придется стоять в воде.
     Кстати, какова будет глубина воды? Дойдет ли мне до колен?
     Я осмотрелся, думая найти какие-нибудь указания об уровне воды. Я знал,
что риф  полностью покрывается приливом, я это сам видел раньше. Но мне, как
и многим прибрежным жителям, казалось,  что  вода  заливает  риф  только  на
несколько дюймов.
     Сначала  я  не  мог  найти  ничего  такого, что бы указывало на обычную
высоту воды, но наконец взгляд мой упал на  сигнальный  столб.  На  нем  был
нанесен  уровень  приливной  волны, он был даже отмечен белым кружком -- без
сомнения, с целью указать на  это  морякам,  Представьте  себе,  как  я  был
потрясен,  какой  ужас я испытал, когда убедился, что уровень воды достигает
высоты не меньше шести футов выше основания столба!
     Чуть не теряя  рассудок,  я  бросился  к  столбу.  Я  прижался  к  нему
вплотную.  Увы!  Мои  глаза не обманули меня: линия приходилась намного выше
моей головы. Я с трудом доставал до нее  даже  кончиками  пальцев  вытянутой
руки.
     Меня  охватил неописуемый ужас, когда я понял, что мне угрожало: прилив
зальет скалы раньше, чем придет помощь. Волны сомкнутся над моей головой  --
я буду смыт с рифа и утону в водной пучине!



     Теперь  я убедился в том, что моя жизнь в опасности -- вернее, что меня
ждет неизбежная смерть. Надежда, что меня спасут  в  тот  же  день,  была  с
самого начала слаба, теперь она почти вовсе исчезла. Прилив начнется задолго
до  наступления ночи. Вода быстро достигнет высшей точки, и это будет конец.
Даже если меня хватятся до  вечера  --  а  это,  как  я  уже  говорил,  было
сомнительно,-- все равно будет поздно. Прилив ждать не станет.
     Смешанное  чувство  ужаса  и отчаяния, охватившее меня, надолго сковало
мои движения. Я ничего не соображал и  некоторое  время  ничего  не  замечал
вокруг  себя.  Я  только  оглядывал пустынную морскую ширь, поворачиваясь из
стороны в сторону, и беспомощно смотрел на волны. Не было видно  ни  паруса,
ни  лодки.  Ничто не нарушало однообразия водной пелены, только белые крылья
чаек хлопали вокруг меня. Птицы уже не  раздражали  меня  своим  криком,  но
время  от  времени  то  одна,  то  другая  возвращалась и пролетала над моей
головой. Они словно спрашивали, что я делаю здесь и почему не  покидаю  этих
мест.
     Луч надежды вдруг вывел меня из мрачного отчаяния. Мне снова попался на
глаза  сигнальный  столб, так напугавший меня, но теперь он произвел на меня
обратное действие: мне пришло в голову, что он спасет меня.
     Вряд ли нужно объяснять, что я решил взобраться на  верхушку  столба  и
просидеть там, пока не схлынет прилив. Половина столба была выше отметины --
значит, выше самой высокой точки прилива. На верхушке я буду в безопасности?
     Весь  вопрос  в том, как влезть по столбу, но это казалось нетрудным. Я
хорошо лазил по деревьям и,  конечно,  быстро  справлюсь  с  этим  несложным
делом.
     Открытие нового убежища вселило в меня новые надежды. Нет ничего легче,
как забраться наверх. Мне предстояло провести там тяжелую ночь, но опасность
миновала. Она была в прошлом -- я еще посмеюсь над ней.
     Воодушевленный  этой  уверенностью, я снова приблизился к столбу, чтобы
взобраться наверх.  Я  хотел  только  попробовать.  У  меня  оставалось  еще
достаточно  времени до начала прилива. Я просто хотел убедиться в том, что в
нужную минуту смогу спастись этим путем.
     Оказалось, что это довольно трудно, особенно внизу, где столб до высоты
первых шести футов был  покрыт  той  же  черной  скользкой  массой,  которая
покрывала  и  камни.  Я невольно вспомнил скользкие, нарочно смазанные салом
столбы, служившие развлечением на праздниках в нашем поселке[12].
     Неоднократные попытки ни к чему не  привели,  пока  я  не  вскарабкался
наконец выше отметины. Одолеть верхнюю часть столба оказалось легче, и скоро
я очутился на верхушке.
     Я  протянул  руку, чтобы ухватиться за верхний край бочонка и влезть на
него. Я уже поздравлял себя с находчивостью, как  вдруг  мысли  мои  приняли
иное направление, и я снова впал в отчаяние.
     Мои  руки  были  слишком  коротки -- они не доставали до верхнего обода
бочки. Я  мог  дотянуться  только  до  середины,  в  том  месте,  где  бочка
расширяется, но не мог ухватиться за нее, ни влезть наверх, ни удержаться на
месте.  Не  мог  я  и  оставаться  там, где был. Я ослабел и через несколько
секунд вынужден был соскользнуть к подножию столба.
     Я попробовал еще раз, но без результата. Потом еще раз -- снова  то  же
самое.  Затея  была бессмысленной. Раскидывая руки и сгибая ноги, я никак не
мог подняться выше того места,  где  начиналась  бочка,  и,  протянув  руки,
доставал  только  до  ее  середины.  Конечно,  я  не  мог удержаться в таком
положении: у меня не хватало опоры, и я вынужден был снова скользить вниз.
     Новая тревога охватила меня, когда я сделал это открытие,  но  на  этот
раз  я  не  поддался  отчаянию.  Возможно,  что  перед  лицом приближающейся
опасности мой мозг стал работать быстрее. Во всяком случае, я овладел  собой
и стал думать, что бы мне предпринять.
     Будь  у  меня нож, я мог бы сделать надрезы на столбе и, упираясь в них
ногами, подняться повыше. Но ножа у меня  не  было  и  делать  надрезы  было
нечем,  разве  что  грызть  дерево зубами. Положение становилось чрезвычайно
трудным.
     Наконец меня осенила блестящая мысль.  Что,  если  натаскать  камней  к
основанию  столба, навалить их так, чтоб они были выше отметины, и встать на
них? Так и нужно сделать.
     Возле столба уже лежало несколько камней, положенных,  как  видно,  для
его  устойчивости.  Надо  прибавить еще, соорудить керн, то есть нечто вроде
старинного могильника или пирамиды из камней, и забраться наверх.
     Новый план спасения так мне понравился, что я немедленно стал приводить
его в исполнение. На рифе было сколько угодно обтесанных водой камней,  и  я
предполагал,  что  в  несколько  минут  моя насыпь будет готова. Но, немного
поработав, я стал понимать, что это дело займет гораздо больше времени,  чем
я  думал.  Камни  были  скользкие,  носить их было трудно. Одни были слишком
тяжелы для меня, а другие, те, что полегче, вросли в песок так основательно,
что я не мог их оторвать.
     Несмотря на это, я работал изо  всех  сил.  Я  знал,  что  если  хватит
времени, то я успею построить достаточно высокий керн. Больше всего я боялся
не поспеть.
     Приливная  волна  начинала  подниматься.  Медленно,  но  неуклонно  она
подходила все ближе и ближе,-- я это чувствовал !
     Я не раз падал, напрягая все  силы  в  этой  борьбе.  Колени  мои  были
разодраны  в  кровь  острыми  камнями.  Но я не обращал никакого внимания на
трудности, на боль и усталость. Мне угрожала большая опасность  --  потерять
жизнь!  И  не  надо  было понукать меня, чтобы я превозмог все препятствия в
работе.
     Мне удалось довести насыпь до высоты  собственного  роста  раньше,  чем
прилив стал заливать скалы. Но я знал, что этого мало. Еще два фута -- и мой
керн  сровняется  с  отметиной  на  столбе.  Я упорно продолжал работать, не
отдыхая ни одной секунды. Работа же становилась все труднее и  труднее.  Все
близлежащие камни пошли в дело, и за новыми приходилось ходить все дальше. Я
совершенно  изранил себе руки и ноги, и это еще больше мешало работе. Теперь
приходилось вкатывать камни на высоту  моего  роста.  Я  выбивался  из  сил.
Вдобавок   большие   куски   скалы  внезапно  срывались  с  вершины  кучи  и
скатывались, грозя разбить мне ноги.
     Наконец после долгого труда -- прошло  два  часа  или  даже  больше  --
работу  пришлось  прервать,  но  насыпь  еще далеко не была готова. Излишне,
пожалуй, говорить вам, что  мне  помешало.  Да,  это  был  прилив,  который,
подобравшись  к камням, сразу обрушился на них. Это произошло не так, как на
берегу, где прилив  наступает  постепенно,  волна  за  волной.  Здесь  волна
достигла  уровня  прибрежных  скал и, перекатившись через них, залила остров
первым же потоком и сразу на порядочную глубину.
     Я не переставал трудиться, пока не залило скалы.  Я  работал,  стоя  по
колени  в  воде, склонясь к ее поверхности, иногда почти погружаясь в нее. Я
доставал большие камни и относил их к насыпи. Я работал, а пена била  мне  в
лицо, меня окатывало с головой так, что я боялся захлебнуться. Но я работал,
пока  глубина и сила волн не выросли до того, что я уже не мог больше стоять
на скалах. Тогда, передвигаясь то ползком, то  вплавь,  я  притащил  к  куче
камней последний камень и водрузил его на вершине, затем взобрался туда сам.
Я  стоял  на  самой  высокой  точке  своего  укрепления, плотно охватив шест
сигнального столба правой рукой. С трепещущим сердцем стоял я  и  глядел  на
прибывающее море.



     Не  могу  сказать, что я с уверенностью ждал результатов своей выдумки.
Совсем наоборот -- я дрожал  от  страха.  Будь  у  меня  больше  времени  на
постройку  керна, чтобы сделать его выше волн и достаточно крепким, я был бы
спокойнее. В сигнальном столбе я не сомневался: он был  испытан  и  выдержал
уже  не  одну бурю за много лет. Я боялся за только что построенный керн, за
его вышину и прочность. Что касается вышины, то мне удалось  поднять  насыпь
на пять футов -- ровно на один фут ниже отметки на столбе.
     Таким  образом,  я  должен  был  стоять на фут в воде, но это меня мало
беспокоило в таких  трудных  обстоятельствах.  Не  это  было  причиной  моих
тяжелых  предчувствий.  Другая  мысль  меня волновала: меня беспокоила белая
отметка на столбе. Я знал, что она обозначает высшую точку приливной  волны,
когда  море  спокойно,  совершенно  спокойно.  Но  море  не  было спокойным.
Довольно свежий ветер вздымал волны не меньше фута, а  может  быть,  и  двух
футов  вышиной.  Если  так,  то  мое  тело  окажется на две трети или на три
четверти в воде, не считая гребней  волн,  которые  будут  меня  обдавать  с
головой.
     Но это все было бы ничего. А что, если ветер усилится и перейдет в бурю
или просто начнется сильное волнение? Тогда вся моя работа ни к чему. Потому
что в  бурю  мне  не  раз  случалось  видеть,  как  белая  пена обдает риф и
поднимается на много футов над вершиной сигнального столба.
     Да, если разыграется буря, я пропал!
     Такое опасение возникало у меня то и дело.
     Правда,  некоторые   обстоятельства   мне   благоприятствовали.   Стоял
прекрасный  месяц  май,  утро  было  чудесное.  В другом месяце скорее можно
ожидать шторма. Но и в мае бывают штормы. На суше может  стоять  безоблачная
погода,  а  в  это время в море гибнут корабли. Да, наконец, пусть даже и не
поднимется ураган -- обыкновенное волнение легко  смоет  меня  с  моей  кучи
камней.
     Меня  тревожило  и  другое  -- керн был сделан неплотно. Я и не пытался
построить его по-настоящему; для этого не было времени. Камни были  навалены
друг  на  друга  как  попало, и, встав на них, я сразу почувствовал, что это
довольно шаткая опора. Что будет, если они не смогут сопротивляться течению,
напору прилива и ударам волн? Если так, то,  значит,  я  трудился  напрасно.
Если они рухнут, то вместе с ними рухну и я и больше не встану!
     Неудивительно,  что  сомнения  мои  все  увеличивались. Я не переставал
думать о том, что будет, если такая беда  случится,  и  тщательно  оглядывал
поверхность бухты -- только для того, чтобы еще больше разочароваться.
     Долго  оставался  я  в  первоначальном положении, крепко обнимая столб,
прижавшись к нему, как к  самому  дорогому  другу.  И  верно,  это  был  мой
единственный друг: если бы не он, я бы не мог соорудить керн. Без столба его
мгновенно размыла бы вода, да и я не смог бы удержаться на нем стоя.
     Если  бы  я  не  держался  за  столб,  мне  трудно  было  бы  сохранить
равновесие.
     Я сохранял это положение, почти не двигая  ни  одним  мускулом.  Боялся
даже  переступить  с  ноги  на  ногу,  чтобы камни не покатились, потому что
собрать их во второй раз было невозможно: для этого не  оставалось  времени.
Уровень воды вокруг подножия столба был уже выше моего роста, и мне пришлось
бы плавать.
     Я   все  время  оглядывался,  не  двигая  при  этом  корпусом,  а  лишь
поворачивая шею. Я смотрел то вперед, то назад, то по сторонам, не прекращая
своих наблюдений, и не меньше полусотни раз подряд убедился в том, что никто
не идет мне на помощь. Я следил за уровнем прилива и  за  большими  волнами,
которые  неслись  к  рифу и бились о скалы, как будто возвратясь из далекого
странствия. Казалось, они разъярены и угрожают мне, и негодуют на то, что  я
забрался  в их приют. Что нужно тут мне, слабому смертному, в их собственном
обиталище, в месте, предназначенном для их суровых игр?  Мне  казалось,  что
они говорят со мной. У меня началось головокружение--мне чудилось, что я уже
сорвался и тону в темном водном пространстве.
     Волны  поднимались все выше и выше. Вот они залили верхушку моей насыпи
и покрыли ступни, вот они подмывают мне колени... Когда же они  остановятся?
Когда прекратится прилив?
     Еще  рано,  рано! Вода поднимается все выше, выше! Я стою уже по пояс в
соленом потоке, а пена омывает меня, брызжет мне в  лицо,  окатывает  плечи,
забирается в рот, в глаза и уши --я задыхаюсь, я тону!.. О Боже!
     Вода достигла высшей точки и залила меня почти целиком. Я сопротивлялся
с отчаянным   упорством,   крепко   прижавшись  к  сигнальному  столбу.  Это
продолжалось долго и, если  бы  все  оставалось  без  изменения,  я  мог  бы
удержаться  на  своем  месте  до  утра.  Но  перемена  приближалась: на меня
надвигалась самая большая опасность.
     Наступила ночь! И, словно сигнал к моей гибели, ветер, все  усиливаясь,
стал  переходить  в  бурю. Облака сгущались еще в сумерки, угрожая дождем, и
вот он грянул потоками -- ветер принес дождь. Волны становились все круче  и
несколько  раз  обдали  меня  с головой. Это были потоки такой силы, что я с
трудом их выдержал, меня едва не сорвало.
     Сердце у меня замирало от страха. Если  волны  превратятся  в  могучие,
бурные валы, я не смогу больше сопротивляться, и меня снесет.
     Последняя  волна  сдвинула  меня  с  места,  и  мне пришлось переменить
положение и утвердиться более прочно. С этой целью я слегка  приподнялся  на
руках,  нащупывая ногами более высокую и надежную точку на насыпи, но в этот
момент нагрянула новая волна, сорвала мои ноги  с  насыпи  и  отнесла  их  в
сторону. Цепляясь руками за столб, я повис на секунду почти в горизонтальном
положении.  Наконец волна прошла. Я снова попытался достать ногами до камней
-- именно достать, потому что под моей тяжестью камни стали  расползаться  у
меня  под  ногами, как будто их неожиданно смыло. Я не мог больше держаться,
соскользнул по столбу и вслед за развалившейся кучей камней полетел в воду.



     К счастью, я выучился плавать, и довольно искусно. В ту минуту это  мое
достижение  оказалось  чрезвычайно полезным. Только поэтому я и не утонул. Я
немного умел нырять, а не то мне  пришлось  бы  совсем  плохо,  потому  что,
погрузившись в воду, я тут же очутился почти на самом дне, среди безобразных
черных камней.
     Я   недолго   там  оставался  и  вынырнул  на  поверхность,  как  утка.
Удерживаясь на волнах, я оглянулся. Я хотел найти сигнальный столб,  но  это
было   не   так   легко,   потому  что  пена  залепляла  мне  глаза.  Словно
собака-водолаз, отыскивающая в  воде  какой-нибудь  предмет,  вертелся  я  в
волнах,  стараясь  найти  столб.  Я  с трудом соображал, не понимая, куда он
делся,-- вода ослепила и оглушила меня.
     Наконец я его заметил. Он  был  от  меня  уже  не  так  близко,  как  я
предполагал,--  на  расстоянии  многих ярдов, пожалуй, не меньше двадцати. Я
отчаянно боролся с волнами и ветром. Если бы эта борьба продлилась еще минут
десять, меня бы унесло так далеко, что я уже не в состоянии был бы вернуться
назад.
     Как только я увидел столб, я поплыл к нему,  не  отдавая  себе  отчета,
зачем  это  нужно.  Просто  меня гнал туда инстинкт, мне казалось, что там я
найду спасение. Я поступал, как все  утопающие:  хватался  за  соломинку.  Я
утратил  последнюю  каплю хладнокровия, и при этом меня не покидало сознание
того, что, добравшись до столба, я все еще буду далек от безопасности. Я  не
сомневался,   что  смогу  доплыть  до  него,--  это  было  в  моих  силах  и
возможностях.
     Я мог бы легко влезть на столб и добраться  до  бочки,  но  не  дальше.
Влезть  на бочку я был не в состоянии, даже под страхом смерти. Я уже сделал
несколько попыток и убедился, что мне это не под силу. А я был  уверен,  что
девятигаллонный  бочонок достаточно велик, чтобы послужить мне убежищем, где
я без труда дождусь конца шторма.
     Кроме того, если бы я взобрался наверх до наступления  ночи,  меня  бы,
возможно,  увидели  с  берега, и все приключение окончилось бы благополучно.
Мне положительно казалось, что, когда я влез в первый  раз  на  столб,  меня
заметил  один -- нет, даже несколько человек, праздно бродивших по пляжу; и,
вероятно, решив, что  я  один  из  мальчуганов,  которые  нарушили  святость
воскресного  дня, забравшись на риф для пустых забав, они перестали обращать
на меня внимание.
     Конечно, тогда я не мог влезть на столб: я быстро выдохся. Кроме  того,
как  только  мне пришло в голову соорудить насыпь, нельзя уже было терять ни
секунды времени.
     Эти мысли не приходили мне в голову, пока я плыл, стараясь добраться до
столба. Но кое о чем я подумал. Я понял, что не сумею взобраться на бочку. Я
стал соображать, что же мне делать, когда доплыву до столба,-- это было  мне
совсем  неясно.  Буду стараться держаться за столб, как и раньше, но как мне
удержаться возле него? Так я и не решил этого вопроса, пока не ухватился  за
столб.
     После  долгой борьбы с ветром, приливом и дождем я снова обнял его, как
старого друга. Он и был для меня чем-то вроде друга. Если бы не этот  столб,
я пошел бы ко дну.
     Достигнув  столба,  я  уже  как  бы  чувствовал  себя  спасенным.  Было
нетрудно, держась за него руками, лежать всем остальным  туловищем  в  воде,
хотя, конечно, это было довольно утомительно.
     Если  бы  море  было  спокойно,  я  бы  мог  долго  оставаться  в таком
положении, пожалуй, до конца прилива, а это было все, что  мне  требовалось.
Но  море  не  было  спокойно,  и это меняло дело. Правда, на время оно почти
утихло и волны стали меньше, чем  я  и  воспользовался,  чтобы  отдохнуть  и
отдышаться.
     Но  это была короткая передышка. Ветер подул снова, полил дождь, и море
забушевало опять, еще сильнее, чем раньше. Меня подбросило вверх,  почти  до
самой  бочки,  и  тотчас  потащило  вниз,  к камням, потом завертело волчком
вокруг  столба,  который  служил  мне  как   бы   стержнем.   Я   проделывал
акробатические упражнения не хуже любого циркача.
     Первый  натиск  волн  я  выдержал  мужественно.  Я  знал, что борюсь за
спасение  своей  жизни,  что  бороться  необходимо.  Но  это  давало  слабое
утешение.  Я чувствовал, как недалек от гибели, меня одолевали самые мрачные
предчувствия. Самое худшее было еще впереди, и я  знал,  что  еще  несколько
таких схваток с морем -- и силы мои вконец иссякнут.
     Что  бы  такое  сделать, чтобы удержаться на месте? Я ломал себе голову
над этим в перерыве между двумя валами. Будь у меня веревка, я  привязал  бы
себя к столбу. Но веревка была так же недоступна для меня, как лодка или как
уютное  кресло у камина в доме дяди. Не было смысла и думать о ней. Но в эту
минуту словно добрый дух шепнул мне  на  ухо:  если  веревки  нет,  надо  ее
заменить чем-нибудь!
     Вам не терпится узнать, что я придумал? Сейчас услышите.
     На  мне  была  надета плисовая куртка -- просторная одежда из рубчатого
плиса, какую носили дети простых людей, когда я  был  мальчиком.  При  жизни
матери  я  носил  ее  только  по  будням,  а теперь не расставался с ней и в
праздники. Не будем умалять достоинства этой куртки.  Позже  я  стал  хорошо
одеваться,  носил платье самого лучшего сукна, какое только могут произвести
на свет ткацкие станки западной Англии, но за все свои наряды я не отдал  бы
кусочка  моей  старой  плисовой  куртки.  Мне  кажется,  я имею полное право
сказать, что обязан ей жизнью.
     Так вот, на куртке был ряд пуговиц -- не  нынешних  роговых,  костяных,
слабеньких... нет! Это были хорошие, крепкие металлические пуговицы размером
с  шиллинг  и  с  железными  "глазками" в середине. На мое счастье, они были
крупные и прочные.
     Куртка была на мне, и тут мне тоже повезло, потому что ее  могло  и  не
быть.  Ведь,  отправляясь  в погоню за лодкой, я сбросил куртку и штаны. Но,
вернувшись, я надел снова и то и другое, потому  что  стало  вдруг  довольно
свежо. Все это произошло весьма кстати, как вы сами сейчас увидите.
     Зачем мне понадобилась куртка? Для того, чтобы разорвать ее на полосы и
привязать  себя  к  столбу?  Нет!  Это было бы почти непосильной задачей для
человека, затерянного в бушующем море и у  которого  в  распоряжении  только
одна  свободная  рука  для вязания узлов. Я даже не мог снять куртку, потому
что промокшая ткань прилипла к телу, как приклеенная. Я ее и не снял.
     Мой план был гораздо лучше: я расстегнул  и  широко  распахнул  куртку,
плотно  прижался  грудью  к  столбу  и  застегнул  куртку  на все пуговицы с
противоположной стороны столба.
     К  счастью,  куртка  была  достаточно  просторной.  Дядя   оказал   мне
неоценимую  услугу, заставив меня и по праздникам носить эту широкую, старую
плисовую куртку, хотя в то время я думал иначе.
     Застегнув все пуговицы, я получил возможность отдохнуть и  подумать  --
это был первый случай за все время.
     Теперь  меня  уже  не  могло  смыть,  и  мне нечего было бояться. Я мог
сорваться с рифа только вместе со столбом. Я стал составной  частью  столба,
как  бочка  на  его верхушке, и даже больше, потому что корабельный канат не
мог бы так прочно меня с ним связать, как полы моей крепкой куртки.
     Если бы от близости к столбу зависело мое спасение, я мог  бы  сказать,
что  уже  спасен. Но увы! Опасность еще не миновала. Через некоторое время я
увидел, что положение мое улучшилось лишь немногим. Громадный  вал  пронесся
над  рифом  и окатил меня с головой. Я даже подумал, что устроился еще хуже,
чем раньше. Я был так плотно пристегнут к  столбу,  что  не  мог  взобраться
повыше;  вот  почему  мне  пришлось выдержать новое купанье. Волна прошла, я
остался на месте, но какой в этом толк? Я скоро задохнусь от таких повторных
купаний. Силы меня оставят, я соскользну вниз и утону,-- и тогда можно будет
сказать, что я умер если не со знаменем, то "с древком в руках".



     Однако я не потерял присутствия  духа  и  стал  снова  думать,  как  бы
подняться  над  уровнем  волн. Я мог бы это сделать, не расстегивая ни одной
пуговицы. Но как мне удержаться наверху? Я очень скоро соскользну  вниз.  О,
если  бы  здесь  была  хоть  какая-нибудь  зарубка, узелок, гвозди! Если бы,
наконец, был у меня нож, чтобы сделать надрез! Но узелок,  зарубка,  гвоздь,
нож, надрез -- все это было недостижимо...
     Нет!  Нужно  совсем  другое.  Я  вспомнил, что столб суживается кверху,
верхушка его стесана со всех сторон и заострена, а на острие надет  бочонок,
или, вернее сказать, часть верхнего конца столба пропущена в дно бочонка.
     Я  вспомнил,  как  выглядит  узкая  часть  столба: там вокруг него есть
выступ, нечто вроде кольца, или  "воротника".  Хватит  ли  этого  небольшого
выступа  для  того, чтобы зацепить за него куртку и помешать ей соскользнуть
вниз? Необходимо попытаться это сделать.
     Не дожидаясь новой волны, я "атаковал" конец столба. Ничего не вышло --
я слетел обратно, внизу меня снова ждали мои  горести:  меня  опять  окатило
водой.
     Вся  беда была в том, что я не мог как следует натянуть воротник куртки
-- мешала голова.
     Я полез снова, задумав на этот раз другое. Как только схлынула волна, у
меня появилась  новая  надежда:  надо  попробовать  закрепиться  наверху  не
курткой, а чем-нибудь другим.
     Но чем же? И это я придумал! Вы сейчас узнаете, что именно. На плечах у
меня были  помочи -- не современные матерчатые подтяжки, а два крепких ремня
оленьей кожи. Я и решил повиснуть на них.
     Пробовать и соображать не было времени. Я не имел ни малейшего  желания
находиться внизу -- и опять отправился наверх. Куртка помогла мне. Я натянул
ее, откинувшись изо всех сил на спину и стиснув ногами столб.
     Таким  образом  я  получил  возможность оставаться наверху подольше, не
испытывая усталости.
     Устроившись как следует, я  снял  помочи.  Я  действовал  с  величайшей
осторожностью, несмотря на неудобную позу. Я постарался не уронить ни одного
из  ремней, связав их вместе. Узел я сделал как можно крепче, экономя каждый
свободный кусочек ремня. На конце я  сделал  петлю,  предварительно  опоясав
помочами  столб,  продвинул  эту  петлю  вверх,  пока  она не оказалась выше
выступа на столбе, и затянул ее. Мне осталось только пропустить ремень через
застегнутую на  все  пуговицы  куртку,  опоясать  себя  свободным  концом  и
завязать  его.  Я все это сделал довольно быстро и, откинувшись назад, налег
на ремень всей своей тяжестью. Я даже убрал  ноги  и  висел  с  минуту,  как
повешенный. Если бы какой-нибудь лоцман увидел меня в таком положении в свою
трубу,  он  наверняка решил бы, что я самоубийца или что произошло кошмарное
преступление.
     Я очень устал и наглотался воды. Вряд ли я сознавал весь комизм  своего
положения. Но теперь я мог смеяться над опасностями. Я был спасен от смерти.
Это  было все равно, что увидеть Гарри Блю с его лодкой на расстоянии десяти
ярдов от столба. Пусть буря крепчает, пусть льет дождь,  пусть  воет  ветер,
пусть  вокруг меня беснуются пенистые гребни! Невзирая ни на что, я останусь
здесь, наверху.
     Правда, мое положение нельзя было назвать  особенно  удобным.  Я  сразу
начал  соображать,  как  бы  устроиться  получше. Ноги у меня затекли, и мне
приходилось опускать их и повисать на  ремне,  что  было  неприятно  и  даже
опасно.  Однако  был  выход  и  из  этого неудобства, и я скоро нашел его. Я
разорвал штаны снизу до колен -- кстати, они были сделаны из той же  плотной
ткани,  что  и  куртка,--  и,  закрутив жгутом повисшие вниз концы, обвел их
вокруг столба и крепко завязал. Это  обеспечило  покой  нижней  части  моего
тела. Таким образом, полувися, полусидя, я провел остаток ночи.
     Если  я  скажу  вам,  что в свое время начался отлив и снова обнажились
скалы, вы решите, что я, конечно, тотчас отвязался  от  столба  и  спустился
вниз. Нет, я этого не сделал: я больше не доверял этим скалам.
     Мне  было  неудобно,  но  я  оставался на столбе -- я боялся, как бы не
пришлось еще раз все начать сначала.  Вдобавок  я  знал,  что  наверху  меня
скорее заметят, когда настанет утро, и с берега пошлют ко мне на помощь.
     И помощь мне была послана, или, вернее, пришла сама собой.
     Не  успела  Аврора  позолотить  морской  горизонт,  как я увидел лодку,
несущуюся ко мне со всей возможной скоростью. Когда она подошла  поближе,  я
увидел то, что мне лишь грезилось раньше: на веслах сидел Гарри Блю!
     Не  стану распространяться о том, как повел себя Гарри, как он смеялся,
кричал, размахивал веслом, как бережно и осторожно снял  меня  со  столба  и
положил в лодку. И когда я рассказал ему всю историю и сообщил, что его ялик
пошел  ко  дну, он не стал сердиться, а только улыбнулся и сказал, что могло
быть и хуже. И с того дня ни разу ни один упрек не сорвался с его уст --  ни
слова о погибшем ялике!



     Опасное  приключение  на рифе не оказало на меня никакого действия -- я
не стал бояться воды.  Пожалуй,  я  еще  больше  ее  полюбил  именно  за  то
волнение, которое испытываешь при опасностях.
     Вскоре  я  почувствовал  непреодолимое  желание  увидеть  чужие страны,
пересечь океан. Каждый раз, когда я глядел на бухту, эта мысль приходила мне
в голову. Видя на горизонте белые паруса, я думал, как счастливы должны быть
те, которые плывут на этих кораблях. С удовольствием поменялся бы я местом с
последним матросом из их экипажа.
     Может быть, меня не так бы тянуло в море, если бы  домашняя  моя  жизнь
сложилась  получше,  если  бы у меня были добрый отец и любящая мать. Но мой
суровый старый дядя мало заботился обо мне. Таким образом, лишенный семейных
уз, которые привязывали бы меня к дому, я еще больше стремился  в  океан.  Я
очень много работал на ферме, а к такому образу жизни меня совсем не влекло.
Нудная  работа  только  разжигала мое стремление отправиться в далекие края,
повидать  чудесные  страны,  о  которых  я  читал  в  книгах  и  о   которых
рассказывали матросы, бывшие рыбаки из нашего поселка, приходившие теперь на
побывку  в  родные места. Они толковали о львах, тиграх, слонах, крокодилах,
обезьянах величиной с человека, о змеях, длинных, как якорный канат.  Короче
говоря,  мне надоела тупая, однообразная жизнь, которую я вел дома и которая
в моем представлении была возможна только в нашей стране, потому  что,  судя
по рассказам моряков, во всех остальных странах можно было встретить сколько
душе угодно диких зверей, заманчивых приключений и всяких невероятных чудес.
     Помню  одного  молодого  парня,  который  прокатился  на  остров  Мэн и
вернулся с такими рассказами о своих приключениях среди чернокожих и удавов,
что  я  мучился  от  зависти  к  человеку,   пережившему   такие   волнующие
истории[13].  Я  неплохо знал правописание и арифметику, но о географии имел
самые смутные представления. Поэтому я толком не разбирался,  где  находится
остров  Мэн,  но  решил  при первой возможности съездить туда и поглядеть на
чудеса, о которых рассказывал парень.
     Хотя это было для меня сложным предприятием, но я не терял надежды, что
мне удастся его осуществить. В особых случаях из нашего  поселка  на  остров
Мэн  ходила  шхуна,  и я рассчитывал как-нибудь совершить на ней это трудное
плавание. Это могло оказаться нелегким делом, но я решил  сделать  все,  что
возможно. Я догадался завязать приятельские отношения с некоторыми матросами
шхуны и просил их взять меня с собой, когда они пойдут в очередной рейс.
     Пока  я терпеливо дожидался этой возможности, произошел случай, который
заставил меня принять новое решение и окончательно вытеснил из моей головы и
шхуну и трехногий остров[14].
     Милях в пяти от нашего поселка, на берегу той же бухты, как вы  знаете,
находится  большой  город  --  настоящий  морской порт, куда заходят большие
корабли -- крупные  трехмачтовые  суда,  плавающие  во  все  части  света  с
большими грузами.
     В один прекрасный день мне посчастливилось отправиться в город вместе с
дядиным  батраком,  который  вез  на  продажу овощи и молоко. Меня послали в
качестве помощника  присматривать  за  лошадью,  пока  он  будет  заниматься
распродажей продуктов.
     Наша  тележка  случайно проезжала мимо пристани, и я получил прекрасную
возможность  увидеть  громадные   суда,   стоявшие   вдоль   набережной,   и
полюбоваться их высокими, стройными мачтами и изящной оснасткой.
     Мы  остановились около одного корабля, который мне особенно понравился.
Он был больше всех соседних судов, и его красиво суживающиеся  кверху  мачты
поднимались  на  несколько  футов  выше  остальных. Но не величина и изящные
пропорции так сильно привлекли мое внимание, хотя я сразу  залюбовался  ими.
Самым интересным для меня было то, что кораблю предстояло скорое отплытие --
на следующий день. Я узнал это, прочитав на большой, прикрепленной на видном
месте доске следующее объявление:

     "И Н К А"

     ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПЕРУ
     ЗАВТРА

     Сердце мое забилось, как перед ужасной опасностью, но истинной причиной
этого  волнения  была  безумная  мысль,  возникшая  в моем мозгу тут же, как
только я прочел короткую, волнующую надпись.
     Почему бы мне не отправиться в Перу завтра?
     Почему бы и нет?
     Но тут передо мной встали большие препятствия. Их  было  много,  это  я
хорошо  знал.  Во-первых,  дядюшкин  батрак, который находится рядом, обязан
привезти меня домой.
     Само собой разумеется,  нечего  и  думать  просить  у  него  разрешения
съездить в Перу.
     Во-вторых,  надо  было,  чтобы меня согласились взять с собой моряки. Я
был не настолько наивен, чтобы не подумать о громадной сумме денег,  которая
понадобится  для  оплаты  длительного  путешествия в Перу или в любую другую
часть света. А без денег не возьмут на борт и маленького мальчика.
     У меня не было денег, даже чтобы заплатить за  проезд  на  пароме.  Вот
первая  трудность,  с  которой  я  столкнулся.  Как  же  мне попасть в число
пассажиров?..
     Мысли мои неслись, как молнии. Не прошло  и  десяти  минут,  в  течение
которых  я разглядывал красавец корабль, и такие препятствия, как отсутствие
денег на проезд и находившийся тут же работник с фермы, улетучились из  моей
головы.  И  с  полной  уверенностью в своих силах я пришел к заключению, что
непременно отправлюсь в Перу завтра.
     В какой части света лежит Перу, я знал не больше, чем  луна  в  небе,--
даже меньше, потому что с луны в ясные ночи, должно быть, хорошо видно Перу.
     В  школе  я учился только чтению, письму и арифметике. Последнюю я знал
неплохо; потому что наш школьный учитель был большой мастер по части счета и
очень гордился своими познаниями, которые передавал и  своим  ученикам.  Это
был  главный  предмет  в школе. Географией же он пренебрегал, почти вовсе не
преподавал ее, и я не знал, где находится Перу, хотя и слышал, что  есть  на
свете такая страна.
     Матросы,  приезжавшие  на  побывку, рассказывали о Перу, что это жаркая
страна и плавание до нее от Англии занимает шесть месяцев. Говорили, что эта
страна изобилует  чудесными  золотоносными  жилами,  чернокожими,  змеями  и
пальмами.
     Этого  для  меня  было  достаточно.  Именно  о такой стране я и мечтал.
Словом, решено -- я еду в Перу на "Инке"!
     Но следовало немедленно продумать план действий: где достать деньги  на
проезд и как убежать из-под присмотра Джона, правившего тележкой.
     Казалось  бы,  первое  представляло  собой  более трудную задачу, но на
самом деле это было вовсе не так уж сложно,-- по крайней мере, я  тогда  так
предполагал.
     У меня на этот счет были определенные соображения. Я много наслышался о
мальчиках,   которые   убегали   в  море,  поступали  на  корабль  юнгами  и
впоследствии становились умелыми матросами. У меня было впечатление,  что  в
этом нет ничего трудного и что любой мальчик, достаточно рослый и проворный,
будет принят на корабль, если только захочет работать.
     Я  опасался  только  насчет  своего роста, потому что был невысок, даже
ниже, чем мне полагалось по возрасту, хотя и отличался крепким  сложением  и
выносливостью.  Не  раз  слышал  я  попреки и насмешки над тем, как я мал. Я
боялся поэтому, что меня, пожалуй, не возьмут  в  юнги.  А  я  твердо  решил
наняться на "Инку".
     Относительно  Джона  у  меня  были  серьезные  опасения. Сперва я думал
просто удрать и предоставить ему возвратиться домой без меня.  Но,  подумав,
решил,  что из этого ничего не выйдет. Джон утром вернется сюда с полдюжиной
работников, возможно  даже  с  дядей,  и  меня  начнут  разыскивать.  Весьма
вероятно, что они успеют прийти до отплытия "Инки", потому что корабли редко
уходят  в  море  рано  утром. Глашатай объявит на площади о моем побеге. Они
обойдут весь город, вероятно, обыщут судно,  найдут  меня,  отдадут  дяде  и
отвезут домой, где, без всякого сомнения, меня жестоко высекут.
     Я  слишком  хорошо  изучил  дядюшкин  нрав, чтобы представить себе иной
конец моего побега. Нет, нет, нельзя, чтобы Джон с тележкой  вернулся  домой
без меня!
     Небольшое  размышление окончательно убедило меня во всем этом и в то же
время помогло составить лучший план. Новым моим  решением  было  отправиться
домой вместе с Джоном, а бежать уже прямо из дому.
     Стараясь  ничем не выдать своих намерений и ни в коем случае не вызвать
подозрений Джона, я уселся в тележку и отправился назад в поселок.
     Я приехал домой с таким видом, как будто ничего со мной не произошло  с
тех пор, как утром я выехал в город.



     Мы  приехали  на  ферму  поздно, и весь остаток вечера я старался вести
себя  так,  как  будто  ничего  особенного  у  меня  в  мыслях  и  не  было.
Родственники  и работники фермы и не догадывались о великом плане, таившемся
в моей груди,-- о плане, при мысли о котором сердце мое сжималось.
     Были минуты, когда я начинал жалеть о принятом решении. Когда я  глядел
на  привычные  лица  домашних  -- все-таки это была моя семья, другой ведь у
меня не было,-- когда я представлял себе,  что,  может  быть,  я  их  больше
никогда  не  увижу,  когда  я думал, что некоторые из них, может быть, будут
тосковать обо мне, когда я думал о том, как я  их  обманываю,  строя  тайные
планы,  о  которых  они  ничего  не подозревают,-- словом, когда такие мысли
пробегали у меня в мозгу, я уже почти отказывался от своих намерений.
     В минуты таких колебаний я готов был поверить свою тайну  кому  угодно.
И,  без  сомнения,  если  бы  кто-нибудь посоветовал мне остаться дома, я бы
остался тогда, хотя в конце концов, раньше или позже, моя своенравная натура
и любовь к воде все равно снова увлекли бы меня в море.
     Вам кажется странным, что я не обратился за советом  к  старому  другу,
Гарри  Блю?  Ах,  именно  это  и  следовало  бы  сделать,  если бы Гарри был
поблизости, но несколько месяцев назад ему надоело работать  лодочником,  он
продал  свою  лодку  и  поступил  рядовым  матросом  во  флот. Если бы Гарри
оставался по-прежнему здесь, быть может, меня не так тянуло бы в море. Но  с
тех  пор  как  он  уехал,  мне  каждый  день  и час хотелось последовать его
примеру. Каждый раз, когда я смотрел на море, меня  страшно  тянуло  уйти  в
плавание.  Чувство  это трудно объяснить. Заключенный в тюрьме не испытывает
такого настойчивого желания выйти  на  свободу  и  не  глядит  через  прутья
решетки  с такой тоской, с какой я глядел на морскую синеву и стремился уйти
далеко-далеко, за дальние моря.
     У меня не было никого, с кем я мог бы поделиться своей тайной. На ферме
жил один молодой работник, которому я доверял. Он  мне  очень  нравился,  и,
кажется,  я тоже пришелся ему по душе. Двадцать раз пытался я рассказать ему
о своем плане, но слова застревали у меня в горле. Я  не  опасался,  что  он
сразу выдаст мой план бегства, но боялся, что он начнет меня отговаривать и,
если  я  все же останусь при своем убеждении, он меня выдаст. Не было смысла
поэтому советоваться с ним, и я так ничего ему и не сказал. Я поужинал и лег
спать, как обычно. Вы думаете, что ночью я встал и бежал из дому? Как бы  не
так!  Я лежал в постели до утра. Спал я очень мало. Мысль о побеге не давала
мне заснуть, а когда я забывался сном, то видел большие корабли, волнующееся
море, видел, как я лезу на высокую мачту и травлю[15]  черные,  просмоленные
канаты, пока у меня не появляются волдыри на ладонях.
     Сначала  я  предполагал убежать ночью, что легко можно было сделать, не
разбудив никого. У нас в поселке не было воров, и двери на ночь  закрывались
только на задвижку.
     Дверь  дядиного  дома  по  случаю  жаркого,  летнего  времени  и  вовсе
оставалась открытой настежь. Я мог бы ускользнуть из дому, даже не  скрипнув
дверью.
     Но,  несмотря  на  юный  возраст,  я  обладал  способностью  рассуждать
логично. Я сообразил, что рано утром меня хватятся на ферме и начнут искать.
Кто-нибудь из моих преследователей уж наверно доберется до  порта  и  найдет
меня  там.  С  таким же успехом я мог бы убежать от Джона, когда мы стояли в
гавани. Кроме того, до города пять или шесть  миль  --  я  пройду  их  самое
большее за два часа. Я приду слишком рано, люди на судне еще не возьмутся за
работу,  а  капитан  будет  в  постели,  и  я  не  сумею  поговорить с ним и
попроситься добровольцем к нему на службу.
     По этим  соображениям  я  остался  дома  до  утра  и  нетерпеливо  ждал
заветного часа.
     Я позавтракал вместе со всеми. Кто-то заметил, что я очень бледен и "не
в себе".  Джон приписал это тому, что я вчера провел целый день на солнце, и
это объяснение удовлетворило всех.
     Я боялся  получить  какое-нибудь  задание  после  завтрака  --  скажем,
править  лошадью,  от  чего  нелегко  было  избавиться. Вместе со мной могли
поставить на  работу  еще  кого-нибудь,  и  мое  отсутствие  сразу  было  бы
замечено.  К  счастью, в этот день для меня не нашлось никакой работы и я не
получил никаких распоряжений.
     Воспользовавшись этим, я взял игрушечный кораблик, который так забавлял
меня в часы досуга. У других мальчиков тоже были шлюпы, шхуны и бриги, и  мы
часто  устраивали  гонки на пруду в парке. Была суббота, а в субботу в школе
не занимались. И я знал, что мальчики отправятся к  пруду  сейчас  же  после
завтрака, если не раньше. Не было ничего подозрительного в том, что, бережно
обняв  свой  кораблик,  я прошел через двор фермы и зашагал по направлению к
пруду, где,  как  я  и  предполагал,  мои  товарищи  уже  занимались  своими
кораблями, которые носились под всеми парусами.
     "Что-то  будет,--  думал  я,--  если  я  им  сейчас все расскажу? Какой
поднимется шум!"
     Мальчики встретили меня радостно. Я был занят на ферме по  целым  дням,
довольно редко с ними виделся и еще реже принимал участие в их играх.
     Как  только  игрушечный  флот  закончил  свой первый рейс через пруд --
маленькое  состязание,  в  котором  мой  шлюп  оказался   победителем,--   я
распрощался с товарищами и, взяв кораблик под мышку, зашагал дальше.
     Они  очень  удивились,  что  я  так  неожиданно  покидаю их, но я нашел
какое-то объяснение, которое их вполне удовлетворило.
     Я перелез через стену парка и еще раз поглядел издали на  друзей  моего
детства. Слезы выступили у меня на глазах: я знал, что оставляю их навсегда.
     Я  обогнул крадучись стену и скоро добрался до проезжей дороги, которая
вела в город. Но я не пошел по ней, а пересек  ее  и  углубился  в  поля  на
другой стороне дороги. Я это сделал затем, чтобы попасть под прикрытие леса,
который  на  порядочном расстоянии тянулся вдоль дороги. Я намеревался, пока
возможно, идти лесом, зная, что, останься я на дороге, я могу встретить  там
односельчан,  которые расскажут, что видели меня, и направят погоню в нужном
направлении. Я не знал, в котором часу уходит  "Инка",  и  это  меня  сильно
беспокоило.  Если  я приду слишком рано, меня могут еще поймать и вернуть. С
другой стороны, явись я слишком поздно, корабль уйдет -- и это меня страшило
больше, чем перспектива быть высеченным за попытку к бегству.
     Именно эта мысль мучила меня все утро и  продолжала  мучить  и  дальше,
потому  что  мне  и  в  голову  не  приходило,  что есть еще одна опасность:
получить отказ и не быть принятым на корабль. Я даже забыл, что мал  ростом.
Величие  моих  замыслов  возвысило  меня  в  собственных  глазах до размеров
взрослого человека.
     Я дошел до леса, пробрался через него из конца в конец, и никто меня не
заметил. Я не встретил ни лесничего, ни сторожей.
     Выйдя из-под защиты деревьев, я пошел полем, но теперь я  уже  был  так
далеко  от  поселка,  что  мне  не  грозила  опасность встретить знакомых. Я
старался не терять из виду море, так как знал, что  дорога  все  время  идет
вдоль берега, и я шел вдоль дороги.
     Наконец  вдали  показались  высокие  шпили  города  --  значит,  я  шел
правильно.
     Я перебирался через канавы и ручьи, перелезал  через  изгороди,  топтал
чужие  огороды  и в конце концов достиг городских предместий. Не отдохнув, я
двинулся дальше и разыскал улицу, которая вела к пристани. За крышами  домов
виднелись  мачты.  Сердце мое забилось, когда я поглядел на самую высокую их
них, с вымпелом, гордо реявшим по ветру.
     Не спуская глаз с вымпела, я торопливо  пробежал  по  широким  сходням,
взобрался по трапу[16] и через секунд стоял на палубе "Инки".



     Я  подошел  к  главному  люку, где пятеро или шестеро матросов возились
около ящиков и бочек. Они грузили судно и с помощью талей[17] спускали ящики
и бочки в трюм. На матросах были фуфайки с засученными  рукавами  и  широкие
холщовые штаны, выпачканные жиром и смолой. Один из них был в синей куртке и
таких же штанах, и я принял его за помощника капитана. Я был глубоко уверен,
что  капитан  такого  большого корабля -- великий человек и, конечно, одет с
ослепительной роскошью.
     Человек в синей куртке отдавал распоряжения, которые, как я заметил, не
всегда исполнялись беспрекословно. Часто слышались возражения  и  поднимался
гомон -- несколько голосов спорили о том, как лучше сделать.
     На  борту  военного корабля дело обстоит совсем по-другому: там приказы
офицера исполняются без возражений и замечаний. На торговых  судах  не  так:
распоряжения  помощника  капитана часто принимаются не как приказания, а как
советы, и команда выполняет их, как считает нужным. Конечно, это  не  всегда
так,  многое  зависит  от  характера  помощника.  Но на борту "Инки" строгой
дисциплины, по-видимому, не было. Крики, визг блоков, грохот ящиков и  скрип
тачек  на  сходнях  смешивались  в  одно  целое и создавали невероятный шум.
Никогда в жизни я не слыхал такого шума и несколько минут  стоял  совершенно
оглушенный и растерянный.
     Наконец  наступило  временное затишье: спускали в трюм огромную бочку и
бережно устанавливали ее на место.
     Один из матросов случайно заметил  меня.  Он  насмешливо  прищурился  и
крикнул:
     -- Эй, коротышка! Что тебе-то тут нужно? Грузишься на наш корабль, а?
     -- Нет,--  отозвался  другой,--  видишь,  он  сам  капитан  --  у  него
собственный корабль!
     Это замечание относилось к моему суденышку. Я  принес  его  с  собой  и
держал в руках.
     -- Эй, на шхуне! -- заорал третий.-- Куда держите? Грянул взрыв хохота.
Теперь уже все заметили мое присутствие и разглядывали меня с оскорбительным
любопытством.
     Я  стоял  и  молчал,  ошеломленный  встречей,  которую мне устроили эти
"морские волки". Тут  помощник  подошел  ко  мне  и  более  серьезным  тоном
спросил, что я делаю на борту.
     Я  сказал,  что хочу увидеться с капитаном. Я был в полной уверенности,
что где-то здесь есть капитан и что с ним-то  и  следует  говорить  о  таком
важном деле.
     -- Увидеться  с  капитаном?  -- повторил мой собеседник.-- Какое у тебя
дело к капитану, мальчуган? Я -- помощник. Может быть, этого достаточно?
     Секунду я колебался, но  затем  подумал,  что  раз  передо  мной  стоит
помощник  капитана,  то  лучше  сразу же объявить ему о моих намерениях. И я
ответил:
     -- Я хочу быть матросом!
     Полагаю, что  громче  им  никогда  не  приходилось  хохотать.  Поднялся
настоящий рев, к которому и помощник присоединился от всего сердца.
     Среди оглушительного хохота я услышал несколько весьма унизительных для
меня замечаний.
     -- Гляди,  гляди,  Билл,--  кричал  один  из них, обращаясь к кому-то в
стороне,-- гляди, паренек хочет быть  матросом!  Лопни  мои  глаза!  Ах  ты,
сморчок  в  два  вершка  от  горшка,  да  у тебя силенок не хватит закрепить
снасть! Матро-о-ос! Лопни мои глаза!
     -- А мать твоя знает, куда тебя занесло? -- осведомился другой.
     -- Клянусь, что нет,-- ответил за меня третий,-- и отец тоже не  знает.
Ручаюсь, парень сбежал из дому... Ведь ты смылся потихоньку, а, малыш?
     -- Послушай,  мальчуган,--сказал  помощник,--вот  тебе совет: вернись к
своей мамаше, передай почтенной старушке привет от меня и  скажи  ей,  чтобы
она  привязала  тебя  к  ножке  стула  тесемкой от нижней юбки и держала так
годиков пять -- шесть, пока ты не вырастешь.
     Этот совет породил новый взрыв хохота.
     Я чувствовал себя униженным всеми этими грубыми шутками и не знал,  что
ответить. В полной растерянности я выдавил из себя, заикаясь:
     -- У меня... нет матери...
     Суровые   лица   моряков   смягчились.   Раздались  даже  сочувственные
замечания, но помощник продолжал все так же насмешливо:
     -- Ну, тогда отправляйся к отцу  и  скажи  ему,  чтобы  он  задал  тебе
хорошую трепку.
     -- У меня нет отца!
     -- Бедняга, он, значит, сирота! -- жалостливо сказал один из матросов.
     -- Нет отца...-- продолжал помощник, который казался мне бесчувственным
зверем.-- Тогда отправляйся к бабушке, дяде, тетке или куда хочешь, но чтобы
тебя здесь  не  было,  а  не то я подвешу тебя к мачте и угощу ремнем. Марш!
Понял?
     По-видимому, этот зверь не  шутил.  Смертельно  напуганный  угрозой,  я
отступил, повинуясь приказанию.
     Я  дошел  до  трапа  и собирался уже сойти по сходням, как вдруг увидел
человека, который шел навстречу мне с берега. На нем были  черный  сюртук  и
касторовая[18]  шляпа.  Он  был  похож  на  купца или другого горожанина, но
что-то во взгляде его подсказало мне, что это моряк. У него было обветренное
лицо и в глазах выражение, характерное для людей, проводящих жизнь на  море.
И  брюки  из синей морской ткани придавали ему совсем не сухопутный вид. Мне
пришло в голову, что это и есть капитан.
     Я недолго оставался  в  сомнении.  Пройдя  трап,  незнакомец  вошел  на
палубу,  как  хозяин.  Я услышал, как он на ходу бросал приказания тоном, не
допускающим возражений.
     Он не остановился на палубе, а решительно направился к шканцам[19].
     Мне  показалось,  что  я  могу  еще  добиться  своего,  если   обращусь
непосредственно к капитану. Без колебаний я повернулся и последовал за ним.
     Мне  удалось  проскочить  мимо  помощника  и матросов, которые пытались
перехватить меня на бегу, и я настиг капитана у самых дверей его каюты.
     Я ухватил его за полу.
     Он удивленно обернулся и спросил, что мне нужно.
     В нескольких словах я изложил свою просьбу.  Единственным  ответом  мне
был смех. Потом, обернувшись, он крикнул одному из матросов:
     -- Эй, Уотерс! Возьми карапуза на плечи и доставь на берег. Ха-ха-ха!
     Не сказав больше ни слова, он спустился по трапу и исчез.
     Объятый  глубокой  горестью,  я  почувствовал  только, как крепкие руки
Уотерса подняли меня, пронесли по сходням, потом по набережной и опустили на
мостовую.
     -- Ну-ну, рыбешка! -- сказал мне матрос.-- Послушай  Джека  Уотерса  --
держись  до  поры  до  времени подальше от соленой воды, чтобы акулы тебя не
съели!
     Помолчав и подумав немного, он спросил:
     -- Ты сиротка, малыш? Ни отца, ни матери?
     -- Да,-- ответил я.
     -- Жаль! Я тоже был сиротой. Хорошо, что ты так рано потянулся в  море,
это  чего-нибудь  да стоит. Будь я капитан, я бы взял тебя. Но я, понимаешь,
только рядовой матрос и ни черта не могу тебе помочь. Но я приду сюда опять,
а ты к тому времени, пожалуй, будешь  маленько  покрупнее.  Вот  возьми  эту
штуку  на  память и вспомни обо мне, когда мы опять ошвартуемся в гавани, и,
кто знает, может быть, я выхлопочу тебе койку... А теперь  --  до  свиданья!
Иди  домой,  будь  хорошим  парнем  и  оставайся на суше до тех пор, пока не
вырастешь.
     Проговорив это, добродушный матрос протянул мне свой нож, повернулся  и
отправился обратно, а я остался один на набережной.
     Пораженный  таким  неожиданно  хорошим отношением, я смотрел ему вслед,
пока он не скрылся за фальшбортом[20]. Машинально положив нож  в  карман,  я
некоторое время стоял, не двигаясь с места.



     Размышления  мои  были не из приятных. Никогда еще в жизни я не был так
огорошен. Разлетелись в дым все мои мечты о том, как я буду  брать  рифы  на
парусах, как увижу чужие страны. Все мои планы окончательно рухнули.
     Я  чувствовал  себя  униженным  и  опозоренным.  Мне  казалось, что все
прохожие знают, что случилось и в каком  жалком  положении  я  нахожусь.  На
палубе,  у  борта,  я  видел  ухмыляющиеся  лица  матросов. Некоторые громко
смеялись. Я не мог этого вынести и без оглядки побежал прочь. На  набережной
лежали  мешки  с товарами, стояли большие бочки и ящики. Они не были собраны
вместе, а разбросаны повсюду, и между ними образовались проходы.
     Я залез в один из таких проходов, где меня никто не мог увидеть и где я
сам не мог видеть никого. Там я почувствовал себя так, как  будто  избавился
от  какой-то  опасности,--  так отрадно убежать от насмешек, даже если их не
заслуживаешь.
     Среди ящиков был один небольшой, подходящий для сидения.  Я  уселся  на
него и стал размышлять.
     Что  мне  делать?  Отбросить  все  мечты о море и вернуться на ферму, к
ворчливому, старому дяде?
     Вы скажете, что это было  бы  самым  разумным  и  естественным  в  моем
положении.  Может быть, вы и правы, но мне такой выход в голову не приходил.
Вернее, я решительно отбросил его, как только он пришел мне в голову.
     "Нет,-- говорил я себе,-- я еще не побежден; я не отступлю,  как  трус.
Сделал  один  шаг  -- сделаю и второй. Что в том, что меня не хотят брать на
это большое, важное судно? В порту стоят другие суда -- десятки  других!  На
любом  из  них  мне  будут  рады. Я перепробую все, прежде чем переменю свое
решением
     "Отчего мне отказали? -- спрашивал я себя,  продолжая  свой  монолог.--
Отчего?  Они  даже  не  сказали,  по  какой причине. Ах, да! Маленький рост!
Говорили, что мне не закрепить снасть. Я хорошо знаю, что  значит  закрепить
снасть.  Конечно,  они  хотели этим оскорбительным выражением сказать, что я
слишком мал, чтобы быть матросом. Но юнгой ведь я могу стать! Я слышал,  что
бывали  юнги  и помоложе меня. Интересно, какой у меня рост? Эх, будь у меня
плотничья линейка, я бы измерил себя. Как глупо, что я этого не сделал дома!
Нельзя ли проделать это сейчас?"
     Тут мои размышления прервались, потому что я заметил на одном из ящиков
надпись мелом: "4 фута". По-видимому, кто-то обозначил длину  ящика,  потому
что  в  высоту  он  не  мог  иметь  четыре  фута. Возможно, это была пометка
плотника или она была сделана для матросов, чтобы  они  знали,  как  грузить
ящик.  Благодаря этой пометке я за три минуты узнал свой рост с точностью до
дюйма.
     Я поступил так: лег плашмя на землю пятками  к  одному  краю  ящика,  а
затем  выпрямился  и пощупал рукой, не соприкасается ли моя макушка с другим
концом ящика. Не хватало  почти  целого  дюйма.  Напрасно  я  изо  всех  сил
вытягивал  шею  --  я никак не мог дотянуться до края ящика. Впрочем, это не
имело большого значения. Ясно, что раз длина ящика четыре фута,  значит,  во
мне неполных четыре.
     Я поднялся на ноги, обескураженный результатом измерения.
     Мне никогда нс приходило в голову, что я такой маленький. Какой мальчик
не считает   себя   почти   мужчиной!  Но  теперь  я  убедился  в  том,  что
действительно  мал  ростом.  Неудивительно,  что  Джек  Уотерс  назвал  меня
рыбешкой, а другие объявили, что я не смогу закрепить снасть.
     Уверившись  в  том,  что  я настоящий лилипут, я впал в полное уныние и
мысли мои приобрели мрачный оттенок. Теперь я знал, что меня не  возьмут  ни
на одно судно. Не бывало еще юнги такого маленького роста. Я таких не видал.
Наоборот,  мне случалось встречать рослых парней, которые служили в командах
бригов и  шхун,  посещавших  нашу  гавань,  и  которых  почему-то  именовали
"юнгами". Нет, дело безнадежное! Придется вернуться домой. Но я опять уселся
на  ящик  и продолжал раздумывать. Уже в раннем детстве ум мой был склонен к
изобретательству. Скоро у меня  зародился  новый  план,  который,  казалось,
вполне годился, чтобы осуществить мое первоначальное намерение.
     Тут  мне  пришла  на  помощь память. Я вспомнил истории про мальчиков и
взрослых, которые тайком прокрадывались на суда и уходили  с  ними  в  море.
Когда  суда  отходили  далеко  от  берега,  беглецы  покидали свои убежища и
продолжали путешествие в качестве матросов.
     Воспоминания об этих отважных героях едва успели промелькнуть у меня  в
мозгу,  как  я  решил  последовать  их  примеру. Я мгновенно принял решение:
спрятаться на борту какого-нибудь корабля -- ну, скажем, того же корабля,  с
которого меня выгнали с таким позором. Это был единственный корабль в порту,
который  готовился  к  отплытию.  Впрочем,  по правде сказать, если бы таких
кораблей была и дюжина, я все-таки выбрал бы "Инку".
     Вы удивитесь, почему  я  избрал  именно  этот  корабль,  но  это  легко
объяснить.  Я  был так обижен на моряков, особенно на помощника капитана, за
невежливое обращение, что мне захотелось отомстить им.
     Я знал, что они не выбросят меня за борт. Если не считать  помощника,--
все  они  люди  не  жестокие. Конечно, они не упустили случая подшутить надо
мной, но некоторые из них пожалели меня, когда узнали, что я сирота.
     Итак, решено: я отправляюсь в  плавание  на  этом  большом  корабле  --
наперекор помощнику, капитану и команде!



     Но  как  пробраться  на  корабль?  И  как  укрыться  на  нем? Вот какие
трудности тотчас встали передо мной.
     Явиться на палубу только затем, чтобы снова быть изгнанным?  Нельзя  ли
подкупить  кого-нибудь  из матросов, чтобы они пропустили меня на палубу? Но
чем подкупить? У меня совсем не было денег. Мой кораблик  и  моя  одежда  --
последняя  очень  плохого  качества -- вот и все, что мне принадлежало. Я бы
отдал кораблик, но минутное раздумье убедило меня в том, что ни один  матрос
не оценит вещь, которую сам легко может сделать; я считал, что любой матрос,
если  захочет,  без  труда  смастерит  кораблик.  Нет,  матроса не подкупишь
игрушкой, нечего и думать об этом!
     Вспомнил!  У  меня  ведь  есть  ценная  вещь  --  часы.   Правда,   это
обыкновенные,  старомодные  серебряные  часы  и  стоят  они немного, но идут
хорошо. Я получил их от моей бедный матери вместе с другими, более  ценными,
но  те  присвоил дядя. Старые, дешевые часы мне разрешено было носить, и, по
счастью, они как раз оказались у меня в кармане.  Нельзя  ли  таким  образом
подкупить  Уотерса  или кого-нибудь из матросов, чтобы они тайком пропустили
меня на борт и укрыли, пока судно не выйдет в море?
     Я решил попытать счастья.
     Пожалуй, главная  трудность  теперь  --  увидеть  Уотерса  или  другого
матроса  так,  чтобы  остальные  не  присутствовали, и рассказать ему, что я
задумал. Придется бродить вокруг корабля, пока кто-нибудь из них  не  выйдет
на берег один.
     Я  надеялся,  что  в  крайнем  случае  сумею и сам пробраться на судно,
особенно вечером, когда матросы окончат работу и уйдут на нижнюю  палубу.  В
таком  случае  мне даже незачем сговариваться с матросами. В темноте я сумею
пройти мимо вахтенных и спрятаться где-нибудь внизу. Я, конечно,  без  труда
найду убежище между бесчисленными ящиками и бочками.
     Но  сомнения тревожили меня. Будет ли корабль стоять в порту до вечера?
И не настигнет ли меня дядя с работниками?
     Признаться, первое меня волновало меньше. На судне все так  же,  как  и
вчера,  красовалось объявление: "Инка" отправляется в Перу завтра". Но когда
будет это "завтра"? Во всяком  случае,  едва  ли  судно  собирается  отплыть
сегодня,--  на  набережной  еще лежит множество тюков с товарами, несомненно
предназначенных для этого корабля. Кроме того, я не  раз  слышал,  что  суда
дальнего плавания отправляются не очень-то аккуратно.
     Я  рассудил,  что  вряд  ли  корабль  уйдет сегодня и что ночью я смогу
пробраться на борт.
     Была еще другая опасность -- быть пойманным и доставленным  домой.  Но,
по зрелом размышлении, это казалось маловероятным. На ферме не хватятся меня
до  вечера,  да  и вечером вряд ли станут искать, рассчитывая, что ночью так
или иначе я сам вынужден буду вернуться. Значит, с этой стороны нет  поводов
для опасений.
     Я перестал думать о доме и начал готовиться к выполнению своего плана.
     Я  рассчитывал, что мне придется скрываться на судне не меньше двадцати
четырех часов, может быть, больше. Нельзя же столько времени оставаться  без
еды!  Но где запастись едой? Я уже говорил, что у меня совсем не было денег.
Я не мог купить еду и не знал, где и как раздобыть деньги.
     Тут мне пришла в голову превосходная мысль: продам свой кораблик  и  на
вырученные деньги куплю еду.
     Игрушечное судно мне теперь не нужно --отчего не расстаться с ним?
     Без  дальнейших  размышлений  я вышел из своего убежища между бочками и
отправился по набережной искать покупателя для моего кораблика.
     Я скоро нашел его.  Это  была  лавка  морских  игрушек.  Поторговавшись
немного с хозяином, я продал кораблик за шиллинг[21].
     По-настоящему мое маленькое суденышко с его оснасткой стоило в пять раз
дороже,  и  при  других  обстоятельствах  я бы с ним не расстался и за такую
цену. Но торгаш  понял,  что  я  нахожусь  в  затруднительном  положении,  и
воспользовался этим.
     Теперь  у  меня было достаточно денег. Я отправился в другую лавку и на
все деньги купил  сыру  и  сухарей,  каждого  товара  на  шесть  пенсов[22].
Рассовав  провизию  по карманам, я вернулся на прежнее место между грузами и
снова уселся на ящик. Я порядком проголодался, так как обеденный  час  давно
прошел, и накинулся на сыр и сухари, что весьма облегчило мои карманы.
     Приближался  вечер,  и я решил выйти на разведку. Надо было выяснить, в
каком месте легче всего взобраться на  борт,  когда  придет  время.  Матросы
могут  заметить,  что  я слоняюсь возле судна, но, конечно, им и в голову не
придет, что я делаю это с определенной целью.
     А что, если они опять начнут  насмехаться  надо  мной?  Тогда  я  стану
отвечать им и, пользуясь этим, высмотрю все, что мне нужно.
     Не  теряя  ни  минуты,  я  начал прогуливаться по набережной с нарочито
небрежным видом. Я остановился  около  носовой  части  корабля  и  посмотрел
наверх. Палуба опустилась почти до уровня набережной, потому что нагруженное
судно  сидело  теперь  гораздо глубже. Но высокий фальшборт закрывал от меня
палубу. Я сразу заметил, что нетрудно будет с набережной влезть  на  него  и
проникнуть  на  судно,  держась  за  ванты[23]. Я решил, что это будет самый
правильный путь. Конечно, надо действовать  с  большой  осторожностью.  Если
ночь  будет  не  слишком  темная  и вахтенный матрос меня заметит, все будет
кончено: меня примут за вора, схватят и посадят в тюрьму. Но будь что  будет
-- я шел на риск.
     На борту все утихло. Не слышно было ни шума, ни голосов. Товары все еще
лежали на набережной -- значит, погрузка не кончилась. Но матросы прекратили
работу, и я видел, что на трапе и вокруг люка никого нет. Куда они делись?
     Крадучись  я  поднялся до середины трапа. Передо мной был большой люк и
палуба. Не видно было  ни  синей  куртки  помощника,  ни  засаленных  фуфаек
матросов. По-видимому, вся команда ушла в другую часть корабля.
     Я  остановился и прислушался. Откуда-то из передней части судна до меня
донеслись приглушенные голоса. Я знал, что это голоса  матросов,  беседующих
друг  с  другом.  Вдруг я увидел человека, который прошел мимо трапа. Он нес
большой котел, из которого валил пар.  Там,  очевидно,  находился  кофе  или
какая-нибудь другая горячая пища. Без сомнения, это был ужин для матросов, и
нес  его  кок[24].  Вот почему работа прекратилась и матросы ушли на носовую
часть корабля: они готовились ужинать.
     Отчасти из любопытства, отчасти побуждаемый новой, только что возникшей
у меня мыслью, я поднялся на палубу. Я увидел  матросов  далеко  в  передней
части  судна.  Некоторые  расположились  на брашпиле[25], другие -- прямо на
палубе, держа в руках  оловянные  миски  и  складные  ножи.  Меня  никто  не
заметил,  никто не смотрел в мою сторону. Все их внимание было сосредоточено
на коке и на дымящемся котле.
     Я торопливо оглянулся  --  кругом  никого  не  было.  Моя  новая  мысль
приобрела более четкие очертания.
     -- Сейчас  или  никогда!  --  прошептал  я  и,  нагнувшись, без оглядки
побежал по палубе к основанию грот-мачты. Теперь я находился у  самого  края
открытого  люка.  В  него-то я и собирался забраться. Лестницы не было, но с
талей свисал канат, конец которого уходил вниз, в трюм.
     Я потянул канат и удостоверился,  что  он  надежно  закреплен  наверху.
Крепко ухватив его обеими руками, я осторожно спустился вниз.
     Счастье,  что  я  не  сломал себе шеи, потому что выпустил из рук канат
раньше, чем спустился донизу.
     Я отделался только сотрясением, упав на дно трюма.
     Но я сейчас же вскочил на ноги и, перебравшись через несколько  ящиков,
еще  не  расставленных  на места, спрятался за бочкой и притаился во мраке и
тишине.



     Спрятавшись за бочкой, я  пристроился  поудобнее  и  через  пять  минут
заснул  так  крепко,  что  все колокола Кентербери[26] не разбудили бы меня.
Последней ночью я мало спал, да и в предыдущую ночь не много -- мы с  Джоном
рано  выехали  на  рынок.  Усталость  от  длительного  путешествия  пешком и
непрерывное в течение целых суток напряжение нервов, только теперь несколько
ослабшее, сломили мои силы. Я заснул, как сурок, и спал так долго, что моего
сна хватило бы на несколько сурков.
     Сам не понимаю, как меня не разбудил шум погрузки: визжали блоки, ящики
с грохотом опускались в трюм, но я ничего не слышал.
     Проснувшись, я почувствовал,  что  спал  очень  долго.  "Уже,  наверно,
глубокая ночь",-- подумал я. Меня окружал полный мрак. Раньше в трюм из люка
падала  полоска  света, но теперь она исчезла. Итак, наступила ночь, черная,
как смола, что,  впрочем,  вполне  естественно,  если  сидеть  за  большущей
бочкой, спрятанной в трюме корабля.
     "Который  теперь  час?  Должно  быть,  матросы  уже давно пошли спать и
сейчас храпят в своих подвесных койках. Скоро ли рассвет?"
     Я прислушался. Не нужно было обладать  хорошим  слухом,  чтобы  уловить
звуки падения больших предметов.
     Как  видно,  на палубе еще шла погрузка. Я слышал голоса матросов, хотя
не очень отчетливо. Иногда до меня  доносились  восклицания,  и  я  разбирал
слова:  "Налегай!",  "Еще давай!" и наконец "Раз-два, взяли!", выкрикиваемые
хором.
     "Неужели они не прекращают работы даже ночью?"
     Впрочем,  это  не  очень  меня   удивило.   Может   быть,   они   хотят
воспользоваться  приливом  или попутным ветром и потому так спешат закончить
погрузку.
     Я продолжал прислушиваться, ожидая, когда прекратится шум, но  час  шел
за часом, а стук и шум не прекращались.
     "Какие  молодцы!  --  подумал  я.--  Должно  быть,  они  спешат,  хотят
отправиться как можно скорее. К утру мы, следовательно, отчалим.  Тем  лучше
для  меня  --  я  скорее выберусь из этого неудобного места. Неважная у меня
здесь постель, да и есть опять хочется".
     Последняя мысль заставила меня вспомнить о сыре и сухарях, и  я  тотчас
накинулся  на  них.  После сна я сильно проголодался и поглощал их с большим
аппетитом, хотя это и происходило среди ночи.
     Шум погрузки продолжался. "Ого! Они будут работать  до  утра!  Бедняги,
работа  тяжелая,  но, без сомнения, они получат за нее двойную плату". Вдруг
шум прекратился и наступила полная тишина. Я не мог расслышать ни  малейшего
шороха наверху.
     "Наконец-то  они закончили погрузку,-- решил я,-- и теперь пошли спать.
Должно быть, скоро утро, но еще не рассвело, иначе я увидел бы хоть  полоску
света. Ну что ж, я еще посплю..."
     Я  снова  улегся,  как раньше, и попытался заставить себя спать. Прошло
около часа, и мне почти удалось заснуть, но тут до меня снова  долетел  стук
ящиков.
     "Что  такое?  Опять  работают!  Они спали какой-нибудь час. Не стоило и
ложиться".
     Я прислушался и убедился в том, что матросы и в самом деле работают.  В
том  не  было  ни  малейшего  сомнения. Опять стук, шум и визг блоков, как и
раньше, но только не такой громкий.
     "Странная команда! -- думал я.--  Работает  всю  ночь...  Наверно,  это
смена, она пришла сменить первую".
     Это  было  вполне  допустимо, и такое объяснение удовлетворило меня. Но
больше я не мог заснуть и лежал прислушиваясь.
     Они все продолжали работать. И  я  слышал  шум  в  течение  всей  ночи,
которая  показалась  мне  самой  длинной  в  моей  жизни.  Матросы работали,
отдыхали часок и вновь принимались за работу, а я не видел никаких признаков
рассвета -- ни одного светлого луча!
     Мне пришло в голову, что, может быть, я дремлю и что эти часы работы на
самом деле не часы,  а  минуты.  Но  если  это  только  минуты,  то  у  меня
разыгрался  какой-то  совершенно  необыкновенный  аппетит, потому что за это
время я трижды яростно накидывался на провизию, пока почти все мои запасы не
оказались исчерпанными.
     Наконец шум совершенно прекратился. Несколько часов я ничего не слышал.
Кругом царила полная тишина, и я снова заснул.
     Проснувшись, я опять услышал шум, но эти звуки  были  иного  рода.  Они
наполнили   меня   радостью,   потому   что   я  смутно  слышал  характерное
"крик-крик-крик" брашпиля и громыханье большой  цепи.  И  хотя,  находясь  в
глубине трюма, трудно наверняка определить источник шума, я догадывался, что
происходило наверху. Поднимали якорь -- корабль отправлялся в плавание!
     Я с трудом удержался от радостного восклицания. Я боялся, что мой голос
могут  услышать.  И  тогда  меня,  конечно,  немедленно выволокут из трюма и
отправят на берег. Я сидел тихо, словно мышь, и слушал, как большая  цепь  с
грохотом  ползла  через  клюз[27].  Этот  резкий звук, неприятный для других
ушей, показался мне музыкой.
     Лязг и скрежет скоро прекратились, и до меня  донесся  новый  звук.  Он
походил  на шум сильного ветра, но я знал, что это не ветер. Я знал, что это
плеск  моря  вокруг  бортов  судна.  Звук  этот  доставил   мне   величайшее
наслаждение -- я понял, что наш корабль движется!
     "Ура! Мы отчалили!"



     Непрерывное  движение  судна и ясно слышимый звук бурлящей воды убедили
меня в том, что мы отошли от пристани и движемся вперед.  Я  был  совершенно
счастлив  --  опасность  вернуться на ферму миновала. Теперь я уже несусь на
соленых волнах и через двадцать четыре часа буду  далеко  от  берега,  среди
просторов  Атлантического  океана,  где  никто меня не настигнет и не вернет
назад. Удачный исход моего плана опьянял меня.
     Странно только, что они вышли в море ночью -- ведь  еще  совсем  темно.
Но,  наверно,  у  них  опытный  лоцман,  который  знает  все выходы из бухты
настолько хорошо, что может вывести судно в  открытое  море  в  любое  время
суток.
     Меня несколько озадачивала необыкновенно длинная ночь. В этом было даже
что-то  таинственное.  Я  уже  начал  подозревать,  что проспал весь день, а
бодрствовал  две  ночи  вместо  одной.  Что-то   здесь,   по-видимому,   мне
приснилось.  Впрочем, я был так рад отплытию, что не стал ломать себе голову
попусту. Для меня не имело никакого значения, ушли мы в море ночью или днем,
лишь бы благополучно выйти в открытый океан. Я улегся и стал ждать  желанной
минуты, когда смогу выйти на палубу.
     Я  с  нетерпением  ждал  этой  минуты  по двум соображениям. Во-первых,
потому, что мне очень хотелось  пить.  Сыр  и  черствые  сухари  еще  больше
увеличили  жажду. Я не был голоден, часть провизии у меня еще оставалась, но
я бы охотно обменял ее на чашку воды.
     Во-вторых, я хотел выйти из своего убежища, потому что кости  мои  ныли
от  лежания  на  голых  досках  и от скрюченной позы, которую я вынужден был
принять из-за недостатка места.
     Все суставы у меня так болели, что я едва  мог  повернуться.  А  лежать
неподвижно  было еще хуже. Это укрепило мою уверенность в том, что я проспал
весь день,-- ведь одна ночь на голых досках все-таки не утомила бы меня  так
сильно.
     Несколько часов подряд я вертелся во все стороны, страдая от жажды и от
ломоты в костях.
     Неудивительно, что мне хотелось как можно скорее покинуть узенькую нору
и выйти  на  палубу.  Но я рассудил все же, что следует преодолеть и жажду и
боль в теле и остаться на месте.
     Я знал, что по портовым правилам полагается выходить из бухты  в  море,
имея  лоцмана  на борту, и если я сделаю глупость, показавшись на палубе, то
меня доставят на берег в лоцманской шлюпке и  все  мои  усилия  и  страдания
пропадут даром.
     Предположим  даже,  что  лоцмана  на  корабле  нет,-- все равно мы ведь
находимся на трассе рыбачьих лодок и маленьких каботажных судов[28]. Одно из
них, идущее в гавань, может подойти к нам, меня сбросят на его  палубу,  как
связку канатов, и доставят на сушу.
     Вот  почему  я  решил,  что  благоразумнее  оставаться в своем убежище,
несмотря на жажду и боль в суставах.
     В течение часа или двух судно легко скользило  по  воде.  Должно  быть,
погода  была  тихая  и  корабль находился еще в пределах бухты. Потом, как я
заметил, он начал слегка покачиваться и плеск воды по  бокам  стал  резче  и
настойчивее.  То  и  дело  слышались  удары  волн  о  борт  и  потрескивание
шпангоутов[29].
     Но в этих звуках не было ничего неприятного. Как видно, мы выходили  из
бухты  в открытое море, где ветер был свежее, а волны выше и сильнее. "Скоро
лоцмана отпустят,-- думал я,-- и я смогу выйти на палубу".
     По правде сказать, я не очень радовался предстоящей встрече с  командой
корабля  -- у меня были серьезные опасения на этот счет. Я вспомнил грубого,
свирепого помощника и бесшабашных,  равнодушных  матросов.  Они  возмутятся,
когда узнают, какую штуку я с ними сыграл, и, чего доброго, изобьют меня или
как-нибудь  еще  обидят.  Я  не  ждал,  что они хорошо ко мне отнесутся, и с
удовольствием уклонился бы от такой встречи.
     Но уклониться было невозможно. Я не мог проделать  весь  рейс,  сидя  в
трюме,  то  есть провести несколько недель или даже месяцев без еды и питья.
Рано или поздно мне придется выйти на палубу и решиться на встречу.
     Тревожась при мыслях об этой неизбежной  встрече,  я  начал  испытывать
страдания  уже  не нравственного характера. И они были хуже жажды и ломоты в
костях. Какая-то новая беда надвигалась на меня. Голова закружилась, на  лбу
выступил  пот.  Я  почувствовал  дурноту,  сердце и желудок у меня как будто
сжались. В груди и горле появилось такое ощущение,  как  будто  мне  вдавили
ребра внутрь и легкие утратили способность расширяться и дышать.
     Я  ощущал  тошнотворный запах затхлой воды, которая скопляется обычно в
глубине трюма, и слышал, как она булькает  под  настилом,  куда  натекла  за
долгий срок.
     По  всем  этим  признакам  нетрудно  было  определить,  что именно меня
беспокоит: это была морская  болезнь,  и  ничего  больше.  Зная  это,  я  не
встревожился.  Мне становилось плохо, как всякому, у кого начинается приступ
этой странной болезни. Конечно, я чувствовал себя  особенно  скверно:  жажда
жгла  меня,  а  воды  поблизости  не  было.  Я  был убежден, что стакан воды
облегчил бы мои страдания: тошнота пройдет, и я свободно  вздохну.  Я  готов
был отдать все за один глоток.
     Страх перед лоцманом помогал мне крепиться довольно долго.
     Качка  становилась  все  резче,  а запах воды в трюме все тошнотворнее.
Дурнота и напряжение стали невыносимы.
     "Наверно, лоцман уже уехал. Во всяком случае, я больше не могу терпеть.
Надо выйти на палубу, иначе я умру! О!.."
     Я поднялся и начал ощупью пробираться вдоль большой бочки.
     Я обогнул ее и дошел до отверстия, через которое влез сюда. Но  тут,  к
величайшему своему изумлению, я обнаружил, что оно закрыто!
     Я  не  верил  себе и ощупывал все кругом, водя руками вверх и вниз. Нет
сомнений -- отверстие заставлено!
     Повсюду мои руки натыкались на отвесную стену, которая, насколько я мог
судить, представляла собой боковую сторону огромного ящика. Ящик этот  стоял
как раз в промежутке между бортом корабля и бочкой и был поставлен настолько
вплотную, что не осталось ни щелки, в которую я мог бы просунуть палец.
     Я  попытался  сдвинуть  ящик  руками,  напряг  все  силы, потом надавил
плечом, но ящик даже не шелохнулся.  Это  был  огромный  короб,  наполненный
тяжелым  грузом.  Даже  силач  вряд  ли  сдвинул  бы  его с места, а с моими
силенками нечего было и думать об этом.
     Мне пришлось отказаться от этой попытки. Я двинулся назад вдоль  бочки,
надеясь  выйти с другого конца. Но когда я достиг другого конца, мои надежды
рассеялись, как дым. Даже руку нельзя  было  просунуть  между  знакомой  мне
бочкой  и такой же соседней, которая заполняла собой все пространство вплоть
до шпангоутов! Мышь не проскользнула бы между ними.
     Я исследовал верхи обеих бочек, но так же безрезультатно.  Там  хватило
бы места просунуть руку, но не больше. Между верхами округлых стенок бочек и
громадным  бимсом[30],  протянутым  наверху  поперек  трюма, оставалось лишь
несколько  дюймов  --  даже  при  моем  маленьком  росте  я  не   сумел   бы
проскользнуть в эту щель.
     Предоставляю  вашему  воображению,  что я почувствовал, когда убедился,
что я заперт, пленен, замурован между грузами!



     Теперь я понял, почему ночь показалась мне такой  длинной.  Света  было
достаточно,  но  он  не  доходил  до меня. Его закрывал большой ящик. Прошел
целый день, а я этого не знал. Люди  работали  днем,  а  я  думал,  что  это
полночь.  Не одна, а две ночи и целый день прошли с тех пор, как я спустился
в свое убежище. Неудивительно, что я ощущал голод,  жажду  и  боль  во  всем
теле.  Короткие  перерывы в работе матросов наверху означали завтрак и обед.
Длинный перерыв перед тем, как подняли якорь, означал вторую ночь, когда все
спали.
     Я вспомнил, что заснул сейчас  же  после  того,  как  забрался  в  свой
тайник.  Это было за несколько часов до захода солнца. Я спал крепко и долго
-- без сомнения, до следующего утра.  Вечером  погрузка  продолжалась,  а  я
ничего  не слышал. Находясь в глубоком, беспробудном сне, я не почувствовал,
как проход загородили ящиком, да и не одним.
     Теперь мне все было ясно, и самое ясное во всем этом --  тот  ужасающий
факт, что я заперт, как в коробке.
     Не  сразу  я понял весь ужас своего положения. Я знал, что заперт и что
никаких моих усилий не хватит для того, чтобы  выбраться  наружу.  Но  я  не
боялся  этих трудностей. Сильные матросы, которые поставили эти грузы, могут
их и отодвинуть. Мне стоит только крикнуть и тем обратить на себя внимание.
     Увы! Мне в голову не приходило, что мои отчаянные вопли вовсе не  будут
услышаны.  Я  не  подозревал, что люк, через который я опустился на канате в
трюм, был теперь плотно закрыт тяжелым щитом, что поверх щита была  натянута
толстая  просмоленная  парусина  и что все это, вероятно, так и останется до
конца путешествия. Если бы люк даже не был закрыт, и то меня не услышали бы.
Мой голос затерялся бы среди сотен тюков и ящиков, пропал бы в беспрестанном
рокоте волн, плещущих о борта корабля.
     Вначале, как вы знаете, я не очень встревожился. Я  думал  только,  что
мне  придется  долго  дожидаться  глотка  воды,  в  которой  я так нуждался.
Конечно, потребуется  несколько  часов  работы,  чтобы  отодвинуть  ящики  и
освободить  меня.  А  пока  что  мне  придется страдать. Вот и все, что меня
беспокоило.
     И только после того, как я накричался до хрипоты и вдоволь настучался в
доски борта каблуками башмаков, так и не дождавшись ответа,--  только  тогда
начал  я  вполне  понимать  свое  подлинное  положение, только тогда начал я
оценивать весь его ужас, только тогда понял, что не сумею выйти отсюда,  что
у  меня  нет  никакой  надежды  на  спасение, -- короче говоря, что я заживо
погребен!
     Я кричал, стонал, вопил.
     Кричал я долго,  не  знаю  точно,  сколько  времени.  Я  не  переставал
кричать, пока не ослабел и не выбился из сил.
     В  перерывах  я прислушивался -- ответа не было. Только мое собственное
эхо прокатывалось по всему трюму. Но ни один  человеческий  голос  извне  не
отзывался на мои стенания.
     Теперь  я  понял,  почему  умолкли  голоса  матросов.  Я  слышал хор их
голосов, когда поднимали якорь, но тогда корабль стоял на месте  и  вода  не
плескалась  у  бортов. Кроме того, как я узнал впоследствии, тогда люки были
открыты, а закрыли их уже потом, когда мы вышли в море.
     Долго я прислушивался, но до ушей моих не доходили ни слова команды, ни
матросская речь. Если до моего слуха не долетали их громкие, густые  голоса,
то как же им услышать мой голос?
     "Они не могут меня услышать! Никогда! Никогда никто не придет ко мне на
помощь! Я умру здесь! Я непременно умру здесь!.."
     К  такому  мрачному выводу я пришел, когда окончательно потерял голос и
совершенно ослабел. Морская болезнь на время уступила место  бурным  порывам
отчаяния,  но  затем  физическое  недомогание  вернулось  и,  соединившись с
душевными муками, повергло меня в такое страшное состояние, какого я никогда
еще не испытывал.  Долго  я  лежал  беспомощный  в  полном  оцепенении.  Мне
хотелось  умереть.  Я  и в самом деле полагал, что умираю. Я серьезно думаю,
что в ту минуту рад был ускорить наступление смерти, если бы это было в моей
власти. Но я был слишком слаб, чтобы убить себя, даже если бы у меня имелось
оружие. Впрочем, оружие-то у меня  было,  только  я  забыл  о  нем  в  своем
смятении.
     Вы  удивитесь,  услышав такое признание -- признание в том, что я хотел
умереть. Но надо попасть в мое тогдашнее положение, чтобы  представить  себе
весь ужас отчаяния. О, это страшная вещь! Желаю вам никогда ее не испытать!
     Я  был убежден, что умираю, но не умирал. Люди не умирают ни от морской
болезни, ни от отчаяния. Не так-то легко расстаться с жизнью.
     Правда, я был как полумертвый и некоторое время лежал без сознания.
     В таком состоянии оцепенения я пролежал несколько часов подряд.
     В конце концов сознание начало возвращаться ко мне, а с ним вернулась и
энергия. Странное дело:  мне  захотелось  есть.  В  этом  отношении  морская
болезнь  имеет  такую  особенность:  больные  едят  охотнее,  чем  здоровые.
Впрочем, желание пить было куда сильнее, чем желание есть, и мучения мои  не
смягчились  надеждой  на  утоление  жажды.  Что  касается голода, то с ним я
кое-как еще мог справиться: у меня в кармане  сохранились  куски  сухарей  и
немного сыра.
     Не  стоит  рассказывать  вам обо всех тяжелых мыслях, которые роились у
меня в мозгу. Несколько  часов  подряд  я  был  жертвой  страшного  приступа
отчаяния.  Несколько  часов  я  лежал,  или,  вернее, метался, в безысходной
тоске. Наконец, к моему облегчению, пришел сон.
     Я заснул, потому что перед этим долго не спал. И это вместе  с  упадком
сил  от долгих страданий перебороло мои муки. Несмотря на все свои бедствия,
я забылся сном.



     Спал я недолго и не очень крепко. Во сне я переживал всякие опасности и
страхи, но не было ничего страшнее действительности, когда я проснулся.
     Я не сразу  понял,  где  нахожусь.  Только  раскинув  руки  в  стороны,
вспомнил, в каком положении оказался: я наткнулся руками на деревянные стены
моей  темницы. Я едва мог повернуться в ней. Еще одного маленького мальчика,
вроде меня, было бы достаточно, чтобы заполнить все пространство, в  котором
я был заключен.
     Еще  раз  осознав свое ужасное положение, я опять разразился криками. Я
вопил и стонал изо всех сил. Я еще не совсем утратил  надежду,  что  матросы
услышат  меня,--  ведь  я уже говорил, что не знал ни того, какое количество
грузов окружает меня, ни того, что люки нижней палубы плотно закрыты.
     Хорошо еще, что я не сразу узнал всю правду. Она могла бы свести меня с
ума. Проблески надежды облегчали мои страдания и поддерживали меня,  пока  я
не решился твердо взглянуть в лицо страшной судьбе.
     Я   продолжал   кричать,  иногда  по  нескольку  минут  подряд,  иногда
отрывисто, но ответа не было, и промежутки между моими  воплями  становились
все дольше и дольше. Наконец я охрип и замолчал.
     Несколько  часов  я  лежал  опять  в оцепенении -- то есть оцепенел мой
мозг, но, к сожалению, не тело. Наоборот, я был весь во власти ужасных  мук.
Это  были  муки  жажды,  самого тяжелого и изнурительного из всех физических
страданий. Никогда я не  подозревал,  что  человек  может  так  мучиться  от
отсутствия  глотка  воды.  Читая  рассказы  о  путешествиях  в  пустыне  и о
потерпевших крушение моряках, умирающих от жажды, я  всегда  думал,  что  их
страдания  преувеличены.  Как  все  английские  мальчики, я вырос во влажном
климате, в местности, богатой ручейками и источниками, и никогда не  страдал
от  жажды.  Иногда, забравшись в поле или на морской берег, где не было воды
для питья, я чувствовал неприятную сухость  в  горле,  которую  мы  называем
жаждой, но это мимолетное ощущение вполне исчезало после глотка чистой воды.
И  даже  отрадно было терпеть, зная, что впереди тебя ждет утоление. В таких
случаях  мы  бываем  настолько  терпеливы,  что  отказываемся  от  воды   из
случайного пруда в поисках чистого колодца или прозрачного ключа.
     Но  это,  однако,  еще  не  жажда,  это только первая и самая низшая ее
степень -- степень, граничащая с удовольствием. Представьте себе, что вокруг
вас нет ни колодца, ни ручья, ни пруда, ни канала,  ни  озера,  ни  реки  --
никакой  свежей  воды на сотни миль, никакой влаги, которая могла бы утолить
вашу жажду,-- и тогда ваши переживания приобретут новый характер  и  утратят
всякий оттенок приятного.
     В  сущности, жажда моя была не так уж велика, ведь я оставался без воды
сравнительно недолго. Я уверен, что и до того мне случалось  по  целым  дням
обходиться  без  питья, но я не обращал на это никакого внимания, потому что
знал, что утолить жажду ничего не стоит в любой  момент.  Но  теперь,  когда
воды  не  было,  когда  ее  нельзя  было  раздобыть, я впервые в своей жизни
почувствовал, что жажда -- это настоящее мучение.
     От голода я не страдал. Провизия, которую я приобрел за  кораблик,  еще
не  кончилась.  У меня оставалось несколько кусочков сыра и сухарей, но я не
решался к ним притронуться. Они лишь увеличили бы жажду. Мое высохшее  горло
требовало только воды -- вода в то время казалась мне самой желанной вещью в
мире.
     Я  был  в  положении Тантала[31]: не видел воды, но слышал ее. До моего
слуха все время доносился шум от всплесков воды, бьющей о борта  корабля.  Я
знал, что это морская вода, она соленая и пить ее нельзя, даже если я до нее
доберусь.  Но  все-таки я слышал, как льется вода. И эти звуки раздавались у
меня в ушах, как насмешка над моими страданиями.
     Не  стоит  рассказывать  о  всех  томивших  меня  мучительных   мыслях.
Достаточно сказать, что долгие часы я изнывал от жажды, без малейшей надежды
избавиться от этой пытки. Я чувствовал, что она может убить меня. Я не знал,
скоро  ли  это  случится,  но  был  уверен,  что рано или поздно жажда будет
причиной моей смерти. Я читал о  людях,  которые  мучились  несколько  дней,
прежде  чем  умереть  от жажды, и пытался вспомнить, сколько дней длилась их
агония, но память изменяла мне. Кажется, самое  долгое  --  шесть  или  семь
дней.  Такая  перспектива  была  ужасной.  Неужели мне суждено терпеть такую
пытку шесть или семь дней? Разве я выдержу еще хотя бы один такой день? Нет,
это невыносимо! Я надеялся, что смерть  придет  раньше  и  избавит  меня  от
лишних мук.
     Но  почти  в  ту  минуту,  когда я уже в отчаянии стал мечтать о скорой
смерти, до моего слуха долетел звук, который мгновенно изменил весь ход моих
мыслей и заставил забыть ужас моего положения.
     О сладостный звук! Он был похож на шепот ангела милосердия.



     Я лежал, или, вернее, стоял, согнувшись, прислонившись плечом к  одному
из  шпангоутов,  который  пересекал  мою крошечную комнатушку сверху донизу,
деля ее на две почти равные части.  Я  принял  такое  положение  просто  для
разнообразия.  С тех пор как я оказался в этом узком помещении, я испробовал
множество всяких поз, чтобы  не  оставаться  постоянно  в  одном  и  том  же
положении. Иногда я стоял, иногда сгибался, часто ложился то на один бок, то
на другой, временами даже на живот, лицом вниз.
     Теперь,  чтобы  отдохнуть  немного,  я встал на ноги, хотя и в согнутом
положении, потому что потолок моего помещения  был  ниже  моего  роста.  Мое
плечо  опиралось  о  шпангоут,  голова  наклонилась  вперед и почти касалась
большой бочки, а рука опиралась о ту же бочку.
     Ухо мое, конечно, было рядом с ней, оно почти  приникло  к  ее  крепким
дубовым  клепкам.  Через  эти  самые  клепки и донесся до меня звук, который
произвел такую внезапную и приятную перемену в моем настроении.
     Звук этот можно было  определить  очень  просто:  это  плескалась  вода
внутри  бочки.  Она  двигалась  из-за  качки,  да  и  сама бочка, не слишком
устойчиво державшаяся на своем месте, слегка покачивалась.
     Первый всплеск воды  прозвучал  для  меня,  как  музыка.  Но  я  боялся
радоваться -- мне хотелось еще раз убедиться, что это так.
     Я  поднял  голову,  прижался  щекой  к  дубовым  клепкам  и с волнением
прислушался. Ждать пришлось довольно долго, потому что как раз в этот момент
судно шло тихо, с едва  заметной  раскачкой.  Я  ждал  терпеливо  --  и  мое
терпение было вознаграждено. Наконец послышалось: буль-буль-буль...
     Буль-буль-буль!  Нет  сомнения,  в  бочке  вода. Я не мог удержаться от
радостного крика. Я  чувствовал  себя,  как  утопающий,  который  неожиданно
достиг берега и знает, что спасен.
     Эта  внезапная  перемена подействовала на меня так, что я почти лишился
чувств. Я откинулся назад и впал в полуобморочное состояние.
     Но оно продолжалось недолго. Новый острый приступ жажды  заставил  меня
перейти к действию. Я снова встал и потянулся к бочке.
     Зачем? Ну конечно, для того, чтобы найти втулку, вынуть ее и пить, пить
без конца! С какой же другой целью стал бы я приближаться к этой бочке?
     Увы,  увы!  Радость  моя  померкла, едва родившись. Правда, не сразу. Я
обшарил всю выпуклую поверхность бочки, ощупал  ее  кругом,  пересчитал  все
клепки,  тщательно  изучил  ее дюйм за дюймом, клепку за клепкой. Да, у меня
ушло порядочно времени на то, чтобы убедиться, что втулки  на  этой  стороне
бочки  нет,-- вероятно, она с другой стороны или на верхушке. Но если втулка
там, я не смогу до нее дотянуться, и, следовательно, эта втулка для меня все
равно, что не существует.
     Разыскивая втулку, я не забыл и об отверстии для крана. Я знал,  что  в
каждой  большой  бочке  делается  еще  одно  отверстие  для  крана,  которое
помещается посередине, в то время как втулка обычно бывает в одном из  днищ.
Но и этого отверстия я не нашел. Зато я убедился, что с обеих сторон к бочке
плотно приставлены ящик и еще одна бочка. Последняя показалась мне такой же,
как и та, что была передо мной.
     Мне  пришло  в  голову,  что  и  в  другой  бочке  может быть вода, и я
отправился "на разведку", но  смог  ощупать  только  часть  второй  бочки  и
наткнулся на гладкие и крепкие дубовые доски, твердые как камень.
     Только  проделав  все  это, я понял всю безвыходность моего положения и
опять впал в отчаяние. Я мучился еще больше, чем прежде. Я слышал  бульканье
воды  в каких-нибудь двух дюймах от своего рта и... не мог напиться! Чего бы
я не отдал сейчас хоть за одну каплю! Немного воды на донышке стакана, чтобы
промочить пересохшее, воспаленное горло!
     Если бы у меня был топор и если бы высота моего  убежища  позволяла  им
размахнуться,  я  разбил  бы  огромную  бочку  и  яростно стал бы глотать ее
содержимое. Но у меня не было ни топора, ни какого-либо  другого  орудия.  И
дубовые  клепки  были  так  же  непреодолимы  для меня, как если бы они были
сделаны из железа. Доберись я даже до втулки, я все равно не смог бы  вынуть
затычку пальцами.
     В порыве первой радости я и не подумал об этом затруднении.
     Я  опустился  на  доски  и  предался  отчаянию,  охватившему меня с еще
большей  силой.  Не  могу  сказать,  долго  ли  это  продолжалось,  но  одно
обстоятельство снова пробудило меня к жизни.



     Я  лежал на правом боку, подложив руку под голову, и вдруг почувствовал
что-то твердое у себя под боком: казалось, выступ доски или какой-то  другой
жесткий предмет давит мне на бедро. Мне даже стало больно, и я подсунул руку
под  бедро,  чтобы избавиться от этого предмета, и при этом приподнялся всем
телом и очень удивился, не найдя ничего на полу, но тут же заметил, что этот
твердый предмет находится не на досках, а в кармане моих штанов.
     Что у меня там? Я ничего не мог вспомнить и даже думал, что это остатки
сухарей. Но ведь сухари я держал в карманах куртки, они не могли  попасть  в
штаны.  Я  ощупал карман снаружи. Это было что-то очень твердое и длинное. Я
никак не мог вспомнить, что у меня есть при себе, кроме сыра и сухарей.
     Мне пришлось встать, чтобы засунуть руку в карман. И тут я  все  понял:
твердый  продолговатый  предмет,  который  привлек  мое внимание, был не что
иное, как нож, подаренный мне матросом Уотерсом. Я  тогда  машинально  сунул
его в карман и забыл о подарке.
     Это  открытие  не  произвело  на меня, как я сейчас вспоминаю, никакого
особенного впечатления. Я только подумал о славном матросе, который оказался
так добр по сравнению с сердитым помощником капитана. Помню, такая же  мысль
промелькнула  у  меня  и  на  набережной,  когда я получил нож. Вынув нож, я
положил его рядом, чтобы он не мешал мне, и снова улегся на бок.
     Но не успел я еще по-настоящему  устроиться,  как  вдруг  меня  осенила
идея, заставившая меня подскочить, как будто я лег на раскаленное железо. Но
если  бы я лег на железо, то подскочил бы от боли, а тут причиной была новая
радостная надежда. Ведь этим ножом я могу  проделать  отверстие  в  бочке  и
добраться до воды! Мысль эта показалась мне выполнимой: я не сомневался, что
смогу  ее  осуществить.  Добраться  до  содержимого бочки представлялось мне
настолько верным делом, что мое отчаяние мгновенно сменилось надеждой.
     Я торопливо  пошарил  кругом  и  взял  нож.  Я  не  успел  как  следует
рассмотреть  его на набережной, когда получил его от друга-матроса. Теперь я
изучал нож  тщательно,  конечно  на  ощупь,  и  постарался,  насколько  мог,
определить его прочность и годность для моего замысла.
     Это  был  большой  складной  карманный нож с ручкой из оленьего рога, с
одним-единственным лезвием. Такие  ножи  матросы  носят  обычно  на  шее  на
шнурке,  продетом через специальную дырочку в черенке. Лезвие было прямое, с
заостренным концом и по форме напоминало  бритву.  Как  и  у  бритвы,  тупая
сторона  лезвия была на ощупь очень широкая и прочная, и это было как нельзя
кстати -- ведь мне нужен был исключительно крепкий клинок, чтобы  провертеть
дыру в дубовой клепке.
     Инструмент, который я держал в руках, как раз подходил для моей цели --
он мог  послужить  не  хуже  любого  долота.  Ручка и лезвие были одинаковой
длины, а в раскрытом виде нож имел в длину около десяти дюймов.
     Я нарочно так подробно описываю этот нож.  Он  заслужил  даже  большего
своими  превосходными  качествами,  ибо  только благодаря ему я сейчас жив и
могу рассказать о том, какую неоценимую услугу он мне оказал.
     Итак, я открыл нож, ощупал лезвие, стараясь с ним освоиться, потом  еще
несколько  раз  открыл  и закрыл нож, испытывая упругость пружины, и наконец
приступил к работе над твердым дубом.
     Вас удивляет, что я так медлил? По-вашему, если я так страдал от жажды,
мне следовало поскорее пробуравить бочку и напиться воды. Правда,  искушение
было  велико,  но меня никогда нельзя было назвать безрассудным мальчиком, и
сейчас, более чем когда бы то ни было, я чувствовал необходимость  соблюдать
осторожность. Меня подстерегала смерть -- ужасная смерть от жажды, если я не
доберусь до содержимого бочки. Если с ножом что-нибудь случится -- сломается
лезвие  или  притупится  острый  конец,--  я  наверняка  умру.  Поэтому-то я
предварительно изучил свое орудие и убедился в его прочности. Но если  бы  в
эту  минуту я подумал о том, что меня ждет дальше, я, может быть, действовал
бы с меньшей осмотрительностью. Ведь если даже я обеспечу  себя  водой,  что
станет  потом? Я спасусь от жажды. Но голод? Как утолить его? Вода -- это не
пища. Где взять еду?
     Странно сказать, но в то время я не  думал  о  еде.  Нестерпимая  жажда
заставила  меня  забыть обо всем остальном. Ближайшая опасность -- опасность
умереть от недостатка воды -- вытеснила из моей  головы  мысли  о  том,  что
будет дальше. Меня не страшила возможность умереть от голода.
     Я  выбрал  на бочке место, где клепка была слегка повреждена,-- немного
пониже середины. Я рассудил,  что  бочка  может  быть  наполнена  только  до
половины. Необходимо было проделать дыру ниже поверхности воды, потому что в
противном случае мне пришлось бы сверлить другую дыру.
     Я принялся за работу и через небольшой промежуток времени убедился, что
мне удалось углубиться в толстую клепку. Нож вел себя великолепно, и прочный
дуб уступал еще более прочной стали прекрасного клинка. Кусочек за кусочком,
волокно  за  волокном  дерево отступало перед острым наконечником; стружки я
пальцами вынимал из дырки и отбрасывал в сторону, чтобы дать простор клинку.
     Я работал больше часа -- конечно, в темноте. Я так освоился с темнотой,
что у меня исчезло ощущение беспомощности, которое обычно  возникает,  когда
человек  погружается  в  темноту внезапно. У меня, как у слепых, обострилось
осязание.  Я  не  страдал  от  отсутствия  света,  я  даже  не  замечал  его
отсутствия, как будто свет был и не очень нужен при такой работе.
     Я  действовал  не так быстро, как плотники с их долотами или бондари со
сверлами, но я знал,  что  подвигаюсь  вперед.  Углубление  становилось  все
больше  и  больше.  Клепка  не  могла  быть  толще дюйма, значит, я скоро ее
продырявлю.
     Я бы мог сделать это проворнее, если бы меньше думал о последствиях, но
я боялся слишком надавливать на лезвие, помня старую поговорку: "Тише  едешь
-- дальше   будешь",   и   старался   осторожно   обращаться  с  драгоценным
инструментом.
     Прошло  больше  часа,  когда  по  глубине  проделанного   отверстия   я
определил, что работа подходит к концу.
     У меня дрожали руки, сердце стучало в груди. Я очень сильно волновался.
В голову  приходили  тревожные  мысли, меня томило ужасное сомнение: вода ли
это? Я уже и раньше сомневался, но не так сильно, как  сейчас,  почти  перед
самым концом работы.
     Господи,  а  что,  если это не вода? Вдруг в бочке ром, или бренди[32],
или даже вино! Я знал, что все эти напитки не помогут утолить палящую жажду.
Это возможно на мгновение, только на мгновение, а потом жажда разгорится еще
сильнее. О, если там какой-нибудь спиртной напиток -- я пропал! Тогда прощай
последняя надежда, мне остается умереть, как часто умирают  люди,--  в  чаду
опьянения!
     Я  был  настолько близок к внутренней поверхности клепки, что влага уже
просачивалась через дерево в тех местах, где его просверливало острие  ножа.
Я  медлил  сделать  последнее усилие -- я боялся результатов. Но я колебался
недолго, меня подгоняли  мучения  жажды.  Я  надавил,  и  последние  волокна
уступили.  В  то  же мгновение из бочки брызнула холодная упругая струя. Она
обожгла руку, в которой я  сжимал  нож,  и  сразу  наполнила  мой  рукав.  В
следующую  минуту  я приник губами к отверстию и стал с наслаждением глотать
-- не спиртной напиток, не вино... нет, воду, холодную, вкусную,  как  влага
родника!



     О, как я пил эту чудесную воду! Мне казалось, что я никогда не напьюсь.
Но наконец я напился досыта, жажда прошла.
     Это  произошло  не  сразу  --  первые жадные глотки не утолили жажды --
вернее, утолили только на время. Мне хотелось еще и еще,  и  я  снова  ловил
губами  бьющую  из  отверстия струю. И так я пил и пил, пока желание глотать
воду не исчезло, и я забыл о приступах жажды, словно ее вовсе и не было.
     Даже самое яркое воображение не  способно  представить  мучения  жажды!
Нужно  испытать их самому, чтобы судить о них. Вы можете судить о жестокости
этих страданий по тому, что люди, которых мучит жажда,  ничем  не  брезгают,
чтобы  утолить  ее. И все же, как только страдание окончилось, оно исчезает,
как сон. Жажда -- наиболее легко исцелимое страдание.
     Итак, жажда прошла, я подбодрился, но обычная предусмотрительность меня
не покинула. Перестав пить, я заткнул дырку указательным  пальцем.  Инстинкт
подсказывал  мне, что нельзя бессмысленно тратить драгоценную влагу, и я ему
повиновался. Но  скоро  мой  палец  устал  играть  роль  втулки,  и  я  стал
разыскивать  что-нибудь  другое.  Я  обшарил все кругом, но не мог раздобыть
ничего  подходящего,  действуя  только  правой  рукой,--  левой  я   зажимал
отверстие и боялся сдвинуться с места, чтобы тонкая струйка не превратилась,
чего доброго, в поток.
     Мне  вспомнился  сыр, и я достал из кармана все, что там оставалось. Но
сыр был слишком мягок для такой  цели  и  раскрошился,  когда  я  попробовал
заткнуть  им  отверстие.  Его  просто  вырвало у меня из рук напором водяной
струи. Сухари тоже никуда не годились. Что делать?
     Ответ пришел сразу: я могу заткнуть  дыру  куском  материи  от  куртки.
Грубый материал будет как раз кстати.
     Не теряя времени, я отрезал ножом лоскут от полы и лезвием просунул его
в дыру. Но ведь скоро он промокнет!
     Это  затычка  временная  -- я ее сделал только для того, чтобы пошарить
кругом и раздобыть что-нибудь получше.
     Опять я стал  раздумывать.  Излишне  говорить,  что  размышления  вновь
повергли  меня в отчаяние. К чему я избежал смерти от жажды? Для того, чтобы
продлить мучения? Еще несколько часов -- и я умру голодной  смертью.  Выхода
нет. Мой небольшой запас пищи съеден. Два сухаря и горсть крошек сыра -- вот
все,  что осталось. Я смогу поесть еще раз -- это будет не очень сытная еда,
и потом... о, потом голод, страшный голод, слабость,  бессилие,  изнеможение
-- смерть!
     Избавившись  от  жажды,  я  почувствовал,  как  воскресают  мои прежние
страхи. Небольшой прилив бодрости  был  только  последствием  избавления  от
физической  муки  и  продолжался  лишь  до  тех  пор,  пока я снова не обрел
способности спокойно мыслить. Бодрость покинула  меня  уже  через  несколько
минут, и опять вернулось опасение умереть голодной смертью. Неправильно даже
называть  это  опасением -- это была определенная уверенность. Пятиминутного
размышления было достаточно для того, чтобы  убедиться  в  том,  что  смерть
неминуема. Это было так же ясно, как то, что пока я еще жив. Не было никакой
надежды ни выйти из этой тюрьмы, ни раздобыть пищу.
     Да,  я  умру  от голода, у меня нет иного выхода -- разве что смерть от
собственной руки. У  меня  были  для  этого  средства,  но,  странное  дело,
безумие,  которое  раньше  толкало  меня на такой поступок, теперь прошло. Я
раздумывал о смерти со спокойствием, которое меня самого удивляло.
     Я мог умереть тремя доступными мне способами -- от жажды, от  голода  и
покончить  самоубийством.  Вероятно, вы удивитесь, когда узнаете, что я стал
выбирать из этих трех способов наименее мучительный.
     Я действительно сосредоточил на  этом  все  свои  помыслы,  как  только
пришел  к  твердому  убеждению,  что мне не избежать смерти. Не удивляйтесь.
Станьте на  мое  место  --  и  вы  увидите,  что  такие  мысли  были  вполне
естественны.
     Первый  способ  я сразу отбросил, ибо он был не самый легкий. Я уже его
испробовал, и для меня было очевидно, что  трудно  найти  более  мучительное
средство  закончить  свое существование. Я колебался между двумя остальными.
Некоторое время я спокойно взвешивал, какой из них лучше. К сожалению, я был
воспитан почти как язычник: в те времена я даже не  знал,  что  лишить  себя
жизни -- это великий грех. Меня занимало только одно: какой из двух способов
умереть окажется наименее болезненным.
     Я  долго  сидел  и  хладнокровно,  спокойно  раздумывал  обо всем этом.
Какой-то  внутренний  голос  шептал  мне,  что  нехорошо   отказываться   от
дарованной  мне  жизни,  даже  если  это  может  избавить меня от длительных
мучений.
     И я внял этому голосу. Собрав все свое  мужество,  я  решил  ждать  той
минуты, когда сам собой придет конец моим несчастьям.



     Итак,  я  твердо  решил, что не стану накладывать на себя руки. Я решил
жить столько, сколько  будет  возможно.  Хотя  двумя  сухарями  нельзя  было
насытиться  и  один  раз, я решил разделить их на четыре части, а промежутки
между едой увеличить, чтобы насколько возможно дольше обходиться без пищи.
     Желание продлить свое существование росло во мне с той  минуты,  как  я
избавился  от  мук жажды, и сейчас оно стало особенно сильно. Правда, у меня
было какое-то предчувствие, что я выживу, что я не погибну от голода, и  это
предчувствие, хотя и очень слабое, возникавшее лишь время от времени, все же
поддерживало во мне искорку надежды.
     Затрудняюсь   объяснить,   как   могла  возникнуть  надежда  при  таком
безвыходном положении. Но я вспомнил, что несколько часов назад  возможность
добыть  воду  тоже  представлялась  мне  безнадежной,  а  теперь у меня было
столько воды, что я мог бы утопиться в ней. Смешно, что эта мысль пришла мне
в голову,-- утопиться!
     Несколько минут назад, выбирая самый легкий способ смерти, я и об  этом
подумал. Я слышал, что это самый лучший способ покончить с собой. Собственно
говоря, его я уже испробовал.
     Когда  Гарри  Блю  спас  меня,  я  ведь  утонул  -- то есть уже потерял
сознание, и если бы пошел на дно, то на этом все бы и кончилось. Я уже знал,
что утонуть не так страшно, и серьезно подумывал,  не  броситься  ли  мне  в
большую  бочку  и  таким  образом положить конец своим бедствиям. Это было в
минуты отчаяния, когда я всерьез думал, как бы покончить с  собой  поскорее,
но  эти  минуты проходили, и я опять чувствовал непреодолимое желание жить и
жить! У меня вдруг  появилось  неопределенное  предчувствие,  что  я  как-то
спасусь, что я все-таки выйду из своей страшной тюрьмы.
     Я  съел  полсухаря  и  запил его водой, потому что мне опять захотелось
пить, хотя я уже больше не испытывал сильной жажды. Я заткнул дыру в бочке и
снова уселся на пол.
     Мне не хотелось ничего делать. Я не надеялся, что  мое  положение  хотя
сколько-нибудь  изменится. Что оставалось предпринять? Единственной надеждой
-- если это можно назвать надеждой  --  была  возможность  поворота  судьбы,
случай.  Но  я  не представлял себе, каким образом обернется моя судьба, что
поможет мне сохранить жизнь.
     Трудно было переносить эти долгие часы мрака и  тишины.  Только  иногда
шевелилось во мне предчувствие, о котором я говорил раньше, но все остальное
время я находился в мрачном состоянии.
     Вероятно,  прошло  часов  двенадцать,  прежде  чем я съел вторую порцию
сухарей. Я сопротивлялся  сколько  мог,  но  вынужден  был  отступить  перед
голодом.  Крошечный  кусочек  сухаря  не  насытил меня. Он только сделал мой
аппетит еще более острым и  настойчивым.  Я  выпил  много  воды,  но  влага,
наполнившая желудок, не могла утолить голод.
     Часов  через  шесть  я  опять  поел  --  еще полсухаря. Больше я не мог
терпеть, но, проглотив крошечную порцию, даже не почувствовал, что я  ел.  Я
был голоден, как и прежде!
     Следующий  перерыв  занял что-то около трех часов. Мужественное решение
растянуть четыре порции на несколько дней оказалось  бессмысленным.  Дня  не
прошло, а все сухари исчезли.
     Что  же  дальше? Что есть? Я подумал о своих башмаках. Я читал о людях,
которые поддерживали себя тем, что жевали  сапоги,  пояса,  гетры,  сумки  и
седла,--  одним  словом,  все,  что  делается  из кожи. Кожа -- органическое
вещество и  даже  после  дубления  сохраняет  в  себе  небольшое  количество
питательных элементов. Поэтому я и подумал о башмаках.
     Я  наклонился,  чтобы  развязать  их,  но в этот момент что-то холодное
ударило меня по затылку. Это была струя воды. Тряпку вышибло из дыры  --  из
бочки  текла  вода и лилась мне на шею. Неожиданное холодное прикосновение к
коже заставило меня подскочить в изумлении.
     Конечно, я перестал удивляться, когда сообразил, в чем дело.
     Я заткнул отверстие пальцем,  пошарил  кругом,  нашел  тряпку  и  снова
заткнул бочку.
     Это  повторялось  не раз, и я потерял много воды зря. Тряпка промокла и
легко поддавалась напору воды. Если я засну, большая часть воды утечет. Надо
найти затычку получше.
     С этой мыслью я приступил к работе. Я обыскал весь пол моей  каморки  в
надежде наткнуться на пучок соломы, но ничего не нашел.
     С  помощью  ножа  я  попытался отщепить планку от шпангоута, но крепкий
крашеный дуб был очень тверд, и я долго не мог отделить  достаточно  большой
кусок  дерева.  Под  конец  я,  может  быть, и добился бы своего, но тут мне
пришло в голову взяться за ящик, сколоченный из обыкновенных  еловых  досок.
От  него  легче  отделить щепку, чем от твердого дуба, и, кроме того, мягкое
еловое дерево гораздо больше годится для затычек, чем дуб.
     Я стал ощупывать ящик в поисках места, откуда лучше отколоть щепку.
     Я нашел наверху уголок, в котором боковая  доска  несколько  выдавалась
над  крышкой, всадил лезвие в щель и начал действовать, прижимая его книзу и
работая им одновременно как долотом и как клином. Через несколько  секунд  я
уже  убедился, что боковая доска держится плохо. Вероятно, в момент погрузки
гвозди были вырваны от толчков и ударов. Во всяком случае,  доска  держалась
настолько слабо, что качалась у меня под пальцами.
     Я  вынул лезвие. Не имело смысла работать ножом, когда можно было легко
оторвать планку руками. Я подсунул нож под  угол  доски,  ухватился  за  нее
рукой и дернул изо всех сил.
     Она  поддалась  моему  нажиму.  Затрещали  и  полетели  гвозди. И тут я
услышал  новый  звук,  который  заставил  меня  отпрянуть   и   прислушаться
внимательнее. Что-то твердое сыпалось из ящика и со стуком падало на пол.
     Интересно  было узнать, что это такое. Я наклонился, протянул руки вниз
и ухватил два каких-то кусочка одинаковой  формы  и  твердости.  И  когда  я
ощупал их пальцами, я не мог удержаться от радостного крика.
     Я  уже говорил, что осязание у меня обострилось, как у слепого, но если
бы оно и не обострилось, я и то мог бы сказать в  эту  минуту,  что  за  два
круглых,  плоских  предмета  находятся  у  меня в пальцах. Здесь нельзя было
ошибиться в ощущениях. Это были галеты!



     Да, это были галеты  величиной  с  блюдце  и  толщиной  в  полдюйма  --
гладкие,  круглые,  темно-коричневого  цвета. Я так уверенно определил цвет,
потому  что  знал,  что  это   настоящие   морские   галеты.   Их   называют
"матросскими",  в  отличие  от белых "капитанских" галет, которые, по-моему,
уступают первым по вкусу и по питательности.
     До чего вкусными показались они мне! Не успел я достать их,  как  сразу
откусил  большой  кусок  --  какая  чудесная  еда!  -- и сразу уничтожил всю
галету, а за ней другую, третью, четвертую, пятую... Кажется, я съел больше,
но не считал, потому что голод не давал мне остановиться. Конечно, я запивал
их, неоднократно возвращаясь к бочке с водой.
     За всю жизнь не запомню более вкусной еды, чем эти галеты с водой. Дело
было не только в удовольствии от наполнения голодного желудка  --  хотя  это
само  по  себе,  как  все  знают,  уже представляет собой удовольствие,-- не
только в приятном сознании того, что я открыл еду,-- дело было в  сладостном
ощущении,  что  спасена  жизнь,  с  которой  за  минуту до этого я готовился
расстаться. С таким количеством  провизии  я  мог  жить,  несмотря  на  мрак
заточения,  недели  и  месяцы,  пока  путешествие  не  закончится  и трюм не
освободят от груза.
     Я проверил свои запасы и еще раз убедился в том, что спасен.
     Драгоценные галеты пересыпались у меня под пальцами и, ударяясь друг  о
друга, постукивали, как кастаньеты.
     Этот  стук  был  для  меня  музыкой. Я погружал руки глубоко в ящик и с
удовольствием  перебирал  пальцами  его  богатое  содержимое,  как   скряга,
перебирающий золотые монеты.
     Казалось,  я  никогда  не устану рыться в галетах, определять на ощупь,
насколько они толсты и велики,  вынимать  их  из  ящика  и  класть  обратно,
перемешивать  их  так  и  этак.  Я  играл ими, как ребенок играет барабаном,
мячиком, волчком и цветными шариками, перекатывая их из стороны  в  сторону.
Много времени прошло, пока эта детская игра мне не надоела.
     Наверняка  я  занимался этим не меньше часа, пока не улеглось волнение,
вызванное этим новым радостным открытием,  и  я  вновь  смог  действовать  и
рассуждать спокойно.
     Трудно  описать,  что испытывает человек, внезапно вырванный из объятий
смерти. Избежать опасности --  совсем  другое  дело,  потому  что  в  редких
случаях  в  опасности отсутствует хотя бы маленькая надежда на благополучный
исход. Но здесь, после того  как  смерть  казалась  неизбежной,  переход  от
отчаяния  к  радости, к безбрежному счастью бывает так резок, что доводит до
потрясения. Люди иногда умирают или сходят с ума от счастья.
     Но я не умер, не сошел с ума, хотя, глядя со стороны на мое  поведение,
после  того  как  я  вскрыл  ящик с галетами, можно было предположить, что я
сумасшедший.
     Первое, что привело меня в чувство, было открытие,  что  вода  бьет  из
бочки  сильной  струей.  Отверстие  оказалось  открытым. Это сильно огорчило
меня, даже внушило ужас. Я не знал, давно ли уходит вода,-- шум морских волн
заглушал все другие звуки, а тем временем вода, возможно, лилась  на  пол  и
уходила под доски. Может быть, это началось с тех пор, как я в последний раз
пил.  Не  помню,  заткнул  ли  я  тогда  отверстие  тряпкой,--  уж  очень  я
волновался. Вероятно,  потеряно  попусту  уже  порядочно  воды.  Меня  снова
охватило беспокойство.
     Еще  час  назад я не очень испугался бы такой потери. Я был уверен, что
воды хватит на все время, пока не иссякнет пища, то есть пока я буду жив. Но
теперь я думал по-другому: теперь сроки моей жизни удлинились. Возможно, мне
придется пить  из  этой  бочки  несколько  месяцев  и  при  этом  оставаться
замурованным.  Каждая  капля  жидкости будет дорога. Если случится, что вода
иссякнет до того, как корабль войдет в порт, то  мне  снова  будет  угрожать
смерть от жажды. Понятно, почему я так испугался, увидев, что вода вытекает.
Я моментально заткнул отверстие пальцем, затем тряпкой. Потом я снова взялся
за изготовление настоящей деревянной втулки.
     Без  особого  труда  я отколол от крышки ящика подходящую щепку. Мягкий
материал поддался острому лезвию моего ножа и скоро превратился в коническую
втулку, которая точно подошла к размерам отверстия.
     Славный моряк! Как я благословлял тебя за твой подарок!
     Я бранил себя за небрежность и жалел, что пробил отверстие так низко. В
свое время, однако, это было понятно: я  заботился  только  о  том,  как  бы
скорее утолить жажду.
     Хорошо,  что  я  вовремя  заметил  этот  фонтан  воды.  Если  бы  бочка
опорожнилась до уровня отверстия, остатка хватило бы на неделю, не больше.
     Как ни старался я установить размеры утечки, я ничего не мог придумать.
Я стучал по бочке ножом, думая догадаться по звуку, много ли осталось  воды.
Но потрескивание шпангоутов и шум волн сильно мешали мне. Звук был гулкий, а
это означало большую потерю. Такое предположение было далеко не из приятных.
Чувство  тревоги  все  росло. К счастью, отверстие было маленькое, не больше
пальца, которым я его затыкал. Только  за  большой  промежуток  времени  при
такой  тоненькой  струе могло уйти много воды. Я тщетно старался припомнить,
когда в последний раз пил, но напрасно.
     Долго  я  раздумывал,  изобретая  метод,  которым  легче  всего   можно
определить  оставшееся  в  бочке  количество  воды.  Я слышал, что пивовары,
бондари и таможенные надзиратели в доках определяют  количество  жидкости  в
бочке, не прибегая к измерениям, но не знал, как это делается, и очень жалел
об этом.
     У меня был план, и план неплохой, но не было подходящего инструмента. Я
знал,  что  уровень  воды в бочке можно определить, если ввести в нее трубку
или кишку.
     Будь у меня хоть какой-нибудь шланг, я бы вставил  его  в  отверстие  и
таким образом определил высоту воды в бочке,
     Но  где  достать  шланг  или  кишку? Конечно, я не мог раздобыть ничего
подобного, и от этой идеи пришлось отказаться.
     Тут я придумал новый план и немедленно приступил к его осуществлению. Я
даже удивился, как не додумался до него раньше,--  до  того  он  был  прост.
Следовало  ни  больше ни меньше, как проделать другую дыру повыше, потом еще
одну... и так далее, пока  вода  не  перестанет  течь.  Самая  верхняя  дыра
покажет мне уровень жидкости. Таким образом я узнаю то, что мне нужно.
     Если  первая  дыра  придется  слишком  низко,  я  заткну ее втулкой и с
остальными буду поступать так же.
     Конечно, предстояло основательно поработать, но другого выхода не было.
Кстати, работа меня развлечет, и я  не  буду  тосковать,  сидя  без  дела  в
темноте.  Я  уже  готов  был  приступить к работе, когда мне пришло в голову
просверлить  сначала  отверстие  в  другой  бочке,  стоявшей  в  конце  моей
крошечной  каморки.  Если  и  вторая  тоже  окажется  с  водой,  то  я  могу
успокоиться -- двух таких бочек хватит на самое длинное путешествие.
     Без промедления я повернулся ко второй бочке и стал просверливать в ней
отверстие. Я не волновался, как раньше, потому  что  жизнь  моя  не  так  уж
зависела от результата этой работы. И все же я был сильно разочарован, когда
из нового отверстия брызнула не вода, а чистейшее бренди.
     Снова я вернулся к первой бочке. Теперь мне необходимо было определить,
сколько   в   ней   воды,  потому  что  от  этого  зависело  мое  дальнейшее
существование.
     Нащупав клепку в середине бочки, я поступил так же, как в  первый  раз.
Через  час  или около того последний тонкий слой дерева начал подаваться под
кончиком моего ножа. Я волновался сильно, но все-таки не так, как  в  первый
раз.  Тогда это было делом жизни и смерти, притом немедленной смерти. Теперь
непосредственной опасности не было, но все же будущее оставалось туманным. Я
не мог не нервничать, не мог и удержаться от радостного  восклицания,  когда
по  лезвию  ножа  полилась струйка воды. Я закупорил дырочку и стал сверлить
следующую клепку, повыше.
     И эта клепка подалась через некоторое время, и я  был  вознагражден  за
терпеливый труд тем, что пальцы мои снова стали мокрыми.
     Еще выше -- тот же результат.
     Еще  выше  -- здесь уже не было воды. Не важно: последняя дырка была на
самом верху бочки.  В  предыдущей  дырочке  еще  была  вода,  следовательно,
уровень ее находился между двумя последними дырками. Значит, бочка наполнена
больше чем на три четверти. Слава Богу! Этого хватит на несколько месяцев.
     Вполне удовлетворенный этим результатом, я уселся и съел галету с таким
удовольствием,  словно  это были черепаховый суп и оленье жаркое за столом у
лордмэра.



     Я был всем доволен, и  ничто  теперь  не  причиняло  мне  беспокойства.
Перспектива  просидеть шесть месяцев взаперти, может быть, была бы неприятна
при других обстоятельствах, но теперь,  испытав  ужасный  страх  мучительной
смерти,  я относился к ней спокойно. Я решил терпеливо перенести свое долгое
заключение.
     Шесть месяцев предстояло мне провести в унылой тюрьме, шесть месяцев --
никак не меньше! Вряд ли меня освободят раньше, чем  через  полгода.  Долгий
срок  --  долгий и трудный даже для пленного или преступника, трудный даже в
светлой  комнате  с  постелью,  очагом  и  хорошо  приготовленной  пищей,  в
ежедневной  беседе  с  людьми,  когда  постоянно  слышишь звуки человеческих
голосов. Даже при всех этих преимуществах находиться взаперти шесть  месяцев
-- тяжелое испытание!
     Насколько  же мучительнее мое заключение -- в узкой норе, где я не могу
ни стоять в полный рост, ни лежать вытянувшись, где  нет  ни  подстилки,  ни
огня,  ни  света,  где  я  дышу затхлым воздухом, валяюсь на жестких дубовых
досках, питаюсь хлебом  и  водой  --  самой  грубой  пищей,  которую  только
способен  есть  человек!  И так без малейших перемен, не слыша ничего, кроме
беспрестанного  поскрипывания  шпангоутов  и  монотонного  плеска  океанской
волны,--   шесть  месяцев  такого  существования  не  могли,  конечно,  быть
радостной перспективой, способной утешить человека.
     Но я не унывал. Я был так рад избавлению от смерти, что не заботился  о
том,  как  буду  жить  в ближайшее время, хотя и предвидел, как измучит меня
тягостное заточение.
     Я был преисполнен  радости  и  веры  в  будущее.  Не  то  чтобы  я  был
счастлив,--  нет, просто меня радовало количество имевшихся у меня средств к
существованию. Однако я решил точно измерить свои запасы пищи и питья, чтобы
определить, хватит ли  их  до  конца  путешествия.  Надо  было  сделать  это
безотлагательно.
     До  сих пор у меня не было никаких опасений на этот счет. Такой большой
ящик с галетами и такой неиссякаемый источник воды  --да  я  их  никогда  не
истреблю!  Так  я  думал сначала, но, немного поразмыслив, стал сомневаться.
Капля долбит камень, и самая большая цистерна с водой  может  истощиться  за
длительный  промежуток  времени.  А  шесть месяцев -- это долгий срок: почти
двести дней. Очень долгий срок!
     Чтобы положить  конец  всем  сомнениям,  я  решил,  как  сказано  выше,
измерить запасы еды и питья. Это явно было благоразумным поступком. Если еды
и  питья вдоволь, я больше не стану сомневаться, а если, наоборот, окажется,
что их не так уж много, то надо будет принять  единственную  возможную  меру
предосторожности и перейти на сокращенный рацион.
     Когда  я  вспоминаю  теперь  все  эти  события,  я поражаюсь, насколько
благоразумен я был в столь раннем возрасте.  Удивительно,  как  осторожно  и
предусмотрительно  может  вести себя ребенок, когда его поступками руководит
инстинкт самосохранения.
     Я немедленно приступил к  расчетам.  Я  положил  на  путешествие  шесть
месяцев,  то  есть сто восемьдесят три дня. Неделю, которая прошла с момента
отплытия, я не принимал во внимание, так как  боялся  преуменьшить  истинный
срок  плавания. Но мог ли я быть уверенным, что за эти шесть месяцев корабль
придет в порт и будет разгружен? Мог ли я быть уверен относительно этих  ста
восьмидесяти трех дней?
     Нет,  не  мог.  Я  далеко  не  был  уверен  в  этом. Я знал, что обычно
путешествие в Перу занимает шесть месяцев, но не  знал,  составляют  ли  эти
шесть  месяцев  среднюю  продолжительность плавания или это кратчайший срок.
Ведь могут быть задержки в плавании  из-за  штилей  в  тропических  широтах,
из-за бурь вблизи мыса Горн, знаменитого среди моряков неустойчивостью своих
ветров;   могут  встретиться  и  другие  препятствия,  и  тогда  путешествие
продлится дольше ожидаемого срока.
     Полный таких опасений, я  начал  изучать  свои  запасы.  Было  нетрудно
определить,  на  сколько  мне хватит пищи: для этого стоило лишь пересчитать
галеты и установить их количество. Судя по их величине, мне достаточно  было
двух  штук  в  день,  хотя,  конечно, от этого не растолстеешь. Даже одной в
день, даже меньше одной хватит, чтобы поддержать жизнь.  Я  решил  есть  как
можно меньше.
     Скоро  я узнал и точное количество галет. Ящик, по моим подсчетам, имел
около ярда в длину и два фута в ширину, а в вышину -- около одного фута. Это
был неглубокий ящик, поставленный боком. Зная точные размеры ящика, я мог бы
подсчитать галеты, не вынимая  их  оттуда.  Каждая  из  них  была  диаметром
немного  меньше  шести  дюймов,  а  толщиной в среднем в три четверти дюйма.
Таким образом, в ящике должно было  находиться  ровно  тридцать  две  дюжины
галет.
     Но,  в  сущности, перебрать галеты поштучно было для меня не работой, а
развлечением. Я вынул их из ящика и  разложил  дюжинами.  Там  действительно
оказалось  тридцать  две  дюжины,  но восьми штук не хватало. Однако я легко
догадался, куда делись эти восемь штук.
     Тридцать две дюжины -- это триста восемьдесят  четыре  галеты.  Я  съел
восемь, значит, осталось ровно триста семьдесят шесть. Считая по две штуки в
день,  этого  хватит на сто восемьдесят восемь дней. Правда, сто восемьдесят
восемь дней -- это больше, чем шесть месяцев, но я не  был  уверен,  что  мы
проплаваем именно шесть месяцев, и поэтому пришел к выводу, что надо перейти
на сокращенный рацион и съедать меньше двух галет в день.
     А  что,  если  за  этим  ящиком  стоит  еще  один  ящик с галетами? Это
обеспечило бы меня провизией на самый большой срок. Что, если так? Почему бы
и нет? Вполне может быть! При нагрузке судна считаются не с сортом  товаров,
но  исключительно  с  их весом и формой упаковки, а потому самые разнородные
предметы оказываются рядом благодаря  размерам  ящика,  тюка  или  бочки,  в
которую они заключены.
     Я  знал  об  этом,  но  отчего  не  предположить,  что  два  совершенно
одинаковых ящика галет стоят рядом?
     Но как убедиться в этом? Я не мог пробраться за ящик, даже пустой.
     Я уже говорил, что он плотно закупорил то  небольшое  отверстие,  через
которое  я  пролез  в  трюм. Я не мог ни взобраться на ящик, ни подлезть под
него. "Вот что,-- воскликнул я, неожиданно сообразив:  --  я  пролезу  через
него!"
     Это   было  вполне  выполнимо.  Доска,  которую  я  оторвал  и  которая
составляла часть крышки, оставила дыру -- я мог свободно пролезть в нее.
     Верх ящика был обращен как раз ко мне, и, всунув в него голову и плечи,
я могу пробить отверстие в его дне. И тогда я увижу,  стоит  ли  там  второй
ящик с галетами.
     Я  не  стал  медлить  с приведением своего плана в исполнение: расширил
отверстие, пролез в него и пустил в ход нож. Мягкое  дерево  легко  уступало
клинку,  но,  поработав немного, я сообразил, что следует действовать совсем
по-другому. Дело в  том,  что  доски  днища  держались  только  на  гвоздях.
Несколькими ударами молотка можно было вышибить их без труда. У меня не было
молотка,  но  я  заменил его не менее крепким орудием -- каблуками. Я лег на
спину и стал так колотить ногами по днищу, что одна из досок отошла, хотя  и
не совсем -- ее держало что-то твердое, стоящее позади ящика.
     Затем  я  вернулся в прежнее положение и проверил то, что сделал. Да, я
сорвал доску с гвоздей, но она  еще  держалась  и  мешала  мне  узнать,  что
находится за ней.
     Я  напряг  все  силы,  надавил на нее и рванул в сторону, а потом вниз,
пока не открылось отверстие, достаточное,  чтобы  просунуть  руки.  Да,  там
стоял  ящик  --  большой, грубо сколоченный, похожий на тот, через который я
только что пробрался. Но надо было  еще  определить  его  содержимое.  Снова
собрал  я  все силы и привел доску в горизонтальное положение так, чтобы она
больше не мешала мне. Другой ящик отстоял от первого не больше  чем  на  два
дюйма. Я устремился к нему со своим ножом и скоро пробил ящик.
     Увы! Надежда найти галеты разлетелась, как дым. В ящике лежала какая-то
шерстяная  ткань  --  не  то  сукно,  не  то  одеяла,--  притом  так  плотно
упакованная, что твердостью напоминала кусок дерева. Там не  было  галет,  и
мне   оставалось   довольствоваться  сокращенным  пайком  и  по  возможности
растягивать дольше тот запас, который был в моем распоряжении.



     Следующим моим делом было уложить галеты обратно в ящик  --  вне  ящика
они создавали большое неудобство, занимая больше половины всего помещения. У
меня  едва хватало места, чтобы повернуться, поэтому я поспешил положить все
галеты на прежнее место. Мне пришлось сложить их правильными рядами,  но  не
горизонтально,  как они лежали раньше, а вертикально, потому что ящик теперь
стоял на боку, и я придал галетам такое положение, в какое их  укладывают  в
пекарнях.  Конечно,  это  не имело особого значения, потому что они занимали
столько же места, лежали они плоско или стояли на ребре. В этом я  убедился,
когда  уложил  тридцать  одну дюжину и четыре штуки. Ящик был снова полон, и
еще оставалось небольшое пустое  пространство  в  углу;  этого  пространства
хватило бы ровно на восемь съеденных мною галет.
     Теперь  я  точно  знал, сколько провизии лежит у меня в "кладовой". При
норме около двух галет в день  я  смогу  продержаться  немного  более  шести
месяцев.  Это  будет  не  слишком  роскошная  жизнь, но я решил съедать даже
меньше -- у меня не было уверенности в том, что  мои  лишения  не  продлятся
больше  шести  месяцев.  Я твердо решил, что ограничусь в любом случае двумя
штуками в день, а в те дни, когда мне легче будет переносить голод,  я  буду
экономить  по четверти, или по половине, или даже по целой галете. При такой
экономии я смогу протянуть гораздо дольше.
     Решив таким образом вопрос о пище,  следовало  выяснить,  сколько  воды
могу  я выпивать в день. Сначала мне это казалось непосильной задачей. Каким
способом измерить остаток воды в бочке? Это  была  старая  винная  бочка  --
такие  употребляются на судах для перевозки пресной воды для команды,-- но я
ведь не знал,  какую  жидкость  она  содержала  раньше,  и  поэтому  не  мог
определить  на  глаз  емкость бочки. Знай я емкость, я мог бы приблизительно
определить, сколько я выпил и сколько еще осталось. Особая точность здесь не
требовалась.
     Я хорошо помнил "таблицу мер  жидкостей",  и  недаром  это  была  самая
трудная  из  таблиц для заучивания наизусть. Немало я получил в школе розог,
пока научился повторять ее с начала до конца. Наконец я  вытвердил  ее  так,
что мог произнести всю без запинки...
     Я  знал,  что  винные  бочки бывают самых различных размеров, смотря по
сорту вина, которое в них налито. Я знал, что спиртные  напитки  --  бренди,
виски, ром, джин, а также вина -- херес, портвейн, мадера, канарское, малага
и  другие  сорта  --  перевозятся  в бочках разной емкости, но обычно винная
бочка содержит около сотни  галлонов.  Я  даже  вспомнил,  сколько  галлонов
обычно  полагается  на  каждый  сорт,  так как наш школьный учитель, великий
любитель статистики, очень подробно обучал нас мерам жидкостей.  Если  бы  я
только знал, какое вино раньше возили в этой бочке, я бы моментально сказал,
сколько она вмещает. Мне показалось, что от бочки пахнет хересом.
     Я  вынул  затычку  и  попробовал  воду  на  вкус.  Раньше  я и не думал
разбираться в ее вкусе. Как будто это херес, но может быть и мадера,  а  тут
уж  разница в несколько галлонов -- очень важный момент при подсчете. Нет, я
не мог  положиться  на  собственное  суждение  и  сделать  его  основой  для
подсчета. Надо было придумать что-нибудь другое.
     К  счастью,  наш  школьный  учитель  обучил  нас  еще и другим правилам
измерения емкости.
     Я всегда удивлялся тому, что в  школах  простые,  но  полезные  научные
факты  остаются  в  стороне,  в  то время как бедным мальчикам вколачивают в
головы бесполезные и  нелепые  стишки.  Без  всякого  колебания  скажу,  что
обыкновенные  таблицы  мер,  которые  можно выучить за неделю, имеют гораздо
большую ценность для человека -- даже для всего человечества,-- чем отличное
знание мертвых языков. Греческий и  латынь  --  вот  истинные  преграды  для
развития наук!
     Итак,  я  уже  сказал,  что  наш  старый  учитель передал нам некоторые
сведения, касающиеся измерений, и, к счастью, они остались у меня в памяти.
     Я знал объем куба, параллелепипеда, пирамиды, шара, цилиндра  и  конуса
-- последнее было мне теперь нужнее всего.
     Я  знал,  что  бочка  --  это два конуса, то есть два конуса, усеченных
параллельно основаниям, которые расположены одно против другого.  Зная,  как
измерить обыкновенный конус, я, конечно, знал, как измерить и усеченный.
     Чтобы  вычислить  емкость  бочки,  нужно  знать ее высоту (или половину
высоты), длину окружности ее основания  и  длину  окружности  самой  широкой
части.  Зная  все  это,  я мог сказать, сколько в нее войдет воды,-- другими
словами, я мог сосчитать, сколько она содержит кубических  дюймов  жидкости.
Узнав эту цифру, мне оставалось разделить ее на шестьдесят девять с чем-то и
получить  число  кварт[33],  а  затем  простым делением на четыре превратить
кварты в галлоны, если мне понадобится вычислить емкость в галлонах.
     Значит, необходимо  найти  три  основные  величины,  и  тогда  я  сумею
определить  емкость  бочки.  Но  в  этом-то и заключалась вся трудность. Как
найти эти три величины?
     Я мог бы еще определить высоту, потому что это было для меня достижимо.
Но как определить окружность в середине и по краям? Я не мог ни  перебраться
через  верх  бочки,  ни  подлезть  под  нее.  И  то  и  другое было для меня
недоступно. Кроме того, передо мной была еще одна трудность: мне нечем  было
мерить  -- ни линейки, ни шнура, то есть никакого инструмента, которым можно
было бы определить количество футов или дюймов. Так что, если бы я даже  мог
обойти вокруг бочки, все равно я оказался бы в затруднении.
     Однако  я решил не сдаваться, пока не придумаю чего-нибудь. Это занятие
поможет мне развлечься. И, кроме того, как я уже  говорил,  это  было  делом
первейшей  важности.  К тому же старик учитель внушал нам, что настойчивость
часто приводит к успеху там, где успех кажется  невозможным.  Вспоминая  его
наставления, я принял решение не отступать, пока не иссякнут последние силы.
     Поэтому  я  продолжал  упорствовать  и,  скорее чем можно рассказать об
этом, открыл способ измерить бочку.



     Прежде всего мне необходимо было  узнать  длину  диаметра,  проходящего
через  центр  бочки,  и  скоро  я  нашел  способ измерить его. Для этого мне
требовались лишь жердочка или палка достаточной длины, чтобы ее  можно  было
ввести  в  бочку  в  самом  широком месте. Мне было ясно, что, вставив такую
палку в дыру с одной стороны бочки и доведя ее до противоположной стенки  --
в  точке,  диаметрально  противоположной  этой дыре, я получу точный диаметр
серединной части бочки: та часть палки, которая пройдет от стенки до стенки,
и будет диаметром.  Найдя  диаметр,  я  помножу  его  на  три  --  и  получу
окружность.  В  данном случае мне нужен был именно диаметр, а не окружность.
Конечно, при обыкновенных условиях, когда бочка закупорена,  легче  измерить
ее  окружность  в  самом широком месте, чем найти диаметр. Вообще же годится
любой способ: можно затем либо разделить окружность на три, либо умножить на
три диаметр -- результат для большинства практических целей будет один и тот
же, хотя математически это не совсем точно.
     По чистой случайности одно из просверленных мною  отверстий  находилось
как раз на середине бочки.
     Но где найти палку, спросите вы, где найти это орудие для измерения?
     Доска от ящика для галет -- вот вполне подходящий материал, из которого
можно соорудить палку. Я это сразу сообразил и немедля принялся за дело.
     Доска  имела  в  длину  немного  больше двух футов, и ее не хватило бы,
чтобы просунуть через бочку, которая на ощупь была шириной в четыре или пять
футов. Но небольшого ухищрения оказалось достаточно,  чтобы  преодолеть  это
препятствие.  Надо  отколоть  три планочки и соединить их концы -- получится
палка достаточной длины.
     Так я и сделал. К счастью, доска легко раскалывалась вдоль  волокна.  Я
строгал  осторожно,  стараясь  сделать палку не слишком толстой и не слишком
тонкой.
     Мне  удалось  сделать  три  планки  нужной  толщины.  Я  обрезал  концы
наискось,  обстрогал  планки и подогнал их друг к другу, чтобы их можно было
соединить.
     Теперь надо было найти два шнурка, а это  было  самым  легким  делом  в
мире.  У  меня  на ногах красовались башмаки, зашнурованные до самой лодыжки
полосками телячьей кожи, каждая в ярд длиной. Я выдернул  их  из  дырочек  и
связал  ими  планки. Теперь у меня в руках была палка длиной в пять футов --
достаточно длинная, чтобы пройти насквозь через самую широкую часть бочки, и
достаточно тонкая, чтобы пролезть через отверстие. Я немного расширил и его.
     "Прекрасно! -- думал я.-- Сейчас мы и определим диаметр". Я поднялся на
ноги. Трудно описать разочарование, которое я испытал, убедившись в том, что
первая из моих операций, казавшаяся самой простой, не может быть  выполнена.
Я  сразу  же  увидел,  что  это невозможно. Не потому, что дыра была слишком
мала, и не потому, что палка была слишком широка. Тут я  не  сделал  никакой
ошибки  -- я ошибся в пространстве, на котором мне предстояло действовать. В
длину моя кабина имела около шести футов, но в  ширину  меньше  двух,  а  на
уровне  отверстия,  в которое я собирался вложить палку,-- еще меньше. Таким
образом, всунуть линейку в отверстие было невозможно, разве  что  согнув  ее
так,  что она наверно бы сломалась, потому что сухое дерево треснуло бы, как
чубук глиняной трубки.
     Я очень пожалел, что не подумал об этом раньше, но еще больше я жалел о
том, что  придется  оставить  мысль  измерить   бочку.   Однако   дальнейшие
размышления  натолкнули  меня  на новый план. Это доказывает, что не следует
делать заключения слишком поспешно. Я открыл способ ввести в бочку палку  не
только не ломая, но и не сгибая ее.
     Следовало  развязать  палку  и  вводить  ее  в бочку по частям: сначала
ввести первую планку, потом привязать к ней вторую и  двигать  дальше,  пока
снаружи останется только кончик, а тогда привязать третью таким же образом.
     Как  будто  здесь нет ничего трудного, и это так и оказалось, ибо через
пять минут я осуществил свое намерение  --  только  несколько  дюймов  палки
осталось снаружи.
     Осторожно  держа  в  руке  кончик палки, я стал подталкивать ее вперед,
пока не почувствовал, что противоположный конец уперся в  стенку  бочки  как
раз  напротив  отверстия. Тогда я сделал на линейке зарубку ножом. Сбросив с
общей длины толщину стенки, я получу точный  диаметр  бочки.  Затем  так  же
осторожно я вынул из бочки по частям всю палку, тщательно замечая места, где
планки  были  связаны,  чтобы  потом  связать их снова в том же месте. Здесь
нужна была особая точность, потому что ошибка в какую-нибудь четверть  дюйма
в  диаметре  могла  повлечь за собой разницу во много галлонов в определении
емкости сосуда. Поэтому мне следовало быть весьма аккуратным в цифрах.
     Теперь у меня был диаметр конуса у основания,  то  есть  диаметр  самой
широкой части бочки. Оставалось определить диаметр усеченной вершины конуса,
или основания бочки. Это представляло меньше трудностей -- просто никаких! Я
закончил  измерение  в  несколько  секунд: просунул палку вдоль днища бочки,
пока она не уперлась в край.
     Надо было еще определить длину бочки. Казалось бы, ничего нет проще,  а
мне  пришлось  помучиться,  пока  я определил ее с достаточной точностью. Вы
скажете, что для этого стоило  лишь  приложить  палку  параллельно  бочке  и
сделать  зарубку точно на уровне концов бочки. Вы забываете, что это было бы
легко при дневном свете, а ведь кругом была темнота. Я не  мог  быть  вполне
уверен,  что  палка у меня проходит прямо, а не косо. Ошибиться даже на дюйм
-- а я мог ошибиться и на несколько дюймов,-- значило спутать все расчеты  и
сделать  их  бесполезными.  Озадаченный,  я  прекратил измерение и некоторое
время бездействовал.
     Надо прежде всего сделать еще одну палку из двух планок от ящика. Так я
и поступил.
     Затем я проделал следующее: старую палку просунул вдоль дна бочки  так,
что  она  оперлась  на  выступавшие  над  ним закраины. Таким образом, палка
оказалась строго параллельна плоскости днища, и с моей стороны  конец  палки
выступал приблизительно на фут. Вторую палку я направил вдоль бока бочки под
прямым  углом к первой и прижал ее к самой широкой части бочки. Теперь я мог
отметить на второй палке то место, где  она  касалась  самой  широкой  части
бочки.  Ясно,  что  это  и  была половина длины бочки, а две половины всегда
составляют целое. Ошибки быть не может, так  как  прямой  угол  я  установил
весьма тщательно.
     Теперь у меня были все данные. Оставалось сделать вывод.



     Найти  кубическое содержание бочки и перевести его потом в меры емкости
-- в галлоны и кварты,--  в  сущности,  не  представляло  никакого  труда  и
требовало  только  несложных  арифметических  вычислений.  Я  был достаточно
образованным математиком, чтобы произвести эти вычисления без пера,  бумаги,
грифельной  доски  или  карандаша. Впрочем, если бы у меня и было все это, я
все равно не смог бы писать в темноте. Я хорошо умел считать  в  уме  и  мог
складывать  и  вычитать,  умножать  и  делить  ряды  цифр  без помощи пера и
карандаша.
     Я сказал, что определить содержимое бочки в кубических футах  и  дюймах
простым  вычислением  не  представляло  труда.  Но  прежде чем подсчитывать,
предстояло разрешить еще один  важный  вопрос.  Мои  измерения  диаметров  и
высоты  не  были  выражены  в футах и дюймах. Я измерил бочку просто кусками
дерева и отметил расстояние зарубками. Ведь я не знал, сколько  мои  зарубки
обозначают  футов  и  дюймов. Можно было прикинуть в уме, но от этого пользы
мало: у меня все-таки не будет данных, пока я не измерю обе палки.
     Казалось  бы,  тут   я   столкнулся   с   действительно   непреодолимым
препятствием.  Принимая  во  внимание,  что  у  меня нечем было мерить -- ни
линейки с делениями, ни складного фута, никакой шкалы  для  измерения,--  вы
очень  просто  заключите,  что  мне пришлось отказаться от этой задачи. Если
взять за основу длину палки, я не получу никаких сведений о  том,  что  меня
интересует.  Для  того  чтобы  вычислить  объем бочки в кубических мерах и в
мерах жидких тел, я должен сначала узнать наименьший и наибольший диаметры и
высоту, выраженные в общепринятых мерах длины, то есть в футах и дюймах  или
в любых делениях линейки.
     Как  же, спрашиваю я, узнать мне футы и дюймы, когда у меня нет никакой
линейки? Никакой! И я не  могу  сделать  ее,  ибо  для  этого  нужна  другая
линейка,  с  делениями. И, уж конечно, я не могу прикидывать длину в футах и
дюймах на глаз. Что же делать?
     "Очевидно, ничего,-- скажете вы.-- Невозможное остается невозможным".
     Но я рассудил иначе.
     Я уже раньше предвидел эту трудность и поразмыслил о том,  как  мне  ее
преодолеть.  Все  это  было заранее продумано. Я уже знал, что могу измерить
мои палки с точностью до одного дюйма.
     Как же именно?
     А вот как.
     Я сказал, что у меня не было чем мерить, и это  правда,  если  понимать
мои  слова буквально. Но я, я сам был тем, чем следовало мерить,-- я сам был
единицей измерения! Если помните, я еще на  пристани  измерил  свой  рост  и
установил,  что во мне почти полных четыре фута. До чего кстати пришлось это
измерение!
     Теперь, зная, что во мне четыре фута, я  могу  отметить  эту  длину  на
палке, и таким образом у меня окажется четырехфутовая мера.
     Я сделал это без промедления. Дело оказалось простым и легким. Я лег на
пол, уперся ногами в один из шпангоутов и поместил жердь между ногами. Потом
вытянулся  во  весь рост, стараясь, чтобы палка лежала параллельно оси моего
тела и касалась середины лба. Я  тщательно  нащупал  пальцами  ту  точку  на
палке, которая приходилась напротив моей макушки, и потом сделал там зарубку
ножом. Теперь в моем распоряжении была линейка длиной в четыре фута.
     Но  самое  сложное  было  еще  впереди.  С  четырехфутовой  линейкой  я
ненамного приблизился к своей цели. Я мог теперь измерить диаметры, но этого
было недостаточно. Требовалось измерить их абсолютно  точно.  Я  должен  был
определить  их  в  дюймах,  даже в долях дюйма, потому что, как я уже сказал
раньше, ошибка при вычислении хотя бы на полдюйма привела  бы  к  разнице  в
несколько галлонов. Как же разделить четырехфутовую палку на дюймы и нанести
на нее эти дюймы? Как это сделать?
     Казалось  бы,  чего проще! Половина моего роста, который я уже отметил,
даст два фута; еще половина даст один фут. Сделав снова зарубку на половине,
я получу меру в шесть дюймов. Потом я могу и этот отрезок разделить  на  три
дюйма,  а  если  понадобится еще меньшая мера, то разделить три дюйма на три
части и получить искомый минимум -- один дюйм.
     Да, все это просто в теории, но как осуществить  это  на  практике,  на
обыкновенной палке, в кромешной тьме? Как найти половину от четырех футов? А
ее надо определить точно и потом делить и делить -- вплоть до дюйма.
     Сознаюсь, что я несколько минут сидел и думал, совершенно озадаченный.
     Впрочем,  это  продолжалось  недолго; скоро я нашел способ преодолеть и
это препятствие. Ремешки от башмаков -- вот что послужит мне линейкой!
     Лучшего нельзя было и придумать. Это были полоски  отличной  сыромятной
телячьей  кожи  -- ими можно было мерить с точностью до восьмой части дюйма,
не хуже чем линейкой из самшита или слоновой кости.
     Одного ремешка мне не хватило бы -- я взял оба  и  связал  их  прочным,
тугим  узлом.  Получилась полоска кожи длиной больше четырех футов. Приложив
ее к палке, я обрезал излишек, чтобы в ремешке стало ровно  четыре  фута.  Я
проверил  длину  ремешка несколько раз по палке, натягивая его изо всех сил,
чтобы не получилось никаких перегибов и узлов.
     Малейшая ошибка лишила бы точности всю мою будущую шкалу,  хотя  вообще
легче  разделить  четыре  фута  на  дюймы,  чем, наоборот, сложить из дюймов
четырехфутовую  линейку.  В  первом  случае  при   каждом   делении   ошибка
уменьшается, а во втором непрерывно увеличивается.
     Убедившись,  что  мера  взята  точно,  я соединил концы ремешка вместе,
придавил их пальцами и сложил на середине. Затем тщательно разрезал  ремешок
ножом  и  таким образом разделил его на две половины, каждая по два фута. Ту
половину, где был узел, я отбросил, а оставшуюся половину опять  разделил  и
разрезал на две части. Теперь у меня было два куска, каждый по одному футу.
     Один из этих кусков я сложил втрое, придавил и разрезал. Это была очень
тонкая  операция,  и тут потребовалась вся ловкость моих пальцев, потому что
легче было  разделить  ремешок  на  две  части,  чем  на  три.  Я  порядочно
провозился, пока наконец не достиг желаемого.
     Моей  целью  было  нарезать  куски по четыре дюйма каждый, чтобы потом,
сложив четырехдюймовый отрезок дважды, получить один дюйм.
     Так я и сделал.
     Для проверки я разрезал нетронутую половину ремешка на кусочки по дюйму
и сравнил их с ранее сделанными.
     Я с радостью убедился в том, что  первые  точно  соответствуют  вторым.
Разницы не было и на волосок!
     Теперь  у меня была точная мера, которую, следовало нанести на палку. У
меня были куски длиной в один фут, в четыре дюйма, в  два  дюйма  и  в  один
дюйм.  С  их помощью я нанес деления на палке, превратив ее в нечто подобное
измерительному прибору торговца тканями.
     Все это заняло порядочно времени, так как я работал весьма тщательно  и
осторожно.  Но  терпение мое вознаградилось: теперь в моем распоряжении была
единица меры, на которую я мог положиться, проводя вычисление,  от  которого
зависела моя жизнь или смерть.
     Я  больше  не  медлил  с вычислением. Диаметры были высчитаны в футах и
дюймах, и я взял их среднюю арифметическую. Эту цифру я перевел в квадратные
меры обычным способом (умножил на восемь и разделил на десять).
     Это дало мне  площадь  основания  цилиндра,  равную  площади  основания
усеченного  конуса  той  же  высоты. Результат я умножил на длину бочки -- и
получил ее емкость в кубических дюймах.
     Разделив последнюю цифру на шестьдесят  девять,  я  получил  количество
кварт, а потом галлонов.
     Так я установил, что бочка вмещала немного больше сотни галлонов.



     Результат   моих  вычислений  оказался  более  чем  удовлетворительным.
Восьмидесяти галлонов воды, считая по  полгаллона  в  день,  хватит  на  сто
шестьдесят  дней,  а если считать по кварте в день, то на триста двадцать --
почти на целый год! Я мог вполне обойтись одной квартой в день -- да ведь не
могло же плавание продолжаться триста двадцать дней! Корабль мог  обойти  за
меньший  срок  вокруг света, как мне говорили. Хорошо, что я это вспомнил,--
теперь я совершенно перестал тревожиться относительно питья.  Но  все  же  я
решил  пить не больше кварты в день и уже не беспокоиться, что мне не хватит
воды.
     Большей опасностью был недостаток пищи, но,  в  общем,  это  меня  мало
пугало,  так  как  я  твердо  решил  соблюдать самую жесткую экономию. Итак,
всякое беспокойство в отношении пищи и питья у меня исчезло. Ясно, что я  не
умру ни от жажды, ни от голода.
     В  таком  настроении  я  находился  несколько дней и, несмотря на скуку
заточения, в котором каждый час казался целым днем, постепенно приспособился
к новому образу жизни. Часто, чтобы убить время, я считал минуты и  секунды,
занимаясь этим странным делом по нескольку часов подряд.
     У меня были с собой часы, подаренные матерью, и я любовно прислушивался
к их бодрому  тиканью.  Мне  казалось, что у них особенно громкий ход в моей
тюрьме, да это и было так -- звук усиливался, отражаясь от деревянных  стен,
ящиков  и  бочек.  Я  бережно  заводил  часы,  боясь, как бы они случайно не
остановились и не сбили меня со счета.
     Я не очень интересовался тем, который час. В этом  не  было  смысла.  Я
даже  не  думал о том, день сейчас или ночь. Все равно яркое солнце не могло
послать ни лучика, чтобы рассеять мрак моей темницы. Впрочем, я все же знал,
когда наступает ночь. Вы удивитесь, конечно, как мог я это знать,--  я  ведь
не  считал  времени  в  продолжение первых ста часов с тех пор, как попал на
корабль, и в полном мраке, окружавшем меня, невозможно было отличить день от
ночи.
     Однако я нашел способ -- и вот в чем он заключался. Всю жизнь я ложился
спать в определенный час, а именно в десять часов вечера, и вставал ровно  в
шесть  утра.  Таково  было  правило в доме моего отца и в доме моего дяди --
особенно в последнем. Естественно, что, когда наступало десять  часов,  меня
сразу начинало клонить ко сну. Привычка была так сильна, что не изменяла мне
и  в этой новой для меня обстановке. И когда мне хотелось спать, я заключал,
что, должно быть, уже десять часов  вечера.  Я  установил,  что  сплю  около
восьми   часов  и  в  шесть  утра  просыпаюсь.  Таким  образом  мне  удалось
урегулировать часы. Я был уверен, что таким же способом я сумею  отсчитывать
сутки,  но потом мне пришло в голову, что привычки мои могут измениться, и я
стал аккуратно следить за часами[35]. Я заводил их дважды в сутки  --  перед
сном и при вставании утром -- и не боялся, что они внезапно остановятся.
     Я  был  рад,  что могу отличить ночь ото дня, но, по существу, их смена
немного или даже вовсе ничего для меня  не  означала.  Важно  было,  однако,
знать,  когда кончаются сутки, ибо только так я мог следить за путешествием.
Я  внимательно  считал  часы,  и,  когда  часовая  стрелка  дважды   обегала
циферблат,   делал  зарубку  на  палочке.  Мой  календарь  велся  с  большой
аккуратностью. Я сомневался только в первых днях после  отплытия,  когда  не
следил  за  временем.  Я  определил  количество этих дней наугад как четыре.
Впоследствии оказалось, что я не ошибся.
     Так проводил я недели, дни, часы -- долгие, скучные часы  во  мраке.  Я
был  в  подавленном состоянии духа, иногда совсем опускал голову, но никогда
не отчаивался.
     Странно сказать, сильнее всего я страдал теперь  от  отсутствия  света.
Сначала  мне  причиняло  большие муки мое согнутое положение и необходимость
спать на жестких дубовых досках, но потом я привык. Кроме того, я  придумал,
как сделать свое ложе помягче. Я уже говорил, что в ящике, который находился
за  моим продовольственным складом, лежало сукно, плотно скатанное в рулоны,
в том виде, как оно выходит с фабрики. Я  сразу  сообразил,  как  устроиться
поудобнее,  и  немедленно  привел  свою  мысль в исполнение. Я убрал галеты,
увеличил отверстие, которое ранее  проделал  в  обоих  ящиках,  и  с  трудом
выдернул  штуку  материи.  Дальше  работа  пошла  легче,  и через два часа я
изготовил себе ковер и мягкое ложе, тем  более  драгоценное,  что  оно  было
сделано  из  лучшего  сорта  материи.  Я взял столько, сколько понадобилось,
чтобы вовсе не чувствовать под собой дубовых досок. Затем я убрал  галеты  в
ящик, иначе они загромождали помещение.
     Расстелив   свою   дорогостоящую   постель,   я  растянулся  на  ней  и
почувствовал себя гораздо уютнее, чем раньше.
     Но с каждой минутой я все больше мечтал о свете.  Трудно  описать,  что
испытываешь  в  полной  темноте!  Только  теперь  я  понял, почему подземная
темница   всегда   считалась   самым   страшным   наказанием   для   узника.
Неудивительно,  что  люди становились седыми и самые чувства изменяли им при
таких обстоятельствах,-- ибо в самом деле темнота так невыносима, как  будто
свет является основой нашего существования.
     Мне казалось, что, будь я заключен в светлом помещении, время прошло бы
вдвое  скорее.  Казалось,  темнота  увеличивает каждый час вдвое и как будто
что-то материальное удерживает  колесики  моих  часов  и  движение  времени.
Бесформенный мрак! Мне казалось, что я страдаю только от него и что проблеск
света  меня  мгновенно  бы  вылечил.  Иногда  мне  вспоминалось, как я лежал
больной, без сна, считая долгие, мрачные часы ночи и  нетерпеливо  дожидаясь
утра.
     Так медленно и совсем не весело шло время.



     Больше  недели  провел  я  в этом томительном однообразии. Единственный
звук, который достигал моих ушей, был шум волн надо мной. Именно  надо  мной
-- потому  что  я  знал, что нахожусь в глубине, ниже уровня воды. Изредка я
различал другие  звуки:  глухой  шум  тяжелых  предметов,  передвигаемых  по
палубе.   Несомненно,  там  что-то  действительно  передвигали.  Иногда  мне
казалось, что я слышу звон колокола, зовущий людей на вахту, но в этом я  не
был уверен. Во всяком случае, звук казался таким далеким и неотчетливым, что
я  не мог определенно сказать, действительно ли это колокол. И слышал я этот
звук только в самую тихую погоду.
     Я прекрасно знал, какова погода снаружи. Я мог отличить небольшой ветер
от свежего ветра и от бури, знал, когда они возникли  и  когда  кончились,--
совсем  так,  словно  находился  на палубе. Качка корабля, скрип его корпуса
говорили мне о силе ветра и о том, какова погода -- плохая или хорошая.
     На шестой день -- то есть на десятый с момента отплытия, но  шестой  по
моему календарю -- началась настоящая буря. Она продолжалась два дня и ночь.
Вероятно,  это  был  необычайно сильный шторм -- он сотрясал крепления судна
так, как будто собирался разнести  их  вдребезги.  Временами  я  думал,  что
большой корабль действительно разлетится на куски. Огромные ящики и бочки со
страшным  треском  колотились  друг  о друга и о стенки трюма. В промежутках
было ясно слышно, как могучие валы обрушивались на корабль с  таким  ужасным
грохотом,  как  будто  по  обшивке  изо  всех  сил  били тяжелым молотом или
тараном.
     Я не сомневался, что судно, того и гляди, пойдет ко  дну.  Можете  себе
представить, что я испытывал тогда! Нечего и говорить, как мне было страшно.
Когда  я  думал  о том, что корабль может опуститься на дно, а я, запертый в
своей коробке, не имею возможности ни  выплыть  на  поверхность,  ни  вообще
пошевелиться,  меня  сковывал еще больший страх. Я уверен, что не так боялся
бы бури, если бы находился на палубе.
     К довершению бед, у меня снова начались приступы морской болезни -- так
всегда бывает с теми, кто впервые  плавает  по  морю.  Бурная  погода  сразу
вызывает  тошноту и слабость, и с той же силой, с какой она возникает обычно
в первые двадцать четыре часа путешествия.
     Это очень легко объяснить -- качка корабля во время бури усиливается.
     Почти сорок часов продолжалась буря, пока море не успокоилось. Я понял,
что шторм  миновал,--  я  больше  не  слышал  гула  волн,   которым   обычно
сопровождается  движение  корабля  по  бурному  морю. Но, несмотря на то что
ветер прекратился, корабль все еще качался, балки скрипели,  ящики  и  бочки
двигались и ударялись друг о друга так же, как и раньше. Причиной этому была
зыбь, которая постоянно следует за сильным штормом и которая не менее опасна
для  корабля,  чем  буря.  Иногда  при сильной зыби ломаются мачты и корабль
валится набок -- катастрофа, которой моряки очень боятся.
     Зыбь постепенно стихла,  а  через  двадцать  четыре  часа  прекратилась
совершенно.
     Корабль  скользил  как  будто еще более плавно, чем прежде. Тошнота моя
также стала утихать, я почувствовал себя лучше и даже веселее.  Но  так  как
страх заставил меня бодрствовать все время, пока бушевала буря, да и болезнь
не  оставляла  меня  во все время свирепой качки, то теперь я был совершенно
измучен и, как только все успокоилось, заснул глубоким сном.
     Сны мои были почти так же мучительны, как явь. Мне снилось то,  чего  я
боялся  несколько  часов  назад: будто я тону именно так, как предполагал,--
заключенный в трюме, без возможности выплыть. Больше того, мне снилось,  что
я  уже  утонул  и  лежу  на  дне  моря,  что я мертв, но при этом не потерял
сознания.  Наоборот,  я  все  вижу  и  чувствую  и,  между  прочим,  замечаю
отвратительных  зеленых  чудовищ,  крабов или омаров, ползущих ко мне, чтобы
ухватить меня своими громадными клешнями и растерзать мое тело.
     Один из них привлек мое особое внимание -- самый большой и страшный  из
всех.
     Он ближе всех ко мне.
     С  каждой  секундой  он все приближается и приближается, и мне кажется,
что он уже добрался до моей руки и взбирается по ней.
     Я ощущаю холодное прикосновение чудовища, его неуклюжие клешни  уже  на
моих  пальцах,  но я не могу пошевелить ни рукой, ни пальцем, чтобы сбросить
его.
     Вот краб вскарабкался на запястье, ползет по руке,  которую  я  во  сне
откинул  далеко  от  себя.  Он, кажется, собирается вцепиться мне в лицо или
горло. Я это чувствую по настойчивости, с которой  он  продвигается  вперед,
но,  несмотря  из  весь  свой  ужас, ничего не могу сделать, чтобы отбросить
чудовище. Я не могу пошевелить ни кистью, ни рукой, я  не  могу  двинуть  ни
одним  мускулом  своего  тела. Ведь я же утонул, я мертв! Ой! Краб у меня на
груди, на горле... он сейчас вопьется в меня... ах!..
     Я проснулся с воплем и выпрямился. Я бы вскочил на ноги,  если  бы  для
этого хватило места. Но места не было.
     Ударившись головой о дубовую балку, я пришел в себя.



     Несмотря на то что все это было во сне и никакой краб не мог взобраться
по моей  руке,  несмотря на то что я проснулся и знал, что это лишь сон,-- я
не мог отделаться от впечатления, что по мне действительно прополз краб  или
какое-то  другое существо. Я все еще ощущал легкое жжение на руке и на груди
--и та и другая были открыты,-- жжение, которое мог бы произвести  зверек  с
когтистыми лапками. И я не мог отбросить мысль, что все же здесь кто-то был.
     Я  был так убежден в этом, что, проснувшись, машинально протянул руку и
стал ощупывать свое ложе, надеясь поймать какое-нибудь живое существо.
     Спросонья я все еще думал, что  это  краб,  но,  придя  в  себя,  понял
нелепость  такой  догадки -- здесь ведь не могло быть краба. Впрочем, почему
же нет? Краб мог жить в трюме корабля -- его занесли на борт случайно вместе
с балластом, а может быть, его  затащил  сюда  кто-нибудь  из  матросов  для
забавы.  Потом его бросили на произвол судьбы, и он скрылся в многочисленных
уголках и щелях, которых достаточно среди трюмных балок. Пищу он мог найти в
трюмной воде, в мусоре, а может быть, крабы, как хамелеоны,  могут  питаться
воздухом?[36]
     Я  размышлял  так только несколько минут, после того как проснулся, но,
поразмыслив, отбросил эти предположения. Крабов я мог видеть только во  сне.
Если  бы  не  сон,  я  бы и не подумал об этих существах. Конечно, здесь нет
никакого краба, иначе я поймал бы его: ведь я ощупал каждый дюйм  постели  и
ничего  не  нашел. В мою каморку вели только две щели, через которые крупный
краб мог бы пролезть или скрыться, но я сразу  же  проверил  эти  щели,  как
только  проснулся.  Такой  медлительный  путешественник, как краб, не мог бы
убежать через них в столь короткий промежуток времени. Нет, здесь  не  могло
быть краба. И все-таки здесь кто-то был, ибо кто-то карабкался по мне. Я был
в этом уверен.
     Некоторое  время  я  еще раздумывал над своим сном, но скоро неприятное
ощущение исчезло. Ничего удивительного, что мне приснилось именно то, о  чем
я все время думал, пока бушевала буря.
     Ощупав  часы,  я  увидел,  что  спал очень долго -- мой сон продолжался
около шестнадцати часов! Это произошло потому, что я бодрствовал все  время,
пока длилась буря, да тут еще причиной была морская болезнь.
     Я  испытывал  сильный  голод  и  не  мог удержаться от искушения съесть
больше, чем мне полагалось. Я уничтожил целых четыре галеты.  Мне  говорили,
что  морская болезнь порождает сильный аппетит, и я теперь убедился, что это
правда. Я готов был сразу уничтожить весь свой запас. Съеденные мною  четыре
галеты  насытили меня лишь отчасти. Только боязнь остаться без пищи удержала
меня от соблазна съесть в три раза больше.
     Меня одолевала также жажда,  и  я  выпил  гораздо  больше  полагающейся
порции.  Но  водой  я не так дорожил, рассчитывая, что мне с избытком хватит
питья до конца путешествия. Одно только меня беспокоило: когда я пил воду, я
очень много разбрызгивал и проливал. У меня не было никакого сосуда -- я пил
прямо из отверстия в бочке. К тому же это было неудобно. Я вынимал  затычку,
и сильная струя била мне прямо в рот. Но я не мог пить без конца, нужно было
перевести  дыхание,  а  в это время вода обливала лицо, платье, заливала всю
каморку и уходила попусту, пока я всовывал затычку обратно.
     Если бы у меня был сосуд, в который я мог бы налить воду,--  чашка  или
что-нибудь в этом роде!
     Сначала  я  подумал  о  башмаках,  которые  были  не нужны. Но подобное
применение обуви мне претило.
     До того как я просверлил бочку, я не колеблясь напился бы  из  башмаков
или  из  любого сосуда, но сейчас, когда воды имелось вдоволь, дело обстояло
иначе. Может, все же вымыть начисто один из башмаков для этой  цели?  Лучше,
конечно,  потратить  немного  воды  на  мытье  башмака,  чем  терять большое
количество воды при каждом питье.
     Я уже собирался привести этот план в  исполнение,  когда  лучшая  мысль
пришла  мне в голову -- сделать чашку из куска сукна. Я заметил, что материя
была непромокаемая,-- по крайней мере, брызгавшая на мою  постель  из  бочки
вода  не  проходила  насквозь:  мне  всегда  приходилось стряхивать брызги с
материи. Поэтому кусок ее, свернутый в виде  чашки,  вполне  пригодится  для
моей цели. И я решил сделать такой сосуд.
     Нужно  было  отрезать  широкий  кусок  ножом и свернуть его в несколько
слоев в виде воронки. Узкий конец я связал куском ремешка от башмаков -- и у
меня получилась чашка для питья, которая служила мне, как если бы  она  была
из  фарфора  или  стекла.  Теперь  я  мог  пить  спокойно, не теряя ни капли
драгоценной влаги, от которой зависела моя жизнь.



     За завтраком я съел так много, что решил в этот день  больше  не  есть,
но, проголодавшись, не смог выполнить свое благое намерение. Около полудня я
не  выдержал,  сунул  руку  в ящик и вытащил оттуда галету. Я решил, однако,
съесть на обед только  половину,  а  другую  оставить  на  ужин.  Поэтому  я
разделил галету на две части: одну отложил, а вторую съел и запил водой.
     Вам,  может  быть, кажется странным, что мне ни разу не пришла в голову
мысль прибавить к воде несколько капель бренди. Ведь я мог пить его  сколько
угодно:  здесь  его  было не меньше ста галлонов. Но для меня в этом не было
никакого прока.  С  таким  же  успехом  бочонок  мог  быть  наполнен  серной
кислотой.  Я  не  касался  бренди,  во-первых,  потому,  что  не  любил его;
во-вторых, потому, что мне от него становилось плохо и начинало  тошнить  --
вероятно,  это  было  бренди  самого  низкого  сорта, предназначенное не для
продажи, а для раздачи матросам (с кораблями часто отправляют  самое  плохое
бренди и ром для команды); в-третьих, потому, что я уже пробовал это бренди:
я  выпил  около  рюмки  и  моментально  почувствовал  сильнейшую  жажду. Мне
пришлось выпить почти полгаллона воды, чтобы утолить ее, и я решил в будущем
воздержаться от алкоголя -- я хотел сохранить побольше воды.
     По моим часам уже наступало время ложиться спать. Я решил съесть вторую
половину галеты, оставленную на ужин, и после этого "отправиться на покой".
     Приготовления ко сну заключались  в  том,  что  я  менял  положение  на
шерстяной  подстилке  и  натягивал  на  себя один-два слоя материи, чтобы не
закоченеть ночью.
     Всю первую неделю после отплытия я сильно зяб. Я не страдал от холода с
тех пор, как нашел сукно,--  я  закутывался  в  него  с  головой.  Однако  с
некоторого  времени ночи становились все теплее. После бури я вовсе перестал
покрываться материей: ночью было так же тепло, как днем.
     Сначала меня удивляла эта быстрая перемена в состоянии  атмосферы,  но,
поразмыслив  немного, я оказался в состоянии удовлетворительно объяснить это
явление. "Без сомнения,-- думал я,-- мы все время  плывем  на  юг  и  входим
теперь в жаркие широты тропической зоны".
     Я  не совсем понимал, что это означает, но слышал, что тропическая зона
-- или просто "тропики" -- лежит к югу от Англии, что там гораздо жарче, чем
в самую жаркую летнюю погоду в Англии. Я знал, что Перу расположено в  Южном
полушарии и что нам надо пересечь экватор, чтобы попасть туда.
     Это  было  хорошим  объяснением того, почему так потеплело. Корабль шел
уже около двух недель. Считая, что oн  делает  по  двести  миль  в  день  (а
корабли,  как  я знал, часто делают и больше), он должен был уже далеко уйти
от Англии, и климат, конечно, изменился.
     В этих размышлениях я провел всю вторую половину дня и весь вечер  и  в
десять  часов решил, как уже говорил раньше, съесть вторую половину галеты и
отправиться спать.
     Сначала я выпил чашку воды, чтобы не есть  всухомятку,  потом  протянул
руку  за  сухарем.  Я  точно  знал, где он лежит, потому что, поместив рулон
сукна у шпангоута, я устроил себе нечто вроде полки, где держал нож, чашку и
деревянный календарь. Я положил туда половину галеты и, конечно,  мог  найти
это место рукой в темноте так же легко, как и при свете. Я так хорошо изучил
каждый  уголок  и каждую щелку своего убежища, что мог в темноте безошибочно
определить любое место размером с монету в пять шиллингов.
     Я протянул руку, чтобы  достать  драгоценный  кусочек.  Вообразите  мое
удивление,  когда,  ощупав место, где полагалось лежать галете, я убедился в
том, что ее там нет!
     Сначала мне показалось, что я ошибся. Может быть, я положил  оставшуюся
половину  галеты  не  на  обычное  место на полке? Тогда, конечно, ее там не
может быть.
     Чашку с водой я держал в руке, нож был на  месте,  а  также  палочка  с
зарубками  и  кусочки  ремешков,  которыми я мерил бочку, но половина галеты
исчезла!
     Куда же я мог ее положить?  Кажется,  больше  некуда.  Для  верности  я
ощупал  весь  пол  моей  камеры, все складки и изгибы материи и даже карманы
куртки и штанов. Я пошарил и в башмаках -- не имея в них  никакой  нужды,  я
снял  их,  и  они  валялись  в углу. Я не оставил не обследованным ни одного
дюйма в помещении, обшарив все тщательнейшим образом,  но  так  и  не  нашел
половинки галеты!
     Я  искал  ее  так  усердно  не  потому,  что  это  была ценная вещь, но
исчезновение ее с полки было странно, настолько странно, что над этим стоило
призадуматься.
     Может быть, я съел ее?
     Предположим, что так.  Может  быть,  в  припадке  рассеянности  я  взял
галету, стал ее грызть и уничтожил, не отдавая себе отчета в том, что делаю.
Во  всяком  случае, у меня не осталось никаких воспоминаний о еде, с тех пор
как я съел первую половинку. А если я все же  проглотил  и  вторую,  она  не
принесла  мне  пользы:  я  не  чувствовал  сытости,  и мой желудок ничего не
выиграл -- я был голоден, как будто не прикасался к пище весь день.
     Я отчетливо помнил, что положил кусок галеты рядом с  ножом  и  чашкой.
Почему  он  переменил  место,  если  я его не брал оттуда? Я не мог случайно
задеть его и сбросить вниз, потому что  не  делал  никаких  движений  в  том
направлении.  Но  где-то  он  есть?  Он не мог завалиться в щель под бочкой,
потому что щель плотно  забита  материей.  Я  это  сделал,  чтобы  выровнять
поверхность, на которой лежал.
     Так  я  и  не  нашел  пропавшую  галету.  Она  исчезла  --  либо в моем
собственном горле, либо еще как-нибудь. Но если я  съел  ее,  то  жаль,  что
сделал  это  бессознательно,  потому что не получил никакого удовольствия от
еды.
     Долго я колебался, взять ли мне другую галету из ящика или  отправиться
спать  без  ужина.  Страх  перед  будущим заставил меня воздержаться от еды.
Итак, я выпил холодной воды, положил чашку на полку и устроился на ночь.



     Я долго не спал и лежал, думая  о  таинственном  исчезновении  половины
галеты. Я говорю: "таинственном", потому что в глубине души был убежден, что
не  ел  ее,  что  она  исчезла  другим путем. Но каким именно, я не мог даже
представить себе, ибо я  был  совершенно  один.  Я  был  единственным  живым
существом  в  трюме,  и  больше  некому  было  дотронуться до еды. И вдруг я
вспомнил свой сон о крабе! Может статься, это все-таки  был  краб?  Конечно,
утонул  я  во  сне,  но  остальное могло быть и явью и по мне, может быть, в
самом деле прополз краб? Неужели он съел галету? Я знал, что крабы обычно не
едят хлеба. Но запертый в корабельном трюме, изголодавшийся краб мог  съесть
и галету. В конце концов, может, это действительно был краб?
     То ли от этих мыслей, то ли из-за голодного урчанья в желудке я не спал
несколько  часов. Наконец я заснул, вернее -- погрузился в дремоту, и каждые
две-три минуты просыпался снова.
     В один из таких промежутков мне показалось, что я слышу необычный  шум.
Корабль  шел  плавно,  и  я  сразу отличил этот звук от мягкого плеска волн.
Кстати, в последнее время волны плескались настолько  тихо,  что  стук  моих
часов перекрывал их.
     Новый  звук,  привлекший  мое внимание, походил на легкое царапанье. Он
доносился из угла, в котором валялись ненужные мне башмаки. Что-то скреблось
у меня в башмаках!
     "Ну, это и есть краб!"--сказал я самому себе. Сон окончательно  покинул
меня.  Я  лежал,  настороженно прислушиваясь и готовясь схватить рукой вора,
ибо теперь был уже уверен в том, что краб или не краб, но существо,  которое
скреблось у меня в башмаках, и есть похититель моего ужина.
     Я  опять  услышал царапанье. Да, конечно, это в башмаках. Я приподнялся
медленно и тихо, так, чтобы  схватить  башмак  одним  движением,  и  в  этом
положении стал ждать, когда звук повторится.
     Я  прождал  порядочное  время,  но  ничего  не  услышал. Тогда я ощупал
башмаки и все пространство вокруг них --  ничего!  Казалось,  башмаки  лежат
точно  так,  как  я их сам положил. Я обследовал весь пол моей каморки, но с
тем же результатом. Здесь решительно ничто не переменилось.
     Я был в полном недоумении и  довольно  долго  лежал  прислушиваясь,  но
таинственный  шум  не  повторялся.  Сон постепенно овладевал мной, и я снова
задремал, ежеминутно просыпаясь.
     Вдруг раздался снова тот же звук.  Я  опять  насторожился.  Несомненно,
кто-то  скребется в башмаках. Но как только я бросился к ним, звук мгновенно
прекратился, словно я напугал того, кто в них царапался.  И  опять  я  шарил
везде и ничего не мог найти!
     "Ага! -- бормотал я.-- Теперь я знаю, кто это! Вовсе не краб -- краб не
сумел  бы  так  быстро  выскочить  из  башмака.  Это  мышь. Только и всего".
Странно, что я не подумал об этом раньше! Приди это сразу мне в голову, я бы
не беспокоился. Это всего-навсего мышь. Если бы не сон, я и не подумал бы  о
крабе.
     Я снова улегся с намерением заснуть и больше не тревожиться о мыши.
     Не  успел  я лечь, как царапанье в углу возобновилось, и я подумал, что
мышь, чего доброго, основательно испортит башмаки. Хотя здесь они  были  мне
вовсе  не  нужны,  я  все-таки  не  мог  допустить,  чтобы  их сгрызла мышь.
Поднявшись, я рванулся вперед, чтобы схватить ее. Снова никакого результата.
     Я даже не дотронулся до зверька, но мне показалось, что я слышу, как он
удирает в щель между бочкой с бренди и бортом корабля.
     Взяв в руки башмаки, я с огорчением убедился, что передок одного из них
совершенно съеден. Странно, что мышь могла так много уничтожить,  да  еще  в
такой короткий срок! Ведь я совсем недавно держал в руках эти башмаки. Может
быть, здесь действовали несколько мышей? Похоже на то.
     Чтобы  спасти  обувь  от  окончательной гибели и избавить себя от новых
волнений, я взял башмаки из угла, положил их рядом с собой и  накрыл  сверху
слоем материи. Сделав это, я опять улегся спать.
     Я дремал недолго и снова проснулся, на этот раз от явного ощущения, что
по мне  что-то  ползет.  Мне  почудилось, что какое-то существо очень быстро
пронеслось у меня по ногам.
     Теперь сон меня уже совершенно покинул. Однако я не шевелился, а  лежал
и ждал, не повторится ли это снова.
     "Конечно,--  решил  я,--  это и есть мышь, и теперь она бегает кругом в
поисках башмаков". Мне начинало надоедать это вторжение. Гнаться за мышью не
было  никакого  смысла,  потому  что  она  убежит  в  щель,  как  только   я
пошевельнусь.  Я  решил  лежать  спокойно,  дождаться, пока она взберется на
меня, и тогда схватить се. Я не хотел  убивать  это  маленькое  существо,  а
намеревался  только хорошенько прижать его или отодрать за ухо, чтобы оно не
беспокоило меня больше.
     Мне пришлось долго лежать, ничего не слыша и не чувствуя.  Наконец  мое
терпение  было  вознаграждено.  По  слабому  движению  в  складках  материи,
заменявшей мне  одеяло,  я  убедился,  что  по  ней  что-то  бегает,  и  мне
показалось   даже,  что  я  различаю  топанье  маленьких  лапок.  Вот  снова
зашевелилась  материя,  и  я  ясно  почувствовал,  что   какое-то   существо
взбирается  по  моей  лодыжке  и  поднимается  к бедру. Оно казалось слишком
тяжелым для мыши, но у меня не было времени размышлять об этом -- надо  было
его хватать сейчас же!
     Я протянул руку, растопырив пальцы, но... о ужас!..
     Вместо нежной, маленькой мышки рука моя сжала туловище животного ростом
почти  с  котенка!  Сомнений  быть  не  могло -- это была огромная, страшная
крыса!



     Безобразное животное  сразу  проявило  себя.  Лишь  только  мои  пальцы
коснулись  его гладкой шерсти, я почувствовал, что это крыса,-- почувствовал
дважды, ибо, прежде чем успел отдернуть руку, так безрассудно  протянутую  к
ней, ее острые зубы глубоко прокусили мне большой палец. В то же мгновение в
ушах у меня прозвучал угрожающий визг.
     Я  поскорее  отнял  руку  и отскочил в самый дальний конец каморки, как
можно дальше от моего неприятного гостя, и там скорчился,  дожидаясь,  когда
уйдет отвратительное животное.
     Все  затихло,  и  я  решил,  что крыса скрылась в другую часть корабля.
Наверно, она испугалась не меньше меня. Хотя вряд ли. Из нас  двоих  я  был,
конечно,  напуган  больше.  Это  доказывалось  уже  тем,  что  она сохранила
достаточно сообразительности, чтобы укусить меня за  палец,  перед  тем  как
пуститься в бегство, в то время как я потерял всякое присутствие духа.
     Из  этой  короткой встречи мой противник вышел победителем, потому что,
испугав меня, нанес мне вдобавок  тяжелую  и  болезненную  рану.  Палец  мой
кровоточил. Я чувствовал, что кровь струится по всей руке так, что слипаются
кончики пальцев.
     Я  бы  мог  отнестись к этому с полным спокойствием: что такое, в конце
концов, укус крысы? Но дело было не только в  этом.  Меня  тревожил  вопрос:
ушел ли мой враг совсем или он неподалеку и может еще вернуться?
     Мысль,  что  крыса может вернуться -- да еще осмелевшая, оставшаяся без
наказания,-- наполняла меня беспокойством.
     Вы удивляетесь? Но я всю жизнь испытывал  отвращение  к  крысам,  даже,
правду  сказать,  страх  перед  ними.  В  детстве это отвращение было у меня
особенно сильно, но и позже, хотя мне впоследствии  пришлось  встречаться  и
сражаться  с  более опасными животными, ни одно из них не внушало мне такого
страха,  как  обыкновенная  вездесущая  крыса.  Страх  здесь  смешивается  с
отвращением,  и  неспроста, потому что я знаю множество достоверных случаев,
когда крысы нападали на людей -- и не только на  детей,  но  и  на  взрослых
мужчин,  особенно  на раненых и больных. Люди погибали от крысиных укусов, и
эти отталкивающие всеядные животные пожирали потом трупы.
     Мне много приходилось слышать таких историй в детстве  --  естественно,
что  в  тот момент я вспомнил о них. Воспоминания эти нагнали на меня страх,
граничащий с ужасом. А эта крыса оказалась одной из самых крупных,  каких  я
когда-либо  встречал.  Она  была  так  велика,  что  я поначалу с трудом мог
поверить, что это крыса. На ощупь она была ростом с молодую  кошку.  Немного
успокоившись,  я  замотал  большой палец тряпицей, оторванной от рубашки. За
пять минут боль в пальце стала ужасной -- ведь крысиный укус  почти  так  же
ядовит, как укус скорпиона,-- и хотя рана была не так уж велика, я знал, что
она причинит мне сильные страдания.
     Нечего  говорить,  что последние остатки сна у меня исчезли надолго. По
существу, я не спал до утра, а потом каждую минуту просыпался  от  кошмарных
сновидений.  Мне  снилось,  что  не  то  крыса,  не  то краб хватает меня за
горло...
     Долго я лежал и прислушивался, не вернется ли зверь, но до  конца  ночи
не заметил ни малейших следов его присутствия.
     Должно  быть,  я основательно помял крысу, ибо накинулся на нее со всей
силой,-- и это напугало ее так, что  она  не  осмелилась  явиться  снова.  Я
утешал  себя  этой  надеждой,  в  противном  случае  мне бы долго не удалось
заснуть.
     Конечно, теперь я понял, куда делась половина галеты  и  кто  привел  в
негодность  мои  башмаки. Их не мог так испортить более слабый сородич крысы
-- мышь. Крыса, значит, уже давно бегала вокруг меня, а я ее и не замечал.
     В течение многих часов, которые я пролежал прислушиваясь, перед тем как
заснуть, одна мысль занимала мой мозг: что делать, если крыса вернется?  Как
ее  уничтожить  или, по крайней мере, как избавиться от непрошеного гостя? Я
отдал бы в то время год жизни  за  стальной  или  вообще  за  любой  капкан,
которым  можно поймать крысу. Но раздобыть такой капкан было невозможно, и я
стал изобретать другой способ  избавиться  от  неприятного  соседа.  Я  имел
полное право называть крысу соседом, потому что знал, что жилище ее недалеко
и что в эту минуту она возится где-то на расстоянии трех футов от моего лица
-- скорее всего, под ящиком с галетами или под бочкой с бренди.
     Долго  я  напрягал мозг, но не мог придумать, как бы изловить крысу, не
подвергая себя опасности.  Конечно,  если  она  приблизится  ко  мне,  можно
схватить  ее  руками,  как  я  это  сделал  раньше.  Но у меня не было охоты
повторять уже проделанный опыт. Я знал, через какую щель  она  проникает  ко
мне,-- через промежуток между двумя бочками: с водой и с бренди.
     Я  предполагал,  что если она вернется, то прежним путем. Что, если все
отверстия, кроме одного, заткнуть кусками материи, потом  впустить  крысу  и
сразу  же  отрезать  ей  отступление,  заткнув  и последнее отверстие? Таким
образом, она окажется в западне. Но я и сам попаду в  нелепое  положение.  Я
тоже  окажусь в западне, и при этом враг вовсе не будет уничтожен, пока я не
покончу с ним в рукопашной схватке. Конечно, я смогу победить и убить крысу:
все-таки я сильнее и в состоянии задушить ее руками, но при  этом,  конечно,
получу  порядочое  количество  серьезных  укусов, а с меня и одного уже было
достаточно, чтобы не желать подобного поединка.
     Как обойтись без капкана? Наступило уже утро, когда, усталый от  планов
и предположений, я впал в полудремотное состояние, так ничего и не придумав,
как  избавиться  от  проклятой твари, причинившей мне столько беспокойства и
тревоги.



     Несколько часов я либо дремал, либо спал урывками, но потом проснулся и
уже больше не мог спать, вспоминая о большой крысе. Да и боли в пальце  было
достаточно,  чтобы  разбудить  меня.  Не только большой палец, но и вся рука
опухла и сильно болела. У меня не было никаких лекарств -- оставалось только
терпеть. Я знал, что воспаление скоро пройдет и мне станет легче, и крепился
изо всех сил. Но малые беды отступают перед большими. Так было  и  со  мной.
Страх  перед возвращением крысы беспокоил меня гораздо больше, чем рана. Все
мое внимание было поглощено крысой, и я почти забывал о боли в пальце.
     Не успел я проснуться, как мысли мои снова обратились к тому, чтобы так
или иначе поймать моего мучителя. Я был уверен в том,  что  крыса  вернется,
потому  что замечал новые следы ее присутствия. Погода все еще была тихая, и
я отчетливо слышал случайные звуки -- что-то вроде топота маленьких лапок по
крышке пустого ящика. Раза  два  до  меня  донесся  короткий,  резкий  звук,
похожий  на  треск  сверчка,--  характерный писк крысы. Нет ничего противнее
крысиного писка, а в  тот  момент  он  казался  мне  вдвойне  противным.  Вы
смеетесь  над моими ребячьими страхами, но я ничего не мог поделать с собой.
Я не мог побороть неприятное предчувствие, что соседство крысы угрожает моей
жизни, и, как вы потом убедитесь, мое предчувствие почти оправдалось.
     Я боялся, что крыса нападет  на  меня,  когда  я  буду  спать.  Пока  я
бодрствую,  она  мне  не  страшна.  Она  может  меня  укусить,  как  это уже
случилось, но в этом большой беды нет: я как-нибудь  уничтожу  ее.  Но  что,
если  я засну крепко и это гнусное существо вопьется мне зубами в горло? Вот
что заставляло меня мучиться! Я не могу  спокойно  заснуть,  пока  крыса  не
будет уничтожена, поэтому необходимо ее уничтожить поскорее.
     Сколько  ни  думал,  я  не мог придумать ничего другого, как поймать ее
руками и задушить. Для этого надо схватить крысу так, чтобы пальцы  пришлись
как  раз  вокруг  ее  горла.  Тогда она не сможет вонзить мне зубы в руку, а
остальное уже будет просто. Но в этом и заключалась главная трудность.  Ведь
хватать  крысу  придется  в  темноте,  наугад, и она, конечно, воспользуется
преимуществом своего положения. Больше того, палец мой  в  таком  состоянии,
что  я  вряд  ли  смогу  удержать крысу рукой -- раненый палец был на правой
руке,-- а не то что задушить ее насмерть.  Я  соображал,  как  мне  защитить
пальцы от ее зубов. Хорошо, если бы у меня была пара толстых перчаток!
     Но их не было, и думать о них было напрасно...
     Нет,  не  напрасно!  Мысль  о  перчатках  навела  меня на новую идею --
заменить их чем-нибудь другим. И это "другое" у меня имелось -- мои башмаки.
Надо всунуть кисти рук в башмаки  и,  предохранив  себя  таким  способом  от
острых  зубов  крысы,  давить  ее между подошвами, пока она не испустит дух.
Прекрасная идея! Я немедленно приступил к ее осуществлению.
     Положив башмаки наготове, я притаился возле щели, через  которую  могла
войти  крыса.  Все  другие  отверстия  я  тщательно  заткнул и твердо решил,
пропустив крысу внутрь моей каморки,  заткнуть  курткой  и  последнюю  щель.
Таким  образом  крыса  окажется  в  моей  власти. Тогда мне останется только
надеть "перчатки" и приняться за дело.
     Казалось, что или крыса сознательно поспешила принять  мой  вызов,  или
сама судьба обратилась против нее.
     Только  что  я  привел в порядок свой дом для "приема гостя", как топот
лапок по материи и легкий писк дали мне знать, что крыса прошла через щель и
уже находится внутри. Я хорошо слышал, как она бегает кругом,  пока  забивал
отверстие  курткой.  Раза два она пробежала у меня по ногам. Но я не обращал
внимания на ее движения, пока не сделал все, чтобы отрезать ей  отступление.
Затем я всунул pyки в башмаки и начал разыскивать врага.
     Я  так  хорошо  изучил все места в моей каморке и так точно знал каждый
уголок, что мне не пришлось долго искать. Я поступал так: поднимал башмаки и
опускал их снова, ударяя каждый раз по другому месту. Если удастся захватить
хотя бы часть тела крысы,  я  смогу  удержать  ее  и  потом  сдавить  обоими
башмаками.  Останется  только  жать изо всех сил. Таково было мое намерение,
но, несмотря на всю мою изобретательность, мне не удалось  его  осуществить.
Дело кончилось совсем по-другому.
     Я  действительно придавил зверька одним башмаком, но мягкая материя, на
которой все это происходило, подалась  под  нажимом,  прогнулась,  и  крыса,
визжа,  тут  же  выскользнула. В следующее мгновение я почувствовал, как она
карабкается мне на ногу и забирается под штанину.
     Дрожь ужаса пробежала по моему телу, но я уже был разгорячен  поединком
и,  отбросив  башмаки,  которые  больше  не  были нужны, ухватил крысу в тот
момент, когда она подобралась к моему колену. Я держал ее крепко,  хотя  она
сопротивлялась  с поистине удивительной силой и ее громкий визг страшно было
слышать.
     Я сжимал ее изо всех сил, даже  не  чувствуя  боли  в  большом  пальце.
Материя штанины предохраняла от укусов мои пальцы, но я не обошелся без ран,
потому  что  мерзкое  животное впилось мне в тело и сжимало зубы до тех пор,
пока в состоянии было двигаться. Только когда мне удалось схватить крысу  за
горло  и  задушить  насмерть,  зубы  ее  разжались, и я понял, что прикончил
врага.
     Я отпустил тело  крысы  и  вытряхнул  его  из  штанов,  безжизненное  и
неподвижное.  Вынув  куртку  из  отверстия,  я  выбросил мертвую крысу туда,
откуда она пришла.
     Я почувствовал громадное облегчение. Теперь, когда я  был  уверен,  что
"госпожа  крыса"  больше  не  станет  меня беспокоить, я улегся спать, решив
отоспаться за все время, которое потерял ночью.



     Моя уверенность в безопасности оказалась  ошибочной.  Не  проспал  я  и
четверти  часа, как вдруг проснулся оттого, что мне показалось, будто что-то
пробежало у меня по груди. Другая крыса? Во всяком случае, нечто  весьма  на
нее похожее.
     Несколько  минут  я  лежал без движения и внимательно прислушивался. Но
ничего не было слышно. Неужели мне приснилось, что  кто-то  по  мне  бегает?
Нет!  Только  я  подумал об этом, как снова услышал топот маленьких лапок по
мягкой материи.
     И верно: я тут же почувствовал эти лапки у себя на бедре.
     Стремительно приподнявшись, я протянул руку. Ужас снова объял меня -- я
притронулся к огромной крысе, которая тут же отпрыгнула. Я слышал,  как  она
пробирается в щель между бочками.
     Но  это  не  могла  быть  та крыса, которую я только что выбросил. Нет!
Кошка может ожить после того, как ее уже считаешь мертвой, но я  никогда  не
слышал,  чтобы крысы обладали такой необыкновенной живучестью. Я был уверен,
что убил крысу. Когда я выбрасывал ее, она была несомненно трупом.  Конечно,
это другая крыса!
     Но,  несмотря  на  всю  нелепость  такого  предположения,  я сквозь сон
продолжал думать, что это та же самая крыса и  она  пришла  мстить.  Однако,
проснувшись окончательно, я отбросил эту мысль. Нет, это не та крыса. Скорее
всего,  это  ее подружка, размерами не уступающая первой, как я это заметил,
когда притронулся к ней. Ну да, это самка, и она разыскивает самца, которого
я убил. Но она проникла ко мне через ту же щель и,  значит,  видела  мертвую
крысу. Не собирается ли она отомстить за смерть супруга?
     Сна  опять как не бывало. Как мог я уснуть, зная, что рядом разгуливает
отвратительное животное, которое пришло, быть может, с намерением напасть на
меня!
     При всей усталости  я  не  мог  позволить  себе  лечь  спать,  пока  не
разделаюсь с новым врагом.
     Я  был  уверен,  что  крыса скоро вернется. Ведь я только дотронулся до
нее, не причинив ей никакого вреда. Разумеется, она придет обратно.
     Убежденный в этом, я занял прежнее положение около щели, держа куртку в
руках. Приложив ухо к отверстию, я стал внимательно слушать.
     Через несколько минут я вполне ясно услышал писк крысы  снаружи  и  еще
какие-то непонятные мне звуки.
     Мне пришло в голову, что это какая-нибудь доска трется о пустой ящик,--
такое  маленькое  животное  едва  ли могло само произвести столько шума. Шум
продолжался, и я уже решил было, что крыса вошла в мою  камеру,  хотя  звуки
все-таки доносились снаружи. Значит, животное еще не внутри...
     Еще  раз мне показалось, что крыса прошла мимо меня, но я снова услышал
писк снаружи. Опять и опять мне все чудилось, что я не один в камере, но все
же я не решался заткнуть щель, боясь ошибки.
     Наконец  резкий  писк  раздался  справа  от  меня,  определенно  внутри
помещения. Я немедленно плотно заткнул курткой отверстие.
     Я  стал  искать  крысу,  из  осторожности предварительно засунув руки в
башмаки.  Я  принял  еще  другую  меру  предосторожности  ради   собственной
безопасности: привязал обе штанины к лодыжкам, чтобы крыса не поступила так,
как ее предшественница.
     Приготовившись, я стал исследовать пространство вокруг себя.
     У  меня  не было ни малейшего желания встречаться с крысой, но я твердо
решил избавиться от докуки и поспать хоть немного без помех. А это  возможно
только в том случае, если я убью крысу так же, как убил ее товарища.
     Итак,  я  снова  взялся  за  дело.  Но какой ужас! Представьте себе мой
безумный страх, когда я обнаружил, что вместо одной крысы у меня в помещении
находится целая стая этих омерзительных существ! Тут не одна крыса, а  около
десятка! Они кишели повсюду, и я не мог опустить башмак, чтобы не ударить по
одной из них. Они бегали вокруг меня, проносились по ногам, прыгали на руки,
испуская свирепый писк, как бы угрожая мне!
     По  правде  сказать,  я был напуган почти до обморока. Я уже не думал о
том, чтобы их убить. Я толком не знал даже, что делаю.  Помню,  что  у  меня
хватило  присутствия  духа  схватить  куртку  и  вытащить ее из отверстия. Я
принялся хлопать ею по полу вокруг себя, крича изо всех сил.
     Мои крики и отчаянные движения произвели нужный эффект.
     Я слышал, как крысы отступают в щель. И когда через несколько  минут  я
ощупал  руками пол моего убежища, я с радостью убедился, что оно пусто и все
крысы ушли.



     Если одна крыса могла причинить мне столько  мучений,  то  можете  себе
представить, как приятно сознавать, что их здесь, по соседству, целая армия!
Их,  вероятно,  было гораздо больше, чем то количество, которое я только что
обратил в бегство, потому что, затыкая курткой отверстие, я  слышал  писк  и
шорох  снаружи. Наверняка здесь были десятки крыс. Я знал, что эти вредители
кишат на многих кораблях, находя  себе  надежное  убежище  в  многочисленных
щелях  между  балками  трюма.  Я  слышал  также, что корабельные крысы самые
свирепые. Понуждаемые голодом, они часто не  останавливаются  и  перед  тем,
чтобы  напасть  на  живые существа, не боясь даже кошек и собак. Они наносят
большие повреждения грузам и причиняют много беспокойства на судах, особенно
если корабль недостаточно хорошо осмотрен, заделан и очищен перед  погрузкой
и  отправлением  в  рейс.  Эти судовые крысы известны под именем "норвежских
крыс", так как существует поверье, что  они  явились  в  Англию  впервые  на
норвежских  судах.  Норвегия  их  родина[37] или другая страна, это не имеет
большого значения, потому что они распространены по всему  земному  шару.  Я
полагаю,  что  в  любой  части  земли,  где  когда-либо  приставали корабли,
обязательно есть  и  норвежские  крысы.  Если  они  действительно  вышли  из
Норвегии, то они хорошо приспособились ко всем климатам, потому что особенно
изобилуют  и  процветают  в  тропиках  Америки. Портовые города Вест-Индии и
континенты Северной и Южной  Америки  кишат  ими.  В  некоторых  местах  они
причиняют  такой вред, что городские власти назначили специальную "крысиную"
премию за их уничтожение. Но, несмотря на это, они продолжают существовать в
неизмеримых количествах, и деревянные причалы американских  портов  являются
для них настоящими "тихими пристанями".
     Норвежские   крысы,  в  общем,  не  очень  велики.  Крупные  экземпляры
встречаются среди них в виде  исключения.  Дело  тут  не  в  размерах,  а  в
свирепости  и вредоносности, а также в огромной плодовитости, которая делает
их необыкновенно многочисленными и опасными. Замечено, что в тех местах, где
они появляются, в течение нескольких лет  исчезают  все  другие  виды  крыс;
предполагают,  что норвежские крысы уничтожают своих более слабых собратьев.
Они не боятся и ласок. Если они уступают последним в силе, зато  превосходят
их в количестве,-- в жарких странах они превосходят своих врагов в отношении
ста  к  одному.  Даже  кошки их боятся. Во многих странах кошка уклонится от
встречи с норвежской крысой, предпочитая  в  качестве  добычи  жертву  менее
свирепого  нрава.  Даже  большие  собаки,  кроме  породы крысоловов, считают
благоразумным избегать их.
     У норвежских крыс есть странная особенность: они как  будто  чувствуют,
когда  сила  на  их  стороне.  Когда  их  мало  и им угрожает опасность быть
уничтоженными, они ведут себя смирно; но  в  тех  странах,  где  им  удалось
расплодиться,  они  наглеют  от безнаказанности и не боятся даже присутствия
человека. В морских портах тропических стран они  почти  не  прячутся,  и  в
лунные  ночи огромные стада крыс совершенно спокойно бегают повсюду, даже не
пытаясь свернуть в сторону, чтобы уступить дорогу прохожему. В лучшем случае
они чуть посторонятся, чтобы затем прошмыгнуть у самых ваших  каблуков.  Вот
каковы норвежские крысы!
     Всего  этого  я  не  знал,  когда начались мои приключения с крысами на
корабле "Инка". Но и  того,  что  я  слышал  от  матросов,  было  совершенно
достаточно,  чтобы  я  чувствовал  себя  очень тревожно в присутствии такого
большого количества этих опасных животных. Прогнав их из  своей  каморки,  я
отнюдь не успокоился. Я почти наверное знал, что они вернутся и, возможно, в
еще  большем  количестве.  Они  будут  все  больше  страдать  от  голода  и,
следовательно, будут становиться все свирепее и  наглее,  пока  не  осмелеют
настолько,  что  нападут на меня. По-видимому, они не очень меня испугались.
Хотя я и прогнал их криками, но они скреблись и пищали где-то по  соседству.
Что, если они уже голодны и замышляют новую атаку на меня? Судя по тому, что
я о них слышал, в этом не было ничего невероятного.
     Не   стоит,  пожалуй,  и  говорить,  что  одно  представление  о  такой
возможности вселяло в меня тревогу. Мысль, что я буду убит и растерзан этими
ужасными существами, внушала мне еще больший страх, чем тот, когда я  думал,
что  утону.  Собственно  говоря,  я  предпочел бы утонуть, чем умереть таким
образом. Когда я на секунду представил себе, что  меня  ждет  такая  судьба,
кровь похолодела в моих венах и волосы, казалось, зашевелились на голове.
     Не  зная,  что предпринять, я несколько минут сидел -- вернее, стоял на
коленях, ибо не  поднялся  с  колен  с  тех  пор,  как  защищался  от  крыс,
размахивая  курткой.  Мне  все  еще  казалось, что у крыс не хватит смелости
приблизиться ко мне, пока я на ногах и могу защищаться. Но что будет,  когда
я лягу спать? Они, конечно, осмелеют, и, когда им удастся запустить зубы мне
в  тело,  они уподобятся тиграм, которые, отведав крови, не успокоятся, пока
не уничтожат свою жертву. Нет, я не должен спать!
     Но и вечно бодрствовать я тоже не  в  состоянии.  В  конце  концов  сон
одолеет  меня,  и  я  не смогу ему противиться. Чем больше я буду бороться с
ним, тем крепче я буду спать потом. И  наконец  я  впаду  в  такое  глубокое
забытье,  от  которого,  может быть, никогда не проснусь. Это будет страшный
кошмар, который лишит меня способности двигаться и  сделает  легкой  добычей
для окружающих меня прожорливых чудовищ.
     Некоторое время я мучился этими опасениями, но скоро меня осенила новая
идея, и я несколько воспрянул духом. Надо снова заткнуть курткой щель, через
которую проникали крысы. Так я надолго от них избавлюсь.
     Это  был  очень  простой  способ преодолеть трудность. Без сомнения, он
пришел бы мне в голову и раньше, но тогда я думал, что крыс всего две,  и  с
ними   я   рассчитывал  справиться  по-другому.  Теперь,  однако,  положение
изменилось. Уничтожить всех крыс в трюме корабля -- слишком сложная  задача,
это  было  просто  невозможно.  И  я перестал об этом думать. Лучшим был мой
последний план: закрыть главное отверстие и все другие, через которые  может
пролезть крыса, и таким путем обезопасить себя от вторжения врага.
     Не  медля  ни  минуты,  я законопатил щель курткой. Удивляясь, как я не
подумал об этом раньше, я улегся в полной уверенности, что теперь могу спать
спокойно и сколько захочется.



     Я так устал от  страхов  и  бессонницы,  что  едва  опустился  на  свою
постель,  как  перенесся  в страну снов. Вернее, не в страну, а в море снов,
потому что мне опять приснилось море. И, как  и  раньше,  я  лежал  на  дне,
окруженный   чудовищами,   похожими   на  крабов,  которые  готовились  меня
проглотить.
     Мало-помалу эти чудовища превращались в крыс.  И  тогда  мой  сон  стал
походить  на  явь.  Мне  снилось, что крысы собрались вокруг меня в огромном
количестве и угрожают мне со всех сторон. У  меня  ничего  нет  для  защиты,
кроме  куртки, и я размахиваю ею изо всех сил. А они становятся все смелее и
смелее, видя, как мало ущерба я причиняю  им  этим  оружием.  Одна  огромная
крыса,  больше  всех  остальных, ведет их в атаку. Это не настоящая крыса, а
призрак той, которую я убил.
     Таково было сновидение...
     Я долго не подпускаю к себе противника. Но  вот  силы  оставляют  меня.
Если  не придет помощь, крысы одолеют. Я оглядываюсь, громко зову на помощь,
но никто меня не слышит.
     Враги заметили наконец, что силы мои иссякают. По знаку  своего  вожака
они  бросились  на  меня  одновременно. Они напали на меня спереди, сзади, с
боков, и, хотя я сыпал удары во все стороны в последнем,  отчаянном  усилии,
все  это было бесцельно. Я отбрасывал их дюжинами, швырял их одна на другую,
но на смену упавшим приходили новые.
     Больше я  не  мог  сражаться.  Сопротивление  было  напрасно.  Они  уже
карабкались  по  моим  ногам,  по  бокам, по спине. Они повисали на мне, как
пчелиные рои виснут на ветках. И когда они уже собирались растерзать меня, я
не выдержал их веса и тяжело упал на землю.
     Это спасло меня: как только я коснулся пола, крысы отскочили и  убежали
стремглав, словно испугались того, что им удалось сделать.
     Меня приятно удивила такая развязка. Сначала я не мог объяснить себе, в
чем дело,  но  скоро  мысли  мои  прояснились  и  я очень обрадовался, когда
убедился в том, что все эти ужасы -- только сон.
     Впрочем, тут же мое настроение изменилось, и радость мгновенно исчезла.
Не все здесь было сном. Крысы были на мне, и в этот момент они находились  в
моей  каморке.  Я слышал, как они носятся кругом. Я слышал их отвратительный
визг. Я еще не успел приподняться, как одна из них пробежала по моему лицу.
     Это было для меня новым источником ужаса. Как они  проникли  сюда?  Уже
сама  таинственность этого нового вторжения потрясла меня. Как они пролезли?
Неужели вытолкнули куртку из щели? Я машинально ее ощупал.  Нет,  куртка  на
месте,  в  том  виде,  как я ее оставил. Я достал куртку и снова пустил ее в
ход, чтобы прогнать страшных грызунов. Опять я кричал и  хлопал  курткой  по
полу,  и  опять крысы ушли, но теперь я был в невероятном страхе, потому что
не  мог  объяснить,  как  они  добрались  до  меня,  несмотря  на  все   мои
предосторожности.
     Долгое  время  я  сидел в глубоком унынии, пока не сообразил наконец, в
чем дело: они прошли не через ту щель, которую я заткнул  курткой,  а  через
другое  отверстие,  забитое материей. Кусок материи был слишком мал -- крысы
вытащили его зубами.
     Вот  каким  образом  они  прорвались!  Но  моя  тревога  от  этого   не
уменьшилась.   Наоборот,   она  возросла.  Зачем  эти  существа  так  упорно
возвращаются снова и снова? Почему мое убежище  привлекает  их  больше,  чем
другие части корабля? Что им нужно? Загрызть и съесть меня?
     Я не мог найти иную причину, чтобы объяснить их нападение.
     Страх  перед  тем,  что меня могут загрызть крысы, вызвал у меня прилив
энергии. По часам я узнал, что проспал не  больше  часа,  но  не  мог  снова
заснуть,  пока полностью не обеспечу себе безопасность. Я решил привести мою
крепость в порядок, более пригодный для обороны.
     Я вынул куски материи из всех щелей и дыр и заново тщательно  закупорил
все  лазейки. Я пошел даже на то, чтобы вынуть из ящика все галеты и достать
два или три новых рулона материи для затычек. Потом уложил галеты на место и
заткнул все отверстия.
     Мне пришлось потрудиться возле ящика, потому что около него было  много
всевозможных  щелей.  Я  вышел  из  затруднения  при  помощи большого рулона
материи, поставив его стоймя и закрыв им все свободное пространство. На этой
стороне теперь все было закрыто. Рулон стоял так плотно, что  никакое  живое
существо не могло его обойти. Единственный недостаток этого укрепления был в
том,  что  оно  затрудняло  мне доступ к галетам, потому что материя закрыла
отверстие ящика. Но я подумал об этом заранее и сделал внутри  камеры  запас
галет  на неделю, на две. Когда я съем их, я могу отодвинуть рулон и, прежде
чем крысы успеют добраться до щели, сделать запас еще на неделю.
     Полных два часа ушло на то, чтобы закончить все  эти  приготовления.  Я
работал  с  большой  тщательностью,  стараясь  сделать  стены  моей крепости
попрочнее. Это не была игра: от этого зависела моя жизнь.
     Проделав все самым аккуратным образом, я улегся спать.
     Теперь я был уверен в том, что высплюсь по-настоящему.



     Я не ошибся -- я спал двенадцать часов подряд. Хотя  не  без  кошмаров:
мне  опять  снились ужасные сражения с крабами и крысами. Мой сон не освежил
меня, несмотря на его длительность, как будто я и в самом деле  сражался  со
своими страшными врагами. Но приятно было, проснувшись, убедиться в том, что
незваные  гости  не  возвращались и в моих укреплениях не появилось ни одной
бреши. Я ощупал и нашел все на прежнем месте.
     Несколько дней я прожил сравнительно спокойно. Я не боялся  крыс,  хотя
знал,  что  они  неподалеку.  Когда  погода  была  тихая  --  а она долго не
менялась,-- я слышал возню животных снаружи,  слышал,  как  они  что-то  там
делали,  носились  между  ящиками  с грузами, иногда испускали омерзительные
вопли, словно сражались друг с другом. Но их голоса больше не  пугали  меня,
ибо  я знал твердо, что крысы не могут ко мне попасть. Если мне случалось на
время передвинуть  один  из  рулонов  материи,  защищавших  мое  убежище,  я
немедленно  ставил  его  обратно,  прежде  чем  хотя  бы одна крыса успевала
заметить, что отверстие открыто.
     Мне было очень неудобно в таком заточении. Погода стояла  необыкновенно
жаркая.  Ни  малейшее  движение ветерка не доходило до меня, и воздух в моем
помещении не освежался. Я чувствовал себя как внутри печки. Весьма возможно,
что мы пересекали экватор или, во всяком случае,  находились  в  тропических
широтах  --  вот  откуда  такое  спокойствие  в атмосфере, потому что в этих
широтах бури бывают реже, чем в так называемых умеренных зонах.  Только  раз
мы  попали  в  бурю,  которая  продолжалась  весь  день  и ночь. Как всегда,
началась  сильная  качка.  Корабль  качало  так,  как  будто  он   собирался
перевернуться вверх дном.
     На  этот  раз  я  не  заболел  морской  болезнью, но мне не за что было
держаться, и я катался по полу, то ударяясь лбом о бочку,  то  сваливаясь  в
сторону,  пока  мое  тело  не оказалось избитым, словно после града палочных
ударов. Колебание судна заставляло бочки и ящики немного сдвигаться с места,
и от этого затычки из материи ослабевали и вываливались.
     Все еще боясь крысиного нашествия, я то и дело затыкал лазейки.
     В общем, это занятие все-таки было приятнее, чем безделье. Оно помогало
мне проводить время, и два дня бури и волнения на море показались мне короче
двух обычных дней. Самыми  горькими  часами  моего  заключения  были  те,  в
которые  я  был  предоставлен  самому себе и своим мыслям. Часами я лежал на
месте без движения, иногда даже без единой мысли в голове. И, лежа во мраке,
одиночестве и тоске, я боялся, что разум оставит меня.
     Так прошло больше двух недель -- я знал это по зарубкам на палочке. Эти
недели казались месяцами, даже годами --  так  медленно  тянулось  время!  В
промежутках  между  бурями  кругом  меня царило однообразное спокойствие, не
происходило ничего такого, что можно было бы отметить и запомнить. Все время
я строго придерживался установленного мной пайка. Несмотря  на  то  что  мне
часто приходилось голодать так, что я мог бы съесть недельную порцию за один
раз,  я  все-таки  не  выходил  за пределы установленного рациона. Часто это
стоило больших усилий. Скрепя сердце я откладывал в  сторону  для  следующей
еды  полгалеты,  которая словно прилипала к моим пальцам, когда я клал ее на
полочку. Но, в общем, я мог поздравить себя: за исключением того дня,  когда
я  съел  за  один  раз  четыре галеты, я не нарушил расписания и мужественно
подавлял разгоревшийся аппетит.
     От жажды я вовсе не страдал. Никаких трудностей с водой у меня не было.
Установленного количества воды хватало даже с избытком. Иногда я пил меньше,
чем полагалось, и всегда мог выпить столько, сколько хотелось.
     Скоро  запас  галет,  отложенный  мной,  подошел  к  концу.  Это   меня
обрадовало.  Значит,  дни  идут  --  прошло  две  недели  с  тех  пор, как я
пересчитал галеты и определил необходимое на данный срок  количество.  Итак,
пришло время отправиться в "кладовую" и взять оттуда новый запас.
     И  тут  у  меня появилось странное опасение. Оно возникло внезапно, как
будто в  сердце  вдруг  кольнула  стрела.  Это  было  предчувствие  большого
несчастья,  вернее  --  не  предчувствие,  а  страх,  порожденный тем, что я
заметил в  последнюю  минуту.  Я  все  время  слышал  снаружи  шум,  который
приписывал  моим  соседям  --  крысам.  Он  доносился  до  меня часто, почти
постоянно, и я привык к нему, но сейчас звук  напугал  меня  --  он  шел  со
стороны, где стоял ящик с галетами.
     Дрожащими  руками  я  сдвинул  с  места  рулон  и погрузил руки в ящик.
Милосердный Боже! Ящик был пуст!
     Нет, не пуст. Запустив руку поглубже, я нащупал  в  нем  нечто  мягкое,
скользкое...  крыса!  Животное отскочило в сторону, как только почувствовало
мое прикосновение, и так же мгновенно я убрал руку. Машинально я начал снова
шарить в ящике -- и наткнулся на  другую  крысу!  И  еще,  еще!..  Казалось,
половина  ящика  набита  ими  -- одна вплотную к другой. Они разбегались кто
куда, некоторые, выскочив из отверстия, даже прыгали мне на грудь, остальные
бросались на стенки ящика, испуская пронзительные крики.
     Вскоре я разогнал их. Но --  увы!  --  когда  они  скрылись  и  я  стал
обследовать  свои запасы, то увидел, к своему отчаянию, что почти все галеты
исчезли. В ящике не оставалось ничего, кроме кучи крошек на дне. Эти остатки
крысы и поедали в ту минуту, когда я их спугнул.
     Это было страшное несчастье. Я был так подавлен  своим  открытием,  что
долгое время не мог прийти в себя.
     Я  легко  мог  представить  себе,  что  произойдет дальше. Мои продукты
исчезли -- голодная смерть глядела мне в лицо. Да, нет сомнений,  смерть  от
голода неминуема! Жалкими крохами, которые оставили мне мерзкие грабители --
они  бы  доели  все  через  час,  не спугни я их,-- нельзя было продержаться
больше недели. И тогда... Что тогда? Голод, голодная смерть!
     Выхода не было. Так я рассудил. Да и на что мог я рассчитывать?
     Я чувствовал себя совершенно уничтоженным -- настолько, что  не  принял
никаких  мер к тому, чтобы защитить ящик от дальнейших вторжений крыс. Я был
уверен, что все равно  мне  придется  отступить  перед  этим  несчастьем  --
умереть  от  голода.  Не  было  никакого смысла противиться судьбе. Лучше уж
умереть сразу, чем через неделю. Жить еще несколько  дней,  зная,  что  тебя
ожидает  смерть,--  ужасно, мучительно! Ожидание хуже самой смерти. И ко мне
вернулись прежние мысли о самоубийстве.
     Но  только  на  минуту.  Я  вспомнил,  что  однажды  стоял  на   пороге
самоубийства, но чудесным образом избежал его. Снова луч надежды осветил мне
будущее.  Правда,  надежда  эта  ни  на  чем  не  основывалась,  но  ее было
достаточно для того, чтобы вдохнуть в меня новую энергию и спасти от полного
отчаяния. Кстати, присутствие крыс  тоже  побуждало  меня  к  действию.  Они
находились  тут  же,  рядом,  и угрожали снова забраться в ящик и уничтожить
последние остатки моей еды. Теперь я мог избавиться от них, только  действуя
самым энергичным образом.
     Крысы  проникли  в ящик не через то отверстие, через которое проникал в
него я сам: оно было закрыто рулоном -- и там они пройти не могли. Они вошли
с противоположной стороны, через ящик с материей.  Им  удалось  это  сделать
потому,  что  я  сам  снял  одну из боковых досок этого ящика. Это произошло
недавно -- ведь им надо было прогрызть заднюю стенку, на  что  потребовалось
бы,  конечно,  немало  времени.  Иначе они давно бы уже проникли внутрь и не
оставили бы ни кусочка. Они, несомненно, и прошлые разы  пробирались  в  мою
каморку именно из-за этого ящика с галетами -- здесь пролегал самый короткий
путь к нему.
     Я  очень  сожалел,  что вовремя не подумал о сохранности моей кладовой.
Собственно говоря, я думал об этом, но мне не приходило в голову, что  крысы
могут проникнуть в ящик сзади, а спереди его плотно прикрывал рулон материи.
     Увы!  Теперь  уже  поздно,  сожаления ни к чему! И повинуясь инстинкту,
который заставляет нас бороться за жизнь до последней возможности, я перенес
остатки  галет  из  ящика  на   полочку   внутри   моего   убежища.   Затем,
забаррикадировавшись  снова,  я улегся на постель и стал думать о положении,
которое казалось мне мрачнее, чем когда бы то ни было.



     Долгое время размышлял я над своими делами, и ничего  утешительного  не
приходило  мне  в голову. Я был в таком подавленном состоянии духа, что даже
не пытался сосчитать количество оставшихся у меня галет --  вернее,  крошек.
По  величине  этой небольшой кучки я примерно определил, что могу поддержать
свое существование, исходя из самого маленького пайка, около десяти дней, не
больше. Итак, мне осталось жить десять дней, в лучшем случае -- две  недели,
а  в  конце  этих  двух  недель  умереть,  причем  я уже знал, что это будет
медленная и мучительная смерть.  Мне  уже  были  ведомы  муки  голода,  и  я
страшился испытать их вторично. Но избежать такого жребия не было надежды. В
ту минуту, во всяком случае, я считал себя обреченным.
     Я  был  так  потрясен своим открытием, что долгое время не мог прийти в
себя. Я был подавлен, малодушие овладело мной, мозг был словно  парализован.
И  когда я пытался думать, мысли мои блуждали и возвращались снова и снова к
моей страшной участи.
     Потом я опомнился и вновь обрел способность обсудить обстоятельства,  в
которых очутился. Снова появилась надежда, правда настолько неопределенная и
необоснованная,  что ее следовало бы назвать "призраком надежды". Мне пришла
в голову чрезвычайно простая мысль: если  я  нашел  один  ящик  с  галетами,
отчего  бы не поискать второй? Если он не находится рядом с первым, он может
оказаться  неподалеку.  Я  уже  говорил,  что  при  погрузке   судна   грузы
размещаются  по-разному:  не по сортам товара, а по объему и форме упаковки,
чтобы они соответствовали друг  друг  и  форме  трюма.  Я  уже  в  этом  сам
убедился,  потому  что  вокруг меня рядом стояли самые разнообразные товары:
галеты, мануфактура, бренди и бочка с водой. Хотя  непосредственно  рядом  с
ящиком  с галетами не стоял другой такой же ящик, но он мог быть неподалеку.
Может быть, с другой стороны ящика с сукном или в ином месте, куда  я  сумею
проникнуть.
     Энергия  вернулась  ко  мне,  и я стал размышлять, как мне найти другой
ящик с галетами.
     План тотчас был выработан. Способ был только  один  --  воспользоваться
ножом. Мне пришло в голову проложить ножом дорогу через бочки, ящики и тюки,
заграждавшие  путь  к  галетам.  И  чем  больше  я  думал об этом, тем более
выполнимой  казалась  мне  эта  идея.  То,  что  нам  кажется  трудным   или
невыполнимым  при обыкновенных обстоятельствах, становится легким, когда нам
угрожает смертельная опасность и когда мы  знаем,  что  таким  путем  сможем
спасти  жизнь.  Самые  тяжелые  лишения  и  величайшие  трудности становятся
легкими затруднениями, когда дело идет о жизни и смерти!
     Именно с этой точки зрения я вынужден был смотреть на  подвиг,  который
мне  предстояло совершить, и не очень заботился о времени и труде, только бы
это дало мне возможность спастись от страшной голодной смерти.
     Итак, я решил проложить с помощью ножа дорогу  через  груды  товаров  в
надежде найти ящик, содержащий пищу. Если меня ждет успех, я буду жить; если
нет  --  я  умру.  И  еще одна мысль толкала меня к действию: лучше провести
остаток жизни в надежде, чем уступить отчаянию и сидеть сложа руки. Провести
две недели в ожидании смерти в тысячу раз хуже, чем сама смерть.
     Лучше продолжать борьбу, питая  надежду  новыми  усилиями.  Самый  труд
сократит время и отвлечет меня от мрачных мыслей о безрадостной судьбе.
     Так думал я, и новый прилив энергии сменил во мне прежний упадок сил.
     Я  стоял на коленях, с ножом в руке, полный решимости и готовый на все.
Как оценил я в ту минуту счастье обладать этим куском стали! Я бы не обменял
его на целый корабль, наполненный чистым золотом!
     Прежде всего надо было пробиться через ящик с  материей  и  исследовать
то, что находилось за ним. Ящик с галетами был теперь пуст, и я пролез через
него без труда. Вы помните, мне уже приходилось это делать -- тогда, когда я
набрел  на  сукно. Значит, дорога была знакома. Но для того чтобы пробраться
через ящик  с  сукном,  необходимо  выбросить  оттуда  несколько  рулонов  и
очистить дорогу к следующему ящику. Следовательно, сначала нож мне не нужен.
Отложив его в сторону, в такое место, где я мог легко достать до него рукой,
я  просунул голову и влез в пустой ящик. В следующую минуту я уже выдергивал
и вытаскивал тугие рулоны сукна, напрягая все силы и энергию, чтобы сдвинуть
их с места.



     Работа стоила времени и труда, и гораздо больше, чем вам кажется.  Дело
в  том,  что  материю упаковывали так, чтобы сэкономить место, и рулоны были
прижаты друг к другу настолько плотно, как будто они вышли  из-под  парового
пресса.  Те  рулоны,  которые находились напротив сделанного мной отверстия,
вынуть не составляло труда, но с прочими возни  было  больше.  Мне  пришлось
пустить  в  ход  всю свою силу, чтобы сдвинуть их с места. Когда первые были
вынуты, работать стало легче. Некоторые рулоны оказались крупнее  других  --
это  было  более  грубое  сукно. Они были настолько велики, что не пролезали
через проделанные мной отверстия в ящике с материей и в  ящике  с  галетами.
Что  мне  оставалось  делать с ними? Расширить отверстия -- значит приложить
очень много труда. Оба ящика расположены так, что  оторвать  от  них  лишнюю
доску невозможно. Можно расширить дыру ножом, но это трудно.
     Тут  я  придумал  план,  который тогда показался мне превосходным, хотя
впоследствии оказалось, что я сделал ошибку. Я разрезал  завязки  на  каждом
рулоне  и  стал разматывать рулоны постепенно. Я вытаскивал из дыры материю,
пока рулон не становился достаточно тонким, чтобы  пройти  через  отверстие.
Таким способом я освободил весь ящик, хотя работа заняла несколько часов.
     Работа  моя была прервана очень серьезным обстоятельством: вернувшись к
себе на место с  первым  вынутым  из  ящика  рулоном  материи,  я  с  ужасом
обнаружил, что помещение занято двумя десятками других жильцов: опять крысы!
     Кусок  материи  выпал у меня из рук. Я ринулся на крыс и разогнал их. Я
сразу понял, что часть запасов моего жалкого продуктового склада сожрана или
унесена. Впрочем, они уничтожили не очень много. К счастью,  я  отсутствовал
недолго. Задержись я еще минут на двадцать, эти разбойники подобрали бы все,
не оставив мне ни крошки.
     Последствия   могли   оказаться   для  меня  роковыми.  Браня  себя  за
собственную небрежность, я решил в будущем быть более осторожным.
     Я расстелил большой  кусок  материи,  насыпал  на  него  крошки,  затем
свернул  его  кульком  и завязал как можно крепче полоской той же материи. Я
полагал, что теперь все будет в сохранности. Положив кулек в угол,  я  снова
приступил к работе.
     Ползая  на  коленях  то  с  пустыми  руками, то нагруженный материей, я
походил на муравья, бегающего по своей дорожке и делающего запас на зиму.  В
течение  нескольких  часов  я  не  уступал муравьям в усердии и деловитости.
Погода по-прежнему стояла тихая, но стало еще  жарче  и  пот  катил  с  меня
градом.  Я  вынужден  был оторвать кусок материи, чтобы вытирать лоб и лицо.
Порой мне казалось, что я задохнусь от жары. Но, однако, я работал и работал
не переставая. Мне и в голову не приходило сделать передышку.
     Крысы все время напоминали о своем присутствии. Они кишели около меня в
щелях между ящиками и бочками, где у них были свои пути и тропы. Я  встречал
их  и  в  проделанном  мной  туннеле.  Они  то  пересекали  мне  дорогу,  то
наскакивали на меня, то метались позади и перебегали по ногам.  Как  это  ни
странно,  но теперь я боялся их меньше, чем раньше. Это объяснялось тем, что
я понял, что крыс привлекал ящик с галетами, а вовсе не я сам. Прежде у меня
было впечатление, что они собираются на меня напасть, но теперь я думал, что
разгадал их намерения, и у меня было меньше опасений,  что  они  перейдут  в
атаку.  Пока  я бодрствую, они не страшны. Но я никогда не ложился спать, не
приняв мер предосторожности на случай их нападения, и намеревался  поступать
так и впредь.
     Была  еще  и  другая  причина,  по  которой  я  уже не так боялся крыс.
Положение мое ухудшилось настолько, что необходимо было действовать,  и  все
меньшие опасности померкли перед главной -- опасностью голодной смерти.
     Разгрузив  наконец ящик с материей, я позволил себе немного отдохнуть и
подкрепиться горстью крошек и чашкой воды. Работая над разгрузкой  ящика,  я
не  отрывался  даже для того, чтобы глотнуть воды, и сейчас готов был выпить
полгаллона. Я был уверен, что  воды  мне  хватит  надолго,  и  потому  выпил
сколько хотелось. Вероятно, когда я наконец оторвался от бочки, уровень воды
в  ней  сильно  понизился.  Драгоценная  влага  казалась  слаще  меда  --  я
чувствовал себя снова полным сил и бодрости.
     Теперь я обратился к своим продовольственным  запасам,  но  крик  ужаса
вырвался из моих уст, когда я ощупал кулек.
     Снова  крысы!  Да,  к  своему  изумлению,  я  обнаружил, что неутомимые
грабители опять побывали здесь, прогрызли дыру в материи  и  уничтожили  еще
часть моего скудного запаса. Пропало не меньше фунта[38] драгоценных крошек,
и  все  это  произошло  недавно,  потому  что  несколькими минутами раньше я
случайно передвигал кулек и там все было в порядке.
     Это новое несчастье вызвало у меня и раздражение,  и  новые  страдания.
Нельзя  было  ни  на  минуту  отойти  от  галет, не рискуя лишиться всего до
последней крошки.
     Я лишился уже половины запаса, вынутого из ящика.  Я  рассчитывал,  что
мне  хватит его на десять -- двенадцать дней, считая мелкое крошево, которое
я тщательно собрал с досок. Но теперь,  внимательно  исследовав  остатки,  я
увидел, что их едва хватит на неделю.
     Такое  открытие  усугубило  мрачность моего положения. Но я не впадал в
отчаяние. Я  решил  продолжать  работу,  как  будто  никакого  несчастья  не
случилось. Уменьшение запасов только прибавило мне энергии и упорства.
     Оставался единственный способ сохранить крошки -- взять с собой кулек и
постоянно держать при себе. Конечно, можно было завернуть крошки в несколько
слоев материи, но я был убежден, что паразиты прогрызут дыру даже в железном
ящике.
     Для большей надежности я заткнул дыру, проеденную крысами, и снова влез
в ящик,  захватив  с собой кулек с крошками. Я был готов защищать его против
любого, кто на него покусится.
     Я поместил его между колен, взялся за нож и принялся проделывать ход  в
задней стенке ящика из-под сукна.



     Стараясь  поменьше  пускать  в  дело  нож, я сначала попытался оторвать
доски руками. Уверившись в том, что я не могу их сдвинуть с места, я лег  на
спину  и попробовал выломать их ногами. Я даже надел башмаки, думая, что мне
удастся  вышибить  доски.  Но  сколько  я  ни  колотил  ногами,  ничего   не
получилось!  Доски  были  хорошо  забиты  гвоздями,  и,  как  я впоследствии
убедился, ящик был стянут железными скрепами, которые выдержали бы  и  более
серьезные усилия. Тогда я стал работать ножом.
     Я  намеревался  прорезать поперек одну из досок поближе к краю, а потом
подвести под нее руку и оторвать, как бы прочно  ни  была  она  укреплена  с
другого конца.
     Дерево  было не слишком твердое -- обыкновенная ель, и я легко прорезал
бы доски даже самым простым ножом, если бы сам находился выше, а ящик  стоял
прямо  передо  мной.  Но  вместо  этого  приходилось  действовать в согнутом
положении, весьма неудобном и утомительном. Больше того, рука  моя  все  еще
болела  от  крысиного  укуса,  ранка  не  закрылась.  Возможно,  что  вечное
беспокойство, тревога, бессонница, лихорадочное состояние  мешали  излечению
раны.  К  сожалению,  ранена была правая рука, а левой я не умел действовать
ножом. Я временами пробовал  переложить  нож  в  левую  руку,  чтобы  правая
отдохнула,  но  ничего  не получалось. Поэтому я потратил несколько часов на
то, чтобы прорезать доску в девять дюймов длины и толщиной в один дюйм.  Под
конец  я  все-таки  справился.  Улегшись  еще  раз на спину и нажав на доску
каблуками, я с удовольствием убедился, что она поддается.
     Однако что-то позади ящика -- другой ящик или бочка -- мешало до  конца
выломать  доску.  Промежуток  был не больше двух или трех дюймов, и пришлось
дергать, трясти, нажимать вверх, вниз, вперед, назад,  пока  не  расшатались
железные скрепы и доска не отделилась от ящика.
     Просунув  руку в щель, я сразу определил, что находилось за ящиком: там
помещался другой ящик, и -- увы! -- такой же, как тот, который я  опустошил.
То  же  дерево  на  ощупь,--  я уже говорил, что мое осязание обострилось до
чрезвычайности.
     Это открытие сильно опечалило меня. Я был  разочарован.  Но  все  же  я
решил  удостовериться  окончательно  и стал вынимать доску из второго ящика,
так же как раньше из первого: сделал  поперечный  надрез,  потянул  доску  к
себе...  Работы здесь было больше, чем с первым ящиком, потому что добраться
до него оказалось труднее. Кроме того, прежде чем взломать второй ящик,  мне
пришлось  расширить  отверстие  в  первом, иначе я не мог бы достать до того
места, где ящики примыкали друг к другу. Расширить отверстие было  нетрудно:
мягкая доска поддавалась лезвию ножа.
     Над   вторым   ящиком  я  трудился  угрюмо,  безрадостно  --  это  была
безнадежная работа. Я бы мог и вовсе оставить ее, ибо лезвие ножа уже не раз
приходило в соприкосновение с чем-то мягким, рыхлым внутри ящика -- это была
ткань. Я мог бы бросить работу,  но  какое-то  любопытство  заставляло  меня
механически  продолжать  ее -- то любопытство, которое трудно удовлетворить,
пока полностью не дойдешь до самого  конца.  Побуждаемый  этим  чувством,  я
машинално рубил ножом, пока не выполнил свою задачу до конца.
     Результат   был  именно  тот,  которого  я  ожидал,--  в  ящике  лежала
материя!..
     Нож выскользнул у меня  из  рук.  Побежденный  усталостью,  подавленный
горем, я упал навзничь, потеряв сознание.
     Это  беспамятное, отчаянное состояние продолжалось некоторое время -- я
не заметил, сколько именно. Но в конце концов я был разбужен острой болью  в
среднем  пальце,  внезапной  болью,  словно  меня укололи иглой или резанули
лезвием ножа.
     Еще не совсем придя в себя, я вскочил, думая, что наткнулся на  нож;  я
вспомнил,  что  бросил  его открытым где-то рядом с собой. Через секунду или
две я понял, однако, что не нож причинил мне боль.  Рана  была  нанесена  не
холодной сталью, а ядовитыми зубами живого существа. Меня укусила крыса!
     Равнодушие  и  вялость  мгновенно  рассеялись  и  сменились  сильнейшим
страхом. Теперь, более чем когда бы то ни  было,  я  убедился,  что  гнусные
животные  угрожают  моей  жизни.  Это  было  первое их нападение без всякого
повода с моей стороны. Хотя раньше резкие движения и громкие крики прогоняли
крыс, но я чувствовал, что со временем они осмелеют  и  перестанут  обращать
внимание  на  неопасный  для  них  шум. Я слишком долго пугал их, ни разу не
заставив почувствовать, что они могут быть наказаны.
     Ясно, что я не мог улечься спать и  оказаться  совершенно  беззащитным,
если  на меня нападут крысы. Хотя надежды на избавление, к сожалению, сильно
уменьшились и, вероятно, меня ждала голодная смерть, все-таки я  предпочитал
умереть от голода, чем быть съеденным крысами. Самая мысль о подобной смерти
наполняла  меня  ужасом и заставляла употребить всю энергию на избавление от
такого конца.
     Я очень устал и нуждался в отдыхе. Пустой ящик был достаточно велик для
того, чтобы лечь спать в нем, вытянувшись в полный рост. Но я решил,  что  в
старом убежище мне легче будет бороться с крысами, и, захватив нож и кулек с
крошками, снова устроился за бочкой.
     Теперь  размеры моей клетушки уменьшились, потому что она была завалена
материей, выброшенной из ящика. В сущности, в  ней  как  раз  хватало  места
только для моего тела, так что это было скорее гнездо, чем помещение.
     Я  был хорошо защищен в этом гнезде рулонами материи, наваленными около
бочонка с бренди. Оставалось только завалить  другой  конец,  как  это  было
раньше.  Я  так  и  сделал.  И  тогда,  съев  свой  тощий  ужин  и запив его
многочисленными глотками воды, я дал наконец отдых душе и телу, в чем  давно
уже так нуждался.



     Мой  сон  не  был  ни  сладким, ни глубоким. К мыслям о мрачном будущем
прибавились еще мучения от жары -- еще худшие, чем раньше,  потому  что  все
отверстия теперь были забиты. Ни малейшее движение воздуха, которое могло бы
освежить  меня,  не  достигало  моей  тюрьмы,  и  я  чувствовал  себя  как в
раскаленной печи. Но все-таки я поспал немного, и это  "немного"  было  все,
чем я вынужден был довольствоваться.
     Проснувшись,  я  принялся за еду -- за свой "завтрак". Конечно, это был
самый легкий из всех завтраков  на  свете,  и  вряд  ли  он  заслужил  такое
название.  Я  опять  выпил  много  воды, потому что меня трепала лихорадка и
болела голова, как будто готова была расколоться.
     Однако все это не помешало мне снова приняться за работу. Если  в  двух
ящиках  лежит  мануфактура, это еще не значит, что таков и остальной груз. Я
решил  продолжать  розыски.  Следовало  произвести  разведку  и   в   другом
направлении  и  делать  туннель не через боковую доску, а через конец ящика,
чтобы проложить путь не вбок, по борту судна, а  прямо,  где  у  меня  могли
открыться большие возможности.
     Захватив  с  собой  кулек  с  крошками,  я  приступил  к работе с новой
надеждой, и после долгого, упорного труда, особенно мучительного из-за ранки
в пальце и согнутого положения, мне удалось взломать заднюю стенку ящика.
     Там лежало что-то мягкое. Это  меня  несколько  обнадежило.  Во  всяком
случае,  это  было  не  сукно,  но  что  именно,  я  не мог сообразить, пока
совершенно не оторвал  доску.  Я  осторожно  просунул  руки  в  отверстие  и
дрожащими пальцами стал щупать новый, неведомый предмет. На ощупь он казался
холстом. Но это только упаковка. А что внутри?
     Я  не  мог  определить,  что  это такое, пока не взял нож и не разрезал
холщовую оболочку. Тут, к моему разочарованию,  я  распознал,  что  лежит  в
ящике.
     Это  было полотно -- тюк прекрасного полотна, скатанный в рулоны, как и
сукно. Но эти рулоны были так плотно спрессованы, что, приложив все  усилия,
я не мог выдернуть ни одного из них.
     Это  открытие опечалило меня еще больше, чем если бы я обнаружил сукно.
Сукно я бы постепенно вынул и продолжал дальше свою работу. Но с полотном  я
ничего  не  мог сделать, ибо после нескольких попыток выяснилось, что я не в
состоянии сдвинуть с места ни один рулон. Алмазная  стена  вряд  ли  оказала
больше  сопротивления  лезвию  моего  ножа,  чем эта масса полотна. Для того
чтобы его прорезать насквозь, понадобилось бы работать  неделю.  У  меня  не
хватит  пищи, чтобы прожить, пока я достигну другой стороны ящика. Но я и не
думал об этом. Это было явно невозможно, и  я  бросил  эту  затею,  даже  не
задумываясь над ней.
     Некоторое  время я бездействовал, соображая, что предпринять дальше. Но
я недолго оставался без дела. Время было слишком дорого.  Только  энергичная
деятельность могла спасти меня. Побуждаемый этой мыслью, я снова приступил к
работе.
     Мой  новый  план  был  прост  --  опустошить второй ящик, прорезать его
противоположную сторону и посмотреть, что находится за ним. Так как ящик был
уже взломан, надо было вынуть из него материю.
     Так же как и в первом ящике с мануфактурой, я почувствовал, что толстые
рулоны не проходят через проделанное мной отверстие. И, не желая мучиться  и
расширять  отверстие  в  досках, я прибегнул к прежнему способу -- разрезать
завязки, развертывать рулоны и вытаскивать материю ярд за  ярдом.  Я  думал,
что так будет легче, но -- увы! -- это привело к таким последствиям, которые
причинили мне много бед.
     Я  быстро продвигался и уже очистил достаточное пространство для работы
внутри ящика, когда мне внезапно пришлось остановиться, потому что позади не
было места для материи.
     Все свободное место -- моя каморка, ящик из-под галет и еще  один  ящик
-- было  полно  мануфактурой,  которую  я вытаскивал, продвигаясь вперед. Не
оставалось ни одного свободного фута, где можно было положить хотя  бы  один
рулон ткани!
     Я  не  сразу испугался, потому что не представлял себе, какие это может
повлечь за собой последствия. Но когда я хорошенько поразмыслил, то  увидел,
что стою перед очень опасной проблемой.
     Очевидно,   я   не  смогу  продолжать  работу,  пока  не  избавлюсь  от
образовавшейся  лавины  материи,  виной  чему  я  был  сам.  И  как  от  нее
избавиться?  Ни сжечь, ни уничтожить материю каким-либо иным путем нельзя; я
не могу уменьшить ее в объеме, потому что уже умял ее изо всех сил.  Что  же
мне теперь с ней делать?
     Теперь  я понял, как безрассудно было разматывать рулоны. Это и явилось
причиной увеличения их  объема.  Вернуть  их  в  прежнее  состояние  уже  не
представлялось  возможным. Материя была разбросана в полном беспорядке, и не
было места, чтобы ее свернуть,-- в тесном помещении и при  моем  вынужденном
положении  тела я почти не мог двигаться. Но если бы даже и нашлось место, я
все равно не смог бы довести материю хотя бы отчасти до ее прежнего  объема,
потому  что  толстый  материал  при  всей  своей  эластичности потребовал бы
большого винтового пресса, чтобы принять прежний вид.  Я  ужасно  огорчился.
Мало сказать: огорчился -- я готов был снова впасть в отчаяние.
     Но нет, я не позволю отчаянию овладеть мной! Кое-как опростав место для
последних   одного   --   двух   рулонов,  я  сумею  проделать  отверстие  в
противоположной стенке ящика. У меня еще есть  надежда.  Если  там  окажется
другой  ящик  с  сукном  или тюк с полотном, у меня хватит времени предаться
отчаянию.
     Трудно сломить надежду в человеческом сердце. Так было и со мной.  Пока
есть жизнь -- есть и надежда. Воодушевленный этой мудрой пословицей, я снова
взялся  за  дело.  Скоро  мне  удалось  убрать еще два рулона. Это позволило
проникнуть внутрь уже почти пустого ящика и пустить в ход нож.
     Мне удалось вышибить обе части доски и сделать  отверстие,  достаточное
для  моей цели, а она заключалась только в том, чтобы получилась щель, через
которую можно просунуть руку. Увы, меня ждало самое печальное разочарование:
еще один тюк с полотном! Я был обессилен, мне стало дурно, и я бы упал, если
бы было куда упасть,-- я остался как был,  лежа  лицом  вниз,  ослабевший  и
телом и душой.



     Прошло   много   времени,  прежде  чем  я  снова  собрался  с  духом  и
приподнялся. Если бы не голод, я бы еще долго оставался в состоянии  полного
оцепенения.  Но  природа взяла свое. Я хотел съесть свои крошки лежа, однако
жажда заставила меня вернуться на старое место.  Мне  было  все  равно,  где
спать,  потому  что  я  мог скрыться от крыс в любом из ящиков. Но надо было
находиться поблизости от бочки с водой,--  вот  почему  я  предпочел  старое
место.
     Нелегко  мне  было  вернуться  туда. Пришлось поднять и отбросить назад
много рулонов материи. Класть их надо было бережно, не то, вернувшись в свое
убежище, я не смог бы расчистить для себя достаточно места.
     Все  же  мне  удалось  осуществить  свое  намерение.  Поев   и   утолив
лихорадочную  жажду,  я  свалился  на  массу материи и моментально заснул. Я
принял обычные меры предосторожности, накрепко закрыв ворота своей крепости,
и сон мой не был нарушен крысами.
     Утром, или, вернее сказать, в тот час, когда я проснулся, я снова  поел
и  попил.  Не  знаю, было ли это утро, потому что я два раза забывал завести
часы и уже не отличал день от ночи. И так как я спал теперь нерегулярно,  то
и по сну не мог определить время суток. Еды не хватило, чтобы утолить голод.
Да  и  всего  моего  запаса  пищи не хватило бы, чтобы полностью насытиться;
немалых трудов стоило мне удержаться  от  того,  чтобы  не  уничтожить  весь
запас.  Потребовалась  вся  моя  решимость,  чтобы сдержаться. Решимость эта
поддерживалась ясным сознанием того, что мне придется есть в последний  раз.
Воздержание объяснялось простым страхом голодной смерти.
     Позавтракав как можно экономнее и наполнив желудок водой вместо пищи, я
опять углубился во второй ящик с материей, так как решил продолжать розыски,
пока силы  не  изменят  мне.  Не  много у меня их оставалось. Я понимал, что
съеденного едва хватит, чтобы поддержать жизнь. Я  чувствовал,  что  слабею.
Ребра  у  меня обозначились, как у скелета, и я с трудом поворачивал тяжелые
рулоны материи.
     Один конец каждого ящика, как  я  уже  говорил,  был  обращен  к  борту
корабля.   Конечно,   не   имело  никакого  смысла  делать  туннели  в  этом
направлении. Но конец второго ящика, обращенного  внутрь  трюма,  я  еще  не
испробовал. Теперь я за него взялся.
     Не  стану описывать подробности этой работы. Она была похожа на то, что
я делал и раньше, и заняла  несколько  часов.  И  в  результате  меня  опять
подстерегало горькое разочарование. Еще один тюк с полотном! Я не мог больше
продвигаться в этом направлении. И вообще продвигаться больше некуда!
     Я  был  окружен  ящиками  с сукном и тюками с полотном. Я не мог пройти
сквозь них. Я не мог перескочить через них. Нечего было и пытаться.
     Таков был грустный вывод,  к  которому  я  пришел.  Снова  мною  начало
овладевать безнадежное отчаяние.
     К  счастью,  это  недолго  продолжалось, ибо мне пришли в голову мысли,
которые побудили меня к дальнейшим действиям. На  помощь  пришла  память.  Я
вспомнил,  что когда-то читал книгу, в которой очень хорошо описывалось, как
мальчик отважно борется с трудностями и не поддается отчаянию, как смелостью
и настойчивостью преодолевает препятствия и  добивается  наконец  успеха.  Я
вспомнил  также,  что  этот  мальчик  сделал  своим  девизом латинское слово
"эксцельсиор", что значит "все выше" или "все вверх".
     Вспоминая, как боролся мальчик и как ему удалось победить трудности  --
а некоторые из них были так же велики, как и мои,-- я решил сделать еще одно
новое усилие.
     Думаю,  что  именно  странное  слово  "эксцельсиор" зародило во мне эту
мысль, потому что я перевел слово буквально.  "Все  вверх,--  повторял  я,--
надо  искать  наверху. Почему до сих пор это не пришло мне в голову? И в том
направлении может быть пища, так же как в любом другом". Да выбора  почти  и
не  было,  потому  что  другие  направления  я уже испробовал. Итак, я решил
искать наверху.
     В следующую минуту я уже лежал на спине, с ножом в руках. Я подпер себя
несколькими рулонами материи, чтобы удобнее было работать, и, ощупав одну из
досок верхней крышки ящика из-под полотна, начал резать ее поперек.
     После многих усилий доска поддалась.  Я  рванул  ее  вниз.  О  господи!
Неужели все мои надежды должны рушиться?
     Увы!  Это  было  именно  так.  Плотный, грубый холст, а за ним тяжелая,
холодная масса полотна -- вот все, что я опять нашел.
     Теперь оставалась только верхняя часть первого  ящика  из-под  сукна  и
крышка  ящика с галетами. Надо напрячь последнее усилие... Над первым ящиком
находился еще ящик с сукном, а верхушку второго  полностью  закрывал  тюк  с
полотном.
     -- Милосердный Боже, неужели я погиб?!
     Вот все, что я мог сказать, и впал в полное забытье.



     Я  заснул  от  усталости  и  длительного напряжения сил. Проснувшись, я
почувствовал себя гораздо бодрее. Странно, что мне стало веселее и я не  так
отчаивался,    как    раньше.    Казалось,    меня   поддерживала   какая-то
сверхъестественная сила -- ведь обстоятельства нисколько не  изменились,  то
есть  не  изменились  к лучшему, и никакой новой надежды или плана у меня не
возникло.
     Было  ясно,  что  мне  не  удастся  проникнуть  за  ящики  с  сукном  и
полотном,--  у  меня  ведь  не  было места, куда выкладывать из них материю.
Поэтому я перестал и думать о них.
     Но существовали еще два направления: одно -- прямо, другое  --  налево,
то есть к носу корабля.
     Впереди  стояла  большая  бочка  с  водой,  и, конечно, через нее никак
нельзя было пробраться. Пришлось бы выпустить всю воду. Одно время я  думал,
что  можно проделать отверстие выше уровня воды, влезть в бочку, просверлить
второе отверстие и пролезть через него. Я знал, что в бочке воды  не  больше
чем наполовину, потому что в последнее время из-за жары, я, не стесняя себя,
пил  много  воды.  Но  я  боялся,  что из-за этого большого отверстия я могу
потерять всю воду за одну ночь. Вдруг налетит  внезапный  шквал,  какие  уже
бывали  не  раз, и корабль начнет качаться. При этом валкое судно накренится
набок, что уже с ним случалось, бочка перевернется, и вода из  нее  выльется
-- драгоценная влага, мой лучший друг, без которого я бы давно погиб.
     Я  подумал  и  решил  не  трогать  бочку. Оставалась еще другая и более
легкая возможность продвигаться -- через бочонок с бренди.
     Этот бочонок лежал, повернутый ко мне концом, и,  как  я  уже  говорил,
замыкал  вход  ко  мне с левой стороны. Его верхушка, или днище, приходилась
как раз рядом со стенкой бочки с водой. Но бочонок лежал так близко к  борту
корабля,  что  за  ним вряд ли оставалось пустое место. Именно поэтому почти
половина его диаметра была скрыта за  бочкой  с  водой,  а  другая  половина
образовала естественную стену моего убежища.
     Вот  через  эту-то  свободную  половину  бочонка я и решил прокладывать
дорогу, а потом, забравшись в  бочонок,  просверлить  вторую  дыру,  которая
откроет мне путь через его противоположную сторону.
     Может  быть,  за  бочонком с бренди найдется пища, которая сохранит мне
жизнь? Предположение не было основано ни на чем, но я молился за успех.
     Плотное дубовое  дерево,  из  которого  были  сделаны  клепки  бочонка,
уступало  ножу куда хуже, чем мягкая ель ящиков. Однако начало было положено
уже раньше -- я ведь когда-то проделал дырку в этом месте. Я ввел в нее  нож
и  трудился,  пока  не  прорезал  одну из досок днища поперек. Тогда я надел
башмаки, лег на спину и стал изо всех сил бить по  днищу  каблуками,  стуча,
как  механический молот. Дело было нелегкое: дубовая доска, крепко стиснутая
соседними досками, сопротивлялась долго. Но я настойчиво продолжал  колотить
по  доске  --  крепления  наконец  ослабли,  и  я  почувствовал,  что дерево
поддается. Еще несколько сильных ударов довершили дело, и доска  провалилась
внутрь.
     Немедленно  меня  окатил с ног до головы мощный поток вина. Оно било не
струей, а именно потоком! Прежде чем я успел вскочить на ноги, меня затопило
бренди, и я испугался, что утону в нем. Каморка сразу наполнилась. И  только
потому,  что  я  прижал  голову к верхним балкам трюма, бренди не залило мне
рот, не то я захлебнулся бы. Оно все же попало мне в  горло  и  глаза  --  я
ослеп  и  оглох.  Только  спустя  некоторое  время мне удалось избавиться от
приступа чихания и кашля.
     Я вовсе не был склонен веселиться  по  этому  поводу,  но  я  почему-то
вспомнил о герцоге Кларенсе, который когда-то выбрал странный род смерти: он
пожелал, чтобы его утопили в бочке с мальвазией.[40]
     Впрочем,  наводнение  кончилось  так же быстро, как началось. Под полом
было достаточно места, и в несколько секунд вино ушло вниз,  растворилось  в
трюмной  воде,  оставшись  там  до  конца  путешествия.  Только  платье  мое
промокло, да в воздухе остался сильный запах алкоголя, из-за которого трудно
было дышать.
     Нос корабля в  ту  минуту  как  раз  поднимался  на  волну  --  бочонок
накренился, и это движение в десять минут опорожнило его до единой капли.
     Я не стал больше дожидаться.
     Отверстие,  которое  я проделал, было достаточно, чтобы влезть туда, и,
кончив чихать и кашлять, я залез внутрь бочонка.
     Первым делом я постарался нащупать втулку: я считал, что от  нее  легче
будет начинать резать клепки.
     Я  легко  нашел  ее.  К  счастью,  она  была  не  наверху,  а сбоку, на
подходящей высоте.
     Я закрыл нож и стал бить по втулке черенком. После нескольких ударов  я
вышиб ее наружу и принялся резать клепку.
     Не  сделал  я  и  дюжины  надрезов,  как  почувствовал,  что  силы  мои
удивительно возросли. Раньше я чувствовал сильную слабость, а  теперь  готов
был  рвать  дубовые  клепки  голыми  руками. Настроение вдруг поднялось, как
будто я занимался не серьезным делом, а игрой, исход которой не имел особого
значения. Кажется, я насвистывал и, возможно, даже пел. Я совершенно  забыл,
что  нахожусь  в  смертельной  опасности,  и  мне казалось, что все минувшие
страхи просто плод моего воображения: то ли я их придумал, то  ли  видел  во
сне.
     Тут  меня  внезапно  охватила  мучительная  жажда,  и,  мне помнится, я
барахтался в бочонке, стараясь вылезть наружу, чтобы выпить воды.
     Кажется, я действительно вылез, но не уверен, пил ли я воду.  Вообще  с
этого   момента   я   ничего   не   помню,  потому  что  неожиданно  впал  в
бессознательное состояние.



     Я оставался без сознания несколько часов, и мне даже  не  снились,  как
всегда,  мучительные  сны. Я не спал, но чувствовал себя так, как будто меня
бросили с земли в бесконечное пространство и я быстро лечу вперед или  падаю
с  большой  высоты  и  не  могу  ни до чего долететь. Это было пренеприятное
ощущение -- скорее всего, чувство ужаса.
     К счастью, оно продолжалось недолго. Когда  я  попытался  приподняться,
ощущения мои стали не так мучительны и наконец прошли совсем. Но теперь меня
тошнило  и голова раскалывалась от боли. Неужели опять морская болезнь? Нет,
не может быть! Я больше не страдал морской болезнью. Даже бури  я  переносил
довольно  легко,  да  на  море и не было никакого волнения. Дул ветер, но не
сильный, и корабль шел спокойно.
     Неужели это неожиданный и жестокий приступ  лихорадки?  Или  я  упал  в
обморок  от  истощения?  Нет,  у  меня  уже  бывало  и то и другое, но новое
ощущение не было похоже на прежние.
     Я терялся в догадках. Впрочем, скоро мысли мои прояснились,  все  стало
понятно: я был пьян!
     Да, я был в состоянии опьянения, хотя ни вина, ни водки не пробовал--ни
глотка.  Я очень не любил их. Хотя здесь полно бренди -- вернее, было полно,
потому что оно все ушло под пол,-- и я мог утонуть в нем, но я не  выпил  ни
капли.  Правда, мне в рот могла попасть капелька или крошечный глоток, когда
меня окатило потоком из бочонка. Но от такого  количества  нельзя  опьянеть,
даже  если  бы это был крепкий спиртной напиток. Невозможно! Я опьянел не от
этого. От чего же? Ведь от чего-то я стал пьян! Хотя это случилось  со  мной
первый раз в жизни, но я знал, что у меня были все признаки опьянения.
     Продолжая  размышлять, то есть становиться трезвее, я начал понимать, в
чем тут загадка, и наконец раскрыл причину своего опьянения.  Не  бренди,  а
пары бренди -- вот причина, и ничего более!
     Прежде  чем  влезть  в  бочонок, я уже ощущал какую-то перемену в своих
чувствах, ибо пары спиртного напитка еще снаружи заставили меня  чихать.  Но
это  было  еще  ничего  по  сравнению с испарениями, которые я вдыхал внутри
бочонка. Поначалу я едва мог дышать,  но  постепенно  привык  и  даже  начал
находить в них что-то приятное.
     Неудивительно, что я сразу приободрился и повеселел.
     Продолжая  обсуждать происшествие, я вспомнил, что выбрался из бочонка,
что жажда заставила меня вылезть. Как хорошо, что я последовал  зову  жажды!
Если бы я остался в бочонке, последствия могли бы стать для меня гибельными.
Каков  бы  ни  был  исход,  он  был  бы для меня роковым. Скорее всего, я бы
остался пьяным -- как мог я протрезветь там? Мне становилось бы все  хуже  и
хуже,  пока...  пока я не умер бы! Кто знает? Простая случайность спасла мне
жизнь.
     Утолил я жажду раньше  или  нет,  во  всяком  случае,  теперь  мне  так
хотелось  пить, что, казалось, я смогу выпить всю бочку до дна. Я немедленно
нащупал и наполнил водой свою чашку и не отрывался от  нее,  пока  не  выпил
чуть не полгаллона.
     Мне стало значительно лучше, мозги прояснились, словно промылись водой.
Придя  в  себя,  я снова вернулся к размышлениям об опасностях, которые меня
окружали.
     Прежде всего я подумал о том, как мне продолжить работу, которую я  так
внезапно  прервал.  Мне  казалось,  что я не в состоянии буду взяться за нее
снова. Что, если со мной опять  произойдет  то  же  самое,  если  я  потеряю
способность  соображать  и  не  смогу  совладать с собой, чтобы выбраться из
бочонка?
     Быть может, надо работать, пока я не почувствую, что  снова  пьянею,  и
тогда  поспешно  вылезть  обратно?  А  если  я  не  успею и опьянение придет
внезапно? Сколько я пробыл в бочонке до того,  как  со  мной  случилась  эта
история,  я  не  мог  припомнить.  Но  я  отлично  помнил, как это состояние
овладело мной,-- плавно, мягко, словно окутывая меня прекрасным сновидением,
как я перестал думать  о  последствиях  и  забыл  даже  о  всех  опасностях,
угрожавших мне.
     Что,  если  все  это  повторится и тот же спектакль разыграется заново,
только без одного эпизода: жажда не  заставит  меня  покинуть  бочонок.  Что
тогда  будет?  Я  не  мог  никак  ответить на этот вопрос. Опасения, что все
повторится сначала, были так сильны, что я боялся снова  влезть  в  бочонок.
Впрочем,  выхода  не  было.  Я должен сделать это или умереть, не двигаясь с
места. "Если уж моя судьба -- умереть,-- думал я,--  так  лучше  умереть  от
опьянения".  Теперь  я  убеждался  на опыте, что такая смерть безболезненна.
Подобные рассуждения прибавили мне мужества -- все  равно  у  меня  не  было
выбора и я не мог избрать другой план. Я влез обратно в бочонок.



     Вернувшись  в  бочонок,  я  стал ощупью искать свой нож. Я не запомнил,
куда его положил. Искал я его снаружи, но безуспешно и решил, что он остался
в бочонке. Я очень удивился тому, что не могу  его  нащупать,  хотя  обшарил
пальцами всю внутреннюю сторону бочонка.
     Я  начал  беспокоиться. Если нож пропал, то все мои надежды на спасение
рухнули. Без ножа я не смогу никуда пробиться и должен буду лежать без  дела
и ждать, пока свершится моя судьба. Куда мог деться нож? Неужели его утащили
крысы?
     Я  собирался  было  еще  раз  вылезть наружу, когда мне пришло в голову
ощупать отверстие, над которым я работал, когда в  последний  раз  держал  в
руках нож. Может быть, он там? К величайшей моей радости, он там и был -- он
торчал в клепке, которую я собирался разрезать.
     Я  тут  же  взялся  за работу и принялся расширять отверстие. Но лезвие
ножа от долгого употребления иступилось,  и  резать  крепкий  дуб  было  все
равно,  что долбить камень. Я работал четверть часа и за это время не сделал
надреза глубиной и в восьмую дюйма. Я начал терять надежду проделать дыру  в
клепке.
     У  меня  снова  появилось  странное  ощущение  в голове, хотя я мог еще
оставаться на месте некоторое время,-- таково обычно действие опьянения.  Но
я  обещал самому себе, что при малейшем его признаке уйду из опасного места.
К счастью, у меня хватило решимости выполнить обещание, и я вовремя выбрался
к бочке с водой.
     Я сделал это очень своевременно. Останься я  в  бочонке  с  бренди  еще
десять  минут,  я  бы,  конечно, потерял сознание: я опять начал чувствовать
опьянение.
     Но когда  действие  алкоголя  прекратилось,  я  почувствовал  себя  еще
несчастнее,  чем  раньше:  я  понял,  что  из-за  этого  препятствия рушатся
последние надежды. Я убедился, что могу работать, только делая перерывы,  но
приходилось  работать  подолгу:  с  тупым  лезвием я немногого мог добиться.
Пройдет несколько дней, прежде чем я прорублю стенку бочонка.  А  я  не  мог
ждать  нескольких дней. Запас крошек уменьшался катастрофически. В сущности,
у меня оставалась одна горсть крошек.  Я  и  трех  дней  не  проживу!  Шансы
спастись  становились  все  меньше, и я снова был близок к полному отчаянию.
Если бы я знал наверно, что за бочонком меня встретит новый запас пищи, я бы
работал с большей настойчивостью и энергией. Но это было сомнительно. Десять
шансов против одного, что  я  не  найду  ни  ящика  с  галетами,  ни  вообще
чего-нибудь съедобного.
     Единственный  выигрыш  от  того,  что  я  взломал бочонок с бренди, был
выигрыш в пространстве.
     Если я проберусь дальше, за бочонок, и там не найдется пищи, то я смогу
перенести какой-нибудь предмет внутрь бочонка и  очистить  себе  дорогу  для
дальнейших поисков.
     Дело  принимало новый оборот. Но тут еще лучшая идея озарила мой мозг и
придала моим мыслям радостный оттенок. Вот что  я  придумал:  если  я  легко
прокладываю  дорогу от ящика к ящику, почему бы не проложить ход наверх и не
добраться до палубы?
     Мысль эта меня поразила. До сих пор она, как ни  странно,  ни  разу  не
приходила  мне  в  голову.  Я объясняю это подавленным состоянием, в котором
долго находился и при котором такая попытка показалась бы невозможной.
     Правда,  наверху  огромное  количество  ящиков,  один  на  другом.  Они
заполняют весь трюм, на дне которого я нахожусь. Я вспомнил и то, что в свое
время  так  меня  удивило:  что  погрузка  шла  необыкновенно  долго  -- она
продолжалась два дня и две ночи. Теперь  все  понятно.  Весь  огромный  груз
должен  быть  надо  мной. Если считать, что там около десятка ярусов и что я
могу в день пройти только через один  ярус,  то  это  составит  десять  дней
работы -- и я окажусь под палубой!
     Эта  отрадная  мысль  была  бы  совсем  хороша,  приди она мне в голову
раньше, но теперь она сопровождалась величайшими сожалениями. Не слишком  ли
поздно  я  додумался,  как спастись? Не глупо ли вел себя до сих пор? Будь у
меня ящик с галетами, я бы легко мог привести этот  план  в  исполнение,  но
теперь... увы, остались жалкие крошки! Нет, план был безнадежный.
     Но  все-таки  я  не мог отказаться от прекрасной надежды завоевать себе
жизнь и свободу.  Я  отбросил  все  печальные  сомнения  и  стал  обдумывать
дальнейшее положение.
     Самое  главное было выиграть время, и это беспокоило меня больше всего.
Я боялся, что, прежде чем проделаю отверстие на другом конце бочонка, пища у
меня кончится и силы оставят меня. Возможно, что  я  умру  в  самом  разгаре
работы.
     Я  погрузился  в  глубокое  раздумье.  И  вдруг  еще  одна  новая мысль
зародилась у меня в голове. Это была очень неплохая мысль,  хотя  она  может
показаться  ужасной  тому,  кто  не  голодал.  Голод  и  страх смерти делают
человека неприхотливым, а желудок уступчивым.
     Я перестал быть разборчивым и не привередничал с едой.  В  сущности,  я
готов  был  съесть  все,  что  годится  в пищу. А теперь расскажу вам, что я
придумал.



     Я уже давно не упоминал о  крысах.  Но  не  думайте,  что  они  ушли  и
оставили  меня  в  покое! Нет, они шныряли вокруг меня все так же проворно и
суетливо. Нельзя было вести себя наглее! Они только не нападали на меня,  но
не замедлили бы напасть, если бы я не остерегался.
     Что  бы  я ни делал, я прежде всего заботился о том, чтобы отгородиться
от них стенами, построенными из рулонов  материи.  Только  таким  образом  я
держал  их  в  отдалении.  Переходя  с места на место, я то и дело слышал их
рядом и натыкался на них; два или три  раза  они  меня  кусали.  Только  моя
исключительная бдительность и осторожность удерживали их от нападения.
     По  этому отступлению вы, конечно, догадаетесь, к чему я веду разговор,
и поймете, что за мысль овладела мной. Мне пришло в голову, что, вместо того
чтобы позволить крысам съесть себя, лучше я съем их сам. Да,  вот  к  какому
выводу привели меня размышления!
     Мне  вовсе  не  было  противно  думать о такой пище -- и вам бы не было
противно, если бы вы оказались в  моем  положении.  Наоборот,  я  был  очень
доволен,  что  дошел до такой мысли, потому что с ее помощью мог осуществить
свой план: добраться до палубы -- другими словами, спасти свою жизнь. Больше
того, я чувствовал себя уже спасенным. Оставалось  только  осуществить  свое
намерение.
     Я  знал,  что  крыс в трюме много: раньше количество их меня пугало, но
теперь я относился к этому иначе. Во всяком  случае,  их  достаточно,  чтобы
обеспечить мне провиант надолго. Вопрос был только в том, как их поймать.
     Конечно,  смело хватать их руками и душить, пока они не издохнут. Я уже
пытался их ловить, но без успеха. Как вы знаете, я  убил  одну  единственным
способом,  который имелся в моем распоряжении, и тем же способом я мог убить
еще одну или двух, но это было все равно что ничего. Предположим, что я убью
двух крыс, остальные станут меня бояться и уйдут далеко  в  трюм.  Следовало
придумать,  как  их поймать побольше сразу и сделать запас пищи на десять --
двенадцать дней. За это время я могу ведь наткнуться и на  более  подходящую
пищу.  Это  будет  умнее,  да  и надежнее. И я стал придумывать способ убить
одним ударом несколько крыс.
     Нужда порождает изобретения. Полагаю, что именно  нужде,  а  не  своему
таланту   я  обязан  тем,  что  придумал  крысоловку.  Это  было  простейшее
приспособление, но я был уверен, что оно вполне подойдет. Следовало  сделать
большой  мешок  из  сукна,  что  было  очень  легко:  отрезать кусок материи
надлежащей длины, сложить его и прошить бечевкой. Бечевки у меня было много,
потому что рулоны материи были  связаны  крепким  шпагатом,  куски  которого
валялись  рядом.  Нож  послужит  мне  вместо  иголки,  и при помощи этого же
инструмента я протащу вокруг отверстия мешка кусок шпагата, чтобы затягивать
мешок, когда попадется крыса.
     Так я и сделал. Меньше чем через час у меня был мешок с веревкой вокруг
отверстия -- крысоловка была готова к употреблению.



     Я приступил к выполнению своего намерения. Я  тщательно  все  продумал,
приготовляя мешок. Теперь оставалось "поставить западню".
     Сначала я убрал груды сукна, чтобы очистить место. Тут мне помог пустой
бочонок из-под бренди -- я наполнил его материей.
     Я  заткнул все щели и дыры, оставив только одну, самую большую, которой
крысы обычно пользовались для посещений.
     Перед этим отверстием  я  разложил  мешок  так,  чтобы  он  покрыл  его
целиком,  остальную  часть  мешка  я  растянул  на  палочках, которые сделал
специально для этого, придав им надлежащую длину. Встав на колени  у  самого
отверстия  мешка,  я  растянул  его  пошире, а веревку взял в руки, держа ее
наготове. В таком положении я стал ждать появления крыс.
     Я был уверен, что они  войдут  в  мешок,  потому  что  положил  в  него
приманку.  Приманка  состояла  из нескольких крошек -- это были последние из
моего запаса. Как говорят моряки, я "поставил на карту  последний  грош".  Я
рисковал всем. Если крысы съедят крошки и убегут, у меня не останется больше
никакой пищи.
     Я  знал,  что  грызуны не замедлят явиться, сомневался только, будет ли
хороший "улов". Я боялся, что они начнут прибегать по одной и  растащат  всю
приманку.  Поэтому  я истолок крошки в настоящий порошок. Я рассчитывал, что
первые посетители задержатся и в мешок постепенно набьется  множество  крыс.
Тогда я закрою им обратный путь, затянув веревку.
     Мне повезло. Не больше минуты пришлось мне стоять на коленях: я услышал
снаружи  топот  маленьких  лапок  и  повизгиванье  пронзительных  голосов. В
следующий момент мешок зашевелился у меня под руками -- мои жертвы наполнили
его. Толчки становились все более резкими, и я  убедился  в  том,  что  крыс
становится  все  больше и каждая старается пробиться к хлебному порошку. Они
толкались, взбирались друг на друга и ссорились, яростно пища.
     Настала решающая минута -- я потянул веревку. В следующее  мгновение  я
плотно затянул ее, и отверстие мешка наглухо закрылось.
     Ни  одна крыса не вышла обратно. Я с удовольствием установил, что мешок
до половины заполнен этими свирепыми существами.
     Однако я не мог терять времени на возню  с  ними.  Часть  пола  в  моем
помещении  была  совершенно ровная и прочная, это были твердые дубовые доски
корабля. Я положил туда мешок с крысами, накрыл его доской  и  влез  наверх,
изо  всех  сил  действуя  коленями  и  придавливая  крыс  своей  собственной
тяжестью.
     Крысы толкались, царапались, барахтались, кусались, и я слышал их вопли
в мешке. Я не обращал на них никакого внимания и продолжал давить крыс, пока
подо мной не прекратилось движение и не наступило полное молчание.
     Затем я открыл мешок и ознакомился с его содержимым. Я был вознагражден
за массовое истребление своих врагов. В  "крысоловке"  находилось  множество
крыс, и все они были убиты!
     Я  пересчитывал  их  с большой осторожностью, вынимая одну за другой из
мешка. Их было десять!
     -- Ага,-- воскликнул я, обращаясь к крысам,-- наконец-то я поймал  вас,
негодные  твари! Это вам за то, что вы мучили меня! Если бы вы оставили меня
в покое, вы избежали бы своей злой судьбы. Но вы не  оставили  мне  никакого
выбора.  Вы  сожрали  мои  галеты,  и,  для того чтобы спастись, от голодной
смерти, я вынужден есть вас!
     Окончив свое обращение, я начал сдирать шкурку с одной из крыс.
     Если вы думаете, что я чувствовал какую-нибудь брезгливость, то глубоко
ошибаетесь. Да, голод сделал меня неразборчивым!
     Я был так голоден, что не постарался даже как следует  содрать  шкурку.
Через пять минут крыса была съедена.



     Дела  мои  теперь  решительно  изменились  к лучшему. Продовольственный
склад наполнился пищей, которой хватит  по  меньшей  мере  на  десять  дней,
потому  что  я  принял  решение  съедать по одной крысе в день. Теперь я мог
надеяться на выполнение своей задачи -- задачи, которая до сих пор  казалась
мне невыполнимой,-- проложить дорогу к палубе.
     "Если я буду съедать по крысе в день,-- думал я,-- то не только спасусь
от смерти, но восстановлю свои силы. Регулярно работая десять дней подряд, я
достигну  верхнего  яруса груза, наполняющего трюм. Может быть, даже скорее!
Чем скорее, тем лучше; но за десять дней я наверняка доберусь до верха, даже
если между мной и палубой лежит десять этажей ящиков".
     Таковы были новые надежды, воодушевлявшие меня после удачной  охоты  на
крыс. Снова ко мне вернулись уверенность и хладнокровие, которых я уже давно
не ведал.
     Только  одно  обстоятельство  смущало  меня  --  бочонок из-под бренди.
Теперь я уже не боялся, что работа в нем займет слишком много  времени,  ибо
времени  у  меня  было достаточно. Но я все еще опасался испарений алкоголя,
которые внутри бочонка были все так же крепки. Я опасался, что снова потеряю
сознание, несмотря на мое решение быть настороже  и  не  оставаться  слишком
долго  в  бочонке.  Ведь  когда я вторично влез туда, я едва успел выбраться
обратно!
     Все-таки я решил сопротивляться изо всех сил действию  резкого  запаха,
царившего  внутри  бочонка,  и  отступить в ту минуту, когда почувствую, что
больше не могу ему противостоять.
     Хотя мне уже не приходилось так дорожить временем,  как  раньше,  я  не
собирался  тратить  его попусту. Запив свой обед большим количеством воды из
бочки, я вооружился ножом  и  направился  к  пустому  бочонку,  чтобы  снова
попытаться расширить отверстие.
     Да,  ведь  бочонок  полон  материи!  Увлекшись охотой на "дармоедов", я
забыл, что засунул в пустой бочонок всю материю.
     "Конечно,-- думал я,-- надо снова  освободить  бочонок,  а  то  мне  не
хватит места для работы". Я отложил нож и стал вытаскивать рулоны.
     За этим делом мне пришли в голову новые вопросы:
     "Зачем  я  вытаскиваю  материю  из  бочонка?  Пусть  она лежит там, где
лежала. Зачем мне вообще нужен этот бочонок?"
     Действительно, теперь незачем пробиваться в  этом  направлении.  Раньше
это  имело  смысл  --  там могла оказаться пища. Но теперь, для моего нового
предприятия, вовсе не нужно было пролезать сквозь  этот  бочонок.  Наоборот,
это  был  самый  неправильный  путь.  Он ведь не вел к палубному люку, а мне
нужно было именно туда прокладывать туннель. Я  точно  знал,  где  находится
люк,  потому  что  помнил,  каким  путем  шел от люка к бочке с водой, когда
впервые спустился в трюм.
     Я тогда сразу повернул направо и по прямой линии пролез  к  бочке.  Все
эти  подробности  я отчетливо помнил и был уверен, что нахожусь где-то около
середины корабля, в той стороне,  которую  моряки  называют  "штирборт"[41].
Идти  через  бочонок  -- значит уклоняться от главного люка, через который я
попал сюда. Мало того, длительная работа над дубовой клепкой может  привести
к тому, что я задохнусь в испарениях алкоголя. Гораздо легче пробиться через
еловые  ящики,  чем  через дубовую бочку; да я уже и начал пробиваться в том
направлении, то есть вправо. Обсудив все, включая опасности и  трудности,  я
пришел  к  выводу,  что  через бочонок продвигаться не следует. И я повернул
направо.
     Перед тем как взяться за ящики, я снова уложил  материю  в  бочонок.  Я
укладывал ее аккуратнейшим образом, рулон за рулоном, и придавливал, сколько
у меня хватало сил.
     Я догадался также спрятать убитых крыс в мешок и затянуть веревку. Ведь
не все  корабельные  крысы  были  уничтожены,  и я боялся, что собратья этих
мерзких созданий могут возыметь намерение съесть своих товарищей. Я  слышал,
что  у  этих отвратительных животных бывают и такие повадки, и решил уберечь
свой улов.
     Когда все было сделано, я выпил чашку воды и забрался в один из  пустых
ящиков.



     Я  находился  в ящике из-под сукна, который стоял рядом с ящиком из-под
галет. Я выбрал первый ящик отправной точкой для моего туннеля.
     Вы думаете, что, забравшись в него, я сразу приступил к работе? Нет!  Я
довольно долго лежал не шевелясь. Но я не бездействовал, а усиленно думал.
     План,  который  я  только  что составил, пробудил во мне новую энергию.
Надежда на спасение овладела мной сейчас так сильно, как  никогда  с  самого
начала  моего  заточения.  Перспективы открывались превосходные. Обнаружив в
свое время бочку с водой и ящик с  галетами,  я  испытал,  правда,  огромную
радость  --  я  убедился  в  том,  что  мне  хватит  пищи  и  питья до конца
путешествия.  Но  впереди  было  тюремное  заключение  --   мне   предстояло
претерпеть месяцы молчания и мрачного одиночества!
     Теперь  все  шло  по-другому.  Если  судьба  мне  улыбнется,  то  через
несколько дней я увижу сияющее небо, вдохну в себя чистый воздух, увижу лица
людей и услышу сладчайшие из всех звуков -- голоса моих собратьев.
     Я чувствовал себя как путник, который после долгого  странствования  по
пустыне  видит  на  горизонте  признаки  жизни  цивилизованных людей: темные
очертания деревьев, голубой дымок, поднимающийся над дальним  очагом...  Все
это порождает в нем надежду, что скоро он вернется в среду своих товарищей.
     Такая  надежда  была  и  у  меня.  С каждой минутой она становилась все
сильнее и превращалась в уверенность.
     Именно эта уверенность,  может  быть,  и  удерживала  меня  от  слишком
поспешного  выполнения плана. Дело было слишком серьезно, чтобы относиться к
нему легкомысленно и осуществлять его поспешно и небрежно. Могли  возникнуть
непредвиденные обстоятельства, из-за пустого случая все могло провалиться.
     Чтобы избежать этого, я решил действовать с величайшей осторожностью и,
перед тем как приступить к делу, обдумать все самым тщательным образом.
     Одно  было  ясно -- моя задача была совсем не легка. Я уже говорил, что
находился на дне трюма, а я прекрасно знал, каким глубоким может  быть  трюм
на  большом  корабле.  Я  вспомнил, что скользил по канату очень долго, пока
добрался донизу. И когда после этого взглянул наверх,  то  увидел  отверстие
люка  высоко  над  собой.  Если все это пространство загружено товарами -- а
это, без сомнения, так и есть,-- то предстоит проделать длинный туннель.
     Кроме того, я буду прокладывать себе дорогу не только вверх,  но  и  по
направлению  к  люку,  то  есть  придется  пройти  и  половину ширины судна.
Последнее меня не очень  беспокоило,  я  знал,  что  все  равно  не  удастся
двигаться  по  прямой линии, потому что на пути непременно будут встречаться
грузы. Придется обходить тюки с полотном  или  другими  твердыми  предметами
такого  рода.  И  каждый  раз  надо  будет  решить,  двигаться  вверх  или в
горизонтальном направлении, то есть выбирать то, что полегче.
     Таким образом, я буду как  бы  подниматься  по  ступенькам,  все  время
направляясь к люку.
     Однако  ни число ящиков, ни расстояние до палубы не беспокоило меня так
сильно, как характер  товаров,  заключающихся  в  этих  ящиках.  Вот  мысль,
которая  занимала  меня больше всего, потому что трудности могут увеличиться
или уменьшиться в зависимости от того, какие материалы  придется  убирать  с
пути.  Некоторые товары, будучи распакованы, увеличиваются в объеме, и, если
я не сумею их уплотнить, мне  будет  угрожать  недостаток  пространства  для
работы. В сущности, это было худшее из моих опасений. Я уже раз испытал, что
это  за  несчастье,  и если бы не удача с бочонком из-под бренди, то все мои
нынешние планы оказались бы невыполнимыми.
     Больше всего я боялся полотна. Оно "непроходимо", а если  его  вынимать
кусками,  то  сложить  обратно  почти  невозможно. Оставалось надеяться, что
среди груза немного этой прекрасной и полезной ткани.
     Я передумал о множестве  вещей,  которые  могли  находиться  в  большом
деревянном  хранилище "Инки". Я даже старался припомнить, что за страна Перу
и какие товары туда возят из Англии, но так ничего и не вспомнил --  я  ведь
был полным невеждой в области экономической географии. Одно было ясно: я мог
встретить   на  своем  пути  любые  товары,  производимые  в  наших  крупных
промышленных городах. Около получаса я провел в размышлениях такого  рода  и
убедился  в  их  полной  бесполезности.  В лучшем случае это догадки. Нельзя
определить, "какой металл находится в земле, пока его не тронешь ломом".
     Пора было приступать к работе. Отбросив всякие рассуждения и домыслы, я
начал осуществлять свою задачу.



     Вы, конечно,  помните,  что  при  моей  первой  экспедиции  в  ящики  с
материей,   когда  я  надеялся  найти  галеты  или  что-нибудь  съестное,  я
обследовал и те грузы, которые их окружали, и те, которые были размещены над
ними. Вы помните также, что сбоку от первого ящика, ближе к главному люку, я
нашел тюк с полотном; над этим ящиком был еще один такой же ящик с материей.
В последнем ящике я уже проделал отверстие, поэтому мог  считать,  что  путь
вверх  мной  начат.  Опустошив  верхний  ящик, я поднимусь на одну ступень в
нужном направлении. Я  уже  раньше  пробил  одну  сторону  первого  ящика  и
прилегающую  к  нему сторону второго,-- значит, время и труд, ушедшие на это
дело, не потеряны напрасно. Теперь оставалось только вытащить рулоны материи
из верхнего ящика и сложить их позади.
     Задача была не из легких. Мне снова пришлось пройти через те трудности,
что и раньше. Трудно было отделить рулоны друг от друга и стащить их с мест,
где они были тщательно уложены. Однако я справился с ними. Я вынимал  их  по
одному  и  относил  --  вернее,  оттаскивал  --  в  самый дальний угол моего
помещения, возле бочонка из-под бренди. Там я  их  приводил  в  порядок,  не
как-нибудь,  небрежно, а с величайшим старанием, чтобы они занимали поменьше
места и не оставалось пустых углов между ними и балками трюма  --  углов,  в
которых могли притаиться крысы.
     Впрочем,  я об этом теперь не очень-то беспокоился. Я больше не думал о
крысах. Я знал, что они находятся где-то  по  соседству,  но  мой  последний
кровавый  "набег" нагнал иа них страху. Отчаянные вопли крыс, попавших в мою
ловушку, разнеслись по всему трюму и послужили хорошим  предупреждением  для
остальных.   Без   сомнения,  то,  что  они  слышали,  сильно  напугало  их.
Убедившись, что я опасный сосед, они уступили мне господство над  трюмом  на
весь остаток путешествия.
     Поэтому  не  боязнь  крысиного  нашествия заставила меня закупорить все
лазейки, а просто экономия пространства, потому  что,  как  я  уже  говорил,
именно этот вопрос внушал мне самые большие опасения.
     Итак,  работая  усиленно  и осторожно, я очистил наконец верхний ящик и
сложил его содержимое позади себя. Теперь я был вполне уверен, что  сохранил
максимум ценнейшего для меня пространства.
     Результат  работы  меня приободрил, и я пришел в прекрасное настроение,
какого у меня уже давно не было. С веселым сердцем поднялся я в верхний ящик
-- в тот, который только что опорожнил,-- и, положив доску поперек отверстия
на дне, сел на нее, свесив ноги. В таком новом  для  меня  положении  я  мог
сидеть  выпрямившись,  отчего  испытывал  величайшее  удовольствие.  Я долго
находился в помещении высотой немного более трех футов  --  а  во  мне  было
роста  четыре  фута -- и вынужден был стоять наклонившись или сидеть, согнув
колени и упрятав в  них  подбородок.  Это  небольшие  неудобства,  когда  их
испытываешь  недолго,  но  когда  они  затягиваются,  начинаешь утомляться и
чувствуешь боль во всем теле. Поэтому возможность сидеть, выпрямив  спину  и
вытянув ноги, была для меня не только отдыхом, но и роскошью. Больше того, я
мог  даже  стоять  во  весь  рост, потому что проломленные ящики соединялись
между собой и от дна одного до крышки другого было полных шесть футов.
     Я недолго оставался в сидячем положении. Я встал во весь рост  и  сразу
заметил, как приятно так отдыхать. Обычно люди отдыхают сидя, я же делал это
стоя.  И  в этом нет ничего странного, если вспомнить, сколько долгих дней и
ночей я провел сидя или стоя на коленях. Я был  счастлив  занять  то  гордое
положение,  которое  отличает  человека от других существ. Я чувствовал, что
возможность стоять во весь рост -- это  подлинное  наслаждение,  и  довольно
долго оставался в этом положении, не шевеля ни одним мускулом.
     Но  я  не терял времени даром. Мозг мой, как всегда, работал. Я думал о
том, какое избрать направление для туннеля: прямо вверх, через крышку  вновь
очищенного ящика, или через тот его конец, который находился в стороне люка?
Мне  приходилось  выбирать между горизонтальным и вертикальным направлением.
Каждое имело свои преимущества -- преимущества, которые  противоречили  друг
другу.  Взвесить  все это и окончательно определить, в каком направлении мне
продвигаться, было так существенно, что прошло порядочно времени, прежде чем
я мог сделать заключение и определить, каковы будут мои дальнейшие планы.



     Было одно соображение, по которому мне  следовало  продвигаться  вверх,
через крышку ящика. Избрав это направление, я скорее достигну верхнего яруса
груза;  там  я могу отыскать свободное пространство между грузом и палубой и
пройти к люку. Туннель будет меньше,  ибо  вертикальная  линия  короче,  чем
диагональная,  направленная прямо к люку. В сущности, каждый фут, пройденный
по горизонтали, можно считать не пройденным вовсе, потому  что  после  этого
все равно нужно будет еще подниматься по вертикали.
     Весьма  возможно,  что между грузом и бимсами, на которых лежит палуба,
есть пустое пространство. Рассчитывая на это,  я  намеревался  двигаться  по
горизонтали  только  в  том  случае,  если меня вынудит к этому какое-нибудь
препятствие, которого я не сумею одолеть. Но все-таки я решил начать  работу
именно  по  горизонтали  по  трем  причинам. Во-первых, доски боковой стенки
ящика почти совсем отошли, и их легко было выломать. Во-вторых, просунув нож
через крышку, я нащупал  мягкий,  но  упругий  материал,  очень  похожий  на
ужасные тюки, которые уже раньше мешали мне и которые я всячески проклинал.
     Я совал нож в трещину в разных местах и везде натыкался на что-то, явно
напоминающее  тюк  с  полотном.  Я  попробовал  конец  ящика  --  там клинку
сопротивлялось дерево. Это, видимо, была ель,  из  которой  были  сделаны  и
другие  ящики.  Но  будь  это  даже  самое твердое дерево, я бы сладил с ним
скорее, чем с полотном. Уже этого было достаточно, для  того  чтобы  выбрать
горизонтальное направление.
     Но у меня имелось еще и третье соображение.
     Это  третье соображение нелегко понять тому, кто незнаком с устройством
трюмов на кораблях, то есть на кораблях того времени, а это было  много  лет
назад.  Для  кораблей, построенных иначе,-- в частности, для тех, которые мы
научились строить у американцев,-- это соображение неприменимо.
     Для  того  чтобы  вы  могли  понять  все  это,  придется  пуститься   в
подробности.  Но в то же время, уклонившись немного от нити повествования, я
надеюсь, мои юные друзья, преподать вам урок политической мудрости,  который
может  быть  полезен  и вам, и вашей стране, когда вы вырастете и сумеете им
воспользоваться.
     Я являюсь сторонником теории, или, вернее сказать, я уже давно  осознал
тот  факт  (потому  что  здесь  нет  никакой теории), что изучение того, что
обычно называют "политическими науками", есть самое  важное  из  всего,  что
когда-либо занимало внимание людей. Эта область охватывает все сферы жизни и
оказывает  влияние  на  всю  общественную  жизнь.  Любое из искусств, наук и
ремесел связано с нею, и от нее зависит их  успех  или  неудача.  Даже  сама
мораль  есть  не  более  как  производное  от  политического  устройства,  и
преступление  есть  следствие  плохой  организации  общества.   Политическое
устройство  страны  есть  основная  причина  ее  благосостояния  или нищеты.
Никогда  еще  правительство  не  делало  ничего,   хотя   бы   похожего   на
справедливость.  Отсюда  --  нет  такого народа, который был бы когда-нибудь
счастлив!  Бедность,  нищета,  преступление,  вырождение   --   вот   судьба
большинства во всех странах!
     Итак,  как я уже сказал, законодательство страны -- другими словами, ее
политическое состояние -- распространяется на все. Сюда относится и корабль,
на котором мы плывем, и повозка, в которой мы едем, и орудия нашего труда, и
утварь, которой мы пользуемся в наших жилищах, и даже удобства самих  жилищ.
Но  еще  важнее то, что они влияют на нас самих -- на наши тела и склонности
наших  душ.  Росчерк  пера  деспота  или  глупое  постановление  парламента,
которые,  как  кажется,  не имеют личного отношения к кому бы то ни было, на
самом деле могут оказать косвенное и невидимое влияние,  которое  в  течение
жизни одного поколения сделает народ безнравственным и подлым.
     Я  бы  мог доказать то, что я заявляю, с математической точностью, но у
меня нет на это времени. Хватит того, что я приведу  вам  один  пример.  Вот
послушайте!
     Много  лет  назад  британский  парламент  утвердил  закон  об обложении
налогом судов, ибо и суда, как и все  остальное,  должны  платить  за  право
существования.  Возник  вопрос, как распределить этот налог. Вряд ли было бы
справедливо заставить владельца маленькой шхуны платить такие  же  громадные
суммы, какие должен вносить владелец большого корабля в две тысячи тонн. Это
уничтожило  бы  все  прибыли мелкого судовладельца и разорило бы его вконец.
Как же можно было выйти из  этого  затруднения?  Нашлось  разумное  решение:
брать налог с каждого судна в зависимости от его тоннажа.
     Это  предложение  было  принято.  Но  возникла  другая  трудность:  как
раскладывать налог? Ведь следует брать налог с объема корабля, а  тоннаж  --
это  вес, а не объем. Как же преодолеть эту новую трудность? Пришлось просто
установить какую-то единицу объема,  которая  соответствует  тонне  веса,  и
потом  уже  измерить,  сколько таких единиц вмещается в корабль. В сущности,
дело свелось к измерению корабля, а не к весу.
     Тогда решили мерить корабли определенным образом, чтобы  установить  их
сравнительную  величину.  Это было очень точно подсчитано путем установления
длины их киля, ширины бимсов и глубины трюма. Перемножив все это, мы получим
сравнительную величину судов, если эти суда правильно построены.
     Таким образом, был установлен закон,  вполне  подходящий  для  взимания
налога,  и вы, вероятно, подумаете (если вы не глубокий мыслитель), что этот
закон никак не мог оказать  дурное  действие,  разве  только  для  тех,  кто
вынужден был платить налог.
     Нет, дело обстояло иначе. Этот простой, с виду невинный закон, причинил
человеческому  роду больше зла, расточил больше времени, отнял у него больше
жизней и поглотил больше богатств, чем потребовалось бы, чтобы  выкупить  на
свободу всех рабов, имеющихся сейчас в мире.
     Как  это  могло  произойти?  Не  сомневаюсь,  что вы спросите об этом с
удивлением.
     Это произошло просто потому, что не только остановился всякий  прогресс
и  усовершенствования  в  области судостроения -- а это одно из самых важных
искусств, которыми владеет человек,-- оно было отброшено назад на сотни лет.
А беда приключилась вот  как:  владелец  нового  корабля,  не  имея  никакой
возможности обойти тяжелый налог, старался уменьшить его насколько возможно,
ибо  такие  нечестные  приемы являются постоянным и естественным результатом
переобременения налогами. И вот владелец отправляется  к  судостроителю.  Он
приказывает построить корабль с такими-то и такими-то размерами киля, бимсов
и  глубины трюма -- другими словами, с таким тоннажем, который соответствует
определенному уровню налога. Но он не останавливается на этом. Он требует от
строителя, чтобы тот, по возможности, построил судно такого объема,  который
на  треть  превысил  бы  законный тоннаж, с которого уплачивается налог. Это
облегчит ему выплату налога и  поможет  обмануть  правительство,  наложившее
такую тяжелую дань на его предприятие.
     Можно  ли построить корабль, который ему нужен? Вполне! И судостроитель
знает, как это сделать. Для этого нужно круто выгнуть носовую  часть  судна,
сделать  его  сильно выпуклым по бортам, расширить корму и, в общем, придать
ему такую нелепую форму, что оно будет двигаться медленно и  станет  могилой
для  многих  злополучных  моряков.  Да,  строитель  не только знает, как это
сделать,-- повинуясь воле судовладельца, он строил подобные суда так  долго,
что сам уверился, будто эта неуклюжая конструкция есть правильно построенный
корабль,  и  теперь  уже не хочет и не может построить судно по-другому. Еще
более грустно, что эта неповоротливая форма корабля так запечатлелась у него
в мыслях, так засела в  голове,  что,  когда  глупый  закон  будет  отменен,
понадобятся  долгие  годы,  чтобы  заставить  его  отказаться  от хитрости и
обмана.  В  сущности,  надо  дождаться,  чтобы  подросло   новое   поколение
судостроителей,  и  тогда  у  нас  начнут  строить суда правильной и удобной
формы...
     Теперь вы поймете, что я имею в виду, когда утверждаю, что политические
науки есть самое важное из всего, что должно занимать внимание людей.



     Добрый корабль "Инка", как и многие другие,  был  построен  по  приказу
владельца-купца.  Он  имел  "выпяченную  грудь"  и  по бокам выдавался таким
образом, что трюм его был шире бимсов. А если вы  посмотрите  вверх  со  дна
трюма, то увидите, что его бока изгибаются и сходятся над вашей головой, как
крыша.  Я знал, что "Инка" построен именно так, потому что все торговые суда
строились по одному образцу, а я перевидал немало кораблей, заходивших к нам
в бухту.
     Я уже говорил, что, проверяя кончиком ножа  содержимое  груза,  который
находился  над опустошенным мной ящиком, я нащупал что-то мягкое, похожее на
полотно. Потом я обнаружил, что тюк с полотном занимает только часть  крышки
верхнего  ящика;  около  фута  оставалось  свободным с той стороны, где ящик
прилегал к корпусу корабля. Я в двух местах просовывал  кончик  ножа  сквозь
щели,  и  оба  раза  не  встречал препятствий. Я решил, что там ничего нет и
около фута пространства за тюком вовсе не заполнено.
     Это легко объяснить. Тюк лежал на двух ящиках с  материей  и  находился
как  раз  в том месте, где борт корабля начинал загибаться внутрь; сверху он
упирался в балки трюма, а нижний его  угол,  очевидно,  отходил  от  обшивки
примерно  на  фут.  Так получился пустой треугольник, который годился только
для мелких грузов.
     Я рассудил, что, если идти  вверх  по  прямой  линии,  в  конце  концов
упрешься в борт корабля, который загибается все больше по мере приближения к
палубе,  и  мне  придется  на пути встретить множество препятствий -- мелких
грузов,  с  которыми  труднее  справиться,  чем  с  большими  ящиками.   Эти
соображения,  как  и  те,  о  которых  я  уже  говорил  выше, заставили меня
окончательно принять решение сделать свой следующий шаг по горизонтали.
     Хорошенько отдохнув, я всунул  руки  в  верхний  ящик  и,  подтянувшись
повыше, принялся за работу.
     Я очень обрадовался, очутившись в этом верхнем ящике. Я оказался как бы
во втором  ярусе, на расстоянии шести футов от дна трюма. Я уже пробрался на
три фута вверх -- значит, на три фута ближе к палубе, к  небу,  к  людям,  к
свободе!
     Внимательно  оглядев  стенку ящика, в которой собирался проделать дыру,
я, к полному своему удовольствию, увидел,  что  она  держится  очень  плохо.
Просунув  нож сквозь щель, я убедился вдобавок, что соседний ящик отстоит на
несколько дюймов, потому что едва мог достать его кончиком лезвия. Это  было
явное  преимущество. Достаточно нанести сильный удар или сделать толчок -- и
доска выпадет из ящика наружу.
     Так я и сделал: надев ботинки, лег  на  спину  и  стал  выбивать  дробь
каблуками.
     Раздался  скрежет, гвозди подались; еще толчок-другой -- доска вылетела
и провалилась в промежуток между ящиками, куда я не мог достать.
     Я немедленно просунул руки в новое отверстие, пытаясь  определить,  что
там  лежит  дальше. Но хотя я нащупал шершавые доски ящика, я не в состоянии
был понять, что там за груз.
     Я вышиб вторую доску, потом третью, то  есть  последнюю,--  и  одна  из
сторон ящика оказалась открытой.
     Это  давало мне возможность хорошо обследовать то, что стояло дальше, и
я стал продолжать свои  розыски.  Но,  к  моему  удивлению,  я  увидел,  что
шершавая   деревянная   поверхность   тянется  во  все  стороны  на  большое
расстояние. Она поднималась, как  стена,  вверх  и  уходила  в  стороны  так
далеко, что, как я ни вытягивал руки, я не мог достать до края или до угла.
     Видимо,  это  был  ящик  иной  формы  и  величины,  чем те, которые мне
встречались до сих пор, но я не имел ни малейшего представления о том, что в
нем содержится. В нем не могло быть шерстяной материи, а то он был бы  похож
на  другие  ящики.  Не  могло  в  нем  быть и полотна -- последнее меня даже
утешало.
     Чтобы узнать, что это такое, я просунул клинок в щели крепкой  сосновой
доски. Там было что-то вроде бумаги. Но это была только упаковка, потому что
дальше  клинок  наткнулся  на  нечто  твердое  и  гладкое, как мрамор. Нажав
посильнее, я почувствовал, что это, однако, не камень, а  дерево,  но  очень
твердое  и к тому же с хорошо отполированной поверхностью. Я ударил ножом, и
в ответ послышалось странное эхо, какой-то долгий звенящий звук, но я так  и
не  мог  понять, в чем тут дело. Оставалось только взломать ящик, и тогда я,
может быть, получше ознакомлюсь с его содержимым.
     Я поступил так же, как раньше: выбрал одну из стенок большого  ящика  и
стал  резать ее ножом посередине. Она оказалась шириной дюймов в двенадцать,
и работа заняла много часов. Нож мой  сильно  затупился,  и  работать  стало
труднее.
     Наконец  я  справился и с этой доской. Отложив нож, я принялся отгибать
отрезанный конец. Пространство между двумя ящиками позволило расшатать доску
настолько, что гвозди на ее концах вылетели и сама  доска  под  конец  упала
вниз.
     Так  же  я  поступил  и  со второй ее половиной. Теперь в большом ящике
открылось отверстие, достаточное, чтобы исследовать его содержимое.
     По твердой и гладкой поверхности  какого-то  предмета  были  разостланы
листы  бумаги.  Я  вытащил  бумагу,  очистил эту поверхность и провел по ней
пальцами. Это было дерево, настолько гладко отполированное, что  поверхность
его  казалась  стеклянной.  На  ощупь  она  походила на поверхность стола из
красного дерева. Я бы так и остался при убеждении, что это стол, но, когда я
постучал по нему суставами пальцев, снова раздался тот же  звенящий  гул.  Я
ударил  посильнее  -- и получил в ответ долгий вибрирующий музыкальный звук,
напоминающий эолову арфу.  Теперь  я  понял,  что  большой  предмет  --  это
фортепиано.  Я  уже  был  знаком  с этим инструментом. Он стоял в углу нашей
маленькой гостиной, и моя мать  извлекала  из  него  прекрасные  звуки.  Да,
предмет  с  гладкой  поверхностью, загородивший мне дорогу, был не что иное,
как фортепиано.



     Я убедился в этом без особого удовольствия. Без сомнения, фортепиано на
пути моего продвижения представляло серьезное препятствие,  если  не  полную
преграду.  Очевидно,  это  было  большое  фортепиано,  намного  больше того,
которое стояло в гостиной в домике моей матери. Фортепиано стояло на боку, а
крышка его была обращена ко мне; и по резонансу в ответ на мои удары я сразу
определил, что оно сделано из красного  дерева  толщиной  в  дюйм,  а  то  и
больше. Притом дерево было цельное, так как на всем протяжении я не нашел ни
одной  щелки,  чтобы  проделать  в  нем  дыру.  Надо было прямо резать его и
сверлить.
     Даже если бы  это  была  простая  ель,  мне  пришлось  бы  основательно
потрудиться  с  таким  инструментом,  какой у меня был в руках, а тут передо
мной было красное дерево, очень прочное благодаря полировке и лаку.
     Но предположим, что удастся проделать дыру в крышке фортепиано --  труд
тяжелый  и  утомительный, но возможный,-- что тогда? Придется вынуть все его
внутреннее  устройство.  Я  очень  мало   разбирался   в   механизме   таких
инструментов.  Я  припоминал  только  множество  кусочков  из белой и черной
слоновой кости и огромное количество крепких металлических струн. И какие-то
планки, которые располагались то продольно, то поперечно, да еще  педали  --
трудно  будет  все  это  разобрать  и  вынуть. Кроме того, имеются корпус из
твердого красного дерева и стенка ящика на другой стороне,  в  которой  надо
проделать отверстие, чтобы вылезть наружу.
     Но  были и другие трудности. Если даже мне удастся разобрать внутренние
части инструмента, вытащить их и сложить позади  себя,  найдется  ли  внутри
фортепиано  достаточно  места,  чтобы я смог просверлить его противоположную
стенку и стенку ящика и дальше проделать себе вход  в  следующий  ящик?  Это
было сомнительно.
     Нет, впрочем, сомнений не было: ясно, что я этого не смогу сделать.
     Трудность  этого  предприятия  омрачила меня. Чем больше я о нем думал,
тем меньше хотелось мне браться за него.
     Наконец, подумав хорошенько, я отбросил эту мысль.  Вместо  того  чтобы
идти напролом через стену из красного дерева, я решил пуститься в обход.
     Необходимость  принять  это  решение немало меня опечалила -- я потерял
ведь полдня в работе над ящиком. И все это оказалось  напрасным.  Но  делать
было нечего. Не было времени на пустые сожаления. И, как генерал, осаждающий
крепость,  я  решил  начать  с разведки, чтобы найти лучший путь для "охвата
крепости с флангов".
     Я был по-прежнему уверен, что надо мной находятся тюки  с  полотном,  и
это  убеждение  отбило  у  меня  всякую  охоту  к работе в этом направлении.
Оставалось выбирать между правой и левой стороной.
     Я знал, что прокладка этих путей не даст никаких особенных преимуществ.
Она ни на дюйм не приблизит меня к желанной цели. Когда я  сделаю  следующий
шаг,  я  все равно буду только во "втором ярусе". Это было невесело -- новая
потеря времени и сил! Но я так боялся ужасного тюка с полотном!
     Однако у меня теперь было одно  преимущество:  взломав  боковую  стенку
ящика  с  материей,  я  обнаружил,  как вы уже знаете, порядочное расстояние
между ним и деревянной упаковкой фортепиано. Теперь я запущу  туда  руку  по
самый локоть и прощупаю соседние грузы.
     Так  я и сделал. С каждой стороны было по ящику. И каждый из них, как я
заключил, был похож на тот, в котором я находился,-- значит, это были  ящики
с  материей.  Отлично!  Я  так  хорошо научился взламывать и опустошать тару
этого рода, что считал такую работу пустяком. Я хотел бы, чтобы весь груз  в
трюме состоял из этого товара, создавшего славу западной Англии.
     Размышляя  так  и ощупывая в то же время края ящиков, я случайно поднял
руку, чтобы проверить, насколько тюк с полотном выдается над краем ящика.  К
моему  удивлению,  я  увидел,  что  он  не выдается вовсе! Я сказал "к моему
удивлению", потому что привык, что тюки с  полотном  были  примерно  тех  же
размеров,  что  и  ящики.  Этот  тюк был несколько сдвинут к стенке трюма и,
следовательно, должен был торчать с другой стороны. Но он не торчал -- ни на
один дюйм. "Значит,-- подумал я,-- этот тюк меньше, чем другие".
     Я решил обследовать тюк более тщательно. С  помощью  пальцев  и  лезвия
ножа  я  убедился,  что это вовсе не тюк, а деревянный ящичек. Он был покрыт
сверху чем-то мягким, вроде войлока,-- вот почему я ошибся.
     Снова у меня возникла надежда проложить ход прямо вверх, по  вертикали.
Я быстро удалю войлочную упаковку и потом поступлю с этим ящиком так же, как
с другими.
     Конечно, я больше не думал о кружных путях с правой или с левой стороны
-- я сразу переменил планы и решил двигаться прямо вверх.
     Не стану описывать, как я пробил себе дорогу в ящик, покрытый войлоком.
Я прорезал и сорвал одну из досок на крышке ящика из-под материи. Около меня
было свободное   место,   образованное  выгибом  борта,  и  мне  было  легко
действовать клинком среди досок.
     Вслед за первой доской  последовала  вторая,  что  далось  без  особого
труда.  И  вот  передо  мной дно обернутого ящика. Я сорвал войлок и очистил
дерево -- это была обыкновенная ель.
     Я недолго раздумывал.
     Поскольку ящик лежал на расстоянии двенадцати дюймов от балок  корабля,
один  из его углов был почти рядом со мной. Проведя рукой по нему, я нащупал
шляпки гвоздей.  Их  было  немного,  и,  казалось,  они  не  слишком  плотно
заколочены.  Я  очень  обрадовался,  заметив, что здесь нет никаких железных
скреп. Надо будет, пожалуй,  вскрыть  одну  из  досок,  действуя  ножом  как
рычагом, и это избавит меня от долгого, утомительного просверливания.
     В  ту  минуту  мне  это казалось удачей, и я поздравлял себя с успехом.
Увы! В действительности это было причиной большого несчастья, которое  через
пять минут бросило меня в бездну величайшего отчаяния и горя.
     В нескольких словах объясню, что произошло.
     Я  подсунул  лезвие  ножа  под  доску. Я не думал взламывать ящик таким
образом,  я  только  хотел  попробовать,  насколько   сильно   доска   будет
сопротивляться, чтобы найти подходящий рычаг.
     На  свою  беду, я слишком надавил на стальное лезвие -- короткий, сухой
звук потряс меня сильнее выстрела... Нож сломался!



     Да, лезвие сломалось и застряло между досками. Черенок остался у меня в
руке. Я ощупал его большим пальцем -- лезвие отломилось  до  самой  пружины,
так что в рукоятке осталось не больше десятой части дюйма.
     Трудно  описать,  как  огорчило меня это событие. Это было самое тяжкое
несчастье: что мне было делать без ножа?!
     Я был теперь совершенно  беспомощен.  Я  не  мог  продолжать  прокладку
туннеля  --  я  должен забыть о попытке, на которую возлагал столько надежд.
Другими словами, я должен был отбросить все планы дальнейшего продвижения  и
предаться ожидающей меня горестной судьбе.
     Еще  за  минуту  до  этого  я  был полон уверенности, что смогу успешно
продвигаться  вперед,  и  радовался  своим  успехам.  Неожиданное  несчастье
уничтожило все и бросило меня опять в мрачную бездну отчаяния.
     Я  долго  колебался,  не  мог  сосредоточиться...  Что делать? Я не мог
продолжать работу: у меня не было для этого никакого орудия.
     Мысли мои блуждали. Я снова и снова водил большим пальцем  по  рукоятке
ножа,  нащупывая  короткий кусок сломанного лезвия -- вернее, только толстой
его части, потому что лезвие, в сущности, отсутствовало целиком. Я делал это
машинально, словно желая убедиться окончательно в том,  что  оно  сломалось.
Несчастье  было  внезапно  -- я с трудом мог поверить, что оно действительно
произошло. Я был ошеломлен и несколько минут находился  в  состоянии  полной
растерянности.
     Когда  первое  потрясение прошло, самообладание постепенно возвратилось
ко  мне.  Убедившись  наконец  в  реальности  печального  события,  я   стал
соображать, нельзя ли что-нибудь сделать сломанным ножом.
     Мне пришли в голову слова одного великого поэта, слышанные еще в школе:
"Уж лучше сломанным оружием сражаться, чем голыми руками". Теперь я применил
к себе  это  мудрое изречение. Я решил, что надо обследовать лезвие. Черенок
был у меня в руке, но клинок все еще торчал в углу ящика, в том  месте,  где
он сломался.
     Я  вынул  его  и  провел по нему пальцем. Он был цел, но -- увы! -- что
делать с ним без рукоятки?
     Я взял лезвие за толстый конец и попробовал, нельзя ли  им  резать  без
рукоятки. Оказалось, что можно, но с большим трудом. Лезвие, к счастью, было
хорошее,  очень длинное. Кое-что можно еще им сделать, если обернуть толстый
конец тряпкой. Но работать им долго нельзя: это будет мучительный  и  долгий
труд!
     О  том, чтобы вставить лезвие обратно в рукоятку, не могло быть и речи.
Сначала я было подумал об этом, но потом понял, что  тут  есть  затруднение,
которое  мне  не  преодолеть,--  я  ведь  не  мог  соединить  вновь лезвие с
пружиной.
     Если удалить пружину, черенок послужил  бы  еще  в  качестве  рукоятки.
Отломившийся  конец  лезвия  можно  легко  вставить  в  щель черенка. У меня
сколько угодно бечевки, и я мог бы крепко привязать  лезвие.  Но  я  не  мог
вытащить хорошо заклепанный зажим и ничего не мог сделать с пружиной.
     Рукоятка  теперь была мне нужна не больше, чем любой обыкновенный кусок
дерева,-- даже меньше, ибо как раз тут-то мне пришло в голову,  что  простой
кусок  дерева  может  быть полезнее. Если я найду подходящий кусок, то смогу
сделать рукоятку для лезвия и резать ящики этим самодельным ножом.
     Нужда  подогнала  мою  изобретательность.  Я  быстро  осуществил   свое
намерение  и  через  час или около того держал в руке нож с новой рукояткой.
Она была немного грубовата, но годилась для моей цели не хуже  старой.  И  я
снова успокоился и повеселел.
     Я  сделал  новый  черенок  следующим  образом: раздобыв отрезок толстой
доски, я сначала обстрогал его и придал  ему  нужный  размер  и  форму.  Мне
удалось  сделать  это лезвием: оно подходило для такой легкой работы, хотя и
было лишено рукоятки. Потом я ухитрился расщепить дерево на  глубину  в  два
дюйма и вставил в трещину сломанный конец лезвия. Следующей моей мыслью было
обмотать  трещину  веревкой,  но я сообразил, что из этого ничего не выйдет.
При работе лезвием веревка ослабнет и развяжется. К тому же, когда  я  начну
водить  ножом  то  в  одну,  то  в другую сторону, бечевка расшатает и самое
лезвие. Оно выпадет, может быть, завалится между ящиками, и я  его  потеряю.
Такое  происшествие  могло  бы  оказаться роковым для всех моих планов. Нет,
рисковать нельзя.
     Что бы такое найти, чтобы укрепить клинок  в  расщелине  более  прочно?
Если  бы  у  меня  был  один  или  два ярда проволоки? Но проволоки нигде не
было... Как нигде? А фортепиано! Струны! Ведь они-то из проволоки!
     Сумей я влезть в фортепиано, я бы немедленно похитил  у  него  одну  из
струн.  Но  как до них добраться? Об этом затруднении я не подумал заранее и
теперь не знал, как быть. Конечно, с таким ножом, какой был сейчас у меня  в
руках,  проложить  себе  дорогу  через фортепиано невозможно, и мне пришлось
оставить эту идею.
     Но я тут же вспомнил о другом -- о железных скрепах от ящиков. А  их  у
меня было сколько угодно. Вот самая подходящая вещь! Они пригодятся не хуже,
чем  проволока.  Эти  гибкие,  тонкие  полоски,  обернутые  вокруг черенка и
тыльной части лезвия, превосходно будут держать его на месте и  не  позволят
ему  болтаться.  Поверх  всего я намотаю еще и веревку. Она не даст полоскам
разойтись, и у меня будет настоящая рукоятка.
     Сказано -- сделано. Я поискал и  нашел  скрепу,  тщательно  обернул  ее
вокруг  черенка  и  лезвия  --  и,  затянув  все  это веревкой, получил нож.
Конечно, клинок стал короче, но все-таки он  был  достаточно  длинен  и  мог
прорезать  самую  толстую доску, какая встретится на моем пути. Я совершенно
успокоился.
     В этот день  я  работал  по  крайней  мере  часов  двадцать.  Я  был  в
совершенном  изнеможении -- мне уже давно следовало отдохнуть. Но после того
как сломался нож, я не мог думать об отдыхе. Было бы  бессмысленно  пытаться
заснуть: мое горе все равно бы этого не позволило.
     Новый  нож,  однако,  помог  мне  восстановить  прежнюю  уверенность  в
будущем, и я больше не мог  сопротивляться  сильному  желанию  отдохнуть.  Я
очень нуждался в этом и духом и телом.
     Вряд  ли  нужно  прибавлять, что голод заставил меня снова обратиться к
моему жалкому пищевому складу. Вам покажется странным --  да  мне  и  самому
теперь  так  кажется,-- что я не испытывал никакого отвращения к такой пище.
Наоборот, я съел свой "крысиный ужин" с  таким  же  удовольствием,  с  каким
теперь ем самое утонченное блюдо!



     Я  провел  ночь,  или,  вернее  сказать,  часы  отдыха,  в своем старом
помещении -- за бочкой с водой.
     Я больше уже не знал, да и не интересовался, когда день и когда ночь. В
этот раз я хорошо выспался и проснулся освеженным и  окрепшим.  Без  всякого
сомнения,  тут  мне помогла и новая пища. Как ни отвратительна была она, все
же она была полезна для голодного желудка.
     Я  позавтракал  сразу  же,  как  только  проснулся.  После  завтрака  я
отправился  в свою "галерею" и влез в пустой ящик, где провел накануне почти
целые сутки.
     Забравшись туда, я не без  сожаления  подумал,  как  мало  мне  удалось
сделать  за  двадцать часов! Но меня поддерживала надежда, тайная мысль, что
на этот раз мне больше повезет.
     Я намеревался продолжать работу, которая была прервана поломкой ножа. Я
уже давно заметил, что доски прибиты не очень крепко. Их можно было выломать
каким-нибудь подходящим орудием, пожалуй даже палкой.
     Теперь я ни за что больше не стал бы употреблять для этого нож.  Больше
чем  когда бы то ни было я оценил сейчас это драгоценное оружие. Я прекрасно
понимал, что моя жизнь зависит от его сохранности.
     "Ах, если бы у меня был кусок крепкого дерева!" -- думал я. Я вспомнил,
что, вышибая дно  у  бочонка  с  бренди,  я  выбил  доски  довольно  больших
размеров. Может быть, они пригодятся?
     С этой мыслью я поспешил туда, где они лежали. Сбросив несколько кусков
материи,  я нашел то, что искал. Порывшись, я выбрал дощечку, подходящую для
моей цели. Затем я вернулся к ящику и  изготовил  подобие  маленького  лома.
Действуя ножом, я придал дощечке форму клина. Клин я потом засунул под доску
и загнал как можно глубже куском доски.
     Когда  клин зашел достаточно глубоко, я ухватился за свободный конец и,
нажимая на него, вскоре с удовлетворением услышал, как  с  треском  вылетают
гвозди.  Тут я стал действовать просто пальцами, и доска со скрежетом выпала
из дна ящика.
     Соседнюю доску я  сорвал  уже  легче.  Теперь  образовалось  отверстие,
достаточное для того, чтобы извлечь из ящика любое содержимое.
     Там  были  продолговатые  пакеты,  формой  напоминавшие штуки сукна или
полотна, но гораздо более легкие и упругие. Да  и  достать  их  было  проще,
потому что не надо было срывать с них обертку.
     Они  не  вызывали во мне большого любопытства: я уже сразу мог сказать,
что тут нет ничего съестного. Может статься, я не узнал бы о них ничего и до
сего дня, если бы обертка  одного  из  пакетов  не  прорвалась  случайно.  Я
нащупал  какой-то  мягкий, гладкий, скользкий материал и понял, что у меня в
руках превосходный бархат.
     Я быстро вынул содержимое ящика и бережно сложил  пакеты  позади  себя.
Затем я поднялся в пустой ящик. Еще одним ярусом ближе к свободе!
     Этот  большой  шаг  вперед  не  занял  и  двух  часов.  Такой успех был
прекрасным предзнаменованием. День хорошо начался.  Я  решил  не  терять  ни
минуты времени, раз уж судьба ко мне так благосклонна.
     Я  спустился  вниз,  напился  вволю  воды, вернулся в бывшее вместилище
бархата и снова занялся разведкой.  Так  же  как  и  предыдущий,  этот  ящик
упирался  концом  в  фортепиано,  который  легко  было  вышибить.  Я не стал
медлить, вытянул ноги и принялся выбивать свою обычную дробь каблуками.
     На этот раз дело пошло не  так  скоро.  У  меня  не  было  достаточного
простора,  потому  что  ящик  с бархатом был меньше, чем ящик с материей, но
наконец я добился своего:  обе  концевые  доски  вылетели  и  провалились  в
промежутки между грузами.
     Я  встал  на колени и предпринял новую разведку. Я ожидал, или, вернее,
боялся, что крышка от  ящика  с  фортепиано  занимает  сплошной  стеной  всю
открытую мной поверхность. Действительно, огромный ящик был тут как тут -- я
тотчас  нащупал  его  рукой.  Но я едва удержался от радостного восклицания,
поняв, что он занимает всего половину пространства напротив отверстия и  что
рядом имеется обширное пустое место -- его хватило бы еще для одного ящика с
бархатом!
     Это  был  приятный  сюрприз,  и  я сразу оценил свою неожиданную удачу.
Порядочный кусок туннеля был уже готов и открыт для меня.
     Я выставил руку, поднял ее -- новая радость:  пустота  распространяется
вверх  на десять -- двенадцать дюймов, до самой верхушки ящика с фортепиано!
То же самое внизу, у моих колен. Там образовался острый угол, ибо, как я уже
отмечал, эта маленькая камера  была  не  четырехугольная,  а  треугольная  с
вершиной,  обращенной  вниз.  Это  объяснялось формой старинного фортепиано,
напоминавшей большой параллелепипед, у которого один угол был как бы спилен.
Фортепиано стояло боком, на более широкой своей стороне, и как раз  здесь  и
находилось то место, которое должен был занимать этот отсутствующий угол.
     По  всей  видимости, треугольная форма этой выемки сделала ее неудобной
для грузов, потому ее и не заполнили.
     "Тем лучше",--  подумал  я  и  высунул  руки  во  всю  длину,  с  целью
произвести более тщательное исследование.



     Это заняло немного времени. Я очень скоро заметил, что с другой стороны
пустой  камеры  стоит  объемистый ящик и такой же ящик заграждает ее справа.
Слева же идет по диагонали край ящика с фортепиано, в ширину около  двадцати
дюймов, или двух футов.
     Но  я очень мало беспокоился насчет правой, левой или задней стороны. Я
больше всего интересовался потолком маленькой камеры, ибо намеревался,  если
удастся, продолжать свой туннель именно вверх.
     Я  понимал, что сильно продвинулся в горизонтальном направлении, потому
что главное для меня преимущество этой пустой камеры заключалось в том,  что
она  дала  мне  возможность  продвинуться  по  горизонтали  на  всю  толщину
фортепиано -- около двух футов,-- не считая того, что я  продвинулся  еще  и
вверх.  Я  не  желал  идти  ни  вперед,  ни  направо,  ни  налево, разве что
какое-нибудь препятствие встанет на моем  пути.  "Все  выше!"  --  вот  было
главной  моей  мыслью. "Эксцельсиор!" Еще два или три яруса, а может быть, и
меньше,-- и, если не возникнет препятствий,  я  буду  свободен!  Сердце  мое
радостно билось, когда я думал об этом.
     Не  без  волнения  протянул  я руку к потолку пустой камеры. Пальцы мои
задрожали, когда наткнулись на хорошо знакомый мне  холст.  Я  непроизвольно
отдернул руку.
     Боже мой! Опять этот проклятый материал -- тюк с полотном!
     Однако  я  не был в этом вполне убежден. Я вспомнил, что раз уже ошибся
таким образом. Надо еще раз проверить.
     Я сжал кулак и сильно постучал по нижней части  тюка.  О,  мне  ответил
очень  приятный  звук! Нет, это не тюк с полотном, а ящик, завернутый, как и
многие другие, в несколько слоев грубого, дешевого холста. Это и  не  сукно,
потому  что  ящики  с  сукном  отвечали  на  стук глухо, а этот давал гулкий
отзвук, словно был пустой.
     Странно... Он не мог быть пустым, иначе зачем он здесь? А  если  он  не
пустой, то что в нем?
     Я стал молотить по нему черенком ножа -- опять тот же гулкий звук!
     "Ну  что ж,-- подумал я,-- если он пустой, то тем лучше, а если нет, то
в нем что-то легкое, от чего просто будет избавиться. Отлично!"
     Рассудив так,  я  решил  не  тратить  больше  времени  на  догадки,  но
ознакомиться  с содержимым нового ящика, проложив в него дорогу. Я мгновенно
сорвал холст, прикрывавший дно.
     Я почувствовал, что мне неудобно стоять. Треугольное пространство резко
суживалось книзу, и мне трудно было  держаться  на  ногах.  Но  я  вышел  из
затруднения,  наполнив  острый  угол кусками сукна и бархата, которые были у
меня под рукой. Тогда стало легче работать.
     Не стоит подробно описывать способ, которым я вскрывал ящик.  Я  сделал
это  как  обычно.  Один раз пришлось разрезать доску -- и новый нож вел себя
прекрасно. Я вынул разрезанные доски.
     Я был  весьма  удивлен,  когда  проник  в  ящик  и  ознакомился  с  его
содержимым.  Некоторое  время я не мог понять на ощупь, что это за вещи, но,
когда отделил один предмет от других и провел по нему  пальцами,  я  наконец
понял -- это были шляпы!
     Да, дамские шляпы -- отделанные кружевами и украшенные перьями, цветами
и лентами.
     Если  бы  я  знал  тогда,  как одеваются жители Перу, я удивился бы еще
больше, найдя такой странный товар среди груза. Разве можно увидеть шляпу на
прекрасной голове перуанской дамы! Но я об этом  ничего  не  знал  и  просто
удивился  тому  обстоятельству,  что  такой  предмет  входит в груз большого
корабля.
     Впоследствии, однако, мне объяснили, в  чем  дело:  в  южноамериканских
городах  живут  англичанки  и  француженки  --  жены  и  сестры английских и
французских купцов  и  официальных  представителей,  которые  находятся  там
постоянно.  И, несмотря на огромное расстояние, отделяющее их от родины, они
упорно стараются следовать модам Лондона и Парижа, хотя над  этими  нелепыми
головными уборами смеются их прекрасные сестры из Испанской Америки.
     Вот для кого, следовательно, предназначалась коробка со шляпами.
     Мне  очень  жаль, но я должен признаться, что на этот сезон их ожидания
оказались обманутыми. Шляпы не дошли до них, а если  и  дошли,  то  в  таком
состоянии,  что  не способны были украсить кого бы то ни было. Рука моя была
немилосердна, добираясь до ящика,-- я мял и кромсал их, пока  все  шляпы  не
были  затиснуты  в  угол  и спрессованы так плотно, что заняли десятую часть
того пространства, которое занимали раньше.
     Не сомневаюсь, что множество проклятий  сыпалось  впоследствии  на  мою
несчастную  голову. Единственное, что я мог возразить,-- это сказать правду.
Дело шло о жизни и смерти -- я не мог заботиться о шляпах. Вряд ли это могло
послужить оправданием в тех домах, где ожидали прибытия этих шляп.  Впрочем,
об   этом   я  никогда  ничего  не  узнал.  Я  только  могу  прибавить,  что
впоследствии, много позже, чтобы успокоить собственную совесть, я  возместил
убыток заокеанскому торговцу модными товарами.



     Покончив  со  шляпами,  я  немедленно  вскарабкался в пустой ящик. Надо
было, по возможности, снять всю крышку или  хотя  бы  часть  ее.  Сначала  я
попытался  выяснить,  что  находится наверху, и для этого избрал тот же план
действий, которому следовал и раньше,--  просунул  лезвие  ножа  в  щель.  К
сожалению, лезвие было теперь короче и не так уже годилось для этой цели, но
все-таки  его  длины  хватало  для  того, чтобы просунуть его через дюймовую
доску, да  еще  на  два  дюйма  дальше  и  определить,  мягкое  или  жесткое
препятствие заграждает мне путь.
     Итак,  находясь  внутри  ящика  из-под  шляп,  я  просунул лезвие через
крышку. Груз,  который  лежал  надо  мной,  состоял  из  чего-то  мягкого  и
поддающегося  клинку.  Помню,  что там была холщовая оболочка, и, погружая в
нее нож по самую рукоятку, я не встретил ничего похожего на  дерево,  ничего
напоминающего доски ящика.
     Но  я также знал, что это не полотно, потому что лезвие проникало туда,
как в масло, а этого не случилось бы, если бы там был тюк  с  полотном.  Раз
так, я успокоился. Остальное меня не смущало.
     Я  пробовал  в  нескольких  местах  -- по всей крышке,-- и везде лезвие
погружалось до самого черенка почти без всякого усилия с моей стороны.  Груз
состоял  из  чего-то  нового,  чего  я  до  сих  пор  не встречал и о чем не
догадывался.
     Этот груз, как мне казалось, не станет серьезным препятствием  на  пути
моего продвижения.
     В прекрасном настроении я взялся за работу и принялся выдергивать доску
из крышки, на которой этот груз лежал.
     Снова пришлось заняться скучной и долгой работой -- резать доску ножом.
Эта работа  занимала  у  меня больше времени и требовала больше сил, чем все
остальное, вместе взятое. Но она была абсолютно необходима, так как  у  меня
не  было  другого  способа проложить туннель вверх через ящики. На каждый из
них давил своим весом следующий верхний груз,  и  выломать  доски,  прижатые
сверху тяжестью, было невозможно. Я мог удалить их, только разрезав поперек.
     Крышку  ящика  из-под  шляп  мне удалось вскрыть без особого труда. Она
была из тонких еловых досок, и за половину или три четверти часа я  разделил
надвое среднюю доску из трех, ибо крышка состояла из трех досок. Разрезанные
куски я легко отогнул вниз и вынул их.
     Я  оторвал  кусок  холщовой  оболочки, и рука моя достигла неизвестного
груза, который покоился на ящике. Я  сразу  узнал,  что  это  такое.  Еще  в
дядином амбаре я научился узнавать на ощупь мешки. Да, это был мешок.
     Он  был  чем-то  наполнен, но чем? Пшеницей, ячменем, овсом? Нет, зерна
там не было -- там было что-то более мягкое и нежное. Неужели мешок с мукой?
     Скоро я убедился в этом. Клинок мой  вошел  в  мешок  и  проделал  дыру
величиной  с  кулак. Мне даже не пришлось всовывать руку в мешок, потому что
прямо  на  мою  ладонь  досыпался  сверху  мягкий  порошок  и  заполнил  всю
мгновенно.  Сжав пальцы, я набрал целую пригоршню муки. Я поднес руку ко рту
и убедился окончательно, что это так: передо мной был мешок с мукой.
     Это было поистине радостное открытие. Пища, которой хватит на несколько
месяцев! Теперь я не умру с голоду, и больше мне не надо  будет  есть  крыс.
Нет!  С мукой и водой я буду жить, как принц. Что в том, что она сырая? Зато
она вкусна, питательна, полезна для здоровья.
     "Слава Богу! Теперь я спасен!"
     Вот какие слова вырвались у меня, когда я полностью оценил все значение
моего открытия.
     Я работал уже много часов и  нуждался  в  отдыхе.  Кроме  того,  я  был
голоден  и  не  мог  удержаться  от  соблазна наесться вдоволь нового блюда.
Наполнив карманы мукой, я вернулся в старое  логовище  за  бочкой  с  водой.
Предварительно  я  на всякий случай заткнул холстом дыру, проделанную мной в
мешке, и только тогда стал спускаться вниз. Я швырнул свой мешок с крысами в
первый попавшийся угол, надеясь, что больше не придется иметь с  ними  дело.
Замешав порядочное количество муки водой, я съел тесто с таким наслаждением,
как будто это был лучший из английских пудингов.
     Несколько  часов  крепкого сна освежили меня. Проснувшись, я снова поел
теста и стал подниматься в мою сильно продвинувшуюся вверх галерею.
     Пробираясь через второй ярус, я с  удивлением  заметил  что-то  мягкое,
похожее на порошок или пыль, покрывавшее все горизонтально положенные доски.
В  пустой  камере  около фортепиано вся нижняя часть этого пространства была
заполнена той же пылью, и, вступив туда, я погрузился в нее  до  лодыжек.  Я
заметил,  что на голову и плечи мне падает настоящий ливень из пыли. Когда я
беспечно поднял лицо кверху, этот ливень обрушился в рот  и  в  глаза,  и  я
начал немилосердно чихать и кашлять.
     Я  испугался,  что задохнусь, и первым моим движением было обратиться в
бегство и спрятаться за бочкой с водой. Но незачем было уходить так  далеко,
достаточно  было  отступить  к  ящику из-под галет. Я недолго раздумывал над
объяснением этого странного явления. Это не пыль, а мука! Корабль  качнулся,
холщовая затычка выпала из мешка, и мука стала высыпаться в дыру.
     Мысль  о  том,  что  я  останусь  без  муки, заставила меня похолодеть.
Значит, я вынужден буду снова питаться  крысами!  Надо  немедленно  заделать
дыру в мешке, чтобы сохранить хоть часть муки.
     Несмотря  на боязнь задохнуться, я понимал, что необходимо действовать,
и, закрыв глаза и рот, ринулся к пустому ящику из-под шляп.
     Повсюду в ящике лежала мука, но она больше не сыпалась.  Она  перестала
высыпаться  из мешка по самой простой причине: она вся уже высыпалась. Мешок
опустел!
     Я счел бы это происшествие великим  для  себя  бедствием,  если  бы  не
обнаружил,  что  мука  не  целиком  потеряна.  Порядочная  доля просыпалась,
конечно, в щели и попала на дно трюма, но большое количество --  достаточное
для  моих  нужд  --  осталось  на  кусках  материи, которые я заложил на дно
треугольной камеры, да и в других местах, куда я мог проникнуть,  когда  мне
заблагорассудится.
     Впрочем,  это оказалось несущественным, потому что в следующий момент я
сделал открытие, которое окончательно вытеснило у меня из головы все мысли о
муке и вообще о пище, о воде и всем прочем.
     Я протянул руку, чтобы убедиться в том, что мешок пуст. Как будто  так.
Почему  же не вытащить его через отверстие и убрать с дороги? Почему бы нет?
Я выхватил мешок и бросил его вниз.
     Потом я высунул голову из ящика в том месте, где раньше был мешок.
     Боже праведный! Что я вижу? Свет! Свет! Свет!



     Да, глаза мои любовались  светом,  исходившим  с  неба,  и  сердце  мое
наполнилось  ликованием. Не могу описать свое счастье. От страха не осталось
и следа. Исчезли малейшие опасения. Я спасен!
     Это была всего лишь небольшая полоска  света  --  просто  лучик.  И  он
пробивался  через  щель  между  двумя  досками. Он проходил надо мной, но не
вертикально, а скорее по диагонали, примерно в восьми или  десяти  футах  от
меня.
     Я  знал,  что  свет  не  мог  проникнуть  через  палубу:  между досками
корабельной палубы не бывает  щелей.  Свет  шел  от  люка  --  должно  быть,
отогнулся покрывающий крышку люка брезент.
     Никогда  я  не видел ничего радостнее этого тоненького лучика, сиявшего
надо мной подобно метеору! Ни одна звезда на  синем  небе  не  казалась  мне
прежде  такой  блестящей  и  красивой!  Этот  свет был похож на глаз доброго
ангела, который улыбался мне и приветствовал мое возвращение к жизни.
     Я недолго оставался внутри ящика из-под шляп. Я знал,  что  работа  моя
приходит  к  концу, что мои надежды близки к осуществлению, и у меня не было
ни малейшего желания откладывать свое освобождение. Чем ближе была цель, тем
с большим нетерпением я к ней стремился.  Поэтому  без  промедления  я  стал
расширять отверстие в крышке ящика.
     Свет,  который я видел, убедил меня в очень важной истине -- в том, что
я  нахожусь  на  верху  груза.  Раз  я  вижу  луч,  идущий   по   диагонали,
следовательно,  между  мной  и  ним  ничего  нет  и,  значит,  здесь  пустое
пространство. Такая пустота могла существовать только над грузом.
     Вскоре я в этом убедился. Чтобы проделать отверстие, достаточно широкое
для моего тела, хватило и двадцати минут. И, едва  закончив  эту  работу,  я
скользнул в дыру, и, изогнувшись, вылез на верхушку ящика.
     Я  поднял  руки над головой, развел их в стороны. Позади себя я нащупал
ящики, тюки и мешки, которые громоздились еще выше, но  впереди  был  только
воздух.
     Несколько минут я сидел, свесив ноги, на крышке ящика, в том месте, где
вылез  наружу.  Я  не рискнул даже сделать шаг, чтобы не упасть в пустоту. Я
глядел на прекрасный луч, похожий на огонь маяка. Теперь он сиял еще ближе.
     Постепенно глаза мои привыкли к  свету.  И  хотя  расщелина  пропускала
всего  несколько слабых полосок света, я начал различать ближайшие предметы.
Я заметил, что пустота вокруг меня не простиралась далеко.  Я  находился  на
дне  небольшой  выемки  в  виде  неправильной  дуги.  Это  было что-то вроде
амфитеатра, окруженного со всех сторон громадными ящиками с товарами.
     В сущности, это было пространство, оставшееся под люком после погрузки.
Кругом стояли пустые бочки, лежали мешки, в  которых,  вероятно,  находились
продукты  --  очевидно,  провизия для команды,-- расположенные так, чтобы их
легко было доставать по мере надобности.
     Мой  туннель  кончился  на  одной  из  сторон  этого  углубления,  и  я
несомненно находился под крышкой люка.
     Оставалось  только  сделать  один  --  два  шага, постучать в доски над
головой и позвать команду на помощь.
     И хотя достаточно было одного удара или крика,  чтобы  освободиться  из
темноты, прошло много времени, прежде чем я решился постучать или крикнуть.
     Пожалуй,   не  стоит  объяснять  вам  причину  моей  нерешительности  и
колебаний. Подумайте только о том,  что  оставалось  позади  меня,--  о  том
ущербе  и  разрушениях, которые я причинил грузу, об убытках, может быть, на
сотни фунтов! Подумайте о том,  что  у  меня  не  было  никакой  возможности
вернуть  или  заплатить  хотя  бы  малейшую  часть стоимости этих товаров,--
подумайте обо всем этом, и вы поймете, почему я так  долго  сидел  на  ящике
из-под шляп.
     Меня   сковал   страх.  Я  боялся  развязки  этой  драмы  во  мраке  --
неудивительно, что я не торопился довести ее до конца.
     Что скажу я суровому, возмущенному капитану? Как перенесу яростный гнев
свирепого помощника? Как выдержу их взгляды, слова, упреки, может быть, даже
побои?.. А вдруг они выбросят меня в море?
     Холод ужаса пробежал у меня по жилам, когда  я  подумал  о  возможности
такого  исхода.  Состояние  духа моего резко изменилось. За минуту перед тем
мерцающий луч света наполнял мою душу радостью, а теперь я сидел и глядел на
него, и сердце у меня сжималось от страха и смятения.



     Я стал думать, как бы возместить убытки,  но  мои  размышления  были  и
глупы и горьки. У меня ничего не было -- разве только старые часы. Ха-ха-ха!
Их вряд ли хватит даже на то, чтобы оплатить ящик с галетами!
     Впрочем,  нет!  У  меня была еще одна вещь, и ее я сохранил до сих пор.
Она была для меня гораздо дороже, чем часы, даже чем тысяча  часов.  Но  эта
вещь, так высоко мной ценимая, не стоила и шести пенсов. Вы догадываетесь, о
чем  я  говорю?  Конечно, догадываетесь, и вы правы: я говорю о моем дорогом
ноже!
     Дядюшка, конечно, ничего для меня не сделает. Он позволял  мне  жить  в
своем  доме  только  по  необходимости,  а  не из чувства ответственности за
ребенка. Он ни в коей мере не  обязан  расплачиваться  за  причиненные  мной
убытки, да я и сам ни на минуту не допускал такой мысли.
     У  меня  была маленькая надежда, одно соображение, которое казалось мне
сравнительно разумным: я предложу капитану свои услуги  на  долгий  срок.  Я
стану  работать  у  него  юнгой,  вестовым, слугой -- чем угодно! -- лишь бы
отработать свой долг.
     Если он меня примет (а что ему еще делать со мной, разве  действительно
швырнуть  за борт!), тогда все уладится. Эта мысль меня ободрила. Как только
я увижу капитана, сейчас же предложу ему свои услуги.
     В этот момент надо  мной  раздался  громкий  топот.  Похоже  было,  что
множество людей тяжело расхаживают взад и вперед по палубе. Звуки доносились
с обеих сторон люка и кругом по всей палубе.
     Потом  я  услышал  голоса  --  человеческие голоса! Как приятно было их
слышать!.. Сначала я слышал только возгласы и  отдельные  слова,  затем  все
смешалось  в  нестройный  хор.  Голоса  были  грубые,  но  какой прекрасной,
музыкальной казалась мне рабочая, матросская песня!
     Она наполнила меня уверенностью и смелостью. Я больше  не  мог  терпеть
свое  заточение!  Как  только песня кончилась, я прыгнул к люку и деревянной
рукояткой ножа начал громко стучать в доски над головой.
     Я прислушался -- мой стук услышали. Наверху шел  какой-то  разговор,  я
различал  удивленные  восклицания.  Но  хотя  разговор  не  умолкал и к нему
присоединялись все новые голоса, никто не пытался открыть люк.
     Я постучал громче, начал кричать, но голос мой был тонок  и  слаб,  как
голос младенца. И я сомневался, услышат ли его наверху.
     Снова  раздался  хор  удивленных  восклицаний.  Голосов было много, и я
решил, что вся команда собралась вокруг люка.
     Я постучал в третий раз для верности и замер в беспокойном и молчаливом
ожидании.
     Я услышал, как что-то зашуршало над люком,--  снимали  брезент.  И  как
только его сняли, свет брызнул в расщелины между досками.
     В  следующий  момент  надо  мной  внезапно  открылось небо: поток света
ударил мне в лицо и почти ослепил меня. Больше того, этот поток света вызвал
у меня слабость, и я свалился назад, на ящики. Я не сразу потерял  сознание,
но  постепенно  впал  в  обморочное  состояние,  испытывая какое-то странное
чувство ошеломления.
     Когда люк открылся, я заметил вокруг него грубые лица  --  человеческие
головы,  склонившиеся  над  отверстием.  Они  разом отшатнулись с выражением
величайшего ужаса. Я услышал восклицания,  в  которых  чувствовался  тот  же
ужас.  Но  тут  звуки  постепенно  замерли  в  моих  ушах, свет погас... и я
окончательно потерял сознание, словно умер.
     Конечно, это был только обморок. Я  не  слышал  и  не  чувствовал,  что
происходит  вокруг меня. Я не видел, как эти грубые лица снова появились над
краем люка и осмотрели меня с  тревогой.  Я  не  видел,  как  один  из  них,
набравшись  храбрости,  полез  вниз  и  спустился на груз, за ним -- другой,
третий... и все они склонились надо  мной.  И  тут  снова  последовал  взрыв
восклицаний,  посыпались догадки. Я не слышал, как они бережно брали меня на
руки, щупали пульс  и  прикладывали  свои  грубые  ручищи  к  моему  сердцу,
проверяя,  есть  ли  еще  в нем биение жизни. Не слышал я, как рослый матрос
взял меня на руки и прижал к себе, а потом, когда принесли и спустили в  люк
короткую  лесенку, вынес из трюма и осторожно положил на шканцы. Я ничего не
слышал, не видел, не чувствовал, пока холодная вода, которой плеснули мне  в
лицо, не пробудила меня от забытья и не вернула к жизни.



     Когда  я  пришел  в  себя,  то  увидел, что лежу на палубе. Вокруг меня
собралась толпа -- куда ни кину взгляд, везде человеческие лица.  Лица  были
грубые, но я не видел на них никакой неприязни. Наоборот, на меня смотрели с
жалостью, и я слышал сочувственные замечания.
     Это  были  матросы  --  вокруг  меня  стояла  вся команда. Один из них,
наклонясь надо мной, вливал мне в рот воду и клал на лоб  мокрую  тряпку.  Я
узнал  его  с  первого взгляда. Это был Уотерс -- тот самый, который высадил
меня на берег и подарил мне драгоценный нож. Он и не догадывался в то время,
какую службу сослужит мне его подарок.
     -- Уотерс,--сказал я,--вы меня помните?..
     В  ответ  на  мои  слова  он  издал  несколько  характерных  матросских
восклицаний.
     -- Лопни  мои  шпангоуты! -- услышал я.-- Лопни мои шпангоуты, если это
не тот сморчок, который все приставал к нам в порту!
     -- Который набивался с нами в море! -- вскричали другие.
     -- Тот самый, убей меня Бог!
     -- Да,-- ответил я,-- тот самый и есть.
     Новый взрыв восклицаний. И вдруг наступила тишина.
     -- Где капитан?..-- спросил я.-- Уотерс, отведите меня к капитану!
     -- Капитан тебе нужен? Да вот он, паренек,-- добродушно  ответил  дюжий
матрос, раздвигая руками толпу, которая меня окружала.
     Я  посмотрел  туда  и  увидел того хорошо одетого человека, в котором с
самого начала узнал капитана. Он стоял в нескольких шагах от меня, у двери в
каюту. Я поглядел на  его  лицо.  Выражение  лица  было  суровое,  но  я  не
испугался. Мне казалось, что взгляд его смягчился.
     Я  колебался  некоторое  время,  но  потом,  собрав  всю  свою энергию,
поднялся на ноги, шатаясь бросился вперед и опустился перед ним на колени.
     -- О сэр! -- воскликнул я.-- Мне нет прощения!
     Не помню точно, как я выразился. Но это было все, что я мог сказать.
     Я больше не глядел ему в лицо. Я смотрел на палубу и ждал ответа.
     -- Встань, паренек, и пойдем! -- сказал он мягко.-- Встань, и пойдем  в
каюту!
     Его  рука легла на мою. Он поднял меня и увел. Сам капитан шел рядом со
мной и поддерживал меня,  потому  что  я  шатался!  Было  непохоже,  что  он
собирается  бросить  меня  на  съедение акулам. Смел ли я надеяться, что все
кончится так благополучно?
     В каюте я заметил свое отражение в зеркале. Я не узнал себя. Я был весь
белый, словно меня вымазали известью,-- тут я вспомнил про муку. Можно  было
разобрать  только  лицо,  но и лицо было белое-белое, изнуренное, костлявое,
как у скелета. Страдания и голодовка совершенно истощили меня.
     Капитан усадил меня на кушетку, позвал слугу и приказал принести стакан
портвейна. Он не проронил ни слова, пока я пил, а затем,  устремив  на  меня
взгляд, в котором не было ни тени суровости, сказал:
     -- Ну, паренек, теперь расскажи мне обо всем!
     Это  была  длинная  история,  но  я  рассказал все с начала до конца. Я
ничего не утаил:  ни  повода,  по  которому  я  убежал  из  дому,  ни  одной
подробности  об  ущербе,  который  я причинил грузу. Впрочем, он уже знал об
этом, потому что половина команды успела побывать в моем логовище за  бочкой
с водой и во всем удостоверилась сама.
     Описав все самым тщательным образом, я изложил ему свое предложение и с
тревогой в сердце стал ждать ответа. Но мое беспокойство скоро исчезло.
     -- Храбрый  парень!  -- воскликнул он, вставая и направляясь к двери.--
Ты хочешь быть матросом? Ты заслуживаешь этой чести.  И  в  память  о  твоем
благородном   отце,   которого   я   знал,   ты   будешь   матросом!..   Эй,
Уотерс,--продолжал он, обращаясь к рослому морскому  волку,  который  ожидал
снаружи,--  возьми  этого паренька и приодень его как полагается! Как только
он окрепнет, научи его обращаться со снастью!
     И Уотерс научил меня обращаться со снастями -- я изучил каждую  из  них
наилучшим образом. Несколько лет подряд он был моим сотоварищем под командой
доброго  капитана,  пока  я не перестал быть просто "морским волчонком" и не
был внесен в списки матросов "Инки" как "матрос первой статьи".
     Но я не остановился на этом.  "Эксцельсиор!"  --  вот  что  стало  моим
девизом.
     С   помощью   великодушного   капитана   я  стал  впоследствии  третьим
помощником, затем вторым, потом первым и наконец капитаном!
     Со временем я поднялся  еще  выше  и  сделался  капитаном  собственного
судна.  Это  было величайшей целью моей жизни. Теперь я мог уходить в море и
возвращаться, когда мне  заблагорассудится,  бороздить  необъятный  океан  в
любых направлениях и плыть в любую часть света.
     Одним  из  моих  первых  и  самых  удачных рейсов -- уже на собственном
корабле -- был рейс в Перу. Помню, что я взял с собой ящик  со  шляпами  для
английских  и  французских  дам,  живущих в Кальяо и Лиме. На этот раз шляпы
дошли в целости, но не  думаю,  что  они  понравились  прекрасным  креолкам,
которых они должны были пленить.
     За  продавленные  шляпы  давно было выплачено, так же как и за пролитый
бренди и весь ущерб, причиненный сукну и бархату. В сущности, сумма была  не
так  уж  велика.  И  владельцы,  оказавшиеся великодушными людьми, приняв во
внимание  обстоятельства,  проявили  снисходительность   в   переговорах   с
капитаном,  а  он, в свою очередь, постарался облегчить мне условия платежа.
За несколько лет я выплатил все, или, как мы,  моряки,  говорим,  "обрасопил
реи"[42].
     А  теперь,  мои  юные  друзья,  мне остается добавить, что, проходив по
морям долгие годы и скопив при помощи искусных торговых операций и  разумной
бережливости  достаточные  средства,  чтобы обеспечить остаток своих дней, я
начал уставать от океанских валов и штормов, и  меня  потянуло  к  спокойной
жизни  на суше. С каждым годом тяга эта все усиливалась, так что я больше не
смог сопротивляться и решил уступить ей и бросить якорь где-нибудь у берега.
     С этой целью я продал свой корабль и корабельные запасы  и  вернулся  в
прелестный поселок, где, как вы знаете, я родился и где намереваюсь умереть.
     А теперь прощайте! Мой рассказ окончен.

     К О Н Е Ц
     Набрано: 11.06.98 02:20
     Коррекция: 26.06.98 17:15



     1 Шлюп, шхуна, бриг-- различные виды парусных судов.

     2  Ньюфаундленд,  или  водолаз, -- одна из самых крупных пород собак;
они прекрасно плавают и любят воду; названы по имени острова Ньюфаундленд  в
Северной Америке.

     3 Дюйм-- мера длины, равная 2,5 сантиметра.

     4 Фут-- мера длины, равная 30,4 сантиметра.

     5 Кабельтов-- морская мера длины, равная 185,2 метра.

     6 Ярд-- мера длины, равная 91,4 сантиметра.

     7 Серпентайн-- небольшая искусственная речка в лондонском Гайд-парке.

     8  Английская сухопутная миля-- мера длины, равная 1609,3 метра; здесь:
морская миля равна 1852 метрам.

     9 Галлон-- мера жидкости, равная 4,5 литра.

     10 Акр-- мера земельной площади, равная 0,4 гектара.

     11 Морской еж-- животное из отряда иглокожих; живет на песчаном морском
дне, у берегов, под камнями.

     12 В старину на народных праздниках ставились столбы, вымазанные салом.
Тому, кто первый добирался до вершины столба, выдавалась награда.

     13 Остров Мэн находится в двух часах езды от побережья Англии.  Никаких
чернокожих и удавов там нет и быть не может.

     14 На гербе острова Мэн изображены три ноги, соединенные вместе.

     15 Травить канаты-- ослаблять, отпускать понемногу канаты.

     16 Трап-- лестница по борту судна.

     17 Тали-- система блоков для подъема тяжестей.

     18  Кастор--  толстый,  плотный  шерстяной материал, из которого делают
дорогие шляпы.

     19 Шканцы-- часть палубы между грот-мачтой  и  бизань-мачтой,  то  есть
между второй и третьей мачтами.

     20 Фальшборт--часть борта, выступающая над палубой и образующая перила.

     21   Шиллинг--  английская  монета;  20  шиллингов  составляют  1  фунт
стерлингов.

     22 Пенни (множественное число "пенсы")--мелкая  английская  монета;  12
пенсов составляют 1 шиллинг.

     23 Ванты-- снасти, которые крепят мачту к бортам.

     24 Кок-- корабельный повар.

     25 Брашпиль-- горизонтальный ворот, употребляемый для подъема якоря.

     26 Кентербери-- городок в Англии, славящийся своим старинным собором.

     27 Клюз-- отверстие в борту судна для якорной цепи.

     28  Каботажные  суда--  суда,  следующие из одного порта в другой вдоль
берега; обычно бывают небольших размеров.

     29 Штангоуты-- ребра судна: изогнутые балки, идущие в  обе  стороны  от
киля; они служат основанием для накладки бортов.

     30 Бимс-- поперечная балка между бортами.

     31  Тантал--в  древнегреческих  преданиях  преступный  царь,  брошенный
богами в подземное царство; стоя по горло в воде, он не мог напиться и вечно
мучился от жажды.

     32 Бренди-- английская водка.

     33 Кварта--мера жидкости, равная 1,13 литра.

     34 "Quod erat faciendum" (лат.)  --  "Что  и  требовалось  сделать".  В
старинных  учебниках  математики  обычная  фраза,  стоявшая  в конце решения
задачи.

     35 Старинные часы делались с крышкой, но без стекла. Таким  образом,  в
темноте легко можно было нащупать стрелки пальцами.

     36  По  старинному  поверью, хамелеоны питаются воздухом, на самом деле
они питаются насекомыми.

     37 Так называемая "норвежская крыса" на самом  деле  происходит  не  из
Норвегии, а из Юго-Восточной Азии.

     38 Английский фунт равен 453,5 грамма.

     39 Эксцельсиор (лат.) -- все выше.

     40  Мальвазия--  сорт  ликерного вина. Герцог Кларенс, брат английского
короля Эдуарда IV, по преданию, был утоплен в бочке с мальвазией.  На  самом
деле он был тайно казнен в 1478 году.

     41 Штирборт-- правая сторона корабля, правый борт.

     42 "Обрасопить реи" (морской термин)--установить реи под прямым углом в
отношении  киля  и  мачты,  в переносном смысле -- "уладить дела", "привести
дела в порядок".


Last-modified: Mon, 02 Nov 1998 19:18:52 GMT

Оцените этот текст: